Мысль, вооруженная рифмами

Холшевников Владислав Евгеньевич

II. Первая половина XIX века

 

 

Жизнь России первой половины XIX в. прошла под знаком великих европейских и русских исторических событий: первой буржуазной революции во Франции, Отечественной войны 1812 г., восстания декабристов. Они определили содержание этой эпохи — дворянского этапа в истории русского освободительного движения. Литературным выражением общественно-политических процессов эпохи была та динамика эстетического развития, которая характеризуется сложным соотношением и сменой направлений: от сентиментализма к романтизму и реализму со всем многообразием его форм отражения действительности. Эта динамика определяет и содержание поэзии первой половины XIX в., ее движение от Карамзина и Жуковского к Пушкину, Лермонтову и Кольцову.

 

Стих первой половины XIX века

Метрика и ритмика. С 90-х годов XVIII в. в русской литературе развивается «карамзинская школа», а затем романтизм. Частная жизнь человека, его духовный мир становятся предметом изображения — и расцветают новые жанры в поэзии: дружеское послание, элегия, затем баллада, романтическая поэма. Романтизм разрушает жанровую систему классицизма; а с новыми жанрами (или произведениями смешанных, неопределенных жанров) развиваются и новые формы стиха.

Развитие «легких» жанров — анакреонтики, дружеского послания — требует и легкого стиха: расцветает 3-стопный ямб вольной рифмовки, соответствующей жанру послания с его непринужденным чередованием фраз разной длины (II, ). К середине века намечается тенденция к универсализации этого размера (II, , ). Вершины достигает вольный ямб: и в баснях Крылова (II, ), и в дружеских посланиях (II, ), элегиях (II, ), и в драматургии («Горе от ума» и «Маскарад»). Но русская басня после Крылова надолго исчезла, а с нею и басенный вольный ямб. В драматургии шедевры Грибоедова и Лермонтова не создали прочной традиции; опыт эпического белого вольного ямба Жуковского (II, ) тоже не получил развития.

Зато в драматургии, начиная с 20-х годов, после первого опыта Жуковского (II, ), подхваченного Пушкиным, все чаще пользуются свободным и гибким 5-стопным ямбом — сначала цезурованным («Борис Годунов»), потом бесцезурным («Маленькие трагедии»). Пушкин обращается к нему и в лирике, и в поэмах — сначала к цезурованному (II, ), начиная с 1830 г. — к бесцезурному (II, , ). Драматурги середины и второй половины века пишут стихотворные пьесы почти исключительно бесцезурным 5-стопным ямбом (Л. А. Мей — «Царская невеста» и «Псковитянка», А. Н. Островский — исторические пьесы и «Снегурочка», А. К. Толстой — драматическая трилогия). Вплоть до нашего времени пишут 5-стопным ямбом (чаще бесцезурным) поэмы и лирические стихотворения (II, , , ; III, , , ; IV, , , ; V, , , ).

На первое место среди всех размеров выдвигается ямб 4-стопный — нестрофический вольной рифмовки в малых жанрах (II, ) и в поэмах (первый опыт, породивший длительную традицию, — II, ), строфический — в лирике (II, , ), «Евгении Онегине», поэмах (II, ); этим размером писали во всех жанрах (II, , , ), кроме драматических. Изменяется и ритмический характер ямба, в особенности 4-стопного. В XVIII в. 1-й икт в среднем содержал больше ударений, чем 2-й. В XIX в., начиная с Пушкина, 2-й икт несет в среднем больше ударений, чем 1-й. Это создает более легкую, симметричную ритмику (легкость теперь воспринимается как достоинство): 1-й икт слабый — 2-й сильный — 3-й самый слабый (так как последний икт в стихе всегда ударен, то предпоследний, 3-й икт несет минимум ударений) — 4-й самый сильный.

Универсальным становится и 4-стопный хорей: наряду с песнями (II, ) им пишут во всех лирических жанрах (II, , , ). После Лермонтова (II, , ) становится популярным и 5-стопный хорей.

Во второй четверти XIX в. несколько чаще, чем ранее, встречаются 3-сложные размеры, преимущественно в балладах и малых жанрах (II, , , , , , , , , , , , , , ).

Усиление интереса к античности проявляется в переводах античных авторов и стилизациях и в возрождении полузабытого гекзаметра Тредиаковского. С 1812 г. Н. И. Гнедич переводил «Илиаду», публикуя отрывки до выхода в свет полного перевода в 1829 г. Размер этот стал очень популярен (II, ), как и элегический дистих в малых формах (II, ). Жуковский перевел гекзаметром «Одиссею» и написал ряд поэм, не связанных с античной тематикой («Ундина», «Наль и Дамаянти»), и даже русскую «Сказку о царе Берендее», а также небольшие произведения (II, ). Ко второй половине века популярность гекзаметра и элегического дистиха падает.

Происходят изменения и в характере ритмических окончаний. В XVIII в. дактилическими клаузулами пользовались только в стилизациях народного стиха. В первой четверти XIX в. они встречаются и в нестилизованной лирике, хотя и редко, во второй четверти уже чаще. Пионером опять был Жуковский (II, , ); Пушкин пользовался ими еще только в стилизациях народного стиха (II, ); Лермонтов уже пишет стихотворение со сплошными дактилическими рифмами (II, ). Но расцвет дактилических рифм наступит во второй половине века.

Вообще правило чередования рифм нарушается все чаще. Жуковский даже поэму «Шильонский узник», перевод из Байрона (II, ), написал 4-стопным ямбом со сплошными мужскими рифмами. В английской поэзии сплошные мужские рифмы были обычными, в русской это была экзотика, смелое новаторство. У Пушкина однородные рифмы довольно редки (II, , , ). После Лермонтова («Мцыри» и др.) однородные рифмы становятся обычными. Появляются изредка дактилические рифмы в чередовании с мужскими (II, , ).

У ряда поэтов встречаем интересные метрические эксперименты. Дельвиг пишет «Романс» необычным семистопным хореем, в котором на двух цезурах пропущено по одному слабому слогу (II, ). А. И. Полежаев традиционно легкие 2-стопники (образец легкого двустопного ямба — II, 34) превращает в трагические (II, ). И. П. Мятлев делает их гротескно-сатирическими (II, ) и создает небывалый пеон II (II, ). Лермонтов в раннем творчестве создает не только строфические 3-сложники с переменной анакрузой (II, , ) и логаэды (II, ), подобные логаэдам Жуковского (II, ), из которых развились дольники, но и настоящие дольники (II, ). Это были лишь первые шаги, развитие они получили в XX в.

Пристальное изучение фольклора привело к гораздо более тонкому, чем в XVIII в., постижению форм русского народного стиха. Прежде всего привлек внимание стих песни. Пишут их разными хореическими строфами (II, , ). Никогда так много песен не писали пеоном III, как в этот период (II, , ). Гораздо ближе к сложной ритмике народной песни (тактовику) агитационные песни А. А. Бестужева и К. Ф. Рылеева (II, ). Вершиной литературной народной песни (для него она была органичной) стала поэзия А. В. Кольцова. Он культивировал короткий стих, преимущественно белый. Встречается у него и 3-стопный хорей (II, , ), и 2-стопный анапест (II, ), но особенно своеобразен у него 5-сложник: чистый (II, ) и в перекрестном сочетании с 2-стопным анапестом (II, ) и даже с 2-стопным хореем (II, ). Последний случай особенно интересен: короткие нечетные стихи можно считать с одинаковым основанием и 2-стопным хореем, и 1-стопным анапестом. Родственность обоих размеров с 5-сложником выступает здесь очень отчетливо.

Эпический народный стих в совершенстве постиг Пушкин. Его «Песни западных славян» и «Сказка о рыбаке и рыбке» написаны 3-ударным тактовиком с женскими белыми окончаниями и преобладанием 2-сложных анакруз. Здесь помещен такой стих (II, ) и более свободный, с преобладанием дактилических окончаний (II, ). Лермонтов написал подобным стихом «Песню про … купца Калашникова». Раёшным стихом (подобным VI, ) Пушкин написал «Сказку о попе и о работнике его Балде». Эти виды стиха, оставаясь лучшей стилизацией, не стали стихом литературным.

Рифма. Рифма этого периода — точная. Наиболее интересное явление этого времени — постепенное сближение произношения стихов с разговорным. Исчезает оканье — и заударные о и а свободно рифмуются. Конечное г чаще рифмуется с к, хотя, вероятно, по традиции, иногда и с х. Наиболее пестрая картина в рифмах е́ — ё. Поэты переходной поры рифмуют то так, то иначе: у Крылова то спёрло — горло (II, ), то не́т — пойде́т (II, ); то же у Батюшкова, Жуковского, раннего Тютчева (напр., III, ). У Пушкина уже преобладают рифмы на ё, но причастия на -е́нный всегда рифмуются только с е́ (надме́нный — побежде́нный — II, ). Начиная с Лермонтова в рифме утверждается разговорное произношение.

Строфика. От строфики XVIII в. поэты рассматриваемого периода заимствовали только простые формы: строфическое 2-стишие (II, , ), равностопное 4-стишие (II, , , ), 6-стишие абабвв (II, ), 8-стишие из двух 4-стиший (II, , ). Развиваются разностопные строфы: 4-стишия асимметричные 6664 (II, ), 4443 (II, ), 5554 (III, ); укороченный последний стих четко завершает строфу и эффектно противоречит симметричной рифмовке абаб; 4-стишия симметричные 6464 (II, ), 4343 (II, , , , ), 5353 (II, ), 4242 (II, ), 5454 (II, ), 4545 (II, ) — во всех этих случаях перекрестное чередование стопностей совпадает с перекрестной рифмовкой. Развиваются симметричные, делящиеся пополам 6-стишия аабввб с симметричным чередованием стопностей: 3-й и 6-й стихи короче или длиннее (II, , , III, ). Появляются октавы (II, , ). Наконец, создаются весьма сложные строфы, часто — для одного только произведения. Изобретательным новатором в этой области был В. А. Жуковский, особенно в балладах (II, , , , ), затем А. И. Полежаев (II, , ), в конце периода — К. П. Павлова (II, , ).

Начинает развиваться «кусковая» полиметрическая композиция в малых жанрах (II, , ). Совершенно необычны опыты А. И. Одоевского: чередование разных размеров в пределах одной строфы, одной фразы (II, ). Это раннее предвестие того, что в XX в. станет делать В. В. Хлебников. Расцветает сонет (II, ).

Намного богаче и разнообразнее становятся ритмико-интонационные формы. Стих XVIII в. был в основном говорным, за исключением жанра песни. У Жуковского, а вслед за ним Пушкина, Лермонтова и др., напевные формы стиха проникают в элегию, балладу, любовную лирику смешанных жанров (II, , 7, , , , , , , и др.). Не случайно многие их стихотворения положены на музыку. Если говорной стих XVIII в. был скован запрещением переноса как «порока», то, начиная с Жуковского, Гнедича, Пушкина, и в гекзаметре, и в стихе вольной рифмовки, и в строфическом фраза или укладывается в рамки стиха, периода, строфы, или свободно переносится из стиха в стих (II, , , , , ), даже иногда из строфы в строфу (II, , , ). Развиваются переходные, смешанные интонационно-ритмические формы.

Появляется еще одно средство выделения концовки стихотворения: строфический перебой, изменение порядка рифм в последней строфе (II, ). Русский стих стал богат и гибок. Этот период называют золотым веком русской поэзии.

 

И. А. Крылов (1768 или 1769–1844)

       Уж сколько раз твердили миру, Что лесть гнусна, вредна; но только всё не впрок, И в сердце льстец всегда отыщет уголок. Вороне где-то бог послал кусочек сыру;        На ель Ворона взгромоздясь, Позавтракать было совсем уж собралась, Да позадумалась, а сыр во рту держала. На ту беду Лиса близехонько бежала;     Вдруг сырный дух Лису остановил: Лисица видит сыр — Лисицу сыр пленил. Плутовка к дереву на цыпочках подходит,     Вертит хвостом, с Вороны глаз не сводит     И говорит так сладко, чуть дыша:        «Голубушка, как хороша!        Ну что за шейка, что за глазки!        Рассказывать — так, право, сказки!     Какие перушки! какой носок! И, верно, ангельский быть должен голосок! Спой, светик, не стыдись! Что, ежели, сестрица, При красоте такой и петь ты мастерица,        Ведь ты б у нас была царь-птица!» Вещуньина с похвал вскружилась голова,     От радости в зобу дыханье спёрло, И на приветливы Лисицыны слова Ворона каркнула во все воронье горло, — Сыр выпал — с ним была плутовка такова. 1808
          Навозну кучу разрывая,       Петух нашел Жемчужное Зерно         И говорит: «Куда оно?              Какая вещь пустая! Не глупо ль, что его высоко так ценят? А я бы, право, был гораздо боле рад Зерну ячменному: оно не столь хоть видно,                         Да сытно».                         Невежи судят точно так: В чем толку не поймут, то все у них пустяк. 1809
       Когда в товарищах согласья нет,           На лад их дело не пойде́т, И выйдет из него не дело — только мука.           Однажды Лебедь, Рак да Щука           Везти с поклажей воз взялись,       И вместе трое все в него впряглись; Из кожи лезут вон, а возу всё нет ходу! Поклажа бы для них казалась и легка,           Да Лебедь рвется в облака, Рак пятится назад, а Щука тянет в воду. Кто виноват из них, кто прав — судить не нам:              Да только воз и ныне там. 1816

 

А. Ф. Мерзляков (1778–1830)

Что не девица во тереме своём Заплетает русы кудри серебром, — Месяц на небе, без ровни, сам-большой, Убирается своею красотой. Светлый месяц! весели, дружок, себя! Знать, кручинушке высоко до тебя! Ты один, мой друг, гуляешь в небесах, Ты на небе так, как я в чужих краях; А не знаешь муки тяжкой — быть одним, И не сетуешь с приятелем своим!.. Ах! Всмотрись в мои заплаканны глаза, Отгадай, что говорит моя слеза: Травка на поле лишь дожжичком цветет, А в разлуке сердце весточкой живет! Всё ли милая с тобой еще дружна, Пригорюнившись, сидит ли у окна, Обо мне ли разговор с тобой ведет И мои ли она песенки поет?.. Птичка пугана пугается всего! Горько мучиться для горя одного! Горько плакать и конца бедам не знать! Не с кем слез моих к любезной переслать! У тоски моей нет крыльев полететь, У души моей нет силы потерпеть, У любви моей нет воли умереть! Изнывай же на сторонушке чужой, Как в могиле завален один живой! Будь, любезная, здорова, весела; Знать, ко мне моя судьбинушка пришла! <1805>

 

К. Н. Батюшков (1787–1855)

Не нужны надписи для камня моего, Пишите просто здесь: он был, и нет его! 1809
Подруги милые! в беспечности игривой Под плясовой напев вы резвитесь в лугах. И я, как вы, жила в Аркадии счастливой, И я, на утре дней, в сих рощах и лугах        Минутны радости вкусила: Любовь в мечтах златых мне счастие сулила: Но что ж досталось мне в сих радостных                                                             местах? —                               Могила! <1810>
Отечески пенаты, О пестуны мои! Вы златом не богаты, Но любите свои Норы и темны кельи, Где вас на новосельи Смиренно здесь и там Расставил по углам; Где странник я бездомный, Всегда в желаньях скромный, Сыскал себе приют. О боги! будьте тут Доступны, благосклонны! Не вина благовонны, Не тучный фимиам Поэт приносит вам, Но слезы умиленья, Но сердца тихий жар И сладки песнопенья, Богинь пермесских дар! О лары! уживитесь В обители моей, Поэту улыбнитесь — И будет счастлив в ней!.. В сей хижине убогой Стоит перед окном Стол ветхий и треногий С изорванным сукном. В углу, свидетель славы И суеты мирской, Висит полузаржавый Меч прадедов тупой; Здесь книги выписные, Там жесткая постель — Всё утвари простые, Всё рухлая скудель! Скудель!.. Но мне дороже, Чем бархатное ложе И вазы богачей!.. 1812
Гусар, на саблю опираясь, В глубокой горести стоял; Надолго с милой разлучаясь,        Вздыхая, он сказал: «Не плачь, красавица! Слезами Кручине злой не пособить! Клянуся честью и усами        Любви не изменить! Любви непобедима сила! Она мой верный щит в войне; Булат в руке, а в сердце Лила, —        Чего страшиться мне? Не плачь, красавица! Слезами Кручине злой не пособить! А если изменю… усами        Клянусь, наказан быть! Тогда мой верный конь споткнися, Летя во вражий стан стрелой, Уздечка браная порвися        И стремя под ногой! Пускай булат в руке с размаха Изломится, как прут гнилой, И я, бледнея весь от страха,        Явлюсь перед тобой!» Но верный конь не спотыкался Под нашим всадником лихим; Булат в боях не изломался, —        И честь гусара с ним! А он забыл любовь и слёзы Своей пастушки дорогой И рвал в чужбине счастья розы        С красавицей другой. Но что же сделала пастушка? Другому сердце отдала. Любовь красавицам — игрушка,        А клятвы их — слова! Всё здесь, друзья! изменой дышит, Теперь нет верности нигде! Амур, смеясь, все клятвы пишет        Стрелою на воде. <1812 и 1813>
О, память сердца! Ты сильней Рассудка памяти печальной И часто сладостью своей Меня в стране пленяешь дальной. Я помню голос милых слов, Я помню очи голубые, Я помню локоны златые Небрежно вьющихся власов. Моей пастушки несравненной Я помню весь наряд простой, И образ милый, незабвенный Повсюду странствует со мной. Хранитель гений мой — любовью В утеху дан разлуке он: Засну ль? приникнет к изголовью И усладит печальный сон. 1815
          Чутьем поэзию любя, Стихами лепетал ты, знаю, в колыбели;           Ты был младенцем, и тебя Лелеял весь Парнас и музы гимны пели, Качая колыбель усердною рукой:           «Расти, малютка золотой!           Расти, сокровище бесценно!           Ты наш, в тебе запечатле́нно           Таланта вечное клеймо! Ничтожных должностей свинцовое ярмо                 Твоей не тронет шеи:           Эротов розы и лилеи,           Счастливы Пафоса затеи, Гулянья, завтраки и праздность без трудов, Жизнь без раскаянья, без мудрости плодов,           Твои да будут вечно!           Расти, расти, сердечный!       Не будешь в золоте ходить, Но будешь без труда на рифмах говорить,                 Друзей любить           И кофе жирный пить!» 1817

 

В. А. Жуковский (1783–1852)

Ручей, виющийся по светлому песку, Как тихая твоя гармония приятна! С каким сверканием катишься ты в реку!        Приди, о Муза благодатна, В венке из юных роз с цевницею златой; Склонись задумчиво на пенистые воды И, звуки оживив, туманный вечер пой        На лоне дремлющей природы. Как солнца за горой пленителен закат — Когда поля в тени, а рощи отдале́нны И в зеркале воды колеблющийся град        Багряным блеском озаре́нны; Когда с холмов златых стада бегут к реке И рева гул гремит звучнее над водами; И, сети склав, рыбак на легком челноке        Плывет у брега меж кустами; Когда пловцы шумят, скликаясь по стругам, И веслами струи согласно рассекают; И, плуги обратив, по глыбистым браздам        С полей оратаи съезжают… Уж вечер… облаков померкнули края, Последний луч зари на башнях умирает; Последняя в реке блестящая струя        С потухшим небом угасает. Всё тихо: рощи спят; в окрестности покой; Простершись на траве под ивой наклоне́нной, Внимаю, как журчит, сливаяся с рекой,        Поток, кустами осене́нной. Как слит с прохладою растений фимиам! Как сладко в тишине у брега струй плесканье! Как тихо веянье зефира по водам        И гибкой ивы трепетанье! Чуть слышно над ручьем колышется тростник; Глас петела вдали уснувши будит се́лы; В траве коростеля я слышу дикий крик,        В лесу стенанье филоме́лы… Но что?.. Какой вдали мелькнул                                           волшебный луч? Восточных облаков хребты воспламенились; Осыпан искрами во тьме журчащий ключ;        В реке дубравы отразились. Луны ущербный лик встает из-за холмов… О тихое небес задумчивых светило, Как зыблется твой блеск на сумраке лесов!        Как бледно брег ты озлатило! Сижу задумавшись; в душе моей мечты; К протекшим временам лечу воспоминаньем… О дней моих весна, как быстро скрылась ты,        С твоим блаженством и страданьем! Где вы, мои друзья, вы, спутники мои? Ужели никогда не зреть соединенья? Ужель иссякнули всех радостей струи?        О вы, погибши наслажденья! О братья, о друзья! где наш священный круг? Где песни пламенны и музам и свободе? Где Вакховы пиры при шуме зимних вьюг?        Где клятвы, данные природе, Хранить с огнем души нетленность братских уз? И где же вы, друзья?.. Иль всяк своей тропою, Лишенный спутников, влача сомнений груз,        Разочарованный душою, Тащиться осужден до бездны гробовой?.. Один — минутный цвет — почил, и непробудно, И гроб безвременный любовь кропит слезой.        Другой… о небо правосудно!.. А мы… ужель дерзнем друг другу чужды быть? Ужель красавиц взор, иль почестей исканье, Иль суетная честь приятным в свете слыть        Загладят в сердце вспоминанье О радостях души, о счастье юных дней, И дружбе, и любви, и музам посвяще́нных? Нет, нет! пусть всяк идет вослед судьбе своей,        Но в сердце любит незабвенных… Мне рок судил брести неведомой стезёй, Быть другом мирных сел, любить красы                                                  природы, Дышать над сумраком дубравной тишиной        И, взор склонив на пенны воды, Творца, друзей, любовь и счастье воспевать. О песни, чистый плод невинности сердечной! Блажен, кому дано цевницей оживлять        Часы сей жизни скоротечной! Кто, в тихий утра час, когда туманный дым Ложится по полям и хо́лмы облачает И солнце, восходя, по рощам голубым        Спокойно блеск свой разливает, Спешит, восторженный, оставя сельский кров, В дубраве упредить пернатых пробужденье И, лиру соглася с свирелью пастухов,        Поет светила возрожденье! Так, петь есть мой удел… но долго ль?..                                                  Как узнать?.. Ах! скоро, может быть, с Минваною унылой Придет сюда Альпин в час вечера мечтать        Над тихой юноши могилой! 1806
Какую бессмертную Венчать предпочтительно Пред всеми богинями Олимпа надзвездного? Не спорю с питомцами Разборчивой мудрости, Учеными, строгими; Но свежей гирляндою Венчаю веселую, Крылатую, милую, Всегда разновидную, Всегда животворную, Любимицу Зевсову, Богиню Фантазию. 1809
Тот наш, кто первый в бой летит        На гибель супостата. Кто слабость падшего щадит        И грозно мстит за брата; Он взором жизнь дает полкам;        Он махом мощной длани Их мчит во сретенье врагам,        В средину шумной брани; Ему веселье битвы глас,        Спокоен под громами: Он свой последний видит час        Бесстрашными очами. Хвала тебе, наш бодрый вождь,        Герой под сединами! Как юный ратник, вихрь, и дождь,        И труд он делит с нами. О, сколь с израненным челом        Пред строем он прекрасен! И сколь он хладен пред врагом        И сколь врагу ужасен! О, диво! се орел пронзил        Над ним небес равнины… Могущий вождь главу склонил;        Ура! кричат дружины. Лети ко прадедам, орел,        Пророком славной мести! Мы тверды: вождь наш перешел        Путь гибели и чести; С ним опыт, сын труда и лет;        Он бодр и с сединою; Ему знаком победы след…        Доверенность к герою! Нет, други, нет! не предана        Москва на расхищенье; Там стены!.. в россах вся она;        Мы здесь — и бог наш мщенье. 1812
Раз в крещенский вечерок        Девушки гадали: За ворота башмачок,        Сняв с ноги, бросали; Снег пололи; под окном        Слушали; кормили Счетным курицу зерном;        Ярый воск топили; В чашу с чистою водой Клали перстень золотой,        Серьги изумрудны; Расстилали белый плат И над чашей пели в лад        Песенки подблюдны Тускло светится луна        В сумраке тумана — Молчалива и грустна        Милая Светлана. «Что, подруженька, с тобой?        Вымолви словечко; Слушай песни круговой;        Вынь себе колечко. Пой, красавица: «Кузнец, Скуй мне злат и нов венец,        Скуй кольцо златое; Мне венчаться тем венцом, Обручаться тем кольцом        При святом налое». «Как могу, подружки, петь?        Милый друг далёко; Мне судьбина умереть        В грусти одинокой. Год промчался — вести нет;        Он ко мне не пишет; Ах! а им лишь красен свет,        Им лишь сердце дышит… Иль не вспомнишь обо мне? Где, в какой ты стороне?        Где твоя обитель? Я молюсь и слезы лью! Утоли печаль мою,        Ангел-утешитель». Вот в светлице стол накрыт        Белой пеленою; И на том столе стоит        Зеркало с свечою; Два прибора на столе.        «Загадай, Светлана; В чистом зеркала стекле        В полночь без обмана Ты узнаешь жребий свой: Стукнет в двери милый твой        Легкою рукою; Упадет с дверей запор; Сядет он за свой прибор        Ужинать с тобою». 1808–1812
            Владыка Морвены, Жил в дедовском замке могучий Ордал;             Над озером стены Зубчатые замок с холма возвышал;             Прибрежны дубравы             Склонялись к вода́м,             И стлался кудрявый Кустарник по злачным окрестным холмам.             Спокойствие сеней Дубравных там часто лай псов нарушал;             Рогатых еленей, И вепрей, и ланей могучий Ордал             С отважными псами             Гонял по холмам;             И долы с холмами, Шумя, отвечали зовущим рогам.             В жилище Ордала Веселость из ближних и дальних краёв             Гостей собирала; И убраны были чертоги пиров             Еленей рогами;             И в память отцам             Висели рядами Их шлемы, кольчуги, щиты по стенам.             И в дружных беседах Любил за бокалом рассказы Ордал             О древних победах И взоры на брони отцов устремлял:             Чеканны их латы             В глубоких рубцах;             Мечи их зубчаты; Щиты их и шлемы избиты в боях.             Младая Минвана Красой озаряла родительский дом;             Как зыби тумана, Зарею златимы над свежим холмом,             Так кудри густые             С главы молодой             На перси младые, Вияся, бежали струей золотой.             Приятней денницы Задумчивый пламень во взорах сиял:             Сквозь темны ресницы Он сладкое в душу смятенье вливал;             Потока журчанье —             Приятность речей;             Как роза дыханье; Душа же прекрасней и прелестей в ней. 1814
К востоку, всё к востоку Стремление земли — К востоку, всё к востоку Летит моя душа; Далеко на востоке, За синевой лесов, За синими горами Прекрасная живет. И мне в разлуке с нею Всё мнится, что она — Прекрасное преданье Чудесной старины, Что мне она явилась Когда-то в древни дни, Что мне об ней остался Один блаженный сон. 1815
Изменой слуга паладина убил: Убийце завиден сан рыцаря был. Свершилось убийство ночною порой — И труп поглощен был глубокой рекой. И шпоры и латы убийца надел И в них на коня паладинова сел. И мост на коне проскакать он спешит, Но конь поднялся на дыбы и храпит. Он шпоры вонзает в крутые бока — Конь бешеный сбросил в реку седока. Он выплыть из всех напрягается сил. Но панцырь тяжелый его утопил. 1816
На ту знакомую гору Сто раз я в день прихожу; Стою, склоняся на посох, И в дол с вершины гляжу. Вздохнув, медлительным шагом Иду вослед я овцам И часто, часто в долину Схожу, не чувствуя сам. Весь луг по-прежнему полон Младой цветов красоты; Я рву их — сам же не знаю, Кому отдать мне цветы. Здесь часто в дождик и в гро́зу Стою, к земле пригвождён: Всё жду, чтоб дверь отворилась… Но то обманчивый сон. Над милой хижинкой светит, Видаю, радуга мне… К чему? Она удалилась! Она в чужой стороне! Она всё дале! всё дале! И скоро слух замолчит! Бегите ж, овцы, бегите! Здесь горе душу томит! 1817
Опять ты здесь, мой благодатный Гений, Воздушная подруга юных дней; Опять с толпой знакомых привидений Теснишься ты, Мечта, к душе моей… Приди ж, о друг! дай прежних                                     вдохновений, Минувшею мне жизнию повей, Побудь со мной, продли очарованья, Дай сладкого вкусить воспоминанья. Ты образы веселых лет примчала — И много милых теней восстает; И то, чем жизнь столь некогда пленяла, Что рок, отняв, назад не отдает, То всё опять душа моя узнала; Проснулась Скорбь, и Жалоба зовет Сопутников, с пути сошедших прежде И здесь вотще поверивших надежде. К ним не дойдут последней песни звуки; Рассеян круг, где первую я пел; Не встретят их простертые к ним руки; Прекрасный сон их жизни улетел. Других умчал могущий дух разлуки; Счастливый край, их знавший, опустел; Разбросаны по всем дорогам мира — Не им поет задумчивая лира. И снова в томном сердце воскресает Стремленье в оный таинственный свет; Давнишний глас на лире оживает, Чуть слышимый, как Гения поле́т; И душу хладную разогревает Опять тоска по благам прежних лет: Всё близкое мне зрится отдале́нным, Отжившее, как прежде, оживле́нным. 1810–1817
«За днями дни идут, идут…        Напрасно; Они свободы не ведут        Прекрасной; Об ней тоскую и молюсь, Ее зову, не дозовусь. Смотрю в высокое окно        Темницы: Всё небо светом зажжено        Денницы; На свежих крыльях ветерка Летают вольны облака. Итак, все блага заменить        Могилой; И бросить свет, когда в нем жить        Так мило; Ах! дайте в свете подышать; Еще мне рано умирать. Лишь миг весенним бытиём        Жила я; Лишь миг на празднике земном        Была я; Душа готовилась любить… И всё покинуть, всё забыты!». 1819
Отымает наши радости Без замены хладный свет; Вдохновенье пылкой младости Гаснет с чувством жертвой лет; Не одно ланит пылание Тратим с юностью живой — Видим сердца увядание Прежде юности самой. Наше счастие разбитое Видим мы игрушкой волн, И в далекий мрак сердитое Море мчит наш бедный чёлн; Стрелки нет путеводительной, Иль вотще ее магнит В бурю к пристани спасительной Челн беспарусный манит. Хлад, как будто ускоре́нная Смерть, заходит в душу к нам; К наслажденью охлажде́нная, Охладев к самим бедам, Без стремленья, без желания В нас душа заглушена И навек очарования Слез отрадных лишена. На минуту ли улыбкою Мертвый лик наш оживет, Или прежнее ошибкою В сердце сонное зайдет — То обман; то плющ, играющий По развалинам седым; Сверху лист благоухающий — Прах и тление под ним. Оживите сердце вялое; Дайте быть по старине; Иль оплакивать бывалое Слез бывалых дайте мне. Сладко, сладко появление Ручейка в пустой глуши; Так и слезы — освежение Запустевшия души. <1820>
О милых спутниках, которые наш свет Своим сопутствием для нас животворили,        Не говори с тоской: их нет:        Но с благодарностию: были. 1821
…Молчи, идет Бертранд; он возвратился Из города. Но что несет он?                                    Вы Дивитесь, что с таким добром я к вам Являюсь?        Подлинно; откуда взял Ты этот шлем? На что знак бед и смерти Принес ты к нам в жилище тишины? (Иоанна … подходит ближе) И сам едва могу я объяснить, Как мне достался он. Я покупал Железные изделья в Вокулере; На площади толпилась тьма народа Вкруг беглецов, лишь только прибежавших С недоброю из Орлеана вестью; Весь город был в волненьи; сквозь толпу С усилием я продирался… вдруг Цыганка смуглая со мной столкнулась; В руках у ней был этот шлем; она, Пронзительно в глаза мне посмотрев, Сказала: ты, я знаю, ищешь шлема; Вот шлем, не дорог он, возьми. — На что? — Я отвечал ей, — к латникам пойди; Я земледелец, мне нет ну́жды в шлеме. — Но я никак не мог отговориться; — Возьми, возьми! — она одно твердила, — Теперь для головы стальная кровля Приютнее всех каменных палат. — И так из улицы одной в другую Она за мной гналася с этим шлемом. Я посмотрел: он был красив и светел; Был рыцарской достоин головы; Я взял его, чтоб ближе разглядеть; Но между тем, как я стоял в сомненьи, Она из глаз моих, как сон, пропала; Ее толпой народа унесло… И этот шлем в моих руках остался. Отдай мне шлем.                      На что? Такой наряд Не девичьей назначен голове. Отдай, он мой и мне принадлежит… 1821
До рассвета поднявшись, коня оседлал        Знаменитый Смальгольмский барон; И без отдыха гнал, меж утесов и скал,        Он коня, торопясь в Бротерстон. Не с могучим Боклю совокупно спешил        На военное дело барон; Не в кровавом бою переведаться мнил        За Шотландию с Англией он; Но в железной броне он сидит на коне;        Наточил он свой меч боевой; И покрыт он щитом; и топор за седлом        Укреплен двадцатифунтовой. Через три дни домой возвратился барон,        Отуманен и бледен лицом; Через силу и конь, опенен, запылён,        Под тяжелым ступал седоком. Анкрамморския битвы барон не видал,        Где потоками кровь их лилась, Где на Эверса грозно Боклю напирал,        Где за родину бился Дуглас; Но железный шелом был иссечен на нём,        Был изрублен и панцырь и щит, Был недавнею кровью топор за седлом,        Но не английской кровью покрыт. Соскочив у часовни с коня за стеной,        Притаяся в кустах, он стоял; И три раза он свистнул — и паж молодой        На условленный свист прибежал. «Подойди, мой малютка, мой паж молодой,        И присядь на колена мои; Ты младенец, но ты откровенен душой,        И слова непритворны твои. Я в отлучке был три дни, мой паж молодой;        Мне теперь ты всю правду скажи: Что заметил? Что было с твоей госпожой?        И кто был у твоей госпожи?» «Госпожа по ночам к отдаленным скала́м,        Где маяк, приходила тайком (Ведь огни по горам зажжены, чтоб врагам        Не прокрасться во мраке ночном). И на первую ночь непогода была,        И без умолку филин кричал; И она в непогоду ночную пошла        На вершину пустынную скал. Тихомолком подкрался я к ней в темноте;        И сидела одна — я узрел; Не стоял часовой на пустой высоте;        Одиноко маяк пламенел. На другую же ночь — я за ней по следам        На вершину опять побежал — О творец, у огня одинокого там        Мне неведомый рыцарь стоял. Подпершися мечом, он стоял пред огнём,        И беседовал долго он с ней; Но под шумным дождем, но при ветре ночном,        Я расслушать не мог их речей. И последняя ночь безненастна была,        И порывистый ветер молчал; И к мая́ку она на свиданье пошла;        У мая́ка уж рыцарь стоял. И сказала (я слышал): «В полуночный час,        Перед светлым Ивановым днём, Приходи ты; мой муж не опасен для нас;        Он теперь на свиданьи ином; Он с могучим Боклю ополчился теперь;        Он в сраженьи забыл про меня — И тайком отопру я для милого дверь        Накануне Иванова дня». «Я не властен прийти, я не должен прийти,        Я не смею прийти (был ответ); Пред Ивановым днем одиноким путем        Я пойду… мне товарища нет». «О, сомнение прочь! безмятежная ночь        Пред великим Ивановым днем И тиха и темна, и свиданьям она        Благосклонна в молчаньи своем. Я собак привяжу, часовых уложу,        Я крыльцо пересыплю травой, И в приюте моем, пред Ивановым днем,        Безопасен ты будешь со мной». «Пусть собака молчит, часовой не трубит        И трава не слышна под ногой, — Но священник есть там; он не спит по ночам,        Он приход мой узнает ночной». «Он уйдет к той поре: в монастырь на горе        Панихиду он позван служить: Кто-то был умерщвлен; по душе его он        Будет три дни поминки творить». Он нахмурясь глядел, он как мертвый бледнел,        Он ужасен стоял при огне. «Пусть о том, кто убит, он поминки творит:        То, быть может, поминки по мне. Но полуночный час благосклонен для нас:        Я приду под защитою мглы». Он сказал… и она… я смотрю… уж одна        У мая́ка пустынной скалы». И Смальгольмский барон, поражён, раздражён,        И кипел, и горел, и сверкал. «Но скажи наконец, кто ночной сей пришлец?        Он, клянусь небесами, пропал!» «Показалося мне при блестящем огне:        Был шелом с соколиным пером, И палаш боевой на цепи золотой,        Три звезды на щите голубом». «Нет, мой паж молодой, ты обманут мечтой;        Сей полуночный, мрачный пришлец Был не властен прийти: он убит на пути;        Он в могилу зарыт, он мертвец». «Нет! не чудилось мне; я стоял при огне        И увидел, услышал я сам, Как его обняла, как его назвала:        То был рыцарь Ричард Кольдингам». И Смальгольмский барон, изумлен, поражён,        И хладел, и бледнел, и дрожал. «Нет! в могиле покой: он лежит под землёй,        Ты неправду мне, паж мой, сказал. Где бежит и шумит меж утесами Твид,        Где подъемлется мрачный Эльдон, Уж три ночи, как там твой Ричард Кольдингам        Потаенным врагом умерщвлен. Нет! сверканье огня ослепило твой взгляд;        Оглушен был ты бурей ночной; Уж три ночи, три дня, как поминки творят        Чернецы за его упокой». Он идет в ворота, он уже на крыльце,        Он взошел по крутым ступеня́м На площадку, и видит: с печалью в лице        Одиноко-унылая там Молодая жена — и тиха и бледна,        И в мечтании грустном глядит На поля, небеса, на Мертонски леса,        На прозрачно бегущую Твид. «Я с тобою опять, молодая жена». —        «В добрый час, благородный барон. Что расскажешь ты мне? Решена ли война?        Поразил ли Боклю иль сражён?» «Англичанин разбит; англичанин бежит        С Анкрамморских кровавых полей; И Боклю наблюдать мне маяк мой велит        И беречься недобрых гостей». При ответе таком изменилась лицом,        И ни слова… ни слова и он; И пошла в свой покой с наклоненной главой,        И за нею суровый барон. Ночь покойна была, но заснуть не дала.        Он вздыхал, он с собой говорил: «Не пробудится он; не подымется он;        Мертвецы не встают из могил». Уж заря занялась; был таинственный час        Меж рассветом и утренней тьмой; И глубоким он сном пред Ивановым днем        Вдруг заснул близ жены молодой. Не спалося лишь ей, не смыкала очей…        И бродящим, открытым очам, При лампадном огне, в шишаке и броне        Вдруг явился Ричард Кольдингам. «Воротись, удалися», — она говорит.        «Я к свиданью тобой приглашён; Мне известно, кто здесь, неожиданный, спит,        Не страшись, не услышит нас он. Я во мраке ночном потаенным врагом        На дороге изменой убит; Уж три ночи, три дня, как монахи меня        Поминают — и труп мой зарыт. Он с тобой, он с тобой, сей убийца ночной!        И ужасный теперь ему сон! И надолго во мгле на пустынной скале,        Где маяк, я бродить осуждён; Где видалися мы под защитою тьмы,        Там скитаюсь теперь мертвецом; И сюда с высоты не сошел бы… но ты        Заклинала Ивановым днем». Содрогнулась она и, смятенья полна,        Вопросила: «Но что же с тобой? Дай один мне ответ — ты спасен ли, иль нет?..»        Он печально потряс головой. «Выкупа́ется кровью пролитая кровь, —        То убийце скажи моему. Беззаконную небо карает любовь, —        Ты сама будь свидетель тому». Он тяжелою шуйцей коснулся стола;        Ей десницею руку пожал — И десница как острое пламя была,        И по членам огонь пробежал. И печать роковая в столе вожжена:        Отразилися пальцы на нем; На руке ж — но таинственно руку она        Закрывала с тех пор полотном. Есть монахиня в древних Драйбургских                                                  стенах:        И грустна и на свет не глядит; Есть в Мельрозской обители мрачный монах:        И дичится людей и молчит. Сей монах молчаливый и мрачный — кто он?        Та монахиня — кто же она? То убийца, суровый Смальгольмский барон;        То его молодая жена. 1822
Взгляните на меня: я сед; Но не от хилости и лет; Не страх незапный в ночь одну До срока дал мне седину. Я сгорблен, лоб наморщен мой; Но не труды, не хлад, не зной — Тюрьма разрушила меня. Лишенный сладостного дня, Дыша без воздуха, в цепях, Я медленно дряхлел и чах, И жизнь казалась без конца. Удел несчастного отца: За веру смерть и, стыд цепей — Уделом стал и сыновей. Нас было шесть — пяти уж нет. Отец, страдалец с юных лет, Погибший старцем на костре, Два брата, падшие во пре, Отдав на жертву честь и кровь, Спасли души своей любовь. Три заживо схоронены На дне тюремной глубины — И двух сожрала глубина; Лишь я, развалина одна, Себе на горе уцелел, Чтоб их оплакивать удел. На лоне вод стоит Шильон; Там в подземелье семь колонн Покрыты влажным мохом лет. На них печальный брезжит свет, Луч, ненароком с вышины Упавший в трещину стены И заронившийся во мглу. И на сыром тюрьмы полу Он светит тускло-одинок, Как над болотом огонёк, Во мраке веющий ночном. Колонна каждая с кольцом; И цепи в кольцах тех висят; И тех цепей железо — яд; Мне в члены вгрызлося оно; Не будет ввек истреблено Клеймо, надавленное им. И день тяжел глазам моим, Отвыкнувшим с толь давних лет. Глядеть на радующий свет; И к воле я душой остыл С тех пор, как брат последний был Убит неволей предо мной, И рядом с мертвым я, живой, Терзался на полу тюрьмы. 1822
В двенадцать часов по ночам Из гроба встает барабанщик; И ходит он взад и вперед, И бьет он проворно тревогу. И в темных гробах барабан Могучую будит пехоту: Встают молодцы егеря, Встают старики гренадеры, Встают из-под русских снегов, С роскошных полей италийских, Встают с африканских степей, С горючих песков Палестины. В двенадцать часов по ночам Выходит трубач из могилы; И скачет он взад и вперед, И громко трубит он тревогу. И в темных могилах труба Могучую конницу будит: Седые гусары встают, Встают усачи кирасиры; И с севера, с юга летят, С востока и с запада мчатся На легких воздушных конях Один за другим эскадроны. В двенадцать часов по ночам Из гроба встает полководец; На нем сверх мундира сюртук; Он с маленькой шляпой и шпагой; На старом коне боевом Он медленно едет по фрунту; И маршалы едут за ним, И едут за ним адъютанты; И армия честь отдает. Становится он перед нею; И с музыкой мимо его Проходят полки за полками. И всех генералов своих Потом он в кружок собирает, И ближнему на ухо сам Он шепчет пароль свой и лозунг; И армии всей отдают Они тот пароль и тот лозунг: И Франция — тот их пароль, Тот лозунг — Святая Елена. Так к старым солдатам своим На смотр генеральный из гроба В двенадцать часов по ночам Встает император усопший. 1836
Он лежал без движенья, как будто по тяжкой работе Руки свои опустив. Голову тихо склоня, Долго стоял я над ним, один, смотря со вниманьем Мертвому прямо в глаза; были закрыты глаза. Было лицо его мне так знакомо, и было заметно, Что выражалось на нем, — в жизни такого Мы не видали на этом лице. Не горел вдохновенья Пламень на нем; не сиял острый ум; Нет! Но какою-то мыслью, глубокой, высокою                                                           мыслью Было объято оно: мнилося мне, что ему В этот миг предстояло как будто какое виденье, Что-то сбывалось над ним, и спросить мне хотелось:                                                             что видишь? 1837
Из книги царственной Ирана Я повесть выпишу для вас О подвигах Рустема и Зораба. Заря едва на небе занялася, Когда Рустем, Ирана богатырь, Проснулся. Встав с постели, он сказал: — Мы на царя Афразиаба Опять идем войною; Мои сабульские дружины Готовы; завтра поведу Их в Истахар, где силы все Ирана Шах Кейкавус для грозного набега Соединил. Но чем же я сегодня Себя займу? Моя рука, мой меч, Могучий конь мой Гром Без дела; мне ж безделье нестерпимо. — И на охоту собрался Рустем; себя стянул широким кушаком, Колчан с стрелами калены́ми Закинул за спину, взял лук огромный, Кинжал засунул за кушак И Грома, сильного коня, Из стойла вывел. Конь, наскучив Покоем, бешено от радости заржал; Рустем сел на коня и, не простившись дома Ни с кем, ни с матерью, ни с братом, Поехал в путь, оборотив Глаза, как лев, почуявший добычу, В ту сторону, где за горами Лежал Туран… 1847

 

Н. И. Гнедич (1784–1833)

     Ласточка, ласточка, как я люблю твои вешние песни! Милый твой вид я люблю, как весна и живой и веселый! Пой, весны провозвестница, пой и кружись надо мною; Может быть, сладкие песни и мне напоешь ты на душу.      Птица, любезная людям! ты любишь сама человека; Ты лишь одна из пернатых свободных гостишь в его доме; Днями чистейшей любви под его наслаждаешься кровлей; Дружбе его и свой маленький дом и семейство вверяешь, И, зимы лишь бежа, оставляешь дом человека. С первым паденьем листов улетаешь ты, милая гостья! Но куда? за какие моря, за какие пределы Странствуешь ты, чтоб искать обновления жизни                                                                  прекрасной, Песней искать и любви, без которых жить ты не можешь? Кто по пустыням воздушным, досель не отгаданный нами, Путь для тебя указует, чтоб снова пред нами являться? С первым дыханьем весны ты являешься снова, как с неба, Песнями нас привечать с воскресеньем бессмертной                                                                  природы. Хату и пышный чертог избираешь ты, вольная птица, Домом себе; но ни хаты жилец, ни чертога владыка Дерзкой рукою не может гнезда твоего прикоснуться, Если он счастия дома с тобой потерять не страшится. Счастье приносишь ты в дом, где приют нетревожный                                                                  находишь, Божия птица, [10] как набожный пахарь тебя называет: Он как священную птицу тебя почитает и любит (Так песнопевцев народы в века благочестия чтили). Кто ж, нечестивый, посмеет гнезда твоего прикоснуться — Дом ты его покидаешь, как бы говоря человеку: «Будь покровителем мне, но свободы моей не касайся!» Птица любови и мира, всех птиц ненавидишь ты хищных. Первая, криком тревожным — домашним ты птицам                                                                  смиренным Весть подаешь о налете погибельном коршуна злого, Криком встречаешь его и до облак преследуешь криком, Часто крылатого хищника умысл кровавый ничтожа.      Чистая птица, на прахе земном ты ног не покоишь, Разве на миг, чтоб пищу восхитить, садишься на землю. Целую жизнь, и поя и гуляя, ты плаваешь в небе, Так же легко и свободно, как мощный дельфин в океане. Часто с высот поднебесных ты смотришь на бедную землю; Горы, леса, города и все гордые здания смертных Кажутся взорам твоим не выше долин и потоков, — Так для взоров поэта земля и всё, что земное, В шар единый сливается, свыше лучом озаренный.      Пой, легкокрылая ласточка, пой и кружись надо мною! Может быть, песнь, не последнюю ты мне на душу напела. <?>
Амбра, душистая амбра, скольких ты и мух и червей                   Предохраняешь от тленья! Амбра — поэзия: что без нее именитость людей?                   Блеск метеора, добыча забвенья! <?>

 

А. С. Пушкин (1799–1837)

Слыхали ль вы за рощей глас ночной Певца любви, певца своей печали? Когда поля в час утренний молчали, Свирели звук унылый и простой                Слыхали ль вы? Встречали ль вы в пустынной тьме лесной Певца любви, певца своей печали? Следы ли слез, улыбку ль замечали, Иль тихий взор, исполненный тоской,                Встречали вы? Вздохнули ль вы, внимая тихий глас Певца любви, певца своей печали? Когда в лесах вы юношу видали, Встречая взор его потухших глаз,                Вздохнули ль вы? 1816
     Дела давно минувших дней, Преданья старины глубокой.      В толпе могучих сыновей, С друзьями, в гриднице высокой Владимир-солнце пировал; Меньшую дочь он выдавал За князя храброго Руслана И мед из тяжкого стакана За их здоровье выпивал. Не скоро ели предки наши, Не скоро двигались кругом Ковши, серебряные чаши С кипящим пивом и вином. Они веселье в сердце лили, Шипела пена по краям, Их важно чашники носили И низко кланялись гостям.      Слилися речи в шум невнятный; Жужжит гостей веселый круг; Но вдруг раздался глас приятный И звонких гуслей беглый звук; Все смолкли, слушают Баяна: И славит сладостный певец Людмилу-прелесть и Руслана И Лелем свитый им венец.      Но, страстью пылкой утомле́нный, Не ест, не пьет Руслан влюбле́нный; На друга милого глядит, Вздыхает, сердится, горит И, щипля ус от нетерпенья, Считает каждые мгновенья. В уныньи, с пасмурным челом, За шумным, свадебным столом Сидят три витязя младые; Безмолвны, за ковшом пустым, Забыли кубки круговые, И брашна неприятны им; Не слышат вещего Баяна; Потупили смущенный взгляд: То три соперника Руслана; В душе несчастные таят Любви и ненависти яд. Один — Рогдай, воитель смелый, Мечом раздвинувший пределы Богатых киевских полей; Другой — Фарлаф, крикун надме́нный, В пирах никем не побежде́нный, Но воин скромный средь мечей; Последний, полный страстной думы Младой хазарский хан Ратмир: Все трое бледны и угрюмы, И пир веселый им не в пир. 1817–1820
          Погасло дне́вное светило; На море синее вечерний пал туман.      Шуми, шуми, послушное ветрило, Волнуйся подо мной, угрюмый океан.           Я вижу берег отдале́нный, Земли полуденной волшебные края; С волненьем и тоской туда стремлюся я,           Воспоминаньем упое́нный… И чувствую: в очах родились слезы вновь;           Душа кипит и замирает; Мечта знакомая вокруг меня летает; Я вспомнил прежних лет безумную любовь, И всё, чем я страдал, и всё, что сердцу мило, Желаний и надежд томительный обман…      Шуми, шуми, послушное ветрило, Волнуйся подо мной, угрюмый океан. Лети, корабль, неси меня к пределам дальным По грозной прихоти обманчивых морей,           Но только не к брегам печальным           Туманной родины моей,           Страны, где пламенем страстей           Впервые чувства разгорались, Где музы нежные мне тайно улыбались,           Где рано в бурях отцвела           Моя потерянная младость, Где легкокрылая мне изменила радость И сердце хладное страданью предала.           Искатель новых впечатлений,      Я вас бежал, отечески края;      Я вас бежал, питомцы наслаждений, Минутной младости минутные друзья; И вы, наперсницы порочных заблуждений, Которым без любви я жертвовал собой, Покоем, славою, свободой и душой, И вы забыты мной, изменницы младые, Подруги тайные моей весны златыя, И вы забыты мной… Но прежних сердца ран, Глубоких ран любви, ничто не излечило…      Шуми, шуми, послушное ветрило, Волнуйся подо мной, угрюмый океан… 1820
Играй, Адель, Не знай печали; Хариты, Лель Тебя венчали И колыбель Твою качали; Твоя весна Тиха, ясна; Для наслажденья Ты рождена; Час упоенья Лови, лови! Младые лета Отдай любви И в шуме света Люби, Адель, Мою свирель. 1822
Мой голос для тебя и ласковый и томный Тревожит поздное молчанье ночи тёмной. Близ ложа моего печальная свеча Горит; мои стихи, сливаясь и журча, Текут, ручьи любви; текут полны тобою. Во тьме твои глаза блистают предо мною, Мне улыбаются — и звуки слышу я: Мой друг, мой нежный друг… люблю… твоя…                                                             твоя!.. 1823
            Что смолкнул веселия глас?             Раздайтесь, вакхальны припевы!             Да здравствуют нежные девы И юные жены, любившие нас!             Полнее стакан наливайте!                  На звонкое дно                  В густое вино             Заветные кольца бросайте! Подымем стаканы, содвинем их разом! Да здравствуют музы, да здравствует разум!             Ты, солнце святое, гори!             Как эта лампада бледнеет             Пред ясным восходом зари, Так ложная мудрость мерцает и тлеет             Пред солнцем бессмертным ума. Да здравствует солнце, да скроется тьма! 1825
Мой первый друг, мой друг бесценный! И я судьбу благословил, Когда мой двор уедине́нный, Печальным снегом занесе́нный, Твой колокольчик огласил. Молю святое провиденье: Да голос мой душе твоей Дарует то же утешенье, Да озарит он заточенье Лучом лицейских ясных дней! 1826
Во глубине сибирских руд Храните гордое терпенье, Не пропадет ваш скорбный труд И дум высокое стремленье. Несчастью верная сестра, Надежда в мрачном подземелье Разбудит бодрость и веселье, Придет желанная пора: Любовь и дружество до вас Дойдут сквозь мрачные затворы, Как в ваши каторжные норы Доходит мой свободный глас. Оковы тяжкие падут, Темницы рухнут — и свобода Вас примет радостно у входа, И братья меч вам отдадут. 1827
       Мне изюм        Нейдет на ум,        Цуккерброд        Не лезет в рот, Пастила нехороша Без тебя, моя душа. 1828
Еще дуют холодные ветры И наносят утренни морозы. Только что на проталинах весенних Показались ранние цветочки, Как из чудного царства воскового, Из душистой келейки медовой Вылетала первая пчелка, Полетела по ранним цветочкам О красной весне поразведать, Скоро ль будет гостья дорогая, Скоро ль луга позеленеют, Скоро ль у кудрявой у березы Распустятся клейкие листочки, Зацветет черемуха душиста. 1828
Я ехал к вам: живые сны За мной вились толпой игривой, И месяц с правой стороны Сопровождал мой бег ретивый. Я ехал прочь: иные сны… Душе влюбленной грустно было; И месяц с левой стороны Сопровождал меня уныло. Мечтанью вечному в тиши Так предаемся мы, поэты; Так суеверные приметы Согласны с чувствами души. 1829
На холмах Грузии лежит ночная мгла;        Шумит Арагва предо мною. Мне грустно и легко; печаль моя светла;        Печаль моя полна тобою, Тобой, одной тобой… Унынья моего        Ничто не мучит, не тревожит, И сердце вновь горит и любит — оттого,        Что не любить оно не может. 1829
Миг вожделенный настал: окончен мой труд                                                  многолетний. Что ж непонятная грусть тайно тревожит                                                             меня? Или, свой подвиг свершив, я стою, как поденщик                                                           ненужный,      Плату приявший свою, чуждый работе другой? Или жаль мне труда, молчаливого спутника ночи,      Друга Авроры златой, друга пенатов святых? 1830
   Четырехстопный ямб мне надоел: Им пишет всякий. Мальчикам в забаву Пора б его оставить. Я хотел Давным-давно приняться за октаву. А в самом деле: я бы совладел С тройным созвучием. Пущусь на славу! Ведь рифмы запросто со мной живут; Две придут сами, третью приведут.    А чтоб им путь открыть широкий, вольный, Глаголы тотчас им я разрешу… Вы знаете, что рифмой наглагольной Гнушаемся мы. Почему? спрошу. Так писывал Шихматов богомольный; По большей части так и я пишу. К чему? скажите; уж и так мы голы. Отныне в рифмы буду брать глаголы.    Не стану их надменно браковать, Как рекрутов, добившихся увечья, Иль как коней, за их плохую стать, — А подбирать союзы да наречья; Из мелкой сволочи вербую рать. Мне рифмы нужны; все готов сберечь я, Хоть весь словарь; что слог, то и солдат — Все годны в строй: у нас ведь не парад.    Ну, женские и мужеские слоги! Благословясь, попробуем: слушай! Ровняйтеся, вытягивайте ноги И по три в ряд в октаву заезжай! Не бойтесь, мы не будем слишком строги; Держись вольней и только не плошай, А там уже: привыкнем, слава богу. И выедем на ровную дорогу.    Как весело стихи свои вести Под цифрами, в порядке, строй за строем, Не позволять им в сторону брести, Как войску, в пух рассыпанному боем! Тут каждый слог замечен и в чести, Тут каждый стих глядит себе героем, А стихотворец… с кем же равен он? Он Тамерлан иль сам Наполеон.    Немного отдохнем на этой точке. Что? перестать или пустить на пе?.. Признаться вам, я в пятистопной строчке Люблю цезуру на второй стопе. Иначе стих то в яме, то на кочке, И хоть лежу теперь на канапе, Всё кажется мне, будто в тряском беге По мерзлой пашне мчусь я на телеге. <Октавы трудны (взяв уловку лисью, Сказать я мог, что кисел виноград). Мне видно с ними над парнасской высью Век не бывать. — Не лучше ли назад Скорей вести свою дружину рысью? — Уж рифмами кой-как они бренчат — Кой-как уж до конца октаву эту Я дотянул. Стыд русскому поэту! Но возвратиться всё ж я не хочу К четырестопным ямбам, мере низкой. С гекзаметром… о с ним я не шучу: Он мне невмочь. А стих александрийской?.. Уж не его ль себе я залучу? Извивистый, проворный, длинный, склизкой И с жалом даже — точная змия; Мне кажется, что с ним управлюсь я. Он выняньчен был мамкою не дурой — (За ним смотрел степенный Буало) Шагал он чинно, стянут был цезурой, Но пудреной пиитике назло Растреплен он свободною цензурой — Учение не впрок ему пошло: Hugo с товарищи, друзья натуры, Его гулять пустили без цезуры…> 1830
Как весенней теплою порою Из-под утренней белой зорюшки, Что из лесу, из лесу из дремучего Выходила медведиха Со милыми детушками медвежатами Погулять, посмотреть, себя показать. Села медведиха под белой березою; Стали медвежата промеж собой играть, По муравушке валятися, Боротися, кувыркатися. Отколь ни возьмись мужик идет, Он во руках несет рогатину, А нож-то у него за поясом, А мешок-то у него за́ плечьми. Как завидела медведиха Мужика со рогатиной, Заревела медведиха, Стала кликать малых детушек, Своих глупых медвежатушек. Ах вы детушки, медвежатушки, Перестаньте играть, валятися, Боротися, кувыркатися. Уж как знать на нас мужик идет. Становитесь, хоронитесь за меня. Уж как я вас мужику не выдам И сама мужику .... выем. медвежатушки испугалися, За медведиху бросалися, А медведиха осержалася, На дыбы подымалася. А мужик-от он догадлив был, Он пускался на медведиху, Он сажал в нее рогатину Что повыше пупа, пониже печени. Грянулась медведиха о сыру землю, А мужик-то ей брюхо порол, Брюхо порол да шкуру сымал, Малых медвежатушек в мешок поклал, А поклавши-то домой пошел. «Вот тебе, жена, подарочек, Что медвежия шуба в пятьдесят рублев, А что вот тебе другой подарочек, Трои медвежата по пять рублев». Не звоны пошли по городу, Пошли вести по всему по лесу, Дошли вести до медведя чернобурого, Что убил мужик его медведиху, Распорол ей брюхо белое, Брюхо распорол да шкуру сымал, Медвежатушек в мешок поклал. В ту пору медведь запечалился, Голову повесил, голосом завыл Про свою ли сударушку, Чернобурую медведиху… <1830>
Ревет ли зверь в лесу глухом, Трубит ли рог, гремит ли гром, Поет ли дева за холмом —           На всякий звук Свой отклик в воздухе пустом           Родишь ты вдруг. Ты внемлешь грохоту громов И гласу бури и валов, И крику сельских пастухов —           И шлешь ответ; Тебе ж нет отзыва… Таков           И ты, поэт! 1831
И дале мы пошли — и страх обнял меня. Бесенок, под себя поджав свое копыто, Крутил ростовщика у адского огня. Горячий капал жир в копченое корыто, И лопал на огне печеный ростовщик. А я: «Поведай мне: в сей казни что сокрыто?» Виргилий мне: «Мой сын, сей казни смысл велик: Одно стяжание имев всегда в предмете, Жир должников своих сосал сей злой старик И их безжалостно крутил на вашем свете». Тут грешник жареный протяжно возопил: «О, если б я теперь тонул в холодной Лете! О, если б зимний дождь мне кожу остудил! Сто на сто я терплю: процент неимоверный!» — Тут звучно лопнул он — я взоры потупил. Тогда услышал я (о диво!) запах скверный, Как будто тухлое разбилось яицо, Иль карантинный страж курил жаровней серной. Я, нос себе зажав, отворотил лицо, Но мудрый вождь тащил меня всё дале, дале — И, камень приподняв за медное кольцо, Сошли мы вниз — и я узрел себя в подвале. 1832
Три у Будрыса сына, как и он, три литвина.           Он пришел толковать с молодцами. «Дети! седла чините, лошадей проводите,           Да точите мечи с бердышами. Справедлива весть эта: на три стороны света           Три замышлены в Вильне похода. Паз идет на поляков, а Ольгерд на прусаков,           А на русских Кестут воевода. Люди вы молодые, силачи удалые           (Да хранят вас литовские боги!), Нынче сам я не еду, вас я шлю на победу;           Трое вас, вот и три вам дороги. Будет всем по награде: пусть один в Новеграде           Поживится от русских добычей. Жены их, как в окладах, в драгоценных нарядах;           Домы полны; богат их обычай. А другой от прусаков, от проклятых крыжаков,           Может много достать дорогого, Денег с целого света, сукон яркого цвета;           Янтаря — что песку там морского. Третий с Пазом на ляха пусть ударит без                                                        страха:           В Польше мало богатства и блеску, Сабель взять там не худо; но уж верно оттуда           Привезет он мне на дом невестку. Нет на свете царицы краше польской девицы.           Весела — что котенок у печки — И как роза румяна, а бела, что сметана;           Очи светятся будто две свечки! Был я, дети, моложе, в Польшу съездил я тоже           И оттуда привез себе жонку; Вот и век доживаю, а всегда вспоминаю           Про нее, как гляжу в ту сторонку». Сыновья с ним простились и в дорогу пустились.           Ждет, пождет их старик домовитый, Дни за днями проводит, ни один не приходит.           Будрыс думал: уж видно убиты! Снег на землю валится, сын дорогою мчится,           И под буркою ноша большая. «Чем тебя наделили? что там? Ге! не рубли ли?»           — «Нет, отец мой; полячка младая». Снег пушистый валится; всадник с ношею мчится,           Черной буркой ее покрывая. «Что под буркой такое? Не сукно ли цветное?»           — «Нет, отец мой; полячка младая». Снег на землю валится, третий с ношею мчится,           Черной буркой ее прикрывает. Старый Будрыс хлопочет и спросить уж не                                                        хочет,           А гостей на три свадьбы сзывает. 1833
Не дай мне бог сойти с ума. Нет, легче посох и сума;    Нет, легче труд и глад. Не то, чтоб разумом моим Я дорожил; не то, чтоб ним    Расстаться был не рад: Когда б оставили меня На воле, как бы резво я    Пустился в темный лес! Я пел бы в пламенном бреду, Я забывался бы в чаду    Нестройных, чудных гре́з. И я б заслушивался волн, И я глядел бы, счастья полн,    В пустые небеса; И силен, волен был бы я, Как вихорь, роющий поля,    Ломающий леса. Да вот беда: сойди с ума, И страшен будешь как чума,    Как раз тебя запрут, Посадят на цепь дурака И сквозь решетку как зверка    Дразнить тебя придут. А ночью слышать буду я Не голос яркий соловья,    Не шум глухой дубров — А крик товарищей моих Да брань смотрителей ночных Да визг, да звон оков. 1833
…Вот почему, архивы роя, Я разобрал в досужный час Всю родословную героя, О ком затеял свой рассказ И здесь потомству заповедал. Езерский сам же твердо ведал, Что дед его, великий муж, Имел пятнадцать тысяч душ. Из них отцу его досталась Осьмая часть — и та сполна Была сперва заложена, Потом в ломбарде продавалась… А сам он жалованьем жил И регистратором служил.    Допросом музу беспокоя, С усмешкой скажет критик мой: «Куда завидного героя Избрали вы! Кто ваш герой?» — А что? Коллежский регистратор. Какой вы строгий литератор! Его пою — зачем же нет? Он мой приятель и сосед. Державин двух своих соседов И смерть Мещерского воспел; Певец Фелицы быть умел Певцом их свадеб, их обедов И похорон, сменивших пир, Хоть этим не смущался мир.    Заметят мне, что есть же разность Между Державиным и мной, Что красота и безобразность Разделены чертой одной, Что князь Мещерский был сенатор, А не коллежский регистратор — Что лучше, ежели поэт Возьмет возвышенный предмет, Что нет, к тому же, перевода Прямым героям; что они Совсем не чудо в наши дни; Иль я не этого прихода? Иль разве меж моих друзей Двух, трех великих нет людей?    Зачем крутится ветр в овраге Подъемлет лист и пыль несет, Когда корабль в недвижной влаге Его дыханья жадно ждет? Зачем от гор и мимо башен Летит орел, тяжел и страшен, На черный пень? Спроси его. Зачем арапа своего Младая любит Дездемона, Как месяц любит ночи мглу? Затем, что ветру и орлу И сердцу девы нет закона. Гордись: таков и ты поэт, И для тебя условий нет… 1832
          Он между нами жил Средь племени ему чужого, злобы В душе своей к нам не питал, и мы Его любили. Мирный, благосклонный, Он посещал беседы наши. С ним Делились мы и чистыми мечтами И песнями (он вдохновен был свыше И свысока взирал на жизнь). Нередко Он говорил о временах грядущих, Когда народы, распри позабыв, В великую семью соединятся. Мы жадно слушали поэта. Он Ушел на запад — и благословеньем Его мы проводили. Но теперь Наш мирный гость нам стал врагом — и ядом Стихи свои, в угоду черни буйной, Он напояет. Издали до нас Доходит голос злобного поэта, Знакомый голос!.. боже! Освяти В нем сердце правдою твоей и миром. 1834

 

А. А. Дельвиг (1798–1831)

Соловей мой, соловей, Голосистый соловей! Ты куда, куда летишь, Где всю ночку пропоешь? Кто-то бедная, как я, Ночь прослушает тебя, Не смыкаючи очей, Утопаючи в слезах? Ты лети, мой соловей, Хоть за тридевять земель, Хоть за синие моря, На чужие берега; Побывай во всех странах, В деревнях и в городах: Не найти тебе нигде Горемышнее меня. У меня ли у младой Дорог жемчуг на груди, У меня ли у младой Жар-колечко на руке, У меня ли у младой В сердце миленький дружок: В день осенний на груди Крупный жемчуг потускнел, В зимню ночку на руке Распаялося кольцо, А как нынешней весной Разлюбил меня милой. 1820
Пела, пела пташечка        И затихла; Знало сердце радости        И забыло. Что, певунья-пташечка,        Замолчала? Как ты, сердце, сведалось        С черным горем? Ах! убили пташечку        Злые вьюги; Погубили молодца        Злые толки! Полететь бы пташечке        К синю морю; Убежать бы молодцу        В лес дремучий! На море валы шумят,        А не вьюги — В лесе звери лютые,        Да не люди! 1820
Одинок месяц плыл, зыбляся в тумане, Одинок воздыхал витязь на кургане. Свежих трав не щипал конь его унылый: «Конь мой, конь, верный конь, понесемся к милой! Не к добру грудь моя тяжело вздыхает, Не к добру сердце мне что-то предвещает; Не к добру без еды ты стоишь унылый! Конь мой, конь, верный конь, понесемся к милой!» Конь вздрогнул и сильней витязь возмутился, В милый край, в страшный край, как стрела пустился. Ночь прошла, всё светло: виден храм с дубровой, Конь заржал, конь взвился над могилой новой. 1820
Не часто к нам слетает вдохновенье, И краткий миг в душе оно горит; Но этот миг любимец муз ценит, Как мученик с землею разлученье. В друзьях обман, в любви разуверенье И яд во всем, чем сердце дорожит, Забыты им: восторженный пиит Уж прочитал свое предназначенье, И пре́зренный, гонимый от людей, Блуждающий один под небесами, Он говорит с грядущими веками; Он ставит честь превыше всех честей, Он клевете мстит славою своей И делится бессмертием с богами. 1820

 

А. А. Бестужев (1797–1837) и К. Ф. Рылеев (1795–1826)

Сочиненные совместно агитационные песни

Ты скажи, говори, Как в России цари        Правят. Ты скажи поскорей, Как в России царей        Давят. Как капралы Петра Провожали с двора        Тихо. А жена пред дворцом Разъезжала верхом        Лихо. Как курносый злодей Воцарился по ней.        Горе! Но господь, русский бог, Бедным людям помог        Вскоре. <1823>
Ах, тошно мне И в родной стороне;        Всё в неволе,        В тяжкой доле, Видно, век вековать. Долго ль русский народ Будет рухлядью господ,        И людями,        Как скотами, Долго ль будут торговать? Кто же нас кабалил, Кто им барство присудил        И над нами,        Бедняками, Будто с плетью посадил? Глупость прежних крестьян Стала воле в изъян,        И свобода        У народа Силой бар задушена. А что силой отнято, Силой выручим мы то.        И в приволье,        На раздолье Стариною заживем. А теперь господа Грабят нас без стыда,        И обманом        Их карманом Стала наша мошна. Они кожу с нас дерут, Мы посеем — они жнут.        Они воры,        Живодеры, Как пиявки, кровь сосут… <1823>

 

Из «Подблюдных песен»

     Уж как на небе две радуги,      А у добрых людей две радости:      Правда в суде, да свобода везде. Да и будут они россиянам даны. Слава! · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · ·
Как идет кузнец да из кузницы. Слава! Что несет кузнец? Да три ножика. Вот уж первой-то нож на злодеев вельмож, А другой-то нож — на попов, на святош. А молитву сотворя — третий нож на царя.      Кому вынется, тому сбудется;      А кому сбудется, не минуется. Слава! 1824 или 1825

 

А. И. Одоевский (1802–1839)

Утихнул бой Гафурский. По волнам        Летят изгнанники отчизны. Они, пристав к Исландии брегам,        Убитым в честь готовят тризны. Златится мед, играет меч с мечом…        Обряд исполнили священный, И мрачные воссели пред холмом        И внемлют арфе вдохновенной. Утешьтесь о павших! Они в облаках Пьют юных Валкирий живые лобзанья. Их чела цветут на небесных пирах, Над прахом костей расцветает преданье. Утешьтесь! За павших ваш меч отомстит. И где б ни потухнул наш пламенник жизни, Пусть доблестный дух до могилы кипит, Как чаша заздравная в память отчизны. 1828
В странах, где сочны лозы виноградные,           Где воздух, солнце, сень лесов Дарят живые чувства и отрадные,           И в девах дышит жизнь цветов, Ты был! — пронес пытливый посох странника           Туда, где бьет Воклюзский ключ… Где ж встретил я тебя, теперь изгнанника?           В степях, в краю снегов и туч! И что осталось в память солнца южного?           Одну лишь ветку ты хранил С могилы Ла́уры: — полный чувства дружного.           И ту со мною разделил! Так будем же печалями заветными           Делиться здесь, в отчизне вьюг, И крыльями, для мира незаметными,           Перелетать на чудный юг, Туда, где дол цветет весною яркою           Под шепот Авиньонских струй И мысль твоя с Лаурой и Петраркою           Слилась, как нежный поцелуй. 1836
Дева черноглазая! Дева чернобровая!      Грузия! дочь и зари, и огня! Страсть и нега томная, прелесть вечно новая      Дышат в тебе, сожигая меня!                   Не томит тебя кручина                   Прежних, пасмурных годов!                   Много было женихов,                   Ты избрала — Исполина! Вот он идет: по могучим плечам Пышно бегут светлорусые волны; Взоры подобны небесным звезда́м, Весь он и жизни и крепости полный, Гордо идет, без щита и меча;                   Только с левого плеча,                   Зыблясь, падает порфира; Светл он, как снег; грудь, что степь, широка,                   А железная рука                   Твердо правит осью мира. Вышла невеста навстречу; любовь Зноем полудня зажгла ее кровь;                   И, откинув покрывало                   От стыдливого чела, В даль всё глядела, всем звукам внимала, Там, под Казбеком, в ущелье Дарьяла,                   Жениха она ждала. В сладостном восторге с ним повстречалась                   И перстнями поменялась;                   В пене Терека к нему бросилась бурно в объятья, припала Нежно на грудь жениху своему. Приняла думу, и вся — просияла. Прошлых веков не тревожься печалью, Вечно к России любовью гори, — Слитая с нею, как с бранною сталью      Пурпур зари. 1838

 

И. И. Козлов (1779–1840)

Вечерний звон, вечерний звон! Как много дум наводит он О юных днях в краю родном, Где я любил, где отчий дом, И как я, с ним навек простясь Там слушал звон в последний раз! Уже не зреть мне светлых дней Весны обманчивой моей! И сколько нет теперь в живых Тогда веселых, молодых! И крепок их могильный сон; Не слышен им вечерний звон. Лежать и мне в земле сырой! Напев унывный надо мной В долине ветер разнесет; Другой певец по ней пройдет, И уж не я, а будет он В раздумье петь вечерний звон! <1827>

 

Е. А. Баратынский (1800–1844)

Сей поцелуй, дарованный тобой, Преследует мое воображенье: И в шуме дня и в тишине ночной Я чувствую его напечатленье! Случайным сном забудусь ли порой — Мне снишься ты, мне снится наслажденье! Блаженствую, обманутый мечтой, Но в тот же миг встречаю пробужденье, — Обман исчез, один я, и со мной Одна любовь, одно изнеможенье. 1822
Взгляни на звезды: много звезд      В безмолвии ночном Горит, блестит кругом луны      На небе голубом. Взгляни на звезды: между них      Милее всех одна! За что же? Ранее встает,      Ярчей горит она? Нет! утешает свет ее      Расставшихся друзей: Их взоры, в синей вышине,      Встречаются на ней. Она на небе чуть видна,      Но с думою глядит, Но взору шлет ответный взор      И нежностью горит. С нее в лазоревую ночь      Не сводим мы очес, И провожаем мы ее      На небо и с небес. Себе звезду избрал ли ты?      В безмолвии ночном Их много блещет и горит      На небе голубом. Не первой вставшей сердце вверь      И, суетный в любви, Не лучезарнейшую всех      Своею назови. Ту назови своей звездой,      Что с думою глядит, И взору шлет ответный взор,      И нежностью горит. 1824
Чудный град порой сольется Из летучих облаков, Но лишь ветр его коснется, Он исчезнет без следов. Так мгновенные созданья Поэтической мечты Исчезают от дыханья Посторонней суеты. <1829>
Век шествует путем своим железным, В сердцах корысть, и общая мечта Час от часу насущным и полезным Отчетливей, бесстыдней занята. Исчезнули при свете просвещенья Поэзии ребяческие сны, И не о ней хлопочут поколенья, Промышленным заботам преданы.           Для ликующей свободы           Вновь Эллада ожила,           Собрала свои народы           И столицы подняла;           В ней опять цветут науки,           Носит понт торговли груз,           Но не слышны лиры звуки           В первобытном рае муз! Блестит зима дряхлеющего мира, Блестит! Суров и бледен человек; Но зелены в отечестве Омира Холмы, леса, брега лазурных рек. Цветет Парнас! пред ним, как в оны годы, Кастальский ключ живой струею бьет; Нежданный сын последних сил природы — Возник Поэт, — идет он и поет.           Воспевает, простодушный,           Он любовь и красоту,           И науки, им ослушной,           Пустоту и суету:           Мимолетные страданья           Легкомыслием целя,           Лучше, смертный, в дни незнанья           Радость чувствует земля. Поклонникам Урании холодной Поет, увы! он благодать страстей; Как пажити Эол бурнопогодный, Плодотворят они сердца людей; Живительным дыханием развита, Фантазия подъемлется от них, Как некогда возникла Афродита Из пенистой пучины вод морских.           И зачем не предадимся           Снам улыбчивым своим?           Жарким сердцем покоримся           Думам хладным, а не им!           Верьте сладким убежденьям           Вас ласкающих очес           И отрадным откровеньям           Сострадательных небес! <1835>
Были бури, непогоды, Да младые были годы! В день ненастный, час гнетучий Грудь подымет вздох могучий; Вольной песнью разольется, Скорбь-невзгода распоется! А как век-то, век-то старый Обручится с лютой карой, Груз двойной с груди усталой Уж не сбросит вздох удалый, Не положишь ты на голос С черной мыслью белый волос! 1839
Мою звезду я знаю, знаю,           И мой бокал Я наливаю, наливаю,           Как наливал. Гоненьям рока, злобе света           Смеюся я: Живет не здесь — в звездах Моэта           Душа моя! Когда ж коснутся уст прелестных           Уста мои, Не нужно мне ни звезд небесных,           Ни звезд Аи! <1839>
На что вы, дни! Юдольный мир явленья           Свои не изменит! Все ведомы, и только повторенья           Грядущее сулит. Недаром ты металась и кипела,           Развитием спеша, Свой подвиг ты свершила прежде тела,           Безумная душа! И, тесный круг подлунных впечатлений           Сомкнувшая давно, Под веяньем возвратных сновидений           Ты дремлешь; а оно Бессмысленно глядит, как утро встанет,           Без нужды ночь сменя, Как в мрак ночной бесплодный вечер канет,           Венец пустого дня! <1840>

 

А. И. Полежаев (1804 или 1805–1838)

Я умру! на позор палачам Беззащитное тело отдам!           Равнодушно они           Для забавы детей           Отдирать от костей           Будут жилы мои!           Обругают, убьют           И мой труп разорвут! Но стерплю! Не скажу ничего, Не наморщу чела моего!           И, как дуб вековой,           Неподвижный от стрел,           Неподвижен и смел,           Встречу миг роковой           И, как воин и муж,           Перейду в страну душ. Перед сонмом теней воспою Я бесстрашную гибель мою.           И рассказ мой пленит           Их внимательный слух,           И воинственный дух           Стариков оживит;           И пройдет по устам           Слава громким делам. И рекут они в голос один: «Ты достойный прапрадедов сын!»           Совокупной толпой           Мы на землю сойдем           И в родных разольем           Пыл вражды боевой;           Победим, поразим           И врагам отомстим! Я умру! на позор палачам Беззащитное тело отдам!           Но, как дуб вековой,           Неподвижный от стрел,           Я недвижим и смел           Встречу миг роковой! Между 1826–1828
Я погибал… Мой злобный гений Торжествовал!.. Отступник мнений Своих отцов, Враг угнетений, Как царь духо́в, В душе безбожной Надежды ложной Я не питал И из Эреба Мольбы на небо Не воссылал. Мольба и вера Для Люцифера Не созданы, — Гордыне смелой Они смешны. Злодей созрелый, В виду смертей В когтях чертей — Всегда злодей. Порабощенье, Как зло за зло, Всегда влекло Ожесточенье. Окаменен, Как хладный камень, Ожесточен, Как серный пламень, Я погибал Без сожалений, Без утешений… Мой злобный гений Торжествовал! Между 1826–1828
Вот мрачится Свод лазурный! Вот крутится Вихорь бурный! Ветр свистит, Гром гремит, Море стонет — Путь далёк… Тонет, тонет Мой челнок! Всё чернее Свод надзвездный, Всё страшнее Воют бездны. Глубь без дна — Смерть верна! Как заклятый Враг грозит, Вот девятый Вал бежит!.. Горе, горе! Он настигнет: В шумном море Челн погибнет! Гроб готов… Треск громов Над пучиной Ярых вод — Вздох пустынный Разнесет! <1832>
У меня ль, молодца, Ровно в двадцать лет Со бела со лица Спал румяный цвет, Черный волос кольцом Не бежит с плеча; На ремне золотом Нет грозы-меча, За железным щитом Нет копья-огня, Под черкесским седлом Нет стрелы-коня; Нет перстней дорогих Подарить мило́й! Без невесты жених, Без попа налой… Расступись, расступись, Мать сыра земля! Прекратись, прекратись, Жизнь-тоска моя! Лишь по ней, по мило́й, Красен белый свет; Без мило́й, дорогой Счастья в мире нет! <1832>

 

Н. М. Языков (1803–1846)

Он был поэт: беспечными глазами Глядел на мир и миру был чужой; Он сладостно беседовал с друзьями; Он красоту боготворил душой; Он воспевал счастливыми стихами Харит, вино, и дружбу, и покой. Блажен, кто знал разумное веселье! Чья жизнь была свободна и чиста, Кто с музами делил свое безделье, Кому любви прохладные уста Свевали с вежд недолгое похмелье, И с ним — его довольная мечта! И в честь ему на будущие лета Не худо бы сей учредить обряд: Порою звезд и месячного света Мы сходимся в благоуханный сад И там поем любимый гимн поэта, И до утра фиалы прозвенят! Пусть видит мир, как наших поминают, Как иногда свирели звук простой Да скромный хмель и мирт переживают Победный гром и памятник златой, И многие, уж заодно, познают, Что называть мирскою суетой. 1831
Что мечты мои волнует На привычном ложе сна? На лицо и грудь мне дует Свежим воздухом весна, Тихо очи мне целует Полуночная луна. Ты ль, приют восторгам, нежным, Радость юности моей, Ангел взором безмятежным, Ангел прелестью очей, Персей блеском белоснежным, Мягких золотом кудрей! Ты ли мне любви мечтами Прогоняешь мирны сны? Ты ли свежими устами Навеваешь свет луны, Скрыта легкими тенями Соблазнительной весны? Благодатное виденье, Тихий ангел! успокой, Усыпи души волненье, Чувства жаркие напой И даруй мне утомленье, Освященное тобой! 1831

 

М. Ю. Лермонтов (1814–1841)

Берегись! берегись! над бургосским путем      Сидит один черный монах; Он бормочет молитву во мраке ночном,      Панихиду о прошлых годах. Когда Мавр пришел в наш родимый дол,      Оскверняючи церкви порог, Он без дальних слов выгнал всех чернецов;      Одного только выгнать не мог. Для добра или зла (я слыхал не один,      И не мне бы б том говорить), Когда возвратился тех мест господин,      Он никак не хотел уходить. Хоть никто не видал, как по замку блуждал      Монах, но зачем возражать? Ибо слышал не раз я старинный рассказ,      Который страшусь повторять. Рождался ли сын, он рыдал в тишине,      Когда ж прекратился сей род, Он по звучным полам при бледной луне      Бродил и взад и вперед. 1830
Зачем я не птица, не ворон степной.      Пролетевший сейчас надо мной? Зачем не могу в небесах я парить      И одну лишь свободу любить? На запад, на запад помчался бы я,      Где цветут моих предков поля, Где в замке пустом, на туманных горах,      Их забвенный покоится прах. На древней стене их наследственный щит      И заржавленный меч их висит. Я стал бы летать над мечом и щитом      И смахнул бы я пыль с них крылом; И арфы шотландской струну бы задел,      И по сводам бы звук полетел; Внимаем одним, и одним пробужден,      Как раздался, так смолкнул бы он. Но тщетны мечты, бесполезны мольбы      Против строгих законов судьбы. Меж мной и холмами отчизны моей      Расстилаются волны морей. Последний потомок отважных бойцов      Увядает средь чуждых снегов; Я здесь был рожден, но нездешний душой…      О! зачем я не ворон степной?.. 1831
     Чисто вечернее небо,      Ясны далекие звезды,      Ясны, как счастье ребенка; О! для чего мне нельзя и подумать: Звезды, вы ясны, как счастье мое!      Чем ты несчастлив? —      Скажут мне люди.      Тем я несчастлив, Добрые люди, что звезды и небо — Звезды и небо! — а я человек!..      Люди друг к другу      Зависть питают;      Я же, напротив, Только завидую звездам прекрасным, Только их место занять бы хотел. 1831
Как землю нам больше небес не любить?      Нам небесное счастье темно; Хоть счастье земное и меньше в сто раз,      Но мы знаем, какое оно. О надеждах и муках былых вспоминать      В нас тайная склонность кипит; Нас тревожит неверность надежды земной,      А краткость печали смешит. Страшна в настоящем бывает душе      Грядущего темная даль; Мы блаженство желали б вкусить в небесах,      Но с миром расстаться нам жаль. Что во власти у нас, то приятнее нам,      Хоть мы ищем другого порой, Но в час расставанья мы видим ясней,      Как оно породнилось с душой. 1831
Спи, младенец мой прекрасный,      Баюшки-баю. Тихо смотрит месяц ясный      В колыбель твою. Стану сказывать я сказки,      Песенку спою; Ты ж дремли, закрывши глазки,      Баюшки-баю. По камням струится Терек,      Плещет мутный вал; Злой чечен ползет на берег,      Точит свой кинжал; Но отец твой старый воин,      Закален в бою: Спи, малютка, будь спокоен,      Баюшки-баю. Сам узнаешь, будет время,      Бранное житье; Смело вденешь ногу в стремя      И возьмешь ружье. Я седельце боевое      Шелком разошью… Спи, дитя мое родное,      Баюшки-баю. Богатырь ты будешь с виду      И казак душой. Провожать тебя я выйду —      Ты махнешь рукой… Сколько горьких слез украдкой      Я в ту ночь пролью!.. Спи, мой ангел, тихо, сладко,      Баюшки-баю. Стану я тоской томиться,      Безутешно ждать; Стану целый день молиться,      По ночам гадать; Стану думать, что скучаешь      Ты в чужом краю… Спи ж, пока забот не знаешь.      Баюшки-баю. Дам тебе я на дорогу      Образок святой: Ты его, моляся богу,      Ставь перед собой; Да готовясь в бой опасный,      Помни мать свою… Спи, младенец мой прекрасный,      Баюшки-баю. 1838
     Ребенка милого рожденье Приветствует мой запоздалый стих.      Да будет с ним благословенье Всех ангелов небесных и земных!      Да будет он отца достоин, Как мать его, прекрасен и любим;      Да будет дух его спокоен И в правде тверд, как божий херувим.      Пускай не знает он до срока Ни мук любви, ни славы жадных дум;      Пускай глядит он без упрека На ложный блеск и ложный мира шум;      Пускай не ищет он причины Чужим страстям и радостям своим,      И выйдет он из светской тины Душою бел и сердцем невредим! 1839
И скучно и грустно, и некому руку подать      В минуту душевной невзгоды… Желанья!.. что пользы напрасно и вечно желать?..      А годы проходят — все лучшие годы! Любить… но кого же?.. на время — не стоит труда,      А вечно любить невозможно. В себя ли заглянешь? — там прошлого нет и следа:      И радость, и муки, и всё там ничтожно… Что страсти? — ведь рано иль поздно их сладкий недуг      Исчезнет при слове рассудка; И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем                                                             вокруг, —      Такая пустая и глупая шутка… 1840
Есть речи — значенье Темно иль ничтожно, Но им без волненья Внимать невозможно. Как полны их звуки Безумством желанья! В них слезы разлуки, В них трепет свиданья. Не встретит ответа Средь шума мирского Из пламя и света Рожденное слово; Но в храме, средь боя И где я ни буду, Услышав, его я Узнаю повсюду. Не кончив молитвы, На звук тот отвечу И брошусь из битвы Ему я навстречу. 1840
Горные вершины Спят во тьме ночной; Тихие долины Полны свежей мглой; Не пылит дорога, Не дрожат листы… Подожди немного, Отдохнешь и ты. 1840
Тучки небесные, вечные странники! Степью лазурною, цепью жемчужною Мчитесь вы, будто как я же, изгнанники С милого севера в сторону южную. Кто же вас гонит: судьбы ли решение? Зависть ли тайная? злоба ль открытая? Или на вас тяготит преступление? Или друзей клевета ядовитая? Нет, вам наскучили нивы бесплодные… Чужды вам страсти и чужды страдания; Вечно холодные, вечно свободные, Нет у вас родины, нет вам изгнания. 1840
Наедине с тобою, брат, Хотел бы я побыть: На свете мало, говорят, Мне остается жить! Поедешь скоро ты домой: Смотри ж… Да что? моей судьбой, Сказать по правде, очень Никто не озабочен. А если спросит кто-нибудь… Ну, кто бы ни спросил, Скажи им, что навылет в грудь Я пулей ранен был; Что умер честно за царя, Что плохи наши лекаря И что родному краю Поклон я посылаю. Отца и мать мою едва ль Застанешь ты в живых… Признаться, право, было б жаль Мне опечалить их; Но если кто из них и жив, Скажи, что я писать ленив, Что полк в поход послали И чтоб меня не ждали. Соседка есть у них одна… Как вспомнишь, как давно Расстались!.. Обо мне она Не спросит… всё равно, Ты расскажи всю правду ей, Пустого сердца не жалей; Пускай она поплачет… Ей ничего не значит! 1840
Умчался век эпических поэм, И повести в стихах пришли в упадок; Поэты в том виновны не совсем (Хотя у многих стих не вовсе гладок); И публика не права между тем. Кто виноват, кто прав — уж я не знаю, А сам стихов давно я не читаю — Не потому, чтоб не любил стихов, А так: смешно ж терять для звучных строф Златое время… в нашем веке зрелом, Известно вам, все заняты мы делом. Стихов я не читаю — но люблю Марать шутя бумаги лист летучий; Свой стих за хвост отважно я ловлю; Я без ума от тройственных созвучий И влажных рифм — как например на ю. Вот почему пишу я эту сказку. Ее волшебно-темную завязку Не стану я подробно объяснять, Чтоб кой-каких допросов избежать: Зато конец не будет без морали, Чтобы ее хоть дети прочитали. Герой известен, и не нов предмет; Тем лучше: устарело всё, что ново! Кипя огнем и силой юных лет, Я прежде пел про демона иного: То был безумный, страстный, детский бред. Бог знает где заветная тетрадка? Касается ль душистая перчатка Ее листов — и слышно; c'est joli?.. [11] Иль мышь над ней старается в пыли?.. Но этот черт совсем иного сорта — Аристократ и не похож на черта. Перенестись теперь прошу сейчас За мною в спальню: розовые шторы Опущены, с трудом лишь может глаз Следить ковра восточные узоры. Приятный трепет вдруг объемлет вас, И, девственным дыханьем напоенный, Огнем в лицо вам пышет воздух сонный; Вот ручка, вот плечо, и возле них На кисее подушек кружевных Рисуется младой, но строгий профиль… И на него взирает Мефистофель. <1839–1840>
На севере диком стоит одиноко      На голой вершине сосна И дремлет качаясь, и снегом сыпучим      Одета, как ризой, она. И снится ей всё, что в пустыне далекой —      В том крае, где солнца восход, Одна и грустна на утесе горючем      Прекрасная пальма растет. 1841
Ночевала тучка золотая На груди утеса-великана; Утром в путь она умчалась рано, По лазури весело играя; Но остался влажный след в морщине Старого утеса. Одиноко Он стоит, задумался глубоко, И тихонько плачет он в пустыне. 1841
Они любили друг друга так долго и нежно, С тоской глубокой и страстью безумно-мятежной! Но, как враги, избегали признанья и встречи, И были пусты и хладны их краткие речи. Они расстались в безмолвном и гордом страданье И милый образ во сне лишь порою видали. И смерть пришла: наступило за гробом свиданье… Но в мире новом друг друга они не узнали. 1841
Уж за горой дремучею      Погас вечерний луч, Едва струей гремучею      Сверкает жаркий ключ; Сады благоуханием      Наполнились живым, Тифлис объят молчанием,      В ущелье мгла и дым. Летают сны-мучители      Над грешными людьми, И ангелы-хранители      Беседуют с детьми. Там за твердыней старою      На сумрачной горе Под свежею чинарою      Лежу я на ковре. Лежу один и думаю:      Ужели не во сне Свиданье в ночь угрюмую      Назначила ты мне? И в этот час таинственный,      Но сладкий для любви, Тебя, мой друг единственный,      Зовут мечты мои. Внизу огни дозорные      Лишь на мосту горят, И колокольни черные,      Как сторожи, стоят; И поступью несмелою      Из бань со всех сторон Выходят цепью белою      Четы грузинских жен; Вот улицей пустынною      Бредут, едва скользя… Но под чадрою длинною      Тебя узнать нельзя!.. Твой домик с крышей гладкою      Мне виден вдалеке; Крыльцо с ступенью шаткою      Купается в реке; Среди прохлады, веющей      Над синею Курой, Он сетью зеленеющей      Опутан плющевой; За тополью высокою      Я вижу там окно… Но свечкой одинокою      Не светится оно! Я жду. В недоумении      Напрасно бродит взор: Кинжалом в нетерпении      Изрезал я ковер; Я жду с тоской бесплодною,      Мне грустно, тяжело… Вот сыростью холодною      С востока понесло, Краснеют за туманами      Седых вершин зубцы, Выходят с караванами      Из города купцы… 1841
Дубовый листок оторвался от ветки родимой И в степь укатился, жестокою бурей гонимый; Засох и увял он от холода, зноя и горя И вот наконец докатился до Черного моря. У Черного моря чинара стоит молодая; С ней шепчется ветер, зеленые ветви лаская; На ветвях зеленых качаются райские птицы; Поют они песни про славу морской царь-девицы. И странник прижался у корня чинары высокой; Приюта на время он молит с тоскою глубокой, И так говорит он: «Я бедный листочек дубовый, До срока созрел я и вырос в отчизне суровой. Один и без цели по свету ношуся давно я, Засох я без тени, увял я без сна и покоя; Прими же пришельца меж листьев своих                                                        изумрудных, Немало я знаю рассказов мудреных и чудных». — На что мне тебя? — отвечает младая чинара, Ты пылен и желт, — и сынам моим свежим не пара. Ты много видал — да к чему мне твои небылицы? Мой слух утомили давно уж и райские птицы. Иди себе дальше; о странник! тебя я не знаю! Я солнцем любима, цвету для него и блистаю; По небу я ветви раскинула здесь на просторе, И корни мои умывает холодное море. 1841
Выхожу один я на дорогу; Сквозь туман кремнистый путь блестит; Ночь тиха. Пустыня внемлет богу, И звезда с звездою говорит. В небесах торжественно и чудно! Спит земля в сиянье голубом… Что же мне так больно и так трудно? Жду ль чего? жалею ли о чем? Уж не жду от жизни ничего я, И не жаль мне прошлого ничуть; Я ищу свободы и покоя! Я б хотел забыться и заснуть! Но не тем холодным сном могилы… Я б желал навеки так заснуть, Чтоб в груди дремали жизни силы, Чтоб дыша вздымалась тихо грудь; Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея, Про любовь мне сладкий голос пел, Надо мной чтоб вечно зеленея Темный дуб склонялся и шумел. 1841

 

И. П. Мятлев (1796–1844)

Таракан Как в стакан Попадет — Пропадет, На стекло Тяжело Не всползет. Так и я: Жизнь моя Отцвела, Отбыла; Я пленен, Я влюблен, Но в кого? Ничего Не скажу; Протужу, Пока сил Не лишил Меня бог; Но чтоб мог Разлюбить, Позабыть — Никогда. Навсегда Я с тоской, Грусти злой Не бегу: Не могу Убежать, Перестать Я любить — Буду жить И тужить. Таракан Как в стакан Попадет — Пропадет, На стекло Тяжело Не всползет. 1833
Фонарики, сударики, Скажите-ка вы мне, Что видели, что слышали В ночной вы тишине? Так чинно вы расставлены По улицам у нас: Ночные караульщики, Ваш верен зоркий глаз! Вы видели ль, приметили ль, Как девушка одна, На цыпочках, тихохонько И робости полна, Близ стенки пробирается, Чтоб друга увидать И шепотом, украдкою «Люблю!» ему сказать. Фонарики, сударики Горят себе, горят, А видели ль, не видели ль — Того не говорят. Вы видели ль, как юноша Нетерпеливо ждет, Как сердцем, взором, мыслию Красавицу зовет… И вот они встречаются — И радость, и любовь; И вот они назначили Свиданье завтра вновь. Фонарики, сударики Горят себе, горят, А видели ль, не видели ль — Того не говорят. Вы видели ль несчастную, Убитую тоской, Как будто тень бродящую, Как призрак гробовой, Ту женщину безумную, Заплаканы глаза: Ее все жизни радости Разрушила гроза. Фонарики, сударики Горят себе, горят, А видели ль, не видели ль — Того не говорят. Вы видели ль преступника, Как в горести немой От совести убежища Он ищет в час ночной? Вы видели ль веселого Гуляку в сюртуке, Оборванном, запачканном, С бутылкою в руке? Фонарики, сударики Горят себе, горят, А видели ль, не видели ль Того не говорят. Вы видели ль сиротушку, Прижавшись в уголок, Как просит у прохожего, Чтоб, бедной, ей помог; Как горемычной холодно. Как страшно в темноте. Ужель никто не сжалится, И гибнуть сироте? Фонарики, сударики Горят себе, горят, А видели ль, не видели ль — Того не говорят. Вы видели ль мечтателя, Поэта в час ночной? За рифмой своенравною Гоняясь, как шальной, Он хочет муку тайную И неба благодать Толпе, ему внимающей, Звучнее передать. Фонарики, сударики Горят себе, горят, А видели ль, не видели ль — Того не говорят. Быть может, не приметили… Да им и дела нет; Гореть им только велено, Покуда будет свет. Окутанный рогожею Фонарщик их зажег; Но чувства прозорливости Им передать не мог!.. Фонарики, сударики Народ всё деловой: Чиновники, сановники — Всё люди с головой! Они на то поставлены, Чтоб видел их народ, Чтоб величались, славились, Но только без хлопот. Им, дескать, не приказано Вокруг себя смотреть, Одна у них обязанность: Стоять тут и гореть. Да и гореть, покудова Кто не задует их. Так что же и тревожиться О горестях людских! Фонарики, сударики — Народ всё деловой: Чиновники, сановники — Всё люди с головой! 1841

 

А. В. Кольцов (1809–1842)

Ты не пой, соловей, Под моим окном; Улети в леса Моей родины! Полюби ты окно Души-девицы… Прощебечь нежно ей Про мою тоску; Ты скажи, как без ней Сохну, вяну я, Что трава на степи Перед осенью. Без нее ночью мне Месяц сумрачен; Среди дня без огня Ходит солнышко. Без нее кто меня Примет ласково? На чью грудь отдохнуть Склоню голову? Без нее на чью речь Улыбнуся я? Чья мне песнь, чей привет Будет по сердцу? Что ж поешь, соловей, Под моим окном? Улетай, улетай К душе-девице! 1832
Не шуми ты, рожь, Спелым колосом! Ты не пой, косарь, Про широку степь! Мне не для чего Собирать добро, Мне не для чего Богатеть теперь! Прочил молодец, Прочил доброе Не своей душе — Душе-девице. Сладко было мне Глядеть в очи ей, В очи, полные Полюбовных дум! И те ясные Очи стухнули, Спит могильным сном Красна девица! Тяжелей горы, Темней полночи Легла на сердце Дума черная! 1834
В поле ветер веет, Травку колыхает, Путь, мою дорогу Пылью покрывает. Выходи ж ты, туча, С страшною грозою, Обойми свет белый, Закрой темнотою. Молодец удалый Соловьем засвищет! Без пути — без света Свою долю сыщет. Что ему дорога! Тучи громовые! Как придут по сердцу — Очи голубые! Что ему на свете Доля нелюдская, Когда его любит — Она, молодая! 1838
Без ума, без разума Меня замуж выдали, Золотой век девичий Силой укоро́тали. Для того ли молодость Соблюдали, нежили, За стеклом от солнушка Красоту лелеяли, Чтоб я век свой замужем Горевала, плакала, Без любви, без радости Сокрушалась, мучилась? Говорят родимые: «Поживется — слюбится; И по сердцу выберешь — Да горчее при́дется». Хорошо, состарившись, Рассуждать, советовать И с собою молодость Без расчета сравнивать! 1839
Так и рвется душа Из груди молодой! Хочет воли она, Просит жизни другой! То ли дело — вдвоем Над рекою сидеть, На зеленую степь, На цветочки глядеть! То ли дело — вдвоем Зимню ночь коротать, Друга жаркой рукой Ко груди прижимать; Поутру, на заре, Обнимать-провожать, Вечерком у ворот Его вновь поджидать! 1840
Дуют ветры, Ветры буйные, Ходят тучи, Тучи темные. Не видать в них Света белова; Не видать в них Солнца Краснова. Во сырой мгле, За туманами, Только ночка Лишь чернеется… В эту пору Непогожую Одному жить — Сердцу холодно. Грудь другую Ему надобно: Огонь-душу — Красну девицу! С ней зимою — Лето теплое; При бездольи — Горе — не́ горе! 1840

 

Е. П. Гребенка (1812–1848)

Молода еще девица я была, Наша армия в поход куда-то шла. Вечерело. Я стояла у ворот — А по улице всё конница идет. К ворота́м подъехал барин молодой, Мне сказал: «Напой, красавица, водой!» Он напился, крепко руку мне пожал, Наклонился и меня поцеловал… Он уехал… Долго я смотрела вслед: Жарко стало мне, в очах мутился свет, Целу ноченьку мне спать было невмочь. Раскрасавец барин снился мне всю ночь. Вот недавно — я вдовой уже была, Четырех уж дочек замуж отдала — К нам заехал на квартиру генерал… Весь простреленный, так жалобно                                              стонал… Я взглянула — встрепенулася душой: Это он, красавец барин молодой! Тот же голос, тот огонь в его глазах, Только много седины в его кудрях. И опять я целу ночку не спала, Целу ночку молодой опять была… <1841>
Очи черные, очи страстные! Очи жгучие и прекрасные! Как люблю я вас! Как боюсь я вас! Знать, увидел вас я в недобрый час! Ох, недаром вы глубины темней! Вижу траур в вас по душе моей, Вижу пламя в вас я победное: Сожжено на нем сердце бедное. Но не грустен я, не печален я, Утешительна мне судьба моя: Всё, что лучшего в жизни бог дал нам, В жертву отдал я огневым глазам! 1843

 

К. К. Павлова (1807–1893)

К могиле той заветной Не приходи уныло, В которой смолкнет сила Всей жизненной грозы. Отвергну плач я тщетный, Цветы твои и пени; К чему бесплотной тени Две розы, две слезы?.. 1851
Ты всё, что сердцу мило, С чем я сжился умом; Ты мне любовь и сила, — Спи безмятежным сном! Ты мне любовь и сила, И свет в пути моем; Всё, что мне жизнь сулила, — Спи безмятежным сном. Всё, что мне жизнь сулила Напрасно с каждым днем; Весь бред младого пыла, — Спи безмятежным сном. Весь бред младого пыла О счастии земном Судьба осуществила, — Спи безмятежным сном. Судьба осуществила Всё в образе одном, Одно горит светило, — Спи безмятежным сном! Одно горит светило Мне радостным лучом, Как буря б ни грозила, — Спи безмятежным сном! Как буря б ни грозила, Хотя б сквозь вихрь и гром Неслось мое ветрило, — Спи безмятежным сном! 1851

 

Примечания

И. А. Крылов. Я в 6–4, рифмы с ё. Я в 6–1. Я в 6–4, рифмы с е́.

А. Ф. Мерзляков. ПеIII 3, (аа).

К. Н. Батюшков. Я6, аа. Я 66664661, АбАбВВбВ. Я3, вольн. рифм. Я 4443, АбАб. Я4, вольн. рифм. Я в 6–2.

В. А. Жуковский. Я 6664, аБаБ, рифмы с е́, одна с ё. Переносы из строфы в строфу. Амф2, б, д, астрофич. Я 4343.., аБаБвГвГдЕдЕ. Х, 14-ст 43434343443443, аБаБвГвГддЕжжЕ. Основа этой сложной балладной строфы — одическая строфа с зеркальной рифмовкой и добавлением в начале одного 4-ст. Амф, балладное 8-ст 24242224, АбАбВгВг, рифма с ё. Я3, б, ХхХхХхХх. Амф4, балладное 2-ст аа. Лог ᴗ–ᴗ–ᴗᴗ–(ᴗ), ХаХа, рифма с ё. Я5 бц (с преобладанием словораздела на 2-й стопе), октавы. Я, балладное 6-ст 414144, аБаБвв. Х4, А′бА′бВ′гВ′г, рифмы с е́ и ё. Я 6644, аБаБ. Я5 бц, б. Ан 4343, балладное 4-ст, рифмы м. Все четные стихи в строфах рифмуются между собой. Рифмовка нечетных изменчива; то рифмуются, как обычно, стихи между собой (пятое 4-ст); то полустишия одного стиха друг с другом, а концы стихов не зарифмованы (третье 4-ст); то рифма тройная — зарифмованы стихи и одно из полустиший (первое 4-ст); то зарифмованы первое полустишие с первым, второе со вторым (второе 4-ст); то рифма четверная, одна во всех полустишиях (десятое 4-ст). Один из вариантов этой строфы (рифмовка полустиший между собой при незарифмованных стихах) заимствовал у Жуковского Мицкевич в своей балладе «Три Будрыса», но, по условиям польского языка, все рифмы ж, цн. Пушкин, переведя эту балладу, сохранил такую строфу (см. II, ). Я4, (аа). Первый в русской поэзии лиро-эпический астрофич. Я4 со сплошной м рифмой и смежной рифмовкой. Амф3, б. Балладное 12-ст. хХхХхХхХхХхХ. Расшатанный Гкз (или элегический дистих?). Четные стихи — то Пент, то Гкз; 6-й и 8-й стихи — 5-ст. и 4-ст. Я в 6–3, б, эпический. Неупорядоченно чередуются м и ж окончания. Часты переносы.

Н. И. Гнедич. Гкз. Чередование Гкз и его полустиший, аБаБ.

А. С. Пушкин. Я5 ц, аББах. Кольцо строфы; 5-й стих повторяет начало (до ц) 1-го стиха. Все строфы построены одинаково, вследствие чего 5-й стих — синтаксический рефрен всех трех строф. 2-й стих каждой строфы — точный рефрен. Такое музыкальное построение уникально в поэзии Пушкина. Я4 вольн. рифм., впервые примененный в поэме. Впоследствии такой стих стал обычным в поэмах Пушкина и многих других поэтов. Я в 6–4, элегический. Все Я5 ц. Рефрен «Шуми, шуми, послушное ветрило» в стихотворении вольн. рифм, не прикреплен к определенному месту. Я2, легкий, вольн. рифм. Я6, Алдр, есть переносы. Амф в 4–2. Я4, 5-ст АбААб, рифмы с е́. Я4, нетожд. 4-ст. Х4. Первые два стиха разбиты на зарифмованные полустишия. Имитация народного стиха. Ткт, б, ж. Я4, нетожд. 4-ст: два аБаБ, третье аББа — перебой подчеркивает два заключительных стиха, концовку. Я 6464, (аБаБ). Межстрофический перенос, контраст 1-го симметричного 4-ст и 2-го — с внутристиховыми паузами и переносами. Элегический дистих. Стихотворение написано после окончания «Евгения Онегина». Я5 бц, октавы, в которых соблюдено чередование м и ж рифм между строфами (ср. II, ). Заключенные в угловые скобки строфы VII—IX Пушкин исключил для сокращения. Четырехстопный ямб мне надоел. Итальянские октавы писались силлабическим 11-сложником; по длине стиха ему ближе Я5, которым писал октавы Жуковский. Однако октавы стих. «Осень» Пушкин написал Я6. В русских октавах чаще встречаются Я5. Так писывал Шихматов богомольный и т. д. — шутка. С. А. Ширинский-Шихматов, постригшийся в конце жизни в монахи, второстепенный поэт, не употреблял глагольных рифм, его прозвали «безглагольный»; в «Домике в Коломне» у Пушкина глагольных рифм меньше, чем обычно {}. На пе́ — термин карточной игры в фараон (штосс). Люблю цезуру на второй стопе — смысл шутки в том, что поэт нарушает якобы любимую им цезуру словом «цезуру». И с жалом даже — точная змия — парная рифма уподобляется раздвоенному языку змеи. Буало — теоретик классицизма, осуждавший переносы в александрийском стихе. Стянут был цезурой — для классицизма характерна сильная цезура. Hugo… гулять пустили без цезуры. Французские романтики (а также и русские — II, ) свободно пользовались ослаблявшими цезуру переносами из полустишия в полустишие, осуждавшимися сторонниками классицизма; Тредиаковский в «Новом и кратком способе…» посвятил целый раздел тому, как избежать «порока» — слабой цезуры. Имитация народного стиха, более свободная, чем II, ; Ткт, преобладают д окончания. Я 444242, ааабаб. Этой строфой, заимствованной из английской поэзии (ср. V, ), Пушкин написал еще стихотворение «Обвал». Я6, терцины, полуподражание, полупародия на Данте. В отличие от итальянских терцин, в которых все рифмы ж, Пушкин соблюдает чередование рифм. См. . Я 443443, аабввб, рифма с е́. Онегинская строфа. Я5 бц, б с частыми переносами, чередование окончаний не соблюдено.

По изд.: Пушкин А. С. Полн. собр. соч. М.; Л., 1949.

А. А. Дельвиг. Х4, б, м. Стихи объединены попарно тематически и синтаксически. Х, б 3232. Х′ХХ′Х, 4-ст симметричны. Лог; каждый стих составлен из Х2 м + Х2 м + Х3 ж; столкновение ударений по законам языка вызывает паузу. АА. Синтаксический параллелизм и анафоры скрепляют 2-ст. Я5 ц.

А. А. Бестужев и К. Ф. Рылеев. Лог строфический: Ан2, Ан2, Д1 (или Х1). 3-ст объединяются рифмами попарно: ааБввБ. Строфа послужила Пушкину образцом для эпиграфа к «Пиковой даме»: «А в ненастные дни || Собирались они || Часто…» и т. д. Ткт2 па, парные 5-ст: ааББв, ггДДв. Ткт в песенный. Ткт в песенный.

А. И. Одоевский. ПМК: 8-ст Я 5454… (Я5 ц), аБаБвГвГ, 8-ст Амф4, аБаБвГвГ. Я 5–4 (Я5 бц), в рифмовке редкое тогда в ямбах чередование (А′бА′б). С могилы Ла́уры… — «у» в этом стихе неслоговое. Сложная ПМК: Лог строфический, 4-ст Х6 цн-Д4-Х6 цн-Д4, А′бА′б; Х4, 4-ст АббА; Д4 аБаБ; Лог строфический: Д4, Х4, Х4, Д4, Х4, Х4, ааБааБ; размеры последнего куска те же в другом порядке; 2-й стих соединяет Я3 и Д2, затем следуют непредсказуемые сочетания Х4 и Д4; концовка — Д2. В «кусках» 4, 5, 6 размеры сменяются внутри предложений, смена размеров расходится с рифмовкой (ср. IV, и V, ).

И. И. Козлов. Я4, ааббвв.

Е. А. Баратынский. Я5 ц, одиночное 10-ст аБаБаБаБаБ, 1-я редакция. Я 4343, хаха. Х4, АбАб. ПМК: чередование 8-ст Я5 ц, АбАбВгВг и 8-ст Х4, АбАбВгВг. Х4, АА. Я 4242, (АбАб). Я 5353 (Я5 ц), АбАб.

А. И. Полежаев. Ан 33222222, аабввбгг. Я2, вольн. рифм. Х2, 10-ст АБАБввГдГд. Лог строфический: нечетные стихи Ан2, четные — Х3, (абаб).

Н. М. Языков. Я5 ц, АбАбАб. Х4, АбАбАб.

М. Ю. Лермонтов. Дк па неурегулированные, 8-ст 43434343, абабхвхв, заключительное — 4-ст. Тпа урегулированный, 4343, аабб. Д б, ХХХХх. Первое 5-ст 33344, следующие 22244. Тпа неурегулированный, 4343, хаха. 8-ст Х43434343, АбАбВгВг. Последний стих — рефрен, поэтому последняя пара рифм — сквозная (в 1-й строфе и все четные). Кольцо стихотворения. Я 4545 (Я5 ц), (АбАб). Амф 5354, аБаБ. Амф2, АБАБ. Х3, (АбАб). Д4, А′Б′А′Б′. Я 43434433, 8-ст абабввГГ. Я5 бц, 11-ст аБаБа ВВггДД. Амф 4343, парные 4-ст: АбВб, АгВг. Х5, АББА. Лог на основе Амф5, между 1-м и 2-м сильными слогами — стяжение; нетожд. 4-ст ААББ и ВГВГ. Я3, балладное 12-ст А′бА′бВ′гВ′гД′еД′е. Амф5, ААББ. Х5 с ц на 3-м слоге, АбАб.

По изд.: Лермонтов М. Ю. Собр. соч. Т. I. Л., 1979; т. II, 1980.

И. П. Мятлев. Ан1 (или Х2), обрамляющее 7-ст ааббввб, в середине (аа). ПеII 2, 8-ст Х′аХ′аХ′бХ′б + рефрен 4-ст Х′вХ′в.

А. В. Кольцов. Во всех песнях Кольцова симметричные 4-ст 2 + 2. Лог строфический, б, 4-ст Ан2 м-5-сл-Ан2 м-5-сл. 5-сл, б, 4-ст. Х3, ХАХА. Встречаются синкопы. Х3, б, — Х′Х′Х′Х′. Ан2, хаха. Лог строфический, б. Нечетные стихи — Х2 ж, или Ан1 ж; четные — 5-сл.

Е. П. Гребенка. ПеIII 3, аа. 5-сл сдвоенный, 4-ст с неупорядоченным чередованием д и м смежных рифм.

К. П. Павлова. Я3, спаренные 4-ст АББв, АГГв. Я3, 4-ст на две рифмы АбАб; 4-й стих строфы — рефрен, 3-й подхватывается и становится 1-м в следующей строфе. Поэтесса писала, что эти стихи «написаны больше для музыки» (Павлова К. Полн. собр. стихотворений. М.; Л., 1964, с. 564).