Со временем научаешься действовать в разных обстоятельства — например, если тебя преследуют власти, или если тебя вышвыривают из таверны из-за негодных башмаков, или побивают камнями за странные речи. Прожив в этом мире достаточно долго, набираешься умений, необходимых в подобных случаях, автоматически — если только вы не исключительный счастливчик или римский сенатор. Все это ожидаемые вещи. Опытный человек начинает уклоняться еще до того, как в него прицелятся.

Но на сей раз меня застали совершенно врасплох. Судите сами, каким надо быть больным ублюдком — выслеживать кого-нибудь через половину известного мира, чтобы подкрасться к нему, пока он спит, и снабдить деньгами? Эдак можно довести свою жертву до безумия. Это бесчеловечно.

Луций Домиций таращился на меня. Он что-то сжимал в руках.

— У тебя тоже? — спросил он.

Я кивнул.

— Нам надо убираться отсюда, — заявил я. — И побыстрее.

— Прекрасная идея, — ответил он.

На двоих у нас было восемьдесят денариев. Это хорошие деньги. Мы не привыкли носить на себе такое количество серебра. Поразительнее всего было то, что мы не украли их, не выманили обманом и не (боже упаси!) заработали. Пока мы торопливо продвигались в общем направлении Остийских ворот, я проворачивал в голове возможные объяснения. Например, что деньги — поддельные; пустить в оборот фальшивые деньги означало в Риме смертный приговор, и это был бы хитрый способ отправить нас на крест, да только я учую фальшивку в тумане за пятьсот шагов, а монеты в кошельках были совершенно подлинными.

Значит, думал я, деньги могут являться добычей с какого-нибудь ограбления, возможно, связанного с убийством стражника или слуги и быть как-нибудь помечены. Но я осмотрел их и не нашел никаких меток, монеты как монеты — одни постарше, с Тиберием, другие совсем новые, с уродливой мордой Веспасиана, косящего на вас сквозь латинские буквы. Ладно, думал я, может, этот хитрец — грек, и он считает, что деньги положено носить во рту; может, он смазал их ядом. . .

На этом этапе я решил перестать ломать голову, пока она действительно не сломалась.

— Ты понимаешь, — спросил Луций Домиций, когда мы проходили мимо Благой Богини, — что они, скорее всего, выставили соглядатаев у ворот?

Я покачал головой.

— Слушай, — сказал я, — все это вышло далеко за пределы привычного нам дерьма. Если они хотели перерезать нам глотки, то сделали бы это ночью. Вот тебе идеальная возможность. Двое бродяг, убитых в Субуре — да никто бы и не заметил. Нет, происходит что-то еще, и я ни хрена не могу понять, что, но у меня от этого кишки заворачиваются.

Он немного подумал.

— Значит, ты считаешь, что нам ничего не грозит на воротах?

— Понятия не имею, — сказал я. — Может и грозит. Но если мы не собираемся провести в городе остаток жизни, рано или поздно нам придется пройти через ворота. Мне видится, что лучше всего будет сесть на корабль и уплыть куда-нибудь далеко-далеко отсюда, а лучше Остии места для этого не найти. Из Остии каждый день во все стороны света отправляются корабли, и если мы проберемся на борт незаметно, никто не узнает, куда мы отплыли.

— Мне это нравится, — сказал Луций Домиций. — Хитро придумано.

— И нечего так удивляться. У меня то и дело бывают хорошие идеи.

Так мы себе шли и шли, и чем дальше, тем сильнее мне хотелось есть. Честно говоря, не думаю, что вы станете меня за это винить, поскольку последняя наша трапеза состояла из жидкого супа и вялой зелени в бараках Гнатона, и это было так давно, что ее вполне мог готовить Геракл, а тарелки потом мыл Ахилл. Мы не чувствовали голода прежде, потому что измотались до последней степени, но сейчас немного отдохнули, и я не видел смысла спасать наши шкуры бегством, если нам суждено погибнуть от голода в процессе.

Не стоит и говорить, что в ответ на мои жалобы Луций Домиций проявил столько же сочувствия, сколько можно ожидать от гадюки. Но я ясно дал понять, что если он мы не остановимся перекусить, я буду продолжать ныть до тех пор, пока у него глаза не полопаются.

— Ладно, ладно, — сказал в конце концов. — Мы возьмем немного хлеба на ближайшем лотке. Это тебя устроит?

— Нет, — сказал я. — Это, блин, совсем меня не устроит. Я желаю, как минимум, бобовый суп, горошек, шмат ветчины и кувшин вина. Одному богу известно, когда мы в следующий раз поедим, поэтому лучше запастись как следует. Самый обычный здравый смысл. Далеко же мы убежим, если будем слишком слабы, чтобы двигаться.

Его не слишком впечатлил этот аргумент, как я заметил, но все же ему хватило ума сообразить, что в данном случае проще сдаться, чем спорить. К счастью, мы набрели на открытую таверну раньше, чем он успел передумать.

Блюдом дня оказалась некая серая жижа с твердыми включениями.

К сожалению, блюдо дня было заодно и единственным наличным блюдом, если не считать хлеба, твердого, как армейские сапоги, и сухого, ломкого сыра. Вы бы таким и собаку не стали кормить. У нас выбора не было.

— Следующий вопрос, который нам следует обдумать, — сказал я с полным ртом, — куда? Я думаю, в Африку.

Он захныкал.

— Не начинай опять, — сказал он. — А, я понял — ты нацелился на сокровище Дидоны. А не кажется ли тебе, что сначала надо стряхнуть с хвоста этого психа, кем бы он не был?

Мне не понравился его тон, но я не стал заострять на нем внимания.

— Мы убьем двух зайцев, — сказал я, — одним камнем. Нам же надо куда-то отчалить, а Африка как раз очень далеко.

— Да, — кивнул он, утирая серую жижу с подбородка, — и чтобы туда попасть, надо плыть через Сицилию, ты забыл? Вот уж куда я ни за что не хочу возвращаться.

— Корабль зайдет на Сицилию, да, — сказал я. — Но нам незачем сходить на берег. Более того, нам вообще нигде не стоит покидать судно, пока мы не доберемся до места. Меньше шансов, что нас заметят.

Он вздернул голову.

— Забудь об Африке, — сказал он. — Перед нами весь мир. В нем полно уголков, о которых никто не слышал, не открытых стран, забытых областей, вроде земли лотофагов из Одиссеи, — он нахмурился. — Я подумываю о Галлии или даже Германии. В смысле, кто в здравом уме решит туда отправиться? Они просто напрашиваются, серьезно.

— Германия? — переспросил я. — Совсем умишка лишился? Да я лучше останусь тут и пусть меня распнут.

— Все равно, — сказал он. — Не думаю, что это вообще имеет значение. Нам всего-то надо попасть на первый же отплывающий корабль, и похрену, куда он там идет. Я просто хочу убраться из Рима так быстро, как это возможно.

— Разве не этого они от нас ждут? — забросил я наживку. — А вот если мы немного потянем время, заляжем в районе доков...

— Они найдут нас и нам конец. Нет, на первый же корабль — и все.

Я немного подумал. Да какого хрена, сказал я себе, это сокровище лежало там сотни лет, пусть полежит еще немного — это если считать, что оно там вообще есть, во что я не верил ни секунды. Если бы все сокровища, слухи о которых я когда-либо слышал, посыпались с неба, то погребли бы под собой Рим, как снежная лавина. И конечно же, он был прав. Учитывая непонятные способы, которыми они ухитрялись находить нас даже в закоулках Субуры, единственное, что нам оставалось, это побыстрее исчезнуть из города.

— Прекрасно, — сказал я. — Так и сделаем.

Но ничего такого мы не сделали, потому что сразу после этих слов на меня обрушился дом.

Извините, если это звучит слишком театрально. По рассказам, в Риме, где половина зданий такие древние, что стоят только по привычке, а вторую половину слепили кое-как жадные домовладельцы, это заурядное событие. Ко всему прочему, огромные повозки, бесконечно грохочущие по ночным улицам, буквально растрясают эти несчастные здания. Это совершенно ужасно, конечно, и будь я римским императором, я бы первым делом взялся за эту проблему. Устроил бы, например, чудовищный пожар и начал с нуля. В общем, событие было заурядное, но зрелищное, и уж я бы нашел, о чем рассказать, потому что вообще люблю рассказывать, как вы, наверное, уже заметили. К несчастью, я пропустил все представление, поскольку лежал, оглушенный упавшим на голову куском кладки. Совершенно обычное мое везение: происходит нечто захватывающее, а я без сознания.

Так что придется вам обойтись без моих метких наблюдений, и самое лучшее, на что тут можно рассчитывать — это рассказ Луция Домиция. Он сказал, что фасад здания — одного из тех жутких доходных домов, которые постепенно заполоняют весь город — внезапно начал надуваться, как лягушачье горло. Он утверждал, что обалдел и некоторые время пытался сообразить, что происходит, а когда сообразил, было уже поздно кричать, пытаясь меня предупредить. Думаю, ему можно верить, хотя я не могу представить себе, что так уж трудно было схватить меня за руку и дернуть в сторону, если обладаешь сообразительностью примерно как у сухой горбушки. Это не потребовало бы особых усилий. В конце концов, он был совсем рядом, а ему только поцарапало лодыжку.

В общем, стена вроде как вспучилась и лопнула, как болотный пузырь, а с верхних этажей полетели здоровенные куски кладки и прочее — чудо, что здание не рухнуло целиком, от него отвалился кусок стены размером с парус торгового корабля, и это не он упал на меня, а всего лишь какой-то кирпич. Он угодил мне в башку скользом, слева, как раз над левым ухом, и стой я хоть на палец правее, разнес бы мне череп, как яйцо.

Ну, некоторые просто рождены под счастливой звездой, полагаю.

Что произошло дальше, я могу рассказать и без помощи Луция Домиция. Я и сам могу представить его, застывшего надо мной, придавленным обломком стропила (который последовал за кирпичом) в виде огромной фаршированной оливки в середине облака пыли. Это все, что можно сообщить о действиях моего лучшего друга — вытащили меня двое незнакомцев.

Довольно храбрый поступок, поскольку они не могли знать, устоит ли здание или обрушится им на головы, пока они занимаются мной.

Подозреваю, что коренные римляне выработали определенную сноровку и умение действовать в подобных ситуациях, для Рима заурядных. Тем не менее. Эти двое, которые случайно проходили мимо, схватили меня за запястья и оттащили в сторону, подальше от здания на тот случай, если оно вдруг надумает довершить начатое. Позже мы узнали, что нескольким людям повезло куда меньше: один был убит на месте, другой отделался параличом нижней части тела, потому что ему сломало спину. Ужасно, если подумать.

Как я и говорил, Рим сосет.

 

Ладно.

Первое, что я увидел, открыв глаза, была ослепительной красоты птичка, склонившаяся надо мной со встревоженным видом. Я перепугался, конечно, поскольку я реалист, никаких иллюзий на свой счет не питаю, и единственная ситуация, в которой по пробуждении меня встречает симпатичная женщина, обеспокоено меня разглядывающая — это смерть с последующим воскрешением в Елисейских Полях. И... ну, я уверен, что в раю клево, ты свободен и безгрешен, все твои проблемы позади, и ничего не надо делать, кроме как прогуливаться по траве, кушая фрукты. Я, тем не менее, предпочитаю оставаться живым, благодарю покорно.

Однако эта теория, как тут же выяснилось, имела изъяны, слава богу, потому что блаженные души в Елисейских Полях — и это оговаривается особо — освобождены от мук телесных, а я ощущал такую монументальную головную боль, что ее, наверное, пришлось бы нанести на карты. От боли сияющий образ меня, возлежащего у ног соблазнительной женщины, несколько поблек, и мне сразу стало гораздо лучше. Если вы понимаете, что я имею в виду.

Кроме того, присмотревшись, я понял, что она скорее симпатяшка, чем величественная классическая красавица. Прекрасные глаза, очень большие, круглые и темные, но нос у нее был примерно как у слонов Ганнибала. Ну, я немного преувеличиваю, но на полтора нормальных нос он вполне тянул. Меньше египетского обелиска или тарана галеры, но это все, что можно о нем сказать. Что касается остального, то ей было примерно девятнадцать, кожа у нее была очень бледной, как свежее молоко в подойнике, одета она была в простую старую одежду, которую до нее, вероятно, носили ее старшие сестры и мамочка.

— Он очнулся, — сказала она, и будь я проклят, если я уловил акцент, хотя в этом деле я остр, как бритва. Она говорила по-гречески, но слегка приквакивая в нос, как при сильном насморке.

Итак, я лежу на спине, наслаждаясь видом (тем, что не загораживал нос) и мечтая, чтобы голова болела не так сильно, и тут, конечно, появляется Луций Домиций и все портит. В следующее мгновение вместо красотки взгляду моему предстало пугало, которое щурилось с таким видом, будто я написан от руки плохим почерком. По крайней мере, вид у него был встревоженный — уже что-то.

— Ты в порядке? — спросил он.

Совершенно дурацкий вопрос.

— Нет, — сказал я. — Голова болит. Мы где? Что случилось?

— Ты в комнате, на постоялом дворе, — ответил он. — На тебя упала стена.

— Что на меня упало?

— Стена. Здание обрушилось и тебя ударило по голове. К счастью, это не причинило тебе никакого вреда. По крайней мере, не думаю, что...

— Прошу прощения, — перебил его кто-то невидимый, и я уловил тот же самый акцент. — Я немного разбираюсь в этих материях, могу я осмотреть его?

Он произнес это так, будто я дутая лошадь на аукционе, хрен воловый. Луций Домиций отступил в сторону и незнакомец занял его место.

Первое, что бросилось мне в глаза — и не могло не броситься — это его нос, в точности как у девушке, только больше. Он был смуглый, загорелый, около двадцати пяти; определенно, ее брат.

— Кто это? — пробормотал я.

— Это очень храбрый человек, который спас твою жизнь, — сказал Луций Домиций таким тоном, как будто я самим своим незнанием демонстрирую крайнюю неблагодарность. — Они с братом вытащили тебя из руин за мгновение до того, как обрушилось все здание. Если бы не они, тебя бы размазало в кашу.

— О, — сказал я. — Ладно. Эээ, спасибо, — добавил я, поскольку всегда старался быть вежливым.

Носатый чувак очень широко улыбнулся, продемонстрировав множество сверкающих белых зубов.

— Пустое, — сказал он. — Я уверен, что для меня ты сделал бы тоже самое, — он склонился надо мной, и не успел я опомнится, как уже оттягивал мое правое веко указательным пальцем. — Головокружение? — спросил он. — Тошнота?

— Ты мне в нос дышишь. Это считается?

Он рассмеялся, как будто я шутки шутил.

— Выживет, — заявил он. — Голова поболит немного — день или два, но ничего серьезного с ним не произошло.

Ну, это было приятно слышать, если чувак, конечно, знал, о чем говорил.

— Ты врач? — спросил я.

— За мои грехи, — ответил чувак. — Наверное, мне лучше представиться. Меня зовут Аминта, это моя сестра Миррина, а моего брата, которой пошел искать трактирщика, зовут Скамандрий. Мы с братом оба врачи и держим практику в Мемфисе, в Верхнем Египте.

Миррина, подумал я, милое имя. На самом деле нет, это скучное, унылое имя, но с ним произошло то же, что и с ее одеждой. Красивая девушка выглядит хорошо в любой одежде, даже в мешке из-под капусты с прорезанными дырками, и ей идет любое имя, даже такое дурацкое, как Миррина. Кроме того, я умирал от желания спросить, имеет ли их брат такой же огромный нос? Подумав, я решил дождаться, когда он вернется, и провести самостоятельные наблюдения.

— Мемфис, — сказал Луций Домиций. — А вы далеко от от дома.

Аминта улыбнулся.

— Мы заметили, — сказал он. — Здесь все такое странное, такое не такое. Такое большое, — добавил он, самую чуточку содрогнувшись. — Но мы с братом всегда хотели повидать Рим, с самого детства. И вот умерла наша тетушка — она была вдовой состоятельного вольноотпущенника, жившего здесь, в Риме — мы оказались единственными ее родственниками, и поэтому пришлось ехать, чтобы присмотреть за домом. И вот мы здесь.

Благие небеса, думал я — симпатичная и к тому же наследница, но для меня, кажется, это не имело значения. Подумаешь, наследница — пустяки какие. Сотрясение там или не сотрясение, но с памятью у меня все было в порядке, так что я без труда мог припомнить, что я маленький, тощий грек средних лет, разыскиваемый по статьям, предусматривающим смертную казнь, в дюжине провинций (но не в Египте), не имеющий за душой ни гроша кроме денег, полученных от безумного убийцы, алкающего нашей крови — но зато одарен крысиной мордой.

И тут у меня возникла идея.

Что я могу сказать? В тот момент она показалась мне неплохой.

— Прекрасно, — сказал я. Я показал на Луция Домиция. — А это кто?

Они оба уставились на меня, как на сумасшедшего.

— Прошу прощения? — сказал Аминта.

— Да вот этот вот, — сказал я. — Парень с толстой шеей. Ваш приятель? Личный раб?

— Но... — глаза Аминты сузились. Тут ему было где размахнуться. — Ты его не узнаешь?

— Да никогда в жизни его не видел, — сказал я.

— Ох, — Аминта медленно кивнул. — Извини за вопрос, но помнишь ли ты свое имя?

— Свое? — я принял озадаченный вид. — Ну как же, конечно... нет, — продолжал я, как будто опешив. — Нет, не помню.

— А! — Аминта быстро кивнул два раза. — Я знаю, что случилось. Удар по голове. Не хочется говорить тебе такое, но ты потерял память.

— Что? — я изобразил панику. — Но это...

— Все в порядке, — наверное, он был хорошим врачом, манеры у него были приятные, успокаивающие.

— В девяти случаях из десяти это временное явление и длится всего пару дней, максимум — месяц. Практически все пациенты, лишившиеся памяти после черепной травмы, полностью выздоравливают.

Я посмотрел на него.

— Почти все?

— Девяносто процентов, как минимум.

— Ты хочешь сказать, что существует один шанс к десяти, что это навсегда? — я задергался, как будто хотел сесть. Аминта мягко вернул меня на подушку. — Это ужасно, — сказал я. — Дай мне какое-нибудь лекарство, скорее!

Он улыбнулся.

— Я могу дать тебе успокоительного питья, — сказал он. — Ты немного расслабишься. В твоем состоянии это наилучшее средство.

— Нахрен расслабление, — сказал я. — Я не хочу расслабляться, мне нужна моя память. Ты врач, так дай мне лекарство для этого.

Он улыбнулся так тепло, что как будто в горячем масле меня искупал.

— Честно говоря, — сказал он, — успокоительное средство — лучшее лекарство. Потеря памяти — это, главным образом, следствие шока и страха. Если ты успокоишься и расслабишься, все пройдет, и память очень скоро к тебе вернется.

— Ты уверен? — вмешался Луций Домиций. Голос его был таким же безумным, каким я притворялся. Тут мне стало немного стыдно. Я знаю, паниковал он главным образом потому, что мы и без моего сумасшествия сидели в дерьме, а кроме того, он рассказал Аминте, что мы странствующие торговцы сардинами из Нижней Писидии или еще какую-то ерунду. Если память ко мне внезапно вернется, и я начну болтать, что я беглый артист своеобразного жанра, а он император Нерон, все слегка усложнится. Разумеется, я не собирался делать ничего такого, но он-то этого не знал.

(Попутно я задумался: а с чего вдруг я так поступил?

Ответ был ясен: я понимал, что единственный мой шанс в смысле девушки — это застрять тут на какое-то время, в течение которого ей придется исполнять роль нянечки, с озабоченным видом промокать мой лоб влажным тампоном, что вызовет во мне огромный прилив благодарности и восхищения ее добротой и состраданием — а это как ничто другое заставляет их соки струиться. Совершенно идиотская идея, обреченная на провал прямо на старте. Определенно, я повел себя как полный псих.

Возможно, это все оттого, что получил по башке).

Тем не менее отступать было поздно. Кроме того, объяснить все это Луцию Домицию было крайне затруднительно, даже если мы с ним останемся наедине на достаточно долгий срок, так что по размышлению я решил ничего не объяснять.

Жестоко по отношению к нему, конечно, но разве не для этого и существуют друзья?

— Вот что, — сказал Луций Домиций. — Я расскажу ему, кто он, может, это оживит его память. Может это сработать?

— Попробуй, хуже не будет, — ответил Аминта.

— Прекрасно. Ну, — сказал Луций Домиций, глядя в сторону, — тебя зовут Эвтидем, ты мой деловой партнер, мы торгуем сушеной рыбой и живем в Коринфе. Это в Греции, — добавил он, а я подумал, вот болван. Я вроде как утратил память, а не рассудок. Кроме того, я не мог не думать, что если я и в самом деле потерял память, то скармливая мне все это дерьмо просто для того, чтобы подкрепить легенду, он наносит мне неустранимый ущерб. И вот я лежу такой, веря всей душой, что я процветающий торговец сушеной рыбой, и тут просыпается моя настоящая память и сообщает, что я банный щипач-неудачник и мелкий прохиндей — да я бы с ума сошел. И у него не было даже такого извинения, как желание закрутить с носатой цыпочкой. Силы благие, сказал я себе, ну до чего ж ты безмозглый.

Но вслух, разумеется, я ничего такого не сказал, а только лежал с беспомощным и жалким видом и повторял время от времени: о, точно — все такое. Аминта таращился на меня поверх своего носа и спрашивал, не припоминаю ли я чего-нибудь, и я отвечал — нет, ничего, и он говорил, — пустяки, еще рано, — и что мне действительно надо хорошенько отдохнуть, а потом нежно ухватил Луция Домиция под локоток и утащил из комнаты.

И мы остались вдвоем — я и клювастая, но обожаемая Миррина. Она присела на край постели, некоторое время меня рассматривала, будто я был самым печальным зрелищем за всю ее жизнь, а потом спросила:

— Как ты чувствуешь себя теперь? Лучше?

Я подумал, о да, еще как.

— Немного, — сказал я. — Голова все еще болит.

— Конечно, — сказала она, вставая. — Действительно, мне стоит оставить тебя в покое, чтобы ты немного поспал.

— Нет, — быстро сказал я. — Я хотел сказал, э, все в порядке, болит не очень сильно.

— Если я промокну твой лоб влажной тканью, тебе станет лучше, как ты думаешь?

Можешь на это поставить, подумал я, но придержал мысль при себе.

— Да, это было бы очень мило с твоей стороны, — сказал я, пытаясь говорить с бесшабашной храбростью. — Если только у тебя нет других дел. Я не хочу быть помехой.

Она улыбнулась. Прекрасная улыбка.

— О, все в порядке, — сказала она. — Я часто помогаю братьям с пациентами. — Она взяла чашу и клок ветоши и начала возюкать ею у меня по лицу. Все равно что с макрелью целоваться, если по ощущениям, но важны намерения, как сказал Платон Аристотелю.

— Наверное, интересная это работа — врачевание, — сказал я.

— О, конечно, — ответила она, бросив на меня сентиментальный взгляд. — Чудесно видеть, как несчастным больным становится лучше. Многим из них, во всяком случае. Мои братья очень хорошие врачи, ты не мог бы оказаться в лучших руках.

— Я в этом уверен, — ответил я, и капля воды стекла мне со лба в глаз. — Я и сам это вижу. У него очень хорошие манеры, у твоего брата.

— О, у нас дома он знаменит. Люди приходят за многие мили.

— Ну, — продолжал я, — а как тебе понравился Рим? Думаю, он сильно отличается от вашей родины.

— О да. Все такое большое, яркое и чудесное, как в сказке. Конечно, мы видели и много печального — все эти бедняки на улицах. Мне их так жалко, сидящих повсюду с маленькими чашами и выпрашивающих милостыню.

— Это трагедия, — согласился я. — Но такова жизнь.

— О да. Жизнь порой может быть очень печальна.

О, прекрасно, подумал я, у нас возникает взаимопонимание. Видите ли, какое дело: когда закон преследует тебя, как дикое животное, когда нет денег и возможности оставаться на одном месте больше пяти минут, времени болтать с девушками практически нет, а девушки, с которыми удается поболтать — это, главным образом, прислужницы в трактирах или те, которых можно встретить у бань.

Не то, чтобы я драл нос — они совершенно замечательные, но совсем не те, с которыми можно чинно-спокойно обсудить важные проблемы, как мы сейчас с Мирриной. Кроме того, удовольствие удовольствием, но есть кое-что еще. Мне всегда хотелось поцеловать девушку, не испытывая подозрений, что она засовывает язык мне в рот только для того, чтобы выудить мою мелочь.

— И все же, — продолжал я, — в Риме множество замечательных вещей, на которые стоит посмотреть. Ты уже побывала в Цирке?

Она нахмурилась.

— Да, — сказала она, — но мне не очень понравилось. Все эти бедные гладиаторы и люди, которых поедают львы. На самом деле, мне кажется, это довольно неприятно.

— Совершенно верно, — сказал я. — Я и сам их не выношу. Вот хороший театр — другое дело.

— Вам нравится театр? — она всплеснула маленькими руками, оросив меня водой. — О, я очень люблю театр. У нас в Мемфисе бывают спектакли, но очень редко, когда приезжает странствующая труппа. Я люблю комедии. Тебе кто больше нравится, Менандр или Дифил?

Никогда не слышал ни про того, ни про другого, но сообщать об этом не собирался.

— Зависит от настроения, — ответил я (и вы должны признать, это чертовски ловкий ответ — особенно для человека с травмой головы). — Иногда я предпочел бы Менандра, а иногда без Дифила просто не жизнь, если ты меня понимаешь. А тебе?

— О, я такая же, — сказала она. — Просто в точности. Латинских писателей тоже люблю — я могу читать на латыни, меня мать научила. Я просто обожаю Плавта, хотя не кажется ли тебе, что Теренций глубже проник в природу человека?

— Чертовски точно, — сказал я. — Мало чего он не знает о человеческой природе, — тут мне пришло в голову, что я вроде как память потерял. — Знаешь, у меня ощущение, что я изрядно хаживал в театр, потому что все это звучит знакомо. Может, память возвращается?

Ее глаза сияли.

— О, прекрасно, — сказала она. — Разве это не замечательно. Думаешь, это потому, что мы заговорили о драме? Было бы замечательно, если б это тебе помогло, правда?

— Чудесно, — сказал я. — Давай продолжим. А какие другие пьесы тебе нравятся?

— Помимо комедий, ты имеешь в виду? — она нахмурилась. — Честно говоря, я не очень люблю трагедии, они такие печальные и мрачные. А тебе нравятся трагедии?

— Да не очень, — ответил я. — Я всегда думал, что в мире достаточно несчастий и без того , чтобы их придумывать.

— О, как это верно, — сказала она. — Думаю, потому я и люблю комедии — они такие веселые и радостные, и всегда заканчиваются хорошо. Не как в настоящей жизни, — добавила она со вздохом. — А поэзия? Ты любишь поэзию? Я люблю.

— Очень, — ответил я, и если уж на то пошло, говорил чистую правду. Во всяком случае, некоторую. Дядька наш, помню, читал стихи про Леду и лебедя, мы прямо в лежку лежали. Похабный он был мужик, мой дядя.— Какие поэты тебе нравятся?

— О, Феокрит, и Анакреон, и Алкей, Сапфо, конечно, и Феогнид, хотя некоторые его поэмы для меня слишком сложные, я не очень умная, я знаю...

— Я бы не сказал, — заметил я. — Я думаю, всякий, кому нравятся Менандр и Феокрит, должны быть очень умными, разве нет?

Она зарделась до самого кончика носа.

— О, я не знаю, — сказала она. — Я уверена, что не понимаю всех переплетений. Ты должен послушать, как говорят о поэзии мои братья. Они подмечают все тонкости, которые просто пролетают мимо меня. Мне самой больше нравятся красивые, радостные моменты.

— То же самое, — сказал я. — В конце концов, она дана нам на радость, поэзия. Это же не экзамен. Если ты разберешься во всех трудных кусках, лаврового венка или медали все равно не дадут.

Она рассмеялась.

— Ох, ты такие смешные вещи говоришь, — сказала он. — Почти как комедию смотреть. Ты, наверное, очень умный, если додумался до такого.

— Что есть, то есть, — ответил я с достоинством и быстро добавил, потому что вроде как не должен был этого помнить, — наверное. Просто говорю то, что приходит мне в голову.

Как видите, дела продвигались просто замечательно, поэтому очень жаль, что Луций Домиций выбрал именно этот момент, чтобы вломиться в комнату; с ним вместе вошли брат Аминта и другой чувак, которого я еще не видел. Впрочем, нетрудно было догадаться, кто он такой. Один взгляд на гигантскую штуковину, торчащую у него на лице, наподобие великого мола в гавани Остии — и становилось понятно, что это второй брат, Скамандрий. На тот случай, если я слепой или придурковатый, Аминта его представил. Я вспомнил о манерах и вежливо поблагодарил за спасение жизни. В ответ он смущенно улыбнулся. Неразговорчивый тип, подумал я.

— Я просто хотел, чтобы тебя осмотрел Скамандрий, — сказал Аминта. — У него гораздо больше опыта в подобных случаях.

Значит, Скамандрий осмотрел меня и задал в точности те же вопросы, что и Аминта до него (у него был тихий спокойный голос, один из тех, что через некоторое время вгоняют в тоску), а закончив, кивнул пару раз и что-то прошептал Аминте, который в ответ тоже кивнул и сказал: как я и думал. Затем он повернулся ко мне и спросил:

— Итак, мы что-нибудь вспомнили?

Прежде чем я успел что-нибудь сказать, вмешалась девица:

— О да, мы очень интересно поговорили — о театре, о поэзии, обо всем.

Я не знаю, как у вас принято, но если сестра сообщает вам, что она трепалась о поэзии с чуваком, которого вы только что притащили прямо с улицы, время слегка нахмуриться и слегка напрячься. Во всяком случае, в наших местах так. Но видимо, в Египте — не так, или во всяком случае — в Мемфисе, потому что оба просияли и сказали: чудесно, чудесно (в случае Скамандрия я только предполагаю, потому что не расслышал), и я начал думать, что мне бы, наверное, понравилось в Египте.

— Но, — продолжал Аминта, — очень важно, чтобы пациент побольше отдыхал, поэтому я думаю, что мы должны оставить его одного на час или около того. Идем, Миррина.

И все они убрались.

Мне было жаль, что она уходит, когда у нас все так хорошо складывается, но башка у меня все еще трещала, так что я закрыл глаза и только начал отплывать (мне пригрезилась Миррина, которая... а, неважно), когда дверь распахнулась и ввалился Луций Домиций. Он немного подождал, будто прислушиваясь, а затем тихо прикрыл дверь.

— Слушай, — прошептал он.

— Ммм?

Он посмотрел на меня.

— У меня мало времени, — сказал он. — От них труднее избавиться, чем от камешка в башмаке. Ты вправду потерял память или это очередная афера?

Когда я был маленький, на краю нашей деревни в Аттике жил старикан, и, помню, один раз я с ним разговорился, во время сбора оливок. Он сказал мне: сынок, с тобой не случится ничего плохого в жизни, если ты всегда будешь поступать правильно и говорить только правду. Вскоре после этого он умер — то ли от какой-то ужасной болезни, то ли его зарезали воры, забыл — но этот совет я запомнил на всю жизнь. Самое важное слово, конечно — «всегда». Без «всегда» он не работает. Если ты идешь по жизни, обманывая и не говоря ни слова правды, и вдруг решаешь попробовать остановиться — ты в говне.

Поэтому да, я действительно хотел сказать Луцию Домицию правду, поскольку это было бы правильно, но для правды было слишком поздно: я опоздал на тридцать с лишним лет. Кроме того, если б я сообщил ему, что симулировал потерю памяти, чтобы подбить клинья к девушке, в то время как нас преследует маньяк, способный выследить человека в любом месте империи и вручить ему деньги, пока тот спит, он бы охренел. И был бы совершенно прав, ибо если бы все было наоборот и я обнаружил, что он мне врет, я бы ему все легкие столовой ложкой вычерпал.

Поэтому я применил свой особый бессмысленный взгляд.

— О чем ты, блин, говоришь? — сказал я.

— О боже, — он закатил глаза (то еще зрелище). — Ну ладно, — сказал он. — То, что я сейчас скажу, может показаться немного странным. Ты готов?

— Зависит от того, что ты сейчас скажешь, — сказал я.

— Прекрасно, — он набрал побольше воздуха. — В общем, так. Ты помнишь, я говорил, что тебя зовут Эвтидем, ты живешь в Коринфе и мы с тобой продаем сушеную рыбу.

Я кивнул.

— Верно, — сказал я. — На самом деле, мне кажется, что я и сам начинаю что-то припоминать.

— Сомневаюсь, — сказал он. — Потому что все это ложь. Ни капли правды в этом нет.

Я приподнял бровь.

— Серьезно?

— Серьезно. И меня зовут не Писистрат, я не двоюродный брат твоей жены.

Ну, никто мне этого и не говорил, так что ничего страшного.

— Так почему ты сказал мне, что...

— Я врал.

— Ох.

Я не хотел облегчать ему задачу. Не знаю почему, но я все еще трепетал после беседы с Мирриной, а он торчал тут с отчаянно серьезным выражением на лице. Нет мне прощения. Я вел себя как ублюдок. Наверное, это от незнания, кем был мой отец.

— Правда такова, — продолжал Луций Домиций, — мы с тобой пара воров на доверии. Мы обманываем людей и так зарабатываем на жизнь. Аминту с братом мы обмануть не пытаемся, впрочем, потому что они в самом деле спасли твою жизнь.

— Понятно, — сказал я. — Так почему мы им врем?

—А. Ну, это неприятный момент. На нас кто-то охотится.

— В смысле, разыскивает нас? Обманутые нами люди?

— Возможно, — сказал Луций Домиций. — Самое пугающее, что мы не знаем, кто это. Но они следуют за нами от самой Сицилии — последний пункт нашего маршрута — они отыскали нас здесь, и оставили нам немного денег, пока мы спали.

— Понятно, — сказал я. — Они дали нам денег, и при этом, говоришь ты, мы от них убегаем. Зачем?

Он скорчил рожу.

— Сложно объяснить, — сказал он. — Но давай проясним несколько моментов. Тебя зовут, — продолжал он, — Гален.

— Гален, хорошо.

— А меня зовут... ну, ты зовешь меня Луцием Домицием.

—Это настоящее твое имя?

— Ну, да, —сказал он. —Настоящее. По крайней мере, часть настоящего. Если полностью — Луций Домиций Агенобарб...

— Это же римское имя?

— Да. Я римлянин. Так вот я говорю, что мое настоящее имя Луций Домиций Агенобарб Нерон Клавдий Германик Цезарь Август.

Я хихикнул.

— Очень длинное имя, — сказал я.

— Не говори. Но смысл в том, что ты единственный человек в мире, который знает, кто я такой.

— А я знаю? Ладно, предполагаю, что знаю, раз ты так говоришь. Но только, понимаешь, не помню.

Он прикрыл глаза.

— Слушай, — сказал он. — Ты же помнишь про императора Нерона?

Я кивнул.

— Ублюдок, — сказал я.

— Именно. Ну так вот, он — это я. Я это он.

— Не городи чепухи, — сказал я. — Нерон мертв. И хрен с ним.

— Нет, он не мертв. В смысле, я не мертв. Я очень даже жив. Я имитировал свою смерть с помощью твоего брата, и с тех пор мы с тобой бродяжничаем. Десять лет.

— Зарабатывая на жизнь обманом?

— Да.

— И на самом деле ты переодетый римский император.

— Верно.

— Извини, — сказал я. — Не верю ни единому слову.

Сам себе сердце разбил, уверяю вас. Выражение лица у него стало такое, что и судебный пристав бы разревелся. Но на этой стадии было уже слишком, слишком поздно откатывать, так что я более или менее застрял, а играя свою роль, я должен был делать это убедительно. Это не просто — лгать человеку, которого ты знаешь десять лет (если это, конечно, не ваша жена).

— Мне жаль, — сказал он, — но я не могу это доказать. В смысле, я не могу представить тебе клятвенное свидетельство, заверенное претором или что-то в этом роде, — он мрачно рассмеялся. — Проклятье, я потратил столько усилий, чтобы не быть Нероном, что лишился, похоже, способности быть собой. Все что я могу сказать — если я не Нерон, то какого хрена мне им притворяться? Можешь придумать хотя бы одну достойную причину, по которой кто-то станет выдавать себя за самого ненавистного человека в истории?

Тут он был прав, конечно.

— Ты все верно говоришь, — сказал я. — Но это может быть хитроумным встречным обманом. Ну, допустим, ты действительно жулик, а я на самом деле богатый простак, которого ты пытаешься обдурить. Может, не слишком убедительная версия, но все равно гораздо более вероятная, чем история с мертвым императором.

Ну, это его на некоторое время заткнуло. Действительно, версия была складная, потому что на самом деле это весьма разумная схема: зацепляетесь языками с каким-нибудь типом в таверне, роняете, вроде как случайно, что вы некий разыскиваемый преступник. У вас вроде как есть толстая заначка, но вы не решаетесь вернуться к ней, опасаясь быть пойманным, поэтому предлагаете продать карту, где искать ваше золото. Я даже запомнил ее на будущее. Корка за коркой — на буханку наскребешь, как выражаются у нас.

Бедолага совсем разнервничался.

— Слушай, ты, тупой греческий висельник, — сказал он. — Если ты думаешь, что ты богач, посмотри на свои ладони, и скажи мне, могут ли быть такие у богача. Последнюю пару месяцев ты махал мотыгой, чтобы не сдохнуть от голода.

Я посмотрел на руки, просто чтобы продемонстрировать добрую волю.

— Ничего не доказывает, — сказал я. — Я могу быть трудолюбивым земледельцем, которому удалось отложить кое-что дочке на приданое.

Он издал неприличный звук.

— Обещаю тебе, — сказал он, — что как только к тебе вернется память, я дам тебе такого пинка в задницу, что ты в Пренесту улетишь. Это ты-то трудолюбивый земледелец!

Вообще-то нечестно было так говорить, ибо если бы не подлость Судьбы, именно таким я бы сейчас и был.

— Ничуть не более невероятно, чем версия, будто ты - римский император, — сказал я. — Достаточно одного взгляда на тебя. Нет, я бы сказал, что ты отставной гладиатор или только что с галеры.

Я думал, он сорвется, но ему удалось сдержаться.

— Слушай, — сказал он. — Если удача и бог не отвернуться от нас, башка твоя через день-два придет в порядок и ты все вспомнишь сам, поэтому я не буду тратить время и воздух, пытаясь тебя убедить. Я рассказываю все это только для того, чтобы вернувшиеся воспоминания не стали для тебя шоком. Кроме того, я был бы очень обязан, если бы ты избегал заявлений, которые могут привести нас обоих на крест. Лады?

Я посмотрел ему в глаза. Я профессионал, конечно, но все равно это было непросто.

— Ты странный тип, — сказал я. — Если хочешь знать мое мнение, это тебе нужен врач. Тем не менее, если меня будут спрашивать, я скажу, что ты не император Нерон. В конце концов, это чистая правда.

Он собирался что-то сказать, но передумал, а я заметил, как у него в глазах что-то мелькнуло. Только спустя какое-то время я понял, что это могло быть, а именно: я был единственным человеком в мире, исключая Фаона — если старый говнюк был еще жив — который точно знал, что он был императором Нероном. Если бы я это забыл, ничего страшного не произошло бы, верно? Ведь мне бы тогда могли загонять иголки под ногти, и все равно я бы ничего не сказал, потому что ничего не помнил.

— Прекрасно, — сказал он. — Просто имей это в виду, и все будет хорошо.

Он вышел, а я повернулся на бок и попытался заснуть. Куда там. Я лежал и мучился совестью. Поразительно, сказал я себе. Мы с Луцием Домицием много пережили вместе, и разве я не обещал Каллисту приглядеть за дураком? И хватило милого личика — милого личика с гигантским носом к тому же — чтобы все это вылетело в трубу. Изумительно. И даже если на мгновение отложить это в сторону, разве не висит над нами таинственная угроза? Когда на меня свалилась стена, я как раз решил свалить из Рима, запрыгнуть на первый же попавшийся корабль и убраться так далеко от города, как только можно. И что я собираюсь сказать неизвестным злодеям, когда они наконец меня доберутся? Не трогайте меня, я влюбился? Отличный план!

Но это было как спорить с ребенком. Ты представляешь все факты, выстраиваешь доказательства, а маленький поганец только смотрит на тебя и знай себе лопает червяков или пьет из лужи. Я знал, что веду себя крайне глупо, но остановиться не мог. Тогда-то до меня и дошло, как черепицей по башке. Я влюблен. Дерьмо.

Ну да, конечно. Это для знатных сопляков в порядке вещей — шататься, распевая и улыбаясь бессмысленной улыбкой, только потому, что какая-нибудь девица ему улыбнулась. Ему все равно больше нечем заняться. Денежки звенят у него в кошельке и уж конечно он не интересует ни стражу, ни безжалостных убийц. Любовь — занятие для честных бездельников; такие, как я, этой возможности лишены. Жаль, что любовь об этом не знает, иначе человечество было бы спасено от многих неприятностей.

Надо отдать должное глупости: она позволяет просто взять и выкинуть любую мысль из головы. Полезный для выживания навык, кстати, учитывая количество камер смертников, в которых я успел побывать.

Я перестал об этом думать и попытался представить, что я скажу Миррине при следующей встрече, и за этим занятием, видимо, заснул, потому что в следующее мгновение увидел Миррину собственной персоной, нависающую надо мной, как ворона над трупом мелкого животного.

— Ой, страшно извиняюсь, — сказала она. — Я тебя разбудила?

— Все прекрасно, — ответил я. — Сколько времени?

— О, ужин только закончился. Братья и твой друг допивают вино, и я подумала, что могу тебя навестить. Тебе лучше?

Ну, для начала голова больше не болела. С другой стороны, поскольку болезнь была единственной причиной, по которой она была со мной мила, я не спешил сообщать об этом.

— Немного, — сказал я. — Голова по-прежнему очень болит.

— О боги. Так легче? — спросила она, обтирая меня ветошью. На самом деле это ужасно раздражало.

— Чудесно, — ответил я. — Если тебе не трудно, то есть.

— О нет, мне нетрудно, — и она залезла ветошью мне в глаз. — У меня для тебя хорошие новости.

— Правда? Какие?

Она улыбнулась мне.

— Пришли ваши друзья, — сказала она.

Я уселся столбом, в результате чего ее мизинец оказался у меня в носу.

— Наши друзья? — спросил я.

— Ну вот, а я думала, ты обрадуешься, — сказала она. — Кто знает, может быть при виде их твоя память вернется? В подобных случаях часто так происходит, если верить Аминте. Он рассказывал, что один его пациент...

— Что за друзья-то? — перебил ее я. — То есть — как они выглядят? Что говорят?

— Ну, — тут она наконец убрала тряпочку от моего лица. — Я спустилась вниз, чтобы набрать воды...

— Когда это было?

— О, около часа назад, ты еще спал. В общем, я пошла в переднюю комнату, и тут вошли двое — грек в красивом красном плаще, довольно дорогом, я бы сказала, и невысокий мужчина, вероятно, италиец, с лысой головой и клочковатой бородой. Они спрашивали трактирщика, не видел ли он двоих мужчин — крупного италийца с толстой шеей, так они сказали, и грека с острым носом и маленькими глазами, — она засмущалась. — Ну, на самом деле они сказал «грек с лицом как у хорька». Мне не кажется, что ты хоть капельку похож на хорька, но...

— Значит, так они сказали? В точности?

Она кивнула.

— И я, конечно, сказала — да, они здесь, на постоялом дворе, но с греческим господином произошел несчастный случай, на него свалилась стена, и он лежит в постели на втором этаже. Я только собралась рассказать, как Аминта спас твою жизнь, и разве не замечательно, что он оказался врачом? — но мужчины поблагодарили меня и сказали, что вернуться позже. Они не сказали, когда...

Я выпрыгнул из постели и стал нашаривать башмаки. Миррина легонько взвизгнула и быстро отвернулась, возможно, из-за того, что на мне ничего не было.

— Где мои башмаки? — спросил я.

— Под кроватью, — ответила она, не оборачиваясь. — Послушай, тебе не следует вставать, Аминта сказал...

Про себя я послал Аминту подальше.

— Все в порядке, — сказал я. — Мне уже гораздо лучше. Ты рассказала об этом Лу... рассказала моему другу?

Я видел, как она дернула головой.

— Нет, он же ужинает с братьями, и я не могла ничего ему сказать, пока они не закончат.

— Чудесно, — пробормотал я. — Погоди, ты говорила, это случилось час назад? Почему ты раньше мне не сказала?

— Ты же спал, — сказала она. — Я не хотела тебя беспокоить.

Тупая сука, подумал я, и тут же передумал: нет, она просто тактичная, она же ничего не знает.

— Можно тебя попросить кое о чем? — сказал я, натягивая тунику через голову. — Не могла бы ты сбегать и рассказать про все это моему другу? Я уверен, ему будет интересно.

— Хорошо, — сказала она. — Наверное, они скоро допьют вино и я сразу ему скажу.

— Сейчас же! — заорал я. — Я хочу сказать, думаю, тебе лучше рассказать ему прямо сейчас, если тебе все равно. Я уверен, что ему нужно узнать об этом как можно скорее.

— О, — сказала она. — Очень хорошо. Только Аминта будет очень недоволен, если я прерву их беседу, прежде чем они допьют вино.

— В этот раз, — сказал я, — он не будет возражать. Ну пожалуйста, — добавил я, едва сдерживаясь, чтобы на завопить.

Она вышла, а я огляделся в поисках лучшего пути отступления. Окно было достаточно велико, чтобы выбраться через него, но между подоконником и улицей внизу располагалось слишком дофига чистого воздуха, так что меня этот путь не привлек. Единственной альтернативой оставалась лестница, ведущая (вероятно) в главный зал. Ну что ж, подумал я, если я рвану прямо сейчас, то наверное успею; кроме того, я могу подождать Луция Домиция, потому что он бы на моем месте так и поступил.

Штука в том, что некоторые люди добры от природы, а другие нет.

Я из последних; мне говорили об этом всю жизнь, но могли и не беспокоиться, я знал и без них. Очень печально, конечно, я бы предпочел быть добрым, храбрым и благородным, но в конце концов смирился. Я не добр, не храб и не благороден, и никогда не буду, вот и все. Надо смотреть фактам в лицо и пытаться работать с тем хламом, что имеется — то есть с самим собой.

Это не имеет отношение к чувству вины и жалости к себе. Достойный чувак — скажем, Луций Домиций, глубоко в душе он хороший парень, я уже говорил — достойный чувак будет переживать, что подведет приятеля в трудную минуту; ему действительно будет сложно поступить так эгоистично и подло. Но если вы негодяй вроде меня, то вам не требуется заставлять себя. Такова моя природа, говорите вы — и вперед. Помню, я как-то говорил об этом с одним философом — не с Сенекой, с кем-то другим, но Сенека сказал бы то же самое, я уверен — и он заявил, что я попал в точку, потому что знаменитый Аристотель учил именно этому, типа, все имеет свою природу и нипочем не может ей противостоять. Ну, моя природа велела мне убираться нахрен отсюда, и если Аристотель говорит, что все в порядке, значит все в порядке. Правильно?

Ну и вот, значит, я спешу по узкой лестнице вниз, как стремительный краб, и вбегаю в зал. Городские постоялые дворы устроены одинаково, можно ходить по ним зажмурившись и ни разу не врезаться в колонну.

К несчастью, я немного ошибся со временем (вероятно, судьба наказала меня, что не стал ждать Луция Домиция), потому что в середине зала стоял мужик с Сицилии, тот самый истребитель солдат. С ним была куча народа, человек десять, и на их фоне гладиторы-чемпионы выглядели бы, как девушки-цветочницы.

Я остановился, как вкопанный, будто влетел носом в невидимое дерево. Сицилиец посмотрел на меня и ухмыльнулся.

— Привет, Гален, — сказал он.