Вечером вокруг Томаса собрались все, кого он называл дорогими детьми. Из Баклерсбери приехали Мерси и Джон Клемент, потому что новость дошла и до них. Айли тоже узнала о случившемся и приехала в Челси, чтобы быть с отчимом в день его отставки.

– Дети мои, – сказал Томас, когда все были на месте, – я должен обратить ваше внимание на одну вещь. Мы выстроили себе прекрасный дом, у нас много слуг, мы никогда не были так богаты, как некоторые знакомые нам герцоги. – Томас улыбнулся Алисе. – Но жили в достатке. Теперь я лишился должности, с ее потерей ушло все, и вы знаете, что, даже занимая эту должность, я не был столь богат, как мой предшественник.

Томас улыбнулся Донси, намекавшему, что он не пользуется всеми выгодами своего положения. Но молодой человек сидел, потупя взор. Его тесть уже не канцлер, надежды выдвинуться почти не сбылись. Он стал членом парламента, представлял вместе с Джайлсом Хероном Тетфорд, расположенный в графстве Норфолк, Джайлс Эллингтон представлял графство Кембридж, а Уильям Ропер – Брембер, расположенный в графстве Суссекс. Достигли они этого благодаря родству с канцлером, но какой мелочью это казалось в сравнении с милостями, сыпавшимися на голову родственникам Булей! Кроме того, думал Донси, понимают ли эти люди, что нельзя человеку просто уйти от высоких милостей к безвестности, что скорее всего он впадет в немилость?

Донси и Алиса были разочарованы больше остальных, однако сильнее разочарования был страх.

Томас продолжал:

– Дорогие мои, мы уже не богаты. Мы совершенно обеднели.

– Ничего, папа, – поспешила сказать Маргарет, – ты будешь с нами, это благо значит для нас больше, чем те, которые ты подразумеваешь.

Айли сказала:

– Папа, Джайлс и я будем заботиться о вас.

– Спасибо, милая дочь. Но можешь ли ты просить мужа взять мою большую семью под свое крылышко? Нет, у нас грядут перемены.

– Мы постоянно слышали, что ты очень умный, – сказала Алиса. – Разве ты не юрист, и разве у юристов нет так называемой практики?

– Да, Алиса, есть. Но юрист, который оставил практику одиннадцать лет назад, не может вернуться к тому, что имел. И если он уже не многообещающий молодой человек, а старик, которому пришлось оставить свою должность, то вряд ли найдет клиентов.

– Какая чушь! – заявила Алиса. – Я постоянно слышала, что ты пользуешься замечательной репутацией. Ты… сэр Томас Мор… недавний лорд-канцлер!

– Не беспокойся, Алиса. Мы справимся с этими трудностями. Я столовался в Оксфорде, в корпорациях Чансери-Инн и Линколнз-Инн, а также при королевском дворе, то есть поднялся с низшей ступени на высшую. Однако сейчас у меня ежегодный доход чуть больше ста фунтов. Поэтому впредь, если мы хотим жить вместе, нам придется собирать все деньги в один кошелек. Думаю, переходить сразу на самый скудный рацион не нужно. Поэтому спустимся не к оксфордскому рациону, не к рациону Чансери-Инн, а начнем с диеты Линколнз-Инн, в течение года мы сможем себе это позволять. Потом спустимся на одну ступеньку к рациону, которым довольствуются многие честные люди. Если нам это окажется не по средствам, опустимся через год к оксфордскому рациону, если не осилим и его, придется просить милостыню.

– Надоели мне твои шутки! – выкрикнула Алиса. – Ты оставил свою должность, и теперь мы не так богаты. Ты это хочешь сказать, мастер Мор?

– Да, Алиса, именно это.

– Тем хуже. Ты глупец, мастер Мор, и тебе очень повезло – ты смог завоевать расположение короля.

– Или очень не повезло.

– Очень повезло, – твердо повторила Алиса. – И Его Величество добрый человек. Разве я не видела его собственными глазами? Возможно, он не примет твою отставку. Я уверена, что ты ему по душе. Он ведь ходил по саду в обнимку с тобой. И… он снова приедет сюда поужинать с нами, я в этом уверена.

Алисе никто не стал возражать. Пусть тешится мечтами, что в этом плохого. Но все понимали, что Томас больше не нужен королю, те, кто хорошо знал королевский нрав, молились, чтобы король не испытывал ничего, кроме безразличия к своему бывшему министру.

Принесли лютни, Сесили играла на клавесине. Все ощущали себя счастливым семейным кругом. Все – даже Алиса и Донси – чувствовали, что были бы довольны, если бы этот круг мог сохраняться до конца их дней.

Однако они сознавали, что это невозможно. Сознавали это даже слуги, потому что новость дошла и до них.

Прежнего достатка уже не будет. Кое-кому придется уходить, и хотя слугам было понятно, что сэр Томас Мор не вышвырнет их на улицу, что он подыщет им новые места – возможно, у богатых людей, с которыми общался в сытые дни, это служило слабым утешением. Никто, пожив в этом доме, не будет полностью счастлив в другом.

* * *

Прошел год.

Прожили они его бедно. Дом в Челси был большим, с множеством едоков. Однако они были счастливы. В больнице продолжали оказывать помощь больным, избытка в доме не было, но живущие в нем неизменно делились с теми, кто нуждался. За столом всегда находилось место для голодного путника, еда, хоть и более скромная, чем раньше, вполне утоляла голод. Алиса стала еще больше гордиться своей стряпней, она открыла новые способы использовать травы, растущие в полях. Они собирали папоротник, палки, бревна и жгли в больших каминах, собирались погреться у одного огня, прежде чем разойтись по холодным спальням.

И все же то был счастливый год. Если бы так могло продолжаться и дальше, они бы не жаловались.

Аббаты и епископы собирали для Томаса крупные суммы денег. Он много написал, говорили они, церковь ему признательна, а деньги они считали лучшим средством выражения признательности. Томас денег, однако, не принимал. «Я сделал это, – говорил он, – не ради наживы».

Алиса ворчала на него за неуместную, по ее мнению, гордость, и они продолжали жить в скудости.

Шут Патенсон со слезами на глазах ушел работать к лорду-мэру Лондона. Томас, зная, что шут он никудышный и его представления об остроумии сводятся к высмеиванию чьих-то физических недостатков, устроил так, чтобы он переходил от одного лорда-мэра к другому и не страдал от перемены в судьбе своих хозяев.

Некоторые члены семейства успокоились, сочтя, что жизнь будет течь все так же тихо и ровно. Они не сознавали, что Томас играл слишком большую роль в делах страны и не мог оставаться от них в стороне.

Дела при дворе менялись так медленно, что люди, далекие от него, почти не замечали этого. Король провозгласил себя главой английской церкви. Брак его с Екатериной был объявлен недействительным. Вынудила к этому короля беременность Анны Болейн. Он решил, что если Анна родит сына, то не внебрачного, и ему уже надоело ждать.

Маргарет понимала, что тени все приближаются.

Однажды к причалу подошла барка, с нее сошел курьер.

Маргарет увидела его, играя на лужайке с детьми, Уиллом и Мери. Сердце у нее екнуло, в висках застучала кровь. Дети с удивлением посмотрели на нее; она взяла их за руки и заставила себя идти спокойно навстречу приближающемуся курьеру.

Одет он был, к ее громадному облегчению, не в королевскую ливрею.

Увидя Маргарет, курьер низко поклонился.

– Мадам, это дом сэра Томаса Мора?

– Да. Зачем он вам нужен?

– У меня письмо. Велено вручить ему лично.

– От кого?

– От милордов епископов Даремского, Батского и Винчестерского.

У Маргарет отлегло от сердца.

– Пойдемте, – сказала она, – я провожу вас к сэру Томасу.

Томас сидел в библиотеке, где проводил теперь почти все время. «Значит, он может быть счастлив, – думала Мег. – Может оставаться вполне довольным такой жизнью. Наша бедность не играет никакой роли. Он может писать, молиться и смеяться с членами семьи. Большего ему и не нужно. Господи, – безмолвно взмолилась она, ведя курьера к отцу, – пусть все остается, как есть… пусть он всегда будет таким, как сейчас».

– Мег! – воскликнул Томас, увидев дочь. Малыши бросились к нему, они любили его, усаживались ему на колени и просили почитать вслух. Он читал по-латыни и по-гречески, и хотя дети ничего не понимали, им нравилось видеть движения его губ и слышать его голос.

Теперь они ухватили его за полы и засмеялись.

– Дедушка… к тебе пришел человек.

– Отец, – сказала Маргарет, – письмо от епископов.

– А, – произнес Томас. – Добро пожаловать, мой друг. У вас письмо для меня. Пусть маленький Уилл отведет нашего друга на кухню и попросит накормить его чем бог послал. Сможешь сделать это, малыш?

– Да, дедушка, – громко ответил Уилл. – Конечно, смогу.

– Тогда отправляйся.

– Возьми с собой Мери, – сказала Маргарет. Дети пошли к выходу с курьером, и как только они скрылись, Маргарет обратилась к отцу:

– Отец, что там?

– Мег, ты дрожишь?

– Отец, ответь. Вскрой письмо. Давай узнаем самое худшее.

– Или самое лучшее. Я заметил, Мег, что в последнее время ты нервничаешь. Что с тобой, дочка? Чего тебе бояться?

– Отец, меня не так легко успокоить, как остальных. Я знаю… как и ты…

Томас обнял ее.

– Мы знаем, Мег, так ведь? И поэтому не будем расстраиваться. Мы все смертны. Я… ты… даже маленькие Уилл и Мери. Смерть может оказаться даже в воздухе, которым мы дышим. Мег, не бойся.

– Отец, прошу, вскрой письмо. Томас вскрыл его и прочел.

– Маргарет, епископы хотят, чтобы я шел с ними от Тауэра на коронацию. Шлют двадцать фунтов, чтобы я купил себе новую мантию.

– Отец, это начало.

Томас попытался утешить ее.

– Кто знает, Мег? Кто может знать? Кто заметит на этой пышной коронации отсутствие бедного, незначительного человека?

Маргарет поняла, что на коронацию он не пойдет. Ей хотелось, чтобы отец принял предложение епископов и склонился перед волей короля, но она знала – он ни за что не свернет с избранного пути.

* * *

Коронация Анны Болейн праздновалась с невиданным блеском.

В саду Моров слышались далекие звуки торжественной музыки, реку избрали фоном для грандиозной церемонии, устроенной королем в честь женщины, которой он терпеливо дожидался и ради которой отторг свою церковь от церкви отцов.

Многие слуги из Челси отправились насладиться праздничной атмосферой, отведать текущего из труб вина, увидеть новую королеву во всей ее красе и великолепии.

Идти в эту толпу Маргарет не захотела.

В тот прекрасный майский день она сидела дома, в саду. Отец ее находился в часовне. Она догадывалась; он просит у Бога сил достойно встретить час испытаний.

Май – замечательный месяц, и Маргарет казалось, что в саду никогда не бывало такого тихого очарования. На клумбах распустились цветы, зацвели деревья, река искрилась под солнцем. Издали доносились звуки веселья. Мег не прислушивалась к ним. Старалась не думать о них, как о реве надвигающейся бури. Поблизости слышалось жужжанье пчел; пахло цветами и свежевскопанной землей – это родные запахи. Сидя под жарким солнцем, Маргарет напоминала себе, что она дома, вдали от этой суматохи, в тишине своего сонного царства.

«Что королю теперь до сэра Томаса Мора? – успокаивала она себя. – Сейчас он незначительный человек. Кто обратит внимание, что его не было на коронации?»

Ей вспомнилась отцовская встреча с епископами после получения их письма.

– Милорды, – сказал он веселым тоном, – в вашем недавнем письме содержались два требования.

Имелись в виду просьбы принять деньги и приглашение.

– Я с большой охотой, – продолжал Томас, – согласился бы на первое, но с еще большей решительностью отвергаю второе.

Епископы возразили, что уклоняться от коронации неблагоразумно. «Что сделано, то сделано», – говорили они. Своим неучастием в церемонии они не смогут расторгнуть брак короля с Анной Болейн и возвести на трон Екатерину.

Тогда Томас рассказал притчу о некоем императоре: тот распорядился, чтобы за некий проступок карали смертью всех, кроме девственниц, потому что к девственности этот монарх относился с величайшим почтением. Вышло так, что первой этот проступок совершила девственница, император не представлял, как свершить над ней кару, поскольку дал клятву не подвергать девственниц смертной казни. Один из придворных поднялся и сказал: «Стоит ли беспокоиться из-за такого пустяка? Девицу надо сперва лишить невинности, а потом казнить».

– Так что, – добавил Томас, – хотя вы до сих пор и хранили чистейшую невинность в истории с этим браком, постарайтесь хранить ее и впредь. Вас уговорят сперва присутствовать на коронации, потом молиться за королеву, наконец, писать книги, оправдывающие произошедшее перед всем миром, и таким образом лишат невинности, а вскоре после этого и предадут казни. А меня, милорды, казнить могут, но, клянусь Богом, невинности никогда не лишат.

Эти слова многие слышали и запомнили. Как отнесется к ним король? Как он поступит?

Эти вопросы задавала себе Маргарет, греясь на солнце.

«Мы можем быть очень счастливы, – думала она. – И отец уже не лорд-канцлер. Он теперь незначительный человек».

Нет, он всегда будет значительным, пока люди прислушиваются к его словам и под их влиянием меняют свои мнения.

С реки доносились звуки веселья. Маргарет тщетно пыталась не слышать их.

* * *

Удивилась ли она, когда начались преследования? Первое произошло в конце года, когда королевский совет опубликовал девять статей, оправдывающих все, что сделал король, дабы развестись с одной королевой и обзавестись другой.

Томаса обвинили в том, что он написал ответ на эти статьи и отправил для публикации за границу. Но Мор не писал ничего подобного. Он все еще являлся членом королевского Совета и поэтому считал, что обсуждать королевские дела может лишь на Совете.

Доказательств вины Томаса не нашли, и дело закрыли. Однако членам его семьи стало ясно, чего следует ждать.

Король гневался на Мора, как и на всех, кто не соглашался с ним или подвергал сомнению правоту его поступков.

Несколько месяцев прошло спокойно, но Маргарет, слыша в доме незнакомые голоса, всякий раз ощущала, как на лбу выступают капельки пота, и прижимала руки к груди в тщетных попытках унять неистовое сердцебиение.

Потом Томаса обвинили уже в получении взяток.

Те, кто добивался расправы над ним, считали это обвинение надежным, поскольку любой человек на его должности получал какие-то подарки, которые при желании можно назвать взяткой. Найти людей, даривших ему что-то в бытность его лордом-канцлером, оказалось нетрудно, но доказать, что то были взятки или что дарители получали какие-то выгоды, не удалось. Наоборот, припомнилось, как зять Томаса, Джайлс Херон, проиграл дело, которое возбудил сам, и даже, что в нелепой тяжбе из-за собачки решение было вынесено не в пользу леди Мор. Нет, осудить Томаса за взяточничество оказалось невозможно.

Короля крайне раздражало его безрассудство. Он прекрасно знал, что люди в его королевстве высокого мнения о сэре Томасе Море и они могут изменить свое мнение о королевских поступках, если столь уважаемого человека, как Томас Мор, привести к покорности.

Монах Пето из гринвичского францисканского монастыря осмелился произнести проповедь против короля, заявив с кафедры, что если король будет вести себя как Ахав, его постигнет та же участь. Генрих страшился пророчеств, если не мог их опровергнуть, а опровержением слов Пето могла служить только смерть короля.

Картезианцы, у которых с Мором была особая связь, выступали с проповедями против королевского брака.

Вслед за Мором против короля осмелился выступить и Фишер, епископ Рочестерский.

– Клянусь телом Христовым, – сказал как-то Генрих, – я искренне убежден – если бы Мор с присущим ему умом заявил, что во всем поддерживает меня, остальные последовали бы за ним.

Но Мор ничего подобного не сделает, он упрямый глупец.

Если бы доказать, что он не прав… если бы только доказать, что он не прав!

Король не желал быть причастным к расправе над Мором. Он хотел повернуться к нему спиной, как до того к кардиналу, хотел отдать Мора его врагам. Однако Мор не Вулси, врагов у него было мало. Люди любили Мора, они не желали ему зла. Одли, Кранмер, даже Кромвель, чувствовали себя неловко, готовя расправу над ним.

Вот почему Мор, обвиненный во взяточничестве, легко опроверг обвинение своими умными речами и доказательствами.

Так случилось даже с делом лживой кентерберийской монахини.

Элизабет Бартон, простая служанка, по слухам чудесно исцеленная от ужасной болезни, приняла постриг в Кентербери. Приходя в транс, она произносила пророчества, и король, когда Томас был канцлером, отправил его обследовать эту женщину. На Мора произвела впечатление ее святость, и они с Фишером склонялись к мнению, что она не лишена пророческого дара. Потом Элизабет Бартон объявила, что если король женится на Анне Болейн, то через полгода лишится короны. Полгода прошло, однако трон по-прежнему принадлежал Генриху.

Элизабет Бартон оказалась обманщицей, изменницей и заслуживала смертной казни.

Король был доволен, потому что те, кто верил злым речам монахини, оказались повинны в недонесении о государственном преступлении.

– А как рочестерский епископ? – спросил король у преданного Кромвеля. – А наш умный Томас Мор?

Но тут Генрих опять потерпел поражение, потому что юриста Томаса не так просто было поймать в ловушку. Он сумел доказать, что будучи членом королевского совета, всегда отказывался слушать пророчества о королевских делах.

То время для семьи Томаса было тревожным. Теперь она вновь вздохнула с облегчением. В деле кентерберийской монахини против него ничего не удалось доказать, и после разбирательства Томас вернулся домой.

Неудивительно, что члены семьи иногда замечали тревогу друг у друга в глазах, что иногда кое-кто из них напряженно прислушивался, и в доме постепенно воцарялось опять это мучительное беспокойство.

* * *

Король пребывал в раздражении.

Брак не оправдал его надежд. У Генриха появился ребенок, но девочка. Маленькую Елизавету он любил, но хотел сына, от Анны он хотел главным образом сыновей.

К тому же в роли жены она была менее привлекательна, чем в роли любовницы.

Генрих ощущал серьезную необходимость оправдать свой поступок. Он хотел, чтобы весь мир – и прежде всего соотечественники – видел в нем добродетельного человека, который отверг стареющую жену и женился на привлекательной не ради плотских радостей, а во благо страны.

Он очень гневался на сэра Томаса Мора. Мор не совершал против короля ничего такого, за что мог быть осужден по закону, но отказывался выразить одобрение деяниям монарха. Когда Генриху представили список причастных к делу кентерберийской монахини, он не позволил вычеркнуть оттуда имя Томаса.

Но пока больше ничего он сделать не мог. Генрих часто расхаживал в окружении близких друзей по своим покоям.

– Это огорчает меня! – восклицал он. – Очень огорчает. Я оказал этому человеку величайшую честь. Кем он был, пока я не возвысил его? Жалким адвокатом. Я сделал его великим. И чем он отплатил мне? Низкой неблагодарностью! Одно его слово, и эти монахи успокоились бы. Даже самого Фишера могли бы убедить слова старого друга. Однако… Томас Мор отказывается признать меня главой Церкви. Клянусь телом Христовым, это измена! Главой Церкви он по-прежнему считает Папу Римского! Разве не изменник Мор после этого? Существовал ли когда-нибудь слуга более неверный своему господину, более подлый? Или подданный, столь же вероломный, как он? Что я дал ему? Богатство. Власть. Свое расположение. И чем он мне платит? Непокорством! Я хочу от него лишь того же, что и от других слуг. Он лишь должен признать меня главой Церкви. Одли… Кромвель… Норфолк, друзья мои… приходилось ли так страдать хоть одному королю?

Он просил их избавить его от этого человека. Маленькие глаза пылали гневом, но губы были поджаты. Томаса Мора чтила вся Европа. Совесть короля не должна быть задета.

«Заставьте этого человека повиноваться, – вот о чем просили окружающих маленькие глаза. – Неважно… неважно, как вы это сделаете».

* * *

Норфолк приплыл на барке в Челси. Маргарет, бывшая, как всегда, начеку, увидела идущего к дому герцога и побежала навстречу.

– Милорд… свежие новости?

– Нет-нет. Никаких новостей. Где ваш отец? Мне нужно немедленно поговорить с ним.

– Я вас провожу.

Томас увидел Норфолка и вышел приветствовать его.

– В последнее время мы редко удостаиваемся этой чести.

– Я должен поговорить с вами наедине, – сказал герцог, и Маргарет оставила их вдвоем.

– Итак, милорд? – спросил Томас.

– Мастер Мор, вы неразумны.

– Вы приехали от двора, чтобы сказать мне это?

– Да, прямо от короля.

– Каким вы его оставили?

– В гневе на вас.

– Сожалею об этом. Весьма.

– Фу-ты, к чему эти слова? При желании вы можете обратить этот гнев в приязнь.

– Каким образом?

– Фу-ты. И еще раз фу-ты. Вы прекрасно это знаете. Вам нужно лишь признать законными наследниками престола детей Анны Болейн и закон о главенстве английского короля над Церковью. Мастер Мор, когда вас пригласят подписать эти документы, вам следует отбросить свое безрассудство и сделать, что от вас требуется.

– С первым я могу согласиться, так как по законам страны король и Совет могут назначать наследника. Даже если это будет означать отстранение законного наследника ради ублюдка, король и Совет по закону вправе поступать так. Но я никогда не признаю короля главой Церкви.

– Я приехал как друг, мастер Мор, – раздраженно сказал Норфолк. – Приехал от двора предупредить вас. Король не потерпит вашего неповиновения. Он старается поймать вас в ловушку.

– Против меня уже выдвигалось несколько обвинений, но я оправдался во всем.

– Клянусь мессой, мастер Мор, бороться с государями опасно. Поэтому советую вам пойти навстречу королю, ибо, клянусь телом Христовым, indignitio principes mort est.

– Да-да, – ответил с улыбкой Томас. – И негодование этого государя обращено против Томаса Мора.

– Я приехал не ради шуток, – раздраженно ответил герцог. – Прошу вас это запомнить, вот и все.

– И все, милорд? В таком случае, благодарю за визит и должен сказать вам вот что: вся разница между вашей светлостью и мной заключается в том, что я умру сегодня, а вы завтра.

Герцог пришел в такое раздражение, что немедленно распрощался и сердито зашагал к барке, не зайдя в дом.

Алиса была в недоумении, она видела приезд Норфолка, поспешила переменить платье и надеть свой лучший чепец; но спустясь, чтобы встретить благородного гостя, увидела лишь, как он поспешно уходит.

Дом погрузился в уныние. Мерси приехала бледной, встревоженной.

– Как дела, Мег? – спросила она.

– Пошли в сад, там можно уединиться. Здесь я не могу говорить с тобой, боюсь, подслушает мать.

В тишине сада Маргарет сказала:

– Отца снова вызвали на комиссию.

– О Господи, в чем обвиняют его теперь?

– Не знаю.

– Его имя все еще стоит в списке виновных по делу Элизабет Бартон?

– В том-то и беда, Мерси. Он разбил их доводы своими, но это ничего не дало. Его по-прежнему обвиняют. Почему? Я знаю… знаешь и ты. Отца твердо решили осудить. Он невиновен… невиновен… но признавать этого они не хотят.

– Маргарет, им не доказать его вины. Он будет неизменно одерживать верх.

– Мерси, ты пытаешься утешить меня и себя. Я часто вспоминаю счастливые дни… мы косили сено, гуляли по саду, сидели вместе… пели, вышивали… читали вслух свои сочинения. Какими далекими кажутся те времена! Мы уже не можем посидеть в покое. Вечно приходится быть настороже. Плывет по реке барка. Причалит ли она к нашей пристани? На дороге слышен стук копыт. Не посланец ли это от короля… от нового советника, Кромвеля?

– Мег, ты терзаешь себя. Но Маргарет продолжала:

– Отец в особенно радостные минуты говорил: «Перед смертью я вспомню эту минуту, вспомню и скажу, что жил не напрасно…»

Недоговорив, она закрыла лицо руками. Мерси не сказала ничего, лишь крепко стиснула руки – она была готова умереть от горя. Подумала: «Мы с Мег отдаем себе отчет в происходящем. Не умеем закрывать глаза на факты, как остальные. Бесс, Сесили, Джек любят его… но по-другому. Любят как отца… а для нас с Маргарет он не только любимый отец, но и святой».

– Я вспомнила, – неожиданно сказала Мег, – как Айли показывала нам моды. Помнишь? Длинные рукава? Их ввела та женщина… королева. Та женщина!.. Мерси, если бы не она, отец сейчас был бы с нами… может, читал бы нам… может, смеялся… вышучивал нас за что-то в своей остроумной манере. А тут, Мерси, он стоит перед комиссией, мы даже не знаем, зачем, в чем его обвиняют, не знаем, когда он вернется домой… и вернется ли.

– Маргарет, на тебя это не похоже. Ты… такая разумная, рассудительная. Самая умная из нас… поддаешься горю, плачешь из-за того, что еще не случилось.

– Мерси, не притворяйся спокойной! У тебя на глазах слезы. Ты испытываешь тот же страх. Сердце у тебя тоже разрывается.

Мерси поглядела на Мег, и слезы медленно заструились по ее щекам.

– И все из-за какой-то женщины, – воскликнула Маргарет в порыве гнева, – из-за женщины с деформированной рукой и бородавкой на шее, которую нужно прикрывать драгоценным камнем… Из-за красивых рукавов… из-за французских манер… нашему отцу приходится…

Они поглядели друг на друга и медленно пошли к дому.

* * *

После комиссии Томас вернулся домой веселым. Когда Маргарет и Мерси прибежали встретить его, они увидели на барке вместе с ним Уилла.

Томас тепло обнял дочерей. Увидел на их щеках следы слез, но не сказал по этому поводу ни слова.

– Отец… ты вернулся! – сказала Маргарет.

– Да, дочка, твой муж и я вернулись вместе.

– И все хорошо?

– Все хорошо, дочка.

– Тебя больше нет в этом парламентском списке? Тебя больше не обвиняют из-за той кентерберийской монахини?

– Меня вызывали не в связи с ней.

– Тогда зачем же?

– Обвиняли, что я убедил короля написать «Суждение о семи таинствах».

– Но, отец, он же сам начал писать, а потом призвал на помощь тебя.

– Милая дочь, это обвинение ничем не отличается от других, так что, прошу тебя, не возмущайся.

– Они хотят устроить тебе ловушку.

– Невиновного человека в ловушку не поймать.

– В чем тебя, собственно, обвиняли?

– Его Величество решил воздать Папе Римскому честь в своей книге и воздал. Теперь он, видимо, хотел бы обвинить меня в ее написании, но она написана хорошо, и ему не хочется отказываться от похвал. А меня обвиняют, что я убедил Генриха к его бесчестью вложить в руку Папы меч для войны с королем.

– О Господи!

– Не пугайся, Мег. Я разрушил их планы. Разве я не предупреждал короля о риске преступить закон о наказании за превышение власти церковными органами? Я напомнил комиссии об этом и о том, что книгу эту писал король, он сам говорил, что я лишь привел написанное в порядок. Вряд ли они могли осудить меня, если Его Величество ясно сказал, что книгу написал он сам, и к тому же получил за нее титул Защитник веры.

– Если он откажется от авторства, то лишится и этого титула, – сказала Мерси.

– Ты права, дочка. Я сказал: «Милорды, эти запугивания могут подействовать на детей, а не на меня».

Уилл, нахмурясь, произнес:

– Отец, а как с парламентским списком? Вычеркнули оттуда ваше имя?

– Право, сын Ропер, новое обвинение заставило меня забыть об этом.

– Забыть? – От волнения Уилл говорил резко. – А это дело касается вас очень близко и причиняет нам всем беспокойство!

Маргарет переводила встревоженный взгляд с отца на мужа. Томас улыбался; Уилл сердился.

– Не понимаю, сэр, – сказал он, – чему вы так веселитесь?

– В таком случае, Уилл, позволь сказать тебе. Пусть заодно узнают и мои милые дочери. Сегодня я зашел так далеко, что откровенно отчитал допрашивающих меня лордов, и теперь мне будет стыдно взять свои слова назад.

Томас поднял голову и уставился вдаль. Он улыбался, но окружающие почувствовали, что страх их усилился.

* * *

Замечательная погода казалась неуместной. Такого прекрасного апреля никто не мог припомнить. Яркое весеннее солнце раздражало Маргарет. Все делали свои дела молча, вымученно улыбаясь. Они знали, что вскоре Томаса вызовут для подписания недавно созданной присяги новому главе церкви. Как избавиться от этой напасти? Он будет поставлен перед необходимостью ставить свою подпись или нет. Первое будет уступкой королю, второе… Они не знали, не смели думать.

Наступила Пасха, и Томас, посмеиваясь над их страхами, решил отправиться с Уиллом в собор Святого Павла послушать проповедь.

В тот прекрасный весенний день они отплыли на барке.

Томас собирался вернуться в конце дня.

– Я буду рядом с Баклерсбери, – сказал он, – и не могу не заглянуть к сыну и дочери Клементам.

Мерси ждала его с тяжелым сердцем. Видя отца, она всякий раз боялась, что это последний.

– Джон, – обратилась она к мужу, – как я смогу весело приветствовать его? Как?

– Постарайся, – ответил Джон. – Кто знает, может, эта буря пройдет мимо.

Обед ждал Томаса на столе, Мерси шла по Поултри встретить его.

Она повстречала его идущим навстречу с Уиллом Ропером под руку, оба были увлечены разговором – несомненно, обсуждали только что прослушанную проповедь.

Подойдя к Мерси, Томас обнял ее, однако увидел то, чего она не могла скрыть, что видел в лицах всех членов семьи.

– Очень рад тебе, дочка. Ну, как ты? Весела и бодра?

– Весела и бодра, – повторила она. – Весела и бодра, папа.

Томас взял под руку и ее, и они пошли в Баклерсбери, он улыбался, ему было радостно идти с сыном и дочерью, они не были ему родными, но знали, что относится он к ним, как к родным.

Друзья и знакомые приветствовали идущего Томаса. Тепло улыбались ему. Они помнили его заместителем шерифа, помнили неподкупным лордом-канцлером. Но Мерси казалось, во взглядах их сквозят страх, жалость, предостережение.

Несчастье уже наверняка близко.

Маргарет, любящая отца, пожалуй, сильнее остальных, хотела бы, чтобы он подписал присягу, хотела бы, чтобы он пошел на что угодно, лишь бы оставался с ней. Мерси это понимала. Но если бы она, Мерси, могла обратиться к нему с подобной просьбой, то попросила бы поставить под этой присягой подпись?

Она не такая, как Маргарет. Для Мег важнее всего ее любовь. В конце концов, он ее отец, и она готова сохранить его любой ценой. Но Мерси ни за что не попросила бы его пойти против своей совести. Пусть поступает по правде – чего бы ни стоило это ему и семье.

Но это не значит, что страдала она меньше.

Вот и Баклерсбери с приятными аптечными запахами. Вот и старый дом.

– Всякий раз, когда вхожу в него, меня охватывает масса воспоминаний, – сказал Томас.

И Мерси поняла, что он рад снова появиться здесь, пробудить радостные воспоминания и лелеять их до тех пор, пока он не лишится возможности навещать этот дом.

– Пошли, папа, вы наверняка голодны. Давайте сразу примемся за еду.

Они сидели за столом, когда явился посыльный.

Мерси поднялась. Она не была чрезмерно встревожена. Она не ожидала, что к отцу явятся прямо сюда. Должно быть, это приглашение от кого-то из знакомых. Нет? Тогда это, вероятно, посыльный от двора. Очевидно, за Джоном, ведь он теперь один из королевских врачей.

Посыльный подошел. В руке он держал свиток.

– Письмо для меня? – спросил Джон.

– Нет, сэр. Мне поручено отвезти его сэру Томасу Мору в Челси, но я сократил себе путь, узнав, что он здесь.

Томас поднялся и взял свиток у посыльного.

– Благодарю. Вы очень разумно поступили, сократив себе путь.

Он дружелюбно поговорил с посыльным, и когда тот ушел, продолжал держать свиток неразвернутым.

– Папа… – испуганно произнесла Мерси.

– Дочка, давай есть замечательный обед, который ты для нас приготовила.

– Но…

– После, – сказал он. – Нечего спешить.

И заговорил о проповеди, которую слушал с Уиллом в соборе Святого Павла; но его никто не слушал; глаза сидящих постоянно обращались к лежащему на столе свитку.

– Отец, – сердито сказал Уилл, – не держи нас в неведении. Что там написано?

– Не догадался, мой сын? Ручаюсь, это требование предстать перед комиссией и подписать присягу новому главе Церкви.

– Загляните в свиток. Убедитесь.

– Уилл, не волнуйся так. Мы знаем, что это должно случиться.

– Отец, – раздраженно сказал Уилл, – ваше спокойствие сводит меня с ума. Прочтите, умоляю вас.

Томас прочел.

– Да, Уилл, – сказал он, – я должен предстать перед комиссией в Ламбете для принятия присяги.

– Я не смогу этого вынести, – сказал Ропер. – И Маргарет не сможет.

– Не теряй надежды, сын. Пусть тебя не гнетет беспокойство. Если оно долго тянется, выносить его легко. Если трудно, оно тянется недолго.

– Папа, когда ты должен быть в Ламбете? – спросила Мерси.

– Завтра, так что сегодня волноваться мне незачем. Сегодня я сам себе хозяин.

– Надо возвращаться в Челси, – сказал Уилл.

– Зачем?

– Все захотят, чтобы вы побыли с домашними как можно дольше. Маргарет…

– Оставь ее в неведении. Пусть проведет этот день спокойно. Чем раньше она узнает об этом вызове, тем раньше начнет расстраиваться подобно тебе.

– Разве знание, что вызов пришел, хуже страха, что он придет, знания, что он должен прийти?

– Да, Уилл, потому что в неопределенности есть надежда. Оставь пока в неведении Маргарет. Ну, давайте есть, а то Мерси обидится. И она, и слуги трудились, стараясь угодить нам обедом.

Есть? Наслаждаться едой? Как это можно? Их мучила почти невыносимая душевная боль. Лишь сэр Томас Мор был весел.

* * *

Ранним вечером они поплыли обратно в Челси.

– Пока никому ни слова, Уилл, – сказал Томас зятю. – Оставь их в покое… Оставь им этот день.

– Отец, – горестно ответил тот, – я не уверен, что сумею скрыть от них свой страх.

– Уилл, ты страдаешь от страха уже много дней. Улыбнись, сын мой. Они не узнают. Им не придет в голову, что вызов мне могут вручить где-то за пределами дома. Давай в этот вечер повеселимся. Будем петь, рассказывать истории, смеяться и радоваться друг другу, Уилл. В последний раз.

Уилл справился со своим мрачным настроением. Он пел так же громко, как остальные, и чувствовал, что тесть благодарен ему.

В ту ночь, лежа рядом с Маргарет, он не спал, и она тоже.

– Уилл, – прошептала она, – это не может продолжаться долго, правда? Нам осталось немного подобных дней.

Уилл ответил:

– Не может.

Он вспомнил просьбу отца и не сказал: «Таких дней больше не будет. Сегодня последний, потому что завтра отец отправляется в Ламбет».

* * *

Наутро семья поднялась, как обычно. Вид у Томаса был умиротворенный, на что Маргарет обратила внимание: казалось, он радуется этому дню. Алиса тоже обратила внимание на его вид и подумала: «Наверно, он поступит, как того хочет король. Видно все-таки образумился».

После завтрака Томас сказал:

– Давайте сходим в церковь.

Они пошли через поле к сельской церкви, как ходили не раз по утрам. А после службы, когда солнце стояло уже высоко, он положил ладонь на руку Уилла и произнес:

– Уилл, нам пора.

Потом подозвал двух слуг и распорядился:

– Приготовьте барку. Сегодня мне нужно плыть в Ламбет.

Все поняли. Этот день наступил.

Маргарет шагнула к нему, но Томас остановил ее взглядом. «Не здесь, Мег, – говорили его глаза. – Не здесь… не при всех».

«Мне нужно плыть в Ламбет». Эти слова не звучали для других так зловеще, как для Маргарет и Уилла.

Он отправляется туда по парламентским делам, решили остальные. К вечеру вернется.

Но Маргарет понимала, зачем он плывет в Ламбет, понимала и как поступит, оказавшись там. В глазах ее читался немой призыв: «Папа, папа, сделай, как они хотят. Не все ли равно, кто глава Церкви, если ты глава своей семьи и продолжаешь жить с ней в любви и согласии?»

Томас поглядел на нее и сказал:

– Не ходи дальше калитки. Мне нужно отплывать срочно. Прощайте все.

Он расцеловал всех, когда настал черед Маргарет, она прильнула к нему.

– Папа…

– Прощай, моя дочь, моя любимая дочь. Я буду с тобой… вскоре…

И пошел по лужайкам, распахнул калитку, пропустив Уилла, быстро закрыл ее и спустился по ступеням к барке.

Томас бросил взгляд на дом, который построил, дом, где познал полное семейное счастье. Поглядел на блестящие в солнечных лучах окна, павлинов на заборе, цветущие плодовые деревья. «Кто будет собирать фрукты в этом году?» – мелькнула у него мысль.

Последний взгляд на все, что составляло его счастье на земле. Потом Томас повернулся к Уиллу и, когда барка стала медленно отходить от пристани, сказал:

– Я благодарю Бога, сын Ропер, что одержал победу.

* * *

Томаса отправили в Тауэр, и веселье покинуло дом в Челси.

Радости в доме не было. Не было ничего, кроме ожидания в страхе, что произойдет дальше.

Маргарет просила разрешения повидаться с отцом, благодаря влиянию доктора Клемента и Джайлса Эллингтона ей наконец предоставили такую возможность.

Накануне ночью Мег совсем не спала, да и много ночей до того провела без сна. Слегка задремывала и просыпалась с мыслями об отце в неуютной камере. Днями ходила по берегу реки, разглядывая мрачную крепость, ставшую его тюрьмой.

А теперь она увидит отца, теперь, когда можно сесть в барку и спуститься по реке к Тауэру, надо приготовить ему слова утешения. Ни в коем случае не просить его поступать против совести.

Маргарет подплыла к пристани, сошла с барки. Уилл помог ей, он настоял, что проводит ее к Тауэру. И будет ждать возвращения. Милый, добрый Уилл, лучший из всех утешителей, любимейший из всех мужей! Она благословляет тот день, когда отец привел его в дом; надо думать о своих благах, а не о несчастьях.

Как ненавистно ей это строение своими мощью и мрачностью! Маргарет подняла взгляд к круглым башням, к узким прорезям, служащим окнами, к темницам с решетками на прорезях. И здесь, в этом строении томится ее отец, ее любимый отец.

Тюремщик повел ее по винтовой лестнице и отпер толстую дверь. Маргарет оказалась в камере с каменными стенами и каменным полом, а потом забыла обо всем, потому что отец с улыбкой шел ей навстречу.

Мег вгляделась в его лицо и обратила внимание, как отец побледнел, как запали глаза. Он изменился. И все же… сохранил способность улыбаться, притворяться веселым, хотя ему наверняка не весело.

– Мег… родная моя Мег!

– Папа! – Она целовала его, стискивала в объятьях. – Папа, ну как ты? Что они с тобой сделали? Ты похудел, борода свалялась, одежда… Ой, папа-папа… Что мне делать? Что делать?

– Будет тебе, – сказал он. – Садись, Мег. Тюремщик мой – человек добрый. У меня есть табуреты… Ко мне многие добры, дочка. Мой добрый друг Бонвизи… он присылает вина и мяса… и мне позволено делить камеру с моим добрым Джоном Бочонком, он заботится обо мне. Как видишь, обходятся со мной неплохо.

Маргарет попыталась улыбнуться.

– Ну, Мег, а как вы? Ты выглядишь недурно. Слегка загорела. Как мои дорогие сыновья и дочери? Поддерживай у них хорошее настроение, Мег. Ты же умеешь.

– Хорошее настроение! – воскликнула она. – Папа, давай не притворяться. Не будем обманываться, говорить: «Это окончится», так как знаем, что окончиться это может только одним способом, и ты отвергаешь этот способ.

– Милая дочь, давай поговорим о чем-то другом.

– Не могу. Что я скажу детям?

– Возможно, тебе придется говорить с ними о смерти. Тогда представь им смерть прекрасной. Освобождением для красоты, для радости, для счастья, каких нет на земле. Скажи, что человек, мнящий себя в этой жизни богатым, спит, и когда смерть разбудит его, он поймет, как беден. Скажи, что те, кто страдает от несправедливости, должны надеяться. Пусть благотворные надежды смягчат твои страдания, Мег. Человек, ставший стяжателем, которого распирает гордыня, надменно относящийся к своим придворным, не всегда будет таким. Когда-нибудь он сравняется с нищими. А что из даров жизни сравнится со смертью? Ты поймешь, что тот, кто в жизни вызывает страх, в смерти не вызовет ничего, кроме смеха. Мег, Мег, воспрянь духом, не горюй, то, что постигнет меня, ждет нас всех. Мой дух готов покинуть свою оболочку. Не все ли равно, кто ее разобьет? Возможно, король. Возможно, королевские министры. Возможно, королева.

– Папа, не говори о королеве. Когда я слышу о ней, мою душу заполняет ненависть. Я вспоминаю, как мы впервые услышали про нее, тогда она казалась просто легкомысленной девицей. Я тогда не понимала, что она нечестивая распутница, будущая убийца святых.

– Оставь, Мег! Не говори о ней плохо. Лучше пожалеть ее, чем осуждать. Откуда мы знаем, к каким страданиям она, бедняжка, может прийти?

– Папа, я не стану ее жалеть. Ни за что. Если бы не она, ты был бы с нами дома в Челси как раньше. Как я могу жалеть ее? Как могу не проклинать?

– Мег, у тебя должна быть жалость. Я слышал, королева весело танцует при дворе; и может, в этих танцах она будет пинать наши головы, как мячи, но, Мег, возможно, вскоре ее бедная голова покатится в том же танце.

– Папа, какое имеет значение… что угодно, если ты вернешься к нам. Не мог бы ты…

– Нет, Мег, я знаю свой долг.

– Но что случится с тобой?

– Увидим.

– Милорд епископ Рочестерский тоже в Тауэре.

– Тюремщик сказал мне. Я знал, что мой близкий друг Фишер не изменит долгу.

– Папа, монахи из Чартерхауза отказываются признавать короля главой Церкви.

– Мои добрые друзья? Именно этого я и ждал от них.

– Папа, а разве справедливо… законно сажать тебя за это в тюрьму? Что ты совершил? Отказался подписать эту присягу и только. Значит, по закону человека можно лишить за это свободы?

– Закон, Мег, это желание короля. Прискорбно, что христианского государя так бесстыдно развращают лестью и бесхребетный совет, готовый потакать его капризам, и слабое духовенство, лишенное твердости неизменно держаться своего вероучения.

– Папа, но неужели это стоит такой жертвы? Не мог бы ты… принять присягу… и навсегда порвать с придворной жизнью? Жить с нами… с семьей… до конца дней. У тебя есть библиотека… дом… все, что ты любишь. Папа, ты уже не молод. Ты должен быть дома, с сыновьями и дочерьми, с женой.

– Уж не явилась ли ты разыгрывать искусительницу? Нет, мистресс Ева, на эту тему мы говорили не раз и не два. Я сказал тебе, что если б мог удовлетворить короля и вместе с тем не оскорбить Бога, то никто не принял бы этой присяги охотнее, чем я.

– О Господи, – воскликнула Маргарет, – тюремщики идут сказать, что мне пора. Папа… когда я еще увижу твое лицо?

– Не падай духом, Мег. Уверен, что скоро.

Обняв его, она увидела на его щеках слезы. И подумала: «Мой приход не ободрил его, а расстроил».

* * *

Алиса получила дозволение навестить Томаса.

Она приехала более грубой, ворчливой, чем обычно, все потому, что была очень несчастна.

Встав в дверях, Алиса зоркими глазами оглядела камеру во всей ее неприглядной мрачности.

– Хорошенькое дело, мастер Мор! – вскликнула она. – Удивляюсь, что тебя все считали очень умным. Валяешь и здесь дурака по своей привычке. Лежишь в этой тесной, грязной тюрьме, кишащей мышами и крысами, а ведь мог жить на воле, пользоваться расположением короля и его советников. Тебе-то и нужно сделать только то, что сделали епископы и умные люди этого королевства. У тебя же в Челси прекрасный дом, там есть библиотека, галерея, сад, словом все, что нужно, ты мог бы жить в окружении жены и детей, веселиться с ними. Не пойму, Господи, чего ради тебе торчать здесь.

– Алиса… Алиса, я очень рад тебя видеть. Рад слышать твое ворчанье. Подойди, женушка. Садись на этот табурет, принесенный добрым тюремщиком. Нам, Джону Бочонку и мне, живется тут неплохо. Мой добрый друг Бонвизи присылает нам вина и мяса больше, чем нужно. Не бойся.

– Значит, тебе нравится здесь больше, чем дома? Да? Ты это хочешь мне сказать?

– Разве этот дом не так близок к небесам, как мой? – спросил Томас.

– Надо же! Что за чушь ты несешь? Я смотрю, все тюрьмы на свете не изменят тебя.

– Алиса, все же ответь. Разве не так?

– Господи Боже, отстанешь ты от меня?

– Ладно, мистресс Алиса, раз я не ошибаюсь, а тебе это понятно, потому и отвечаешь только «Надо же!», – то и отлично. Не вижу особых причин для радости в своем прекрасном доме или в саду. Ведь если бы я пролежал семь лет в могиле, а потом воскрес и явился туда, кто-то непременно выставил бы меня за ворота, сказал, что все это не мое. Зачем же стремиться в дом, раз он так скоро забудет своего хозяина?

– Фу-ты и еще раз фу-ты! Прекрати эту болтовню. Как у тебя с одеждой? Есть что-нибудь в стирку? До чего же здесь грязно! Что ж мастер Бочонок так плохо заботится о тебе? Похоже, мастер Мор, ты дурак… и вокруг тебя дураки.

Томас делал вид, что не замечает слез, блестящих на ее щеках. Алиса продолжала ворчать и упрашивать его на свой лад вернуться домой с той же настойчивостью, что и Маргарет.

* * *

Айли глядела в парк из окон особняка Эллингтонов. Ожидание и напряжение измучили ее. Вот-вот должны были вернуться лорд Одли и ее муж, а она сказала Джайлсу, чтобы по возвращении он дал ей возможность поговорить с канцлером наедине.

– Господи, помоги мне, – молилась она истовее, чем когда бы то ни было. – Помоги мне устроить это.

Айли надеялась, что лорд Одли откликнется на ее просьбу. Только вот достаточно ли у него власти? Он лорд-канцлер, а когда канцлером был ее отец, к нему многие обращались с прошениями.

Теперь она старалась не думать о доме в Челси. И Маргарет, и Мерси писали ей часто. Но вымученная веселость их писем лишь подчеркивала, как там все переменилось. Неужели это ужасное лето никогда не кончится?

Услышав, как трубят охотничьи рога, она поглядела в венецианское зеркало, мужнин подарок, некогда предмет ее гордости. Глаза ее страдальчески блестели, щеки раскраснелись, губы дрожали.

Взяв себя в руки, Айли сбежала вниз навстречу возвращающимся охотникам.

Одли взволнованно говорил об олене, которого убил в парке. Какое это могло иметь значение? Важно сейчас только одно.

Джайлс нежно, с пониманием улыбнулся жене. И направился к конюшням, куда побежали грумы принимать лошадей. Айли пошла бок о бок с лордом Одли, Джайлс позаботился, чтобы им никто не мешал.

– Лорд Одли, надеюсь, вы хорошо поохотились?

– Да, леди Эллингтон. У вашего мужа замечательные охотничьи угодья.

– Приезжайте к нам на охоту почаще.

– Непременно.

Айли взяла лорда-канцлера за руку и улыбнулась ему.

– При желании вы могли бы сделать кое-что для меня.

– Леди Эллингтон, я с удовольствием сделаю все, что в моих силах, дабы угодить вам.

– Вы очень добры, милорд. Я хочу поговорить о своем отце.

Лорд Одли издал быстрый, хрипловатый смешок.

– Леди Эллингтон, он вполне может помочь себе сам.

– Это не так.

– Простите, что возражаю, но это так. Ему нужно лишь подписать присягу новому главе Церкви, и на другой день он будет свободным человеком.

– Но он не может.

– Не может! Не может расписаться! – рассмеялся лорд Одли. Он с гордостью говорил: «Я не ученый!», следовательно, испытывал к ученым легкое презрение. – Но мы много слышали о его высокой образованности!

– Милорд, он считает это делом совести.

– Ну так пусть урезонит свою совесть. Моя дорогая леди, для вашего отца я готов сделать все, что сделал бы для своего… ради вас, но что я могу? Спасение в его руках. Удивляюсь, что он так упорствует в своем тщеславии.

– Не могли бы вы убедить короля, что в случае с моим отцом можно обойтись без присяги?

– Моя дорогая леди, вам известны нравы парламента.

И канцлер стал рассказывать Айли одну из Эзоповых басен.

– Вы, – сказал он, – дочь столь образованного человека, несомненно, уже слышали ее.

В басне шла речь о мудрецах, пытавшихся править множеством дураков. Многие высекли нескольких.

– Леди Эллингтон, были все же они такими уж мудрыми? Сомневаюсь.

Айли глянула в холодное, надменное лицо идущего рядом и ощутила тяжесть на сердце.

Они подошли к дому, и Айли обогнала своего спутника. Джайлс вышел навстречу и, видя ее состояние, занял гостя разговором, чтобы ей ничто не мешало взбежать наверх, в свою спальню.

По щекам у Айли струились слезы, лицо выражало полнейшую безнадежность.

* * *

Месяц тянулся за месяцем, но визитов в Тауэр больше не было. Наступило Рождество; а Томаса заточили в камеру еще весной.

Как это Рождество не походило не предыдущие! Собрались все, но как они могли радоваться без главы семейства?

Жили они ради приходящих писем. Для обмена письмами им разрешили отправлять в Тауэр служанку. Эти путешествия совершала верная Дороти Колли, она была почти членом семьи, и Томас любил ее. Возвращаясь, она передавала все, что он говорил.

– Ему хочется знать, чем вы занимаетесь, как проводите время. Его интересует любая мелочь. Он с радостью их выслушивает. Спрашивал о последних выражениях детей.

Дороти сказала Маргарет с глазу на глаз:

– Когда я уходила, он поцеловал меня. И велел передать вам, что любит меня, как родную. Сказал: «Дороти, вы еще не поженились с Джоном Харрисом? Советую пожениться. Скажите Маргарет, она поможет вам все устроить. Брак – хорошая вещь, если двое живут в любви и согласии, это самая счастливая жизнь».

Маргарет поцеловала служанку. Она знала, что Джон Харрис ее любит, и понимала, что отец хотел сказать: «Будьте счастливы. Перестаньте горевать. Займитесь обычными делами. Если у вас будет свадьба, празднуйте и веселитесь. Отец с вами, что бы вы ни делали».

– Дороти, я должна повидать его в ближайшее время, – сказала Мег. – Так продолжаться не может.

* * *

В заточении Томас сильно изменился, он похудел, здоровье его ухудшилось. У него были книги, они скрашивали ему жизнь в тюрьме. Он писал сочинение, названное «Утешительный диалог», разговор там велся между двумя венграми, пожилым Антонио и его племянником Винсентом. Они обсуждали предстоящее нашествие турок. Эту аллегорию Маргарет легко поняла – свои писания Томас отправлял ей.

«Я не могу прочесть тебе это вслух, – писал он, – но хочу, как всегда, знать твое мнение».

Маргарет догадалась, кто имелся в виду под Великим Турком. Томас писал: «Ни один природный турок не бывает так жесток к христианским народам, как этот отпавший от веры лжехристианин. Маргарет, любимая моя дочь, я заключен в грязной темнице и все же бываю счастлив, когда беру перо, чтобы написать тебе. Мне лучше быть отцом Маргарет, чем правителем империи».

Рич, главный королевский стряпчий, часто навещал Мора. Томас понимал цель этих визитов, раньше его хотели поймать в ловушку, теперь у него пытались вытянуть отрицание главенства короля над Церковью, но Томас был искушен в юридических тонкостях. Он прекрасно знал, что его нельзя осудить только за отказ подписать присягу. Если он не станет высказывать свои взгляды, то должен считаться невиновным. Закона, по которому можно карать за отказ от подписания какой бы то ни было присяги, не существовало.

Рич тщетно пытался его запутать. Кромвель, Норфолк, Одли, весь королевский совет всеми силами старались состряпать дело против Мора, чтобы услужить королю, но Томас был лучшим юристом, чем все они. Никто из них – даже Кранмер – не мог спровоцировать его на высказывание, дающее основание для обвинительного приговора.

Томас знал, что его друг Фишер находится в Тауэре. Епископ был смелым человеком, но не юристом. Томас писал ему записки, Фишер отвечал, их слуги находили способы обмениваться записками, так как тюремщики старались по возможности облегчить заключение столь праведным людям, как Фишер и Мор.

«Будьте осмотрительны, мой друг, – просил Томас епископа. – Остерегайтесь задаваемых вопросов. Смотрите, как бы не сказать ничего противозаконного. Вы не хотите подписывать присягу. Само по себе это не преступление. Но как следует думайте, что говорите. Отвечая на вопросы, ни в коем случае не касайтесь королевских дел».

Епископ был очень болен, заключение сильно отразилось на его здоровье.

Однажды к Фишеру явился Ричард Рич и, приветливо улыбаясь, заверил его, что это не официальный визит, что пришел он не как главный королевский стряпчий, а как друг.

Измученный болезнью епископ, сильно страдающий от духоты, от жары и холода, пригласил королевского стряпчего войти. Тот заговорил о прискорбности этого дела, об огорчении многих, что столь уважаемые люди, как епископ Фишер и сэр Томас Мор вынуждены томиться в заключении по такому поводу.

– Я только вчера разговаривал с королем, – сказал Рич, – он говорил, его очень огорчает мысль о том, что вы в тюрьме. Что очень уважает вас и что его мучает совесть. Он боится, что был неправ в своем поступке. И в самом деле, где сын, которого Бог даровал бы ему, если бы одобрил его новый брак? У него родилась дочка – ребенок, правда, здоровый, но дочь! Король терзается угрызениями совести, и вы могли бы облегчить их, милорд епископ. Он обещал сохранить все в полной тайне, но ему нужно знать ваше мнение. Говорит: все, что вы, праведный служитель церкви, скажете, он тщательно обдумает. Милорд Фишер, если я поклянусь, что все сказанное вами останется между нами двумя и королем, поделитесь вы со мной своими взглядами?

Фишер ответил:

– По Божеским законам король не может быть главой английской церкви.

Рич кивнул и улыбнулся, он был доволен собой. Именно этого ответа главный королевский стряпчий и добивался.

* * *

По той же причине, что эти двое смелых людей, в Тауэре находились и другие.

Картезианцам предложили подписать присягу. Сделать этого им не позволила совесть, и приора лондонского Чартерхауза тут же отправили в Тауэр вместе с приорами линкольнского и ноттингемпширского монастырей. Остальные быстро последовали за ними.

Король гневался все больше и больше, выходя из себя, он обрушивал гнев на Кромвеля.

– Клянусь телом Христовым, – гремел король, – это Мор укрепляет их непокорство. Надо ему растолковать, что происходит с теми, кто не повинуется королю.

– Сир, мы выдвигали против него всевозможные обвинения, но он сведущ в законах и хитер, как лиса.

– Знаю, знаю, – раздраженно говорил король. – Он умен, а я окружен дураками. Знаю, что вы пытались осудить его, и он всякий раз брал над вами верх. Мор изменник. Запомните это. Но я не хочу видеть, как он страдает. Надо, чтобы он бросил свое безрассудство, подписал присягу и перестал сеять зло среди тех, кто восхищается им. Если бы Мор смягчился, эти монахи последовали бы его примеру. Но нет… нет. Окружающие меня дураки никак не могут взять верх над ним. Мастер Мор оборачивает их доводы против них самих и смеется над всеми нами. Надо напомнить ему, какая казнь ждет изменников. Спросить, таков ли закон этой страны. Поинтересоваться, может ли умный юрист спасти человека от казни, если тот повинен в измене.

Кромвель навестил Мора в камере.

– Сэр Томас, – сказал он, – вы огорчаете короля. Он желает вам добра, несмотря на все неприятности, что вы причинили ему. Он хочет быть милостивым. Хочет снова открыть перед вами весь мир.

– Мастер Кромвель, у меня нет желания ездить по всему миру.

– Король смягчился бы к вам, если бы вы не помогали другим противиться ему. Сейчас в Тауэр заключили этих монахов. Его Величество считает, что будь вы ему добрым другом, то убедили бы их оставить свое безрассудство.

– Я верный королевский подданный и никому не делаю зла. Я не проповедую зла, не мыслю зла и всем желаю добра. Если этого недостаточно, чтобы позволить человеку жить и придерживаться своих убеждений, то жизнь мне не нужна. Поэтому мое жалкое тело к услугам короля.

– Повторяю, король желает вам добра. Он готов оказать вам милость. Но этой милости вы не хотите принять.

– Я бы принял другую. Если бы я смог повидаться со своей дочерью Маргарет Ропер, то почти больше ничего не хотел бы от Его Величества.

Кромвель улыбнулся.

– Сделаю все возможное. Не сомневаюсь, что эта просьба вскоре будет удовлетворена.

Так и вышло.

Маргарет приехала в тот майский день, когда четверо монахов подверглись ужасной казни, к которой их приговорили.

Король с Кромвелем устроили так нарочно. Кромвель сказал, что даже самые смелые люди содрогнутся при мысли о смерти, уготованной этим монахам. Это смерть изменников, и ничто не мешает предать епископа и бывшего канцлера той же казни. Лишь король в своем милосердии может заменить этот ужасный приговор отсечением головы.

Пусть мастер Мор поразмыслит над этим, притом в обществе дочери, поскольку она может своими просьбами помочь королевским министрам.

Маргарет находилась с Томасом, когда под стенами тюрьмы велись приготовления к казни. Их шум доносился до отца с дочерью, и они понимали, что он означает. Повозки привезли во двор, под окно, Томас и Маргарет знали, что этих четверых мужественных людей привяжут к ним и отвезут в Тайберн, там подвесят к столбам, потом срежут и заживо выпотрошат.

Чтобы достойно встретить такую смерть, требуется особое мужество, хотя эти люди и были смелыми.

Маргарет стояла перед ним в ужасе.

– Отец, я не могу этого выносить. Неужели не слышишь? Неужели не знаешь, что делают с этими смелыми монахами?

Он ответил:

– Оставь, Мег, неужели тебе не ясно, что эти благословенные святые отцы поедут на казнь весело, словно женихи на свадьбу?

Но она отвернулась от него со слезами, теряя сознание, стала падать на пол; так что утешения потребовались не ему, а ей.

* * *

Мерси сказала мужу:

– Я должна что-то предпринять. Бездеятельность убивает меня. Боль сжимает мне горло, и кажется, оно вот-вот сомкнется. Подумай, Джон. Мы терпим эту муку уже больше года. Ведь самые изощренные пытки – медленные. Знает ли об этом король? Поэтому то дает нам надежду, то почти лишает ее?

– Мерси, сдаваться не в твоем духе… ты всегда такая выдержанная.

– Больше я не могу быть выдержанной. Во сне я вижу его таким, какой он был, когда привел меня к себе в дом… когда я стояла перед ним, а он объяснял мне какой-то мой пустячный промах. Вспоминаю, как он сказал мне, что я его настоящая дочь. Да, я его дочь. Поэтому должна что-то сделать. А ты, Джон, должен оказать мне помощь.

– Мерси, я сделаю для тебя все что угодно. Ты прекрасно это знаешь.

– Джон, четверых монахов самым варварским образом казнили в Тайберне. А других казнят не так мучительно, но ужасно медленным способом. Они в ньюгейтской тюрьме, и я хочу помочь им.

– Ты? Но как?

– Поеду в Ньюгейт и окажу посильную помощь.

– Тебя не пустят.

– Полагаю, королевский врач сможет посодействовать мне?

– Мерси! Если тебя обнаружат… представляешь, что будет?

– Он сказал – я его настоящая дочь. И я хочу доказать это себе.

– Что именно ты хочешь сделать?

– Тебе известен их приговор. Эти образованные монахи привязаны к столбам в камерах. Они не могут шевельнуться, на них надеты железные ошейники и ножные кандалы. Их так оставили умирать. Это кара за неповиновение королю. Им не дают еды, они не могут двинуться с места. Пробыли там они уже день и ночь. Я войду в тюрьму с едой, водой и мылом… чтобы они не умерли от голода в нечистотах.

– Мерси, это невозможно.

– Возможно, Джон. Я обдумала, как стану действовать. Оденусь молочницей, возьму на голову бадью. В ней будет еда и принадлежности для уборки. А разрешат этой молочнице войти в тюрьму по рекомендации королевского врача. Ты можешь сделать это, Джон. Я умру, если останусь здесь и буду думать, думать… Пойми, только так я и могу жить. Мне будет казаться, что я помогаю ему. Я обязана, Джон, а ты обязан мне помочь.

Муж поцеловал ее и согласился.

На другой день Мерси, одетая молочницей, вошла с бадьей на голове в ньюгейтскую тюрьму, и подкупленный тюремщик отвел ее к монахам.

Она накормила монахов тем, что принесла, и вымыла их.

Такой счастливой Мерси не бывала с тех пор, как отец водил ее к Тауэру.

* * *

Король все больше гневался. И все больше привыкал к тому, что вокруг проливалась кровь. Он изменял королеве и нуждался в утешении, так как это старое Чудовище, совесть, постоянно терзало его.

Папа в надежде спасти Фишера завел речь о предоставлении ему кардинальской шапки.

Узнав об этом, король рассмеялся.

– Тогда Фишеру придется носить ее на плечах, – сказал он, – поскольку головы у него не будет.

В июне епископ Фишер после допроса в Тауэре, на котором вероломный Рич раскрыл его тайное признание, был приговорен к смерти.

Но король проявил великодушие. Не пожелал, учитывая возраст и положение епископа, казнить его уготовленной изменникам смертью. И назначил ему отсечение головы.

Затем настал черед Томаса, и первого июля его привели на суд в Вестминстер-холл.

Там Норфолк, отбросивший любезность, – его раздражало упрямство этого некогда симпатичного ему человека, – сказал ему, что если он раскается в своих взглядах, то может получить королевское помилование.

– Милорд, – ответил Томас, – благодарю вас за доброжелательность. Однако я молю Всемогущего Бога, чтобы Он помог мне сохранить прямодушие до последнего часа.

Затем защищался так искусно, что назначенные судьи испугались, как бы он вновь не оправдался. Допускать этого было нельзя. Судьи страшились предстать перед королем, если Томас Мор выйдет из Вестминстер-холла не осужденным за измену. Тогда изобретательный Рич вышел вперед и объявил, что вел тайный разговор с Мором, как и с Фишером.

– Мастер Рич, – воскликнул Томас, – о вашем лжесвидетельстве я скорблю больше, чем о грозящей мне опасности.

Однако судьи, страшившиеся королевского недовольства, обрадовались возможности признать Мора виновным.

Его вывели из Вестминстер-холла, Маргарет, ждавшая вместе с Джеком и Мерси, оцепенела от горя, увидя отца между алебардщиками.

Джек подбежал и встал на колени у отцовских ног. Маргарет бросилась ему в объятья, лишь Мерси осталась стоять на месте, памятуя даже в этот миг, что она всего лишь приемная дочь.

Маргарет не выпускала отца, сэр Уильям Кингстон, констебль Тауэра, стоял рядом, онемев от переполняющих его чувств.

– Успокойся, Маргарет. Успокойся, моя Мег. Не расстраивайся… – прошептал Томас.

Он высвободился из ее объятий, Маргарет чуть отступила назад, постояла, глядя на него, потом снова бросилась к нему и обняла за шею.

Тут сэр Уильям Кингстон мягко положил руку ей на плечо; Джек обнял ее, но она, потеряв сознание, упала на землю, а трагическая процессия двигалась дальше.

* * *

Король смилостивился. Он не желал подвергать бывшего друга той ужасной казни, которая постигла монахов.

– Король в своем милосердии, – объявил Томасу Мору Кромвель, – заменил вынесенный вам приговор отсечением головы.

– Упаси Бог, – ответил Томас с мрачным юмором, – чтобы подобное милосердие выпало па долю моих близких.

Кромвель сказал, что выдвинуты определенные условия. Перед казнью не должно быть долгих речей. И если Томас повинуется желаниям короля, король милостиво дозволит семье похоронить его тело. Поистине Генрих был милостивым монархом.

* * *

Отсечение головы!

В доме окончательно сгустился мрак. Все члены семьи сидели печальным кружком, и никто не говорил о Томасе. Никакие слова не шли на ум.

То, чего они страшились, случилось. Человек, создавший этот дом таким, какой он есть, сделавший их жизнь полной и радостной, утрачен для них.

Больше они никогда его не увидят.

Донси беззвучно плакал – не по несбывшимся честолюбивым надеждам, они теперь казались мелочью. Он не понимал, что произошло с ним в этом доме. У него были честолюбивые мечты, он заключил выгодный брак, который должен был привести к королевскому расположению, и куда же привел? Будучи Донси, он знал больше остальных. Знал, что королевская ненависть к сэру Томасу Мору распространится и на его семью, знал, что у его родственников будут отобраны имущество и земли, что даже их жизнь может оказаться в опасности. Но его это не волновало. Он отдал бы все свое имущество и земли, отбросил бы честолюбивые мечты о будущем, лишь бы распахнулась дверь, и вновь послышался веселый голос сэра Томаса Мора.

Элизабет улыбнулась мужу. Она понимала его, была ему благодарна, и ей казалось, что в ее черной печали есть светлый проблеск.

Сесили и Джайлс Херон, держась за руки, глядели вдаль и думали о прошлом.

Алиса вспоминала свое ворчанье на Томаса и мечтала, как никогда, поворчать на него теперь.

Дороти Колли вложила руку в ладонь Джона Харриса, и все сидели тихо, пока не послышался приближающийся конский топот.

Посыльный привез письмо для Маргарет.

Она с дрожью взяла отцовское послание, так как знала, что завтра он должен умереть и что это – последнее.

Написано письмо было угольком – у Томаса отобрали сначала книги, а затем и письменные принадлежности.

Маргарет заставила себя читать вслух:

«Да благословит тебя Бог, добрая дочь, и твоего мужа, и твоего сынишку, и всех твоих… и всех моих детей, всех моих крестников, и всех наших близких…»

Затем он перечислял всех поименно, и каждый, слыша свое имя, опускал голову, чтобы скрыть слезы.

Но Маргарет продолжала читать твердым голосом.

Томас просил не оплакивать его. Он должен умереть завтра и не хотел бы, чтобы казнь отложили.

«Ибо завтра канун дня Святого Фомы и потому завтра я хочу предстать перед Господом. Канун дня Святого Фомы! Этот день меня вполне устраивает. Дорогая Мег, твое обращение со мной никогда не радовало меня так, как при последнем поцелуе. Мне по душе, когда дочерняя любовь и сострадание не оглядываются на светские приличия. Прощай, мое дитя, молись за меня, а я буду молиться за тебя и за всех своих близких. Молю Господа, чтобы мы все встретились в раю».

Маргарет дочитала, и среди сидящих воцарилось молчание.

* * *

Рано утром в канун дня Святого Фомы молодой придворный, мастер Поуп, явился к Томасу с сообщением, что сегодня ему предстоит умереть.

В глазах молодого человека стояли слезы, он едва мог говорить от рыданий, и Томасу Мору пришлось успокаивать Томаса Поупа.

– Не расстраивайтесь, мастер Поуп, – сказал он, – я от всего сердца благодарю вас за эту добрую весть.

– Король изъявил желание, чтобы вы не говорили долго перед смертью.

– Хорошо, что предупредили, а то я хотел напоследок выговориться. Прошу вас, мастер Поуп, испросите у короля для моей дочери Маргарет разрешения присутствовать на моих похоронах.

– Король согласится, если перед смертью вы будете сдержанны в словах. Тогда присутствовать дозволят и вашей жене, и всем вашим детям.

– Я признателен Его Величеству за то, что он уделяет моим жалким похоронам столько внимания.

Уходя, молодой придворный не мог ничего сказать, слезы душили его.

– Успокойтесь, мастер Поуп, – сказал Томас, – не расстраивайтесь, я убежден, что мы радостно встретимся в раю, станем жить и любить друг друга в вечном блаженстве.

Незадолго до девяти часов Томас Мор в одеянии из грубой шерстяной ткани, свободно облегающем его исхудалое тело, отправился с красным крестом в руках из тюрьмы на Тауэр-хилл.

На казни из всех членов семьи присутствовала только Мерси. Она стояла в окружившей эшафот толпе и глядела на отца, глядела в последний раз. Потом, на похоронах в церкви Святого Петра, к ней присоединились Маргарет и Дороти Колли.

Стояла Мерси далеко, ей не хотелось, чтобы отец видел ее горе. Нужно радоваться, твердила она себе, что его не подвергают смертной казни, как несчастных монахов в Тайберне. А их закованные в цепи братья гниют в Нью-гейте.

Тюремщик, страшась разоблачения, больше не допускал к ним Мерси, все ее попытки проникнуть к ним не увенчались успехом, и они медленно умирали.

Какой жестокий мир, думала она, окружает, словно бурное море, островок покоя и счастья в Челси. На этом островке они чувствовали себя в безопасности, но теперь беспощадные воды залили его, уничтожили покой и красоту, оставя лишь воспоминания тем, кто жил там и любил эту жизнь.

Томас стал подниматься по лестнице, ведущей на эшафот. Она была сколочена наскоро и слегка пошатывалась.

Улыбнувшись, он сказал одному из помощников шерифа:

– Прошу вас, позаботьтесь, чтобы я благополучно поднялся. А при спуске обойдусь без вашей помощи.

Палач ждал Томаса. Глянув ему в лицо, этот ожесточившийся человек увидел его приветливость, снискавшую симпатии столь многих, торопливо отвернулся и пробормотал:

– Господи, прости меня… Томас похлопал его по руке.

– Соберитесь с духом, друг мой. Не пугайтесь своей обязанности… такова уж она. И ради уважения к себе постарайтесь не рубить вкось. – Потом опустился на колени и стал молиться: – Смилуйся надо мной, Господи, в твоей несказанной доброте…

Когда он поднялся, палач подошел, чтобы завязать ему глаза.

– Я сам, – сказал Томас.

Но сперва он обратился к людям, ждущим его последних слов. Он был очень краток, помня, что недовольство короля может пасть на его родных:

– Друзья мои, молитесь за меня в этом мире, а я стану молиться за вас в ином. Молитесь и за короля, чтобы Бог послал ему хороших советников. Я умираю королевским слугой, но прежде всего Божьим.

Потом он завязал себе глаза, положил голову на плаху и сдвинул бороду вбок со словами:

– Она неповинна в измене. Так пусть избежит топора. Когда топор опустился, на Тауэр-хилле воцарилось глубокое молчание.

Губы Томаса слегка шевельнулись. «Верный королевский слуга… но прежде всего Божий».

* * *

Королю доложили о смерти сэра Томаса Мора.

– Да сгинут все изменники! – воскликнул он. Но в маленьких глазах его таился испуг. Люди на улицах роптали. На большее они не осмеливались. Они видели ужасную смерть картезианцев, а теперь голову Томаса Мора водрузили на шест на лондонском мосту рядом с головой праведного Фишера, епископа Рочестерского.

– Норфолк, скажите, что вы думаете… без утайки. Норфолк был смелым человеком. Он ответил:

– Что это прискорбно, Ваше Величество. Очень талантливый человек оказался таким упрямым… таким заблуждающимся.

– Вы, кажется, жалеете о его смерти.

– Ваше Величество, он был очень привлекательным человеком. Его любили многие, сир.

Его любили многие!

Король сузил глаза. Люди не забудут, что этого человека приговорили к смерти, потому что он повиновался своей совести, а не королю. Верный королевский слуга, но прежде всего Божий.

Король проклял всех мучеников.

Этот человек не должен жить в народной памяти. В нем должны видеть изменника, человека, заслужившего смерть, изменника, чья голова по справедливости глядит с лондонского моста на воды Темзы.

Но Генрих понимал, что люди, проходя мимо, станут смотреть на голову этого человека, бормотать молитвы и просить у него благословения. Очень многим памятны его любезность, благочестие и добродетель.

При жизни он был Томасом Мором, хорошим, добрым человеком, после смерти он станет святым Томасом Мором.

Этого не должно быть.

Разве Мор не утверждал, что распространение враждебных ересей должно пресекаться любой ценой? Пока он был канцлером, нескольких еретиков сожгли. Надо было тогда распустить слух, что этот замечательный, добрый человек готов причинять страдания тем, кто не разделяет его взглядов. Смог бы он тогда пожаловаться на то, как обошелся с ним король?

Некоторые сказали бы: «Приговоры еретикам выносит не канцлер. Это дело духовенства». Но кто стал бы особо в это вникать? Тюдоры и их друзья скрыли множество исторических фактов, они при желании без труда замалчивали их или придавали им желательную окраску.

Королю вспомнилось дело еретика, высеченного по распоряжению Томаса Мора. Тогда это преступление позабавило Генриха, тот человек в церкви подкрадывался к стоящим на коленях женщинам, задирал у них подолы и набрасывал на голову. Порка – справедливое наказание за такой поступок, но этот охальник был еще и еретиком. Легкая обработка слухов о подобных делах – и вот вам Томас Мор, истязатель еретиков.

Король не сомневался, что его добрые друзья без труда обеспечили бы необходимые свидетельства.

«Нам, – думал Генрих, – не нужны в королевстве мученики. Это неудобные люди, мне они не по душе».

Король должен быть всегда прав, и Генрих нервничал, поняв, что и ему нелегко забыть этого человека. Норфолк сказал правду: Мор был привлекательным.

«Он мне нравился, – думал Генрих. – Я с удовольствием возвышал его».

Ему вспомнились их приятные разговоры, когда писалась та книга, вечера на балконе, где рядом с ним стояла прежняя королева, а Томас Мор показывал им в небе звезды; вспомнилась приятная семья в Челси, прогулка по благоухающему саду, когда он обнимал за шею своего канцлера.

– Я любил этого человека, – пробормотал Генрих. – Я… и многие другие. Я не желал его смерти. Бог свидетель, я любил его.

Вошла королева.

Генрих был недоволен ею. Она не дала ему всего, чего он хотел. Она заполнила его сердце ревностью, а разум – опасениями.

Среди ее фрейлин он заметил одну спокойную, белолицую. Зовут ее Джейн Сеймур. Эта молодая женщина, несмотря на свою скромность, дала понять, что ей приятно внимание короля.

При взгляде на королеву король внезапно вышел из себя, к тому ж его переполнял страх, так как убийство этого замечательного, добродетельного человека тяжким бременем лежало на его совести.

– Это твоя вина! – крикнул он королеве. – Твоя. Ты потребовала у меня смерти хорошего человека, и, да простит тебя Бог, я исполнил твое желание.