«Чистое бытие образует начало…»

Я читал эти слова, сидя – в который раз – за столиком в «Кафе де Флор». На этот раз я сидел на террасе, выходящей на оживленный бульвар Сен-Жермен, прямо напротив «Брассери Лип», где можно отведать квашеной капусты с колбасой.

Это был один из тех редких дней ранней весной, когда нежно-серое парижское небо сменяется ослепительным солнцем и яркой голубизной. Необычно хорошая погода отвлекала меня от чтения, и я поднял взгляд от книги, надеясь заметить в проходящей мимо толпе знакомое лицо. Не повезло. Тогда я допил заказанный эспрессо (четвертую чашку) и вернулся к книге – к «Науке логики» Гегеля. На первый взгляд, это довольно странный выбор для ленивого послеобеденного времяпрепровождения в модном (и чересчур дорогом) кафе. Однако ничего странного здесь нет, ведь я нахожусь там, где несколько десятилетий назад Жан-Поль Сартр и Симона де Бовуар бывали каждый день. Именно здесь, зимой 1941–1942 годов, во время немецкой оккупации Парижа, Сартр начал писать свой самый знаменитый философский трактат «Бытие и Ничто». Та зима была очень холодной, но владелец кафе, месье Бубаль, ухитрялся раздобыть на черном рынке достаточно угля, чтобы хоть как-то обогревать зал, и достаточно табака, чтобы снабжать своих курящих посетителей. Сартр и де Бовуар обычно приходили рано утром и садились за самый теплый стол, возле печной трубы. Сартр заказывал чашку чая с молоком – это был его единственный заказ на целый день. Затем, все еще закутанный в ярко-оранжевое пальто из искусственного меха, он часами писал и писал, лишь иногда, по воспоминаниям де Бовуар, отвлекаясь от этого занятия только для того, чтобы поднять с пола и запихать себе в трубку брошенный кем-то окурок.

А как начинает Сартр свое эпическое исследование отношений между бытием и Ничто? С описания этого самого кафе как «полноты бытия», за которым следует длинное отступление о диалектике бытия, приведенное Гегелем в его «Логике». Так что неудивительно, что я выбрал именно Гегеля.

Впрочем, у меня была серьезная цель: я пытался увидеть мир в максимально абстрактном виде. Мне казалось, что это лучший из оставшихся способов разобраться, почему мир вообще существует. Все мыслители, с которыми я обсуждал этот вопрос, не сумели достичь полной онтологической абстракции и смотрели на мир с какой-либо ограниченной точки зрения. Ричард Суинберн считает мир воплощением божественной воли; Александр Виленкин видит в нем неуправляемую флуктуацию квантового вакуума; Роджер Пенроуз – выражение математической сущности по Платону; Джон Лесли – обнажение вечной ценности. Каждая из этих точек зрения предлагает ответ на вопрос о причине существования мира, но ни один из этих ответов не показался мне удовлетворительным. Они не достигали самого корня экзистенциальной тайны – того, что Аристотель в «Метафизике» называл «бытие как бытие». Что означает «быть»? Является ли бытие неким качеством, которым обладает все сущее? Является ли оно действием? Очевидно, что для понимания причины существования бытия надо сначала разобраться, что же такое бытие.

И вот, подобно Сартру до меня, я обратился к Гегелю. Насколько я знаю, его доктрина чистого бытия стала самой влиятельной в истории всей философии. И именно в «Логике» он эту доктрину изложил в самой понятной форме.

«Чистое бытие образует начало, – с первой же страницы утверждает Гегель, – потому что оно в одно и то же время есть и чистая мысль, и неопределенная простая непосредственность».

«Неплохо для начала», – подумал я. Философские рассуждения никуда не приведут, если не признать, что существует Нечто. Но что мы можем сказать об этом «чистом Бытии»? Как пишет Гегель, в своей чистейшей форме оно «простое и неопределенное», не имеющее определенных качеств вроде числа, размера или цвета. С этим тоже можно согласиться: чистое бытие непохоже на яблоко, мячик для гольфа или дюжину яиц.

Однако вскоре нить рассуждений Гегеля делает интересный поворот: «Это чистое Бытие, являясь чистой абстракцией, следовательно, абсолютно негативно». Другими словами, поскольку чистое бытие никакими свойствами не обладает, оно равно отрицанию всех свойств.

И что из этого следует? Что чистое Бытие «есть Ничто».

Кажется, я слышу барабанную дробь?

Гегель осознает явную абсурдность этого вывода. «Не требуется большого ума, чтобы посмеяться над утверждением, что Бытие и Ничто есть одно и то же», – читаю я.

Тем не менее эти два понятия на самом высшем уровне одинаково пусты. Каждое из них содержит в себе другое – это два диалектических близнеца. И все же, несмотря на такое родство, Бытие и Ничто остаются взаимопротиворечащими понятиями и противостоят друг другу. Таким образом, отмечает Гегель, их следует примирить. Они должны быть сведены в единство, которое превосходит обе эти вечные категории, не уничтожая их индивидуальность.

И что же может восстановить единство? Становление!

С этого и начинается великая диалектика Гегеля. Тезис: реальность есть чистое Бытие. Антитезис: реальность есть Ничто. Синтез: реальность есть становление. Чистое становление будет казаться таким же пустым, как чистое Бытие или как чистое Ничто. Тем не менее, говорит Гегель, в нем есть потенциал, оно является неустойчивым волнением, которое переходит в устойчивый результат. (Тут я вспомнил про ложный вакуум, из которого, согласно принятой ныне космологической теории, произошел Большой взрыв – тоже в своем роде чистое становление.)

В результате некоторых дополнительных усилий со стороны Гегеля становление производит всяческие более сложные определения: количество, качество, мера, природа и история, искусство, религия и философия, – а весь диалектический процесс завершается тем, что он считал совершенством Пруссии, – или тем, что я считаю совершенством района Сен-Жермен в прекрасный весенний день.

«Так вот как это все появилось здесь!» – подумал я, поднимая взгляд от книги.

Моя игривость вполне простительна: Гегель обладал даром веселить своих читателей. Разве не выразился Бертран Рассел о «Логике» Гегеля следующими словами: «Чем хуже ваша логика, к тем более интересным выводам она приводит»152? Разве не насмехался Шопенгауэр над Гегелем, приписывая ему авторство «онтологического доказательства всего на свете»153?

То, как Гегель приравнивает мысль к реальности, делает его рассуждения абсурдными. С его точки зрения, мир в конечном итоге является игрой понятий. Это ум, познающий себя. Но чем объяснить существование самого этого ума? В каком психическом месте должна происходить диалектическая оргия Гегеля?

Пролистав «Логику» до конца, я начал понимать ответ. Этот ум порождает самого себя путем формирования сознания. Подобно богу Аристотеля, это мысль, думающая сама себя, – только Гегель называет ее не богом, а «абсолютной идеей».

Я нашел у Гегеля определение абсолютной идеи: «идея, как единство субъективной и объективной идеи, есть понятие идеи, предметом которого является идея как таковая и для которого она есть объект, охватывающий все определения в их единстве».

Рассел назвал это определение «весьма туманным»154. Я думаю, что это он еще мягко выразился. Риторический туман Гегеля не помешал французским философам вроде Сартра и Мерло-Понти, наслаждавшимся видимой глубиной, которую оно придавало его диалектике, и пытавшимся воспроизводить его в своих работах. Они считали Гегеля образцом того, как, по выражению Сартра, интеллектуал мог «овладеть миром», размышляя в уединении.

Сегодня французские философы все еще впитывают Гегеля с молоком матери – или, в крайнем случае, подростками во время учебы в лицее. И вот я, американец, воспитанный на более сухом виде логики, оказался в полной интеллектуальной прострации после всего пары часов, потраченных на попытки овладеть его диалектикой. «Может быть, – подумал я, – пора снова покинуть интеллектуально насыщенную атмосферу Парижа ради более чистого метафизического воздуха Британских островов».

А может быть, это всего лишь результат злоупотребления кофеином. Чтобы прийти в себя, я решил заказать стаканчик моего любимого шотландского виски. Через несколько минут мне удалось привлечь внимание официанта.

– Большой стакан «Гленфиддиха», пожалуйста, – сказал я. – Без льда.

– «Глен-фи-диш», – без улыбки ответил официант в уверенности, что поправляет мое произношение.

И в самом деле, пора покинуть Париж.