Когда наступила весна, йомфру Кристин, мы покинули глухие леса между Эстердалем и страной свеев и снова пошли на север в Трёндалёг, чтобы захватить Нидарос. Небо было черное от птиц, они следили за нашим нелегким походом. Нас было немного, и лошадей у нас не было, мы шли ночами, а днем спали в укромных местах, вынув мечи из ножен. Долгие дороги вели нас через долины и горы, на этот раз мы шли не прямо в Нидарос. Мы хотели выйти к морю севернее его, украсть там корабли и вернуться на юг в город. Над нами в синем воздухе и в сером воздухе, под моросящим дождем и под проливным ливнем на раскинутых крыльях летели птицы, то быстро, то плавно паря, с достоинством или поспешно они летели над нашими головами, и мы, должно быть, казались им ничтожными козявками, какими мы и были на самом деле.
Покрытые вшами, мы шли быстро. В тех селениях, что мы проходили, Бог не благословил людей баней, — помню, однажды мы для забавы поймали одного старика, соскоблили с него ножом всю грязь, вынесли ее на двор и сожгли. Но перезимовав рядом с такими людьми, мы и сами набрались вшей. И это не были привычные милые домашние вши, которых и простые люди и конунги терпят с достоинством и по поводу которых шутят над рогом с пивом: Это, мол, родовые вши, почитаемые и любимые, богатство предков, с глубокой благодарностью переданное молодому поколению. Нет, нас донимали чудовища из рода вшей, воинственные, жадные, безжалостные, иметь их было недостойно ни для конунга, ни для его людей, их когти драли кожу почище напильников, а зубы были острее волчьих. Если бы у нас было время, мы бы купили смолы, развели костер, нагрели смолу и очистились бы в ее паре, слушая, как вши со слабым шорохом падают в кипящий котел. Но мы не могли, мы спешили. С мечтой о сражениях, подгоняемое вшами, войско берестеников спешило в Нидарос, в славный город святого конунга Олава.
Блестело у нас только оружие, оно было наточено и с легкостью перерезало волос. Зимой к нам присоединился новый человек, его звали Хельги Ячменное Пузо, и у него были точильные камни. Хельги ненавидел ярла Эрлинга за то, что люди ярла когда-то для забавы уничтожили его ячменное поле, они истоптали его и сожгли на глазах у Хельги, привязанного к шесту, и пока поле Хельги горело, они кололи его в живот тупым ножом. Как только Хельги освободился, он поспешно покинул дом и отправился к конунгу Сверриру. Конунг поручил ему нести кожаный мешок с точильными камнями, которыми наши люди пользовались с большой охотой. Я никогда в жизни не видел столь острого оружия. Как я уже сказал, оно легко перерезало волос.
С нами идет Симон, монах из монастыря на Селье, злой человек, который исходит радостью при виде опасности, радуется он и тогда, когда от тревоги у него во рту появляется привкус крови. По настоянию конунга Симон носит рясу священника, она подобрана и подвязана, под ним на Симоне обычная одежда воина. Случается, люди легче склоняются перед словом Божьим, чем перед мечом, — тогда Симон быстро отвязывает свою рясу и говорит с ними от имени конунга. На ходу Симон сосет кость. Я иду вторым. Время от времени Симон подходит ко мне и дает пососать свою кость. И я сосу ее, но не потому, что это придает мне силы, просто проявление дружеского чувства поддерживает меня в этом нечеловеческом походе через пустыню.
За пазухой я несу книгу, которую Бернард отдал мне перед смертью. Мне бы хотелось уметь читать на прекрасном языке франков, но ведь я и без того знаю, о чем написано в книге, иногда я сую руку за пазуху и глажу ее. Бернард сказал: Я думаю, что этот пергамент сделан из кожи молодой женщины… И гладя ее кожу, которая прикасается к моей, я испытываю и удовольствие и отвращение.
Моего доброго отца Эйнара Мудрого теперь часто одолевают мысли о чистилище и адском огне. Он зовет своего друга Бернарда, заклинает показаться ему — иногда отец становится на колени у ручья или у родника и молит Всевышнего, чтобы тот позволил покойному Бернарду показаться в блестящей воде. Моему отцу хочется сказать Бернарду то, что он не успел сказать ему, пока Бернард был еще жив: Ты мой друг и в жизни и в смерти, никто не может сравниться с тобой. Но Бернард не показывается. Когда отец наконец засыпает, его мучают сны, которые он, толкователь снов, не в силах истолковать. Однажды он говорит мне: Мне приснилось, будто я пришел к Всевышнему и попросил: Покажи мне могилу Бернарда… Он не покоится в освященной земле… Отведи меня туда, позволь стать возле нее на колени и помолиться за его душу! Но вместо Бернарда Всевышний прислал ко мне во сне молодую женщину и она сказала: С меня заживо содрали кожу… И горько плакала.
О сне я молчу, говорю только, что мне никогда не стать таким же хорошим человеком, каким был Бернард:
— Он обладал твоей добротой, отец! Даже если мы не помолимся на его могиле, пребывание в чистилище будет для него недолгим.
Отцу помогают такие слова. Я даю ему пососать кость Симона, теперь она принадлежит мне, это придает отцу силы, он сосет кость, а мы идем все дальше и дальше.
Нас со всех сторон окружают люди, среди них Сигурд из Сальтнеса. Однажды утром он подходит ко мне — мы шли всю ночь и наконец сделали привал. Он говорит:
— Пусть это останется между нами. Ночью у меня из носа и из горла шла кровь. Я лег, и земля и мох подо мной стали красными.
На бороде у него засохла кровь, Сигурд встревожен:
— Это предупреждение о смерти? — спрашивает он.
— Скорее это предупреждение о том, что в скором времени ты убьешь другого, — отвечаю я.
— Почему же тогда пролилась моя кровь?
На это я не отвечаю, и мы с ним решаем никому не говорить о случившемся, чтобы люди не увидели в этом дурного предзнаменования. Я спрашиваю, не забыл ли он благословить то место, где пролилась его кровь, — в таком случае его путь через чистилище будет легче, когда придет его час.
— Да, да, я это сделал, — говорит он. — Но в любом случае, мне бы хотелось, чтобы другие попали туда раньше меня.
Самый выносливый после конунга хёвдинг из Теламёрка Гудлауг, Вали, он очень заботится о своих людях. Гудлауг упрям и неразговорчив, с такими, как он, мне всегда трудно находить общий язык, ему не свойствен высокий строй мысли, и учтивые выражения было бы трудно найти в его речи. Но он разделяет участь своих людей. Сражается с ними бок о бок и умеет увлечь их за собой, если их ряды дрогнут. Однажды он пришел к конунгу и сказал:
— Твоя сестра Сесилия оставила своего мужа. Нельзя ли мне жениться на ней?…
Я стоял рядом с ними, потом я ушел.
В то же утро конунг сказал мне:
— Пусть это останется между нами. Гудлауг хочет жениться на моей сестре Сесилии после того, как мы захватим Нидарос. Это имеет свою хорошую сторону: женитьба на Сесилии свяжет его со мной. Но что делать с Йоном из Сальтнеса, который не выносит одного вида Гудлауга?
Я сказал:
— Лучше пока никому не обещать этого ложа, государь.
Конунг сказал:
— Ты прав. Йона утешит, что он будет делить ложе со мной, если Гудлауг разделит ложе с Сесилией.
Сесилия, красавица Сесилия, мне хотелось бы увидеть тебя обнаженной, танцующей на столе в свете от факелов… Я глажу рукой книгу Бернарда, ее мягкую кожу, и я знаю, что твоя кожа, Сесилия, такая же мягкая.
Даже в тяжелом походе нам бывает иногда весело. Утром, после ночного перехода, смертельно усталые и не всегда сытые, мы иногда смеемся, когда Эрлинг сын Олава из Рэ передразнивает кого-нибудь из нас, Вильяльма, Гудлауга, меня или Сверрира.
День конунга тяжел.
Первым стражи будят конунга. Он уже свеж и бодр, когда другие только просыпаются, умываются в ручье, стряхивают с волос вшей, бегут к Кормильцу, которому почти нечем ублажить их, и помогают ему разводить огонь. Конунг тут же с людьми, он осматривает оружие, бранит тех, у кого клинок не блестит, выстраивает молодых и обучает их владеть оружием. То первого, то последнего в ряду подбадривает острым словом и шуткой, помогает Хельги Ячменному Пузу нести мешок с точильными камнями, когда ремни мешка врезаются Хельги в плечи, бранит нерадивых, он первый, с песней, карабкается по крутым склонам, он повсюду и он неутомим.
Конунг несет дозор наравне со всеми, он приходит ко мне и обсуждает желание Гудлауга и прихоти Йона, он знает людей, знает их силу и слабости. Сон у конунга легкий, Он мгновенно вскакивает с ложа.
Над нами между облаками летят птицы, с высоты своего полета они не видят вшей у нас в волосах.
Я спрашиваю у конунга:
— Государь, почему за твоей веселостью прячется грусть?
— Взгляни на этих птиц, Аудун, помнишь птиц у нас в Киркьюбё? Помнишь, как весной над морем летали птицы? Они носились над водой, и мы в своей лодке слышали свист их крыльев? Помнишь, Аудун?
— Но почему за твоей веселостью прячется грусть, государь?
— Взгляни на этих птиц, Аудун. Мне бы хотелось видеть всех птиц Норвегии. Но повсюду я вижу только Эрлинга Кривого и его людей, его усадьбы и имущество, его дозорных, готовых зажечь сигнальные костры, и его корабли. Всюду только он.
— Только ли по этой причине за твоей веселостью прячется грусть, государь?…
— Помнишь женщин у нас в Киркьюбё, Аудун, их красоту летней ночью, их доброту к нам, даже если мы не всегда были добры к ним?
— Я помню только трех женщин, государь: мою добрую матушку фру Раннвейг, твою мать фру Гуннхильд и Астрид, твою молодую жену, бывшую дивным даром для нас обоих, даже если я никогда не прикоснулся к этому дару.
— Аудун, друг, известна ли тебе прелесть женской кожи и тихая радость, которую она дарит мужчине?
— Кое-что, но не все, государь, для меня книги и их пергамент стали большим даром, чем кожа женщины.
— Аудун, подойди поближе ко мне. Сейчас все спят и не могут нас слышать, ведь так?
— Так, государь, никто нас не слышит.
— Аудун, если когда-нибудь тебе придется выбирать между королевством и женщиной, выбери женщину и возблагодари Бога.
Мы спустились в Наумудаль и там, в одном из фьордов, забрали у бондов их корабли.
***
Корабли, что мы захватили в Наумудале, были небольшие и плохо годились для сражений. Но все-таки это была ценная добыча — мы захватили их темной ночью и никто не пытался остановить нас. На одном корабле в палатке спали двое. Молодой парень и его подружка, оба были обнажены, на веревке над их ложем висела ее юбка. Мы вышли во фьорд.
На корме, на одной из скамей, сидели те двое, она была в короткой рубахе, которую сжимала коленями, задница у нее была голая. Было видно, что ей холодно, и мы бросили ей овчинное одеяло.
— Как тебя зовут? — спросил конунг.
— Астрид, — ответила она и подняла глаза.
Конунг не стал спрашивать, как зовут парня.
Люди заговорили: хотим мы или нет, а этих двоих следует убить. Взять их с собой мы не можем, а если отпустим, они расскажут бондам, как нас мало и что один из нас называет себя конунгом. К тому же, несколько раз мы упомянули в разговоре Нидарос, и они, должно быть, слышали это. Стоит им сказать об этом кому угодно, и весть о нашем прибытии достигнет Нидароса раньше нас. Мы обычно обсуждали судьбу пленников, не смущаясь, что они могут это услышать. Кто-то сказал, что их нельзя просто бросить за борт, — если их подхватит течение, они благополучно доберутся до берега.
Злобы в нас не было, но вспомни, йомфру Кристин, что лежало у нас за плечами, — за все эти тяжелые годы мы хорошо усвоили, что доверять можно только своему оружию. Вильяльм сказал, что нет нужды пачкать скамьи их кровью:
— Перегните им головы через борт, и я отрублю их.
Неожиданно конунг выругался.
Мне трудно вразумительно объяснить то, что случилось потом. Пойми, йомфру Кристин, слово конунга было для нас законом. С того дня, когда мы выступили из Хамара в Вермаланде, с того дня, когда он на глазах у своих воинов затоптал конем двоих, осмелившихся не подчиниться ему. Сверриру случалось порой повышать голос, но я не помню никого, кто бы осмелился перечить ему, кроме старика с серебряными монетами, который вцепился конунгу в горло и все-таки уцелел, мы тогда швырнули его за борт, но он выплыл, вернулся к нам и потребовал назад свои деньги. Нет, я никак не могу объяснить того, что случилось. И до сих пор вспоминаю об этом с отвращением.
Между конунгом и его людьми завязалась перебранка. Он был небольшого роста и в тот день выглядел старым, до того я, да и вообще все, считали его молодым. В тот же день он выглядел старым и усталым, рот у него как будто запал, лоб покрыли морщины, словно и не имевшие отношения к тому гневу, с которым он припер к стенке спорящих с ним людей. Первым на него набросился Сигурд, потом Вильяльм. Не с обнаженными мечами, нет, нет, а с проклятиями и бранью. И конунг тоже отвечал им бранью. Но это не была брань сильного человека, не огонь небесный, испепеляющий противника. Нет, он бранился, как бранились женщины в Киркьюбё, стирающие летом белье у ручья и оспаривающие друг у друга право первой разжечь костер. Это был старый простолюдин, и люди вокруг не испытывали к нему никакого уважения, они смотрели на него, пряча ухмылку в уголках губ, словно знали, что человек, стоящий перед ними, труслив и надеется, что ему удастся скрыть свою трусость.
За спиной у конунга сидели пленники. Девушка плакала.
Парень сказал:
— Я бы мог пойти к тебе на службу, государь. Если бы ты отпустил Астрид.
Люди вокруг презрительно засмеялись, конунг молчал. Парень проявил мужество. Он встал на скамью и сказал:
— Астрид хорошая женщина.
— Я знаю, — почти весело ответил конунг.
Мы с удивлением смотрели на него — на конунга и на девушку. Она сидела, накинув овчинное одеяло на голое тело, должно быть, она сбежала из дома, чтобы отдать дар своей юности тому, кого полюбила. Но Вильяльм сказал:
— Так она знает или нет, куда мы держим путь?…
Люди опять стали грубо бранить конунга, он пытался отругиваться, но это не помогало. Тогда он замолчал и сел на скамью рядом с Астрид. Он смотрел вдаль и молчал. Никто не смел подойти к нему.
Над кораблями и над нашими головами с криком летали чайки — если мы зарубим пленных и бросим их в воду, чайки тут же выклюют у покойников глаза.
Сигурд подошел ко мне, он даже побледнел от гнева:
— Ты согласен с конунгом? — спросил он, глядя на меня с такой ненавистью, будто собирался зарубить и меня.
— Сигурд, — проговорил я, — помнишь, ты сказал, что у тебя носом и горлом шла кровь, и спросил, не означает ли это, что ты скоро умрешь?
Сигурд в гневе замахнулся на меня:
— Если мы отпустим эту девку, она тут же разболтает, куда мы направляемся!..
Он сердито смотрел на меня, неожиданно у него из носа брызнула кровь, сразу из обеих ноздрей. Он наклонился, в глазах у него стояли слезы.
Я вспомнил о святом гневе.
Сын Божий пришел в один город, там, у городских ворот какой-то человек бил своего осла, он забил его до смерти. Иисус так разгневался, что у него горлом и носом пошла кровь и закапала на песок. И каждая капля превратилась в розу.
— Так написано в книге Бернарда, которую я ношу на груди, — сказал я Сигурду.
Он ответил:
— Я не ученик Христа, мне больше нравится запах чужой крови, чем своей собственной.
Тогда я подошел к конунгу:
— У Сигурда носом и горлом идет кровь, — сказал я, — это знак того, что он скоро умрет.
Конунг вдруг встал и велел кормчему направить корабль к ближайшему островку. Люди вокруг заворчали.
— Ты умеешь плавать? — спросил конунг у парня.
— Нет, — ответил тот.
— А ты? — спросил он у Астрид.
— Нет.
Конунг велел кормчему подвести корабль к самому берегу и сказал, чтобы парень прыгнул первым. Парень легко перепрыгнул на берег. Потом прыгнула Астрид, овчинное одеяло она оставила на корабле.
— Видел, какая у нее задница? — спросил у меня кто-то.
Я не ответил.
Конунг повысил голос:
— Я собственноручно зарублю каждого, кто пустит в них стрелу!
Корабль отошел от острова.
— Государь, что сегодня так мучило тебя?
— Аудун, ты помнишь лодочный сарай епископа в Киркьюбё и запах смолы, помнишь, как по ночам мы приводили в этот сарай женщин?
— Государь, моя память хранит и хорошие времена нашей жизни.
— Однажды ночью, Аудун, мы с Астрид уплыли на лодке, а ты остался в сарае. Мы спрятались в палатке на одном из кораблей…
Мой пес подошел и стал слизывать кровь с корабельных досок, где стоял Сигурд.
***
В самой крайней точке мыса Флатангер мы сошли на берег. Там, на маленьком островке, конунг созвал своих людей на тинг, со всех сторон нас окружало море, над головами кричали птицы. Нас было немного, мы забрались на край земли, наши силы и мужество были на исходе. Но хуже всего было то, что конунг вроде перестал быть конунгом, а люди — его людьми. Он поднялся на камень, чтобы говорить с нами — во взгляде его как будто не было прежней остроты и огня, а в голосе — былой силы.
Он сказал:
— Вы знаете, корабли, что мы захватили у бондов, никуда не годятся, на них мы далеко не уплывем. Первый же шторм может оказаться для нас последним, встреча с врагом, знающим, чего он хочет, может оказаться нашей последней с ним встречей. Может, вы хотите, чтобы мы отправились на север, в Тьотту? Говорят, там богатые селения и можно взять хорошую добычу.
Ему не ответили, нас часто называли грабителями, хотя мы сами видели свое назначение в том, чтобы завоевать страну. Конунг предложил людям отправиться за добычей, которая не принесла бы им чести, и они мрачно выслушали его слова. Он сказал, по-прежнему без силы и властности в голосе:
— А если хотите, можно отправиться на юг, мимо Трёндалёга, и уйти всем на запад, за море. Я думаю, что сейчас у берестеников нет ни мужества, ни силы, необходимых для того, чтобы захватить Нидарос.
Люди недовольно заворчали.
И тут они оказались в его власти. Он вдруг стал прежним Сверриром, таким, каким мы его знали: могучим и бесстрашным, с ясной мыслью, с новым голосом, прорезавшимся в его голосе, с новым лицом, проступившим сквозь его лицо, он точно сдернул покров и показал людям силу, превосходящую их собственную. И дал им понять: у меня есть и еще нечто, чего вы пока не видите.
Он сказал:
— Если мы прежние берестеники, мы, не задумываясь, бросимся в пасть ярлу Эрлингу в Нидаросе и встретим его войско, как пристало мужам. Но мы должны помнить: нас меньше, чем их. И не забывать, что именно в этом наша сила. Если ваши желания совпадают с моими, то мы направимся сейчас на юг к Нидаросу, там мы утопим наши корабли, выберемся на сушу, сбросим свою воинскую одежду и найдем в усадьбах обычное крестьянское платье. Там мы разделимся, часть наших людей быстро пойдет тайными тропами, скрывая под одеждой оружие и не узнавая друг друга при встрече, и незаметно проберется в город. Другая часть на маленьких судах войдет во фьорд как будто бы с рыбой, в палатках на этих судах будут прятаться воины. Мы должны разойтись по всему городу, по трактирам и кладбищам, и ждать, когда Рэйольв из Рэ проскачет по улицам и своим рожком подаст нам сигнал к битве. Это будет в полночь с субботы на воскресенье. Люди ярла Эрлинга будут пьяные и ничего не сообразят спросонья. Мы легко зарубим их.
Берестеники с ревом бросились к Сверриру, они кидали оружие в воздух, ловили его, били в щиты, конунг опять стал конунгом, а они — его людьми.
Тогда пришел Гаут.
***
Гаут направлялся на север, в Тьотту, чтобы строить там церковь, он приплыл на лодке с двумя гребцами. Велика была радость свидания, и Гаут сказал, что у него есть хорошие новости из Нидароса — Эрлинг Кривой поспешно покинул Нидарос и направился на юг в Бьёргюн. Должно быть, до ярла дошли слухи о том, что мы идем в Вестланд, или, сказал Гаут, — и этому он верил больше — дружба между ярлом Эрлингом и могущественным архиепископом Эйстейном была уже не такой безоблачной, как прежде. Говорили даже — этому можно верить или не верить, — что они расстались, наговорив друг другу на прощание много горячих и недобрых слов.
— Что ты решишь? — спросил Гаут.
Он был невысокий, как всегда неряшливый и еще более оборванный, чем берестеники. По его словам, в последнее время он чувствовал странный зуд в обрубке руки, а это означало, что уже недалек тот час, когда он встретит своего последнего недруга, простит его и на месте обрубка у него снова вырастет рука. Зуд — хороший признак, человек чувствует зуд, когда у него зарастает рана.
— Что ты решишь? — спросил он.
И сам ответил за конунга:
— Ты, Сверрир, пойдешь на юг в Нидарос и сойдешь на берег. Там ты обратишься к своим людям и скажешь: Бросьте оружие в море! Они послушаются тебя. Потом с обнаженной головой ты босиком, пойдешь к архиепископу Эйстейну и скажешь: Я Сверрир, конунг Норвегии.
И еще: Ты здесь архиепископ, но ты служишь не только Богу.
Ты скажешь ему:
— Сними свои башмаки!
Я думаю, он их снимет.
Тогда ты обнимешь его, вы вместе пойдете в церковь Христа и преклоните колени перед Божьей матерью. За вами туда последуют твои люди, они тоже опустятся на колени…
Конунг наклонил голову, приподнял рукав на отрубленной руке Гаута и поцеловал обрубок.
— Ты всех прощаешь, — сказал он. — Сможешь ли ты простить и меня, если я пойду другим путем?
***
Вот что я помню об одноруком Гауте:
Он попросил конунга отойти с ним к прибрежным камням, где никто не мог их слышать. Они сделали мне знак, чтобы я пошел вместе с ними. Там Гаут сказал:
— У меня есть и другие новости, которые я не хотел сообщать вам при всех. Я был и в Сельбу, где живет сейчас твоя сестра, государь, фру Сесилия из Хамара в Вермаланде. Там же живет и Халльвард Губитель Лосей и все люди, которых она взяла с собой, когда уехала из своего дома в Вермаланде. Если люди ярла прознают про это, их жизнь продлится недолго.
В Сельбу живет и твой отец, государь, Унас из Киркьюбё.
Прости, государь, я знаю: если она твоя сестра, значит, он не твой отец, а если он твой отец, то она тебе не сестра. Про Унаса не скажешь, что он человек слова, — он обещал тебе оставаться в Ямталанде, когда ты отправил его туда, но вернулся назад в Норвегию. Он не злой человек, но, думаю, и не добрый. Он похож на черную муху над миской с медом.
Позволь дать тебе еще один совет, государь. И можешь отрубить мне вторую руку за мою дерзость. Приведи Унаса к своим людям и скажи: Этот человек выдает себя за моего отца, но не он мой отец! Пусть люди увидят его, не прогоняй его от себя, возьми его к себе, пусть он ест за твоим столом. Если он не твой отец, тебе, сыну конунга и Божьему избраннику, нечего бояться его. А ты вместо этого отсылаешь его от себя.
Прояви доброту к нему, и тогда люди поверят тебе.
Сейчас кое-кто сомневается.
И это может обернуться для тебя несчастьем.
Гаут кликнул своих гребцов, и они поплыли дальше на север. Он помахал нам на прощание, добрый человек, единственный, кого боялись обе стороны, ведущие братоубийственную войну в этой стране.
***
Сигурд из Сальтнеса пришел к конунгу и сказал:
— Я знаю архиепископа Эйстейна, на него нельзя полагаться. Архиепископ Эйстейн был сыном бонда Эрленда Медлительного. Мой отец знал его, и они не раз мерялись силами, когда были детьми. Но уже тогда Эйстейн был таким же надменным дерьмом, как и теперь, он перед всеми задирал нос, смотрел сверху вниз из-под приспущенных век и поджимал губы. Голова же у него работала хорошо, что правда, то правда. Однажды к ним в усадьбу пришел монах и обучил этого жалкого червяка читать еще до того, как он начал спать с женщинами. Но со временем Эйстейн овладел и этим искусством. Он не мог пропустить ни одну девушку. Однажды он зашел слишком далеко, и отец девушки схватил будущего архиепископа за шкирку и бросил в лужу. Но ведь тогда он еще не был ни священником, ни епископом.
— Не доверяй ему, говорил мне отец. Теперь я то же самое повторяю тебе, конунг Сверрир: Не доверяй ему! Он уехал в Париж и там долго учился премудрости в школе, которая называется Санкт Виктор.
Я видел его, когда он вернулся домой. Я был тогда мальчишкой, а он приехал, чтобы все могли на него полюбоваться, мать его еще была жива и он хотел поцеловать ей руку. Представляешь себе мужчину, который целует матери руку у всех на глазах? Должно быть, он выучился этому в своей ученой школе. После этого он был казначеем у конунга Инги и вел счет его серебру. Не знаю, каким он был казначеем, но мы с тобой, государь, знаем, что нет казначеев, которые не взвешивали бы своего серебра в темноте ночи после того, как взвесили серебро конунга при свете дня. Я слышал, что он купил себе женщину. Она не хотела иметь с ним дела. Но он бросил на стол монету и сказал: Иди и ложись. И она пошла.
Когда же он пришел к ней, она расцарапала ему живот острым краем монеты, у него, как у свиньи текла кровь, и он кричал громче женщины, которую порет муж.
Жители Трёндалёга очень гордились, когда он стал архиепископом. Еще живы женщины, которые могут рассказать, как они работали в усадьбе его отца и помогали этому недорослю застегнуть штаны, когда он еще не умел обходиться без посторонней помощи. Но после того, как Эйстейн короновал конунга Магнуса, ничего приятного для жителей Трёндалёга не произошло. Ярл Эрлинг и его сын оказались тяжелым бременем для людей. Истина в том, что архиепископ Эйстейн покупает и продает людей, он тверд, как подкова, и мысль у него острее моего клинка. Не доверяй ему, государь!
Неужели ты думаешь, Сверрир, что человек, возложивший корону на голову твоего противника, перейдет на твою сторону, если ты явишься в Нидарос с мечом, вложенным в ножны? Тебе известно, что у архиепископа есть больше двух сотен дружинников? Ты понимаешь, что, если он пустит нам кровь, он потребует у конунга Магнуса вознаграждения за это раньше, чем прочтет заупокойную молитву по тебе, павшему конунгу?
Не доверяй ему!
Мы постараемся незамеченными пробраться в Нидарос, как ты сказал, государь. Если нам не изменит удача и святой конунг Олав будет больше на нашей стороне, чем на его, то я уверен, что его архиепископский престол опустеет еще до наступления ночи. Самое лучшее, если он умрет, но, если он окажется нашим пленником, есть способ помочь ему перебраться в иной мир.
Он ничего не потеряет от этого путешествия.
Ведь он сам говорит, что иной мир лучше этого.
Сигурд ушел от нас. Все эти дни у него шла носом кровь, и он был бледней, чем обычно.
Позже, йомфру Кристин, я познакомился с архиепископом Эйстейном. В моей памяти он остался как благородный человек.
***
Конунг спросил, известны ли мне сомнения Фомы Неверного, который, чтобы поверить, хотел вложить палец в раны от гвоздей на руках Спасителя.
— Во мне, — сказал он, — живет и Петр Скала и Иуда Искариот, но сомнение — не частый гость в моем сердце. Нынче я пригласил его к себе.
Если мы на своих жалких кораблях войдем во фьорд днем, горожане вскоре узнают, что конунг Сверрир со своим разбойниками снова направляется в Нидарос. Но станут ли они сражаться с нами? Скорей всего они расколются на два лагеря. В прошлом году, когда мы были в Нидаросе, у нас были там и друзья и враги. Может, на нашей стороне окажется больше людей, чем на стороне ярла Эрлинга? И кто будет подстрекать к борьбе тех, кто относится к нам недружественно? Если людей ярла в городе нет, кто, кроме архиепископа Эйстейна, сможет сделать это? Но захочет ли он?
Может, нам все-таки следует войти во фьорд днем? Щиты опущены, мечи вложены в ножны, мы не будем петь Господи, помилуй! — это выглядело бы лицемерием. Нет, нет, мы войдем тихо, на веслах, сойдем на берег, и расположимся там, никого не трогая, а через день или два с достоинством, без лести, однако с вежливым поклоном, один из моих людей отправится к архиепископу и скажет: Конунг Сверрир хотел бы поговорить с тобой, архиепископ Эйстейн, у алтаря в церкви Олава Святого, если ты окажешь ему эту милость…
Как думаешь, он примет меня?
А что, если горожане встретят нас с оружием? Мы ведь тоже не безоружны? Я думаю, что хоть нас и немного, но после сражения, буде оно состоится, нас все-таки окажется больше, чем их! Вряд ли архиепископ захочет бросить в сражение своих дружинников! Он умный человек и не захочет разом потерять все.
— Или, — конунг взглянул на меня, — он все-таки ввяжется в сражение?
— Не знаю, — сказал я.
— Но мне важно знать это! — воскликнул конунг. — Разве я не такой же, как вы, разве я тоже не пас коз и не ловил птиц? Но мне важно это знать! Аудун, что мне делать?
Он склонился ко мне и заплакал.
— Мой отец жив или нет? — спросил он.
— У тебя дома есть два малолетних сына, поэтому ты богаче меня, — ответил я.
— Конунг всегда беден, — сказал он.
***
Страсть помучить себя заставила конунга заговорить о моем добром отце Эйнаре Мудром:
— Я так завидовал, когда видел вас вместе на пустоши, он шел впереди, ты — сзади, две темные фигуры на фоне неба и облаков, иногда он нес на плечах ягненка, а ты бежал за ним, как подобает послушному сыну. Я слушал его приятный голос в те годы, когда работал в епископской усадьбе и ел за столом епископа, а твой отец приходил к нему в гости. Я понимал, что у меня не могло быть такого доброго и любящего отца. И не было.
Когда он толкует сон, он заглядывает в сердце человека. Случается порой, правда, редко, что Всемогущий использует сон как инструмент, позволяющий истине спуститься с небес к нам, недостойным, и таким образом указать нам путь. И потому твой добрый отец Эйнар Мудрый служит не только людям, но и Богу. Ведь он толкует не только загадки человеческого сердца, но отчасти и самого Господа Бога. И я не мог не любить его.
Помню я и твою добрую матушку фру Раннвейг, и ее смиренную любовь к своему мужу и повелителю. Эйнар говорил, что ему редко приходилось ее наказывать, он мудро руководил ею и воспитал тебя правильно мыслящим человеком. Меня часто удивляло, что он при всем том обладал и незаурядной мужской силой. На вид он не выглядел сильным. Нет, не выглядел, он был чуть косоват — одно плечо чуть выше другого и голова наклонена, словно он ожидал, что его сейчас ударят. Но я не знаю другого человека, способного проявить такую же силу и мужество, как твой добрый отец Эйнар Мудрый.
Понимаешь ли ты, Аудун, какую зависть испытывала моя жалкая душа и какую муку терпело мое сердце? Их могла победить лишь воля, более сильная, чем моя.
— Что ты думаешь об архиепископе Эйстейне? — спросил он и взял меня за край плаща.
Кончилось тем, что мы плывем в Нидарос при свете дня, мужество покинуло наших людей. Сигурд сказал с горечью в голосе:
— Это люди без конунга, и конунг без людей.
Лицо Сверрира омрачало тяжелое сомнение.
***
Впереди идет Сигурд, он стирает кровь с носа. Жестокие прислужники Эрлинга Кривого ворвались однажды в его усадьбу в Бувике и увели его оттуда опозоренного, со связанными руками. Сигурда заставили быть гребцом на корабле ярла и увезли на Оркнейские острова, — где мы со Сверриром и познакомились с ним, — а потом обратно в страну норвежцев. Однажды над страной пронеслась весть: Появился новый конунг, его зовут Эйстейн Девчушка, люди добрые, собирайтесь под его начало! Тогда Сигурд покинул дружину ярла Эрлинга в Бьёргюне, темными ночами он бежал через всю страну в Нидарос, нашел там прибежище в женском монастыре, нашел там Рагнфрид, а она — его, за что ее изгнали из монастыря, а он скрылся в городе. Громкими криками он приветствовал прибытие туда нового конунга Эйстейна, разочаровался в нем, добрался морозными зимними дорогами до Рэ, сражался там, потерпел поражение, обмороженный проделал долгий путь до Хамара в Вермаланде, встретил там нового конунга, более сурового, чем все предыдущие, человека, у которого в глазах горел огонь победы: Приветствую тебя, Сверрир, под твоим знаменем мы победим! А дальше Ямталанд, Нидарос, Мьёрс, горы Согна, Эстердаль, Наумудаль и наконец снова Нидарос. Кровь из носа капала ему на бороду, он был предан своим друзьям, не владел учтивой речью и имел лишь одно желание — вернуться домой в Бувик к Рагнфрид и маленькому Сигурду, вернуться с кровью на руках, их можно отмыть, и с глубоким шрамом в душе, который уже не изгладится. Этот крестьянский парень, ставший воином, человеком конунга, мечтал теперь этого конунга покинуть.
Последние дни у него шла носом кровь.
И вот показались корабли.
***
Сигурд как-то рассказывал мне о своем брате Йоне:
В детстве и юности Йон был такой же угрюмый и брюзгливый, как и теперь, но руки у него были золотые. Однажды он пошел в кузницу, выгнал оттуда кузнеца и выковал себе удобные щипцы с длинными губами и короткими ручками. Их было легко спрятать под рубаху, и вот как-то вечером, когда молодежь, перекликаясь и аукаясь с пригорка на пригорок, собралась водить хороводы, одна молодая девушка вдруг взвыла, как раненый бык. Это Йон ущипнул ее сзади своими щипцами, быстро их спрятал, ущипнул другую и замешался среди танцующих. Многие девушки подверглись с его стороны этому жестокому обращению, младшие побежали домой за утешением к своим матерям, а других дружки увели в лес и там, сняв с них юбки, натерли салом.
О поступке кузнеца из Сальтнеса стало известно, и слава о нем пошла по округе.
Когда молодежь в другой раз собралась поплясать, Йон счел уместным остаться дома.
— Дай мне твои щипцы! — попросил у него Сигурд.
— Боюсь, ты мне их испортишь, — ответил Йон, кислый как простокваша.
— Ну и ладно. — Сигурд обладал завидным спокойствием, он никогда ни на кого не таил зла, тем более на брата.
Через пятнадцать лет Йон однажды спросил у него:
— Помнишь те щипцы?…
— Как не помнить…
— Прости меня.
Сигурд давно простил.
***
Сигурд как-то рассказал мне о Вильяльме:
— Ты, наверное, помнишь, что в сражении при Рэ его ранили мечом в пах, я видел его рану, в ней был длинный червяк, Вильяльм выковырнул червяка ножом и расковырял рану, чтобы кровь омыла и очистила ее. С тех пор женщины не интересовали Вильяльма. Но мне иногда кажется, не завелся ли такой же червяк у него в голове? Однажды вечером, пьяный, он заговорил о Бенедикте. Кто такая эта Бенедикта? Я пойду к Бенедикте, сказал он. Я останусь у Бенедикты. Но кто она, эта Бенедикта? У нее синий ноготь, сказал он и засмеялся, я пойду к ней. Но если после того ранения женщины стали ему не к чему, зачем ему понадобилась эта Бенедикта?
У Бенедикты синий ноготь, сказал он. Это из-за меня у нее синий ноготь.
***
К нам шли корабли, их было четыре, у нас тоже было четыре корабля. Но те корабли были больше наших и лучше оснащены, к тому же для них ветер был попутный. У бортов стояли вооруженные воины, они не издавали воинственных кличей, казалось, что они, как и мы, тоже растерялись. Если бы все было, как раньше, у нас был бы готовый план. Каждый предводитель знал бы свое место в бою и занял его, мы, не задумываясь, напали бы на них. Но теперь конунг приказал нам дождаться, чтобы они первые напали на нас.
— Может, их предводители в Нидаросе послали их, чтобы вступить в сражение, только если мы нападем на них. А потому давайте дружески встретим их, может, они только этого и ждут!
И тут они первыми напали на нас, обрушились с силой, достойной берестеников, и мы, берестеники, отступили. Неожиданно они, один за другим, оказались на наших кораблях. Мы не успели даже вскрикнуть, как горожане, а это были они, уже пробились к мачте корабля, где стоял конунг. Мы попытались оттеснить их, но это нам не удалось, к ним все время присоединялись новые люди, сражение шло на наших кораблях, а мы к этому не привыкли. Нам даже показалось, что им удалось захватить корабль конунга. Но тут же мы услыхали его голос, призывавший нас к мужеству. Для нас ветер был встречный. Корабли сбились в кучу, и их медленно несло к берегу. За спиной у нас был мыс Хаттархамар. Мы понимали, что нам грозит столкновение с прибрежными камнями, но не могли изменить курс, не могли развернуть корабли кормой вперед, как часто делали. Мы потеряли и обзор и превосходство над врагом, что прежде всегда давало нам мужество и приводило к победе. Сражение длилось долго. Они дрались неистово, мы — почти безвольно. У их кораблей борта были выше, чем у наших. Когда мы пускали стрелы, они успевали укрыться за ними, когда рубили мечами, попадали в дерево. Они снова напали на нас. Видно, их вела чья-то твердая воля. Но не архиепископа Эйстейна, на кораблях был поднят стяг города, а дружинников архиепископа было бы легко узнать по стягу Олава Святого, их тут не было. Я дрался в третьем ряду, неожиданно меня позвал конунг, он стоял на корме, вокруг летали стрелы, но он их не замечал. Он направлял людей туда, где требовалась помощь, с кормы у него был хороший обзор, небеса были еще на его стороне. Я встал справа от конунга и попытался прикрыть его щитом, слева от конунга стоял Хельги Ячменное Пузо, который носил точильные камни. День был жаркий, ветер едва касался воды, крики битвы, как шум шторма, долетали до берега. Время от времени мой взгляд выхватывал из сражения отдельные картины:
Острие меча входит кому-то в кадык и выходит через затылок, брызжет кровь, человек падает, но я не знаю, кто это…
У Кормильца щита нет, он прикрывает живот железным котлом и орудует мечом, будто это нож для разделки туши…
В воздух взлетает клок волос, человек пригибается, это Коре из Фрёйланда, он жив, поскользнувшись на крови, он падает, отползает в сторону и сразу вскакивает, с отхваченным клоком волос он снова бросается в битву…
И тут наши корабли налетают на прибрежные скалы.
А из-за мыса появляется новый корабль, он тоже больше наших и более богатый, чем те, с которыми мы сражаемся. На мачте развевается стяг Олава Святого — это корабль архиепископа Эйстейна.
И тогда мужество изменяет нам. Как раз в это мгновение Сигурд падает, я вижу его в последний раз.
Он что-то кричит, мне удается различить его крик, несмотря на тяжелый грохот волн. Он получил роковой удар.
Мы отступаем и бежим.
***
Мы с конунгом перепрыгиваем на корабль, который стоит между нашим кораблем и берегом. Мимо нас бегут люди, конунг скользит на мокрой от крови скамье и неожиданно проваливается под палубу. Я тоже поскользнулся и застрял — одна нога — на скамье, другая провалилась вниз. Конунг цепляется за меня, пытаясь выбраться. Я кричу:
— Спасайте конунга!
Люди не отвечают, они бегут. Тогда появляется Хельги Ячменное Пузо, тот, который нес точильные камни через горы. Одним рывком он выдергивает конунга, конунг бежит, снова спотыкается, кричит, наконец выбираюсь и я. Меня толкают бегущие люди, я прыгаю через борт на камни. За мной прыгает конунг. Потом Хельги.
Я потерял меч, передо мной лежит человек с разрубленной головой, я хватаю его меч. Кое-кто из наших еще сражается на берегу, один из них Йон. Потом Йон падает.
Потом падает конунг.
Я мельком вижу человека, который сразил конунга, это наш старый знакомый. Мы встречались с ним в монастыре на Селье и потом в Тунсберге, это Серк из Рьодара, которого силой взяли в войско Эрлинга Кривого. Он метнул в конунга дротик и попал ему в шею. Хельги набрасывается на Серка, Серк отступает, с корабля прыгают горожане. Конунг вскакивает. Из шеи у него хлещет кровь, Хельги защищает его, я — тоже, тут и Гудлауг, и Свиной Стефан, и теламёркцы, — мы все защищаем конунга. Выстраиваемся и держим оборону, у Гудлауга большой опыт в сражениях, но враг напирает и нам приходится отступить, чтобы не попасть в кольцо. Конунг бежит, его поддерживает Хельги, сразу от воды поднимается крутой склон, его венчает грозная вершина Хаттархамар. Конунг наступает на полу плаща и скатывается вниз по склону.
Он опять внизу на камнях, его окружают враги, тогда Хельги и Гудлауг хватают мечи обеими руками и отбивают конунга. Должно быть, горожане расстреляли все свои стрелы, с мечами они не осмеливаются напасть на людей, окруживших конунга. Конунг снова вскакивает, из шеи у него все еще идет кровь, я бегу сзади и подталкиваю его, кажется, мне помогает мой добрый отец Эйнар Мудрый.
Наконец мы одолели этот склон.
Подходят Хельги и Гудлауг, многие лежат на земле, я вижу корабль, это наш корабль, начальником на нем был Вильяльм. Корабль горит, горят паруса, горящий корабль плывет по морю.
***
Наступает вечер, потом ночь, моросит дождь, в деревьях прячутся легкие сумерки. Мы поднимаемся на гору Гауларас, враг преследует нас, но он тоже обессилел и в лесу чувствует себя неуверенно. Свиной Стефан идет рядом с конунгом, он ведет нас. Гудлауг куда-то исчез, потом возвращается окровавленный, в разорванной одежде, но молчит о случившемся.
До конца ночи мы хлопочем вокруг конунга, мой добрый отец Эйнар Мудрый остановил кровотечение, но конунг очень слаб. Ненадолго он впадает в забытье, потом приходит в себя и говорит:
— Пусть Вильяльм со своим отрядом прикроет нас!..
Мы молчим.
И ведем его дальше.
Мы идем всю ночь, Кормилец приносит конунгу крынку пива и заставляет его выпить. Наверное, Кормилец нашел поблизости какую-нибудь усадьбу и украл там пиво.
Конунг поднимает голову от крынки, у него лихорадочный взгляд, на лице кровь, он говорит:
— Пусть Вильяльм со своим отрядом прикроет нас!..
Он еще не знает, что Вильяльм остался на том охваченном огнем корабле, который унесло в море.
***
Потом говорили, что корабль Вильяльма загорелся от брошенного на борт горящего полена. С горящими парусами, будто с красным стягом, корабль шел по фьорду, на борту был предводитель дружинников Вильяльм из Сальтнеса. Он был ранен в голову, из раны у него текла кровь, обеими руками он зажимал рану, чтобы остановить кровь. Кроме того, его рубанули мечом по руке, эту рану он обмотал лоскутом, оторванном от рубахи. Раненые стонут, на них падают горящие доски, у одно парня загораются волосы, и он страшно кричит. Их преследуют горожане, корабль горожан идет быстрей, чем корабль Вильяльма. Вильяльм слышит победные крики, скоро они их догонят и раскроят череп ненавистному предводителю дружинников Вильяльму из Сальтнеса. И тогда из горла Вильяльма вырывается вопль, должно быть, Вильяльм давно сдерживал его силой воли:
— К черту!..
Преследователи приближаются. Хагбард Монетчик тоже был на том корабле, он-то и рассказал мне о том, что там случилось. Хагбард не был ранен, он считал, что будет сражаться на корме, отгороженный от врага горящей мачтой, а потом утонет с образом Малыша перед глазами. И вдруг ветер прекратился.
Мачта падает, а с нею парус и снасти, корабль плывет по течению, горожане берутся за весла, и тогда Вильяльм кричит своим людям:
— Всем на весла!..
Раненые и умирающие, с пузырями от ожогов на ладонях люди хватают весла и гребут. У них почти нет сил, но и их преследователи тоже ослабели. Вильяльм хочет схватить весло, падает ничком и у него из раны на голове снова течет кровь, он переворачивается на спину и кричит:
— К черту!..
Снова зажав рану обеими руками, он пытается остановить кровь, люди гребут, преследователи уже так близко, что пущенная стрела, впившись, дрожит в борту корабля. Но и преследователям тоже приходится зажимать свои раны руками. Тем временем наступает вечер, расстояние между кораблями остается прежним. Вильяльм знает здесь каждую шхеру, каждый островок, в детстве он ловил здесь рыбу. Если они завернут за мыс, они окажутся в его родном фьорде, там будет легче найти спасение. Наступает ночь, и они заворачивают за мыс. Предводитель дружины лежит в забытьи, порой он кричит: К черту!.. Больше других на весла налегает Хагбард, он не ранен, иногда он оборачивается и смотрит, жив ли Вильяльм. Вильяльм жив, он зажимает руками рану на голове, в серых глазах ходят ночные тени, он весь скорчился, этот человек уже никогда не сдавит щипцами ноготь женщине, чтобы узнать, где она прячет свою скотину.
— К черту!..
Они уже за мысом, летняя ночь светла, море и берег хорошо видны, высоко над ними с моря на землю ползут легкие облака. Но за спиной у них преследователи. Впереди показывается усадьба — туда-то и стремится Вильяльм — он поднимает голову над бортом судна, видит родной дом в синих сумерках и кричит:
— К черту!..
Люди отдают веслам последние силы, корабль ударяется о камни, преследователи не отстают. Хагбард неожиданно переваливается через борт. Он не ранен, он погружается в воду и прячется в тростнике, вспугнув утку. У него за спиной раздается крик:
— К черту!..
Никто не заметил, что там, где только что пряталась утка, притаился человек. Теперь прыгают и другие, они скользят на камнях, падают, поднимаются. Прыгает и Вильяльм, зажимая руками рану на голове. Он добирается до берега. Прячется в траве. Ползет прочь. Слышит, как преследователи шарят среди прибрежных камней. Они убивают всех, кого находят, слышится крик, потом тишина, и они бегут дальше, новый крик и опять тишина, Вильяльм ползет прочь.
Он знает здесь каждую тропинку. Ловко прячется даже в низкой траве, светлеет, за ним тянется кровавый след. Увидит ли его враг? Кровь капает в вереск и на мох, собак у преследователей нет, они находят раненых и убивают, но Вильяльма они не видят.
Он знает, где ему укрыться. За усадьбой есть земляной погреб, его крыша покрыта дерном, из него есть ход в лисью нору. Если он доберется туда, он спасен. Уже совсем рассвело, Вильяльм ползет кругами, видит собственный кровавый след, сворачивает с него, выбирает новое направление. Вот наконец и двор.
Он поднимает голову, по-прежнему зажимая руками рану, — никого нет, он знает: чтобы миновать двор, надо сделать большой круг, на это у него нет сил. И он принимает решение.
Он ползет вдоль изгороди, прислушивается, но слышит лишь удары своего сердца. Приподнимается, чтобы оглядеться, и видит их.
Они замечают его и бегут к нему.
Тогда появляется его мать, фру Гудрун из Сальтнеса.
Она первой оказывается рядом с Вильяльмом, потом — они. Молодой парень говорит:
— Он отрубил руку моему брату…
Два человека держат фру Гудрун, парень взмахивает мечом. И они уходят.
Мать поднимает труп сына, вносит его в дом и сажает на почетное сиденье.
***
Вот рассказ Рагнфрид, жены Сигурда, женщины, которая мазала волосы конским навозом и посыпала их золой. Фру Гудрун из Сальтнеса оседлала лошадей и через Гауларас поехала к Хаттархамару, где было сражение. Она нашла там трупы своих сыновей, Сигурда и Йона, и вернулась домой. Рагнфрид со своим сыном, которого тоже звали Сигурд, ездила с ней.
С трупов еще капала кровь, и собака, бежавшая за ними, лизала ее. Мальчик долго держал бессильную руку отца, потом ему надоело и он позвал мать. Она прижала его к себе, и они, держась за руки, шли за лошадьми до самого дома.
Фру Гудрун внесла привезенных сыновей в дом, теперь она всех троих посадила на почетное сиденье, они сидели, прислоненные друг к другу, еще в крови после сражения.
Мать поклялась отомстить за сыновей.
***
Мы втроем поддерживаем конунга, пока идем через Гауларас, — Хельги Ячменное Пузо, мой добрый отец Эйнар Мудрый и я. Рана конунга уже перевязана полотном, кровь остановилась, и он уже не в забытьи. Мы то бежим, то идем.
Конунг говорит, что во всем виноват Сигурд.
— Он хорошо знал архиепископа Эйстейна, но дал мне неумный совет. Сигурд одной ногой стоял на корабле, другой — на земле, он был глуп и труслив. Приведите его сюда!.. — кричит конунг.
Мы только что присели отдохнуть, наших преследователей больше не слышно. Люди молча сидят под деревьями, лежат в траве, на мху и дышат с трудом. Некоторые мочатся на раны, чтобы они не воспалились. Конунг больше не в забытьи.
— Приведите сюда Сигурда!.. — кричит он. — Он мне заплатит за это!..
Мы втроем уводим конунга от людей. Хельги обнажил меч, он немногословен и бесстрашен. Я говорю Сверриру:
— Сигурд мертв.
Сверрир не отвечает, он как будто не слышит меня и опять говорит:
— Сигурд знал архиепископа Эйстейна, он должен был предупредить меня. Должен был сказать, что архиепископ непременно поднимет горожан и потому надо явиться туда под покровом ночи, разделиться на две части и свалиться на них, как снег на голову. А что сказал Сигурд?
— Сигурд мертв, — говорю я.
Сверрир не слышит, он начинает кричать, рвет на себе волосы, вскакивает, пытается вытащить меч, который заклинило в ножнах, наверное потому, что с него не стерли кровь.
— Приведите сюда Сигурда! — говорит он. — Я скажу ему все, что думаю, здесь и сейчас, и пусть каждый слышит это, он знал архиепископа и не предупредил…
— Сигурд мертв, — говорю я.
Сверрир не слышит.
Он уже снова сидит и раскачивается всем телом, я слышу, что он плачет. Потом встает, не пытаясь скрыть слез, хочет вытащить меч, не может, поднимает над головой сжатые кулаки и чертыхается, выбирая самые богохульные слова, на губах у него выступает пена и он говорит:
— Сигурд должен умереть.
— Сигурд уже мертв, — отвечаю я.
Он как будто не слышит. Смотрит на меня, хватает меня за грудки и говорит с мольбой:
— Разве ты не согласен со мной, что Сигурд должен был дать мне более умный совет? Ведь он знал архиепископа! Почему он не сказал, пока еще было время: Послушай, Сверрир! Я знаю архиепископа. Знаю, что он суровый человек, умный и твердый, нет, не твердый, он непримирим, полон ненависти, низок, он друг ярла, он безжалостен и умен. Не полагайся на его добрые слова. Вот что должен был сказать мне Сигурд. А он дал мне неумный совет. Поэтому все так получилось. — Сверрир наклоняет голову и плачет.
Вскоре он начинает кричать, люди слышат его, и если наши преследователи недалеко, они тоже могут услышать его и прийти сюда. Я уговариваю Сверрира, но он не замечает меня. Эйнар Мудрый трясет его за плечо, это не помогает, конунг отпихивает его от себя.
Мы с отцом обмениваемся взглядом.
Наступает день.
***
Наступает день.
Мой добрый отец Эйнар Мудрый говорит:
— Сверрир, пришло время, тебе следует отказаться от короны конунга.
Мы вдвоем стоим рядом с ним, Хельги держится настороженно, он молчит.
— Ты больше не конунг, — говорит мой добрый отец и склоняется над Сверриром. — Ты потерпел поражение. Ты должен прекратить борьбу.
Я наклоняюсь к Сверриру с другой стороны и говорю тихо:
— Ты должен прекратить борьбу, Сверрир. Корона конунга оказалась слишком тяжела для тебя.
Он поднимает голову и упрямо спрашивает:
— Но ведь Сигурд не погиб?
Мы не отвечаем ему и снова повторяем свое. Теперь отец говорит не так быстро, как в молодости. Он не ранен, но дышит со свистом и все-таки в его голосе звучит убийственная сила:
— Ты больше не конунг, Сверрир.
Я, как эхо, повторяю за отцом:
— Ты больше не конунг…
Сверрир хочет встать, мы сажаем его на поваленное дерево, он больше не плачет. Эйнар Мудрый повторяет и это похоже на церковную службу — дьявол служит свою мессу перед плачущими детьми Божьими:
— Ты лишился своей короны…
И я, ученик священника, повторяю за своим учителем:
— Ты больше не конунг, ты лишился своей короны…
Сверрир спрашивает снова, теперь уже резче:
— Сигурд погиб?
Мы не отвечаем. Эйнар Мудрый говорит:
— Ты больше не конунг, Сверрир…
Сверрир повторяет свой вопрос и требует, чтобы ему ответили, погиб ли Сигурд. Мы киваем: Да, он погиб. Белое лицо Сверрира становится пунцовым, злые слова еще рвутся с губ, но он глотает их, словно горький напиток. Эйнар Мудрый ходит вокруг Сверрира и повторяет тихим голосом, почти неслышным из-за шелеста ветра в листве:
— Ты больше не конунг, Сверрир…
Я говорю, зная, что произношу приговор:
— Я видел того, кто метнул в тебя дротик…
Сверрир встает, но я заставляю его снова сесть:
— Сейчас у тебя нет сил для мести, — говорю я.
Он сердито смотрит на меня, я спрашиваю, хочет ли он узнать, кто бросил дротик? Он кивает.
— Наш старый знакомый. Помнишь Серка из Рьодара, мы познакомились с ним и его братом в монастыре на Селье? Два добрых молодых парня, они нам тогда понравились. Потом мы встретили их в Тунсберге, они были в войске Эрлинга Кривого. Помнишь, его брат был там убит? Я видел, как Серк метнул дротик. Он целился в тебя. И зло улыбался. А потом убежал…
— Позови сюда людей, — говорит Сверрир.
— Ты хочешь говорить о Сигурде и его вине? — спрашиваю я.
— Да. — Он кивает.
***
Я привожу людей, нас мало было до битвы и еще меньше стало после нее. Все люди в крови, своей и чужой, да, мы разбиты и обращены в бегство, но мы все сохранили свое оружие.
Конунг, хромая, поднимается на камень, плащ его разорван, он сбрасывает его с себя. Шея у него завязана, на повязке выступила кровь, он наклоняет голову и, прежде чем обратился к людям, читает молитву. Потом говорит:
— Это был тяжелый день, и может быть, нас ждут еще более тяжелые дни, но это не последний наш день, и пусть вас это утешит! Зато горожане и люди архиепископа поняли, что у волка есть зубы, много человек полегло в этой схватке, но их больше, чем наших.
Я должен сказать вам, что дротик в меня метнул человек по имени Серк из Рьодара. Вот вы, подойдите сюда… — Он манит к себе Коре и Торбьёрна, двух братьев из Фрёйланда, усадьбы, лежащей у подножья Лифьялль, и их друга Эрлинга сына Олава из Рэ.
Они подходят, раны их неопасны, но мечи окровавлены до рукоятки.
— Ступайте, найдите Серка и убейте его, — говорит конунг. — Убейте его или умрите сами.
Они просят Хельги Ячменное Пузо принести точильные камни и потом уходят.
Конунг обращается к своим людям:
— Подойдите поближе!
Они окружают его, окровавленные, побежденные и все-таки непобедимые.
— На этот раз нам пришлось отступить, — говорит конунг. — Но клянусь вам, в другой раз мы не отступим! Либо ярл Эрлинг наглотается земли еще до конца сражения, либо я! Даю вам слово.
Слышите мое слово?
— Да, да! — отвечают они.
Он стоит перед ними раненый и вместе с тем неуязвимый, сильный, твердый, не знающий удержу своей мощи. Он исполнен гордости, и в голосе его грохочет шторм:
— Никто из моих людей не виноват в том, что случилось. Святой конунг Олав пришел ко мне во сне, когда я отдыхал после сражения, и сказал: Ты не виноват в исходе сражения, Сверрир, ни Сигурд, ни Вильяльм, ни один из твоих людей. Это было испытание, посланное тебе Богом, и вы выдержали его, вы остались в живых. А ярл Эрлинг должен умереть…
Мы поднялись и пошли дальше.
Через несколько дней братья из Фрёйланда, усадьбы у подножья Лифьялль, и Эрлинг сын Олава из Рэ присоединились к нам и сообщили конунгу: Серка из Рьодара нет больше среди живых.
