Я была еще ребенком, когда ощутила, что какая-то тайна окружает меня, и чувство одиночества, возникшее в те дни, осталось во мне навсегда.

У меня появилась привычка спускаться к ручью, протекавшему между нашим домом и Оукланд Холлом, и вглядываться в его светлые воды, как будто я надеялась найти там какой-то ответ.

Это место притягивало меня к себе. Мадди, служанка и в некотором роде моя няня, как-то встретила меня там, и я никогда не забуду мелькнувший в ее глазах ужас.

— Ну, зачем вы приходите сюда, мисс Джессика? — спросила она. — Если бы мисс Мириам узнала об этом, она запретила бы вам гулять здесь.

Снова тайна! Что плохого в этом ручье и прелестном мостике через него? Он особенно привлекал меня, потому что на другой стороне возвышались величественные серые стены Оукланд Холла.

— Мне нравится здесь, — упрямо возразила я, а так как запретный плод сладок, то я решила еще чаще приходить сюда. Кроме того, мне стало ясно, что существует причина, по которой я не должна гулять здесь.

— Вам не следует бывать тут, — настаивала Мадди.

Я хотела знать, почему. Это вообще характерно для меня, и обычно Мадди называла меня Мисс Почему-Где-Что.

— Это вредно, вот в чем дело, — заявила она. — Я слышала, как мистер Ксавье и мисс Мириам говорили это.

— Вредно? Почему?

— Ну вот, опять сначала, — сказала Мадди. — Вредно. Вот почему. И больше не ходите сюда.

— Здесь привидения? — спросила я.

— Вполне возможно.

Конечно, я стала еще чаще ходить к ручью, сидела на его берегу и думала о том, как он, извиваясь, течет все дальше и дальше, становится все сильнее, затем впадает в Темзу и в таком могучем потоке вливается в море.

«Какая опасность может подстерегать меня здесь?» — спрашивала я себя. Ручей был мелкий за исключением сезона дождей, вода в нем прозрачной, и, глядя вниз, я видела гальку на его коричневом дне. Плакучая ива склонилась на противоположном берегу. «О чем она плачет, — думала я. — О чем-то ужасном?»

Так вот, в те детские дни я часто приходила к ручью и думала главным образом о себе: в сущности ты не принадлежишь этому дому. Не то, чтобы эта мысль тревожила меня. Я была другой и хотела быть такой. У меня даже имя другое. Ведь на самом деле мое имя было Опал — Опал Джессика. Я часто удивлялась, как моей маме пришло в голову дать мне такое поэтическое имя, потому что сама она была далеко не поэтичной женщиной. Что касается моего бедного отца, то в этом деле его мнение, безусловно не имело значения; какое-то облако — скорее, даже туча — висело над ним, и иногда мне казалось, что надо мной тоже.

Меня никогда не называли Опал, но разговаривая с собой, я изредка пользовалась этим именем. Я очень часто беседовала сама с собой. Без сомнения, это произошло после того, как я поняла, что меня, как туман, окружает какая-то тайна и я не могу проникнуть в нее. Временами Мадди проливала каплю света на эту тайну, — это был чуть заметный отблеск, — а затем становилось еще темнее и непонятнее.

Прежде всего, мое имя, которым меня никто не называл. Зачем же мне его дали? Моя мать казалась очень старой; должно быть, ей было больше сорока, когда я родилась. Моя сестра Мириам была на пятнадцать лет старше меня, а брат Ксавье почти на двадцать. Мне они никогда не казались братом и сестрой. Мириам была мне гувернанткой, потому что мы были слишком бедны, чтобы нанять учителя. В сущности бедность была постоянной темой разговора в нашей семье. Я бессчетное число раз слышала о том, что у нас было в прошлом и чего теперь нет, о том, как из невероятной роскоши мы опустились в мир нищеты, «нужды», как говорила мама. Мой бедный отец обычно съеживался, когда она вспоминала о лучших днях, о том времени, когда их окружали мириады слуг и они давали блестящие балы и элегантные банкеты. Но в нашем доме, в Дауэр Хаузе, всегда было достаточно еды. Бедняга Джармин работал в саду, миссис Кобб готовила, а Мадди была горничной. Поэтому, думала я, нам не угрожала нищета. Так как мать всегда преувеличивала нашу бедность, то мне казалось, что она то же самое делает, говоря о прошлом богатстве, и я сомневалась в том, что балы и банкеты были такими великолепными, как в ее воспоминаниях.

Мне было около десяти лет, когда я сделала важное открытие.

В Оукланд Холле были гости, и по другую сторону ручья слышались веселые голоса. Из окна я видела, как они проезжали мимо нашего дома. Я мечтала о том, чтобы они пригласили и меня: так хотелось побывать в этом большом доме! Правда, зимой, когда обнаженные дубы не заслоняли его, я кое-что могла разглядеть. С моей стороны ручья были видны только серые каменные стены, но и они приводили меня в восхищение. Примерно в полумиле дорога к дому делала поворот, поэтому даже со стороны дороги дом не был виден, но я дала себе слово, что когда-нибудь перейду ручей и смело подойду к дому.

Я находилась в классной комнате с Мириам, которая часто бывала нетерпелива со мной, эта высокая, бледная женщина. Мне было десять лет, значит, ей должно было быть двадцать пять. Она была раздражительна — они все были такими, потому что не могли забыть те лучшие дни, — и иногда смотрели на меня с холодной неприязнью. Я никогда не думала о ней как о своей сестре.

В тот день, когда гости Оукланд Холла, отправляясь на охоту, проезжали мимо нас, я подбежала к окну.

— Джессика, — воскликнула Мириам. — Что ты делаешь?

— Я только хотела посмотреть на всадников, — ответила я.

Она схватила меня за руку, не слишком нежно, и оттащила от окна.

— Они могут увидеть тебя, — прошипела она, как если бы это было пределом падения.

— Ну и что, если они увидят меня? — возразила я. — Они уже видели меня вчера. Некоторые из них помахали мне и крикнули: «Привет!»

— Не смей больше разговаривать с ними, — яростно повторила она.

— Почему?

— Потому что мама рассердится.

— Ты говоришь о них так, как будто они дикари. Не понимаю, что плохого в их приветствии.

— Ты ничего не знаешь, Джессика.

— Конечно, не знаю. Мне ничего не говорят.

Мгновение она раздумывала, а затем, решив, вероятно, что некоторая откровенность не помешает, если убережет от смертного греха, который кроется в дружеских отношениях с гостями Оукланд Холла, Мириам сказала:

— Когда-то Оукланд Холл принадлежал нам. Мы никогда этого не забудем.

— Почему же он теперь не наш?

— Потому что они отобрали его у нас.

— Отобрали? Как?

Я тотчас же представила себе битву: мама, воинственная и властная, командует семьей, остальные с зубчатых стен поливают кипящим маслом злобного врага, осадившего наш замок. Мириам и Ксавье безропотно подчиняются ей, а отец пытается разобраться в причине нападения врага.

— Они купили Оукланд Холл.

— Зачем же вы продали его?

Губы ее сжались.

— Потому что мы не могли позволить себе дальше жить там.

— О, — сказала я, — бедность. Итак, именно там проходили наши лучшие дни.

— Ты никогда не знала их. Все это произошло до твоего рождения. А я провела детство в Оукланд Холле. Я знаю, что означает опуститься до этого состояния.

— Но почему мы обеднели?

Мириам не отвечала. Она лишь сказала:

— Мы должны были продать дом этим… варварам. Однако у нас остался Дауэр Хауз. Это все, что есть у нас теперь. Ты поняла, почему мы не хотим, чтобы ты уделяла внимание людям, отобравшим наш дом?

— Они в самом деле варвары… дикари?

— Не лучше.

— Они кажутся обычными людьми.

— О Джессика, ты такое дитя! Ты не разбираешься в подобных вещах, и будет разумнее предоставить это страшим, но теперь, по крайней мере, ты знаешь, что когда-то мы жили в Оукланд Холле, и, может быть, поймешь, почему мы не хотим, чтобы ты, как простая крестьянка, разглядывала его обитателей. А теперь пора перейти к алгебре, и если ты собираешься получить хоть какое-то образование, то должна уделять больше внимания книгам.

Но кто может интересоваться иксами и игреками после такого открытия? Теперь я отчаянно старалась узнать что-нибудь о варварах, отобравших наш дом. Это было начало. Энергично и, как мне казалось, искусно, я начала свое расследование.

Уверенная, что расспросы среди слуг принесут мне больший успех, я принялась за Беднягу Джармина, который целыми днями летом и изредка зимой бывал в Дауэр Хаузе, приводя в порядок наш сад под наблюдением мамы. Бедный Джармин! Он сказал мне, что Беднягой его сделала природа, подарив ему жену и по ребенку каждый год. Я считала, что это несправедливо по отношению к природе. «Природа — наша благодетельница», обычно писала я каллиграфическим почерком под диктовку Мириам. Очевидно, она была слишком благосклонна к Бедняге Джармину. Это сделало его очень робким, и он почтительно кланялся всем, кроме меня. Мне он говорил:

— Держитесь подальше от этих проклятых клумб, мисс Джессика. Если хозяйка увидит, что их топчут, она будет ругать меня.

Целую неделю я по пятам ходила за ним в надежде выудить у него какую-нибудь информацию. Я собирала цветочные горшки, наблюдала, как он подрезает ветки и выпалывает сорняки. Он сказал:

— Что-то вы очень заинтересовались садоводством, мисс Джессика.

В ответ я улыбнулась, не объясняя ему, что меня интересует прошлое моей семьи.

— Ты ведь работал и в Оукланд Холле? — сказала я.

— Да, было такое время.

— Лучшие дни, конечно.

— Какие лужайки! — воскликнул он в экстазе. — А трава! Лучший торф во всей местности. Только повернешься, и все уже в порядке, все растет.

— Щедрость природы. Она и к тебе щедра, — добавила я.

Он подозрительно посмотрел на меня, раздумывая о моих словах.

— Почему ты оставил Оукланд Холл, хотела бы я знать.

— Я пришел сюда с вашей матерью. Я верно служу ей, — он как бы вглядывался в прежние времена — до того, как щедрость природы превратила его в Беднягу Джармина. Он оперся на лопату, и глаза его затуманились. — Это были хорошие дни. Не думал, что все это скоро окончится. И вдруг…

— Да, внезапно, — подсказала я.

— Хозяйка послала за мной. «Джармин, — сказал она, — мы продали дом и переезжаем в Дауэр Хауз». Меня будто ударили по голове, хотя кое-кто уже поговаривал об этом. Она сказал: «Если ты переедешь с нами, то получишь домик и участок земли. Ты смог бы жениться». Это было начало. Скоро я стал отцом.

— Ты сказал, что были разговоры…

— Да, разговоры. Кое-кто знал о том, что произойдет. В семье были игроки в азартные игры. Старый мистер Клэверинг любил это, и, говорят, он потерял довольно солидную сумму денег. Появились закладные векселя, а это плохо. Ведь то, что плохо для хозяев, не годится и для слуг. Итак, они почувствовали приближение грозы. Мы все знали об этом, ведь нам часто не платили по несколько месяцев за работу. У некоторых семейств это входит в привычку, но Клэверинги не из таких. Затем приехал этот человек и купил имение. Рудокоп приобрел каким-то образом состояние. Приехал из-за границы.

— Почему же ты не остался работать у него?

— Я люблю постоянство, и, кроме того, у меня появился свой дом.

У него было одиннадцать детей, значит, все это, должно быть, произошло двенадцать лет назад. Годы можно было считать по детям Джармина, но люди не могли запомнить их всех и старались запомнить то, что произошло в год рождения каждого из них.

— Все это случилось до моего рождения, — продолжала я, стараясь вести разговор в нужном направлении.

— Да, это так. Года за два до вашего рождения.

Итак, это произошло двенадцать лет тому назад. Целая жизнь — моя, во всяком случае.

Все, что я могла узнать у Джармина, это то, что причиной была азартная игра моего отца. Неудивительно, что мама относилась к нему с презрением. Теперь мне стало понятно, что скрывалось за ее горькими упреками. Бедный отец, он не выходил из своей комнаты и проводил много времени, раскладывая пасьянс. В этой игре он никому ничего не мог проиграть, но в то же время не бросал карты, которые все еще любил, хотя они и были причиной изгнания семьи из мира богатых.

Миссис Кобб могла рассказать мне немного. Как и вся семья, она помнила лучшие дни. Она служила у нас с тех пор, как мы переехали в Дауэр Хауз, и не уставала рассказывать всем, кто готов был слушать, что прежде служила в доме, где был дворецкий, лакеи и несколько слуг. Конечно, служба в нашем доме была на ступеньку ниже, но, по крайней мере, наша семья, как и она сама, знала лучшие дни.

Безусловно, к моему отцу, который раскладывал пасьянс, читал, совершал одинокие прогулки с тяжким грузом вины на плечах, нельзя было и подступиться с такими вопросами. Казалось, он едва замечает меня. Когда мы с ним встречались, на его лице появлялось выражение, подобное тому, которое возникало при маминых упреках. Она не уставала напоминать ему, что из-за его слабости мы оказались в таком положении. Мне он был безразличен, поскольку не проявлял ко мне никакого интереса. Мне трудно было испытывать какие-либо чувства по отношению к нему, за исключением жалости, потому что окружающие при всяком удобном случае напоминали ему о прошлом.

Что касается мамы, то она была еще более неприступна. Когда я была совсем маленькая, мы пели в церкви:

Повторяя эти слова, я всегда представляла себе, как мама-медведица любит своего медвежонка, но Мириам, узнав об этом, была страшно возмущена. Тогда я сказала, что нежность мамы ко мне никогда не исчезнет, потому что никогда и не существовала. При этих словах Мириам покраснела и сказала, что я самое неблагодарное дитя и что я должна быть счастлива, поскольку живу в таком хорошем доме. Я удивилась: «Почему для меня это хороший дом, хотя другие его презирают?» Она объяснила это тем, что они видели те лучшие дни, а я нет.

Мой брат Ксавье был слабым и романтически настроенным человеком, с которым я разговаривала очень редко. Он занимался хозяйством и землей, оставшимися у семьи от поместья Оукланд, — единственной фермой и несколькими акрами пастбища. Он был добр ко мне, но каким-то странным образом. Казалось, он признавал за мной право находиться в этом доме, но не мог понять, как я попала туда, и был слишком вежлив, чтобы спросить об этом. Я слышала, что он влюблен в леди Клару Доннингэм, жившую в двадцати милях от нас, но не делал ей предложения, так как не мог обеспечить ей ту роскошь, к которой она привыкла. Очевидно, она была очень богата, а мы жили, как часто повторяла мама, в нужде. И они оставались чужими, хотя, по словам миссис Кобб, дружившей с кухаркой из большого дома, леди Клара ответила бы согласием на предложение Ксавье. Но так как Ксавье был слишком горд, а обычаи не позволяли леди Кларе первой сделать шаг к сближению, они оставались в прежнем положении. Это придавало Ксавье романтический ореол в моих глазах. Он был рыцарем, страдающим от тайной страсти, которую этикет не позволял ему открыть своей даме. Конечно, и он мне ничего не рассказал бы.

Мириам можно было бы уговорить кое-что рассказать, но она была не из тех, кто ведет доверительные беседы. Между нею и Эрнстом, помощником приходского священника, было «взаимопонимание», но они не могли пожениться, пока тот не станет викарием, а это казалось очень и очень далеким.

Мадди сказала мне, что если бы мы все еще жили в Оукланд Холле, то в доме устраивались бы танцы, нас посещали бы толпы людей, и мисс Мириам не нужен был бы приходский священник. Боже мой, конечно же нет. У нас бывали бы сквайр Тот, сэр Этот, и даже, возможно, лорд Некто, как это было в те грандиозные дни. Таким образом, мы вернулись все к той же теме.

Я должна была понять, что только Мадди могла мне помочь. Она жила в Оукланд Холле, любила поговорить, и если я дам клятву молчать, а я сделаю это очень охотно, она постепенно и понемногу будет мне кое-что рассказывать.

Мадди тридцать пять — она на пять лет старше Ксавье, и начала она работать в Оукланд Холле с одиннадцати лет.

— Тогда все блистало великолепием. В доме были превосходные детские комнаты.

— Ксавье был, вероятно, хорошим маленьким мальчиком, — заметила я.

— Конечно. Он был не из тех, кто любит озорничать.

— А Мириам?

— Никогда!

— А почему ты сказала «не из тех»? Кто же?

— Я этого не говорила. Ты допрашиваешь, как судья. Что это? Что то? — она надменно поджала губы, желая наказать меня за неприятные вопросы. Но только позже я поняла, что же ей казалось неприятным.

Однажды я сказала Мириам:

— Подумай, как интересно, ты родилась в Оукланд Холле, а я в Дауэр Хаузе.

Мириам помолчала, а затем ответила:

— Нет, ты родилась не в Дауэр Хаузе. На самом деле… это было за границей.

Мириам выглядела смущенной, как бы удивляясь тому, что я заставила ее проговориться.

— Мама путешествовала по Италии, когда ты родилась.

Я широко раскрыла глаза от удивления. Венеция, подумала я. Гондолы. Пизанская башня. Флоренция, где Беатриче и Данте встретились и так целомудренно любили… Кажется, так рассказывала Мириам.

— Где? — требовательно спросила я.

— Это было… в Риме.

Меня охватил экстаз.

— Юлий Цезарь, — сказал я. — «Друзья, римляне, соотечественники, внемлите мне». Но почему?

Мириам рассердилась.

— Потому что случилось так, что ты появилась на свет, когда они были там.

— И папа тоже там был? — воскликнула я. — Разве это не было дорого? А как же бедность и все такое?

Мириам бросила на меня взгляд, присущий только ей. Она резко сказала:

— Достаточно того, что они были там.

— Получается так, будто они не знали, что я должна родиться? Я имею в виду, что они не поехали бы туда, если бы…

— Иногда такие вещи случаются. А теперь хватит болтать.

Она могла быть очень строгой, моя сестра Мириам. Иногда мне становилось жаль приходского священника и грустных детей, которые у них будут, если они когда-нибудь поженятся.

Итак, было много такого, над чем нужно было поразмыслить. Оказалось, что со мной происходили странные вещи! Вероятно, они назвали меня Опал, потому что были в Риме. Я пыталась хоть что-нибудь узнать об опалах. Меня охватили смешанные чувства после того, как я справилась об этом в словаре. Не очень лестно быть названной в честь минерала, состоящего главным образом из воды и кварца. Каким бы он ни был, это звучало совсем не романтично. Однако я обнаружила, что они бывают различного цвета: красного, зеленого, синего… все цвета спектра, и они переливаются. Это уже было лучше. Но как трудно представить маму, которая в момент романтического экстаза, навеянного итальянским небом, назвала свое дитя Опал, хотя затем и прибавила более подходящее имя Джессика.

Вскоре после этого случая я увидела, что гости уезжают из Оукланда. Говорили, что владелец куда-то уехал. В имении остались только слуги, за ручьем больше не раздавались веселые голоса, не видно было посетителей, за исключением тех, что были связаны со слугами. Но они были неинтересными. Жизнь текла по-прежнему. Мой отец со своими одиночеством и пасьянсом, прогулками и стремлением отгородиться от своей вечно ноющей семьи; моя мать, с головой ушедшая в хозяйство и церковные дела, приглядывающая за бедными, к которым, как она постоянно нам напоминала, мы тоже относимся. Однако мы были из тех, кто раздавал милостыню, а не получал ее. Ксавье продолжал потихоньку мечтать о недоступной леди Кларе. (К моей симпатии прибавилось нетерпение. Если бы я была леди Кларой, то сказал бы, что нельзя создавать барьер из денег, а если бы я была Ксавье, то сказала бы то же самое.) И Мириам со своим священником также. Конечно, она могла бы, как Бедняга Джармин, дать миру много детей. Мне кажется, что священники размножаются довольно легко и чем они беднее, тем плодовитее. Годы шли, тайна оставалась тайной, и мое любопытство не уменьшалось. Я все больше убеждалась в том, что существует обстоятельство, из-за которого я чувствую себя в семье самозванкой.

Каждое утро мы молились, и все члены семьи должны были присутствовать на этой церемонии, даже отец.

— Ведь теперь у нас нет часовни! — холодно говорила мама. Она бросала ядовитый взгляд на отца, затем поворачивалась в сторону Оукланд Холла, где в течение многих лет она преклоняла колена, изображая смирение. Бедняга Джармин, миссис Кобб и Мадди должны были также присутствовать на молитве.

— Весь штат, — с горечью говорила мама. — В Оукланд Холле слуг было так много, что никто не знал всех их по именам, разве только тех слуг, которые занимали более высокое положение.

Это была торжественная церемония под управлением мамы, призывавшей всех нас к смирению и благодарности Богу за то, что Он нам дает. Ее слова казались мне неуместными, так как она всегда была недовольна тем, что имеет. Мне казалось, что она непочтительно обращается к Богу. Она говорила: «Взгляни на это» или «Не делай этого», как будто разговаривала с одним из слуг, которые у нее были в Оукланд Холле.

Я находила, что утренняя молитва утомительна, зато очень любила церковную службу. Церковь была красивой, и мне доставляло удовольствие рассматривать ее окна с цветными стеклами. Цвета опала, думала я с удовлетворением. Мне нравилось пение хора, а больше всего я любила петь сама. Слушая гимны, я всегда думала о временах года. «Христиане, взгляните на них», — этот стих обычно приводил меня в трепет, и я оглядывалась, ожидая увидеть отряды мидян. Сезон урожая был прекрасен: «Мы вспашем поля и разбросаем зерна…» Но больше всего я любила Пасху: «Аллилуйя, Христос воскрес». Пасха — чудесное время, когда появляются цветы самых нежных расцветок — белые и желтые, весна в разгаре, и на пороге лето! Обычно Мириам ходила украшать церковь. Интересно, думала я, помогает ли ей помощник приходского священника и ведут ли они печальную беседу о невозможности соединиться из-за бедности. Мне так хотелось сказать им, что люди, живущие в небольших домиках, гораздо беднее их, но кажутся довольно счастливыми. Во всяком случае, церковь была прекрасна и особенно в праздник Пасхи.

Клэверинги все еще имели постоянные места в церкви. Они состояли из двух передних рядов, и, когда мы входили за папой и мамой, мне казалось, мама верила в то, что вернулись прежние времена. Скорее всего по этой причине она любила посещать церковь.

После ланча в пасхальное воскресенье мы всегда шли в церковный двор и возлагали цветы на могилы наших отдаленных предков. И тут престиж Клэверингов был недосягаем, потому что могилы наших предков располагались в самом лучшем месте и выделялись своей ухоженностью. Я знаю, маму постоянно раздражал тот факт, что после смерти ее надгробие не будет таким величественным, каким могло бы быть, если бы отец не проиграл так много денег. В это пасхальное воскресенье мне исполнилось шестнадцать лет. Я расту и скоро перестану быть ребенком, думала я. Интересно, какое будущее ожидает меня? Я не собиралась состариться в Дауэр Хаузе, как Мириам, которой исполнился тридцать один год, но от замужества она была так же далека, как и прежде. Тема проповеди была интересной: «Будь благодарен и доволен тем, что Бог дает тебе».

Хорошая проповедь для Клэверингов, подумала я, вероятно, преподобный Джаспер Грей думал о них, обращаясь к пастве. Хотел ли он напомнить им о том, что Дауэр Хауз — комфортабельное место и, если подходить к этому вопросу со справедливостью, то Мириам и ее священник с радостью поженились бы, Ксавье и леди Клара поступили бы так же, отцу позволили бы забыть о том, что он поставил нас в теперешнее положение, а мама довольствовалась бы тем, что имеет. Что касается меня, то я была счастлива, и если бы я могла найти ответ на некоторые вопросы, то была бы совершенно удовлетворена. Пожалуй, в душе я мечтала быть любимой, ведь я еще никогда не испытала этого блаженства. Мне хотелось, чтобы чьи-то глаза загорались при виде меня; мне хотелось, чтобы кто-то хоть немного беспокоился, когда я поздно приходила домой, не потому что я нарушаю правила хорошего тона, а из страха, чтобы со мной ничего не случилось.

— О Боже, — молилась я, — пусть кто-нибудь полюбит меня.

А затем я смеялась над собой, ведь я так же, как мама, говорила Ему, что нужно сделать. Когда пришло время посетить могилы, я взяла корзинку с нарциссами и пошла с Мириам и мамой на кладбище. На участке Клэверингов был насос, мы наполняли водой кувшины, а затем ставили цветы на могилы дедушки, который начал растрачивать семейное достояние, бабушки, прадедушек и прабабушек, а также брата и сестры отца. Я любила бродить среди могил и кустов, читая надписи на надгробиях. Среди них была эпитафия Джону Клэверингу, погибшему за короля в 1648 году в битве при Престоне. Затем Джеймсу, который умер в Испании. Гарольд был убит в Трафальгарском сражении. Мы были воинственной семьей.

— Пойдем же, Джессика, — говорила мама. — Должна заметить, у тебя странные наклонности.

Оторванная от пушек Трафальгара, я торжественно прошествовала в Дауэр Хауз и только к вечеру пробралась через сад на берег ручья. Я все чаще думала о давно умерших Клэверингах, погибших за свою страну; как Джон сражался с Круглоголовыми, безуспешно пытаясь удержать трон своего короля, что стоило королю не только трона, но и головы. Джеймс сражался рядом с Мальборо, а Гарольд с Нельсоном. Мы, Клэверинги, создавали историю, гордо говорила я себе. Вдоль по ручью я вышла к дальнему концу сада Дауэр Хауз. Там была небольшая лужайка, заросшая густой травой. У изгороди росла крапива, покрытая белыми соцветиями. Редко кто приходил сюда, на так называемую Пустошь.

Я шла по лужайке, и вдруг заметила пучок диких фиалок, стебли которых были перевиты белой лентой. Я остановилась, чтобы подобрать их, и, раздвинув траву, увидела на том месте, где они лежали, бугорок земли. Он был около шести футов в длину. Как могила, мелькнула мысль. Но откуда здесь могла появиться могила? Я подумала об этом, потому что ходила сегодня с пасхальными цветами на церковный двор. Я опустилась на колени и ощупала землю. Да, это насыпь. Вероятно, это могила и кто-то сегодня положил на нее букет фиалок. Кого же могли похоронить на этой Пустоши? Я села у ручья, спрашивая себя, что бы это значило.

Первой, кого я встретила по возвращении домой, была Мадди, которая теперь стала моей горничной. Она стояла у шкафа с бельем и перекладывала простыни.

— Мадди, — сказала я ей, — сегодня я видела могилу.

— Естественно, ведь сегодня пасхальное воскресенье, — ответила она.

— Не в церковном дворе, а на Пустоши. Я уверена, что это могила.

Она отвернулась, но я успела разглядеть выражение ужаса на ее лице. Она знала, что на Пустоши есть могила.

— Чья она? — настаивала я.

— Почему вы спрашиваете меня?

— Потому что ты знаешь.

— Мисс Джессика, пора покончить с допросами. Вы слишком любопытны.

— Это только естественная жажда знания.

— Это то, что я называю «совать нос не в свое дело». Есть и другое название — назойливость.

— Непонятно, почему нельзя узнать, кто там похоронен.

— Похоронен… — передразнила она меня. Но она выдала себя, ей было неловко передо мной.

— Там лежал маленький букетик фиалок, как будто кто-то навестил эту могилу в пасхальное воскресенье.

— О, — воскликнула она беспомощно.

— Я подумала, что кто-нибудь мог похоронить там любимую собаку.

— Скорее всего, это так и есть, — ответила она с облегчением.

— Но могила слишком велика для собаки. Нет, я думаю, что там человек, кого-то давно похоронили, но все еще помнят.

— Мисс Джессика, перестаньте путаться у меня под ногами.

Она торопливо вышла из комнаты с кипой белья, но вспыхнувшие щеки выдали ее. Она знала, кто похоронен на Пустоши, — но увы! — не сказала мне. В течение нескольких дней я пыталась что-нибудь выпытать у нее, но так ничего и не смогла узнать.

— Перестаньте, пожалуйста, — наконец воскликнула она в изнеможении. — Когда-нибудь вы узнаете что-то такое, о чем лучше было бы и не догадываться, — это таинственное замечание удивило меня, но не удовлетворило моего любопытства.

* * *

Весь год мне не давала покоя эта таинственная могила, а потом на другой стороне ручья началась активная деятельность. Я была уверена, что там что-то происходит. Внезапно все изменилось: в доме часто появлялись торговцы, со своего места у ручья я слышала голоса слуг, которые выносили и выбивали ковры. Звонкие голоса женщин перемежались полными достоинства приказами дворецкого. Я несколько раз видела его, он всегда держался так, как если бы он и был владельцем имения. Я была уверена, что его не преследовали воспоминания о лучших днях. Затем наступил день, когда я заметила приближающийся экипаж. Я выскользнула из дома, чтобы посмотреть, как он въедет в Оукланд Холл. Затем поспешила назад, перешла через ручей, ближе к дому, и, скрывшись в кустах, видела, как какого-то человека вынесли из кареты и усадили в кресло на колесах. У него было очень красное лицо, он кричал на людей, окружавших его, таким громким голосом, к которому, я уверена, не были приучены слуги Оукланд Холла в прежние, лучшие дни.

— Внесите меня, — кричал он. — Вильмонт, иди сюда и помоги Банкеру.

Мне хотелось бы лучше разглядеть его, но приходилось быть осторожной. Интересно, что бы сказал этот краснолицый человек, если бы увидел меня! Было ясно, что это очень сильная личность.

— Поднимите меня по ступеням, — сказал он, — а дальше я сам поеду. Покажи им, Банкер.

Наконец маленькая процессия вошла в дом, и я осторожно перешла по мостику на другой берег. Мне казалось, что меня преследуют. Я чувствовала себя виновной в том, что находилась на чужой территории. Не оглядываясь, я бежала изо всех сил и остановилась, только когда мостик остался позади. Я была уверена, что заметила какое-то движение среди деревьев, но кто это, мужчина или женщина, не знала, хотя чувствовала, что за мной наблюдают. Я беспокоилась, что кто-то видел меня и пожалуется маме. И у меня, конечно, будут неприятности. То, что я ступила на запретную землю, было вполне достаточно, чтобы обрушить бурю презрения на мою голову.

По дороге в свою комнату я встретила Мириам.

— Владелец Оукланд Холла вернулся, — сказала я ей.

— Боже, сохрани нас! — воскликнула она. — Теперь, я думаю, начнутся увеселения, пирушки, попойки и тому подобные греховные дела.

Я весело засмеялась.

— Вот будет интересно!

— Будет отвратительно, — возразила она.

— Мне кажется, он попал в катастрофу, — отважилась я сказать.

— Кто?

— Тот, кто отобрал у нас Оукланд.

— Без сомнения, он заслужил это, — сказала она с удовлетворением и отвернулась. Даже мысль о них была ей неприятна, но я была чрезвычайно заинтересована. Я спросила о них Мадди. У меня было такое впечатление, что она могла рассказать мне о многом, если бы я заставила ее отказаться от клятвы молчать. Часто мне казалось, что она сама хочет мне что-то поведать.

Я сказала:

— Мадди, вчера в Оукланд Холл привезли человека в кресле.

Она кивнула.

— Это он.

— Тот, кто купил у нас имение?

— Он сам нажил себе состояние, но никогда раньше не бывал в таком месте. Он из тех, кого называют «новые богачи».

— Нувориши, — сказала я.

— Называйте, как хотите, — ответила она, — но это так.

— Он инвалид?

— Несчастный случай. С такими людьми это всегда происходит.

— С такими людьми? С какими?

— Наживает огромное состояние и покупает Оукланд Холл, а те, кто жил там из поколения в поколение, должны отдать ему все.

— Клэверинги играли в карты, пока он трудился, — возразил я. — Все это напоминает муравья и кузнечика. Что пользы проклинать его? Все получили по заслугам.

— Причем здесь насекомые? Вы сами, мисс Джессика, попрыгунчик. Перескакиваете с одного на другое.

— Это части одного целого, — запротестовала я. — Я хотела бы побывать там. Он собирается здесь жить?

— Нелегко передвигаться, если у тебя нет одной ноги. Но он очень богат, хотя богатство стоило ему здоровья. — Мадди покачала головой. — Это только доказывает, что деньги еще не все… хотя в этом доме иногда думают иначе. Миссис Бакет считает, что он здесь останется.

— Кто это миссис Бакет?

— Кухарка в Оукланд Холле.

— Какое превосходное имя. Бакет! Хотя оно больше подошло бы горничной, а кухарка должна быть миссис Бейкер. Итак, Мадди, ты знаешь миссис Бакет, не так ли?

— Если вспомнить, что мы обе работали в Оукланд Холле, то естественно, что я ее знаю.

— И ты иногда встречаешься с ней?

Мадди поджала губы. Я знала, что она посещает миссис Бакет, и была этому рада. Еще немного, и я что-нибудь узнаю.

— Я никогда не сую свой нос в чужие дела, даже если знаю этих людей двадцать лет.

— О, конечно, я понимаю. Итак, он потерял ногу?

— Вы опять ведете допрос, мисс. Это ясно, как день. Я могу побеседовать иногда с миссис Бакет, но не вы. Советую вам не переходить ручей и не задавать вопросы о том, что вас не касается.

Мадди была знакома с миссис Бакет, но я так и не получила никакой информации.

* * *

Был жаркий июльский день. Я сидела у ручья, разглядывая Оукланд Холл, когда случилось непредвиденное: кресло, в котором сидел этот человек, катилось ко мне. Я вскочила и увидела мужчину, приехавшего в экипаже. На коленях у него лежал шотландский клетчатый плед, и было непонятно, одна у него нога или две. Мне казалось, что кресло движется очень быстро, затем я поняла, что оно потеряло управление. Еще мгновение — и кресло достигнет небольшого склона над ручьем и перевернется. В тот же миг я бросилась вниз и перебежала ручей. К счастью, он пересох, воды было мало. Я перепрыгнула его, взбежала на противоположный берег как раз вовремя, чтобы удержать кресло.

— Банкер! Банкер! — кричал человек в кресле, а потом увидел меня. Я повисла на кресле, почти уверенная, что оно перевернется вместе со мной.

Человек улыбнулся; его лицо было краснее, чем всегда.

— Отлично! — закричал он. — Ты справилась с ним. Такая маленькая плутовка и справилась!

Он нажал на ручку управления, и кресло поехало по берегу вдоль ручья.

— Так лучше, — сказал он. — Я еще не привык к этой ужасной штуке. Теперь я должен поблагодарить вас, не так ли? Если бы не вы, я перевернулся бы вместе с креслом.

— Да, — ответила я.

— Где же вы были?

— На другой стороне ручья… на нашем берегу.

Он кивнул.

— Мне повезло, что вы оказались здесь.

— Я часто бываю здесь. Мне нравится это место.

— Раньше я никогда не видел вас. Вы живете поблизости?

— В Дауэр Хаузе.

— Вы не из Клэверингов?

— Да. А кто вы?

— Я Хенникер.

— Вероятно, это вы купили у них Оукланд Холл?

— Конечно я.

Я засмеялась.

— Что здесь смешного? — спросил он довольно резко.

— Такая встреча после долгих лет!

Он рассмеялся тоже. Не знаю, почему это происшествие показалось нам обоим смешным.

— Рад познакомиться, мисс Клэверинг.

— Как поживаете, мистер Хенникер?

— Хорошо. Благодарю вас, мисс Клэверинг. Я хочу немного передвинуть свое кресло туда, под деревья в тень. Давайте познакомимся.

— Разве вам не нужен Банкер?

— Теперь нет.

— Вы звали его.

— До того, как увидел вас.

Я шла рядом с креслом. Какое удивительное приключение! Я всем сердцем радовалась его предложению, потому что не хотела, чтобы нас увидели. Он остановил кресло в тени, и я села рядом на траву. Мы изучали друг друга.

— Вы старатель? — спросила я.

Он утвердительно кивнул.

— Значит, вы ищете золото.

— Нет, опалы.

Внезапная дрожь возбуждения охватила меня.

— Опалы! — воскликнула я. — Меня зовут Опал!

— Так. Значит вы — Опал Клэверинг. Это звучит великолепно.

— Они никогда не называют меня этим именем. Я всегда Джессика. Это довольно примитивно, не правда ли? Я часто удивляюсь тому, что они дали мне имя, которым никогда не называют.

— Вы не могли бы иметь более красивого имени, — сказал он, щеки его еще больше покраснели, а глаза стали ярко-голубыми. — Нет ничего прекраснее опала. Не говорите мне о бриллиантах и рубинах…

— Я и не собираюсь.

— Видите ли, я добывал опалы.

— Как это делается? Расскажите мне.

— Вы рыщете повсюду, надеетесь и мечтаете. Каждый хочет найти самый красивый камень.

— Где их находят?

— В Южной Австралии — в Новом Южном Уэльсе и Квинсленде.

— Вы из Австралии? — спросила я.

— Там я нашел опалы, но начинал в другом месте. Австралия богата опалами, мы еще не исследовали всю эту землю. Кто бы мог подумать, что там есть опалы! Можете представить себе восторг, когда их находят. Вы можете представить себе? Дикие лошади роют землю копытами, а там… опалы! В те дни мы считали, что их добывают только в Венгрии, никто и не думал поискать их еще где-нибудь. Ведь там добывали их сотни лет. Молочного цвета. Очень красивые… Но я предпочитаю черные опалы из Австралии.

Он замолчал и посмотрел на небо. Он забыл обо мне, находясь в другом времени и пространстве, за много миль отсюда, на другой стороне земли, разыскивая свои черные опалы.

— Что такое бриллианты? — продолжал он. — Холодный огонь, вот что это. Бесцветные камни! Посмотрите на опал…

Как интересно было его слушать!

— Лучшие опалы — это австралийские, — продолжал он. — Они тверже, не ломаются, как другие. Опалы приносят счастье. В давние времена люди верили, что опалы приносят богатство. Вы знаете, что императоры и набобы носили их для защиты от нападения? Говорили, что опалы берегут от ядовитых стрел. Другие думают, что они излечивают слепоту. Надо ли к этому что-нибудь добавлять?

— Ничего, — всем сердцем согласилась я.

— Oculus Mundi. Вот как их называли. Вы знаете, что это означает?

Я призналась, что мое образование еще недостаточно, чтобы знать эти слова.

— Око мира, — сказал он мне. — Носите его, и вы никогда не совершите самоубийство.

— У меня никогда не было опала, но мне и в голову не могла прийти мысль о самоубийстве.

— Вы слишком молоды. Вы говорите, что ваше имя Опал? И Джессика тоже. Знаете, оно мне нравится. Джесси, очень дружеское.

— Во всяком случае оно не заставляет думать об излечении слепоты и о спасении от чаши с ядом.

— Безусловно, — сказал он, и мы громко рассмеялись.

— Опал дает еще дар пророчества, — продолжал он. — Так говорят: пророчества и предвидения.

Он снял кольцо с мизинца и показал его мне. Это был прекрасный камень, обрамленный золотом. Я надела его на свой указательный палец, но оно было слишком велико. Я смотрела на переливы камня. Он был темно-синий с красными, желтыми и зелеными искорками. Он протянул нетерпеливо руку за кольцом, и я вернула его.

— Оно прекрасно, — сказала я.

— Новый Южный Уэльс — он оттуда. Говорю вам, мисс Джесси, когда-нибудь там найдут огромные россыпи, больше, чем нашли мы. Но меня там не будет, — он постучал по шали на коленях. — В этом деле есть риск. Нужно быть готовым к нему. Но подумайте о вознаграждении. Я никогда не забуду тот день, когда это случилось. Я думал, что со мной покончено. В тот день я собирал красивые опалы, наверху пещеры они напоминали устриц… да, устриц. Я не мог поверить своей удаче. Представьте меня, выдалбливающего их из камня. Это было в глубокой пещере. Они крепко сидели в красноватых песчаных пластах. Вдруг раздался грохот, рухнул свод пещеры. Меня вытащили только через три часа. Я получил свои опалы и хотя говорил себе, что один из них прекрасен и стоит того, чтобы потерять ногу, все же, между нами говоря, не стоит отдавать свои конечности даже в обмен на такую красоту. И все-таки это моя награда. Сначала я подумал, что это еще один Зеленый луч. Конечно, это не совсем то, но в нем есть удивительный магический зеленый оттенок. Этот камень был первым, что я увидел, когда пришел в себя. Я долго пробыл в больнице после того, как мне отняли ногу. Это было необходимо. Гангрена и все такое. Меня долго не могли перевезти в Сидней, поэтому я и потерял ногу. Первое, что я сказал, было: «Покажите мне тот зеленый опал». И вот он лежал в моей ладони, и хотя я знал, что потерял ногу, я, тем не менее, испытывал гордость, глядя на эту прекрасную вещь.

— Он должен был защитить вас от обвала, — заметила я.

— Видите ли, он еще не принадлежал мне, когда скала начала трещать. Я смотрю на все это так: это моя плата за камни. Они сделали меня миллионером.

— Было бы ужасно потерять ногу ни за что.

— Я знал, что больше мне не быть старателем. Кто видел когда-нибудь одноногого рудокопа? Но, может быть, я вылезу из этого кресла, начну ковылять, хотя прежде я должен привыкнуть к своей деревянной ноге. Мне сказали, что необходим длительный отдых; я подумал, что самое лучшее место — это Оукланд Холл. Здесь я пытаюсь с помощью костыля ходить на деревянной ноге, хотя пока больше полагаюсь на это старое кресло. И видите, что могло бы случиться со мной, если бы меня не спасла некая молодая леди.

— Я рада, что встретила вас, и не только по этой причине.

— А по какой еще?

— Я услышала ваш рассказ об опалах.

— А ведь между мной и вашей семьей существует нечто вроде кровной вражды.

Он громко засмеялся, и я тоже. Казалось, между нами установилась какая-то связь, заставлявшая нас беспричинно смеяться. Нам нравилась необычность нашего знакомства. Кроме того, подумала я, а позднее уверилась в этом, ему была приятна возможность щелкнуть по носу мою семью.

— Видите ли, я купил дом, принадлежавший им несколько веков. Оружие Клэверингов очень красиво, оно развешано по стенам и над каминами, но оно не помогло им. Оукланд Холл был гнездом Клэверингов с 1507 года, пока этот грубиян Хенникер не появился и не выставил их оттуда не огнем и мечом, не порохом и убеждением, а деньгами!

— Если бы Клэверинги очень дорожили своим гнездом, они не отдали бы его. Что же касается вас, мистер Хенникер, вы рисковали жизнью и поэтому получили его. И я рада.

— Странно слышать такие слова от одного из Клэверингов. Но ведь это Опал.

— Я так и не могу понять, почему мне дали это имя. Возможно потому что я родилась в Италии. Думаю, моя мама была тогда совершенно другой.

— Люди меняются, — сказал мистер Хенникер. — В половине пятого я ожидаю посетителя и должен удалиться. Надеюсь, мы снова увидимся.

— О да, мистер Хенникер.

— Может быть, завтра на этом месте в то же время?

— С удовольствием.

— Мне кажется, у нас есть что рассказать друг другу. Значит, завтра в это же время.

Я смотрела, как он повернул свое кресло к дому. Затем в прекрасном настроении перебежала мостик, остановилась на берегу и снова оглянулась. Деревья скрывали дом, но я представила, как он въезжает в него, зовет Банкера и смеется, потому что подружился с одним из Клэверингов.

«Он искатель приключений, — подумала я, — такой же, как и я».

* * *

Я старалась скрыть свое возбуждение, но от Мадди оно не укрылось. Она сказала, что не может понять, кого я ей больше напоминаю — ленивую собаку с двумя хвостами или кошку, укравшую сливки.

— Что-то вы очень довольны собой, — добавила она с подозрением.

— Прекрасный день, — весело ответила я.

— Гром гремит, — проворчала она.

Это рассмешило меня. Безусловно, атмосфера была бы штормовой, если бы стало известно, что я разговаривала с врагом и договорилась о новой встрече.

Я едва могла дождаться утра. Когда я пришла, он уже ждал меня. Он говорил… Он говорил, и как же мне нравилось слушать его! Он рассказывал о своей жизни — о жизни в Лондоне.

— Лондон! — говорил он. — Вот это город! Где бы я ни был, я не мог его забыть. Но остались и тяжелые воспоминания. Мы были бедны. Конечно, бывают и более бедные люди. В нашей семье был только один ребенок — я. Мать не могла иметь больше детей, и это было своего рода благословением. Я ходил учиться к какой-то старой даме, потом я попал в школу оборванцев, где понял, на чем стоит этот мир. В двенадцать лет я закончил образование и был готов к битве с жизнью. К тому времени мой отец умер. Он был пьяницей, и потеря была небольшой. Я решил добиться лучшей жизни для матери.

Меня несколько удивляло, что все это он рассказывает мне. В какой-то мере он был актером. Вспоминая различные эпизоды, он невольно изменял выражение лица, даже голос его менялся. Когда он описывал, как продавал печеную картошку, его лицо морщилось, и он кричал:

— Покупайте этих горячих и рассыпчатых красавиц! Всего два пенни. Набьете желудок и согреете руки.

— Да, мисс Джесси, — становился он самим собой, — вы скажете, что это грубо, но таковы улицы Лондона, а я старался что-нибудь заработать…

— Я больше никогда не видел такой жизни, нет, никогда и нигде. И так было на любых лондонских улицах: это нечто такое, чего не замечаешь, когда живешь этой жизнью, но чего уже не забываешь. Это становится частью твоей крови. Ты уходишь оттуда, но всегда тебя будет тянуть в те места.

Затем он вспоминал о желтокожей женщине, о продавцах булавок.

— Пять пакетиков булавок — пенни, — пел он.

А вот он уже продавал то, что называл овощи.

— Около Портленда было много лугов, лесов, садов и там можно было собрать всевозможную зелень. Я кричал: Овощи! Самые свежие и зеленые! Странно, но когда я говорю об этом, прошлое возвращается ко мне. Лучше всего я помню Пасху. Святую пятницу я называл днем сдобных булочек. В Святую пятницу утром я просыпался с мыслью: сегодня день булочек.

Он начал петь:

Мы бывало распевали это, расхаживая с подносами булочек на голове.

Я была в восторге. Никогда не встречала я такого человека. Он говорил только о себе, но я видела целый мир, совершенно незнакомый.

— Я родился, чтобы делать деньги. «Прикосновение Мидаса», вот что я получил. Вы слыхали когда-нибудь о нем, мисс Джесси? Все, до чего он дотрагивался, превращалось в золото. То же самое произошло и со стариной Беном Хенникером. Если я играл на пирожки, я был всегда в выигрыше. Знаете, как это делается? Вы подбрасываете пенни. Решка, говорит пирожник, и, конечно, если пенни мой, то я говорю: орел, а затем получаю и пенни, и пирожное. А другие… Они только теряли время и деньги. Я же нет. Тогда я был настоящим игроком, да и теперь им остался. Я решил заняться торговлей. Есть люди, которые не могут найти то, что им нужно, и тут появляюсь я и приношу им то, что они ищут, притом хорошего качества и дешевле, чем предлагают другие. Вы понимаете? Мне не было пятнадцати лет, а я уже умел продавать вещи. Я знал, где достать подешевле и получше: бараньи и свиные ножки, щербет, медовое пиво, лимонад. Но хорошие деньги пошли, когда я наладил выпечку пряников. Мне пришла в голову идея делать пряники различной формы: лошадки, собачки, арфы, девочки, мальчики… даже королевы с короной на голове. Мама выпекала их, а я продавал. Их покупали так охотно, что мы открыли прямо на дороге в Рэтклиф маленькую лавочку. Дело наладилось, и мы стали жить лучше. Но однажды мама умерла. Накануне она была здорова, а на другой день умерла. Упала на пол и все.

— Что же вы делали после этого?

— У меня была подруга. Красивая, но с бурным темпераментом. Она не научилась выпекать такие пряники, у нее ничего не получалось, и она бросила меня. Мне было тогда семнадцать лет, и я нанялся к одному джентльмену присматривать за лошадьми. Как-то он отправился в имение к своим друзьям. Мое дело было сидеть на запятках кареты, и когда она останавливалась, я соскакивал, открывал дверь, помогая леди выйти из кареты. О, в те дни я был хорош собой. Посмотрели бы вы на мою ливрею! Темно-синяя с золотой тесьмой. Должен сказать, что все девушки оглядывались на меня. И вот однажды мы поехали в имение, и куда, вы думаете, мы попали?.. в небольшую деревню Хартинмонд. А усадьба называлась Оукланд Холл.

— Вы посетили Клэверингов!

— Совершенно верно. Но в каком смиренном положении! Я никогда не видел дома, подобного этому. Я подумал даже, что это самое прекрасное место на свете. Вместе с кучером мы обошли конюшни, позаботились о лошадях, а затем и сами отдохнули.

— Как интересно! — воскликнула я.

— Это было много лет тому назад. Задолго до вашего рождения, мисс Джесси; тогда мне было семнадцать или восемнадцать, а после этого много воды утекло. Как вы думаете, сколько лет мне сейчас?

— Вы старше Ксавье, много старше, но вы кажетесь мне моложе, — мой ответ доставил ему удовольствие.

— Человеку столько лет, на сколько он себя чувствует. Вот ответ. Неважно, сколько лет вы прожили, главное, каким вы остались. Я считаю, что я прожил эти годы неплохо. Впервые я увидел Оукланд Холл более сорока лет назад и, знаете, я никогда не забывал его. Я помню, как я остановился и ощущал его древность. Мне нравились эти каменные стены и то, что люди жили здесь многие сотни лет. Я сказал себе: «Когда-нибудь у меня будет такой дом, как Оукланд Холл, никто не помешает мне». Через шесть месяцев я был на пути в Австралию.

— Искать опалы! — воскликнула я.

— Нет, я и не думал тогда об опалах. Я, как и все, отправился за золотом. Я сказал себе: «Я найду золото и буду трудиться до тех пор, пока не соберу много денег. Тогда я вернусь обратно и куплю такой дом». Вот почему я отправился в Австралию. Какое путешествие! Стоимость проезда я должен был отработать. Эту поездку невозможно забыть. Мне казалось, я не выживу. Пароход полз как черепаха, и мы попали в шторм такой силы, что нам пришлось всем выкачивать воду и думать о спасении женщин и детей. Я не верил себе, когда сошел на берег. Какое солнце! Какие мухи! Никогда ничего подобного не видел. Но что-то говорило мне, что это место для меня. Тогда я дал клятву, что не вернусь домой, пока не смогу купить такой дом, как Оукланд Холл.

— И вы сдержали свою клятву, мистер Хенникер.

— Зовите меня Бен, — сказал он.

— Но как же? Вы же стары.

— Когда я с вами, мисс Джесси, я чувствую себя молодым и веселым. Мне кажется, что мне семнадцать.

— Как раз столько вам было, когда вы ступили на берег в Сиднее?

— Да, как тогда. Я был уверен, что разбогатею. И вот из Южного Уэльса я приехал в Балларат и там стал золотоискателем.

— Вы нашли его и составили себе состояние.

Он поднял руки и посмотрел на них.

— Взгляните на них, — сказал он. — Они грубоваты, а? Это не руки джентльмена-бездельника. Такие руки не подходят хозяину Оукланд Холла. Но что-то во мне, — он прижал руку к груди, — соответствует этому месту. Я люблю эту усадьбу так, как все важные леди и джентльмены, жившие здесь, никогда не любили. Они получили этот дом в дар, а я завоевал Оукланд и поэтому дорожу им. Никогда не берите ничего бесплатно, мисс Джесси, иначе вы можете все потерять. Если что-то стоит любить, любите. Вспомните, как перехватили Оукланд Холл.

— Буду помнить, — сказала я. — Итак, вы разбогатели.

— Это произошло не в одну ночь, понадобились годы. Разочарования, крушение планов… вот моя судьба. Переезжал с места на место, жил в полях. Я помню переход из Мельбурна. Толпа, вы бы сказали, оборванцев, армия бродяг шла к Земле Обетованной. Мы знали, что кто-то из нас найдет сокровища, а кто-то умрет, разочаровавшись в жизни, но кто именно? Надежда не покидала нас, и каждый думал, что он избранник. У некоторых были тележки, но большинство несли свои пожитки на плечах. Мы шли через равнины, через леса, где внезапно блеснувшие огни кидали нас в дрожь; мы понимали, что они означают. В любое время из чащи на нас могли напасть бродяги и убить, потому что мы изнемогали от усталости, у нас не было сил защищаться. Иногда ночью мы раскидывали лагерь. О, это было замечательно! Мы пели у костра старые песни нашей родины, и я не буду отрицать, что многие радовались темноте, которая скрывала слезы в наших глазах. А потом… в Бендиго, в ситцевой палатке я изнемогал от зноя и мечтал о прохладной погоде, а когда начались проливные дожди, я вновь стремился к теплу. Это были трудные дни, и никакой удачи. Только в Каслмейне я сделал свою первую находку, недостаточную, чтобы разбогатеть, но она меня ободрила. Я сразу же открыл счет в одном из банков Мельбурна. Я не тратил деньги на выпивку и женщин, как многие другие. Я никогда не покупал женщин, я хотел, чтобы они любили меня, а не деньги. Но я выхожу за рамки приличия. Теперь вы понимаете, почему Клэверинги не хотели знать меня.

— Эта Клэверинг хочет, — уверила я его.

— Да, я должен признать, что это самая необыкновенная молодая леди. Где я остановился?

— Ваши женщины…

— Пропустим это. Я уже не был беден, но еще недостаточно богат. У меня было время осмотреться и спросить себя — что теперь? Интересная вещь старательство — ты берешь то, что земля предлагает тебе, затем это впитывается в твою кровь, и тебе хочется знать, что находится под твердой земной корой. И не только ради денег. Когда говорят о деньгах, то думают о золоте. Золото! Но я обнаружил, что есть кое-что еще.

— Опалы! — сказала я.

— Да, опалы. Сначала это были случайные поиски. У меня уже были деньги в Мельбурнском банке, и я собирался отправиться в Новый Южный Уэльс. В буше я остановился в лагере на ночь. Там я встретил людей, которые искали опалы. Они не были старателями, искали просто ради удовольствия. Они приехали на уикэнд и хотели испытать свое счастье. «Что вы ищете, друзья?» — спросил я. Они ответили: «Опалы». Я подумал, это не для меня. Короче говоря, я все же пошел с ними на поиски. Все, что у меня было, — это кирка и мотыга. Еще лопата, веревка и фонарь, чтобы работать в темноте. Нужны были щипцы, чтобы счищать с находок землю. О, я углубился в детали, но с таким именем, как у вас, нужно знать все.

— И вы нашли опалы?

— Ничего стоящего, но это занятие заинтересовало меня. Я знал, что буду продолжать поиски, и через месяц стал настоящим рудокопом. Вот тогда и начались мои первые стоящие находки. И когда я держал их в руках, а они мерцали и переливались, я понял, что буду искать только опалы. Я знаю, что это смешно. Говорят, что в каждом камне своя история. Картины природы. Я мог бы кое-что показать вам… — он посмотрел на меня и засмеялся. — Я намерен показать. Вы придете и посмотрите мою коллекцию, ведь мы не будем встречаться только здесь?

— Здесь хорошо, — сказала я, представляя, что произойдет, если я познакомлю его с родителями или с Мириам и Ксавье.

Он подмигнул мне.

— Мы найдем выход. Предоставьте это мне, — и снова засмеялся. — Я много говорю, не правда ли? И все о себе. Что вы думаете обо мне?

— Думаю, что вы самый необыкновенный человек из тех, кого я встречала.

— Мне пора, — сказал он. — Следующий раз вы придете ко мне домой, да? Я покажу вам свои самые любимые опалы. Вам они понравятся.

— Да, я очень хотела бы прийти, но если они узнают…

— Как они узнают?

— Слуги расскажут…

— Безусловно. Ну и пусть.

— Мне запретят приходить.

Он снова подмигнул.

— Что значит запрет для таких людей, как мы? Мы не позволим им мешать нам.

— Они могут запретить мне видеть вас.

— Предоставьте это мне, — сказал он.

— Когда я снова увижу вас?

— Завтра ничего не получится, у меня много посетителей. Дело есть дело. Договоримся на следующую среду. Вы смело войдете в мой дом с парадного входа. Вас будут ожидать и приведут прямо ко мне; я же постараюсь вас развлечь достойным для Клэверингов образом.

Я была так возбуждена, что едва поблагодарила его.

Позже я подумала, что на этом все и закончится, ведь мы, скорее всего, не сможем скрывать наши встречи. Но всю неделю я ожидала среды.