И вот мы в Сиракузах, прячемся под столом.

Извиняюсь: вы уже поняли, что в рассказывании историй я новичок — поразительное признание для грека, но как я только что сказал, последнее время я говорю только правду; так вот: мне пришло в голову, что я болтаю уже полчаса, а история еще толком и не началась.

Мы были в Сиракузах, я и Луций Домиций. Сиракузы находятся на Сицилии, на случай, если вы не в курсе. Сицилия — это ужасное место: сплошь большие поместья, которые обрабатывают закованные в цепи рабы, и все друг друга знают, что для людей нашей профессии создает массу проблем. В общем, мы были в Сиракузах, и пытались разыграть старый трюк, когда один притворяется, что нашел спрятанные сокровища, но получил по башке и все забыл — вам этот трюк известен, я уверен, у него была длиннющая борода еще в те времена, когда царь Приам воровал яблоки из соседских садов — и что-то пошло не так, и как раз поэтому мы и прятались под столом, а стол стоял перед прилавком торговца сыром на рынке. Кажется, прятались мы солдат — от них или от телохранителей богатого сенатора — в общем, за нами кто-то гнался, и вопрос заключался только в том, когда нас поймают и потащат на беседу с магистратом.

Луций Домиций, как всегда, только что не обмочился. Он никогда не умел справляться со стрессом. Больше всего его беспокоило, что магистрат, или богатый сенатор или еще кто-нибудь из этих узнают его в лицо. Я, со своей стороны, не слишком этого боялся. Мой опыт подсказывал, что люди видят то, что ожидают увидеть, а бывшего императора Нерона Клавдия Цезаря не ожидает увидеть никто, потому что всем прекрасно известно, что он умер десять лет назад. Кому-то может придти в голову, что один из заключенных отдаленно похож на покойного и неоплакиваемого императора, ему может даже показаться, что это он сам и есть, но делиться этой мыслью он не станет ни с кем, чтобы его не сочли психом. Нет, беспокойство мне причиняла перспектива быть признанным виновным в завладении денежными средствами мошенническим путем и отправиться на двадцать пять лет в каменоломни. Тут надо иметь в виду, что никто на самом деле не отсиживал целиком двадцатипятилетний срок в каменоломнях, и этот факт может даже показаться ободряющим, но тут вы понимаете, почему это так — потому что протянуть в каменоломнях можно лет пять, а до пятнадцати дотягивали только несгибаемые человекочерепахи.

— Ну вот и все, — говорил он, пока сандалии наших преследователей топтали землю прямо перед самыми нашими носами. — Вот мы и приехали. Какой идиотский конец.

— Нечего ныть, — сказал я. — Мы выберемся, не переживай. А как только выберемся, отправимся в Африку.

— В Африку?

— Надо было двинуть туда еще несколько лет назад, — сказал я. — Чудесное место, как ни посмотри. Прекрасный климат, красивые города, повсюду груды денег, а люди перекормленные и тупые. За пару лет можно заработать достаточно, чтобы удалиться от дел.

— С чего ты так решил? — спросил он.

— О, я просто не затыкаю уши. Помнишь ту винную лавку в Массилии, где ты отравился оливками? Так вот там были двое испанцев, только сошли с корабля из Киренаики. Они прямо заливались, как там здорово, и как просто иметь дело с доверчивыми сильфиеводами. Ты знаешь вообще, что девять десятых сильфия в империи произрастает в Киренаике?

Он покачал головой.

— Не уверен, что вообще знаю, где эта твоя Киренаика.

— А должен бы, — сказал я. — В свое время она принадлежала тебе.

— Может быть. Но ты прекрасно знаешь, что в те дни я никуда не ездил. В любом случае это бред. С чего ты взял, что в Африке дела пойдут лучше, чем здесь? Ты же мне говорил, что сицилийцы доверчивы, но им не понадобилось много времени, чтобы нас раскусить.

Я вздохнул.

— Ладно. Если тебе не нравится Африка, есть и другие места. Например, Лузитания. В Лузитании полно огромных серебряных рудников.

— Не сомневаюсь, — мрачно ответил он. — И если мне хватит дурости тебя слушать, мы в одном из них и окажемся, с киркой, ломом и половиной каравая в день на двоих.

— Не надо так. Знаешь, в чем твоя проблема?

— Да. Скверные люди втянули меня в дурные дела.

— Твоя проблема в том, — продолжал я, — что ты эпикуреец. Ты не понимаешь, что все — это части обширного плана, и каждая маленькая деталь была проработана и воплощена в камне за многие века до твоего рождения. Если бы ты был стоиком, как я, ты бы сообразил — что бы мы не делали в прошлом, мы бы все равно оказались здесь и сейчас. Важно не то, что происходит, важно, как ты на это реагируешь. Это означает, — объяснил я, — что ты должен быть спокойным и собранным и не обоссываться всякий раз, когда мы попадаем в трудную ситуацию.

Не сомневаюсь, у него уже был приготовлен какой-нибудь мрачный ответ, но выдать его он уже не успел, поскольку как раз в этот момент солдаты обнаружили нас и побудили вылезти из-под стола, тыкая копьями в ноги.

Я говорил ему, что нечего бояться, что магистрат нас узнает, и был прав. Тот едва взглянул на нас. Он выслушал речь обвинителя и вынес приговор — для вас, может, это и нормальный способ отправления юстиции, но никак не для меня.

— Пятнадцать лет в каменоломнях, — сказал он. — Следующее дело.

Ну вот, сказал я Луцию Домицию, могло быть гораздо хуже. Я был уверен, что нам светит по крайней мере двадцать лет, или все двадцать пять, а мы отскочили всего с пятнадцатью. Наверное, мы ему понравились или типа того.

Неважно, в общем. И вот мы трясемся по узкой дороге, изгибающейся вдоль склона ужасающе крутой горы, набившись в разболтанную телегу, влекомую мулами. Нас, путешествующих в один конец в направлении каменоломен, напихали в нее столько, что мы едва могли дышать — если вспомнить, как пахло большинство пассажиров, это было только к лучшему. Разговаривали немного. Все были слишком несчастны, а солдаты злились, когда мы начинали болтать.

Перед телегой скакали пять галльских кавалеристов, и еще пятеро — позади нее; мы были скованы цепями на тот случай, если заберем в голову выпрыгнуть из телеги и попытаться сбежать, хотя единственное направление, в каком можно было бежать — это вниз (и скорее лететь). Единственное, что можно было сказать — все лучше, чем идти пешком.

В подобной ситуации трудно следить за временем. Тесно, неудобно, а когда колесо подпрыгивает в колее или выбоине, кажется, будто позвоночнику пришел конец, но через некоторое время обнаруживаешь, что погружаешься в своего рода транс, просто чтобы забыть о проблемах. Поэтому я не знаю, сколько мы ехали по этой дороге и совершенно не имею понятия, где оказались. Это было где-то между Сиракузами и каменоломнями, что не слишком точно, я знаю — но там-то все и произошло.

Первым признаком того, что что-то случилось, был внезапный рывок вправо, от которого все, кто сидел слева, попадали на колени бедолаг, сидевших напротив. Удивительно, что никто не улетел за борт, потому что в этом случае все мы, скованные одной цепью, последовали бы за ним, и вот это было бы месиво. Я услышал, как кавалеристы орут на возницу, а он орет в ответ что-то насчет того, что правое переднее колесо соскочило с дороги.

В общем, телега остановилась и один из всадников сзади крикнул нам не шевелится, или мы все покойники. Мы и сами это поняли, но все равно было приятно, что он о нас побеспокоился.

Произошло вот что: край дороги растрескался и приличный ее кусок улетел вниз, только чудом не прихватив с собой и телегу. И вот мы застряли там, наполовину на дороге и наполовину свисая с обрыва. Одному из кавалеристов хватило ума вытащить чеку и распрячь мулов: стоило им задергаться и мы бы в то же мгновение ухнули вниз. Но из-за проклятых цепей не было никакой возможности вытащить нас из телеги — мы были набиты слишком плотно и не могли пошевелиться — а оттаскивать телегу назад никто не рисковал, потому что равновесие было очень шатким. В принципе, положение, в котором находилась телега, было сбалансировано более тонко, чем если бы им занимался лучший александрийский инженер, делая выкладки и чертежи.

Не хочу никого обидеть, вы бы на нашем месте обделались со страха, но нам-то было нечего терять — мы были и так почти что мертвецы, и потому смогли увидеть во всем этом и забавную сторону. Солдатская суета вокруг нас показалась мне довольно смешной, и Луций Домиций тоже ухмылялся, как идиот.

— Я как раз думал над тем, что мы обсуждали под столом, — сказал он, когда я спросил его, чего такого смешного он нашел. — Насчет стоиков и эпикурейцев, предопределения и всего такого прочего. Я думал, — продолжал он, — что если все предопределено вплоть до самых мелких деталей, как ты говоришь, то и эта каша тоже. И вот мне пришло в голову, что Судьба должна быть офигенно умна, чтобы с такой точностью уравновесить телегу, полную смертников, на краю пропасти. Причем ей удалось добиться результата с первой же попытки. Непонятно, зачем она прозябает на должности богини, с такими-то талантами. Ей следовало бы возводить триумфальные арки или строить пирамиды.

— Ты можешь насмехаться сколько угодно, — сказал я. — Но именно об этом я тебе и толковал. Сидя под столом, я точно знал, что это еще не конец, и точно так же думал в камере. Что бы ни случилось дальше, это будет не то, что мы ждем, точно тебе скажу.

— Заткнись на секундочку, — прервал меня он. — Я хочу послушать, что они говорят.

Солдаты тем временем разработали план. Они хотели пропустить веревку через задние колеса и привязать ее к старому сучковатому дереву, а затем зацепить второй веревкой ближнее переднее колесо и оттащить телегу от края; идея была неплоха сама по себе, и даже могла сработать, если бы у них было две веревки или хотя бы одна. Все, что у них было — это длинная стальная цепь, но толку от нее было немного из-за прикрепленных к ней смертников. Все, что они могли — это отправить одного из кавалеристов вниз по дороге со всей возможной скоростью за веревкой, и надеяться на то, что он привезет ее до того, как кто-нибудь чихнет и мы все окажемся размазанными по подножию горы, как птичье дерьмо.

Наша задача была сидеть абсолютно неподвижно, и надо отдать нам должное, мы выполнили ее с таким мастерством, как будто лет семь учились этому искусству. Уверяю в вас, в телеге не было никого, кто бы не обдумывал, как извлечь из ситуации шансы на побег. К счастью для нас для всех, мы оказались достаточно умны, чтобы понять, таких шансов нет — ни для нас, ни для Архимеда или Пифагора, ни для тех мозговитых мужиков, которые изготовляют движущиеся статуи на паровом ходу. Тем не менее это была приятная тема для размышлений, которые позволяли не впасть в отчаяние.

Через некоторое время (и опять не просите меня выражаться точнее), откуда-то спереди донеслись голоса.

Никто не попытался высунуться и посмотреть, поскольку для этого надо было шевелиться, а дураков в телеге не нашлось. Но голоса далеко разносились в горном воздухе — спокойный день, безветрие — так что можно было и так понять, что происходит.

— Эй, — сказал кто-то по-гречески, — что это вы тут затеяли, шуты гороховые? А ну уберите эту сраную телегу с дороги.

Типичный помещичий голос: громкий, уверенный, которому плевать на все императорские легионы, если только они не блокируют дорогу, по которой он желает проехать. Приятно было ощутить, что в мире есть и другие силы, помимо сената и народа Рима, и иногда побеждают именно они.

Длинная пауза, которую я отношу на счет того, что кавалеристы были дикарями и не понимали по-гречески. То же самое, должно быть, пришло в голову обладателю таинственного голоса, потому что он повторил свой вопрос, на сей раз на латыни.

— Мы не можем, — отозвался один из солдат. — Телега застревать на край утеса. Мы пытаться двигать, падать разбиваться, все умирать.

— Твою мать, — в голосе прозвучало удивление. — А кто там у вас, кстати? Рабы для каменоломен, да?

— Йа, йа, — отвечал солдат. — Преступники, плохие люди, едут в каменоломня. Только застревать в телеге, и нельзя двинуться.

— Бедолаги, — ответил голос, после чего некоторое время никто ничего не говорил. Затем грек сказал: — Знаешь что? Если пропустить веревку сквозь заднее колесо...

— Мы думать это, — раздраженно прервал его солдат, — но не иметь веревка. .

Грек рассмеялся.

— Сразу видно, что вы не местные. Никто не ездит по нашим дорогам без веревки.

Пауза: солдат обдумывает это заявление.

— У тебя есть веревка?

— Конечно, у меня есть веревка. У меня есть мозги, поэтому у меня есть веревка. У тебя нет веревка, додумай сам.

— Ты давай веревка.

— Я не давай веревка. Я давай правительству хоть что-нибудь, если мне есть куда деваться? Хрена там.

Кавалерист издал свирепый звук.

— Мы солдат. Ты давай веревка. .

— Вы римские солдаты. Я не давай веревка. Ты трахай себя.

— О, ради всего святого, — пробормотал Луций Домиций. — Патриот. Боги, наверное, нас ненавидят.

— Похоже на то, — согласился я. — Между прочим, твой дядя Клавдий теперь бог, так что, может, не стоит нам так уж удивляться.

— Это все объясняет. Что ж, если дядюшка на Небесах, меня устроит любое другое место.

Кавалерист что-то пролаял своим приятелям на иностранном, и они, кажется, очень рассердились. Затем другой кавалерист крикнул:

— Ты давать веревка. Это закон. Мы делать реквизиция.

Таинственный голос ответил по-гречески. Ответ его был непереводим, и оно и к лучшему, но кавалеристы, казалось, уловили смысл.

— Если ты не давать веревка, мы брать.

— Это вряд ли, — ответил грек. — Один шаг в нашу сторону, веревка отправится с обрыва, сможете забрать ее из долины. Если прямо сейчас отправитесь, назавтра как раз доберетесь.

Чудесно, подумал я. Говори после этого о равновесии противоборствующих сил. Телега висит на краю ущелья, кавалеристы и грек тоже находятся в весьма деликатном положении. Одно неверное движение, и вся наша компания окажется внизу. Денек получался интересный. Некоторое время царила тишина — слышно было, как пчелы гудят, а лошади грызут удила — потом первый кавалерист подал голос.

— Мы покупать веревка, — сказал он.

— Уже что-то, — с одобрением отозвался грек. — Давать правительству бесплатно — это одно. Продавать этим ублюдкам — совершенно другое. Двадцать драхм.

Пауза. Если напрячь слух, можно было расслышать скрежетание, с котором кавалерийские мозги переводили драхмы в сестерции.

— Слишком много. Мы давать пять сестерции.

— Сам знаешь, что ты можешь сделать со своими пятью сестерциями. Если нет, спроси хорошего врача.

— Пять сестерции, — повторил кавалерист погромче. — Честная цена за веревка. Точно как рынок.

В ответ раздался смех.

— Правильно, — сказал он. — И пусть вороны обклюют мои кости, если я когда-нибудь что-нибудь продам правительству по честной цене. Двадцать драхм, бери или проваливай.

На самом деле удивительно, что кавалеристы проявили столько терпения. Солдаты вообще не отличаются кротостью, особенно северные ауксиларии. Не знаю, что именно сказал сержант, потому что он сказал это по-галльски, но чтобы понять общий смысл, не обязательно быть полиглотом. Через мгновение мы услышали, как грек кричит:

— Ладно, я вас предупреждал, — после чего, полагаю, веревка полетела с обрыва.

Жаль, что я пропустил следующий эпизод, поскольку если что и доставляет мне удовольствие, так это хорошая драчка — если я, конечно, я наблюдаю за ней со стороны. Судя по результатам, это была эпическая битва, потому что через некоторое время грек сказал: — Ладно, с этим все. Оставьте их в покое и давайте посмотрим на телегу, — и вскоре мы почувствовали, что телега движется. В правильном направлении, спешу добавить, а не то я бы не рассказывал вам эту историю.

Я, конечно, как зажмурился, так и не открывал глаз до самого конца. Это своего рода мое личное суеверие — в опасные моменты я всегда зажмуриваюсь, потому что боюсь увидеть собственную смерть. В общем, когда я снова открыл глаза, то первое что я увидел, была удивительно блестящая лысая голова, сверкающая на солнце над бортом телеги.

— Итак, народ, — сказала голова (это и был обладатель таинственного голоса), — теперь насчет вас. Сегодня ваш счастливый день.

Значит, мы поднялись на ноги — это у нас получилось не сразу, поскольку судороги и слепой ужас в равной степени отстегнули нам колени — и смогли, наконец, посмотреть, что происходит.

По моему предположению, всю тяжесть боя приняли на себя как раз те десять или около того человек, которые стояли за спиной лысого персонажа, поскольку некоторые из них были ранены, а одежда запылилась, в то время как лысый мужик блистал чистотой и благоухал, что твой паж. Солдаты лежали на земле с тем распластанным, немного комическим видом, который ясно говорил, что больше они уже не подымутся; двое людей грека тоже лежали без движения, так что битва была выиграна не совсем всухую. Произошедшее с кавалеристами объяснялось тем, что люди грека сжимали в руках: мотыги, вилы, дубовые дубины, в общем, суровые крестьянские инструменты, которые с легкостью превращаются в первоклассное оружие (в конце концов, если они годятся на то, чтобы выколачивать пропитание из богини — Матери Земли — то разобраться с их помощью с несколькими смертными солдатами — это пара пустяков).

— Здесь, — сказал грек, — произошло следующее. У телеги отвалилось колесо, — хруст спиц под ударами большущей дубины указывал на замечательное внимание грека к мелочам. — Вы, бесполезный сброд, воспользовались этим, чтобы сбежать, задержавшись сперва, чтобы разделаться с этим храбрыми, верными воинами. Я со своими ребятами попытался остановить вас, поскольку мы люди законопослушные, но вы смели нас с дороги, похитив попутно молот и зубило. В общем, вот это я буду говорить, когда мне придется доложить о происшествии и потребовать компенсации убытков: два первоклассных полевых работника убиты, причинен ущерб одежде и имуществу, не забудем так же о молоте и зубиле, которые вы найдете в ящике с инструментами в задней части фургона. Если кого-нибудь из вас, жалких ублюдков, поймают, с его стороны было бы весьма любезно повторить то, что я сейчас сказал, хотя в любом случае ни один козел не поставит ваше слово выше моего, если вы так не сделаете. Пока этого не случилось, наслаждайтесь жизнью.

Что хорошо в Луции Домиции — он силен, как бык. Дайте ему молот, покажите цепь и считайте, что работа выполнена. Он как раз освободил последнего из наших попутчиков и облокотился на молот, отдыхая после очередного могучего удара, когда его позвал Грек (а точнее, нас — я держал зубило).

— Эй, — сказал он. — Вы двое.

Примерно с десяток членов нашей компании посмотрели на него с характерным выражение «кто, я?».

— Да, вы двое. Крысолицый типчик и здоровяк. Мы, случайно, не знакомы?

Говорил он по-гречески, но используй он латынь, то безусловно построил бы высказывание в грамматической форме, возможной только на этом языке: Вопрос, Предполагающий Ответ «Нет».

— Кто, мы? — сказал я. — Не думаю, господин.

Он нахмурился. Это было один из тех крепких типов с квадратными лицами, которые ухитряются выглядеть приветливо даже нахмурившись, но меня этим не проведешь.

— Херня, — сказал он. — Я уверен, что видел вас раньше. Такие уродливые рожи трудно забыть, — он еще сильнее насупился, а затем расхохотался. — Ну конечно, я знаю, кто вы. Вы — те двое жуликов, которые пытались обмишулить моего двоюродного брата Фрасилла на рыбном рынке. Я же помогал вас поймать.

Луций Домиций пригляделся к нему.

— О, — сказал он. — Правда?

— Точно-точно, — сказал Грек, ухмыляясь во всю ширину (а лицо у него было широченное, как я, кажется, уже говорил). — Это именно вы. Вот же проклятье. — Он потряс головой. Не думаю, чтобы он так веселился за всю свою жизнь, кроме как на публичных казнях. — До чего ж смешно было, когда эти идиоты-солдаты пробежали мимо бочки, за которой вы прятались. Если б я не сказал, куда смотреть, они бы сроду вас не нашли.

— Занятно, — сказал Луций Домиций.

Грек снова принялся реветь, как бык с коликами.

— Ох, это так смешно, что и словами не описать. Вот, — продолжал он, вытаскивая кошелек размером с гераклову мошонку и швыряя его нам, — забирайте, вы его заслужили, и спасибо за доставленное веселье. Порадовали старика.

У Луция Домиция был такой вид, как будто он с удовольствием оторвал бы Греку голову и сыграл ею в ручной мяч, но всему свое время и место.

— Благодарю тебя, — быстро сказал я, бросился перед и схватил кошелек, прежде чем он передумал. — Время сваливать, — прошипел я Луцию Домицию, дернув его за волосы, и — как ни странно — он понял намек и последовал за мной.

Как только мы отошли на достаточное расстояние, то бросились бегом, сперва вниз по дороге, а потом свернули на еле заметную козью тропинку, которая вилась среди скал. Мы бежали, пока Луций Домиций не споткнулся о камень и не полетел на землю мордой вниз.

— Ладно, — сказал я, оглядываясь, — пока нормально. — И кстати, — добавил я, валясь наземь, как мешок с луком, — не я ли говорил, что все будет хорошо?

Луций Домиций употребил в мой адрес грубое выражение, совершенно неуместное. Я не обратил внимания, поскольку как раз открыл кошелек Грека. Прошло очень много времени с тех пор, как я видел столько денег в одном месте, не говоря уж о том, чтобы этим место была моя ладонь.

— Разве ты не видишь, — продолжал я, — это именно то, что я говорил тебе о философии и прочем дерьме? Твое дело — правильное настроение, а Судьба позаботится об остальном.

Луций Домиций покачал головой.

— Я ничего подобного не заметил, — сказал он. — Ты был жалок. В суде у тебя был вид плохо нашпигованной оливки.

— Я держал себя спокойно и с достоинством, — ответил я. — А что ты от меня ждал — что я встану и толкну речь? И вообще, не тебе меня критиковать. Ты сидел и хныкал.

— Я не хныкал.

— Нет, блин, ты хныкал. Мне было так стыдно, что я не знал, куда девать глаза. Нет, серьезно, если старые римские семьи слеплены из того же теста, что и ты, меня поражает, что мы не говорим по-карфагенски.

Он выдвинул физически невозможное предложение касательно моей головы и других частей тела, и я оставил его дуться в одиночестве. Прожив в обществе человека столько, сколько я провел с ним, научаешься не обращать внимания на некоторые вещи. С меня все это как с гуся вода, как говорится.

Самое странное — и я говорю чистую правду, клянусь — что я на самом деле всю дорогу знал, что это не конец. Я точно знал, что мы тем или иным способом выберемся, если не будем дергаться и дождемся, когда Бог вытащит все наши каштаны из огня. Стоическая ли это философия, или же пророческий дар, как у безумных старух, которые работают в оракулах — а то, может, какой добрый бог явился мне во сне и рассказал всю историю моей жизни, хотя я этого почему-то не помню. А может, ничего такого. Может, просто инстинкт. Но я знал, с той же неизбежностью, с какой сливы вызывают понос. Я всегда знал. В тот день, в Италии, когда умер Каллист... Ну, да. Наверное, я должен вам об этом рассказать. В смысле, сейчас для этого такой же подходящий момент, как и любой другой, если для подобного вообще бывают подходящие моменты. Правда в том, что я все время откладывал этот рассказ, потому что одна мысль о том дне угнетает меня, что уж говорить о необходимости описать его словами. Но я думаю, вам следует знать, как все было.

 

Готов поставить что угодно, вы гадаете, как так вышло, что подонок вроде меня и бывший император римлян оказались в одной компании, бродяжничая и обманом выманивая у честных людей их заработанные тяжким трудом деньги.

Перво-наперво, спрашиваете вы себя, что вообще может связывать двух таких разных людей?

Ну, это просто. Мы оба любили одного и того же человека, моего бедного брата Каллиста, да упокоится в мире его душа.

С точки зрения Луция Домиция все началось более или менее как игра. В те времена, должен сказать, он во всех возможных смыслах был другим человеком. Порождение своего окружения, как говорят философы, поскольку всю свою жизнь вроде как бы балансировал посередине: все что слева — это работа, все что справа — это удовольствие, и они никогда не смешивались. К работе относилось управление миром, или как минимум попытки делать вид, что он им управляет, пока Сенека и Бурр, головорез с бычьей шеей, крутили всеми делами — ну то есть, когда у них оставалось на это время между политическими играми и перебрасыванием пеньковым угощением с жуткой матерью Луция Домиция. Поэтому работа, конечно, была настоящей занозой в заднице: аудиенции, встречи, государственные приемы и попытки не отрубиться во время бесконечных религиозных церемоний, необходимость мило улыбаться послам какого-нибудь Царя Змеиного Народа и морозить яйца на февральском параде на Марсовом поле. Ну да — это получше, чем копать канавы или чистить курятники, но если вы не истинный старый римский аристократ с сушеными лавровыми листьями вместо мозгов, это далеко не подарок. Тем временем на другом конце коридора располагалось удовольствие, и не просто удовольствие, как при игре в бабки или на гонцах колесниц. Если вы последний из семьи Юлиев-Клавдиев, наследник таких глыб, как Тиберий и Гай Калигула, то вы просто обязаны соответствовать высочайшим стандартам разврата. Этого от вас ждут наравне с умением носить тогу и декламировать Гомера. Когда вам приводят ливийский евнухов, одетых в козлиные шкуры и передвигающихся на карачках, вы просто не можете отвернуться и сказать: нет, нет, спасибо, я лучше книгу почитаю.

Не то чтобы бы Луций Домиций лучше почитал книгу; написать — может быть, но это другая история. Я, разумеется, не пытаюсь доказать, что он хоть в каком-то смысле терялся, когда надо было окунуть сосиску в соус. Но, как говорится в старинной поговорке, если двадцать лет подавать вам печень жаворонков в трюфельном соусе, никто не удивится, что вы возмечтаете о яйце всмятку и веточке сельдерея. Луций Домиций сказал мне как-то, что после многих месяцев и лет, проведенных в компании двух дюжин отборных каппадокийских девственниц и персонажей с погонялами типа Милон Человек-Флагшток, а в ответ на вопрос, кто вообще это придумал, получать смутные объяснения, что де так было принято во времена твоего дяди Калигулы, который во всем следовал двоюродному прапрадеду Тиберию, и вообще это традиция — в общем, доходишь до точки, в которой граница между долгом и удовольствием размывается до степени неразличения. Когда ты оказываешься в ситуации, когда можешь отличить ритуал одного типа от ритуала другого типа только по тому, носят ли его участники одежду, самое время подыскать себе другое хобби.

Я могу не рассказывать вам, какое хобби Луций Домиций себе подыскал — разумеется, это оказалось самое шокирующее занятие, какое он только смог выдумать.

Долг, понимаете: династия Клавдиев всегда гордилась талантом совершать самые оскорбительные для публики поступки; талант этот прослеживался до наидревнейших времен, теряющихся в доисторических туманах, а обмануть ожидания — наитягчайший грех для старого римского аристократа. Вот так Луций Домиций начал играть музыку, петь и сочинять стихи, подобно рабу или греку, и когда народ чуть-чуть к этому попривык, принялся делать то же самое публично. И вот это был лишний шаг, один слишком широкий шаг, который завел его куда не надо. Он был молод, конечно — на самом деле сопляк, и вряд ли стоит судить его слишком строго. Тем не менее, едва он вступил на эту дорожку, путь назад оказался для него отрезан.

На случай, если вы хотите знать, чего уж тут такого серьезно — ну конечно, благородный римлянин в свободное время должен вести себя, как дикое животное, в той же мере, в какой на службе он обязан быть строгим и чопорным. Штука в том, что он должен отделять частное от служебного. Все знали, чего там они вытворяют, и никто не раздувал из этого проблему. Но чего было нельзя делать ни под каким соусом, так это выносить свои увлечения на улицу, пред лицо многоглавого и грибконогого животного. И если говорить о выступлении в театре или цирке... Ну, скажем, всем было положить с прибором, что там Калигула делал со своими сестрами за закрытыми дверями, но когда Луций Домиций объявил о своем первом публичном концерте, можно было подумать, что настал конец света.

Ну, так оно и было. Вот вам ваши римляне; я не хочу сказать, что в мире не станет дышаться свободнее, если всех их внезапно пожрут гигантские муравьи-убийцы. Но они живут среди нас уже довольно давно, и ничто не предвещает, что в ближайшем будущем нам удастся от них избавиться, поэтому не лишено смысла разобраться, как работают их маленькие извращенные мозги. В принципе, мы, греки, в некоторых отношениях ничуть не лучше — только никому не говорите, что я так сказал.

Ну ладно. Когда Луций Домиций первый раз увидел моего брата Каллиста и заметил, насколько они похоже, ему пришло в голову, что завести дружка, который является точной копией тебя самого — идея в лучших традициях Юлиев-Клавдиев. Весь спектр возможностей, сами понимаете. Думаю, он воображал духов дяди и прапрадедушки, выражающих одобрение величественным кивком. Проблема заключалась в том, что Луций Домиций, что было вообще для него типично, зашел на один шаг дальше, чем нужно, и все испортил. Он влюбился.

Я вам так скажу: для тех, кто влюбляется направо-налево, Каллист, конечно, выбор логичный. Я пристрастен, само собой. Однако сколько мне помнится, я всегда знал, что наш паренек — персона необычная, как будто он принадлежал к другому виду или типа того: улучшенная модель, усовершенствованная порода, человек из тех, что живут в платоновской Республике, а не в той многонациональной выгребной яме, которую мы называем Римской Империей. Дело было не только в том, что он был высоким, хорошо сложенным, мускулистым и все такое прочее; его отличали все те вещи, от которых вечно масса проблем, вроде доброты, великодушия, храбрости, мудрости, щедрости и альтруизма, но из-за которых он был таким симпатичным парнем. В детстве, ясное дело, я его ненавидел до самых печенок. Но и любил тоже — сильнее, чем кого-либо в жизни.

Вот такой он был.

Вот это и было то, что объединяло меня и императора Нерона, и по каким-то причинам, которых я не могу уразуметь (я любил Каллиста, но никогда не понимал его), он любил нас обоих всем сердцем, без шуток. Я даже не ревновал, хотя и старался. Кроме того, если говорить откровенно, когда ты поселяешься во дворце после нескольких лет голода, ночевок в канавах и беготни от стражников, и кушаешь белый хлеб с серебряных блюдечек, ты волей-неволей начинаешь хорошо относится к тому, кто поспособствовал такой перемене. В общем, по моему мнению, Луций Домиций был хороший человек, а тот факт, что он любил моего брата Каллиста, только лишний раз подчеркивает его отменный вкус.

И вот, значит, так мы и жили во дворце — Каллист, Луций Домиций и я — вместе с несколькими сотнями других людей, и в самом общем смысле дела могли обстоять куда как хуже. Не спрашивайте мне, как долго это продолжалось, потому что от такой жизни происходят забавные вещи с чувством времени. Несколько лет, точно: пять или может быть шесть. Забавно. Время то ли летело, пока я купался в роскоши, то ли ползло, как улитка, потому что целыми днями мне было совершенно нечем заняться и скука обглодала меня практически до костей. В общем, это продолжалось изрядное время, и я уже вполне прижился, когда внезапно все пошло не так.

Живя во дворце, вы понятия не имеете, что творится в реальном мире.

На самом деле в реальном реальном мире, где живу я, живете вы и все прочие маленькие люди, дела шли вовсе неплохо. Само собой, повсюду кишели римляне, управляя всем, что не успело вовремя убраться у них с дороги, но с тех пор, как в большое кресло уселся Луций Домиций, налоги снижались, ну или по крайней мере не росли; он не начинал новых войн, поэтому по сельской местности не бегали толпы сержантов-вербовщиков, хватая зазевавшихся; а поскольку для разнообразия запасами зерна распоряжались полукомпетентные люди, народ на улицах не голодал. Жизнь была хороша для всех, кроме благородных римлян. К несчастью, благородные римляне были единственными, мнение которых что-то значило, а им приходилось несладко. Снижение налогов означало, что они больше не могу путешествовать по провинциям, обдирая местных и снимая сливки. Отсутствие войн было полной катастрофой, разумеется, потому что только на войне амбициозные младшие офицеры имели шанс заработать медальку. Хуже же всего, на взгляд благородных римлян, был император, выступающий перед двадцатью тысячами докеров, сыроделов и профессиональных бездельников в театре, с исполнением песенок про падение Трои под аккомпанемент арфы. Предоставь им выбор между этим и нашествием миллиона зараженных чумой германцев, и они бы купили германцев так быстро, что моргнуть не успеешь.

Как ни странно, заговор, перепугавший нас до усрачки, был практически единственным, который ни к чему не привел. Это был комплот с целью передачи трона Юлию Виндексу, наместнику провинции Галлия. Понятия не имею, с чего кому-то пришло в голову, что из Виндекса получится хороший император; в принципе, я о нем вообще ничего не слышал, кроме имени и должности. Но мы были так заняты, переживая по его поводу, что едва ли обращали внимание на испанского наместника Сульпиция Гальбу, пока его солдаты не оказались на расстоянии плевка от города. Очень глупая ошибка — все равно как переживать по поводу отвалившейся с кровли черепицы, и не замечать, что дом горит.

Короче, что произошло дальше, вы и сами прекрасно заняты, если только не были рождены в пещере и воспитаны волками. Армия Гальбы подошла к Риму и Нерон совершил самоубийство, прежде чем конная стража успела до него добраться; Гальба стал императором и был убит Марком Сальвием Отоном; Отон стал императором, правил девяносто пять дней и совершил самоубийство, прежде чем солдаты Авла Вителлия успели до него добраться; Вителлию повезло меньше, когда наместник Африки, Тит Веспасиан, въехал в город: его порубили на кусочки и сбросили в реку, и я не спешу заявлять, что он этого не заслужил.

Вся эта история высечена в камне, и вы слышали ее из самых надежных источников в цирюльне или узнали от старших, с которыми не поспоришь. Она слегка отличается от правды в некоторых незначительных мелочах, но коня на скаку не остановишь, как говорил мой дядя.

Могу рассказать забавную байку о Годе Пяти Императоров, как его стали называть. Как-то раз, несколькими годами позже, мы с Луцием Домицием оказались в винной лавке в Апамее — вонючей дыре на севере Сирии. Мы сидели там, нянчась с кувшинчиком ядовитого пойла и никому не мешая, и зацепились языками с одним писцом, который отправлял какие-то скучные функции в римской префектуре. В общем, он успел порядочно нагрузиться и вдруг принялся ругаться и жаловаться, какой он разнесчастный человек, несчастнее его не было на земле человека, и во всех его проблемах виноват подлый ублюдок Нерон.

Тут Луций Домиций опростал чашку и сказал, какое совпадение, его собственную жизнь этот подонок Нерон тоже пустил под откос, и писец сказал, ну вот! Луций Домиций сказал: извини, что спрашиваю, но что конкретно сделал тебе Нерон?

Ну, а писец — не помню, как его звали, да и неважно — скроил очень печальную рожу и объяснил, что он не всегда был ничтожным мелким писцом, в свое время он занимал должность секретаря по вопросам производства на Монетном дворе в Риме, где делают монеты. Это была, сказал он нам, очень высокая и ответственная должность, и свою работу он исполнял на совесть. Его начальники говорили ему, сколько монет и какого достоинства требует отчеканить, а он должен был нанять скульптора для изготовления форм (для чеканки монет из листового металла), изготовить десятки идентичных копий этих форм и следить, чтобы монеты чеканились в соответствии с расписанием и были под рукой, когда приходит время платить солдатам и все такое.

Как вы можете представить, сказал он, важной частью его работы было следить за тем, что творится в мире, в частности для того, чтобы не пропустить смену императора. Как и большинство из нас к концу правления Нерона, когда жизнь стала приобретать коричневатый оттенок и пахучесть, он, естественно, предположил, что следующим императором будет Виндекс, и принял соответствующие меры. Он отправил одного из своих художников в штаб-квартиру Виндекса в Галлии, чтобы тот внимательно посмотрел на наместника, сделал несколько набросков, по которым скульпторы Монетного двора смогут, не торопясь, изготовить формы прямо к началу нового правления.

Все было продумано, говорил он, и крупная слеза катилась у него по носу. Он прекрасно понимал, что как только придет Виндекс, первое, что ему понадобится — это несколько телег свежеотчеканенных монет для выплат солдатам. Поэтому он посадил своего лучшего гравера за работу и тот изготовил прекрасный портрет Виндекса. Скульптор вообще считал, что это его лучшая работа: в ней сочетались отменное сходство и самая бесстыдная лесть. Единственная проблема заключалась, конечно, в том, что Виндекс никогда не стал императором; и вот наш новый друг пускает свои прекрасные новые формы под молот: ему намекнули, что если Гальба хотя бы узнает про них, ему придется отвечать перед дворцовой стражей, зачем они ему понадобились. Ну и, само собой, отправляет скульпторов портретировать Гальбу. К счастью для него, главный гравер работал быстро, и очень скоро прекрасные новые денарии и сестерции покатились с прессов, готовые к отправке в солдатские казармы.

Затем, понятное дело, Гальбе отрубили башку и главным стал Отон; а Отон был симпатичным типом в два раза моложе Гальбы, и не было никакой возможности просто подправить формы. Формы пошли на слом, красивые новые монетки — в переплавку, а главный гравер просидел всю ночь и выдал более-менее впечатляющий портрет Отона.

Нашего бедолагу чуть не хватил удар, когда ему пришлось пахать в такой спешке, потому что более всего он любил работать спокойно и не торопясь. Но когда того требовали обстоятельства, он был способен на многое, и потому не прошло и трех месяцев, как новые формы были установлены и готовы к производству: как раз к тому моменту, как Отон перекинулся и освободил место для Авла Вителлия.

Тут главный гравер вышел из себя и устроился на работу к своему деверю, изготавливать волынки. Поэтому его помощник получил внезапное повышение, трудился денно и нощно и предоставил первоклассное изображение Вителлия. Это был настоящий триумф. Портрет был столь прекрасен, что Веспесиан, воцарившийся вскоре, первым делом отправил скульптора и нашего друга в изгнание на том основании, что изображение просто вопиет о том, что его авторы искренне обожали оригинал.

И вот, сказал писец, он здесь, обреченный до конца дней составлять описи в мушином аду Сирии, и ничего бы этого не произошло, если бы злокозненный псих Нерон не довел дело до того, что его выперли из дворца. Занимая важные, ответственные должные, следует больше заботиться о других, сказал он нам. Их священный долг заключается в том, чтобы постоянно иметь в виду, какие последствия их действия имеют для невинных тружеников, которые показывают чудеса изобретательности в самых сложных обстоятельствах. На самом деле, сказал он, это просто позор, что Нерону позволили покончить с собой в мире и покое, потому что он с наслаждением вырвал бы эгоистичному ублюдку легкие, орудуя тупым мастерком.

Не то чтобы мы залились румянцем стыда, но все же решили, что должны несчастному кувшин местного красного; кончилось все тем, что мы просидели до рассвета, выпивая за здоровье Веспасиана.

И так уж случайно получилось: наутро мы узнали, что Веспасиан подвернул сандалии, а главным стал его сынок Тит; и народ на рыночной площади был страшно рассержен реакцией всех нас троих на это известие: люди с неприятным выражением лица хотели знать, чего такого смешного, блин, мы тут нашли.

О да, забавная сторона есть во всем, если вы оказались в нужном месте в нужное время, чтобы оценить шутку. Возможно, в нашу последнюю ночь во дворце там и были те, кто широко лыбился, но я точно не был одним из них.

Первое, что помню — мой сон грубо прервали (я всегда спал хорошо, даже в самые стремные времена). Вы знаете, что чувствуешь, внезапно просыпаясь: это как тяжкое похмелье, возогнанное до нескольких секунд интенсивной боли и замешательства. И вот я валяюсь, а надо мной высится неясная фигура с капающей масляной лампой в руке, но я никак не мог собраться с мыслями, чтобы понять, брат ли это мой Каллист или сам император — или какой-то бог, явившийся во сне и выглядящий как один из них или они оба сразу.

— Бога ради, Гален, — прошипела фигура. — Вставай, срочно.

Поскольку она говорила по-гречески с густым сельским аттическим акцентом, а не в нос, как римляне, я предположил, что это брат.

— Иди в жопу, Каллист, — зевнул я. — Ночь на дворе.

— Именно, — рявкнул он. — Сейчас полночь, и дворец опустел. Никого не осталось в этом долбаном месте, кроме тебя, его и меня.

Это меня пробудило быстрее, чем если бы он опрокинул надо мной ночной горшок. Дворец был размером с хороший город, в нем проживали сотни людей, а может, и тысячи. Помимо слуг, писцов, поваров, парикмахеров, прачек, садовников и Бог знает кого еще, в любое время дня и ночи здесь должны были находиться сотни дворцовых стражников, не говоря уж о гостях и тусовщиках.

— Ты уверен? — спросил я. — Не может того быть, что мы одни остались, это невозможно.

— Сам иди посмотри, если хочешь, — ответил он. — За каждого, кого найдешь, дам тебе тысячу сестерциев.

— Дерьмо, — сказал я. — Так что творится?

— Догадайся, — ответил Каллист, швыряя мне тунику. — Когда оденешься, беги к кухонному выходу. Найди нам по мечу и захвати все деньги, какие есть. Я соберу хлеб и сыр. Неизвестно, будет ли безопасно покупать еду.

Когда он начал болтать про мечи, я понял, что у нас и вправду проблемы, потому что Каллист был из тех, у кого при одном взгляде на острые предметы непроизвольно втягивается живот. Его познания о боевых искусствах ограничивались умением хлопнуться на колени, умоляя не причинять ему вреда, да я и сам недалеко ушел. И должен заметить, что действенность этого приема доказана годами опытов.

В общем, он ускакал до того, как я смог расспросить его поподробнее, поэтому стал делать, что сказано. Натянув тунику в темноте — он забрал лампу с собой — я нашарил обувь, хлопая ладонями по полу. Просто на всякий случай я попробовал найти что-нибудь из его списка, но, видимо, он совпадал с таковыми у других обитателей дворца, поэтому ни мечей, ни денег нигде не было. Потратив на поиски массу времени, я вдруг сообразил, что если не побегу на кухню прямо сейчас, эти ублюдки могут сбежать без меня, поэтому я бросил искать и помчался туда со всей скоростью. Каллист был совершенно прав, разумеется. В здании было пусто, как в кошельке бездельника, и мой топот отдавался эхом в пустых мраморных залах — самый страшный звук, который я только слышал жизни.

— Где, черт побери, ты болтался, — разгавкался Каллист, когдя я наконец их нашел. — Мы думал, что с тобой случилось что-то плохое.

Как ни странно, у меня сложилось впечатление, что со всеми нами случилось что-то плохое, но я был не в настроении спорить.

Совершенно дурацкий вид у нас был, и даже хорошо, что кругом не было никого и никто нас не видел. По крайней мере нам с Каллистом хватило выдержки натянуть туники и обуться. Луций же Домиций был в ночной рубашке и шлепанцах, невероятно экзотических — сплошь шелк и жемчуг, с вышивкой золотой нитью, изображающей сцену изнасилования сабинянок — в накинутом поверх плаще и старой кожаной шляпе, которую я видел на голове одного из садовников. Учитывая, как щепетильно он относился к внешнему виду, это был еще один дурной знак.

— Значит, так, — сказал Каллист. — Давайте соберемся. Ничто не помешает нам выбраться, если только мы не потеряем голову. Я считаю, нам надо идти к Фаону (Фаон был бывшим рабом, которого Луций Домиций освободил в награду за верную службу; с тех пор он скопил неприличные деньги на дорожных контактах и строительстве акведуков. Он жил в четырех милях от города, на вилле, которая выглядела бы как загородный дворец Зевса, если б тот мог себе такое позволить). Есть идеи получше?

По правде говоря, ни у кого из нас вообще никаких идей не было, и поэтому мы отправились к дому Фаона. Между тем, Луций Домиций был непривычен к ходьбе. Бегать — пожалуйста. Он любил участвовать в атлетических состязаниях и прочем дерьме, и на любительском уровне был даже неплох. Но вот что касается ходьбы, то ею он занимался исключительно редко, а в темноте, на мощеных улицах и изрытых колеями дорогах, в порнографических сандалиях на тонкой подошве — никогда.

В результате наше продвижение было гораздо более неторопливым, чем нам хотелось. Хуже того. С одной стороны, кратчайший маршрут до дома Фаона пролегал мимо казарм гвардии, и можно было поставить годовую зарплату против лежалой макрели, что если солдаты узнают Луция Домиция, нас покрошат в капусту. Мы опустили голову и попытались миновать ворота казарм как можно скорее, и это было совершенно идиотским поведением, поскольку мы сразу приобрели самый подозрительный вид; нам нужно было проследовать мимо них, распевая непристойные песни, как будто мы нарезались, но мы не догадались так поступить. В общем, в результате нас остановили солдаты и потребовали назваться.

Задним числом я готов признать, что выражение, которое появилось на их лицах, когда они сунули нам к носу фонари и увидели двух Луциев Домициев, было самым смешным зрелищем, какое я только видел. Но в тот момент мне было вообще не до смеха. К счастью, мозг Каллиста продолжал функционировать.

Он улыбнулся, как идиот, и сказал, что мы артисты.

Стражник не ожидал такого поворота.

— Чего ты сказал? — спросил он.

— Артисты. На самом деле, — продолжал Каллист застенчиво, — мы профессиональные имперсонаторы Нерона, а это наш менеджер, — он с силой двинул меня под ребра и я трижды кивнул. — Мы выступаем на вечеринках, свадьбах и так далее, изображая Нерона — ну вы понимаете: поем, играем на арфах и немного танцуем. Неплохое представление, если не переходить границ.

Солдаты уставились на нас так, как будто мы внезапно отрастили по три головы каждый.

— Вот так вы зарабатываете на жизнь? — спросил один из них.

— Конечно. Двадцать сестерциев за ночь, плюс перекус и глоток-другой выпивки. Лучше, чем рыть канавы. Но сейчас у нас возникло подозрение, что нероновская тема накрывается тазом, так что мы решили на какое-то время убраться из города.

Солдаты некоторое бесконечно страшное время таращились на нас, потом один из них пожал плечами и сказал, что такой дурацкой истории выдумать невозможно, и поэтому она, скорее всего, правдива.

— Вы правильно решили, — сказал он. — На вашем месте я бы убрался отсюда так далеко, как только смог.

— Спасибо, — сказал Каллист, — так мы и сделаем. Хорошего дня.

Но это было не все. Едва мы отошли от казарм на расстояние окрика, земля затряслась, грянул гром и засверкали молнии. Для Луция Домиция, который всегда бы до смешного суеверен, это оказалось чересчур; не буду утверждать, что сам не почувствовал настоятельного позыва на низ; но я все же был достаточно сметлив, чтобы отличить небольшое дрожание земли, сопровождаемое грозой, от гнева богов. Мы потратили несколько минут на уговоры, умасливание и пинки по заднице, прежде чем Луций Домиций снова поднялся на ноги, но пока мы выбирались из города, он продолжал бормотать себе под нос на латыни.

Кстати, я уже говорил, что ненавижу сельскую местность? В устах родившегося на ферме парня это звучит странно, но от бескрайних просторов у меня начинает свербеть в заднице. Здесь ужасно всегда, но по ночам, когда не видно не зги и ты понятия не имеешь, куда идешь — несказанно хуже. Мы забредали в заросли куманики и плутали в камышах. Мы спустились в заброшенный гравийный карьер и не могли выбраться. В конце концов вскарабкались на невысокий утес, ухитрившись втащить туда Луция Домиция — Каллист тянул сверху, я пихал снизу, как пара жуков-навозников. Наконец, когда нам стало ясно, что мы безнадежно заблудились, мы налетели на заднюю стену дома Фаона (буквально). Это было прекрасно, но мы не могли найти ворот. Мы бегали туда-сюда вдоль стены, но если в ней и были ворота, мы каким-то образом ухитрились их проглядеть. Это уже становилось смешно, поэтому мы присели и попытались решить, что делать. Возможность перелезть через стену даже не рассматривалась, поскольку Луций Домиций уже продемонстрировал удивительное сходство с трехсотфунтовым мешком лука. Потом Каллист рассмеялся и сказал:

— Не о чем волноваться. Если мы не можем перелезть эту хрень или пройти через нее, пролезем под ней.

Это сильно меня встревожило. Дела и без того обстояли слишком скверно, не хватало еще, чтобы Каллист свихнулся и начал бредить. Но он был совершенно серьезен. Нам нужно было опуститься на четвереньки и начать копать руками.

Так мы и поступили — и это сработало. Оказалось, мы сидели прямо там, где из-под стены выходил дождевой сток. Мы выгребли из него грязь и дерьмо и обнаружили прекрасную широкую дыру, в которую вполне можно было пролезть даже Луцию Домицию, а он в те времена был изрядной толщины, особенно в районе задницы.

Итак, мы проникли внутрь. Луций Домиций, в предположении, что мы сумеем найти главный вход, намеревался проследовать прямо к нему, и постучать в двери, как подобает господам. Но Каллисту эта идея не понравилась. Всю дорогу от города он размышлял над ситуацией и теперь решил, что Фаон необязательно окажется таким дружелюбным, как мы от него ожидаем. Понятно, нам эта мысль не очень понравилась, и я даже предположил, что было бы куда лучше, если бы он подумал об этом раньше. В общем, пока мы об этом дискутировали, Луций Домиций случайно нашел кое-какие садовые инструменты — в смысле, наступил на грабли и получил ручкой по носу — и они навели Каллиста на новую мысль. Раз у нас получилось прокопать проход под стеной, решил он, мы можем проникнуть в дом тем же путем, и никто даже не узнает, что мы здесь; а если никто этого не узнает, то и солдатам не выдаст, будь он даже распоследний предатель.

Судите сами, как плохо мы соображали от усталости, если это рассуждение показалось нам разумным. Поэтому мы обыскали все кругом и нашли нужные инструменты — если быть точным: лом, двузубую мотыгу и лопату. Если вы намерены выбрать карьеру взломщика, это далеко не идеальный комплект, но все же лучше было воспользоваться им, чем рисковать состоянием ногтей Луция Домиция. Мы выбрали какое-то случайное место под задней стеной и стали копать, и едва только начали, как стена под нами поддалась и пожалуйста вам — мы сидим на холодных плитах в подвале Фаона.

Продолжительное молчание, которое нарушил Луций Домиций.

— Ну вот мы и здесь, — сказал он. — А теперь что?

Реальный мир редко совпадает с воображением. Не стоит и говорить, что устроенный нами кавардак не остался незамеченным. В дверь подвала просунулся Фаон с лампой в руке. Он всмотрелся во тьму и сказал:

— О, это вы, — таким тоном, как будто встретил бедного родственника на бегах. — Что вам нужно? — спросил он, и у нас сложилось впечатление, что он не трепещет от радости, хотя понять его было нетрудно, полагаю, поскольку какие еще чувства может вызвать группа нежданных гостей, прокопавших дыру в твоем подвале?

Ну, против всякого вероятия мы достигли цели: добрались до виллы Фаона, и вы можете подумать, были довольны собой. Вовсе нет, потому что до нас дошло, что хотя мы и сделали, как хотели, но по-прежнему стоим по колено в навозе. Максимум, чего мы добились — это выиграли немного времени.

Фаон сообщил нам новости, и ничего хорошего в них не было. В частности, Сенат собрался на специальное заседание, объявил Луция Домиция врагом народа и выдал ордер на его арест. Как только его найдут, он будет казнен старинным способом...

— Что конкретно это означает? — вмешался Луций Домиций.

— Древняя традиционная кара за измену, — сказал Фаон. — Тебя разденут догола, шею зажмут в деревянные вилы и забьют до смерти прутьями. В последний раз этот способ применяли так давно, что пришлось искать инструкции в старинных записях.

Другой областью — помимо ходьбы — в которой Луций Домиций не имел почти никакого опыта, была боль. Зубная боль пару раз (вообще зубы у него были на удивление хорошие, во всяком случае гораздо лучше, чем он заслуживал со своей страстью к медовому печенью.

Там, откуда я родом, мы не можем позволить себе вредную для зубов пищу, тем не менее я страдал зубной болью всю жизнь), но ничего серьезнее, поэтому идея быть запытанным до смерти ввергла его в ступор. Вот вам римская аристократия.

Размазня!

— Все нормально, — сказал Каллист, — до этого не дойдет. Ох, да ради богов, — продолжал он, когда Луций Домиций извлек из рукава два очень миленьких кинжальчика. — Брось их немедленно, пока не поранился.

— Я им живым не дамся, — сказал Луций Домиций. Сказав это, он вздрогнул и со звоном уронил кинжальчики. Драгоценный камень, венчавший рукоятку одного из них, отскочил и покатился по полу. — Но, может быть, ты и прав, — быстро добавил он. — Может быть, в конце концов мы и выберемся. Как ты думаешь, Фаон? Сможешь ты спрятать нас где-нибудь, пока все не успокоится?

— Нет, — ответил Фаон. Ну что ж, по крайней мере он не врал. — Ты, должно быть, лишился остатков своего небольшого ума, когда притащил его сюда, — продолжал он, обращаясь к Каллисту (вероятно, он понял, что из нас троих мой брат единственный обладает хоть каким-то интеллектом). — Его станут искать тут в первую очередь, а если вас поймают, то я вместе с вами отправлюсь на корм воронам.

Должен сказать, катастрофы — чудесный способ узнать людей поближе. До этого я встречал Фаона пару раз, и он показался мне один из этих имперских лизоблюдов: вежливых, очаровательных, готовых на все по слову цезаря. Засранцем, одним словом. Никогда не думал, что он способен быть так освежающе прямолинеен.

Тут Луций Домиций ударился в слезы.

— Это все я виноват, — заявил он. — Я один причина несчастий, и теперь все вы — мои единственные верные друзья — будете убиты вместе со мной. И все потому, что я такой жалкий трус. Имей я хоть каплю достоинства, то покончил бы с собой на этом месте!

Каллист вздохнул.

— Бога ради, заткнись, я пытаюсь думать, — он нахмурился и схватил Фаона за рукав. — Ты, — сказал он, — поднимайся наверх, смотри за дорогой. Как только увидишь что-нибудь — дашь нам знать, понял?

Фаон кивнул и убежал.

— Я бы на твоем месте не доверял этому козлу, — пробормотал я. — Как только появятся солдаты, он кинется им на встречу, крича: сюда! сюда! так быстро, как только сможет.

Каллист посмотрел на меня.

— На это я и рассчитываю, — сказал он. — А теперь заткнитесь и слушайте, вы оба. Кажется, я все продумал, поэтому, ради всего святого, слушайте внимательно. Не знаю, сколько времени у нас еще есть.

Он говорил таким уверенным тоном, что на мгновение я и в самом деле поверил, что он что-нибудь придумал. В конце концов, не он ли вытаскивал меня из дерьма с десяток раз, начиная с того случая с яблочком? Каллист, конечно, не Аристотель, но соображает, не отнимешь.

— Каков план? — спросил я с надеждой.

— Ладно, — Каллист наклонился и подобрал дурацкие кинжальчики. — Думаю, Фаон прав. Рано или поздно нас здесь найдут. Я должен был предвидеть это еще во дворце, но я не подумал, поэтому вина моя. Я хочу, чтобы вы поняли это. Я тот, кто заварил кашу, и я вас из нее вытащу. Это чистая правда и я не собираюсь на этот счет спорить. Ясно?

Само собой, Луций Домиций никогда не видел его в таком настроении. Он был слегка сбит с толку, думаю, из-за того, что с ним говорили как с лакеем или конюхом. Оно и к лучшему, потому что он молчал. В общем, мы оба кивнули в знак согласия и Каллист продолжал:

— Мы могли бы попробовать удрать, но шансы на успех очень малы. Втроем, пешком... если мы пойдем по дороге, солдаты догонят нас. Простое преимущество всадников перед пешими. Если, наоборот, мы будем избегать дорог, то не будем иметь ни малейшего понятия, куда идти, и застрянем, как червяки в абрикосе. Да ты сам знаешь, каково оно в сельской местности, Гален. Стоит чужаку забрести в округу, и об этом узнают все еще до того, как бедолага пройдет милю. Короче: бегство не для нас.

— Как и прятки, — заметил я. — Ты слышал толстяка. Здесь нам нельзя оставаться.

Но Каллист покачал головой.

— Я этого и не предлагаю, — сказал он. — Задумайтесь на секунду. Что заставит солдат уйти и оставить вас в покое?

— Это просто, — простонал Луций Домиций. — Моя голова в корзине.

— Прекрасно, — сказал Каллист, едва кивнув. — Ее-то они и получат.

Должен сказать, что если забыть на минуту о контексте, видок у Луция Домиция после этих слов стал весьма комический.

— Ты, ублюдок, — сказал он и стал пятиться, пока не уперся жопой в стену. — Ты все-таки собираешься меня продать. Ублюдок.

(Видите, что я имел в виду, когда говорил о катастрофах? Это говорил тот же жирняй, который не далее как пару минут назад собирался вскрыть ради нас вены. И все такое).

Но Каллист опять покачал головой.

— Я не об этом думал, — ответил он спокойно. Тут он повернулся ко мне. — Гален, — сказал он. — Помнишь того хорька, который был у нас в детстве? Проклятая тварь как-то сбежала и задавила лучшего петуха Анаксарха, и тот явился к нам в гневе, костеря мать и требуя выдать ему хорька, чтобы он свернул ему шею, а не то он доберется до архонта, солдат, наместника и отправит нас гнить на галеры, — он ухмыльнулся. — Помнишь, что мы сделали?

Мне не понравилось, куда он клонит.

— Конечно, — сказал я. — Ты соорудил ловушку, пошел в холмы, где было гнездо хорьков, и поймал жилистую старую самку, которую и отдал Анаксарху, а он не заметил обмана. Но...

— Именно, — улыбка брата померкла. — Он смог убить хорька, мы сохранили своего, и все остались довольны.

— Кроме того другого хорька, — заметил я.

— В жопу другого хорька. В этот раз нам повезло больше. В этот раз нам не надо никого ловить, потому что у нас есть доброволец.

Я испугался, что понял, о чем он. На самом деле испугался — знаете это чувство, когда мочевой пузырь сжимает ледяная рука и ты готов обмочиться?

Если бы это сказал кто другой, я бы просто не поверил. Но Каллист... он был особый человек. Он никогда не юлил и шел прямо к цели.

— Погодите, погодите, — вид у Луция Домиция был удивительно тупой. Серьезно, я бы со всей охотой размозжил его башку о стену. — Я не понимаю. Может кто-нибудь объяснить, о чем вы говорите?

Каллист повернулся к нему.

— О Боже, — сказал он. — Все тебе надо разжевать. Слушай. Мы с тобой очень похожи, так? Не стоя плечом к плечу, может быть, но меня легко выдать за тебя, если тебя рядом не будет. Сходства хватит, чтобы надуть капитана стражи, который и видел-то тебя с дюжину раз, на параде или в театре, издалека.

— Да, — сказал Луций Домиций. — И как это нам поможет?

Проклятый дурак, он до сих пор не понял. Каллисту пришлось объяснить.

— Очень просто, — сказал он. — Вы меня убьете. Когда сюда придут и найдут мое тело, то подумают, что это ты. Вы спрячетесь на сеновале, но никто вас искать, конечно, не станет, раз труп императора уже будет у них...

Луций Домиций завизжал. Я не шучу: завизжал во всю глотку, как свинья, которую режут тупым ножом.

— Нет, — рыдал он. — Нет, нет, нет. Нет, я не позволю тебе. Даже не говори об этом, это ужасное...

Каллист со всей силы хлестнул его по лицу. Подействовало.

Луций Домиций перестал верещать и в ужасе уставился на Каллиста.

— Значит, договорились, — сказал Каллист. — Ладно, — он держал один из кинжальчиков. — За дело. Мы не знаем, сколько времени у нас есть. Было бы неплохо, если б вы немного попортили мне лицо — не слишком, только чуть-чуть чтобы размазать очертания. Ну давайте же, бога ради.

Но Луций Домиций сполз по стене, как слизняк, и только беспомощно всхлипывал. Толку от него не было никакого.

— Каллист, — сказал я. — Какого черта ты несешь? Ты не можешь отдать свою жизнь за... за это...

— Пошел на хер, — ответил он яростно. — Это моя жизнь. Стоит мне вспомнить, сколько раз ты чуть не убил нас своими тупыми аферами, и сколько раз я рисковал ради тебя головой... — он, должно быть, прочел по моему лицу, что его слова разбили меня на части. Как будто кто-то вскрыл меня, вытащил все кости и зашил обратно. — Серьезно, все в порядке, — сказал он. — Я хочу это сделать и ради него, и ради себя. Вариантов у нас все равно нет. Или я, или мы все, так что для меня вообще нет разницы.

— Чепуха, — сказал я. Меня начало трясти. Странная штука. Много раз я был уверен, что скоро умру, и не на пустом месте; и каждый раз это пугало меня до потери пульса, но никогда я не испытывал такого полного, такого абсолютного отчаяния — из-за того, подозреваю, что знал, что если меня порешат, никакого значения это иметь не будет (потому что какой кому от меня прок? Никакого и никому, даже мне). Но сама мысль о том, что умрет Каллист — умрет и оставит меня одного — никогда не посещала меня прежде, и говорю вам, я не мог ее вынести. Только из-за того, что ужас сковал меня мертвой хваткой, я не свалился в рыданиях, как Луций Домиций.

И он сказал:

— Гален, я хочу, чтобы ты сделал это для меня. Я никогда у тебя ничего не просил, никогда, но прошу сейчас, потому что это важно. Сделаешь это для меня? Сделаешь?

И я услышал собственный голос:

— Хорошо, — потому что, чтобы мне сдохнуть, никак иначе я ответить не мог. Таков Каллист: иногда, совсем изредка, он мог заставить меня захотеть уподобиться ему.

— Сделаешь? — повторил он, и я кивнул своей тупой башкой и позволил всунуть мне в руку один из дурацких ножиков.

Он сжал мои пальцы на рукояти, чтобы я его не выронил. Затем он шагнул ко мне, а я отшатнулся, как будто это он собирался меня зарезать, а не наоборот.

— Соберись, Гален, — резко сказал он. — Давай покончим с этим.

Луций Домиций за его спиной принялся ныть и хныкать, как капризный двухлетний ребенок. Каллист подошел ближе; я пытался стоять на месте, но не мог, а потом уперся спиной в стену и отступать дальше уже не мог.

— Давай же, — закричал Каллист — его уже достало все это — а я широко-широко раскрыл глаза и ударил его ножом.

Конечно, это было нелепо; я все сделал как попало, как всегда. Нет, я действительно ударил его — кровь была повсюду, на моих руках, на полу, где угодно — но он был жив. Ему было мучительно больно, не надо было быть врачом, чтобы это понять, но он изо всех сил сдерживался, чтобы не сорваться.

— Все в порядке, — сказал он. — Попробуй еще раз. — Он схватил мою руку и дернул от себя, так что нож вышел из его кишок. — Давай, — сказал он, — выше, вот сюда. — Думаю, он имел в виду сердце или шею, но я так растерялся, что едва мог дышать. Поэтому он потянул мою руку вверх, пока кончик ножа не попал во впадину между ключиц, а затем обхватил меня руками и крепок обнял.

Я пытался удержать его, когда он начал падать, но мы были скользкими от крови и он сполз у меня по груди и привалился к ногам, а я только стоял и смотрел на него. Я хотел закричать, но голоса не было. Хуже не бывало ничего.

Бог знает, сколько я так простоял, но в какой-то момент вбежал этот маленький кусок говна Фаон, крича что-то о всадниках, увидел мертвое тело, увидел меня и сказал, о боже. Затем верх взяла какая-то часть моего сознания, о которой я до того момента ничего не знал, и я услышал, что говорю:

— Все в порядке, я убил его.

К счастью, Фаон слишком сосредоточенно пялился на кровавое месиво на полу, чтобы оглянуться и увидеть Луция Домиция. Поэтому он спросил:

— Кого? Кого ты убил?

А я сказал:

— Цезаря, конечно, а кого я по-твоему мог убить, мать твою? Он не хотел сдаваться живым и я убил его.

Фаон оторвал взгляд от того, что лежало на полу, и посмотрел на меня.

— А теперь что? — сказал он.

— А теперь ты выйдешь навстречу всадникам, — сказал я. — И ты приведешь их сюда, и ты покажешь им тело, и ты скажешь им, что это сделал раб.

Понятия не имею, кто все это говорил. Такое мог бы сказать Каллист, но голос, который я слышал, был моим, однако с каких пор я стал таким умным и таким находчивым?

— Ты скажешь им, — продолжал я, — что раба, который сделал это, зовут Эпафродит — ты знаешь, тот маленький идиот, который писал за него письма. Это очень важно: Галена и Каллиста здесь никогда не было, сегодня ночью ты их не видел, его убил секретарь Эпафродит, и он сбежал, прежде чем ты вернулся. Ты понял?

Фаон был слишком потрясен, чтобы спорить.

— Эпафородит, — повторил он, как будто заучивая роль. — Ладно.

— Хорошо, — сказал я. — Потому что если ты скажешь им, что это были Гален и Каллист и нас поймают, то мы расскажем, что это ты помог ему бежать из дворца и привел сюда и собирался тут спрятать... ну, ты понял.

Фаон так перепугался, что только кивнул.

— Ладно, — сказал я. — А теперь пошел нахер.

Он кинулся прочь, а я схватил Луция Домиция за ворот и практически выволок его оттуда через дыру, которую мы выкопали, и мне пришлось пихать его, пока он не побежал, и я продолжал толкать его в задницу, чтобы не дать ему остановиться и свалиться на землю большой бесформенной кучей, и мы бежали через сад, пролезли под стеной, а оказавшись на дороге, снова бежали, и бежали, и бежали.

И, в общем, с тех пор только этим и занимались.