Ясное дело, я понятия не имел, о чем они вообще, пока не поскользнулся на чем-то твердом и круглом и рухнул на локоть. Больно было адски, так что прошло несколько мгновений, прежде чем я посмотрел, на что это я упал.

На посуду. На золотую посуду: чаши, блюда, кувшины, кубки и Бог знает что еще, окутанные янтарным сиянием в свете жалкой маленькой лампы Аминты. Я уж не говорю о мелких безделушках, которые выглядели в точности как нива перед жатвой, и оранжево-желтое пламя расстилалось во всех направлениях, сколько хватало глаз. Вспомните, как это бывает, если начать повторять в уме какое-нибудь слово и не останавливаться, пока оно совсем не лишится смысла. Вот так я себя чувствовал, глядя на все это добро: оно не могло быть золотым, потому что во всем мире нет столько золота. Разумное соображение: золото ценится именно за свою редкость, а здесь его было столько, что им можно было покрыть все крыши в Аттике, и еще осталось бы на десяток больших цистерн.

— Видите? — говорила Миррина. — Я же говорила, что стоит немного удлинить путь, но никто меня не слушал. Ну, папа всегда повторял...

Насчет этого она была права: никто ее не слушал, кроме меня — а меня, наверное, можно не считать. Скамандрий бросил попытки оскальпировать меня своим любимым тесаком и просто сидел на корточках с широко разинутым ртом. Луций Домиций стоял у него за спиной с таким видом, будто встретился взглядом с горгоной. Еще одно свидетельство в пользу того, что он уродился идиотом, потому что в этот момент он мог успеть отбежать на милю, прежде чем кто-нибудь хватился бы его .

В общем, воцарилась тишина; все пялились, как дурачки, а я восседал на богатстве большем, чем средний сенатор тратит за неделю. Поразительно. Затем Аминта встряхнулся и сказал: — Как, мать вашу, мы все это отсюда вытащим?

Ну что ж, хороший вопрос. Больше того, он подсказал мне одну идею, но я быстро сховал ее на задворках мозга, испугавшись, что она отразится на лице. Через некоторое время Миррина сказал:

— Ну, на себе мы все это точно не перенесем. Нам придется позвать капитана и его людей.

Аминте эта мысль не понравилась. Забавная вещь: чем больше денег на кону, тем меньшее люди склонны ими делиться. Судите сами: если вас несколько человек и вы находите на дороге драхму, вы даже задумываться над ней не станете — пропьете ее в ближайшей таверне во славу Госпожи Удачи. Найдите сто миллионов сестерциев — и первой же вашей мыслью будет следующая: как мне избавиться от остальных, чтобы все забрать себе? Казалось бы, чем больше общая сумма, тем больше ваша доля, и не о чем тут беспокоиться.

Но факт остается фактом. В одиночку все это добро можно было вытащить из ямы и сложить в храме где-то за месяц тяжелой работы.

— Нам придется отдать им часть, — сказал он. — Не думаю, что они согласятся работать по обычным расценкам.

Миррина и Скамандрий кивнули с очень печальным видом.

— Или же, — пискнула Миррина, — мы оставим все здесь, вернемся назад и привезем наших людей. Оно пролежало здесь так долго необнаруженным, что...

По ее собственному тону было ясно, что идея ей самой не нравится, а уж братцы скорчили такие рожи, будто откусили чего-то гнилого.

— Даже если мы так сделаем, — сказал Скамандрий, — нам придется делиться со своими, они ведь тоже люди. Раз уж нам все равно придется заключать с кем-нибудь сделку, то с тем же успехом это могут быть и моряки. Если хотите знать мое мнение, мы поймали волка за уши.

Ну да, конечно. Вместо того, чтобы осчастливить их, сокровище погрузило их в тоску. Таковы люди.

— Ладно, — медленно произнес Амина. — Вот что мы сделаем. Вы двое оставайтесь здесь и начинайте вытаскивать добро. Я схожу на корабль и договорюсь обо всем. Даже с моряками мы провозимся здесь черт знает сколько времени, так что чем раньше начнем, тем раньше закончим.

По мнению Скамандрия, начать работать означало схватить Луция Домиция и приставить ему нож к горлу.

— Ты, —сказал он мне. — Вставай и начинай вытаскивать золото, или твой дружок порежется. И даже не думай меня обдурить. И ты тоже, — добавил он, обращаясь к Миррине, — давай пошевеливайся, работы полно.

Миррина состроила гримаску.

— Дай мне нож, я буду сторожить кабана, — сказала она. — Ты сможешь перекидать куда больше меня.

Он вздернул голову.

— Хоть раз сделай, что сказано, — сказал он. — И не спорь.

В общем, Миррине пришлось спустится в яму и начать работать, что не слишком ее обрадовало. Места тут было немного, а стоять на груде золотой посуды непросто; мы оба то и дело поскальзывались и падали, пока не расчистили место, чтобы стоять. Миррина дулась и ничего не говорила, что меня устраивало; я был сыт ею по горло.

Не знаю, что задержало Аминту так надолго; прошло несколько часов, прежде чем он вернулся с моряками. Но зато они принесли светильники, факелы, веревки, доски и всякие другие полезные вещи, и как только они только они приступили к работе, дело пошло. Необычная работенка выдалась этим морякам. Весь их вид говорил о том, что они не верят собственным глазам. Конечно, все они узнали Луция Домиция и меня, но не могли понять, надо им разевать рот или нет, поэтому только молча посматривали на нас с изумлением.

Чего у нас совсем не было, так это повозки или чего-то, хотя бы отдаленно ее напоминающее, даже тачки. Это было плохо, поскольку означало, что нам придется перетаскать все золото до последнего кусочка на себе. Если извлечение его из пещеры было уже само по себе тяжелым трудом, то о переноске на корабль и думать не хотелось. В общем, капитан приказал корабельному плотнику взять пару человек и пойти соорудить что-нибудь; красота ему не нужна, сказал он — лишь бы работало. Это немедленно разозлило Аминту; здесь приказываю я, сказал он, а он никому не разрешит уходить, пока есть работа. Капитан остался спокоен, чем, кажется, еще больше завел Аминту; он указал, что носить такое количество груза на спине — чистый идиотизм, в то время как если мы отпустим троих из двадцати пяти человек на пару часов, то в результате можем избежать трех или четырех дней тяжкого труда. Прежде всего, сказал он, вопрос в еде и пресной воде; того, что есть на борту, хватит не больше, чем на неделю, а нам еще надо доплыть назад. Поэтому главным нашим дефицитом является время, с какой стороны не посмотри. Он бы с радостью отправил людей в ближайший город, чтобы купить три-четыре фургона с лошадьми или быками, а также вино, еду и кучу инструментов, которые могут нам понадобиться. Аминта не собирался этого терпеть. Никто никуда не уйдет, сказал он. А иначе что? — последовал вопрос; в конце концов их тут было всего двое против двадцати моряков. Капитан не стал выпячивать это обстоятельство, но дураков тут не было и всем все было ясно, хотя никто и не произнес этого вслух. Вид у Аминты стал глубоко задумчивый, как будто до него дошло, что никогда в жизни он не сталкивался с более серьезной проблемой.

В общем, капитан настоял на постройке повозки, и Аминта оставил его и других моряков в покое и стал держаться в стороне, хотя на таком маленьком пятачке это было и непросто. Учитывая все это, а также его попытки постоянно следить за всеми, можно было предположить, что долго он не протянет. С каждой минутой он выглядел все хуже и хуже, что устраивало меня как нельзя больше.

Думаю, капитан так же хотел перекинуться со мной словечком наедине, как и я с ним. Это было непросто, пока Аминта следил за всеми, будто сокол, но в конце концов он удалился посмотреть, как продвигается работа плотника и мы получили свой шанс. Скамандрий и Миррина воспользовались моментом, чтобы отойти в сторону и посидеть — они не привыкли к тяжелой работе, и только присутствие Аминты не позволяло им халтурить. Капитан убедился, что они не смотрят, подошел поближе и ухмыльнулся.

— Я не собираюсь расспрашивать, — сказал он. — Можешь рассказать попозже, как вы двое в это ввязались. Но должен сказать, что твой дружок мне не нравится.

— Аминта? Он мне не друг, — сказал я.

— Серьезно? — капитан кивнул. — Рад это слышать, потому что на обратном пути я собираюсь убить его. Ты не возражаешь?

— Совершенно нет, — ответил я. — И двоих других, раз уж на то пошло.

— Девушку тоже? — он взглянул на меня.

— Конечно, почему нет? Она причинит тебе кучу неприятностей, если ты этого не сделаешь. Все это золото... такой шанс выпадает раз в жизни. На твоем месте я бы не стал рисковать.

Он посмотрел на меня странным взглядом:

— Как раз повод заметить, что вы с приятелем — это тоже риск, — сказал он. — Особенно после того, как вы показали, что особенно верить вам нельзя. Как полагаешь, вас я тоже должен убить?

Я немного подумал.

— О, думаю, нет, — сказал я. — Мы с Луцием Домицием никому не причиним хлопот. Мы же практически члены команды.

Он мгновение помолчал, затем кивнул.

— Мне тоже так кажется, — сказал он. — Ладно, оставь неприятную работу мне и моим ребятам. То есть, если ты сам не...

Я вскинул голову.

— Нет, все хорошо, — сказал я. — Действуйте. В любом случае, это не наш профиль. Я, впрочем, не утверждаю, что ваш, — добавил я вежливо, — но я уверен, что вы знаете, что надо делать. В общем, не обращайте на нас внимания.

Он кивнул и повернулся, чтобы идти; затем смешался и снова посмотрел на меня.

— Еще одно, — сказал он. — Мы просто поспорили тут с ребятами. Этот твой приятель, — и он мотнул головой в сторону Луция Домиция.

— А что с ним? — сказал он.

— Он же Нерон Цезарь, так?

В этот момент мне к щиколоткам можно было приделать колеса и использовать меня в качестве тачки.

— Так, — сказал я. — Но как ты...

Он ухмыльнулся.

— Сделай милость, — сказал он. — Я не слепой, и мои парни тоже. Видели его лицо на монетах достаточно часто, не говоря уж о статуях, который в прежние времена торчали повсюду.

— Да, но... — я не знал, что сказать.

— Об этом не беспокойся, — сказал капитан. — Нам без разницы, мы не брезгуем никем. Простое любопытство, вот и все. После того, как все кончится, может, расскажете нам свою историю. Думаю, она стоит того, чтобы послушать.

Я пожал плечами.

— Да ничего особенного, — сказал я. — Но да, конечно, если тебе интересно.

— Спасибо, — он улыбнулся. — Подумать только, Нерон Цезарь. А мой старик все твердил, что из меня толку не выйдет.

Он оглянулся через плечо и пошел прочь; я заметил, что он тихо переговорил с первым помощником, а затем с непринужденным видом обошел по кругу всех своих людей. Подозреваю, что нужно много чего уметь, чтобы управлять кораблем: ты должен быть сообразительным и практичным, ладить с людьми, владеть собой, уметь доводить дела до конца без свар и споров. Думаю, такой человек вполне способен принять решение вроде этого: вот три человека — двое мужчин и одна женщина — с которыми я едва знаком и которые, возможно не самые приятные люди на земле, но они не причинили мне ни малейшего вреда; эти два парня и симпатичная девушка стоят у нас на пути и поэтому им придется умереть. Такой человек должен уметь принимать подобные решения без суеты, а раз решив, должны выбрать из команды — девятнадцати человек, с которыми он провел большую часть жизни — пятерых, которые станут эскадроном смерти, в то время как остальные четырнадцать продолжат выполнять текущую работу. Затем ему надо выбрать самый быстрый и безопасный способ убийства, чтобы никто не сбежал и не причинил вреда никому из его людей. Эти решения он должен принять за время, которое потребовалось бы на поедание сушеной фиги, и все они должны быть правильными, а способы наиболее эффективными. Он должен проинформировать тех пятерых спокойно и не привлекая внимания, а в конце он должен сделать так, чтобы все было проделано быстро, без сомнений и вопросов. Если вы не такой человек, я думаю, вы не подходите на роль шкипера, управляющего фермой или правителя империи. Наш капитан проделал все походя, как будто всего лишь приказал кормчему держаться такого-то и такого-то курса, потому что ветер поднимается, а ему не нравится вид вон тех облаков. Вопросы жизни и смерти, видите ли; достижение наибольшее благо для наибольшего числа людей; умение доставить вас, ребята, домой живыми и здоровыми, а груз — в сохранности и вовремя. Я не способен к такой работе, а Луций Домиций и подавно. Да что там, из десяти тысяч и одного такого не сыскать. Странно, не правда ли, как мы выбираем тех, кто будет управлять государственным кораблем? (Извините, меня и самого тошнит; но всякий раз, когда римский сенатор поднимается на задние ноги и произносит речь, вы слышите о штормах, подстерегающих впереди, и о твердой руке на кормиле, благодаря которой мы все в конце концов прибудем в безопасную гавань. Ну так вот — если сенатору можно нести такое фуфло, то почему мне нельзя?). Нашего капитана я бы выбрал в консулы, голосуя всеми частями тела — увы, он был чужеземец и к тому же простой, как свиное дерьмо — таких не выдвигают в консулы. А неподалеку отирался наш Луций Домиций, усаженный в курульное кресло своей матерью-сукой и оставленный сидеть там из-за того... ну, в основном из-за того, что все остальные были мертвы, а он оказался единственный, кого не убили и не приговорили к изгнанию на скале посреди моря размером с кухонный стол. Идиотский способ выбирать владыку мира — я, впрочем, не слышал, чтобы кто-нибудь изобрел способ получше.

В общем, капитан прошелся по кругу и перетер с некоторыми ребятами: с кормчим Титиром, боцманом Офеллином, баковым матросом Спевсиппом и еще двумя парнями, которых я узнал, но не помнил, как их зовут; они кивали, как бы говоря: да, капитан, так точно, и подхватывали то, что и так должны были таскать — здоровенные золотые чаши, блюда, броши, ожерелья, наручи и двигались в сторону бывшего выхода из храма; но немного не доходя положили свой груз на землю и спокойно пошли назад, не поднимая шума; Титир обхватил Аминту сзади, сжал левой рукой подбородок, правой вцепился в плечо, дернул резко — раздался треск, будто колесничий взмахнул бичом. Скамандрий огляделся, не понимая, что происходит, но ничуть не встревожился, просто ему стало любопытно, не более — а Офеллин и один из тех ребят, имена которых я позабыл, выросли вдруг у него по бокам, крепко схватили за руки, так что он не мог ими и пошевелить, а второй из безымянных чуваков вырвал у него нож и полоснул его по горлу, будто сыр резал. Кровь хлынула ему прямо в лицо.

Миррина даже повернуться не успела — она не услышала треск за звоном посуды, которую несла. Спевсипп зашел к ней со спины, обхватил длинными пальцами ее тонкую шею и сжал крепко, как плотник сжимает два куска дерева на рыбьем клею. Она со звоном уронила золотой хлам и принялась дергаться, трястись и отплясывать, пыталась пинаться пятками, махала руками, как цепами, изгибала спину и билась, как рыба на крючке, когда ее выдергивают из воды, а потом совершенно неожиданно замерла и повисла в руках Спевсиппа. Он разжал пальцы и она стекла на землю, а металлические изделия под ней забрякали и зазвенели. Все произошло очень быстро и очень ладно. Дело сделано.

(Это было исключение из правила. Обычно, когда люди начинают убивать других людей, можно прозакладывать голову, что что-то пойдет не так. Ну например, когда Луций Домиций приказал убить свою мать, все прошло совсем не так гладко — щелк, вжих, хруп и все. О нет. Сперва собрался военный совет с привлечением всех доверенных советников, их людей и помощников этих людей и приспешников помощников; все они уселись вокруг стола и несколько часов чтоеслили, сомневались, впадали в отчаяние и выдвигали предложения одно глупее другого; они применили яд, но она оказалась куда ядовитее и сожрала его, как варенье; тогда какой-то гений предложил использовать хитроумное устройство, которое уронит на нее потолок, пока она спит, но это устройство, конечно, установили на шару, без проверки, и его заклинило; тогда они вызвали инженера-консультанта, который удалился и вернулся с чертежами, разрезами и профилями корабля со специальной панелью в дне, которая открывалась под воздействием блестящей системы весов, рычагов, противовесов, укосин, шестеренок и тросов — и раскладной корабль сработал как надо, ухнул на дно Неаполитанского залива со всей командой, да только старенькая мама Луция Домиция оказалась такой чудесной пловчихой, что по-собачьи доплюхала до берега, а потом рванула по дороге прямо в свою виллу, скрипя дурацкими каблуками и сквернословя, как кавалерийский эскадрон на уборке сортиров; после этого, я подозреваю, они наплевали на все условности, потому что просто послали солдата с испанским мечом, который моментально выполнил задание и вернулся в казарму к вечерней поверке. Существует отличная история про то, как она сама велит солдату вонзить меч в грудь, вскормившую такое чудовище, но я ей не верю. Думаю, она обернулась, сказала: а ты что за хрен собачий — и тут же увидела Перевозчика с протянутой в ожидании двух своих грошей рукой).

Вот так все и было. Капитан сказал, что лучше всего будет сбросить тела в яму, после того как золото будет извлечено, завалить камнем, обломками дерева и всяким хламом — и никто никогда ничего не узнает, потому что никто, кроме нас, и не знал, куда они направлялись и что решили завернуть в Африку по дороге на Сицилию. Дешево и сердито. Я уже говорил, что он был необычным человеком, наш капитан — не такой, как я и не такой, как Луций Домиций. Мы бы с Луцием Домицием не сумели организовать и ослиные гонки на сельской ярмарке.

Вы спрашиваете, жалко ли мне Аминту, Скамандрия и Миррину? Ну, да, думаю, жалко. В основном Аминту. Его ошибка заключалась в том, что он не ожидал, что они найдут сокровища Дидоны, и потому не планировал наперед, не прикидывал, что им потребуется и что они будут делать, и вдруг бац! — вот оно, состояние, достаточное, чтобы покрыть государственный долг Рима, лежит себе в погребе, как запас репы. После этого события начали развиваться с такой быстротой, что он даже не успевал их осознавать, так что конец мог быть только один. Я сочувствую Аминте, потому что теми же словами можно описать всю мою жизнь; и чего уж там — только псих мог поверить в спрятанные сокровища. Если упорно верить в такие сказки, мозги закипят. Думаю, боги неплохо с него повеселились, утопив его в меду, а с богами спорить не стоит.

Скамандрий; ну, он был младшим братом и делал, что сказано, так что мне не в чем его винить. Он сэкономил римлянам два деревянных бруска и три грошовых гвоздя.

Миррина; что ж, мне иногда снится ее лицо, багровое и вздутое, с вылезшими из орбит глазами; а то бывает другой сон, в котором я женат многие годы, и однажды я просыпаюсь, солнечный свет струится сквозь окна, птички поют, а она лежит рядом — мертвая, задушенная, постель пропиталась мочой, ладони у меня горят, а суставы пальцев адски жжет. Обычно в этот момент я и просыпаюсь.

— Ладно, — сказал капитан. — Так-то лучше. И какого черта нам делать теперь?

Все замерли и уставились на него в ожидании приказов — кроме безымянного приятеля Офеллина, который все еще вытирал кровь с лица. Потом до меня дошло, что капитан смотрит на меня; мысли у меня сразу спутались.

— Вы двое, — сказал капитан. — Что вообще происходит? Кто вы такие и кто были эти идиоты?

Ну, такому, как он, врать даже не подумаешь. Луций Домиций стоял с таким видом, будто кто-то освежевал его и натянул кожу на статую, так что было понятно, что отвечать придется мне. Я постарался быть краток, рассудив, что в деталях он не нуждается и хочет знать только основные факты. Я сказал, что мой друг — Нерон Цезарь, что мы с ним бродим с места на место последние десять лет, пытаясь заработать на жизнь, но Аминта, который был главарем банды в Риме, поймал нас и собирался сдать наместнику Сицилии за хорошие деньги, но вышло так, что Миррина прослышала о сокровище, о котором знали только мы, и уговорила братьев заглянуть сюда на тот случай, если оно и вправду существует. Что касается предыдущего раза: нам отчаянно надо было убраться с Сицилии — из-за наместника и всего прочего — а их корабль случайно попался нам по пути. Я сказал, что мне очень жаль, что я обманом выдал Луция Домиция за своего раба, но денег у нас не было, а если бы мы остались на Сицилии, то погибли бы, и я брякнул первое, что пришло мне в голову; так или иначе, сказал я, надеюсь, что все это золото послужит хорошей компенсацией.

Капитан рассматривал меня довольно долго, а потом сказал:

— Ладно, хрен с ним, — и я увидел, как он выкидывает все это из головы, потому что правда это или ложь, но в любом случае никак не влияла на необходимость переместить миллион тонн золота из храма на корабль. Мне страшно полегчало, потому что это значило, что мы с Луцием Домицием не последуем за Аминтой, или по крайней мере — не прямо сейчас. Не так много требуется, чтобы меня развеселить. Спасите меня от неминуемой смерти — и я счастлив, как свинья в грязи.

Ладно. Как бы вы решили нашу проблему?

И это не ярмарочное соревнование. Вы бы посидели, подумали, может, покрутили ее в голове день-другой или стали набрасывать планы палочкой в пыли. И вы могли сказать себе, да ну его нахрен; ну не могу я ничего придумать — и что? Именно; что с того? Капитан, однако, был лишен такой роскоши. Ему надо было придумать работающий план, используя то, что было под рукой; он должен был действовать быстро и не мог позволить себе напортачить. Последнее было самым важным. Возможно, чтобы понять это, надо было там побывать. Я не могу передать саму атмосферу: девятнадцать мужиков стоят вокруг такого богатства, какого они не видели за всю жизнь, и все оно принадлежит им; они станут богаче, чем римские сенаторы или цари Вифинии — и они, и их потомки на сотню поколений — все их проблемы будут забыты, но для этого надо решить одну-единственную: доставить все это добро на корабль. И решение этой проблемы было не их обязанностью. Это была задача капитана. Говоря о вопросах жизни и смерти — здесь речь шла о их жизнях и его смерти (никаких сомнений), если он не справится. А ведь он не был к такому подготовлен, он не был архитектором или одним из тех ребят, которые зарабатывают на жизнь, сплавляя огромные каменные блоки по рекам на плотах; он не мог послать за инженером-консультантом, как Луций Домиций, когда тому потребовалось убить свою мать. Эти девятнадцать человек стояли там в мертвой тишине, затаив дыхание и ждали, когда он скажет: ладно, вот как мы поступим. Он должен был произнести эти слова, потому что иначе его порвали бы в такие мелкие клочья, что к Паромщику он явился бы в бутылочке из-под духов; и произнести не от балды, а на самом деле зная, что надо делать.

Положеньице, а? Я бы с удовольствием посмотрел, как из него вывернулись бы Александр Великий, Ганнибал или Веспасиан Цезарь (а они считали себя великими предводителями); наш капитан был шкипером зерновоза, все расчеты производил на пальцах, а сморкаясь, вытирал эти пальцы о волосы. В такие момент я рад, что я никто. Никому не придет в голову возложить на меня что-нибудь подобное.

— Ладно, — сказал капитан. — Вот что мы сделаем.

Все очень просто. Забудьте о повозках, о переноске груза на спинах по извилистой тропе, обо всем этом дерьме. Забудьте о кранах, подъемниках, веревках, блоках и талях. Храм стоит на вершине утеса, так? Под утесом прекрасный ровный песчаный пляж. Приливы на Средиземном море почти незаметны. Подведем корабль так близко к берегу, как сможем, и просто скинем добро вниз. Золото тяжелое, падает по прямой. Скинем с утеса, спустимся вниз по тропе, все соберем и погрузим на корабль. Проще некуда. Идея безумная, как ведро бешеных хорьков, но никто спорить не стал. Не нам было с ним спорить.

Мы могли говорить себе, что это идиотизм, ни за что не сработает, что-нибудь пойдет не так; но это были его проблемы, а не наши. А мы должны были просто делать, что сказано. И мы стали делать.

Это было, может, и просто, но уж никак не легко, если вы понимаете, о чем я. К этому моменту уже начало темнеть; мы запалили все лампы, какие у нас были, сделали факелы из тряпок, пропитанных оливковым маслом, и приступили к делу. Спать-отдыхать в расписание не входило, надо было работать. Восемь человек внизу сгребают добро и выкидывают его на пол храма. Девять относят на край обрыва. Еще пять хватают его и швыряют во тьму, так далеко, как только могут. На эту работу поставили Луция Домиция вместе с кормчим Титиром и тремя самыми сильными моряками; их выбрали потому, что никому не хотелось, чтобы сокровища позастревали на склоне утеса.

Оно должно было лететь без помех до самого низа. Я работал в пещере, потому что маленького роста и хорошо подхожу для работы в стесненных условиях. Это меня не беспокоило. Не думаю, что справился бы с работой Луция Домиция — стоять на краю пропасти и пригоршнями швырять золото во тьму, не видя даже, куда оно летит. Для такой работы надо быть полным психом.

Все равно как сгрести в кучу наследство, включая скот, мебель, одежду, инструменты и семенное зерно, а потом поджечь. Жалко, Сенека не видел этого, потому что зрелище порадовало бы его до крайности; он как-то говорил мне, что только бедный действительно богат, а единственный способ владеть чем-нибудь — отшвырнуть это прочь (в противном случае оно, наоборот, завладевает собой; богач, имеющий миллион, который не может заставить себя потратить четыре гроша, беднее человека с четырьмя грошами в кармане, который покупает на них хлеба, когда проголодается. Ерунда какая-то получается. В его устах звучало разумно). Хотел бы я послушать, что он сказал бы насчет всего это: двадцать с лишним мужиков, которые могут завладеть невероятно огромной суммой денег, только сбросив их с утеса.

Мы пахали всю ночь, и к рассвету перекидали едва ли половину; но теперь, по крайней мере, команда Луция Домиция смогла посмотреть на берег и сказать остальным: да, оно все еще там, мы видим, как оно сверкает на солнце. Мы почувствовали себя гораздо лучше, перестали чувствовать себя такими усталыми, что хотелось свернуться в комок и умереть, и продолжили пахать. Не то чтобы работа, при которой надо было все время нагибаться и выпрямляться, нагибаться и выпрямляться, не была убийственной. Это была даже хуже, чем разбивать комья засохшей грязи тяжеловесною мотыгой. Но все-таки когда прямо перед носом витает мечта о безграничном богатстве, чувствуешь себя немного по-другому. Такие вещи поддерживают тебя на ходу гораздо лучше кружки воды и миски жидкого супа.

Мы работали так весь день. Мы не остановились, когда стемнело второй раз, а масла для ламп едва хватило на первую ночь; сейчас взять его было неоткуда, несмотря на то, что мы заплатили бы фунт золота за каждый секстарий.

Но провалиться мне на этом месте, если мы собирались остановиться; нет, мы продолжали в том же духе в темноте, на ощупь, пока нашей пещерной банде не пришлось ползать на коленях, просеивая пыль меж пальцев в поисках отдельных бусин и кусочков. Около полуночи наступил наконец момент, когда мы больше ничего не могли найти — только тогда мы остановились. Мы даже не двинулись с места, каждый упал на спину там, где был. Заснули ли мы? Смеетесь? Мы не могли спать, нам нечего было сказать друг другу; мы просто лежали там во тьме и ждали рассвета, как юноша ждет свою девушку у ворот сада, а она все не идет и не идет, а время ползет так медленно, что ты воображаешь, что умер и сгнил, а твои кости замело пылью.

Доводилось ли вам лежать так, глядя на клочок черного неба и пытаясь разглядеть в нем первые оттенки голубого? Оно менялось так медленно, что это невозможно заметить — в один момент оно черно, как колодец глубиной десять тысяч шагов, в другой становится темно-синим, потом ты начинаешь еле-еле различать предметы; но когда смотришь не отрываясь, изменений разглядеть невозможно.

Ну, как только мы смогли одурачить себя, что стало светлее, мы вскочили на ноги — Боже, спина болела, так же как руки, ноги, ляжки и плечи; наверное, единственное, что не болело — это волосы на груди — и мы рвались вперед, как колесничие на линии старта в Большом Цирке. Наконец свет просочился в пещеру, и мы обнаружили, что пропустили только две маленькие чашки и пару серег. Все остальное, все огромное богатство, лежало внизу у подножия утеса.

По крайней мере, мы на это чертовски надеялись.

Что ж, был только один способ проверить. Не могу объяснить, как мы ухитрились спуститься с утеса, не переломав себе шеи; это было чудо в чистом виде — только так я могу описать это. Мы не бежали и очень старались не пихаться и не подгонять друг друга, потому что без слов чувствовали, что на волосок от того, чтобы разнести друг другу головы — дай только повод.

Кроме того, мы не смотрели под ноги — мы все изгибали шеи, пытаясь разглядеть золото — на месте ли оно еще?

Оно оказалось на месте. Проклятье, оно лежало огромной кучей, как в отхожем месте царя Мидаса. Добро, конечно, изрядно побилось, прекрасные чаши и изящные вазы и кувшины и как там они называются были погнуты, расплющены и разорваны. Никто по этому поводу не переживал — так и так все пойдет в переплавку. Главное, оно стало на высоту утеса ближе, и насколько мне было известно, это сделали мы.

Теперь, наверное, вы уже спрашиваете себя — если золота было так дохрена, то как мы собирались запихнуть его в корабль. Мы не собирались; мысль об этом никому не приходила в голову, а если и приходила, то ее гнали прочь, как ворон с засеянного поля. Теперь, однако, мы уже не могли от нее спрятаться. С одной стороны, золота было действительно дохренища. С другой стороны, и корабль был не каким-нибудь жалким маленьким яликом или жилистым военным судном. Это был большой пузатый зерновоз с огромной жопой и круглыми боками. Мы смотрели на груду сокровищ, смотрели на корабль; то нам казалось, что ничего не выйдет, а то мы думали, да какие проблемы, все войдет и еще место останется. Затем мы решили, что единственный способ узнать — это проверить на практике.

Корабль удалось подвести на сто двадцать шагов; это расстояние предстояло преодолевать по-простому. Сгибаешься и трусишь вдоль берега, скидываешь груз, бежишь назад — и так много-много раз. Поговорите мне еще о тяжелой работе. Подозреваю, что мысли о богатстве, роскоши, беспечной жизни и прочем в этот момент вообще никому из нас не приходили в голову; была работа, которую следовало выполнить шаг за шагом. Мы сняли туники, чтобы использовать их в качестве мешков; солнце палило и я чувствовал, как оно сжигает спину и шею, будто я ломтик первосортной телятины на рашпере Александра и Хвоста. На этой стадии мы забыли, что означает слово «усталость».

К тому моменту каждая частица в тебе вопит так громко, что ты не слышишь отдельных членов и органов, и потому продолжаешь пахать, онемев от шеи до пяток, просто зная, что если остановишься сейчас, то уже не сможешь продолжить. Но мы это сделали.

Ну, в некотором роде. Мы наполнили корабль. На берегу еще оставалось золото, но не очень много, его едва бы хватило на покупку острова среднего размера (например, Сицилии), а корабль сидел в воде тревожно низко.

— Хватит, — сказал капитан, и мы сбросили ноши, перешагнули через их и поплелись, как живые мертвецы, в сторону корабля.

— Делов-то оказалось на копейку, — сказал капитан. — Ладно, давайте убираться отсюда. У кого-нибудь есть на примете место, куда он особенно хотел бы отправиться?

Вот об этом мы не подумали. Куда можно отправиться на корабле, полном золота?

Не назад в Рим; едва таможенники в Остии заглянут в трюм, мы окажемся тюрьме, где у нас будет достаточно времени, чтобы сочинить историю для городского эдила. Если нам очень повезет, мы выйдем оттуда живыми, но про золото лучше сразу забыть. Ближайшие очаги цивилизации располагались на Сицилии, но мы с Луцием Домицием очень туда не хотели, разумеется. Думаю, капитан понял это и (да будь он благословен) решил, что наше мнение в этом деле не последнее. С другой стороны, мы не могли отправляться далеко — не с таким тяжким грузом на борту. Мы могли поплыть вверх или вниз вдоль берега. Запад: Гиппо, Русикаде или Игилгил — уже сами называния звучали отталкивающе. Восток: ну, там располагалася Карфаген, но пришлось бы огибать Кап-Бон. Чтобы попасть в Неаполь или один из греческих городов Бизация, нам тоже надо обогнуть Кап-Бон, а так же мыс Меркурия. Маршрут не из лучших. Все прочие варианты предполагали плавание через открытое море — на северо-восток к Сардинии, в Нору или Сульчи. Еды хватит едва-едва, если мы будем питаться как девицы, но кой хрен нам делать на Сардинии с тридцатью тоннами золота?

— Хорошо, — сказал капитан, после того, как обсуждение разных вариантов привело всех почти что в состояние истерики. — Как насчет такого: к северо-востоку отсюда есть остров, Калата. Я один раз высаживался там, несколько лет назад, когда мы с папашей работали на сухогрузе. Мы сбились с курса на Лилибей, жестокий шквал перевернул корабль, мы с папашей зацепились за бочку и рыбаки с Калаты подобрали нас на следующий день. Они отвезли нас к себе домой и мы провели там около дня, пока не дождались корабля, который шел из Испании на Сицилию. Нас взяли на борт; они торопились и поэтому не стали огибать берег до Утики, а направились прямо к Селинунту через открытое море — и надо отдать им должное, промахнулись всего на милю или около того, что, я считаю, большое достижение в навигации. Что я хочу сказать: через несколько часов пути от Калаты мы прошли мимо маленького островка — просто скала, торчащая из воды, с несколькими деревьями на вершине. Я спросил о нем одного из моряков. Он сказал, что там никто не живет и даже имени у него нет — нет воды, и поэтому бессмысленно даже останавливаться здесь. Так вот я думаю, что если нам удастся найти этот остров снова, то не самым худшим решением будет разгрузить там золото, сгонять на Каталу за водой и едой, вернуться обратно, и потом уже сделать то, что нужно сделать, чтобы превратить все это говно во что-нибудь полезное. Сдается мне, что лучше всего построить плавильную печь и переплавить его в слитки; их легче транспортировать и они не вызовут столько вопросов насчет того, где мы их взяли. После этого я бы предложил идти в Массилию. Это обычный греческий город и я никогда не слышал, чтобы там кого-то волновало, с кем он ведет дела.

Лично мне показалось, что все, чего мы этим добьемся — это переместим золото из одной секретной пещеры в другую, но в то же время я совершенно не рвался привлекать внимание к своей персоне, так что промолчал. Во всяком случае, предложение переплавить его показалось мне разумным. Насчет Массилии я не был так уверен — никогда не бывал там, но кое-что слышал: вроде как это было место из тех, где тебе могут перерезать глотку, если не в ту сторону плюнешь. Но опять-таки, такое рассказывают о большинстве городов, и в девяноста девяти случаях из ста не врут. Факты были таковы, что куда бы мы не направились, проблем нам не избежать — такова уж человеческая натура. Люди, которые способны купить у вас огромный груз золота, не задавая вопросов, по определению относятся к типу, с которым дела иметь нельзя, по крайней мере если у вас нет за спиной пары легионов. Действительно, мы держали волка за уши. В некотором смысле, мы были в том же положении, что цари или императоры. Ну, вы понимаете, любой, с кем вы имеете дело в любой момент времени, может оказаться тем, кто вас убьет.

Короче говоря, мы отчалили от берега и направились к этому капитанову острову. Все мы знали, что это дерьмовая идея, но еще мы знали, что никому ничего лучше не придумать, возможно потому, что ничего лучше и не было. Мы действительно нашли его; он оказался именно там, где должен был оказаться по словам капитана, хотя почему это оказалось таким сюрпризом, я не знаю. Острова обычно не снимаются с места и не уплывают прочь, почувствовав себя одиноко. Капитан сказал, что это не более чем груда камней, и это была чистая правда. На нем был короткий фартук песчаного пляжа, пара пещер, а все остальное составляла высокая отвесная гора. Я вообще-то из Аттики, где люди знают толк в голых, скалистых горах. В конце концов, мы проводим всю жизнь, пытаясь что-то вырастить на их склонах, что лишний раз доказывает, что мы далеко не так хитроумны, как думаем сами, а не то мы бы запаковали вещички и переехали куда-нибудь еще в те времена, когда Тезей был сопливым мальчишкой. Фила, в которой я вырос, притиснулась в подмышке огромного горного кряжа, который протянулся почти до границы с Беотией. Так что горы мы перемахиваем походя, даже не глядя под ноги; народ из других городов говорит, что мы рождаемся с одной ногой короче другой, чтобы удобней было всю жизнь провести на склоне. Как бы там ни было, вы не заставили бы меня залезть на эту гору даже за половину сокровищ Дидоны. Неудивительно, что людей этот остров не интересовал. Он был абсолютно бесполезен. Растущие на нем травинки можно было пересчитать по пальцам — и еще остались бы неиспользованные.

Иными словами, идеальное место для тайника. Мы обследовали пару пещер и обнаружили, что одну их них, должно быть, выкопали специально для нас. Вход в нее был узкий, приходилось ползти, чтобы попасть внутрь. Оказавшись в нем, вы полуползком спускались по короткому расширяющемуся проходу и оказывались в большой, просторной галерее. Она напомнила мне зал приемов в Золотом Доме, за исключением того, что была гораздо удобнее: здесь было прохладно, но по ночам не становилось холодно. В общем, места там вполне хватало, чтобы спрятать сокровище Дидоны, и мы так и поступили. К тому моменту мы уже привыкли перекладывать его с места на место; можно было подумать, что мы просто вывели его погулять, как собаку. Мы составили цепочку, чтобы передавать золото через входную дыру и по проходу, и все прошло отлично: два дня и одна ночь, и на сей раз мы делали перерывы примерно раз в пять часов. Большего мы себе позволить не могли: время поджимало, потому что еда и особенно вода подходили к концу, а надо было еще оставить что-то на переход до Калаты. На этой стадии никому не приходилось объяснять, что он должен делать. Мы работали вместе, как предплечье и кисть. На самом деле это было хорошее чувство — быть частью такого механизма. Казалось, мы провели вместе многие годы, как будто выросли в одной деревне. Не то чтобы мы нравились друг другу и прекрасно ладили. Скорее каждый знал, что сейчас сделает или скажет другой. Почему-то это было приятно, и об этом я и пытаюсь сказать.

Мы закончили разгрузку к полудню второго дня, и несмотря на обстоятельства, решили провести остаток дня и следующую ночь в пещере, чтобы отправиться на Каталу рано поутру. Это означало отсутствие ужина и не больше чашки воды на каждого, но переносить эти тяготы в прохладной пещере оказалось несложно. Мы расселись вдоль гладких стен, прислонившись к ним спинами, задули огонь, чтобы поберечь сосновые факелы, и мгновенно заснули.

Вообще-то я не из сновидцев. На самом деле сны мне снятся нечасто, а когда такое происходит, то обычно это довольно скудный и весьма прозаический набор кошмаров, вроде репертуара маленького театра, странствующего по деревням Италии. Бывают сны про бегство, в которых за мной гоняются солдаты или дикие животные. Бывают сны про утопление, сны про горящие здания, сны про погребение живьем, сны про камеры смертников, сны про то, что я оказываюсь в Большом Цирке в качестве гладиатора, безоружным против легиона огромных светловолосых германцев, а еще сон про то, что я болтаюсь на самом высоком кресте, который можно вообразить, и с этой высоты вижу весь мир от Испании до Индии — в общем, все в таком роде и все очень мрачно и угнетающе. Этой ночью, однако, по каким-то причинам я выбрал совершенно новый и оригинальный сон, и он оказался даже не особенно пугающим, по крайней мере, по моим стандартам.

Мне снилось — только подумайте — что я Луций Домиций в старые дни. Именно так. Я был Нероном Цезарем, императором римлян, и я стоял на балконе Золотого Дома, глядя вниз на запруженную рыночную площадь (такого балкона там на самом деле не было, конечно, но таковы уж эти сны, сами знаете) и держа в руках арфу Луция Домиция, ту самую, которую мы с такими хлопотами стяжали в Риме. На самом деле, по неизвестным мне причинам проклятая штуковина по-прежнему была с нами; Аминта прихватил ее с собой, Бог знает почему, и она обнаружилась в мотке каната в задней части трюма. В общем, эта арфа была у меня в руках. Я играл на ней, и довольно неплохо; всякий раз, когда я останавливался, толпа внизу приходила в неистовство, выкрикивая хвалы, аплодируя и требуя еще, так что я играл еще — странность заключалась в том, что я был уверен, что играю настоящие мелодии, притом красивые, и притом сочинял их по ходу дела; когда я доигрывал, народ опять принимался вопить. Так продолжалось довольно долго, и краешком мозга, который знал, что все это сон, я думал, что получилось нечестно и этот сон должен был достаться Луцию Домицию; впрочем, если бы он снился ему, а не мне, мы бы хрен когда добудились этого засранца. Затем, в этом моем сне, рядом появились Сенека, та женщина — Агриппина, мать Луция Домиция, и еще госпожа Поппея — вторая жена Луция Домиция, или третья? в общем, та, которая его хоть как-то интересовала.

Рядом с ней стоял тот трясущийся старый хрен с нервным тиком, потом маленький мальчик, который все время кашлял — это могли быть только Клавдий Цезарь и его сын, Британник. На почтительном расстоянии за их спинами можно было различить большую толпу сенаторов, все в этих своих белых одеждах с яркой пурпурной полосой, которые можно носить только римским аристократам. За ними (только теперь мы оказались на земле, на улице и таращились на меня, стоящего на балконе) теснились римские всадники, сверкая своими огромными золотыми кольцами. Еще дальше, растянувшись докуда хватало глаз, собрались обычные люди — земледельцы, солдаты, горожане и всякие подонки вроде меня; кроме того там почему-то обнаружились Лициний Поллион, Аминта, Миррина, Александр и Хвост, хотя они казались песчинками в огромной толпе; и Каллист стоял там, прикрывая полотенцем перерезанное горло.

Затем, оставаясь по-прежнему Луцием Домицием, играющем на арфе на балконе, я вдруг понял, кто все эти люди и что у них общего. Это были люди, которых Луций Домиций убил.

Ну, когда я говорю «убил», я имею в виду, скорее, что он послужил причиной их смерти. И даже так, все равно их было чертовски много; но они не казались разъяренными или расстроенными.

Совсем наоборот; все они слушали музыку и наслаждались ею. Вы знаете, как ведут себя люди, когда хорошая мелодия или песня по-настоящему их цепляет: они не вошкаются, не кашляют, не чешутся, как это обычно бывает, когда они слушают скучную речь или урок. Некоторые закрыли глаза, остальные таращились в пространство, многие с мягкими улыбками на губах, другие время от времени слегка подергивали руками и ногами в такт. Все эти люди — все эти мертвецы, которые стали ими из-за моего друга Нерона Цезаря — вели себя так, а я был тем, кто играет для них; я, обратите внимания, не он, что само по себе было немного странно, но по логике сна (которая и в лучшие времена запутана, как второй комплект гроссбухов египетского счетовода) я был и им, и самим собой одновременно. Его вообще нигде не было видно, если вы меня понимаете (а если понимаете, скорее обратитесь к врачу).

Ну, так я играл очень долго, как будто боялся того, что случится, если я остановлюсь. Помните историю Орфея, который умел музыкой успокаивать диких зверей и бухих теток? Что-то вроде этого, думаю, только Орфей доигрался до того, что его порвали на мелкие кусочки, а значит, не такой уж он был великий музыкант. Но со временем я добрался до конца и выдержал последнюю ноту длиной в пять тактов, отнял руки от струн и стал ждать, что произойдет.

К моему великому изумлению, если не сказать облегчению, все принялись хлопать и кричать «Еще!», так что мне показалось, что если я не дам им что-нибудь еще, они таки могут и взбеситься. Так что я снова вцепился в струны и начал играть, но не сразу понял, что играю я вступление к песне, а это значит, что мне придется петь.

Вообще-то Гален Афинянин не поет, если не вырвать ему ногти и не подвесить на дыбу, поскольку любая пытка, которую вы можете измыслить, покажется летним пикником по сравнению с тем, что вы с ним сделаете, чтобы он заткнулся. Пение Галена Афинянина не стоит рабочего ведра золотаря, и лучшее, что о нем можно сказать, это что он сам прекрасно об этом знает.

Тем не менее пожалуйста, вот он я, разливаюсь, как какая-то птичка, вылетевшая из клетки в солнечный свет, и вот что я вам скажу — это было неплохое пение. Немного пронзительное, может быть, на высоких тонах, но голос был приятным легким тенором с хорошей фразировкой и всеми прочими фокусами, на которые идут певцы, чтобы возместить недостаток природного таланта. По странному совпадению, Луций Домиций тоже имел приятный, легкий тенор, несколько пронзительный, но с великолепной фразировкой, так что, наверное, я был им, поющим через мое горло.

Я был так изумлен, что издаю звуки, нисколько не напоминающие верблюжий крик, что пропел две или три строфы, прежде чем спохватился прислушаться, что же это я пою и о чем песня. Убейте меня, но это была трагическая история Орфея Цезаря, замученного артиста, который своей божественной музыкой стремился исцелить человеческий род от звериной жестокости, но погиб в одиночестве, преданный всеми, в вонючем подвале, полном крыс. Едва я понял это, то попытался остановиться, но не смог.

Я никак не мог прервать поток этого нелепого дерьма, один идиотский куплет за другим, а публика, да будут благословенны их остановившиеся сердца, внимала, впитывала каждое слово и преображалась под действием страшной силы красоты — ну или как там вся эта хрень называется. Я чувствовал себя ужасно; я имею в виду, что помимо всего прочего, в толпе ведь был и Каллист, я видел его ясно, как чирей на свиной заднице — он стоял там с дурацкой улыбкой на лице, легко кивая в такт; на самом деле я могу поклясться, что он подпевал, как будто знал слова.

Ну, к этому моменту я уже очень хотел проснуться. Что самое безумное, я на самом деле знал, что это только сон, но в то время был уверен, что это происходит в действительности, и был Луцием Домицием не меньше, чем Галеном — которого песня выставляла в самом лживом и нелестном свете, и только понимание того, что все это сон, мешало мне выпрыгнуть из толпы и воззвать к законникам. Песня все продолжалась и продолжалась: тонко чувствующий, непонятный, невероятно талантливый юноша, ненавидимый и презираемый за то, что рискнул петь и играть на арфе; соперники — поэты и музыканты — обезумев от ревности, вовлекают продажных сенаторов в заговор; бестолковой, безмозглый мелкий жулик-грек...

И тут я услышал знакомый голос: пронзительный и достаточно громкий, чтобы перекрыть мои рулады и аплодисменты собрания жертв: как ни дико, но это была моя мать, зовущая меня ужинать. Минутку, мама, завопил я в ответ, у меня тут концерт. Ужин на столе, прокричала она. Сию же минуту иди сюда, или я сброшу его в очаг. Я тяжело вздохнул. Иду, мама, печально ответил я, убрал руки от струн и повернулся, чтобы идти. Публике это не понравилось. Она стала свистеть и шипеть, понеслись крики, чтобы я продолжал и закончил песню, но я-то знал, что будет, если шляешься, когда ужин на столе, и даже не подумал оглянуться.

Так мы с Луцием Домицием и вернулись домой; мы умылись и сполоснули руки в большом каменном корыте и уселись за стол, я напротив мамы, а Луций Домиций напротив дедушки. Никакого ужина на столе не оказалось, потому что, как объяснила мама, времена нынче тяжелые; если нам кажется, что мы хотим есть, тогда почему бы нам не оторвать задницы от скамьи и не поработать немного, тем более раз уж дедушка купил Луцию Домицию эту прекрасную арфу, отговариваться нам нечем. Мы сидели тихо, пока мама и дедушка поедали их ничто (наши порции отправились из-за опоздания в очаг вместе с городом Римом, дважды), а затем Каллист нагнулся над столом и прошептал мне на ухо: я ведь вроде бы говорил тебе присматривать за своим братом; а я сказал: ну, я же старался; а он ответил: ну, этого определенно оказалось недостаточно; посмотри на него, ради всего святого — он мертв. Он бы не пришел в такое состояние, если бы ты делал, как было сказано. А потом мама подала сокровища Дидоны на большом глиняном блюде и сказала, что раз я вел себя плохо, то не получу ни крошки, и поделом мне — она раздаст мою долю мертвецам. Тут (очень, блин, вовремя) я и проснулся.

Никогда не думал, что в один прекрасный день испытаю такое счастье, проснувшись в пещере в компании пиратов. Они тоже начали просыпаться, а капитан уже расхаживал туда-сюда с последним факелом в руке, пиная по ногам и приказывая подыматься и пошевеливаться, потому что у нас полно работы. Думаю, я еще не совсем проснулся, потому что прошептал: иду, мама, и закрыл глаза, чтобы провалиться обратно в сон, но Луций Домиций двинул меня локтем под ребра, жестокий ублюдок.

Как я уже говорил, по плану мы должны были идти в Калату и взять там достаточно еды и воды для плавания до Массилии. Кто-то — наверное, это был Титир-кормчий, хотя вообще-то без разницы, кто это был — сказал, что может следует оставить тут пару ребят посторожить сокровища. Капитан так не думал. Двое ребят не смогу защитить даже горшок лукового супа, сказал он, не говоря уж о пещере, полной золота; более того, хотя он готов доверить свою жизнь всем и каждому из нас, это ничего не значит, поскольку его жизнь стоит что-то около ста семидесяти денариев, включая цену сапог и туники; сокровища Дидоны он бы не доверил даже собственной матери, имея в виду, что в наше отсутствие на остров может заглянуть чужой корабль, и полуосмысленное желание забрать себе нашу долю может помутить ее старенький разум. Нет. Сокровище хорошо спрятано и существует поистине сизифов шанс, что кто-нибудь наткнется на него случайно, и если мы все будем держаться вместе, не возникнет никакой угрозы взаимонепонимания или соблазна, которые всегда приводят к серьезным проблемам, если на кону большие суммы денег. Как я и говорил, он был умен, этот капитан.

Возможно, перспектива кончить, как Аминта, сделала его умнее, но все равно это никак не умаляет его качеств, если хотите знать мое мнение.

В общем, мы забрались обратно на корабль, торопясь отчалить, потому что чем скорее мы отплывем, тем скорее сможем вернуться и приступить к трудоемкому процессу переплавки изысканных предметов искусства в унылые слитки. Едва мы удалились от берега, поднялся крепкий ветер, и поначалу это нас обрадовало. Более того, он дул в точности в нужном нам направлении, как будто боги смухлевали, чтобы оказать нам помощь. Это было хорошее чувство.

Но ветер продолжал крепчать. Понятно, я ничего не смыслю в корабельном деле, ужасно запутанном и сложном; все эти увалить под ветер к юго-западу, поднять парус и привести корабль к ветру, когда Сириус встает по правой скуле — морские типы понимают все эти вещи, но что касается меня, то вы можете просто гавкать — смысла из вашего лая я извлеку не сильно меньше, чем из морского жаргона. Так что когда моряки стали перешептываться насчет ветра, я не мог уразуметь, в чем проблема — то ли мы идем не туда, то ли ветер замедляет наш ход, то ли корабль вот-вот перекинется пузом кверху и всех нас утопит. Кроме того, я был слишком занят, удерживая на месте ту малость, которая еще находилась в моем желудке; поскольку припасы наши подходили к концу, я решил, что было бы чистым преступлением выблевать за борт то, что я только успел съесть. Луций Домиций тоже имел довольно зеленый вид, так что мы решили, что лучшее, что можем сделать — это заползти куда-нибудь в щель, чтобы не путаться под ногами у профессионалов, и надеяться, что ветер выдохнется до того, как мы окажемся в Индии.

Должен сказать, я вообще не очень люблю Средиземное море. Большую часть времени оно нормально себя ведет, как и положено морям, но когда с ним приключаются эти его истерики, оно становиться способно серьезно подговнить. Очень скоро оно собралось в большущие волны и стало ронять их на нас сверху, так что все промокли до нитки, а у команды появились дополнительные темы для технической болтовни. Прежде всего, хотя я и встревожился (а всякий, кто плывет по морю на корабле и не тревожится — либо дурачок, либо спит), но твердил себе, что это, вероятно, одна из тех вещей, с которыми моряки имеют дело постоянно — просто еще один рабочий день, никакой опасности, несколько неудобно, но и все; да и вообще, я же не сахарный, не растаю. Но ветер все усиливался и усиливался, моряки начали скользить, падать и вопить, и довольно много моря поступало внутрь сквозь щели в дне, и мы не двигались, кажется, ни вперед, ни назад, а только вверх-вниз, как дети на качелях. Затем я увидел огромную волну, поднявшуюся над кораблем и ринувшуюся на него, как разъяренная свинья.

Она дала кораблю такого тычка, что я грохнулся спиной о борт, а когда поднял глаза, увидел, как кормчий Титир лицом вниз едет через всю палубу, а потом перелетает через борт и падает в воду. Я закричал... кажется, в таких случаях надо кричат «человек за бортом!», но тогда я не смог вспомнить, и заорал: сюда, Титир упал в море! Никто не ответил и даже не попытался что-то сделать, поэтому я прокричал это снова. Я знал, что меня слышали, потому что двое или трое повернули голову в мою сторону, не прервали своих занятий — они цеплялись за канаты и борта или катались по палубе. Тут до меня дошло, что у нас серьезные проблемы, и я чуть не обосрался со страха.

Не спрашивайте, что произошло дальше, потому что я больше не обращал внимания на большой мир, меня интересовал только тот маленький, жалкий его уголок, в котором находился я сам. То ли корабль врезался во что-то, то ли что-то врезалось в корабль, но ощущение было в точности такое же, как когда в темноте со всего маху въезжаешь рожей в дерево. Я цеплялся локтем за столб, но ослабил хватку, наверное, потому что полетел через палубе на правом бедре. Плечом я врезался во что-то твердое, оно тоже поддалось, и я взлетел в воздух, а потом поверхность воды ударила меня со всей силы и я оказался под ней, извиваясь и лягаясь изо всех сил. Честь меня говорила: успокойся, тебя не бросят посреди моря, они повернут и подберут тебя или спустят лодку или еще что. Но я прекрасно знал, что ничего подобного никто делать не станет, потому что они ничего не смогли сделать даже для своего коллеги и друга Титира — только недовольно зыркали на меня за то, что я привлек внимание к этому обстоятельству.

Ну вот.

Я гадал, что обо мне скажут внизу, в царстве мертвых. Как вы, наверное, заметили, так называемые смертельно опасные ситуации для меня не внове — камеры смертников, кресты, телеги, вооруженный эскорт по дороге на виселицу, сами виселицы, тюрьмы и так далее, не тот конец чужого меча, горящие здания и все такое прочее. Так как обстоят мои дела, спрашивал я себя, если говорить о царе Плутоне и его людях? Потирают ли они руки каждый раз, когда мне близится крышка, бормоча: на сей раз засранец уж точно наш? Или они начинают метаться в панике, ужасаясь тому, что я проскользну мимо Паромщика и трехного пса, поселюсь рядом, понизив статус всего квартала и сведу их с ума своей бесконечной болтовней? Это вполне возможно, знаете ли. А может, они говорят: твою же мать, это опять он, быстро сделайте что-нибудь: и тотчас случается внезапная амнистия, дверь камеры забывают запереть, некто, впоследствии оказывающийся печально известным главарем уличной банды, вырезает взвод кавалеристов, или же лично вмешивается сам римский император. Как мне представляется, я никогда и нигде не был особенно желанным гостем, так с чего в залах Тартара дела должны обстоять по-другому? Это ведь разумное предположение, да? Большинство людей ужаснула бы необходимость скоротать денек в моей компании; едва я окажусь внизу, то останусь среди них навечно. Даже думать о таком не хочется, серьезно. В общем, как я говорил, я барахтался в воде, пытаясь научиться плавать. Мне удалось пинками вырваться обратно на поверхность — как раз чтобы увидеть, как гигантская волна бьет наш старый добрый корабль в борт. Это было как в кабацкой драке, когда кому-нибудь из драчунов прилетает в челюсть от другого, которого он даже не видит; вот только что корабль держался прямо, а в следующий момент он завертелся на волне и так низко качнул мачтой, что выпрямится уже не мог. Сейчас же на него обрушилась следующая волна, и у меня возникло ощущение, что царь Нептун, оглушив корабль, приблизился, чтобы окончательно вышибить из него дерьмо. Тут я изменил мнение и решил, что лучше мне, наверное, оставаться там, где я есть.

Ох, думал я, ну вот и все, значит. Не только для меня, но и для всей команды и Луция Домиция. Очень глупо получилось. В конце концов, мы же нашли сокровища Дидоны и каждый из нас был теперь официально богат: не просто хорошо устроен в жизни, но богат на самый серьезный, римско-сенаторский манер. Совершенно дурацкий способ вести дела, думал я. Зачем входить во все эти сложности, позволить нам нам найти золото, а спустя пять минут спускать нас в толчок? И ведь боги через это не могли даже послать человечеству красноречивое предостережение против гордыни, алчности и суетной погони за мирскими благами, поскольку единственными, кто его получил, были мы сами. Все это было очень хорошо, но для всего есть время и место, а мне надо было срочно куда-то плыть. Главное — правильно расставить приоритеты. Я выплюнул примерно два бурдюка моря, ранее мной проглоченные. Затем, не забывая лягаться по-лягушачьи, чтобы не утонуть, я оглянулся кругом на то случай, если поблизости плавает что-нибудь, за что можно держаться — обломок мачты, доска или что угодно еще. Куда там — и я уже собирался сдаться (потому что руки и ноги так устали, что я не мог больше шевелить ими даже ради спасения жизни, буквально), когда что-то ударило меня по затылку и я снова оказался под водой.

Удивительно — даже когда считаешь, что полностью вымотан, обнаруживаешь, что способен еще на одно маленькое усилие. Я выцарапался наверх и прямо рядом с собой обнаружил то, что ожидал увидеть в этой ситуации меньше всего: гроб.