Командор, известный под именем Грозы Каттегата, стоит на палубе «Белого Орла». Отряд бросил якорь у островов Кустер. Летняя безветренная ночь. На море лежит густой туман. Командор различает в тумане «Борзого» и слышит голоса с наветренной стороны, где стоят галеры. В такую погоду все звуки усиливаются. Над головой у него будто малые дети плачут — это повизгивают трущиеся снасти. «Белый Орел» плавно качается на волне. Он поднимает руку, глядит на нее — очертания пятерни расплываются, она вырастает вдвое и словно живет отдельной жизнью, совсем не подвластной ему.

Появляются две чайки, проплывают в воздухе над рангоутом, снижаются к самой воде, поворачивают и исчезают в серой мгле.

В эту ночь у Турденшолда неспокойно на душе. По пути на север вдоль шведского побережья был недобрый час, когда на него накатило, — как всегда перед серьезным испытанием. Камердинер Кольд вошел с серебряным кувшином, чтобы наполнить кружку, а командор, которого мутило от напряжения и тоски, выплеснул вино бедняге в лицо и велел убираться. Вызвал своего друга Тёндера, а когда тот явился, брезгливо процедил:

— Ты мне не нужен, зачем пришел? Ты проследил за поркой Фабеля? Что? Его освободили от порки? Я сам распорядился? Нет так нет, черт с ним, все к черту, сажай судно на мель, сажай людей в шлюпки, и пусть гребут обратно в Копенгаген!

Но сейчас он чувствует, что ненавистная злая тревога, которая всегда изводит его в напряженные часы перед баталией, проходит. Ее сменяет другое, благое напряжение: нервы натянуты, но послушны, его пронизывает тихая радость, сознание того, что предстоящее потребует, чтобы он отдал всё, — и дарует ему всё: либо почетную смерть, либо зрелище врага, уходящего по волнам с истерзанным такелажем под жалобные крики своих раненых.

Что-то должно случиться, скоро, вот-вот?..

Так и есть: из мглы и тумана возникает лодка, и в первую минуту кажется, что в ней никого нет. Он идет к фальшборту и всматривается — течение направлено к берегу, но лодка движется против течения. Уж не мертвец ли ее подгоняет, предвещая им гибель в пучине? В это время к командору подходит Расмюс Стува из Трённелага. Боцман Расмюс во все вахты находится на палубе; на фрегате «Белый Орел» поговаривают, что последний раз он спал на проповеди в то воскресенье двадцать два года назад, когда конфирмовался. А лодка все ближе и ближе к «Белому Орлу»…

Внезапно в лодке словно возникает человечек — то ли мальчишка, то ли малорослая женщина. Он или она табанит веслами, обратясь лицом к кораблю. Лицо темное, лишь глаза тускло светятся, будто маленькие фонарики. Расмюс Стува стонет:

— Господи Исусе, никак привидение!..

Тут и вахтенный на носу поднимает тревогу. Расмюс выхватывает пистолет. Должно быть, мыслит, что оружие выручит, даже если это и впрямь мертвец подгребает к баку «Белого Орла».

Командор наклоняется над фальшбортом и тихо окликает:

— Друг или враг?..

Грудь его открыта — стреляй, не промахнешься. Неизвестный в лодке убрал весла, одна рука засунута под темный плащ, не пистолет ли держит? Расмюс намерен силой оттащить командора в сторону, но в это время негромкий голос отзывается:

— Друг!

Голос женский, и что-то в нем пробуждает в душе Грозы Каттегата затаенные воспоминания. Боцман Расмюс бросает конец. Женщина привязывает лодку. Они готовятся помочь ей подняться на борт. Но она цепляется за канат, словно кошка, и в два счета оказывается на палубе.

И тут он узнает ее, хотя лицо женщины вымазано копотью и жиром, чтобы не опознали.

Он сбрасывает с себя мундир и накидывает ей на голову.

Потом поднимает ее на руках и несет в свою каюту.

С жилой палубы, где спят матросы, на них устремлены любопытные взгляды, и командор предпочитает, чтобы поменьше людей знало, что за гостья явилась к нему в эту ночь.

Он вызывает камердинера Кольда, сдергивает мундир с ее головы, сажает гостью в свое лучшее кресло и говорит:

— Попадет вдруг кто-нибудь из моих людей в руки к шведам, мало ли что наболтает. Худо тебе придется, Эллен, коли шведский король Карл проведает, что ты навещала Грозу Каттегата.

Он улыбается ей.

Она пробует стереть рукой копоть и жир с лица, но только хуже размазывает. Он хватает кружевную салфетку, которой Кольд украсил его стол, и говорит:

— Держи!

Она отказывается, тогда он выворачивает наизнанку мундир и предлагает использовать подкладку как полотенце.

— Кольд отстирает, — добавляет он. — И не все ли равно, как выглядит изнанка.

Она объясняет, что намазалась, чтобы ее не узнали, если кто-нибудь встретится ночью.

— Правильно сделала, — отвечает он.

И молча ждет, что она скажет дальше. Ждет и рассматривает ее. Приземистая, плотная, ростом ребенок, но не лицом, он никогда не решался спросить, сколько ей лет. Руки грубые от тяжелого труда. На островах Кустер говорили, что она еще ни разу не спала с мужчиной. Во всяком случае, Грозу Каттегата она не обнимала. Одна из немногих, кого ему не привелось брать на абордаж с буйными и торжествующими криками, покорять лихими песнями, хриплым рыканьем и дерзкими щипками, расплескивая вино и срывая с них нижнюю одежду, прежде чем нетерпеливо обнажиться самому. Все это бывало, но не с ней.

Эллен Брюнхильдсдаттер Кустер — от тебя веет холодом. И жаром, каким его еще никто не обдавал. Глаза твои светятся умом. Твой брат, Халфвард Брюнхильдссон Кустер, тоже человек умный.

Командор сидит и вспоминает тот раз, когда Халфварда свалил легочный недуг и его сестра провела Грозу Каттегата в гавань сквозь шторм. То был первый — и пожалуй, единственный — случай, когда ему встретилась женщина, на которую он не отважился покуситься. Да и желания не испытал, видя в ней личность, превосходящую его силой.

Теперь она сидит перед ним.

Она говорит:

— Шведы пришли за Халфвардом. Он их перехитрил. Но где он теперь — и жив ли вообще, это мне неизвестно.

Командора подмывает дать залп в ее честь. Он знает, что копенгагенские ревизоры не простят ему пустую трату пороха, но кто проверит, сколько пороха уйдет во время ближайшей баталии? Он встает, чтобы позвать Тёндера, но передумывает. Шведы, наверно, расставили свои караулы на берегу, и далекий пушечный выстрел в ночном тумане может их насторожить.

— Тебе надо поесть! — восклицает он. — Кольд приготовит обед из семи блюд с тремя разными винами! Поедим вместе!

Он устремляется к выходу, у него свой собственный маленький камбуз, и Кольд вышколен, как никто. Но она останавливает его движением руки, и командор повинуется, словно матрос капитану.

— Есть не хочу, — говорит она. — Я к тебе с известием. То ли радостным, то ли нет, но я достаточно знаю тебя, чтобы наперед сказать, что от этого известия нападет на командора бес, с которым ему не совладать. А каково придется мне? — Глаза ее чернеют от ненависти. — Тебе ведь известно, что мы на Кустерах почитаем себя норвежцами… Кто просил этих чертовых шведов сажать нам на шею своих сборщиков податей да чванливых ленсманов? Совсем недавно это случилось, при моем отце, да и мне в память запало! Но тебе известно также, что многие с наших островов служат на шведских военных судах. Я их знаю. Они мне дороги. А ты, может статься, будешь их убивать?..

Они глядят в упор друг на друга. Она не отводит своих глаз, потемневших от гнева. И от печали. А еще от горечи, с которой она произносит:

— Тебе не ведомо сострадание? На то ты и воин…

Она встает, ходит взад-вперед между столом и его креслом. Она не красавица. Но в ней есть что-то волнующее, от чего его бросает в жар. Она медленно говорит:

— Скажу тебе, что разведала, — не миновать мне расстрела, если об этом узнают. И ведь узнают. Кто поручится, что никто не стоит на пригорке и не подглядывает, когда ты летней ночью спускаешься к лодке и плывешь к отряду, который — ни для кого не секрет — стоит на якоре в тумане? А не скажу — всю жизнь буду думать, что предала — и тебя тоже, хотя это еще можно пережить, а вот как с остальными быть? Со всеми чертовыми норвежцами, да ведь и ты из того же корня, а чем вы лучше шведов, не говоря уже о датской сволочи там, в Копенгагене? Но суть-то в том, что нам, кустерцам, назначено жить и умереть здесь, на Кустерах! Понял? А шведы, эта мразь, захватили наши острова.

Он выжидательно поддакивает.

— Вчера я сходила туда на лодке, — тихо продолжает она. — Завидела паруса в море… Взяла рыболовную снасть и прошла почти весь пролив. В заливе Дюнекилен стоят на якоре шведские суда. Они твои — иди и забирай.

Она смеется громким, пронзительным смехом и хватает кружку с вином, от которого только что перед тем отказалась. Но командор не вскакивает на ноги от радости, как она ожидала. Он медленно встает, потом бросает:

— Фарватер узкий?..

— Попробуй втиснуть кулак в разинутую пасть, — отвечает она.

— Не иначе у них задумано перебросить по суше снаряжение в Норвегию, — говорит он. — Идти через Свинесюнд они не отваживаются. Знают, что Габель стоит у Ларколлена и может живо выйти на перехват.

— Я слышала, будто один норвежский город уничтожен пожаром, — говорит она.

— Наверно, это…

— А мне плевать, какой именно, — перебивает она и продолжает со злобой: — Представляю себе, как веселились младенцы, когда их люльки заполыхали. Будет кому-то почет и слава. Что скажешь?

— Но все же ты пришла к нам, Эллен? И у тебя был умысел?

— Да, — отвечает она.

— У меня нет приказа, — недовольно цедит он сквозь зубы. — Но ты знаешь фарватер — проведешь меня?

— Это плавание может мне дорого обойтись, — говорит она. — Но я проведу тебя.

Он встает, чтобы поблагодарить ее. Но она досадливо отбрасывает его руку.

— Не дороже, чем мне, если я завяжу бой без приказа, — негромко произносит он.

В это время в каюту входит капитан-лейтенант Михаэль Тёндер.

Из недавно обнаруженного письма капитан-лейтенанта Тёндера ученому мужу и историку, автору настоящего труда.

Письмо написано в последние дни жизни господина Тёндера и не притязает на полную истину.

Преклоняя мою седую голову и всматриваясь в былые дни и часы, я вижу моего молодого друга, командора, на палубе фрегата «Белый Орел». Ночь выдалась туманная, и он не стал, как обычно, возвышать свой могучий голос, опасаясь, что рыскающие в шхерах шведы услышат его распоряжения. Он отдавал приказы громким шепотом, в котором звучала грозная сила и просьба к каждому члену команды исполнить свой трудный долг. Он был младшим по возрасту командором флота его величества — и несомненно, храбрейшим. Никто не умел чертыхаться, как он, и мало кто обращался к всемогущему богу с б о льшим жаром и б о льшим правом на его внимание.

Великой целью командора Петера Бесселя было когда-нибудь прислуживать за столом его величеству. Мы, его друзья и товарищи по службе на королевском флоте, спрашивали порой друг друга, как он стал бы маневрировать в такой обстановке, столь отличной от всего, знакомого ему по жизни на море. Как стал бы различать наветренную и подветренную стороны в фарватере за королевским креслом, сменив абордажный крюк на серебряную тарелку? На покое задним числом я пришел к заключению, что Гроза Каттегата, как его прозвали, до конца жизни томился злым недугом: он был готов на все, чтобы приблизиться к вельможам, но редко видел от них уважение. Все же его величество лично удостоил командора немалых почестей, хоть и были причины проявить к нему немилость. Старая аристократия чувствовала, как тает ее могущество, и королю достало мудрости, во всяком случае, на то, чтобы уразуметь, как важно наделить пышными дворянскими титулами новых смельчаков, чтобы опереться на них в трудную пору. Командор с «Белого Орла» умел, как и все мы умеем, пресмыкаться перед вышестоящими и лягать нижестоящих. Но он был также способен подойти к тому, кого лягнул, и показать сочувственным взглядом, что под дубленой шкурой кроется чувствительное сердце.

На Ваш вопрос, вопрос ученого мужа и историка, какие силы вели вперед Грозу Каттегата, я вынужден ответить, что не создан еще тот глаз, который мог бы прозреть до конца сокровенные тайны человеческой души. Если же мне, недостойному, отважиться на догадки — а я полагаю, именно это ожидается от меня, — то ответ будет таков: главная его сила заключалась в неукротимом стремлении приумножить собственную славу. Главная, но не единственная. В Дюнекиленском бою, когда он вошел со своим отрядом в залив и столь храбро руководил баталией до того самого часа, когда мы благополучно вышли из залива, немалая часть его силы и отваги питалась мыслью о бедственном положении своих соотечественников. К их горлу был приставлен нож, и держал этот нож шведский король Карл. Мой друг командор восхищался королем Карлом. Но еще больше он ненавидел короля Карла. Завидовал ему, злословил о нем, поносил его и в то же время мог вдруг произнести: «Будь я шведом, пошел бы, не раздумывая, к нему на службу».

Иногда, очень редко — командор был ко всему еще и чрезвычайно осторожным человеком, — он мог дать волю недоброму чувству и язвительно насмехаться над слабым, не таким уж одаренным, честолюбивым, но подчас трусливым величеством в Копенгагене. Не будь король королем, командор с фрегата «Белый Орел» открыто явил бы ему свою неприязнь и презрение.

Он постоянно был во власти вожделения. Я не знаю другого человека, который так упорно осаждал бы слабый пол, пусть даже женщина принадлежала другому, и был притом искренне убежден в своем праве. Он был способен выкрасть предмет своей страсти из постели супруга, но с неизменной грациозностью, и, возвращая добычу, умел своей особенной, искренней, подкупающей улыбкой смягчить ограбленного мужа. Когда же корабль снимался с якоря и мы вновь выходили в море, он говорил о женщинах с вульгарным презрением. Помню случай — кажется, в Фредриксхалде, — когда он дал одной женщине ощутить тяжесть своего тела, и она молила его, чтобы после ее смерти в церковных книгах было записано, что она сожительствовала с Турденшолдом. Он охотно заверил, что так и будет. А сам тут же забыл ее имя.

Покидая гавань, где у него оставалась возлюбленная, он всякий раз приказывал произвести салют, и вряд ли на всем норвежском или датском побережье найдется городишко, не удостоенный этой чести. Улыбаясь, он записывал, что салют произведен во славу магистрата. Тем не менее копенгагенские ревизоры выносили ему порицание за неоправданную трату пороха. Тогда он метал громы и молнии и грозил пожаловаться лично его величеству, забывая, что путь к его величеству вовсе не так прост для него, как он пытался нам это внушить. Ворча, он бросал в огонь бумагу от ревизоров и смотрел, как она превращается в золу.

Остановимся теперь на положении, в каком он находился в то июльское утро 1716 года, когда получил от женщины, которая подошла к фрегату на лодке с одного из Кустерских островов под Стрёмстадом, тайное известие о том, что в бухте Дюнекилен стоят шведские суда. Мог ли он поверить ей на слово? Ведь она — он говорил мне об этом потом — могла быть подкуплена шведами, и как ты ее разоблачишь. Перед ним был выбор: либо слепо положиться на ее слова, либо проверить их истинность самолично. Он избрал последнее.

Командор отчетливо представлял себе, чем грозит присутствие шведских кораблей в заливе Дюнекилен. Он предположил — верно, как оказалось потом, — что эти суда доставили тяжелую артиллерию, амуницию и провиант, предназначенные для шведского войска короля Карла под Фредрикстеном. Ему уже давно было ясно, что, покуда крепость стоит, шведский король Карл не сможет покорить страну. Когда до него дошли слухи, что какой-то норвежский город предан огню, он тотчас понял, что это Фредриксхалд. Так оно впоследствии и оказалось. В общем дело обстояло следующим образом: шведы не могли пройти через пролив Свинесюнд, потому что у Ларколлена стоял адмирал Габель с эскадрой, намного превосходившей шведскую. Зато они могли с великими мытарствами переправить пушки по суше от Дюнекилена, и после фредриксхалдского пожара король Карл, одержимый яростью, с новой силой повел бы свои полки на штурм крепости. Стоило шведам выгрузить на берег амуницию и артиллерию, и победа была бы им обеспечена. Командор должен был нанести удар до выгрузки. Поэтому он не располагал временем, чтобы встретиться с Габелем и только потом, заручившись приказом, возвращаться в Дюнекилен и атаковать. И он атаковал без приказа.

Позвольте мне теперь обратить внимание ученого мужа и историка, сколь рискованно для любого военного атаковать без приказа. Если атака не увенчается успехом, даже самый отважный должен быть готов очутиться в тесной обители, именуемой застенком, а то и расстаться с головой. Вряд ли командор мог рассчитывать сохранить свою жизнь, если бы он потерял свои корабли в Дюнекилене, а шведская эскадра уцелела.

Он знал, сколько у него врагов. Лучше многих других сознавал слабость своего монарха и не мог надеяться на какую-либо поддержку с его стороны в случае поражения. Он знал также — тут он вполне мог положиться на слова женщины-лоцмана, которая принесла нам известие о местонахождении шведских кораблей, — что ведущий в Дюнекилен фарватер сужается до семидесяти аршин. По этому фарватеру надо было нам провести свои суда — при сильном или слабом ветре, летним утром, когда мачты и реи видно издалека. На берегу стояли шведские батареи. Командору предстояло вести свой отряд строем кильватера: фарватер не позволял атаковать развернутым строем, идя борт о борт. На размышление оставались считанные часы. Надо было решать быстро. И он принял решение.

В этом его величие. Он ясно видел и действовал отважно. Никто не укорил бы его, воздержись он от атаки, ибо у него не было приказа атаковать. Он знал, что рискует все потерять, если проиграет схватку с противником, — знал также, что будет прощен и удостоен почестей, если вернется победителем из Дюнекилена.

Так, может быть, выбор был не так уж труден для него?

Он тщательно подготовился к бою, насколько это вообще было возможно, довел до сведения каждого матроса, на что мы идем, вторгаясь в залив.

Верно ли полагать, что главной его движущей силой, когда он решился атаковать без приказа, была мечта прислуживать за столом королю?

Думаю, что верно.

Вместе с сединой я нажил ум и перед смертной бездной стремлюсь к правде.

При написании сего письма моей рукой водила снисходительность к командору, моему другу, Грозе Каттегата, и оно не притязает на полную истину.

Командор на фрегате «Белый Орел» хватает пленника за глотку и трясет его.

— Слушай, пес, как звенят твои серебряные кандалы! Думаешь как-нибудь тишком избавиться от цепей и стать вольной птицей?! Как бы не так! После этой баталии голова твоя слетит с плеч, как только я возвращусь в Копенгаген!

Командор набивает рот мясом и запивает доброй кружкой пива. Хрипло чертыхается и грозит кулаком пленнику, барону фон Стерсену, когда тот испуганно прокашливается, чтобы ответить. В каюте царит полумрак. Входит камердинер Кольд в элегантном сюртуке, фалды которого накрахмалены так, что торчат в воздухе за спиной. Он учтиво подвигает блюда командору, сознавая, что при том настроении, в каком сейчас пребывает Гроза Каттегата, пленника лучше не потчевать.

Турденшолд снова рычит:

— Тебе, пес, известно о шведах в заливе больше, чем кому-либо на моих кораблях. Ты знаешь, какие у них пушки, видел их корабли и только прикидываешься, будто не знаком с их офицерами. Но ты не желаешь говорить! Я мог бы отлупить тебя! Но не стану — потому что из твоей черной души попрет только ложь, когда плетка будет кромсать твое тело. Ты умрешь! Говори: как по-твоему, есть у шведов тридцатишестифунтовки? Заведено ли у короля Карла устанавливать батареи на суше для защиты кораблей в гавани? Тебе известны такие случаи? И самое главное: если и впрямь Фредриксхалд предан огню в присутствии короля, способен он прискакать к Дюнекилену, чтобы лично присутствовать при разгрузке снаряжения? Говори же, черт бы тебя побрал! Молчишь… Каких-нибудь три аршина отделяют меня от человека, который мог бы сообщить частицу столь нужных мне сведений! У короля Карла, как у большинства людей, есть свои привычки, и тебе они известны. Смотри же!.. Я сдеру с тебя шкуру, прежде чем ты расстанешься с головой! Можешь не сомневаться! И я пущу их всех ко дну, сожгу поганые посудины, взорву все бочки пороха до единой, порублю всех этих чертовых шведов! Сам откушу язык королю Карлу, если он там. Он там? Как ты думаешь? Ну? Или сидит на коне где-нибудь в Смоленене и нюхает дым от горящего Фредриксхалда?..

Пленник не произносит ни слова. Впалые щеки его побледнели, плечи поникли под бременем страха.

Командор разжевывает кусок мяса, встает, вне себя от бешенства, выплевывает мясо на ладонь и швыряет его в лицо пленнику.

Выбегает на палубу.

— Не жди от меня, черт возьми, чтобы я вел себя благородно, когда мне не до благородства! — кричит он напоследок фон Стерсену.

На палубе стоит Михаэль Тёндер. Он опирается на пушку, деревянную ногу снял и примостил поперек ствола. Лицо Турденшолда еще горит от бешенства. Он берет себя в руки и говорит Тёндеру, что решил сходить на разведку.

— Если не вернусь, поднимай паруса и присоединяйся к эскадре адмирала Габеля под Ларколленом. Без меня ведь ты не войдешь в залив, Михаэль, не тот ты человек. Знаешь что? У меня нет приказа. Но я все равно войду! Погублю отряд — моя голова полетит, моя, а не фон Стерсена!

Он смеется громким, пронзительным смехом, хватает Тёндера за мундир, весело встряхивает его и обнимает, словно женщину.

— Радуйся, что тебе не придется входить туда без меня! — кричит он.

Тёндер неспешно пристегивает деревянную ногу. Говорит, что после боя надо будет пересчитать свои ноги и проверить, много ли осталось.

— Думаешь, Эллен Брюнхильдсдаттер лжет? — спрашивает он.

— То есть она куплена шведами?

— Да.

— Нет, я этого не думаю, но почем знать. Нас окружают шпионы и предатели. В этом одна из причин, почему мне надо пойти на разведку.

Турденшолд зовет боцмана Расмюса Стуву. Предлагает ему проверить фрегат от киля до клотика, тщательно подготовить каждую пушку, осмотреть каждую бочку с порохом и обернуть их в кожи для защиты от искр, припасти ведра с водой на случай пожара в крюйт-камере.

— Я рад бы взять тебя с собой. Ты не молод уже, но никто не сравнится с тобой остротой зрения. Да только без меня твое присутствие на борту необходимо.

— Кого берешь?

— Фабеля.

— Фабеля?

— Да. Подумай сам. Команда ворчала там, в Копенгагене. Пришлось нам обработать плеткой несколько вонючих спин. Фабель стоял на очереди. Теперь все прощено и забыто. Все, кому надо, подметят, что Гроза Каттегата взял с собой Фабеля! Не забудь скормить этим чертям остатки быка, которого мы добыли в Швеции.

— Будет сделано, господин командор!

— Там нас ждут еще быки! — весело восклицает Турденшолд, показывая в сторону Дюнекилена.

На минуту он задерживается: может быть, все же спуститься в трюм и отлупить фон Стерсена, чтобы он рассказал о привычках короля Карла и вероятно ли, что король лично прибыл к Дюнекилену? Нет, не стоит.

Михаэль Тёндер заронил в его душу недобрую искру: неужели Эллен Брюнхильдсдаттер Кустер служит шведам?

Сквозь серую предрассветную мглу идут от фрегата «Белый Орел» шлюпки к остальным шести судам отряда. Они везут капитанам известие, что командор решил высадиться на берег, чтобы своими глазами оценить силу шведов и вернее расправиться с ними. Капитанам надлежит сообщить об этом всем своим матросам. Когда наступит следующая ночная вахта и корабли войдут в пролив, все должны знать, что Гроза Каттегата уже побывал здесь. Приказано строго следить, чтобы никто не покидал свой корабль. Отряд стоит на якоре под прикрытием островов, с берега его не видно.

Гроза Каттегата одевается рыбаком. Вымазанные рыбьими потрохами штаны до колен и зеленый головной платок ему вполне к лицу. Фабель теперь его младший брат и должен помнить об этом, если они нарвутся на шведов. Командор обут в деревянные башмаки, Фабель прыгает в лодку босиком. Они берут с собой бочонок водки. Не для того, чтобы пить: голова должна быть ясной. Только если появятся шведы, оба прикинутся пьяными и будут коверкать речь заплетающимся языком, чтобы больше походила на шведскую. Кустерские рыбаки, замыслившие погулять на берегу, предложат шведам выпить по чарке. А старую кремнёвку взяли, мол, чтобы пострелять птиц на шхерах.

Но под рубашкой у Турденшолда на голом теле привязан бинокль. Если шведы его обнаружат, тотчас смекнут, в чем дело, у рыбака таких приборов не бывает, и разом оборвется стремительное продвижение командора по службе на датско-норвежском флоте. Правда, у него задумана одна уловка. Не больно-то надежная. Коли схватят его, пьяный рыбак отойдет в сторонку, чтобы помочиться, незаметно отвяжет бинокль, спустит под штаниной на землю и ногой зароет в мох. А если там не окажется мха?..

Сидя на банке в маленькой лодке, он задумчиво ковыряет в зубах щепкой. Появляется корабельный священник Каспар Брюн. У него в руках Библия и дорожная сумка. Он отправится с ними на берег.

Один из секретов Турденшолда — секрет, который все труднее сохранять, — заключается в том, что время от времени священник «Белого Орла» высаживается на шведский берег и превращается в лазутчика. До сих пор ему сопутствовала удача. В священническом облачении, с Библией в руках, будто бы направляясь в Норвегию и не скрывая своей национальности, но поливая желчью датчан, он странствует по шведским дорогам и рассказывает всем желающим новости про Грозу Каттегата, который-де пристрастился к крепким напиткам и уже не пользуется такой благосклонностью его величества короля Фредерика, как прежде…

А сам присматривается.

И держит ухо востро.

Темной ночью идет на лодке обратно через пролив. Опять становится корабельным священником Грозы Каттегата.

Чайки парят над «Белым Орлом», утренний бриз свежеет. На северо-востоке стелются низкие тучи — похоже, там сейчас льют дожди. Это вполне устраивает командора. Одним прыжком он снова оказывается на палубе фрегата, молча обнимает Михаэля Тёндера, возвращается в лодку, и Фабель налегает на весла.

Полная тишина над морем.

Корабельный священник Каспар Брюн не первый год помышляет о том, чтобы проститься с саном. Его обязанность на борту — молиться в положенных случаях, проводить богослужение в открытом море и освящать пушки, когда их выкатывают на позицию на верхней палубе. Надлежит, опустив руку на пушечный ствол, прочитать соответствующий подбор молитв. Да только он помнит их не слишком твердо, и, когда становится у пушки, держа Библию в одной руке и положив другую на ствол, то смахивает на птицу с обрезанными крыльями. Где уж там матросам сосредоточенно внимать такому освящению. Кое-кто не скрывает ухмылку, ибо голос у Каспара никакой, а свободные от вахты так и вовсе ленятся покидать жилую палубу. Нет, не мастер Каспар Брюн освящать оружие. Зато счет ему дается хорошо. Однажды попробовал он подсчитать, насколько лучше убивает освященное оружие, чем не освященное. Полной уверенности в итоге у него не было, слишком многих данных недоставало. К тому же по уставу холодное оружие полагалось освящать скопом. Доставят на борт ящики — и читай молитву над ними. Но сколь велика сила слова божьего? Способно ли оно проникнуть через доски и наточить стальные лезвия так, чтобы резали шведскую плоть лучше, чем датскую? По правде говоря, Каспар, деливший каюту с капитан-лейтенантом Михаэлем Тёндером, предпочитал читать «Отче наш» над чашей с пуншем. Хоть и тут душа его не находила полного утешения. Лучше всего я молюсь, сказал он однажды Турденшолду, когда вижу чайку в небе над кораблем. Поскольку сам я не чайка, в этом случае обращение к господу уместно — как выражение кротости и мольба когда-нибудь обрести крылья. А читать молитвы над пушечными стволами — да пропади они пропадом!

То ли дело быть лазутчиком. Скучать не приходится, и бродить по вражеской земле не так уж опасно, если помнить об осторожности. Ни в коем случае не расспрашивать, где стоят шведские корабли или шведские солдаты. Только смотреть и запоминать, держа наготове Библию, а кроме того — очень важно! — с Библией на виду проклинать жалкого неразумного монарха датчан, который водится с недостойными женщинами, и не скрывать своей скорби о том, что Гроза Каттегата уже не тот, что прежде…

Как лазутчик, он мог поладить с какой-нибудь девицей, в чем находил великую радость. Как священник, он был связан узами брака, но слабый дух его не черпал силу в этих узах. Так что Каспар Брюн только рад, когда командор предлагает ему прогуляться по шведской земле и посмотреть, что там делается.

Сейчас в заливе Дюнекилен стоят корабли.

И пока Фабель усердно работает веслами и пряди утреннего тумана скользят над волнами, будто призраки, Каспар Брюн думает о том, что его новое поручение опаснее всех предыдущих. Пробраться тишком вдоль берега и высмотреть секреты противника. Попытаться украсть лодку. И по возможности выйти навстречу эскадре, чтобы сообщить командору сведения, в коих он нуждается.

Но сегодня ты еще жив?..

Он крепко сжимает Библию и чертыхается про себя.

Фабель работает веслами и думает о том, где сейчас его младший брат Лука по прозвищу Лузга. За несколько дней до того, как люди его величества изловили Фабеля, чтобы сделать его матросом на одном из столь благословенных всемогущим богом военных кораблей, Лузга разговаривал с братом в его убежище под скалой там, на родине. Тонким, еще юношески ломающимся голосом он поклялся:

— Если станется, брат, как люди толкуют, и тебя заберут, я отправлюсь следом и выручу тебя, хотя бы ты очутился в геенне огненной!..

Прекрасные и полные юного задора слова сказал четырнадцатилетний парнишка с жаждой приключений в крови. От других матросов из того же северного края старший брат слышал, что Лузга исчез из дома сразу после того, как Фабеля изловили и увезли. Лузга — крепкий и отважный малый, возьмет да в самом деле попытается прийти на выручку. Да только где он теперь?

По слухам, его схватили шведы и определили на один из своих кораблей. Может быть, он забывает родной язык и говорит по-шведски, как швед? Чай, ему там не слаще и не горше, чем на датском судне… Для Фабеля не так уж важно, чью сторону держать. Покуда матросу платят причитающееся жалованье, его дело биться и ходить на абордаж, заряжать и стрелять, а все прочие дела, морские и небесные, — забота офицеров. Фабель усердно гребет. Он горд, что командор остановил свой выбор на нем. Может быть, Гроза Каттегата потому его выбрал, что увидел в Копенгагене молодую жену Фабеля и взглянул на нее с вожделением? Надо будет попытаться спрятать её, когда «Белый Орел» в следующий раз придет в Копенгаген.

Он усердно гребет.

Они идут вдоль побережья на север, хоронясь между островками. Тучка-другая, проползая над морем, поливает их дождиком. Кроме них, никого в море не видно. По словам командора, до Дюнекилена еще не меньше часа работать веслами.

Фабель с прискорбием думает о том, что водки сегодня не перепадет. Ему хочется пить, и он освежает лицо пригоршней морской воды.

Время от времени командор помогает ему грести.

Они плывут по большей части молча.

Командор сидит на корме и думает об атласных туфлях, которые купил для своей матери в Тронхейме. Пожалуй, маловаты будут для ее не слишком изящной ноги. Он вспоминает, как она вечером сбрасывала чулки, обнажая кривые пальцы и плоскую стопу, от которой пахло потом. Ему нравился этот запах. В студеную погоду, когда у матери мерзли ноги, она позволяла ему согревать их своим дыханием. Иногда он тихонько покусывал ее пальцы, а то сжимал зубы так, что она вскрикивала и давала ему шлепка. Он много лет собирался купить ей туфли. Непременно из самого лучшего атласа. Несколько раз пробовал выяснить у благородных дам, что такое атлас. Они лишь испуганно пятились, потрясенные глубиной его невежества. После чего он, лихо сплюнув, объяснял, что видел атлас раз в жизни, когда добыл несколько рулонов на шведском корабле, но и то края рулона были опалены огнем из его пушек. Тут уже знатные дамы смущенно краснели под его властным взглядом. Все же он постоянно помнил, что надо купить атласные туфли и послать матери в Тронхейм.

Теперь они куплены.

Так что после баталии…

Выделить какое-нибудь судно из отряда, найти предлог вроде необходимости набрать матросов там, на севере, — флот всегда нуждается в людях. Адмирал Габель не станет возражать против того, чтобы он направил команду в рыбацкие поселки и доставил оттуда молодых парней, которых и в шторм не укачивает. По пути судно зайдет в Тронхейм. Гонец постучится в дом его матери.

Атласные туфли в шелковой упаковке, почтительные поклоны на прощание, и быстро под парусами обратно в Копенгаген.

Но это только после баталии?..

Он зябко ежится, хотя солнце уже поднялось довольно высоко. Вспоминает, что у него нет приказа атаковать.

Нашаривает в одном из карманов щепку и задумчиво ковыряет в зубах. Фабель усердно гребет.

Вражеский стан приближается.

Они высаживают Каспара Брюна на берег безлюдной бухты. И продолжают плыть дальше на север.

Фабель шагает впереди, неся бочонок с водкой. Хотя бы один глоток! За ним идет Турденшолд — под мышкой зажата кремнёвка, на плечах висит сеть. Вполне сойдут за рыбаков, если им встретятся шведские солдаты. На голой скале они на виду, надо быть особенно осторожными. Узкий фьорд, получивший название Дюнекилен, вклинивается в сушу справа от них. Солнце стоит высоко в небе. Они спешат, им недосуг устроить передышку, полежать в расселине после долгого перехода на веслах. Кругом ни души. Грозу Каттегата это не радует. В безлюдье есть что-то зловещее. Он неуклюже ступает в деревянных башмаках. Насколько твердо он стоит на палубе корабля, настолько неуверенно чувствует себя на суше. Они придерживаются расщелин, жмутся к выступам, не отваживаясь подняться на макушки скал, где открывается вид на все стороны. Но время от времени Турденшолд выбирается на самый берег и просматривает фарватер. Узковато… Вообще-то ничего, нет ни подводных, ни надводных рифов. Но пройти здесь с целым отрядом — нешуточное дело даже для Грозы Каттегата.

Они садятся передохнуть за кустами шиповника, Фабель смачивает губы в лужице с пресной водой. Его лицо распухло от пота и солнца. Но что это… — он не верит своим глазам, негромко произносит: «Это же…» — и осекается, потому что Турденшолд шикает на него. Командор тоже заметил: в маленькой бухте, примыкающей к Дюнекилену, — дым. А где дым, там почти всегда люди.

Они продираются сквозь колючие заросли, лежат на животе на жиденьком слое исхлестанного ветром мха, заползают под можжевеловый куст. Для божьего ока с небес они как на ладони, но с земли даже самому зоркому глазу непросто их рассмотреть. Наконец они видят дом. Не дом, а хижина, с маленьким чистым двором и кукольным хлевом, где хозяева держат одну-две овцы да еще, быть может, коровенку, чтобы детям было молоко.

Гроза Каттегата лежит, не двигаясь, и слышит за своей спиной дыхание Фабеля. Ловит себя на том, что на земле соображает не так быстро, как на палубе. Будь он сейчас на борту корабля, сразу знал бы, как действовать. Людей не видно, и он принимает решение: спуститься к дому. Изображать подвыпивших кустерских рыбаков. Дескать, отнесло течением на север. Теперь бы нам перекусить, перед тем как пойдем на юг, к Стрёмстаду А что это за корабли стоят в заливе?..

Затея небезопасная. Все же надо идти. Фабель следует за ним, теперь оба ступают нетвердо — Фабель от страха; возможно, по той же причине и Гроза Каттегата спотыкается, когда они входят на двор.

Ни звука.

Ни людского говора, ни кошачьего мява, ни коровьего мыка.

Может, корова на выгоне?..

Может быть, дома никого нет, все отправились посмотреть на суда гордого короля Карла? Командор негромко кашляет. В маленьких окошках не видно лиц. Двор в образцовом порядке, чисто подметен, трава примята — стало быть, по ней недавно ступали босые ноги.

Командор берется за дверь. Отворяет.

Снова кашляет, держа кремнёвку дулом вверх, а не вниз, как предписано воинским уставом. Он ведь рыбак, а не офицер. Входит в дом.

На кровати под окном лежит спящая старуха. Укрылась одеялом, белое лицо недвижимо.

Он понимает, что она мертва.

Испуганно пятится. Он повидал мертвецов, но то все были павшие в бою. Толкает Фабеля перед собой. Выйдя снова на двор, спрашивает шепотом:

— Видел, Фабель?

— Видел, — отвечает матрос.

На мгновение Гроза Каттегата прячет лицо в ладонях и стоит так, совсем безоружный. Внезапно у него вырываются слова, в которых Фабель не угадывает смысла:

— Атласных туфель у ней не было.

Немного погодя они идут дальше. Фабель примечает, что в действиях Грозы Каттегата уже нет прежней осторожности. Даже не пригибаясь, командор взбирается на холм, чтобы осмотреться. Перед ними открывается весь залив Дюнекилен с его узким входом и крутыми берегами. Над каменными взгорками в глубине торчат высокие мачты.

Спускаясь с холма, они встречают мужчину, который несет на плече доски.

Тропа, сбегая к самой воде, круто огибает березовую поросль, и он возникает перед ними неожиданно. Чайки кружат над ними с резкими криками. Ноги мужчины привычно и мягко ступали по тропе, несмотря на тяжелую ношу. Столкнувшись с ним лицом к лицу и прочитав в его глазах удивление, недовольство, подозрительность с явным оттенком чувства, которое Турденшолд назовет ненавистью, рассказывая потом этот случай Тёндеру, командор выхватывает нож и вонзает ему в горло.

Удар верный. Мужчина валится навзничь, роняя доски на камни. Смотрит на них напоследок, и взгляд его выражает обиду и гнев — вполне оправданный, можно сказать. Истекая кровью, он умирает у них на глазах.

— Я был вынужден, — тихо произносит Турденшолд.

Фабель отзывается кивком.

Они оттаскивают труп в сторону, пытаются спрятать в шиповнике, но и он, и они здесь слишком выделяются. Доски и вовсе некуда деть. Бросив все, они поспешно уходят. Перевалив на другую сторону пригорка, так что и Дюнекилена опять не видно, они останавливаются передохнуть, и Гроза Каттегата говорит:

— Может быть, это был ее сын? Нес доски для гроба?..

Фабель снова кивает.

Теперь не время осторожничать. Никто не скажет про Грозу Каттегата, что он опасается идти первым. Он выбирает самый высокий пригорок, куда незамеченным влезть трудновато, а влез — укрыться особенно негде. Они прячутся за небольшой плитой. А тут еще чайки поднимают крик. Словно нанялись на службу к шведам и вознамерились известить их, что Гроза Каттегата высадил своих лазутчиков.

Он достает бинокль. Изучает берег аршин за аршином, видит шхеры и подводные камни, будто спины мертвых китов у самой поверхности. У него хорошая память. Что один раз увидел, сидит в сознании прочно, как печать на горячем сургуче.

В самой глубине залива расположились шведские суда. Он насчитывает двадцать с лишком, большинство — тяжелые транспортные баржи, очевидно, загруженные полностью снаряжением для полков короля Карла. Есть и два линейных корабля; насколько он может судить, пушки стоят наготове у портов. Прибрежные холмы кишат людьми. Но разгрузка — невесть почему — вроде бы еще не начата. Тем лучше для него. Должно быть, король Карл медлил с приказом, пока оставалось неясным положение на границе.

Но теперь-то вот-вот начнут?..

Турденшолд видит также группу офицеров, явно высших чинов, и один из них верхом. Ему вспоминаются слова фон Стерсена: «Шведский король Карл предпочитает, когда позволяет обстановка, сидеть на коне в окружении пешего отряда». Так-так… он всматривается до боли в глазах… похоже, новые офицеры, которые присоединяются к группе, отдают честь всаднику? Уж не сам ли король Карл вскочил на коня и прискакал сюда, чтобы лично увидеть, что происходит в Дюнекилене, и отдать приказ, прежде чем возвращаться к войскам у Фредрикстена и вновь повести их на приступ?

Не так уж много часов требуется искусному всаднику, чтобы на быстром коне проделать путь от Фредриксхалда до Дюнекилена.

Жгучее волнение охватывает Грозу Каттегата. Он подтягивает кремнёвку. Прикидывает, кто из них двоих лучший стрелок: он или Фабель? На Фабеля он особо не надеется. Да и сам он больше привычен к пистолету, чем к кремнёвке. К тому же мишень находится на расстоянии двух выстрелов, если не больше. А если метить выше? При удаче пуля попадет прямо в цель. И никто не поймет, откуда стреляли.

Но он не торопится. Понимает: сейчас лучше не горячиться, можно все испортить и ничего не достичь. После выстрела немедленно примутся искать стрелявшего. Могут найти лодку среди шхер. Убитого с досками. И придется Тёндеру без Грозы Каттегата поднимать паруса и брать курс на Ларколлен.

Он даже отчасти рад, когда группа трогается с места и всадник исчезает за домами.

Случай упущен, и он это сознает. Сознает также, что за желанием выстрелить крылось опасение за исход атаки, от которой он теперь не может уклониться. Делает знак Фабелю. Они спускаются крадучись с пригорка и идут обратно туда, откуда пришли. Только обходят другой тропинкой покойника и дом, где лежит мертвая старуха.

— Сегодня ночью… — говорит он Фабелю и улыбается.

Натянутая улыбка человека, нарушающего приказ. Но ему двадцать пять лет, у него короткая шея, и он уже не думает о том, кому перерезал горло.

— Есть ли у них батареи на берегу, вот вопрос, — шепчет он Фабелю.

Но еще больше беспокоит его сейчас другое: как бы лодку не обнаружили.

Нет, вот она — стоит на месте, покачиваясь на волне, они садятся на банки и промачивают горло водкой, прежде чем грести обратно к отряду.

Из вестника «Хроника событий», июль 1716 года, фамилия корреспондента неизвестна

Стремительно проскакав весь путь от Торпума под Фредриксхалдом, король Карл XII в ночь на шестое июля прибыл в Дюнекилен. Его появление было полной неожиданностью для офицеров на стоящих здесь судах королевского флота и, по слухам, вызвало немалый переполох. Рано утром король инспектировал батареи на берегу и выслушал доклад командира флотилии, адмирала Стрёмшерны, какие пушки и какое прочее снаряжение доставлены транспортными судами. Таким образом, не подлежит сомнению, что король намеревается возобновить штурм крепости Фредрикстен.

Шведская флотилия в Дюнекилене насчитывает около 25 судов, среди них много галер с тяжелым грузом, и проводка их, несомненно, потребовала величайшего искусства. Здесь, в надежной и узкой гавани Дюнекилена, судам не грозит нападение. Отсюда можно будет в несколько дней переправить снаряжение по суше до пролива Свинесюнд и дальше, непосредственно под Фредрикстен. Правда, эта транспортировка будет стоить крови, падут и лошади, и люди. На обочинах дорог от самой границы валяются трупы животных и разбитые подводы, в канавах лежат убитые солдаты, многие хутора сожжены, возможно из-за небрежного обращения солдат с огнем, но, пожалуй, чаще речь идет о карательных мерах короля против крестьян, неохотно удовлетворяющих нужды войска. Идет набор крестьянских парней, чтобы восполнить чувствительные потери армии. Рассказывают также — но это военная тайна, не предназначенная даже для ушей самого короля, — будто молодых крестьянских девушек забирают для солдатских нужд, ибо послушание и сила солдат возрастают, если питаются тем, к чему всегда вожделеет мужчина. Однако король — шепчутся его офицеры в веселой компании — никогда не испытывал этого голода и не понимает тех, кто ему подвержен.

Зато адмирал Стрёмшерна в этом смысле относится к солдатам с большим пониманием. Ему под шестьдесят, он совсем недавно удостоен королем дворянского титула. Прежде он звался Улаф Кнапе, но так как «Улаф» плохо сочетается с его новым, более благородным прозванием, отныне, по личному распоряжению адмирала, возбраняется звать его именем, данным при крещении. Адмирал Стрёмшерна удостоился высокой чести за редкостное умение во всякое время обеспечивать военный флот необходимым количеством матросов. Любые средства были хороши, и друзья говорят с похвалой, что потоки крови, пролитые им на шведской земле, мало уступают тем, кои прославили его соратников на европейском материке. В то же время, как уже сказано, Стрёмшерна с великим пониманием относится к насущным нуждам своих людей. Крестьянину, что рассчитывал уберечь теленка, или матери, задумавшей спрятать свою дочь, предоставлялся короткий срок на размышление, после чего адмирал посылал за огнивом или приказывал пустить в ход плетку. Как-то даже странно, что отважному, сильному и усердному Стрёмшерне поручено командовать судами в Дюнекилене, а не что-нибудь более сложное. Но это говорит о том, сколь важно для короля, чтобы под Фредрикстен была доставлена тяжелая артиллерия.

Рано утром ваш корреспондент передал через адъютанта ходатайство об аудиенции, надеясь получить высказывание короля, но встретил отказ. Однако вскоре корреспонденту было дано понять, что ему дозволяется следовать на расстоянии за королем и его офицерами при инспектировании береговых батарей. Король ехал верхом. Нельзя было не удивляться его беспечности, тем более что всего несколько дней назад при атаке на Фредрикстен рядом с ним был убит один из его высших офицеров. Притаившись в шхерах, хороший стрелок, к тому же вооруженный биноклем — если представить себе стрелка с таким современным прибором в здешних краях, — вполне мог бы застрелить короля. Офицеры стремились окружить короля и его коня защитным кольцом, но он не только возвышался над ними, но и повелевал жестом, чтобы они расступились. Вашего корреспондента удивило также, что король не стал инспектировать суда. Кажется, он вообще не удостоил их взглядом. Видимо, неспроста говорят, что недостаточное знание моря и моряков — уязвимое место короля. И будто поэтому (как утверждают офицеры, пожелавшие сохранить в тайне свои имена) у короля бывают вообще-то ему несвойственные приступы бешенства, когда в его присутствии упоминают так называемого Грозу Каттегата.

Выгрузка пушек и прочего снаряжения вот-вот должна начаться. Рубят лес для плотов, чтобы свезти на берег тяжелую артиллерию, из окрестных хуторов сгоняют людей и лошадей. Шведы привели сюда также некоторое количество пленных из Фредриксхалда, в том числе гражданских лиц. Обращаются с ними хорошо, насколько позволяют обстоятельства; одна женщина, подозреваемая в участии в поджоге Фредриксхалда, даже прибыла верхом на лошади. Правда, у нее серьезное ранение. Если о ее деятельном участии в поджоге станет известно адмиралу Стрёмшерне, он, вероятно, прикажет ее расстрелять, причем это скорее будет вызвано желанием угодить королю, чем покарать патриотку. Ваш корреспондент посетил подвал, где содержат пленных, и при этом видел упомянутую женщину. Она не красива и не так уж молода.

Здесь утверждают, будто офицеры, в том числе сам адмирал Стрёмшерна, предпочли бы, чтобы король поскорее отправился обратно в Торпум. Кроме того, что присутствие короля заставляет беспокоиться о его охране, при нем офицеры армии и флота ни минуты не могут ощутить себя свободными. Говорят, по этой причине в усадьбе Дюне, по соседству готовится большое пиршество в честь короля. Честь — честью, но вернее всего за этим кроется умысел сыграть на отвращении короля к подобного рода застольям и побудить его отправиться восвояси. Насколько истинны эти слухи и можно ли говорить об изощренном коварстве против великого монарха, об этом ваш корреспондент судить не берется.

В утренние часы корреспонденту посчастливилось несколько мгновений лицезреть короля, когда он инспектировал батареи на берегу. У него было усталое и, прямо говоря, недоброе лицо, глаза горели желтым пламенем, которому монарх, однако, не позволяет выплеснуться через край. Молодой и сильный человек, но в то же время осунувшийся и ожесточенный. Он был неразговорчив. Лицо его отнюдь не излучало радости. Напрашивается сравнение с людьми, о которых говорят, что они отбрасывают тень, даже когда отсутствует свет.

Он потерял Европу и хочет приобрести Норвегию.

Моему курьеру пора в путь.

Старик в арестантском подвале норовил выглядеть еще старше и несчастнее, чем был на самом деле. Он до тех пор канючил, что хочет пить, пока стороживший их одинокий матросишко не выпустил этого дохляка на волю, только бы не слышать его нытья. Выбравшись из подвала, Гауте расположился на солнце лицом к морю, вдыхая свежий запах соли и влажных водорослей. В гавани стояло на якоре два десятка судов. Берега кишели солдатами и матросами. Было ясно, что вскоре начнется разгрузка.

Гауте сидел и думал про Улауг, про ее искалеченное бедро — видно, сломана кость. Сперва надо расположить шведов в свою пользу, не такие уж они нелюди, если подойти по-хорошему. Затем он попытается переправить Улауг на какой-нибудь из соседних хуторов, чтобы как-то ее подлечить. Гауте часто думал о шведах с большим расположением, чем о своих согражданах в Фредриксхалде. Застрелишь шведского вояку — прямая польза, и не наушники они, а еще Гауте слышал, что в Швеции есть закон, по которому всем старым солдатам положена пенсия. Внезапно он вытаращивает глаза. Среди снующих мимо людей он видит свою молодую жену Кари Расмюсдаттер — она стоит и разговаривает с шведским солдатом.

Он протирает глаза, но волей-неволей вынужден признать, что не ошибся. Безотчетно спешит спрятаться за камнем. Будь у него здесь кремнёвка — но она зарыта в землю дома, в Фредриксхалде, — прицелился бы в солдата, повел бы ствол чуть в сторону — рука тверда, глаз меток — и на миг поддался бы сокровенному желанию, которое иногда посещает его. Спустить курок… И в возникшей сумятице незаметно затеряться в толпе матросов и солдат.

Но у него нет оружия. Гауте сидит за камнем, не сводя с нее глаз, и вдруг его осеняет догадка, как она очутилась здесь. Небось вынюхивала, где он, болтала языком налево и направо и оказалась в числе пленных еще и потому, что эта молодая тварь не прочь пойти с солдатами. Охваченный злобой, сейчас он и впрямь застрелил бы ее. Да только нечем.

Гауте сидит и вспоминает один из многих случаев, когда она встретила его бешеной бранью. С пеной на чувственных губах, крепкая, пышногрудая, полуголая — дело было рано утром. Он несколько дней бродил по окрестным селениям и вернулся домой, подстрелив двух шведов и предвкушая награду от Педера Колбьёрнсена. Но ей он об этом не мог сказать. Она не умела держать язык за зубами. Желая унять Кари, он поднял ее, положил вниз лицом себе на колени, задрал подол ночной рубашки и прошелся ладонью по ягодицам. Да только на сей раз не помогло. Она продолжала орать, сперва со злостью, потом с отчаянием:

— По своей воле никогда за тебя не пошла бы! Старый пень!

Эти слова вспоминались ему не раз. Особенно после удачного выстрела, когда он в довольном и вместе с тем покаянном настроении отдыхал душой у костра. У нее есть человеческие помыслы и желания? Ему это не нравилось. И он все чаще думал о том, что пора уже назначать себе последний день, когда закончится его странствие и будет сделан последний выстрел.

Вон она. Стоит по ту сторону пригорка, он видит ее волосы за непрерывным потоком матросов и солдат. Можно надеяться, что она его не заметит. Но ведь нет у него оружия.

При виде нее у него пропадает желание жить. Если он благополучно выберется из плена — а это вполне вероятно, — все пойдет по-старому: вечное нытье, детский плач, скулеж, мало денег, мало еды. Для всех будет лучше, если его не станет и ей назначат пенсию.

В уме у Гауте созревает замысел. Он может наброситься на какого-нибудь солдата. Постараться выхватить у него ружье и застрелить офицера. Не получится, так и так один конец: его пристрелят.

Зная ее, он не сомневается, что при таком исходе она будет отрицать родство с ним, пока находится в плену. Зато потом, когда вернется в Фредриксхалд, пойдет расхваливать покойного супруга своим распутным ртом. Глядишь, и добьется пенсии от казначейства в Копенгагене.

Но его расчет идет дальше. Улауг нуждается в помощи, и желательно женской, а Кари Расмюсдаттер не такая уж бессердечная, не откажется пособить, коли попросят. Да и шведы, надо думать, не звери: управятся с разгрузкой — почему не отпустить домой в Фредриксхалд двух женщин, одна из которых к тому же ранена.

Старик сидит на солнце и улыбается — нашел решение задачки, недаром голову ломал. В это время к нему приближается группа шведских офицеров.

Глядя на них, он вытаращивает глаза.

Один из офицеров — сам король.

И Гауте знает, что ему надлежит сделать.

Если получится, уж тогда ей с помощью капитана ополчения Педера Колбьёрнсена точно назначат пенсию.

В большом подвале под усадьбой Дюне, в углу, на старой подстилке лежит женщина. У нее шла кровь из носа, но молодой стражник подошел и подышал на кровоточащую ноздрю. Он слышал, будто так можно остановить кровь. Кровотечение и правда вскоре прекратилось. Судя по тому, как странно подвернута одна нога женщины, начиная от бедра, у нее перелом. Время от времени она приподнимает голову. Стражник курит трубку, и, хотя он прикрывает чубук ладонью, приятно пахнущий дым расплывается в сыром воздухе. Подняв одурманенную голову, женщина говорит с лютой ненавистью:

— Сволочь шведская.

Парень сторожил двоих. Другого заключенного, старика, он выпустил. Спрашивает женщину, не желает ли она покурить, чтобы набраться сил и чуток оправиться. Погодя, когда кругом станет тише, он постарается раздобыть ей что-нибудь поесть. Подносит мундштук к ее губам, она втягивает немного дыма. Давится, кашляет, и кашель острой болью отдается в бедре, где что-то сломано. Она громко стонет, потом шипит сквозь одеревенелые губы:

— Сволочь шведская!

Молодой стражник снимает рубаху и подкладывает ей под голову.

— Черт с ним, — говорит он, вспомнив королевское повеление: матрос или солдат при исполнении воинского долга не смеет без приказа снимать рубашку или штаны.

У него ладное, сильное белое тело, на котором резко выделяется загорелая шея. Она ждет — и штаны тоже снимет? Нет, вместо этого он садится на корточки рядом с ней и говорит:

— И вовсе я не шведская сволочь. Я норвежец.

Она удивленно таращится на него.

Он принимается что-то напевать, голос его напоминает мурлыканье старого больного кота, но все равно приносит ей облегчение.

Сквозь полузабытье она слышит, как он рассказывает ей про свою молодую жизнь и горький путь от островов на севере до этих мест.

— Слава его величеству! — начинает он свой рассказ. Потом продолжает: — А вообще-то чихал я на короля. Это его люди угнали моего брата, по прозвищу Фабель, и отправили служить на военный флот. Могли бы заодно и меня забрать. Меня зовут Лука, а прозвище Лузга. У нас на севере поговаривали, будто Фабель стал адмиралом под начальством Грозы Каттегата и бился бок о бок с ним в морских баталиях, да только мне что-то не верится. Толки эти начались уже через три недели после того, как угнали Фабеля. Так быстро адмиралом никто не делается, хоть бы и такой молодец, как мой брат. Лихо врут, куда там. Но я все равно вслед за братом подался. По суше. Что еще мне оставалось, я тоже хотел стать адмиралом, а дома в то лето нечем было заняться. Рыба не клевала, в каждом втором доме пустые котлы. По дороге я кормился все больше воровством. Задумал добраться до Копенгагена. Ну, и работал тоже, прослужил зиму у одного богатея в Христиании, но эта служба пришлась мне не по нраву. Оттуда, как весна настала, снова пешим ходом — через Смоленене и Швецию. Положился на людей, которые говорили, что хитрому дурню ничего не стоит переправиться из Гётеборга в Копенгаген. С того времени, как забрали Фабеля, прошло полтора года. Я не сомневался, что теперь-то он уж точно адмирал, а то и еще поважнее. И тут меня схватили в Швеции, черт бы их подрал. Люди адмирала Стрёмшерны — только тогда он по-другому звался, а дворянином его сделали за то, что он поймал меня и отправил на флот. Его это люди меня подсекли. Я спал в трактире в Гётеборге. «Ты лазутчик?» — спрашивают. Смекнули по говору, что я норвежец. Видели ведь, что не лазутчик, а сами свое твердят: «Коли так, тебя расстреляют, или же ступай матросом на флот шведского короля Карла». Я выбрал второе. А теперь скажу тебе такое, что ты, поди, и не поверишь. Человеку все равно, в кого стрелять. И к червям в хлебе привыкаешь. Знай себе кусай кругом, а то и червя проглотишь, коли припрет. Хочешь выжить на матросской палубе фрегата — не строй из себя благородную барышню с пышной прической. Вот только две вещи трудно терпеть. Первое — от рыбы тухлятиной несет. Сама сообрази, кто родился на Лофотенах, избалован свежей рыбой. А второе — проклятая плетка, от которой спасу нет. На какие подлости не идешь, чтобы только порки избежать. Теперь поняла, что я не шведская сволочь?

— Да уж поняла…

— Подышать тебе на нос, чтобы кровь остановить?

— Давай, дыши.

— Я ведь верно говорю, что все равно, в кого стрелять. Правда, не забуду один случай. Была у нас баталия с датчанами, они дали залп всем бортом по нам, мы ответили тем же. Мы прошли у них с подветренной стороны, и я услышал крики раненых. Кричат и кричат, мне-то что. «Слышишь, вопят?» — спросил кто-то рядом. Но мы уже ушли из-под их пушек, так что я плевал на все. Только потом вдруг пришло мне на ум: «Может быть, это Фабель кричал?» И сразу на душе так нехорошо стало. А вообще-то все равно, в кого стрелять. Теперь послушай, что еще скажу. Ты не подумай, что на корабле одни только напасти. Тебе все равно, говоришь, ты ничего не думаешь? Да мне-то не все равно. Матрос ведь может и к девкам сходить, поняла? В Гётеборге этих домов хватает. Скажи спасибо, что бедро сломала, не то сама туда угодила бы, шведы в этом деле не дают поблажки. Я насмотрелся, как они девчонок загоняют скопом, как мы дома овец в стойло загоняем, — и пошло. Да это я так, к слову. Тебе-то это не грозит. Для нас, матросов, дома эти бесплатные. А другие платят и два, и три шиллинга. Вот, а еще бывает, повезет тебе и получишь работенку по душе. Взять хоть сейчас — разве не повезло мне? Сиди, покуривай да дыши тебе на нос — это, поверь, не то что таскать тяжеленные пушки, какие теперь будут на берег выгружать. Раздавит тебе ногу — никто над тобой охать не станет. Так что повезло мне. Вот послушай: ночью двое решили бежать с нашего фрегата. И меня с собой звали. Я побоялся. Но обещал — никому ни слова! Видно, они и других звали. И должно быть, нашелся трус похлеще моего. Потому что как раз когда беглецы приготовились спуститься по веревке в воду и плыть к берегу, какой-то болван швырнул деревянный башмак в переборку капитанской каюты. Тот выскочил с ревом. Сама понимаешь, что вышло из того побега. Обоих расстреляли сегодня утром. Но капитан наш — вот тут-то мне и повезло — не такой уж вражина, понимаешь? Конечно, он рад кого-нибудь на расстрел отправить, чтобы потом было чем похвастаться. Так вот, он теперь решил разузнать, кто это выполнил свой долг, как он выразился, бросил башмак в переборку. «Ты?» — спрашивает меня. «Нет, — говорю, — не я». — «Хе-хе, — смеется, — не желаешь признаваться. И правильно делаешь». А попозже, стало быть, и назначили меня сюда. Скажи, разве это не честно и справедливо с его стороны? Ты стань на его место. Не прикажет расстрелять — самого расстреляют. Оттого он ценит доносчиков. Но и признание из тебя выжимать не станет. Понимает — случись что в другой раз, ты можешь и промолчать. Небольшое поощрение, вот и все. Теперь стань на мое место. Я не виноват, что тех двоих расстреляли. И от маленького поощрения нельзя отказываться. Изображать благородство на военном корабле — долго не проживешь. Покойникам не легче от того, что оставшийся в живых — болван. Пить хочешь? Принести воды? Вернусь, еще подышу тебе на нос. Мне нельзя ходить без рубашки. Да черт с ним, обойдется, не отнимать же рубашку у бабы, у которой идет кровь носом. Можно тебя спросить?

— Давай спрашивай, коли ты не шведская сволочь.

— У тебя есть парень?

— Есть. Гроза Каттегата. Он мой суженый.

— Хо-хо. Не так уж ты плоха, когда такие пули отливаешь. Сказала бы что-нибудь больше на правду похожее.

— Я и так говорю правду. Когда умру, в церковных книгах запишут: «Она сожительствовала с Турденшолдом».

Он наклоняется и дышит ей на нос.

— Пойду принесу тебе воды, — говорит он и выходит из подвала без рубашки.

Выходит и наталкивается прямо на короля с его свитой высших офицеров. Король с выражением закаменелой тоскливой ненависти на лице показывает на его обнаженное туловище.

— Проучить.

Один капитан — тот самый, что поощрил Луку, поставив его сторожить пленных, подходит и бьет матроса кулаком по лицу. Потом отправляет обратно на корабль.

Кустерский лоцман Халфвард Брюнхильдссон сидит и дремлет, приглядев себе удобное местечко в тени под деревом. Он курьер, вольный человек на службе у шведского короля Карла, но как мышь грызет старый сухарь, так грудь его точит давний страх. У него такое чувство, будто он играет в карты сразу двумя колодами и все время в руке должен быть туз. Поймают на жульничестве — стоять ему перед ружейными дулами, сознавая, что это конец.

Он открывает глаза. И внизу на склоне видит ее.

Она идет вместе с пленными горожанами, которых шведы пригнали сюда. Молодая, полногрудая, но красивой не назовешь — близко посаженные глаза, кислое лицо, в уголках поджатых губ притаилась ненависть; такую и приветливое слово не проймет. Кари Расмюсдаттер из Фредриксхалда, замужем за сержантом Гауте, многодетная мать.

И Халфвард сразу вспоминает — не меньше трех раз, а то и четыре, он сталкивался с ней, когда заходил с шведским письмом в крепость или выходил оттуда. Она видела его там. Смотрела сперва с удивлением, потом с радостью, потом с ехидством, как будто углядела случай присвоить монету, предназначенную для другого.

Он понимает: если она увидит его здесь, молчать не станет, выдаст. Чтобы купить себе свободу, а вернее, потому что ей сладко глядеть, когда другому горько. Ему нельзя попадаться ей на глаза. И хотя она идет в другую сторону, спиной к нему, Халфвард распластывается на траве.

Лежа вот так и вдыхая запах прогретого солнцем мха, он вдруг ловит себя на жалости к ней. Его жизнь в ее нечистых руках. Нечистых потому, что, надо думать, давно не мыла, а еще потому, что она способна продать его жизнь ради малой выгоды для своей. И все же он жалеет Кари Расмюсдаттер из Фредриксхалда. У нее старый муж, который живет на свой лад, не понимая ее. Достойный человек, но он годится ей в отцы. Небось другие женщины дразнят ее. Они замужем за молодыми парнями, своими сверстниками. Никто не спрашивал ее. Не предоставил свободу выбора. Все топтали ее. И когда Гауте умрет, не будет ей пенсии от казначейства в Копенгагене.

Душа его полнится страхом, но в то же время она обогащена способностью понять другого человека, и он распространяет это понимание на тех, кто осудит его, если он однажды будет разоблачен и расстрелян как лазутчик. Халфвард снова сидит. Кари Расмюсдаттер пропала из виду. Но все холмы, все берега залива Дюнекилен кишат матросами и солдатами. Они волокут бревна для плотов. К шведским судам направляются лодки. Скоро начнется разгрузка.

И все, кого он здесь видит, какие бы чувства они ни питали к королю Карлу, — все причастны к его войне и ждут не дождутся ее конца. Но разве мир не отступает дальше с каждым днем, что минует, не приблизив победу? Вот и ты, Халфвард, сопричастен войне за их спиной. Может быть, ты уже продлил ее? Что ни день, убивают все новых людей. А ты по-своему продлеваешь войну.

Эта мысль посетила его впервые. Он наклоняется и стонет. Словно чья-то тяжелая рука стиснула его сердце. Последствия твоих поступков еще не кончились. Из-за тебя переменился ход событий. Многие умрут потому, что тебе понадобилось быть причастным. Игра пошла бы иначе, если бы ты только доставлял письма в штаб-квартиру короля, не заходя с ними в крепость Фредрикстен.

Он поднимается и бежит. Они будут плевать ему вслед, все до единого, когда сегодня или завтра его поведут с завязанными глазами на расстрел. Кари Расмюсдаттер покажет на него: «Я видела его…» В ответ король скажет: «Расстрелять…»

Он бежит в лес и сталкивается с Каспаром Брюном, степенного вида пожилым вяловатым священником — и тоже лазутчиком. Они встречались на островах, когда Гроза Каттегата бросал там якорь. Оба вздрагивают, оба насторожены, священник чуть меньше, он сжимает в руках свою старую Библию и готов проклинать всякого, кто скажет доброе слово о Грозе Каттегата. Знает, как себя вести, чтобы выжить. Зато и возвращается к командору с важными сведениями о противнике и его передвижениях.

Очутившись лицом к лицу с соучастником, Халфвард отводит душу. Его исповедь не лишена хвастовства. Хвастовство прибавляет мужества человеку, жизнь которого под угрозой.

— Восемнадцать раз, — говорит он, — приходил я в крепость с письмами короля Карла! Восемнадцать раз письма распечатывались, и я получал в награду миску постного супа и пригоршню табаку!

— Не такая уж малая честь, — сухо замечает священник.

У Каспара Брюна есть с собой склянка с водкой. Он охотно наливает Халфварду и себе. Гомон тысяч людей на берегу доносится до них, словно гул далекого прибоя. У Халфварда мелькает мысль, что священник не так уж серьезно подходит к своему поручению, слишком осторожничает, и вылазки на берег нужны ему, скорее, чтобы отвлечься от однообразного корабельного быта.

Он продолжает исповедоваться.

— Сдается мне, никто не оказал норвежцам столько услуг, сколько я, и никто не причинил шведам столько вреда!..

Внезапно — кажется, один глаз священника сверкнул торжеством, а другой ненавистью? — внезапно ему приходит в голову, что Каспар Брюн отнюдь не лазутчик Турденшолда в Швеции, напротив — он шведский лазутчик в отряде Грозы Каттегата. У него вырывается крик. Ему вдруг представляется, что он окружен сплошь врагами, у всех предательство на уме, что еще не родился человек, заслуживающий доверия, все прогнили до мозга костей. Что он исповедался предателю, который тут же побежит и продаст его исповедь по сходной цене.

Но он ошибается.

Священник Каспар Брюн, притом что неглубокий человек, предпочитающий покойное существование, притом что с одинаковой иронией глядит на тех, кто отдает приказания, и на тех, кто их выполняет, столько повидал страдальцев, что понимает Халфварда. Понимает и страх его, и подозрения и пытается их умерить. Он не так глуп, чтобы воскликнуть: «На меня ты можешь положиться!» Просто он громко хохочет, как принято у мужчин, наливает Халфварду еще чарочку, сам делает глоток и спрашивает:

— Так ты говоришь, король Карл в Дюнекилене?..

— Ну да. Прискакал сегодня утром!

— Раздобудь лодку и греби в отряд к Турденшолду. Командор должен возможно скорее узнать о том, что король здесь!

Не моргнув глазом, священник возлагает на Халфварда наиболее опасную задачу, понимая в то же время, как важно поскорее убрать выбитого из колеи человека отсюда, где он в любую минуту может натолкнуться на ту женщину из Фредриксхалда, о которой говорит.

Они расстаются.

Священник углубляется в лес и находит тихое место, где можно отоспаться. Лучше держаться подальше от Дюнекилена, если Гроза Каттегата и впрямь прорвется сюда.

А после боя можно и поспешить навстречу.

Халфвард, обливаясь потом, снова смешивается с толпой матросов и солдат, которые волокут бревна к воде. Кто-то из них умрет по его вине?..

Ее нигде не видно?..

Теперь дело за тем, чтобы раздобыть лодку.

Лежа в полузабытьи, Улауг, словно сквозь туман, видит наклонившегося над ней человека. Он говорит, что сходит за водой. Оставшись одна в подвале, она поднимает руку и смотрит на нее. Рука где-то далеко-далеко… Однако она растет на глазах и окрашивается в ярко-красный цвет, он сперва напоминает кровь. Потом к красному примешивается желтизна, похоже на заход солнца. «Но ведь это моя рука?» — соображает она. Напрягаясь, подносит руку ближе, к самому глазу. Глаз и рука неотступно глядят друг на друга. Если это ее рука, стало быть, и глаз ее, но в этом она не уверена. Она видит прожилки, видит морщины на шершавой коже и вспоминает, что вроде бы работала когда-то в каком-то доме, носила воду и дрова и вечером эта рука часто болела. Кажется, она пробовала отмыть руку? Они сварили мыло — ну да, она точно помнит, сварили мыло, она и ее младшая сестра, которая потом сбежала с моряком в Копенгаген. Отмыли руки и все тело, и у нее была помолвка, и после ее смерти в церковных книгах запишут, что она сожительствовала с Грозой Каттегата.

Вот только одного она не может вспомнить. Кажется, кто-то поджег дом, в котором она работала? Какой-то близкий ей человек — то ли знакомый старик, то ли женщина, что шла вместе с ним. Как же это было? Она проводит рукой по бедру, где затаилась боль, и вскрикивает. Голова вдруг проясняется, она мгновенно все вспоминает — и негромко бранится, после чего молитвенно складывает руки, чтобы просить прощения за то, что свершила. Но вот беда, она не знает, кому молиться.

Лицо ее некрасиво. Оно опухло от слез, расписано потеками грязи и пота. Улауг пыталась стереть грязь рукой, но только загнала ее за уши, где она еще крепче въелась в кожу. Перебирая в памяти случившееся, она приходит к заключению, что все это было глупо — все, зачем согласилась, надо было отказаться. От чего именно? Она несла ведерко с головешками? Потом нашла сухое сено, подожгла и — дальше все как раз и случилось.

В ее узких ноздрях — запах огня и дыма. Внезапно они расширяются, как у пса, когда он нюхает кучку на обочине. Глаза стекленеют, она беспорядочно машет руками и кричит, чтобы несли воду. Кто-то поджег? Вечно гореть ей в огне, который она зажгла, как о том толкуют священники, и рядом с нею, словно объятый пламенем стог, будет стоять Гауте и кричать ей в ухо, что это горит ее плоть. Она поднимается с меховой подстилки. Одно бедро не слушается. Нога волочится за нею — ей-ей, будто шлюпка за фрегатом. В одном углу блевота: Улауг вырвало утром, когда она ползала по подвалу и просила пить и стороживший ее матрос испуганно вскочил и побежал искать воду. Ей снова мерещится запах огня и дыма. Поэтому она не чует смрада блевоты.

Ее рвет опять, она с ожесточением вытирает губы, ее выворачивает наизнанку, от кашля больное бедро словно режут ножами. Огонь подступает. Откуда здесь огонь? Отпрянув назад и дико крича от боли, Улауг снова говорит себе, что не следовало делать то, что она сделала. Не вернее ли было бы оставить шведов наедине с их позором?.. Вместо того, чтобы идти против них.

Она ищет Гауте, но не находит его. Он убивал людей и прятал шиллинги; когда он умрет, эти деньги достанутся его молодой жене Кари Расмюсдаттер. Улауг ковыряет пальцами земляной пол подвала в поисках денег. Но их тут нет.

Какая странная у нее рука…

Кажется, ты колола дрова этой рукой?

Кажется, стирала белье… А еще взяла его могучую руку своими двумя и приложила к груди, когда испуг миновал и ты поняла, что случилось. В глубине смятенной души ты знала, что он никогда не станет твоим женихом, утром его унесет корабль. И потому ты гордо и горько шутила: «Запишите в церковных книгах, что я сожительствовала с Грозой Каттегата».

Она лежит с переломанным бедром, понимая, что оно уже никогда не срастется как следует, и видит, что никакого пожара в подвале нет. И все же тебе не следовало поджигать… Кто-то обещал принести тебе воды? Почему он не возвращается?

В памяти возникает песня, которую он напевал ей хриплым голосом в то утро, когда все было позади и он медленно одевался. Она тихо поет:

На этом месте она замолкает — в подвал спускается король, он инспектирует все, заключенных тоже.

Того, который обещал принести ей воды, уже отослали обратно на судно, но она этого не знает.

Король высокий, суровый, сумрачный. Они глядят друг на друга. Она видела его раньше.

В подвале пахнет блевотой. Королевская ноздря чуть заметно дрожит. Он поворачивает кругом и уходит.

Вечером шестого июля 1716 года шведский король Карл вновь садится на коня и возвращается в усадьбу Торпум.

На рассвете следующего дня начнется выгрузка пушек и прочего снаряжения, и король распорядился, чтобы немедля приступили к переброске артиллерии по суще к Свинесюнду, для чего войску использовать все наличие тощих лошаденок и голодных солдат. Несмотря на сухое лето, дороги сильно изрезаны колесами, так что людей и тягло ждет нелегкая работа. А затем король снова пойдет на штурм крепости Фредрикстен.

Офицеры на судах, стоящих в Дюнекилене, сделали последнюю попытку удержать короля еще на день. Правда, шепотом передают, что на самом деле речь идет о хорошо замаскированном маневре, призванном заставить короля убраться восвояси, буде у него есть намерение задержаться. В усадьбе Дюне у самого залива, где в подвалах томится несколько пленных, накрыт праздничный стол, выставлено все, чем флотилия располагает из напитков и дорогих блюд. Офицеры по опыту знают, что вид ломящегося от яств стола почти всегда отталкивает короля. Женская прислуга, которую согнали в усадьбу, перед тем как найти ей другое применение, выстроена вокруг стола. По личному приказу адмирала Стрёмшерны на всех служанках большие белые передники, так как известно, что короля мутит при виде женщин, одетых в белое. В ту минуту, когда он войдет — разве не следует королю знать, как кормятся его офицеры? — женщины затянут песню, выполняя веление адмирала.

Красивой выбранную песню, пожалуй, не назовешь.

Прислуга — крестьянские жены и дочери — скована страхом. Псалом петь им запретили, дескать, псалмы смягчают короля, а его надобно возбудить. Пришлось остановиться на этой песне, свадебной; правда, она норвежская, но авось король не заметит. Еще не так давно эта часть Швеции принадлежала Норвегии, а крестьяне не больно-то считаются с навязанными им границами.

Король ставит ногу на приступку.

Адъютант распахивает двери.

Тотчас начинает звучать песня.

Король входит. С отсутствующим видом слушает пение, не дождавшись конца, идет вокруг стола, инспектируя блюда, замечает, что о нужде в Швеции пока говорить не приходится, коль скоро в военное время можно накрыть такой стол. Сообщает, что намерен возвратиться в Торпум, здесь трапезовать не будет.

Выходит, не взглянув на женщин.

Перед этим случилось вот что. Один старик, взятый в плен в Фредриксхалде, набросился на солдата, пытаясь вырвать у него фузею. Солдата звали Гюстав. Старика застрелили.

И еще один случай. Норвежка, невесть почему очутившаяся здесь, протиснулась к одному высшему офицеру и закричала, указывая на шведского гонца:

— Я много раз видела, как он выходил из Фредрикстена!..

Об этом было доложено королю. Он бесстрастно выслушал доклад и бросил:

— Расстрелять.

Офицеры вполне его понимали. Пусть даже нет никаких доказательств, что женщина говорила правду, — нового курьера найти несложно, а использовать старого, если он и впрямь изменник, чревато бедствием для войска.

А потому его расстреляли.

Одного норвежского священника, который бродил по берегу залива Дюнекилен, проклиная Грозу Каттегата, тоже было заподозрили в том, что он норвежский лазутчик. Он спасся тем, что подтвердил слова женщины из Фредриксхалда. Король уже вынес свой приговор, и гонец все равно был обречен. Священник потом украл лодку и скрылся на ней.

Приговоренный к расстрелу гонец не был героем, он попросил позволения повернуться спиной, и его просьбу уважили.

Король садится на коня и покидает Дюнекилен.

Напоследок он бросает взгляд на флотилию, стоящую на якоре в заливе. Сюда никакой враг не прорвется…

Ветер дует с открытого моря, с открытого моря…