Рождение наследника всегда было предметом большого волнения при дворе. И великое событие свершилось: на этот раз жена дофина не обманула ожиданий и подарила королевской семье мальчика — итак, в двенадцатый день сентября 1751 года на свет появился маленький герцог Бургундский.
Дофин и его друзья были в восторге. Те же эмоции испытывали король и королева. Поначалу Мария Лещинская отнеслась к своей новой невестке довольно прохладно — ведь Мария Жозефина была дочерью того самого человека, который отобрал у Станислава польский трон. Однако прекрасные манеры супруги дофина, ее благочестие и твердое намерение завоевать любовь французской королевской семьи быстро победили предубеждение королевы.
Королю невестка тоже нравилась. Он считал, что она умна, и хотя ее нельзя было назвать привлекательной — плохие зубы, некрасивый нос,— фигура у нее была вполне приятной, а некрасивое лицо в присутствии короля всегда оживало, и тогда она становилась даже обаятельной.
Мария Жозефина также прекрасно осознавала свой долг: она уже родила дочь, потом у нее был выкидыш, и она съездила на воды в Форж, чтобы подлечиться: ее главной задачей было родить мальчика.
И сейчас она своего добилась. Это событие должна была праздновать вся страна.
У колыбельки новорожденного толпились посетители — мальчик был здоровеньким и полным жизненных сил. Дофин объявил себя счастливейшим из отцов, настоял на том, чтобы лично перенести ребенка в отведенные ему апартаменты. Взор Марии Жозефины светился гордостью и любовью: она считала своей первой обязанностью ублажение собственного супруга, и на этот раз она преуспела.
Маркиза тоже пришла отдать должное младенцу. Она жаждала продемонстрировать, что, как бы дурно ни относились к ней дофин и его жена, зла она на них не держит.
— Ах! — вскричала она. — У малыша дедушкины глазки!
Это было правдой: маленький герцог Бургундский холодно изучал ее темно-синими глазами.
Дофин не мог вынести этого зрелища — его сын на руках у маркизы! И самолично забрал ребенка. Маркиза мило улыбнулась, не подав виду, что ее обидела эта явная грубость.
Как обычно она стремилась побеждать улыбками, а не угрозами, привлекать врагов на свою сторону, а не противостоять им. Она была твердо убеждена, что женщина в ее положении должна иметь как можно больше сторонников, и также считала, что, если она будет не обращать на врагов внимания, они как бы устранятся сами собой.
Отобрав младенца у маркизы, дофин счел свой отцовский долг выполненным и отправился в апартаменты матери.
— Меня тошнит от одной мысли о том, что отец связан с этой женщиной, — пожаловался он королеве. — Она ведет себя так, будто королева — это она. Ах, как она ворковала с моим сыном! Эта низкорожденная особа... совершенно невоспитанная... схватила моего сына— наследника французского трона! — и стала что-то говорить о его внешности. Такое выдержать невозможно!
— Ах, сын мой, — сказала королева, поплотнее укутавшись в шаль, — неужели вы думаете, что я с удовольствием наблюдала за ее возвышением? Но мы должны с достоинством переносить унижения. Мы должны терпеливо сносить все испытания, которые посылает нам Господь.
— Если б я был королем, я бы примерным образом наказывал подобных особ!
— Восставая против нее, вы вредите себе — вы расстраиваете вашего отца. Единственный способ решения таких ситуаций — просто отказываться с нею говорить.
— Я так и делаю. Но знаете ли вы, что отец вчера устроил так, чтобы она ехала в моем экипаже? Ни я, ни моя жена не сказали ей ни слова.
— Делать вид, что кого-то просто не существует, — гораздо действеннее, чем оскорблять впрямую, — прокомментировала королева. — А теперь расскажите мне, какими празднествами вы с Марией Жозефиной намерены отметить столь славное событие, как рождение сына?
Вы знаете, что в Нотр-Дам состоится благодарственное богослужение.
— Но народу захочется процессии, танцев на улице, бесплатного вина.
— Они его не получат. Народ и так уже слишком многое себе позволяет. Я предлагаю дать приданое шестистам девушкам, которые докажут свое благочестие.
Королева улыбнулась — они с сыном были одной породы.
— И в один прекрасный день, — сказала она, — народ Франции назовет вас своим королем.
Дофин прикрыл глаза, он не хотел, чтобы мать видела, как но взоре его вспыхнула надежда, более того, он не желал признаваться в этих надеждах и себе самому.
Он верил, что парижане мечтают о том дне, когда раздастся традиционный крик: «Король умер! Да здравствует король!», но при этом отказывался думать, что и сам мечтает об этом дне. Он просто полагал, что если церковная партия возьмет верх и эту Помпадур прогонят, французы станут более счастливой нацией.
***
Королевский кортеж приближался к Нотр-Дам — это был тот случай, ради которого Луи обязан был прибыть в Париж.
Народ наблюдал за ним молча — ему давали понять, что в Париже в нем нуждаются не больше, чем он сам в этом городе.
Он сидел прямо, и смело встречал взгляды тех, кому удавалось заглянуть в экипаж. В нем было достоинство, которое не могли не признать даже те, кто отказывал ему во всех прочих положительных качествах.
Выкрикивать проклятия королю в лицо, а не за спиной, было непросто. Он был украшен знаками государственной власти, он являл собою очень внушительную фигуру, а рядом с ним восседала королева, весьма заурядная толстая женщина, начисто лишенная королевской стати, и вопреки самим себе парижане испытывали гордость за своего короля.
Они вспоминали, что он — Луи Бурбон, из великой королевской семьи, потомок столь любимого ими Генриха Четвертого, который — и это они были вынуждены признать — имел огромное количество любовниц, чуть ли не большее, чем все остальные французские короли. И пусть Генрих Четвертый был греховодником, он любил свой народ и хорошо ему служил, так что при виде двигавшегося к Нотр-Дам экипажа они на мгновение забывали о своей ненависти к королю.
Однако дурные чувства совсем подавить непросто — ведь они так долго жаловались друг другу на своего короля, что теперь им было нелегко радоваться при его виде. Дорога на Компьен еще не забыта. И не забыт тот факт, что лишь по этому великому случаю король приехал в Париж.
Правда, на всем пути от Версаля до Нотр-Дам де Пари раздавались возгласы: «Да здравствует король!», но они были редкими и поговаривали, что кое-кто из придворных специально заплатил крикунам, дабы те разжигали энтузиазм толпы. Вот так и ехал этот король, дабы возблагодарить Господа за то, что он даровал ему внука и наследника. Ехал с таким видом, будто не ведал о своей непопулярности, будто забыл он о тех временах, когда народ Парижа приветствовал его радостными криками и называл Обожаемым.
***
А в соседнем экипаже ехали дофин и его жена. «Это будет счастливейший день в моей жизни», — твердила она себе. Рядом с нею сидит супруг, он ее любит, вся Франция празднует рождение их сына, который в один прекрасный день станет королем...
Ради этого она и прибыла во Францию — маленькой пятнадцатилетней девочкой, запуганной девочкой, ведь ей без конца твердили, что она должна снискать расположение королевского семейства, ибо это расположение — величайшая честь для нее.
И она никогда не сможет забыть, какой холодный прием оказали ей королева и ее будущий муж. Он сразу же возненавидел ее, потому что очень любил свою покойную жену и отверг бы любую женщину, которая попыталась занять ее место. Если бы не ее золовка Анна Генриетта, она бы так никогда и не поняла истоки этой ненависти. Спасибо Анне Генриетте — она ей все объяснила, и спасибо королю — он был так добр к ней, и она всегда будет его любить.
Ах, как жаль, что между королем и дофином сложились такие отношения — она всегда будет служить интересам дофина, и всегда будет любить короля, который тоже относится к ней с любовью. И хотя Луи знал о сборищах в апартаментах дофина, на которых присутствовала и она, король никогда ее за это не упрекал. Король понимал, что Мария Жозефина должна во всем следовать за дофином, а она прекрасно знала, что хотя он и относится к ней с симпатией, но все же считает ее несколько скучноватой — ведь ей не достает ни ума, ни обаяния, она совсем не похожа на таких блестящих женщин, как маркиза де Помпадур.
И тот факт, что все блестящие представители королевского двора считали ее и дофина людьми неинтересными и скучными, лишь заставляло короля подчеркивать свою к ней симпатию — он всегда прислушивался к словам Марии Жозефины с таким видом, будто она говорит такие же занимательные и мудрые вещи, как Помпадур.
— Как вам повезло, — как-то раз сказал ей король, — что у нас такой преданный супруг.
Действительно повезло. Верные мужья — это большая редкость при французском дворе, и она побаивалась, что в один прекрасный день и ее дофин примкнет к большинству и заведет себе любовницу.
Нет, нет, сегодня нельзя предаваться таким мыслям! Но почему так тихо на улицах? Почему люди собираются группками и молча, мрачно провожают взглядами королевский экипаж?
Она обратила внимание на то, какими исхудавшими, изможденными кажутся некоторые из парижан, какая поношенная на них одежда. Говорили, что в Париже царит бедность, и виной тому высокие налоги. Цена на хлеб постоянно росла, сообщали о стихийных бунтах возле хлебных лавок.
Они уже возвращались из церкви в Версаль, когда заметили, что возле моста Ла Турнель толпа как будто стала гуще. Экипаж короля и королевы двигался в тишине, которую вполне можно было назвать враждебной. Мария Жозефина невольно придвинулась поближе к супругу.
В толпе слышался ропот, и жена дофина, осторожно выглянув в окошко, заметила, что женщины, из которых в основном толпа и состояла, надвигались все ближе и ближе и стража удерживала их уже с трудом.
И вдруг одна из женщин вырвалась из толпы, бросилась к экипажу и вскочила на подножку.
— Хлеба! — кричала она. — Дайте нам хлеба! Мы голодаем!
Стражники пытались спихнуть ее, но дофин их остановил.
— Бросьте им денег! — приказал он.
—Деньги! — заревела толпа. — Нам не нужны ваши несколько луидоров, монсеньор! Дайте нам хлеба! Хлеба! Хлеба!! Дофин высунулся из окошка и произнес:
— Мне понятны ваши страдания. И я сделаю все, что в моих силах.
Воцарилась тишина. Люди слышали о благочестии дофина. Он не предавался излишествам, он не душил людей налогами ради того, чтобы построить очередной дворец. И поговаривали, что значительную часть своих доходов он отдавал беднякам. Одна из женщин воскликнула:
— Мы вас любим, монсеньор! Но вы должны прогнать эту Помпадур, которая правит королем и разрушает королевство. Если б она нам сегодня в руки попалась, мы бы ее на клочки разорвали!
— Добрые люди, я буду служить вам верой и правдой! — пообещал дофин, приказал начальнику стражи разбросать в толпе деньги, и экипаж тронулся.
Мария Жозефина сидела бледная, как полотно. Она дрожала и с трудом удержалась от желания броситься супругу на грудь и разрыдаться.
Дофин же сидел прямо, почти не касаясь обитой шелком спинки, и думал: «Эта женщина говорила от имени всех парижан. И сказала она: «Мы вас любим. Прогоните Помпадур». Что и требовалось доказать: народ перенес свои симпатии с отца на него, дофина». Он знал, что отец мог бы вернуть к себе уважение народа, потому что было в короле то естественное достоинство и обаяние, которыми дофин не обладал. Но поздно, слишком поздно: король не изменит своего образа жизни, не станет показываться народу чаще и не сотрет в его памяти воспоминания о дороге на Компьен.
Если бы его отец по-настоящему служил своему народу, если бы он показал себя хорошим королем, народ так истово не повернулся бы к дофину.
Но отец выбрал свой путь. Он выбрал дорогу на Компьен. «Народ пребывает в ожидании и молится, чтобы моя очередь наступила поскорее», — вот что думал дофин.
Зима оказалось холодной, восточный ветер насквозь пронизывал Париж, неся с собою болезни. Не пощадили они и дворец.
После изгнания Чарльза Эдуарда Стюарта Анна Генриетта таяла на глазах. Отец и сестры суетились вокруг нее, уговаривали поесть, но есть ей не хотелось. Она часами смотрела в окно, на сад или авеню де Пари и, казалось, совсем не замечала, какой холод царит в этих огромных, насквозь продуваемых комнатах.
Те родичи, которые ее любили — а все сестры любили ее, даже Аделаида, хотя ее и раздражала эта апатия, — очень беспокоились по поводу здоровья Анны Генриетты.
Меньше всех симпатий испытывала королева — она презирала слабость дочери, позволившей ей так открыто предаваться горю. Жизнь трудна, но разочарования скрашиваются усердной молитвой. Так считала королева, и это же она советовала дочери.
Анна Генриетта с уважением выслушивала материнские советы, но ничто не могло принести ей утешения.
Как-то раз Аделаида глянула в окно и увидела, что Анна Генриетта прогуливается по аллеям, одетая так легко и небрежно, будто на дворе стояло лето.
Прихватив с собою Викторию и Софи, Аделаида бросилась в сад, чтобы упросить сестру вернуться под кров.
Анна Генриетта послушно дала себя увести в апартаменты Аделаиды, где был разожжен огромный камин.
— Ты вся дрожишь, и руки у тебя такие холодные! Разве так можно? — кричала Аделаида, пытаясь своими руками согреть руки сестры. Аделаида с осуждением качала головой, и вслед за нею, точно китайские болванчики, качали головами Виктория и Софи.
Но на этот раз Анна Генриетта не улыбнулась при виде этого зрелища, она безвольно распласталась в подставленном Аделаидой кресле, глаза у нее были полузакрыты.
Она чувствовала ужасную усталость во всем теле, в груди у нее что-то болело, ей было трудно дышать, и лица сестер проплывали, словно в тумане. Она даже и не понимала, кто это перед ней. Ей казалось, что она стоит в саду у фонтана вместе со своей сестрой-близняшкой Луизой Элизабет и ждет, когда их призовут к отцу, чтобы объявить, которая из них отправится в Испанию и выйдет замуж.
Она представляла себе, что было бы, если бы выбор пал на нее. Тогда сердце герцога Шартрского было бы разбито... Или это был не он, а принц Чарльз Эдуард Стюарт?
— Это не для меня, — шептала она. — Я не приношу счастья своим возлюбленным...
— Что она говорит? — спросила Аделаида.
— Что она говорит? — прошептала Виктория, повернувшись к Софи, а та в свою очередь уставилась на Аделаиду — только от нее Софи и могла получить ответ.
— Но это неважно, — бормотала Анна Генриетта. — Я не приношу счастья своим любимым, но теперь это не имеет никакого значения.
В комнату медленно вошла Луиза Мари, младшая из сестер. Каждый шаг ей давался с явным трудом, но она приветливо улыбалась. Однако при виде сестры улыбка растаяла на ее лице.
— Анна Генриетта! — она подошла к сестре и схватила ее за руку. — Что случилось? У нее руки как огонь! — Луиза Мари повернулась к Аделаиде. — У нее лихорадка. Позовите ее служанок, сейчас же! Пусть согреют постель, ей надо лечь. Наша сестра серьезно больна.
Аделаида, которой весьма не понравилось вмешательство младшей сестры, лишь вздернула брови. Но Луиза Мари настаивала:
— Сейчас не до этикета! Наша сестра больна... Так больна, что мне страшно.
Тогда Аделаида приказала Виктории отправиться в апартаменты Анны Генриетты и предупредить служанок.
— А теперь, — сказала Луиза Мари, — мы должны перевести ее туда. Анна Генриетта, ты меня слышишь? Анна Генриетта нежно улыбнулась, и Луиза Мари подумала, что никогда еще не видела, чтобы сестра так улыбалась.
— Вот теперь вы и сами видите, — обратилась Анна Генриетта к сестрам, — что у меня не может быть возлюбленного. Я приношу всем моим любимым только одни несчастья. Но не волнуйтесь, теперь это уже ничего не значит.
— У нее бред, — сказала Аделаида.
— Нет, — ответила Луиза Мари, — мне кажется, я понимаю, о чем она говорит.
И из глаз ее побежали слезы, слезы текли и текли, оставляя мокрые пятна на пышном шелковом платье.
Анна Генриетта бредила, не узнавая своих сестер.
***
Луи мрачно смотрел на маркизу.
— Такая молодая... — говорил он, — моя Анна Генриетта... Такая молодая... И она умерла.
— Она была больна, — сказала маркиза. — У нее всегда было слабое здоровье.
— Не представляю, как мы будем жить без нее.
— Дорогой мой, мы должны нести свое горе с достоинством, — отвечала маркиза. — Вы потеряли одну из тех, кого вы любили, и кто любил вас; но остались другие, вы любите их не меньше, и они, я уверена, так же сильно любят вас.
Король позволил метрессе поцеловать ему руку. Он взглянул на нее, такую элегантную, такую очаровательную. И подумал: «Она — часть моей жизни. Мои радости — это ее радости, мои печали — ее печали. Как бы перенес я эту трагедию, если б моей дорогой маркизы не было рядом?»
Королева сидела в молельной и молилась за упокой души своей дочери. Она также молилась и о том, чтобы эта трагедия отвратила короля от разврата и вернула его к благочестивой жизни. Потому что он должен вспомнить, что смерть поджидает нас каждую минуту. И раз уж она забрала такую юную девушку, то к ее отцу она, вполне возможно, подобралась совсем близко. Может, она позаботится о раскаянии и отпущении грехов, пока есть время.
— Если такое случится, — сказала королева дофину, — значит, смерть Анны Генриетты не была напрасной.
Дофин кивнул: он также сожалел о сестре. Ему нравился ее мягкий характер, а Мария Жозефина часто называла эту свою золовку лучшей подругой. Он также помнил и о том, что эта его сестра была весьма полезным членом того маленького общества, которое собиралось в его апартаментах, ей часто удавалось получить от короля какие-то привилегии для церковной партии. Порою кто-то из ее членов просил о небольшом одолжении, и король скорее склонялся к ходатайствам своей любимой Анны Генриетты.
— Ее смерть — огромная потеря для меня, — сказал он матери, — и, возможно, большая потеря для церкви.
Королева поняла и согласилась. Ее печаль была не такой глубокой, как у всех остальных членов семьи. Ей часто приходилось подавлять ревность к дочерям, которых король любил куда больше, чем их мать. Луи, бывало, собирал в малых апартаментах всех своих дочерей на интимный ужин, а она, их мать, и это время стояла на коленях и старалась молитвами заглушить жгучую ревность.
Никогда она не забудет те первые месяцы пребывания во Франции, когда король занимался только ею, когда они были любовниками и когда он считал ее самой прекрасной женщиной на свете.
И это очень непросто, даже для самой благонамеренной из женщин, требовать, чтобы она любила тех, кому дарит внимание ее муж, — пусть это даже ее собственные дочери.
Аделаида весьма бурно переживала потерю сестры, устраивала истерики и проливала реки слез. Виктория пребывала в еще большей меланхолии, чем обычно. Софи поглядывала на Аделаиду и Викторию и размышляла над тем, какой срок приличия отводят скорби.
Луиза Мари была безутешна. Она не плакала и не заламывала рук. Она просто сказала:
— Если бы меня еще подольше продержали в Фонтенбло, я бы так никогда и не узнала Анны Генриетты. Ах, ну почему меня забрали из Фонтенбло?
И Софи вдруг перестала размышлять о том, как долго Аделаида будет требовать от нее скорби и сожалений, и забилась в уголок, чтобы поплакать в одиночестве.
На парижских улицах только и разговоров было, что о смерти мадам Второй.
Общее мнение гласило: смерть любимой дочери — Божье наказание, ниспосланное королю за распутную жизнь.
И разве могло быть иначе? — задавали парижане риторический вопрос, встречаясь в кафе и на рынках. Бог покарал его за то, что он из-за маркизы забыл о своем народе. Покарал по справедливости.
Вот результат небрежения народом и Божьими заповедями. Вот Господь и прибрал самую любимую из его дочерей, твердили парижане.
Церковная партия поощряла подобные высказывания. Потому что, чем скорее король, поймет, насколько его поведение оскорбительно для Господа — то есть для церковной партии, тем лучше.
В апартаментах дофина также царило оживление. Горе заставит короля прогнать маркизу, уверял дофин. Луи весьма чувствительно реагировал на подобные высказывания. Он и сам уже подумывал о том, не была ли утрата дочери Божественным предупреждением ему лично. И ведь такая молоденькая! Верно, она всегда была чересчур хрупкой, но все равно слишком уж рано она покинула этот мир.
Личный врач объяснил ему, что Анна Генриетта утратила волю к жизни, что она отказывалась принимать лекарства, отказывалась есть, она отвернулась от семьи и друзей, и взгляд ее был устремлен за край жизни.
Король не смел думать о том, что дочь его была просто несчастлива. Многие сказали бы, что умерла она от разбитого сердца. Дважды встречалась в ее жизни любовь, и дважды познала она горе. Брак с орлеанским семейством был сочтен недостойным. Ее любовь к Чарльзу Эдварду Стюарту была, наверное, еще сильнее, но как мог король дать свое согласие на этот брак — после поражения в сорок пятом году? И ведь вся эта история случилась целых семь лет назад, неужели она все это время оплакивала своего принца, который, между прочим, даже и не собирался хранить ей верность?
Итак, она умерла, потому что не хотела жить. Ах, как ужасно звучат эти слова, сказанные о совсем молодой женщине. Очень они его расстраивают, и утешить его может только один на свете человек, хотя народ парижский и даже некоторые придворные оспаривают его право искать утешения...
Смерть... Как близко она подобралась! Кто станет следующей жертвой? А что если он, и что, если он уйдет в иной мир нераскаявшимся грешником?
Он хотел бы получить отпущение грехов, но понимал, что должен поклясться хранить в дальнейшем чистоту.
Маркиза теперь занимала апартаменты мадам де Монтеспан, но по-прежнему числилась в его любовницах. И он знал, что исповедники и епископ, подстрекаемые дофином и церковной партией, воздержатся от отпущения грехов, пока он не прогонит маркизу.
Король послал за Аделаидой — они обнялись и вместе поплакали.
Король внимательно разглядывал эту полную жизни, но абсолютно непредсказуемую молодую женщину — ей уже исполнилось двадцать, и красота ее стала увядать, и все же общество ее королю было приятно.
Аделаида дарила ему то успокоение, которое он не смел сейчас получить у маркизы.
— Вы должны занять в моем сердце место вашей покойной сестры, — сообщил он Аделаиде, — для меня теперь вы будете и Аделаидой, и Анной Генриеттой.
— Да, батюшка! — воскликнула Аделаида, и во взгляде ее светилось обожание.
— Ваши апартаменты надо бы перенести поближе к моим. Мы перестроим эту часть шато. Конечно, придется разрушить посольскую лестницу, но мы это сделаем...
Аделаида неуклюже поклонилась и обняла отцовские колени.
— Я стану для вас всем! — поклялась она. Глаза ее сияли — она явно уже позабыла о смерти Анны Генриетты.