Как только король умер, у нас больше не было причин для того, чтобы оставаться в Версале. Наша карета уже несколько дней ожидала нас, так что больше ничто не могло нас задержать. Мы должны были сразу же уехать в Шуази.

Ввиду того, что тетушки в последнее время находились в тесном контакте с королем, а значит, вне всякого сомнения, были заражены, они должны были остаться во дворце, одни, поскольку сохранение здоровья моего мужа считалось задачей величайшей важности.

Мы все были настроены очень торжественно, когда уезжали из Версаля. В нашей карете сидели также графы Прованский и Артуа со своими женами, но разговаривали мы очень мало. Я все время старалась помнить о том, что никогда больше не увижу моего дедушку и что теперь я королева. Все мы были искренне убиты горем и в любую минуту готовы были разрыдаться. Луи был самым несчастным из всех нас. Я вспоминала его слова о том, что он чувствует себя так, словно вся Вселенная вот-вот рухнет на него. Бедный Луи! Он выглядел настолько ужасно, словно она уже падала на него.

Но, по правде говоря, каким все-таки поверхностным было наше горе! Мы все были так молоды! Девятнадцать лет — это так мало, чтобы быть королевой, да к тому же я была еще и легкомысленной. Возможно, моим оправданием было то, что я никогда не могла слишком долго испытывать сильные чувства, в особенности горе. Мария Тереза что-то сказала. Я услышала ее странное произношение, и… мои губы задрожали от смеха. Мой взгляд упал на Артуа. Он тоже улыбался. Мы ничего не могли поделать с собой. Это казалось нам таким забавным! И вдруг мы рассмеялись. Возможно, это был истерический смех, но все-таки это был самый настоящий смех. После этого торжественность смерти словно отступила куда-то.

Дни в Шуази были очень насыщенными, в особенности для Луи. Он словно бы стал выше ростом и более величественным. Хотя он по-прежнему был скромным, но все же выглядел как настоящий король. Он так искренне стремился делать то, что считал правильным, так глубоко осознавал свою величайшую ответственность!

Я жалела о том, что недостаточно умна, чтобы быть чем-нибудь полезной ему. Но я немедленно вспомнила о герцоге Шуазельском. Хорошо бы попросить его вернуться! Ведь он был моим другом и другом Австрии, и я не сомневалась, что моя матушка одобрила бы мое решение использовать свое влияние на мужа для того, чтобы вернуть герцога ко двору.

Но в Шуази мой муж был уже совсем другим человеком. Когда я упомянула имя герцога Шуазельского, на его лице появилось выражение упрямства.

— Я никогда не питал любви к этому человеку, — сказал он.

— Но ведь благодаря его стараниям состоялся наш брак!

Он нежно улыбнулся мне:

— Это состоялось бы и без него.

— Я слышала, что он очень умен.

— Мой отец не любил его. Ходили слухи, что граф Шуазельский был причастен к его смерти.

— Причастен к смерти твоего отца, Луи? Но каким образом?

— Он отравил его.

— Ты не можешь так думать о нем! Только не о мсье Шуазельском!

— По крайней мере, он не выполнил своего долга по отношению к моему отцу. — Он улыбнулся мне и продолжил: — Но тебе не следует интересоваться такими вопросами!

— Я только хочу помочь тебе, Луи.

Но мой муж лишь улыбнулся в ответ. Я слышала, как однажды он сказал: «Женщины ничему не научили меня, когда я был молодым. Если я чему-то научился, то этим я обязан только мужчинам. Я мало читал из истории, но понял одно: и любовницы, и даже законные жены нередко губили целые государства».

Он был слишком добр, чтобы прямо сказать мне об этом, но твердо придерживался своего убеждения.

Тетушки, однако, имели на него некоторое влияние. Хотя они теперь занимали отдельный дом, им разрешалось посещать нас, что они и делали. Они уверяли юного короля, что могли бы рассказать ему очень много интересного о прошлом своей семьи. Луи, казалось, поверил им, потому что соглашался слушать их.

Между Шуази и Парижем установилось интенсивное движение. Всем было интересно, насколько большое влияние на нового короля будут иметь тетушки, какое влияние буду оказывать на него я, а также кого изберет король в качестве своей любовницы. Последнее неизменно вызывало у меня приступ смеха. Неужели они забыли о том, что даже одна жена была слишком большой нагрузкой для короля, о какой любовнице могла идти речь в такой ситуации? Все это, конечно, напомнило мне о том, что проблема, которая так терзала и смущала нас, теперь будет угнетать нас еще больше, чем раньше.

В тот момент Луи был озабочен выбором человека, который мог бы советовать ему, как лучше вести дела. Он полагал, что ему нужен человек с большим опытом, который мог бы компенсировать недостаток опыта у него самого. Его первая мысль была о Жане Батисте д’Арувиль Машо, который занимал пост главного контролера финансов до тех пор, пока его не отстранили из-за враждебного к нему отношения мадам де Помпадур.

Он, несомненно, был опытным человеком, и причиной его падения стали интриги любовницы короля. Все это внушало Луи симпатию к нему. Он написал Жану Батисту и вызвал его в Шуази, так как страстно желал поскорее начать работать для блага своей страны.

Как раз когда он писал это письмо, приехали тетушки. Аделаида заявила, что сразу же поспешила к нам, узнав, что ее дорогой племянник нуждается в помощи. Она была уверена в том, что сможет дать ему весьма полезную для него информацию.

— Видишь ли, дорогой Берри… Ах, я теперь должна называть тебя уже не Берри, а ваше величество… Я так долго жила с твоим дедушкой и была так близка к нему… Мне известно очень многое из того, что может оказаться полезным тебе.

Она улыбнулась ему и мне тоже. Я восхищалась ее самоотверженностью, вспоминая, как она ухаживала за своим отцом, и в эту минуту вдруг почувствовала даже прилив любви к ней.

— Ты хочешь послать за Машо. О, нет… нет… нет!

Она наклонилась к уху короля и прошептала:

— Морепа! Морепа — вот кто тебе нужен!

— Но ведь он, кажется, довольно стар?

— Ах, ваше величество, а вы довольно молоды!

Она пронзительно засмеялась:

— Именно благодаря такому контрасту может получиться превосходное сочетание! У тебя есть энергия и живость, присущие юности, а у него — опыт, свойственный его возрасту. Морепа, — прошептала она, — самый способный человек. Иначе почему, когда ему было двадцать четыре года, он управлял как хозяйством короля, так и адмиралтейством?

— Но ведь он потерял все свои посты!

— Но почему? Почему? Потому что он не принадлежал к числу друзей Помпадур! Это было ошибкой нашего отца: каким бы способным ни был человек, находящийся в ближайшем окружении короля, если хоть одна из любовниц выражала свое неудовольствие этим человеком — все, ему конец.

Аделаида продолжала перечислять достоинства Морепа, и в конце концов мой муж решил разорвать письмо, адресованное Машо, а вместо этого написать Морепа. Я была рядом с ним, когда он сочинял письмо, которое, казалось, очень хорошо выразило все, что он в то время чувствовал.

«Несмотря на то, что мною овладело вполне естественное горе, которое я разделил со всем королевством, я все же должен выполнять свои важнейшие обязанности. Ведь я — король! Само это слово говорит об огромной ответственности. Увы, мне всего лишь двадцать лет (на самом деле моему мужу еще даже не исполнилось двадцати; до его двадцатилетия оставалось еще три месяца), и у меня еще нет необходимого опыта. Я не испытываю желания работать с теми министрами, которые занимали свои посты во время болезни короля. Моя уверенность в вашей честности и в ваших знаниях побуждает меня просить вас помочь мне. Вы весьма обрадуете меня, если прибудете сюда как можно скорее».

Еще ни один король Франции не всходил на трон с таким стремлением к самопожертвованию, как мой муж.

Обеспечив назначение Морепа, тетушки торжествовали, надеясь, что им удастся в дальнейшем править самим, находясь в тени трона. Я постоянно чувствовала, как они с подозрением наблюдают за мной, и прекрасно знала, что, когда меня не было рядом с Луи, они уверяли его не позволять своей легкомысленной маленькой жене вмешиваться в государственные дела.

Мой муж был так добр! Он немедленно раздал бедным двести тысяч франков и был очень озабочен безнравственностью двора, решив раз и навсегда покончить с этим. Он спросил мсье де Морепа, каким способом, по его мнению, можно привести в нравственное состояние двор, в котором мораль занимала столь низкую ступень в течение такого длительного периода.

Ответ Морепа был следующий:

— Есть только один путь, сир. Он заключается в том, что вы, ваше величество, сами должны подавать хороший пример. В большинстве стран, и во Франции в особенности, куда поведет государь, туда последует и двор.

Мой муж посмотрел на меня и улыбнулся — очень спокойно и доверчиво. У него никогда не будет любовницы! Он любил меня, и, если бы только он смог стать нормальным мужчиной, у нас были бы дети и наш союз был бы идеальным.

Но предстояло обдумать еще очень много важных вопросов, и эта неловкая тема была забыта.

Луи был добр. Он не мог поступить жестоко даже с мадам Дюбарри.

— Давайте просто отошлем ее, — сказал он. — Этого будет достаточно. Пусть она на время уйдет в монастырь, пока мы решим, куда ее можно сослать.

Это было слишком снисходительно по отношению к ней, но у Луи не было желания наказывать ее, так же, впрочем, как и у меня. Я вспомнила о тех временах, когда меня заставляли сказать ей те глупые слова. Как злилась я тогда! Но теперь все это было забыто. Я помнила только о том, как она оставалась с королем, когда он был уже так тяжело болен, и подвергалась опасности заразиться этой ужасной болезнью. Пусть ее вышлют! Этого достаточно.

Луи вскоре понял, что финансы страны находятся в беспорядке, и решил, что нужно экономить на нашем домашнем хозяйстве. Я была рядом с ним и заявила, что тоже буду экономить, после чего отдала мое droit de ceinture, сумму, которую государство отдавало в мой личный кошелек и которую я хранила у себя на поясе.

— Я не нуждаюсь в этом! — сказала я. — Пояса теперь уже не носят.

Эти мои слова повторяли и при дворе, и на улицах Парижа.

Париж и вся страна были довольны нами. Я была их очаровательной маленькой королевой, а мой муж был Louis le Desire. Однажды ранним утром, когда торговцы начали свой путь на рынок, все заметили, что ночью на статуе Генриха Четвертого, установленной на Пон-Неф, кто-то написал: «Resurrexit».

Когда мой муж узнал об этом, его глаза заблестели от удовольствия и в них появилось решительное выражение. По мнению всех французов, Генрих Четвертый был самым великим королем Франции за всю ее историю, королем, который любил свой народ так, как ни один монарх ни до, ни после него.

И вот теперь говорили, что этот великий монарх снова появился в лице Людовика Желанного.

В Шуази было нетрудно забыть о тех последних кошмарных днях в Версале. Я была теперь королевой Франции. Мой муж по-своему любил меня. Все спешили засвидетельствовать мне свое почтение. Чего мне было опасаться?

Я знала, что моя матушка с беспокойством следит за ходом событий. Вне всякого сомнения, ей уже сообщили о том, как я вела себя во время болезни и смерти короля. Кроме того, я сама писала ей обо всем.

Упиваясь собственным триумфом, я написала ей довольно высокомерное письмо. Моим оправданием могло служить лишь то, что я была слишком молода и только-только познала вкус лести, которой все окружают королеву.

«Хотя Господь предопределил, чтобы я от рождения занимала высокое положение, меня изумляют предначертания судьбы, которая избрала меня, самую младшую из ваших дочерей, чтобы быть королевой самого прекрасного королевства в Европе».

Когда я писала это письмо, вошел мой муж, и я позвала его, чтобы показать, что написала. Он посмотрел поверх моего плеча и улыбнулся. Луи знал о моих трудностях с почерком и похвалил меня, сказав, что в этот раз у меня получилось очень хорошо.

— Хорошо бы тебе тоже добавить что-нибудь к этому письму, — попросила я. — Ей это будет приятно.

— Я не знаю, что мне написать!

— Я подскажу.

Я вложила перо в его руку и, вскочив, усадила на свой стул. Он тихонько посмеивался, испытывая, как это часто бывало, одновременно и смущение, и восторг при виде моих непроизвольных жестов.

— Пиши так: «Мне очень приятно, моя дорогая матушка, что у меня есть возможность представить вам подтверждение моей любви и уважения к вам. Я буду испытывать глубокое удовлетворение, если вы будете так добры дать мне совет в такое трудное для нас обоих время…»

Он быстро написал все это и глядел на меня в ожидании.

— Ты намного искуснее меня в том, что касается умения владеть пером, — сказала я. — Конечно, ты без труда сможешь сам закончить письмо.

Он продолжал посмеиваться надо мной. Потом, словно решив произвести на меня впечатление своим искусством, начал быстро писать:

«…Но я сделаю все, что в моих силах, чтобы вы были довольны, и таким образом покажу вам, какую любовь и благодарность испытываю к вам за то, что вы отдали мне свою дочь, которой я доволен как нельзя больше».

— Значит, вы довольны мною! Благодарю вас, сир! — сказала я и сделала ему глубокий реверанс. Потом встала, вырвала перо у него из рук и написала под его посланием следующее:

«Король пожелал добавить несколько слов от себя, прежде чем отправить вам это письмо. Дорогая матушка, по тем комплиментам, которые он делает мне, вы поймете, что он, несомненно, влюблен в меня. Однако он не балует меня высокопарными фразами».

Луи выглядел озадаченным и немного пристыженным.

— А что бы ты хотела услышать от меня?

Я засмеялась, выхватила у него письмо и сама запечатала его.

— Ничего такого, чего ты еще не говорил мне, — ответила я. — В самом деле, сир, судьба отдала меня королю Франции, которым я довольна как нельзя больше.

Это было характерно для наших взаимоотношений в то время. Он действительно был доволен мною, хотя не желал, чтобы я вмешивалась в политику. Он был самым верным мужем при дворе. Но в то время я не могла бы точно сказать, чем это было обусловлено: его преданностью мне или его физическим изъяном.

Моя матушка была одной из самых беспокойных женщин во всей Европе. Она была очень умна и весьма сожалела о том, что король умер. Если бы он прожил еще десять или хотя бы пять лет, у нас было бы время подготовиться к тому бремени, которое свалилось на нас. Фактически мы оба были еще детьми. Моего мужа никогда не учили, как управлять государством, а я вообще никогда ничему не училась. Таким виделось ей положение, в котором мы оказались. И как же она была права! Я часто удивлялась тому, что, в то время как все окружавшие нас люди мечтали об идеальном государстве, в которое, как они воображали, двое неопытных молодых людей могли каким-то сверхъестественным образом превратить страну, моя матушкам, которая была так далеко от нас, необычайно ясно представляла себе истинное положение дел.

Вот каким был ее ответ на мое необдуманное письмо, то самое, к которому я просила мужа сделать приписку от себя.

«Я не буду поздравлять тебя с твоим новым титулом. За это заплачено дорогой ценой, и тебе придется заплатить еще более высокую цену, если ты не будешь вести спокойную и невинную жизнь, такую же, какую ты вела со времени твоего приезда во Францию. Ты жила под руководством человека, который был для тебя как отец. Только благодаря его великодушию ты смогла завоевать благожелательное отношение к себе членов его семьи, которая стала теперь твоей семьей. Это хорошо. Но ты должна научиться сохранять это хорошее отношение и уметь пользоваться им для блага твоего мужа-короля и страны, королевой которой ты стала. Вы оба еще так молоды, а ноша, которая легла на ваши плечи, так тяжела! Я очень огорчена тем, что этому суждено было случиться».

Ей было приятно, что мой муж присоединился ко мне и тоже написал ей. Она надеялась, что оба мы сделаем все, что в наших силах, чтобы поддерживать дружественные отношения между Францией и Австрией.

Она очень беспокоилась обо мне. Мое легкомыслие (под этим она и Мерси подразумевали мою озабоченность маловажными вопросами), моя любовь к танцам и болтовне, мое неуважение к этикету, моя импульсивность — все эти качества, как отмечала матушка, считались предосудительными для дофины, но они абсолютно неприемлемы для королевы.

«Ты должна научиться интересоваться серьезными вопросами, — писала она. — Для тебя будет полезно, если король пожелает обсуждать с тобой государственные дела. Тебе следует вести себя очень осторожно, не быть расточительной и не подталкивать к этому короля. В настоящее время народ любит тебя. Ты должна сохранить эту любовь. Вам обоим повезло больше, чем я надеялась. Вы должны стараться и далее оставаться любимыми своим народом. Это сделает счастливыми и вас, и их».

Я послушно ответила ей, что понимаю всю важность моего положения, признаюсь в своем легкомыслии и клянусь, что она сможет гордиться мной. Я рассказала матушке о почете, окружавшем нас, обо всех церемониях и о том, как стремятся все угодить мне. Она отвечала мне иногда с нежностью, но чаще бранила меня. При этом она замечала: «Мне кажется, что хорошие времена для тебя закончились».

Через четыре дня после нашего прибытия в Шуази из дома тетушек, находившегося поблизости, к нам прибыл посыльный. Он сообщил нам, что у мадам Аделаиды лихорадка и боли в спине. Казалось слишком маловероятным, чтобы им всем троим удалось избежать заражения. И в самом деле вскоре подтвердилось, что Аделаида больна оспой. Поскольку Виктория и Софи всегда и во всем следовали за старшей сестрой, очень скоро обе они тоже заболели этой ужасной болезнью.

В Шуази всех охватил ужас. Я уже перенесла эту болезнь в легкой форме, так что была неуязвима для нее. Но что будет с новым королем? Я убедила его сделать прививку, потому что знала, что ее результатом будет очень слабый приступ болезни, зато после этого человек станет совершенно невосприимчивым к ней. Наконец ему сделали прививку, а заодно и графу Прованскому, Артуа и жене Артуа. Луи всегда беспокоился о других и немедленно отдал приказ, чтобы ни один человек, еще не переболевший оспой, не приближался к нему.

Прививка считалась опасной процедурой, но я была абсолютно уверена в ее необходимости. Однако Мерси предупредил меня, что если все пройдет хорошо — меня будут считать благоразумной, но если вдруг случится непоправимое — меня обвинят во всех смертных грехах. Он строго смотрел на меня, надеясь, что я извлеку из его слов должный урок. Но я просто посмеялась над ним, сказав, что абсолютно уверена в том, что мой муж и все остальные будут благодарны мне за то, что я убедила их прибегнуть к этой мере.

Случилось так, что я оказалась права. Но ведь так легко можно было ошибиться!

Ликуя, я написала матушке и рассказала ей о том, сколько пятен появилось у моего мужа после прививки. Я рассказала ей также и о тетушках.

«Мне запрещают приходить к ним. Как ужасно, что им так быстро пришлось заплатить за ту великую жертву, которую они принесли!»

Мне хотелось навестить Аделаиду, Виктори и Софи, чтобы сказать им, как я восхищаюсь их самоотверженным поступком. Но я должна была подчиняться приказу и держаться подальше от источника инфекции.

В течение этих дней наша популярность выросла. Народ так ненавидел Людовика XV, что полюбил моего мужа просто потому, что это был другой человек. Людям нравились его молодость, его дружеское обращение с ними и его простота. Луи заказал восемь костюмов из грубой шерстяной ткани, и это обсуждали по всему Парижу. Не из шелка, парчи или бархата, а из грубой шерстяной ткани! Для моего мужа быть королем значило служить своему народу, а не заставлять его восхищаться собой. Как говорили, с народом он чувствовал себя более непринужденно, чем со знатью. Однажды, когда мы еще были в Шуази, Луи пошел прогуляться в одиночестве. Когда он возвращался, я и мои невестки встретили его в парке. Мы сели на скамейку и принялись есть землянику. Люди подходили, чтобы посмотреть на нас, и мы улыбались им. Они были в восторге. Позже мне сказали, что наша компания представляла собой совершенно очаровательную картину.

Иногда мы прогуливались рука об руку по аллеям Шуази. Люди много говорили о нас, отмечая, что приятно видеть такую картину семейного счастья. Как же сильно отличался король, который мог наслаждаться самыми простыми удовольствиями, от короля, который пренебрегал своей женой и не любил никого, кроме своих любовниц!

Я решила, что, поскольку тетушки были больны оспой, нам следует покинуть Шуази и направиться в Ла-Мюэтт. Конечно, я была счастлива жить поближе к Парижу. Тысячи людей вышли на улицу, чтобы посмотреть на наше прибытие. Нам пришлось выйти на балкон, улыбаться и кланяться им. Во время правления нашего дедушки ворота Булонского леса были закрыты, но мой муж приказал открыть их, чтобы люди могли гулять по лесу где захотят. Это привело их в восторг. Они приходили к замку очень рано — в шесть часов утра — в надежде хотя бы мельком увидеть нас. Поскольку Луи больше всего любил доставлять радость своему народу, а я обожала, когда мной восхищались, то все были счастливы.

Луи ходил среди людей без охраны, без всяких церемоний и пешком. Однажды он вышел погулять, а я поехала кататься верхом. Я как раз выезжала из замка, когда он возвращался. Увидев мужа, я спешилась, отдала лошадь одному из стражников и побежала приветствовать его.

Люди молча стояли, глядя на нас. Луи обнял и поцеловал меня в обе щеки.

Приветственные крики были оглушительными. Некоторые из Женщин даже вытирали слезы. Было очень легко вызвать у них волнение. Луи взял меня за руку, и мы пошли обратно к замку. Люди шли следом за нами. Когда мы вернулись в замок, нам пришлось выйти на балкон. Толпа продолжала вызывать нас и не хотела отпускать.

— Да здравствуют король и королева! Да здравствуют Людовик Желанный и наша прекрасная королева!

Все было так чудесно! Мы с Луи держались за руки и целовались, а я посылала людям воздушные поцелуи.

Это был очень счастливый день. Разумеется, о каждом подобном инциденте сообщали моей матушке.

Казалось, она наконец-то была довольна. Матушка писала мне:

«Я не могу выразить, какую радость и удовлетворение я испытала, когда узнала… Королю — двадцать лет, королеве — девятнадцать, и при этом они действуют с гуманностью, щедростью и благоразумием! Помни, что религия и мораль необходимы для того, чтобы получить Божье благословение и сохранить любовь своего народа. Я молю Господа, чтобы он не оставил вас своей милостью ради блага вашего народа, ради блага вашей семьи и твоей матери, которой ты дала новые надежды. Как я люблю французов! Какая живость есть у этой нации, какая сила чувств!»

И, что характерно для нее, она прибавила:

«Желательно только, чтобы у них было больше постоянства и меньше легкомыслия. Но этих счастливых изменений можно достичь только путем исправления их нравственности».

Как обычно, она была права. Несомненно, это был самый непостоянный народ на свете.

Естественно, первое, что я сделала, став королевой Франции, — это избавилась от надоедливой мадам Этикет. Наверное, свобода действий одурманила меня. Я решила сделать все, что в моих силах, чтобы посмеяться над их глупым этикетом. Конечно, будучи королевой, я могла задавать тон при дворе. Народ обожал меня. Мне было известно, что все молодые придворные с нетерпением ожидали, что вот-вот наступит чудесное время. Смех, который мне удавалось с такой легкостью вызывать, звучал в моих ушах как музыка. Меня утомляли все эти старые дамы. Я хотела иметь друзей молодых и веселых, как я сама.

Я говорила множество глупостей.

Люди старше тридцати лет уже казались мне очень старыми.

— Не могу понять, — легкомысленно говорила я, — как это люди в таком возрасте могут являться ко двору?!

Все мои знакомые дамы поощряли меня. Они смеялись от всего сердца, что бы я ни говорила. Я терпеть не могла принимать старых дам, которые приходили выразить мне свое соболезнование. Как отвратительно они выглядели! Прикрывшись веером, мы перешептывались с принцессой де Ламбаль, обсуждая этих столетних, как мы их называли, старух, пришедших навестить меня. Они были похожи на ворон в своих простых платьях, носили черные чулки, черные перчатки и чепцы, как у монахинь. Даже их веера были из черного крепа. Мы же с де Ламбаль хихикали, пытаясь скрыть наши юные глупые лица за веерами.

Как-то раз я вместе с моими фрейлинами ждала, чтобы принять этих пожилых дам. Мне было слышно, как молодая маркиза де Клармон-Тоннерр хихикала позади меня. Она была веселым маленьким созданием и нравилась мне, потому что всегда охотно смеялась.

Я слышала, как это ветреное создание говорило, что ей надоело смотреть на столетних старух и поэтому она будет сидеть на полу. Никто не узнает об этом, потому что платье ее величества и платья дам, стоящих в первом ряду, скроют ее.

Но она не удовлетворилась только словами. Как раз когда самая черная из всех черных ворон кланялась, стоя передо мной, я увидела, как юная маркиза выглядывает из-за моего кринолина, и не смогла, как ни старалась, оставаться невозмутимой, хотя и поспешила поднести веер к губам. Но этот мой жест был замечен. Я видела, какие взгляды были при этом у старых принцесс и графинь.

Когда я заговорила, в моем голосе отчетливо слышался смех, который мне никак не удавалось пересилить.

Как только церемония закончилась, я удалилась в свои апартаменты. Все — и я, и мои фрейлины — разразились почти истерическим хохотом.

— Как вы думаете, они видели нас, ваше величество? — спросила меня маленькая Клармон-Тоннерр.

— Какое мне дело, даже если и видели? Неужели королеву Франции должно беспокоить мнение этих… старых ворон?

Все считали, что это было очень забавно. Но, как ни странно, скоро уже весь двор говорил о моем легкомысленном поведении на траурной церемонии. Старые дамы заявили, что больше никогда не придут, чтобы засвидетельствовать свое почтение этой petite moqueuse.

Узнав об этом, я громко рассмеялась. Я была королевой Франции, и какое мне было дело до этих старых дам! Если эти collets montés больше никогда не будут приходить ко двору, это меня вполне устроит.

Мое поведение на траурной церемонии обсуждалось повсюду, так же как и мое глупое заключение о том, что люди старше тридцати лет слишком стары, чтобы появляться при дворе. Я забыла о том, как много людей старше тридцати было при дворе.

Мои враги сочинили песенку, которая должна была послужить мне предостережением:

То есть, если я буду плохо себя вести, они заставят меня собирать мои вещи. Это должно было послужить мне предостережением и напомнить о непостоянстве народной любви.

Несмотря на мое легкомыслие, все почему-то считали, что я должна оказывать на короля большое влияние. Несомненно, он был очень снисходителен ко мне и всегда старался угодить. Я знала, что моя матушка и Мерси желали, чтобы я с их помощью руководила им, и вот я уже воображала себя в роли советницы короля.

Мне стало известно, что этот противный маленький куплет могли распространять только друзья герцога Эгийонского. Не было никакого сомнения, что он также лично принимал в этом участие. Герцог считался горячим сторонником мадам Дюбарри, которая в то время была надежно упрятана в женский монастырь Понт-о-Дам. Но он все еще оставался при дворе и досаждал мне. Я указала на это Луи и стала убеждать его, что герцог — мой враг. Муж обещал выслать его из столицы. Но я не хотела этого, потому что понимала, что значило для такого человека, как он, быть высланным из Парижа. Поэтому я попросила короля только отстранить его от должности при дворе и после этого оставить в покое.

Как же я была слепа! Он знал, что своей отставкой обязан мне, но вовсе и не думал благодарить меня за то, что я смягчила удар. В Париже он и его друзья начали выдумывать обо мне всякие пакости, на что были большими мастерами. Это послужило началом появления сотен зловредных памфлетов и песенок обо мне, которые впоследствии сопровождали меня в течение нескольких лет.

Но в то время я упивалась своим триумфом. Я отправила в отставку Эгийонского. Теперь нужно было вернуть моего дорогого друга герцога Шуазельского.

— Бедный мсье Шуазельский, — сказала я однажды мужу, когда мы были наедине в наших апартаментах. — Он так грустит у себя в Шантлу! Он мечтает вернуться ко двору.

— Мне он никогда не нравился, — ответил Луи.

— Но твой дедушка любил его…

— Однако вовремя отстранил от должности.

— Это все из-за Дюбарри! Это она все устроила. Ваше величество не должны действовать под влиянием такой женщины, как она.

— Я навсегда запомню, что он мне сказал однажды: «Мсье, — признался он, — когда-нибудь я, возможно, буду иметь несчастье быть вашим подчиненным, но я никогда не стану вашим слугой!»

— Мы все иногда говорим такие вещи, каких вовсе и не хотели сказать. Со мной тоже такое случается.

Он нежно улыбнулся мне:

— Да, к сожалению, ты часто говоришь не то, что следует.

Я обвила руками его шею. Он слегка покраснел. Ему нравились такие проявления внимания, но в то же время они смущали его, вероятно потому, что вызывали у него воспоминания об объятиях в спальне.

— Луи, — сказала я, — мне бы очень хотелось, чтобы ты разрешил мне пригласить мсье Шуазельского вернуться ко двору. Неужели ты откажешь мне в такой милости?

— Ты же знаешь, что мне трудно отказать тебе в чем бы то ни было, но…

— Не разочаровывай меня!

Мои объятия ослабли, и я подумала: «Победа осталась за мной!»

Не теряя времени, я дала знать герцогу Шуазельскому, что король разрешает ему вернуться ко двору. Мсье Шуазельский тоже не стал тянуть с приездом и прибыл сразу же.

Он был полон надежд. Несмотря на то, что он сильно постарел со времени нашей последней встречи, я все еще находила его очаровательным мужчиной. Правда, из-за своего необычного лица, напоминающего морду мопса, он никогда не был красавцем.

Однако мне предстояло узнать кое-что новое о моем муже. Как оказалось, им нельзя было управлять. Он любил меня и гордился мной. Но он действительно считал, что женщин надо держать подальше от политики, и даже мне не собирался позволять вмешиваться в государственные дела.

Он холодно взглянул на герцога Шуазельского и произнес:

— Вы прибавили в весе с тех пор, как мы виделись в последний раз, мсье герцог. Кроме того, вы еще больше облысели.

И отвернулся, оставив герцога в недоумении. Но сделать было ничего нельзя. Король отвернулся и тем самым дал понять, что прием закончен.

Это сказало мне о многом. Мне не следовало пытаться влиять на моего мужа. Это было делом его министров.

Я очень сожалела о случившемся — не из-за себя, а из-за мсье Шуазельского. Я была готова покончить с моими мечтами о власти. Такая серьезная вещь, как политика, не могла долго занимать мое внимание. Мерси придется сообщить матушке, что король — такой человек, который всегда будет поступать по-своему, и что не следует ожидать от меня, что я смогу каким-то образом влиять на его действия.

Мерси сообщил мне, что матушка не жалела о том, что герцога Шуазельского не приняли обратно, а то, что я попросила короля принять бывшего министра, и король оказал мне уважение, выполнив мою просьбу, радует ее. Что касается мсье Шуазельского, она полагает, что его характер не позволяет ему принести большую пользу французской нации на данном этапе ее истории. В то же время я правильно поступила, добившись отставки герцога Эгийонского.

Мне всегда было очень приятно получать похвалы от моей матушки. Но мне недолго предстояло радоваться ее одобрению.