Альберту исполнилось десять. Он уже больше не разражался слезами, чтобы добиться своего. Со своим братом Эрнестом он был неразлучен, и хотя временами они дрались, их дружба с годами становилась все крепче. Ни один брат не чувствовал себя спокойно без другого. Они столь же отличались характером, сколь и внешне. Эрнест был высокий, Альберт — чуть пониже; Эрнест — крепкий, Альберт — хрупкого телосложения. У Эрнеста были дерзкие черные глаза и бледная кожа, Альберт — весь какой-то бело-розовый, со светлыми волосами и голубыми глазами. У Эрнеста уже временами появлялся блуждающий взгляд, и он любил шутить со смазливыми девушками в замках отца; Альберта они совершенно не интересовали: его вполне устраивало общество учителя и брата. Единственные женщины, с которыми он чувствовал себя по-прежнему хорошо, были его бабушки.

Свою мать он так и не смог забыть. Правда, теперь он уже имел смутное представление о том, что произошло, так как Эрнест давно успел все разузнать.

— У нее был любовник, — сказал брат, — поэтому ей пришлось уехать. Отец развелся с ней.

Эрнест объяснил ему, что это значит, и на Альберта это подействовало удручающе. Значит, в его семье случилось что-то ужасное и постыдное! Вот почему никто не хотел ему ничего говорить. Оглядываясь назад, он видел маленького Альберинхена, который любил свою мать больше, чем кого бы то ни было, за исключением себя самого. Она была такой красивой — красивее всех, и кто еще мог любить его так, как она! Никто, кроме нее, не мог дать ему почувствовать, что он любим; никто, просто находясь рядом, не мог дать ему ощущения счастья и спокойствия так, как она.

Что-то изменилось в нем с ее исчезновением. Он не мог понять, что именно, но, может быть, благодаря этому всем сердцем принял герра Флоршютца и был рад, что его избавили от нянек. Он не хотел смотреть на женщин: они напоминали ему о матери, о чем-то нехорошем. Он продолжал любить ее, и что бы она ни сделала и как бы это ни называлось — а Эрнест намекал, что совершенное ею было просто ужасно, — он считал, что будет любить ее всегда. Золотая булавка, которую она ему дала, оставалась его самым большим сокровищем. Общество женщин только усиливало его замешательство, поскольку в их присутствии он невольно начинал думать о существовании чего-то не очень понятного, но явно постыдного.

Впрочем, он очень хорошо чувствовал себя в лесу и в горах. Отец хотел, чтобы братья росли крепкими, поэтому они с Эрнестом много времени отдавали фехтованию, верховой езде и охоте. Он научился видеть красоту природы и знал по именам все растения и всех животных в округе. В возможностях познать их не было недостатка, ибо маленькие замки их отца располагались в красивейших местах среди лесов и гор. Розенау, место его рождения, по-прежнему оставалось самым его любимым местом, но он любил и Каленйорг, и Кетчендорф, и Райнхардтсбруннен; если рядом с ним находился Эрнест, он чувствовал себя прекрасно в любой из фамильных резиденций. Порой они навещали бабушек — то одну, то другую. Старые дамы соперничали между собой из-за любви мальчиков, и когда Альберт мог забыть мать, он испытывал довольство жизнью.

В первые дни после своего отъезда она постоянно занимала его мысли, но сдержанное поведение окружающих не позволяло ему говорить о ней. Он часто жаловался бабушкам на боли, и они поспешно укладывали его в постель и посылали за докторами. Он видел, что его недуги по-настоящему пугают их, и, поскольку они так им дорожили, болеть стало для него удовольствием.

— Ах, бабушка! У меня вот здесь так болит… — тяжело дыша говорил он, ожидая, когда в глазах бабушки появится тревога.

Он уже знал, что по поводу его здоровья созывали целые консилиумы. Всем было известно, что он «хилый», «не такой здоровый, как Эрнест». Эрнест начал уже было презирать его за слабость, но взрослые стали дружно порицать его за подобное отношение к брату. Где-то в подсознании мальчика поселилась мысль, что если он будет болеть, мама вернется.

Этой мысли не суждено было укрепиться, поскольку он с шести лет стал вести дневник, и, когда этот дневник оказался не более чем подробным отчетом о его недугах, проницательная бабушка Закс-Кобургская поняла, что они проявили неблагоразумие, так беспокоясь о его здоровье.

— Умом ребенка завладела мысль о его болезненности, — сказала она сыну, — и он, похоже, гордится этим. Если так будет продолжаться, то, когда вырастет, он захочет стать инвалидом.

Ей пришло в голову, что хрупкое здоровье Альберта большей частью вызвано его воображением.

— Отправь ребят на свежий воздух, — посоветовала она. — Пусть он убедится, что крепкое здоровье Эрнеста гораздо более достойно восхищения, чем его хрупкость. Мы, конечно, будем наблюдать за ним, но он об этом не узнает.

Герцог вскоре оценил мудрость матери. Разумеется, Альберт никогда не станет таким же крепким, как Эрнест, но на природе он быстро перестал на что-либо жаловаться и, несмотря на слабую грудь и склонность к простудам, здоровье его сразу же стало улучшаться.

Свежий сельский воздух был ему только на пользу, и вдовствующая герцогиня не раз говорила, что, когда она видит, как мальчики появляются из лесу верхом на лошадях, веселые и раскрасневшиеся, они полностью забывают о всех былых опасениях за здоровье Альберта.

Герр Флоршютц тоже оказался очень полезен. Как уже было сказано, слезы Альберта совершенно его не трогали. Однажды он сильно испугал мальчика во время урока грамматики: того попросили сделать грамматический разбор предложения, а он никак не мог найти глагол (глагол же был «ущипнуть»). Тогда герр Флоршютц ущипнул его за руку, чтобы, как он сказал, Альберт запомнил, что такое глагол. Альберт, который уже заливался слезами, потому что никак не мог найти эту часть речи, от испуга тут же перестал плакать. И еще герр Флоршютц сказал, что слезы, на его взгляд, вовсе не средство для выхода из трудного положения. У Альберта ведь явные способности к учебе, так почему бы не воспользоваться ими, и тогда собственные успехи доставят ему такое удовольствие, что ему захочется кричать от радости.

И Альберт целиком отдался учебе. Вскоре герр Флоршютц уже аплодировал ему, а вместе с наставником — и отец, и бабушка мальчика.

— Ты умный, — хвалил его Эрнест.

Действительно, было гораздо приятней кричать от гордости, но только, разумеется, про себя. Он теперь учился очень многому, он много узнал о жизни.

Однажды он спросил Эрнеста, чем тот хотел бы заниматься, когда вырастет. Эрнест подумал немного и сказал:

— Править, как отец. Ездить верхом, охотиться, пировать, наслаждаться жизнью.

Альберт же ответил:

— А я хочу быть добрым и полезным человеком.

Эрнест обозвал его ханжой, что разозлило Альберта, и он ударил старшего брата. Эрнест не остался в долгу, и вскоре они уже катались, сцепившись, по траве.

Заставший их герр Флоршютц приказал им прекратить безобразие и за плохое поведение велел переписать по странице из Гёте.

Выполнив задание, Альберт попросил прощения:

— Это все я начал.

— Что и значит, по-твоему, быть добрым и полезным человеком? — съязвил Эрнест. — Драться с братом?

— Я вел себя дурно.

— А, ладно, — засмеялся Эрнест. — Все лучше, чем быть ханжой.

Оба засмеялись, прекрасно понимая: ничто не в состоянии разрушить их преданности друг другу; и, как только Эрнест дописал последнюю строку, они отправились в лес собирать растения для коллекции, которую они называли музеем Эрнеста — Альберта.

Так прошло два года: Альберту исполнилось двенадцать.

Тот день 1831 года принц запомнил на всю жизнь. Начинался он как самый обычный день. Все утро они с Эрнестом делали уроки, занимаясь математикой, латынью и философией, в которой Альберт преуспевал, как и в других предметах. Эрнест же никак не мог дождаться второй половины дня, когда можно будет отправиться в лес. Ему не терпелось пополнить их домашний музей редким видом бабочки, и он был уверен, что поймает ее раньше брата. Тем временем Альберт бойко отвечал на вопросы, которые задавал учитель.

Наконец герр Флоршютц закрыл лежавшую перед ним книгу и бросил взгляд на часы.

— Я хотел бы послушать вашу новую песню, — сказал он. — Надеюсь, она не хуже предыдущей?

— Лучше, — ответил Эрнест. — Брат разучил ее со мною вчера.

— Тогда с нетерпением буду ожидать вечером ее исполнения.

Альберт надеялся, что им не придется петь слишком поздно: в отличие от Эрнеста, который любил засиживаться до ночи, он предпочитал ложиться пораньше. После ужина он при первой же возможности удалялся к себе под тем предлогом, что будет читать историю или философию, а Эрнест, прекрасно зная о подлинной причине его ухода, подкрадывался к его комнате и заставал брата спящим над книгами.

Ничто не могло заставить его бодрствовать: как только заканчивался ужин, его одолевала сонливость. Что доставляло ему удовольствие, так это учеба, а еще он любил упражняться в лесу, стрелять птиц и ловить бабочек, выискивать редкие растения, камни, изучать музыку, сочинять пьесы, состязаться с братом в ответах на вопросы, задаваемые учителем, а после ужина отправляться в постель. Тривиальная светская жизнь, которую обитатели замка вели по вечерам, утомляла его; он испытывал болезненное неудобство от того, что не мог скрыть свою усталость. Был случай, когда он даже задремал за столом, и только толчки брата не дали ему заснуть по-настоящему.

Эрнест хоть и поддразнивал Альберта, обычно стоял за него горой и уж, конечно, следил, чтобы тот случайно не опозорился, свалившись во сне со стула, что однажды с ним и произошло, когда они были вдвоем.

Братья понимали друг друга с полуслова. Альберт не обладал физической энергией Эрнеста, а тот — умственными способностями Альберта. Они оба очень разные и признавали это различие, а братские узы их с годами только крепли.

Как-то раз они поехали верхом в лес. Дело происходило в Райнхардтсбруннене, родовом поместье деда по материнской линии. Дед давно уже умер, а титул и земли унаследовал его брат Фридрих; ребятам там всегда были рады. Альберт очень любил этот лес, углубляясь все дальше и дальше, туда, где деревья росли гуще, он вспомнил красивые легенды, которые им рассказывали бабушки и действие которых неизменно происходило в лесах, подобных этому.

— Как давно это было, — задумавшись, сказал он вслух.

— Что? — крикнул Эрнест.

Альберт признался брату, что думал о древних сказаниях, изобиловавших гномами и троллями, дровосеками, принцессами и ведьмами.

— Да, уж их ты наслушался. Бабушки рассказывали их, чтобы ты не ныл. Ты был такой нытик, Альберт. То и дело в слезах. Я до сих пор помню твои вопли. Легкими тебя, кажется, Бог не обидел.

— Я, наверно, был ужасным занудой.

— Да уж. Зато ты знал, как добиться своего. Молодчина. Ты, наверно, всегда будешь стремиться к тому, чтобы все было по-твоему.

— А ты когда-нибудь задумывался над тем, что мы не всегда будем вместе?

— Боже милостивый, нет. А почему мы не сможем быть вместе?

— Нашим бабушкам не понравилось бы, что ты божишься.

— Ах ты ж, ханжа! — Эрнест поддел брата локтем, отчего тот чуть не вылетел из седла, и пустился галопом, а Альберт, пришпорив коня, поскакал следом.

Эрнест остановился, поджидая.

— Так что ты хотел мне сказать? — спросил он. — По мне, так мы всегда будем вместе. Что нас может разлучить?

— Обстоятельства, — предположил Альберт. — Когда я женюсь на королеве Англии, мне, очевидно, придется жить там.

— На королеве Англии! А кто сказал, что ты на ней женишься? Вдруг вместо тебя на ней женюсь я?

— Ты?! Но ее же обещали мне.

— Мало ли что! — усмехнулся Эрнест. — То, что загадывается у твоей колыбели, не всегда сбывается в жизни. Да ты и сам это знаешь. К тому же эта королева… она ведь еще не королева. Или я не прав?

— Я слежу за тем, что там происходит. Король Георг состарился, и королем стал его брат Вильгельм. Он тоже старый, к тому же полусумасшедший, а его жена бесплодна.

— Мой дорогой братец, ханжа и педант, старики зачастую удивляют мир своей потенцией. А что, если твоя Александрина-Виктория не станет королевой? Что тогда? Ты на ней женишься, ей придется ехать в Кобург. А герцогом-то буду я: не забывай, я же старший сын.

— Если она не станет королевой, тогда, возможно, дядя Леопольд и не захочет, чтобы я на ней женился.

— Слишком много «если». Не морочил бы ты себе пока голову этой кузиной. Ну, что, привяжем лошадей? Здесь, по-моему, должны быть бабочки: местечко подходящее.

— Я только хотел сказать, Эрнест, что, если она станет королевой и я женюсь на ней и стану жить в Англии, ты, конечно, будешь приезжать и навещать меня.

— Ну, спасибо за приглашение. Мой конюший в свое время должным образом его примет.

— Как у герцога Кобургского, у тебя его, возможно, и не будет. Отец все время жалуется, что содержание двора обходится все дороже.

— Об этом не беспокойся. Мой брат английский король Альберт пришлет мне одного. Вот будет забавно — английский конюший.

— Какую чепуху ты несешь. Что за вздор!

— Господи, да я всего лишь тебе подыгрываю. Бабушки, как ты знаешь, склонны все романтизировать.

— А дядя Леопольд?

— Всем известно, что он вознамерился переженить представителей нашего рода по всей Европе. Ты можешь оказаться где-нибудь в Испании или Португалии. Только представь себе, на Пиренейском полуострове такая жара! Ты будешь засыпать уже в полдень, а не после ужина.

— Ты прав, никто не может сказать заранее, что с нами произойдет, — согласился Альберт. — Ты помнишь, как мы заболели коклюшем?

— Было дело, — сказал Эрнест.

— А когда нам стало лучше, все сразу переменилось. Как будто в нашей жизни провели разделительную черту: ушли няни, пришел герр Флоршютц. Мама ушла…

Эрнест холодно взглянул на брата.

— Давай привяжем лошадей здесь, Альберт, — сдержанно сказал он.

Они привязали коней, и Эрнест, бросившись на землю, сорвал травинку и сунул ее в рот.

— Что-нибудь случилось? — спросил Альберт, растягиваясь на траве рядом с братом.

— Видишь ли… наша мама… — начал Эрнест. — Тебе этого не сказали, боялись, что ты расстроишься.

— Но что с ней? — встревожился Альберт.

— Она умерла.

Альберт не сказал ни слова. Он смотрел сквозь листву на небо и чувствовал, как по щекам у него бегут слезы. Он вспомнил, как она выглядывала из-за двери детской, как показывала ему картинки в книжке и крепко обнимала его. От нее всегда так сладко пахло! Он ни на минуту не сомневался в том, что еще увидит ее. В мечтах о будущем он всегда был с нею: вот станет мужчиной и королем — а он им непременно станет — и вернет ее, чтобы она всегда была рядом. А тут Эрнест говорит, что она умерла.

— А почему тебе сказали об этом, а мне — нет?

— Потому что я старший, — привычно ответил Эрнест.

Альберт в гневе вскочил на ноги, и Эрнест поспешил его успокоить:

— Нет-нет, я пошутил. Просто все боялись за тебя. Мне велено было подготовить тебя к этой вести.

— А ее не… убили?

— Убили?! Что за чушь. Она много лет болела.

— Нас следовало поставить в известность.

— Не думаю.

— Она ведь была еще так молода.

— Ей исполнилось тридцать два, но она была очень больна.

— Она, верно, много думала о нас в свои последние дни.

— Возможно.

— Наверняка. Мы же ее сыновья.

— Вряд ли мы для нее так уж много значили, иначе бы она нас не оставила.

— Она вовсе и не хотела нас оставлять. Я уверен, она все глаза выплакала.

— Хотела помочь слезами горю — в точности, как когда-то ты, Альберт.

— Она любила нас.

— Тебя да. Ты был ее любимчиком.

— Я знаю, — тихо сказал Альберт.

— Она была неверна нашему отцу, а это безнравственно, и она должна была понести наказание.

Альберт промолчал. Он признал, что она была безнравственна; из-за этого ее с ними разлучили. Как это ужасно — быть безнравственным!

— Она жила в Париже, — продолжал Эрнест, — а это, как всем известно, самый порочный город.

Увидев, что Альберт дрожит, Эрнест тут же вскочил на ноги.

— Пошли. — Исполнив свой долг, он испытал явное облегчение.

Тот день в лесу не принес Альберту радости. Мыслями он был далеко в прошлом со своей красавицей матерью. Повсюду, с горечью думал он, таятся соблазны, и если им поддаться, можно погибнуть. Ему никогда не забыть того, что случилось с его любимой мамой, которая стала дурной женщиной. А своим происхождением безнравственность была обязана тому, что Эрнест находил таким интересным, а Альберт таким отвратительным — отношениям между полами.

В этот год смерть буквально витала в воздухе. Обычное посещение Розенау бабушкой Закс-Кобургской так и не состоялось: она была недостаточно здорова. Мальчики тоже, из-за ее болезни, не могли ее навестить. Как-то раз прислали за герцогом Эрнестом: она уже не встает с постели и хочет проститься. Ребята стояли у окна и смотрели, как он, с небольшой свитой, уезжает.

— Говорят, она очень больна, — заметил Эрнест. — Да ведь и стара к тому же.

Альберта била мелкая дрожь. Чтобы умереть, не обязательно быть старым. Свою мать в последний раз он видел красивой и жизнерадостной, а теперь, стоит ему только о ней подумать, она представляется ему мертвой, лежащей в гробу; и каждый гвоздь, вбитый в его крышку, подобен одному из ее грехов.

Ему трудно было себе представить, что и бабушку он больше никогда не увидит. А ведь как она заботилась о нем, как за ним ухаживала, как много значила для него после исчезновения матери.

Каждый день он сидел у окна, ожидая возвращения отца. Он сразу же поймет, как только их увидит, какую весть они принесли. Эрнест, случалось, молча стоял рядом, так же как и он, глядя на дорогу.

— Может быть, отец привезет бабушку с собой? — предположил Альберт.

— Как же он ее привезет, если она очень больна? — отвечал Эрнест.

— А что, если она не очень больна? Что, если она уже выздоровела? Если она приедет, я спою ей свою новую песню. Уверен, она ей понравится.

И они наперебой заговорили о том, что можно сделать, чтобы порадовать бабушку, когда она приедет в Розенау на поправку.

Однако настал день, когда отец все-таки вернулся. По его виду им сразу же все стало ясно.

Герцог послал за Альбертом, и когда сын предстал перед ним, положил ему руку на плечо.

— Она была моей матерью и твоей бабушкой, — сказал герцог, — и вот ее больше нет. Это большое горе для всех нас, а для тебя, возможно, самое большое: ты ведь был ее любимцем.

По щекам мальчика потекли слезы. Он вытащил платок и отер их.

— Смерть ужасна, — сказал Альберт.

— Хорошо, что ты это понимаешь, мой мальчик.

— Еще совсем недавно она была здорова. Кто бы мог подумать, что она нас покинет.

— Что поделаешь, сынок. Она была немолода, за плечами у нее большая жизнь. Но я послал за тобой, потому что в свои последние часы она только о тебе и говорила.

— А что именно, папа?

— Во-первых, она сказала, что верит в тебя. Еще она сказала, что ты обладаешь высокими моральными качествами и что ты вырастешь хорошим человеком.

— Я постараюсь, папа. Я хочу быть добрым и полезным человеком.

— Она гордилась тобой, Альберт. Ты второй сын, и что тебе нужно, так это хороший брак. Самым большим ее желанием было, чтобы ты женился на своей кузине. Я надеюсь, это ее желание исполнится.

Герцог снова положил руку на плечо сына.

— Никогда не забывай, что таково было желание твоей бабушки, ее последнее желание.

Альберт торжественно пообещал, что не забудет.

Братья собирались в путешествие и были очень возбуждены, потому что впервые выезжали за пределы Германии.

Но вот остались позади и вызванная приготовлениями суматоха, и бесчисленные разговоры и совещания. Сопровождать их в пути должно всего несколько человек.

— Это все, что я могу себе позволить, — сказал герцог. — Надеюсь, мой брат Леопольд это поймет.

По крайней мере, герр Флоршютц был с ними, ибо занятия должны продолжаться как обычно, к тому же этот весьма полезный господин мог быть не только учителем, но и выполнять некоторые другие обязанности.

Им было очень интересно проезжать по крошечным германским государствам и навещать по дороге своих родственников. Меняющийся пейзаж то и дело приводил братьев в восторг. Они собрали для своего музея немало образцов горных пород и камней. Остановки в гостиницах, где они размещались инкогнито, и общение с самыми обычными людьми были им в новинку. В некоторых гостиницах те, с кем им случалось разговаривать, и слыхом не слыхали ни о каких принцах Кобургских.

Зато какой же радостью оказалась встреча с дядей Леопольдом, которого Альберт никогда не забывал. Впрочем, дядя Леопольд и сам никому не позволял забыть о себе. Он часто писал своим родственникам, особенно тем, на которых возлагал определенные надежды, а в их числе, безусловно, был и Альберт. Младший в семье, Леопольд давно поставил себя во главе ее и деловито занимался тем, что устраивал свадьбы всем молодым Кобургам.

Весьма недурной собой, во многом похожий на Альберта, очень разборчивый в одежде — ему нравилось считать себя королем, одетым лучше всех в Европе, — довольно тщеславный, носивший, чтобы казаться выше ростом, подметки трехдюймовой толщины, страдавший разными непонятными болезнями, дядя Леопольд тем не менее не только сам был о себе исключительно высокого мнения, но и умел внушить его окружающим; его же юные племянники считали каждое его слово просто непреклонным. Это был, несомненно, выдающийся представитель рода, который, как он полагал, должен оседлать Европу. С момента встречи между ним и Альбертом сразу же установились особые отношения. Альберт был Леопольду родственной душой, и Леопольд немедленно решил, что именно Альберт его любимый племянник. Был только один член рода, который мог сильнее согреть исполнение тайных планов сердце дяди-интригана, — это Александрина-Виктория, маленькая племянница, обитавшая в Кенсингтонском дворце.

Дядя жил на гораздо более широкую ногу, чем они в Кобурге. Он только недавно вновь женился, и мальчики были рады познакомиться с тетей Луизой, очаровательной молодой женщиной, которой Леопольд — что доставляло ему немалое удовольствие — внушал благоговейный страх; хотя она была дочерью короля Франции Луи-Филиппа, он совершенно искренне полагал, что своей женитьбой оказал ей великую честь.

К Эрнесту дядя отнесся гораздо прохладнее, да и тот оказывал явное предпочтение тете Луизе: он ведь успел уже зарекомендовать себя как почитатель хорошеньких женщин, а тетя Луиза была на редкость хорошенькой — светлые волосы, голубые глаза и изящная фигурка придавали ей несказанное очарование. У нее, правда, был довольно большой нос, — нос Бурбонов, как горделиво называл его дядя Леопольд, — но, как говорят французы, большой нос не портит хорошего лица, к тому же он свидетельствовал о ее королевском происхождении.

Дяде Леопольду не терпелось показать племянникам жизнь при своем дворе.

— Бельгия — государство, — напоминал он им, — не то, что известные вам герцогства Германии. — Чувствовалось, что он до сих пор гордится тем, что ему удалось взойти на престол такого королевства.

Он любил прогуливаться с Альбертом, оставив Эрнеста на попечение жены, к полному удовольствию последнего и к великому облегчению его брата, которому была ненавистна сама мысль о том, чтобы остаться наедине с хорошенькой молодой женщиной. Дядя Леопольд пространно рассказал ему о своих болезнях и о тех средствах, которые советовал ему его добрый друг барон Штокмар.

— Штокмар сейчас находится в Англии, и когда-нибудь ты с ним непременно познакомишься. Он сначала был моим врачом, а потом советником. Штокмар очень умный человек.

— Почему он сейчас в Англии, дядя?

— Из-за моей дорогой сестры, твоей тети герцогини Кентской: ей сейчас очень нужны добрые советы и дружеская поддержка. Я и сам хотел бы сейчас быть там, но мой долг — находиться здесь, в стране, которой я управляю. Штокмар сообщает мне о том, что там происходит. Я все должен знать, — добавил он с лукавой усмешкой, — потому что там находится дорогая племянница и твоя кузина, очень важная маленькая персона.

— Та самая, на которой я собираюсь жениться?

— Да. Только пока держи это в секрете. Разумеется, двум-трем доверенным лицам все известно, но мы не хотим, чтобы это слишком распространялось.

— А она знает об этом, дядя?

— Пока еще нет.

— Вы думаете, она захочет за меня пойти?

— Когда я скажу ей, что этого хочу я, обязательно пойдет.

— Я бы предпочел, чтобы она выбрала меня без чьей-либо подсказки.

— Это означало бы, что она слишком смела. Гораздо лучше будет, если ей скажут о моих желаниях, а она захочет им повиноваться. Такой уж у нее характер. Вот за то, что она мне так любезно послушна, я ее и люблю. Послушание, бесценный мой, это качество, которое я больше всего ценю во всех моих маленьких племянниках и племянницах.

Вот так обычно проходил разговор всякий раз, когда они оказывались вместе. И всякий раз дядя Леопольд непременно сводил его к маленькой девочке из Кенсингтона, так что Альберту все больше и больше хотелось увидеть ее. По описаниям дяди она была восхитительной, но, когда он передал услышанное Эрнесту, брат небрежно заметил, что дядя может быть весьма небеспристрастен в своих описаниях юной леди; впрочем, когда устраиваются королевские браки, подобное в порядке вещей.

Альберт высказал предположение, что брат, вероятно, ревнует, поскольку именно его, Альберта, выбрали женихом королевы — если она станет таковой. В ответ Эрнест разразился громким смехом: нет уж, спасибо, никаких королев ему не нужно. Он женится как положено, но это отнюдь не помешает ему иметь подружек, когда бы и где бы он того ни пожелал.

Леопольд дотошно расспросил герра Флоршютца об учебе мальчиков. Он сказал, что посоветуется с бароном Штокмаром и составит план их дальнейшего образования.

— Согласится ли с этим наш отец? — выразил сомнение Эрнест, когда мальчики остались одни.

— Согласится, — воскликнул Альберт, — еще как согласится! Дядя Леопольд авторитет в Европе.

— Он тебя, я смотрю, прямо околдовал, — заметил Эрнест.

— Околдовал! Ты уже начал говорить, как наши бабушки, в духе легенд и сказаний.

— А ты, кажется, поверил, что он самый блестящий, великий, умный….

— Да хватит тебе, — сказал Альберт. И добавил: — Но это действительно так.

— А я что говорю? Неудивительно, что дядя Леопольд так тебя любит. Ты так невинно ему льстишь.

— Как можно невинно? Лесть предполагает фальшь.

— Опять ты за свое, примерный ученик герра Флоршютца. Неудивительно, что приз запланирован именно тебе.

— Какой еще приз?

— Королева Англии, болван.

Дни визита пролетели незаметно. Альберту тем не менее удалось так много всего узнать. Дядя — мечта его детства — обрел плоть и кровь и оказался таким же богоподобным, каким Альберт его помнил. А двор в Брюсселе — это нечто грандиозное.

— Видели бы вы двор моего покойного тестя в Англии, — сказал дядя мальчикам. — Собственно, мне он никогда не нравился, но многие считают его величественным. Карлтон-Хаус просто великолепен, а «Павильон» в Брайтоне… ну, это надо видеть. Затем, разумеется, он взялся за Виндзорский замок и Букингемский дворец.

— Тамошний двор, верно, очень большой, если он больше брюссельского, — сказал Альберт.

— Ах, мой мальчик, ты совсем еще не видел света. Но это дело поправимое. Очень скоро ты отправишься со Штокмаром в большое турне .

— Мы бы с удовольствием, — сказал Альберт, нисколько не сомневаясь в том, что с ним поедет и Эрнест. — Только вряд ли доходы нашего отца нам это позволят.

— Нельзя экономить на необходимом — это просто неразумно, — заметил дядя Леопольд.

Так что большое турне казалось вполне вероятным.

— Разумеется, — сказал дядя, — вы еще слишком молоды. Что такое тринадцать лет? Мальчишеский возраст. Но еще годиков шесть… Время летит быстро. Не бойтесь, я напишу вашему отцу. Важно, чтобы вы были готовы. Ты говоришь по-английски, Альберт?

Альберт ответил, что английского языка среди предметов, которые они изучают, нет.

— Недосмотр, — заметил дядя. — Но он будет исправлен.

Какое же удовольствие он получал от этих разговоров! Тети Луизы он избегал, поскольку сильно смущался в ее присутствии. Она была очень симпатичной, а когда с ними не было дяди, то становилась еще и веселой. Дядя, вероятно, был не сторонник веселья, и Альберт стал однажды свидетелем того, как он упрекнул ее за какую-то шутку.

«И все же наш дядя хороший человек», — думал Альберт. Он надеялся, что, когда вырастет, будет хоть немного на него похожим.

Это было восхитительное время, и Альберт получил огромное удовольствие от пребывания у дяди Леопольда, если не считать вечеров, когда тетя Луиза устраивала для них всевозможные развлечения. Альберту на них приходилось нелегко: он изо всех сил старался не подавать виду, что его клонит в сон.

Когда наконец наступило время прощаться, дядя Леопольд сердечно обнял младшего племянника. Между ними установилось взаимопонимание. По сути, во время этой встречи дядя удостоверился, что Альберт подготовлен к тому, чтобы стать в будущем мужем той, которая была пока что маленькой девочкой из Кенсингтона.

Дома их ожидала новость: отец, пробыв больше года вдовцом, женился на принцессе Марии Вюртембергской.

То, что у них появилась мачеха, не доставило принцам ни малейшего неудобства. По возвращении из Брюсселя они продолжали жить своей жизнью, а поскольку принцесса Мария относилась к ним дружелюбно и вела себя скорее как старшая сестра, а не мачеха, жизнь эта сделалась даже приятной. Правда, Альберт теперь больше интересовался тем, что происходит в Англии. Когда он услышал о том, что у королевы Аделаиды появились «надежды», у него сразу испортилось настроение, поскольку он знал, что настроение испортилось и у дяди Леопольда; когда же «надежды» не подтвердились, он очень обрадовался. Случалось, однако, и так, что он совершенно забывал о будущем. Это когда ему удавалось сочинить новую песню или когда они с Эрнестом отправлялись в лес; их музей разрастался, и каждый его экспонат был связан с каким-нибудь воспоминанием. Это была не только приятная, но и счастливая жизнь, и он не испытывал ни малейшего желания становиться взрослым. Утром они занимались, всю долгую вторую половину дня проводили на воздухе: катались верхом, фехтовали, стреляли, гуляли по лесу, после чего наступали долгие ночи сна. Никто, как любил говорить Эрнест, не получает от сна такого удовольствия, как Альберт, и это блаженное состояние не ограничивалось для него только ночью.

— Мне постоянно приходится толкать его, чтобы он не заснул, — жаловался Эрнест.

Он часто подсмеивался над братом, над его растущей серьезностью, хотя иногда Альберт, скорее против воли и только ради того, чтобы брат ему не докучал, и принимал участие в какой-нибудь его проделке.

Однажды, когда у отца был прием, они с Эрнестом набили карманы плаща одной из приехавших дам творогом. Они как раз находились в гардеробной, когда ей помогали одеться, и имели возможность наблюдать, как она сунула руку в белое месиво у себя в кармане. Конечно, она сразу догадалась, чьих это рук дело, и принялась их бранить. Альберт при этом смотрел на нее укоризненным взглядом, а Эрнест чуть не задыхался от смеха.

Подобные шутки они устраивали не раз. Снисходительная мачеха оправдывала их перед герцогом тем, что через подобный период проходит большинство мальчишек, и даже к лучшему, что Альберт не такой уж и паинька.

Однако больше Альберта привлекали серьезные занятия. В нем уже заявляло о себе растущее достоинство, и грубые шутки начинали ему все больше претить. Музыка стала его любимым увлечением: он хорошо играл на рояле и органе, немного сочинял; обладая хорошим голосом, он нередко упражнялся в пении; он освоил рисунок и живопись, проявлял интерес к науке и по секрету признался брату, что хотел бы написать книгу, очень интересную, о германской мысли и философии. Вдобавок ко всем этим интеллектуальным достижениям он мог бы похвастать и физическими: он умел фехтовать, хорошо плавал и ловко управлялся с лошадью. Единственное занятие, которого он старался по возможности избегать, были танцы — и не из-за необходимости совершать определенные движения, а потому, что нужно было браться за руки с особами противоположного пола и еще потому, что в этой процедуре, как он сказал Эрнесту, было что-то эротическое. На что Эрнест со смешком ответил:

— Это как раз то, что мне в танцах нравится.

Мачеха обратила внимание, что, когда его знакомят с дамами, он робеет.

— О, это пройдет, — сказал отец. — Он ведь совсем еще мальчик.

Когда Эрнесту исполнилось семнадцать, наступило время его конфирмации. По мнению герра Флоршютца, Альберт тоже мог принять участие в этой церемонии: он развит, серьезен в своих намерениях, почти ни в чем не отстает от брата.

И вот в вербное воскресенье в часовне Кобургского дворца братьев целый час гоняли по катехизису. Ответы Альберта произвели впечатление на собравшихся, и когда его спросили, будет ли он поддерживать протестантскую церковь, он не просто ответил «да», но и решительно добавил:

— Мы с братом твердо намерены оставаться верными признанной истине.

В шестнадцать лет Альберт выглядел настоящим принцем, и в Кобурге мало кто придавал значение тому, что в общении с дамами ему недостает обходительности.