Вскоре после того, как мы стали королем и королевой, Луи сделал мне подарок, который доставил мне больше удовольствия, чем все, что у меня было до тех пор.

Однажды он вошел в нашу спальню и немного застенчиво сообщил, что по обычаю каждый король Франции должен дарить своей королеве при ее восшествии на трон резиденцию, которой она может распоряжаться по своему усмотрению. Он решил подарить мне Le Petit Trianon.

Малый Трианон! Этот очаровательный маленький домик! О, он был восхитителен! Я так любила его! Я заявила, что ничто не могло сделать меня более счастливой, чем это.

Он стоял и улыбался мне. Я вскинула руки ему на шею и обняла его.

— Он очень маленький.

— Это кукольный домик! — воскликнула я.

— Возможно, он недостаточно величествен для королевы Франции.

— Он прекрасен! — кричала я. — Я не поменяю его ни на какой дворец в мире!

Луи начал тихонько посмеиваться, что он часто делал при виде моего безудержного восторга.

— Значит, он полностью мой? — кричала я. — И мне позволено делать там все, что я захочу? Например, жить, как простая крестьянка? Скажу тебе одну вещь, Луи: есть один гость, которого я никогда не приглашу туда. Это этикет. Путь он остается в Версале!

Я вызвала принцессу де Ламбаль и, не откладывая, вместе с самыми молодыми из моих фрейлин поехала взглянуть на Малый Трианон. Он выглядел совсем по-другому, не так, как тогда, когда я видела его en passant. Вероятно, потому что теперь он всецело принадлежал мне. Я полюбила его потому, что он был такой маленький. Он был расположен достаточно далеко от дворца, благодаря чему мог служить убежищем, но все же не настолько далеко, чтобы нужно было совершать целое путешествие, чтобы добраться туда.

Я была в восторге. У меня теперь есть вилла! Так жили люди более скромного звания. И как часто, ведя жизнь королевы, участвуя в таком огромном количестве утомительных церемоний, я страстно желала быть обыкновенной, простой женщиной! Маленькая Клармон-Тоннерр воскликнула, что это был maison de plaisir Людовика XV — маленькое любовное гнездышко, где он вместе с мадам Дюбарри находил убежище после Версаля.

— С этим покончено! — твердо сказала я. — Теперь он будет известен как убежище Марии Антуанетты. Мы все здесь переделаем. Это мой дом, и здесь ничто не должно напоминать об этой женщине.

— Несчастное создание! Несомненно, сейчас она с удовольствием поменяла бы Понт-о-Дом на Трианон!

Я нахмурилась. Мне не хотелось ликовать по поводу несчастий моих врагов. Это было совершенно не в моем духе. Мне хотелось просто забыть о них.

В доме было всего лишь восемь комнат. Нам всем показалось очень забавным одно странное изобретение: нечто вроде стола, который поднимался из подвального помещения в столовую. Такое приспособление было специально сконструировано для Людовика XV. Когда он привозил в Малый Трианон любовницу, которая не хотела, чтобы ее видели слуги, пищу готовили в подвальном помещении и поднимали вместе со столом наверх, в столовую, при этом не было необходимости посылать туда слугу. Мы пронзительно кричали и смеялись, когда это старое сооружение со скрипом двигалось вверх и вниз.

Дом был меблирован со вкусом. Несомненно, мой дедушка сам этим занимался. Не думаю, чтобы эту мебель с изысканно вышитой обивкой выбрала Дюбарри.

— О, это совершенство, просто совершенство! — кричала я, бегая из комнаты в комнату. — Как весело мне будет здесь!

Я подбежала к окну и, выглянув из него, увидела прекрасные газоны и сады. Здесь можно было так много сделать! Я могла бы заново обставить дом, если бы пожелала, хотя мне нравилась мебель, которая стояла в доме. Тут не должно было оставаться ничего слишком роскошного, что напоминало бы мне о Версале. Здесь я буду принимать моих самых близких друзей, в малом Трианоне мы перестанем быть королевой и ее подчиненными.

Из окон Версаль не был виден, и это придавало дому дополнительное очарование. Я смогу приезжать сюда, когда мне захочется забыть о дворце и о жизни при дворе.

Я была в восторге от того, что мой муж подарил мне этот маленький домик. Настолько он был очаровательнее, чем Le Grand Trianon, построенный Людовиком XIV для мадам де Ментенон! Он никогда не доставил бы мне такого удовольствия, как Малый Трианон.

Мне не терпелось отправиться обратно в Версаль, чтобы сказать мужу, как я очарована его подарком.

В феврале меня посетил мой брат Максимилиан. Матушка послала его в путешествие по Европе, чтобы завершить его образование. Было вполне естественно, что он приехал повидать меня. В то время ему было восемнадцать лет. Как только я увидела его, так сразу же поняла, насколько годы, проведенные во Франции, изменили меня. Это был тот самый маленький Макс, который сидел с Каролиной и со мной в садах Шонбрунна и смотрел, как наши старшие братья и сестры исполняют свои роли в спектаклях. Он всегда был круглолицым, но теперь стал толстым и выглядел неловким и каким-то неизящным.

Я стыдилась его, и в особенности теперь, когда так хорошо узнала французов. Можно было себе представить, что они будут говорить о нем, хотя и принимали его весьма милостиво. Но проявление любезности по отношению к Максу было бесполезно. Он не признавал ее. Он не понимал, какие ошибки совершает, и считал неправым всякого, кто не соглашался с ним. Он был совсем такой же, как Иосиф, но без присущего моему старшему брату здравого смысла.

Луи попросил Макса поужинать с нами наедине и вел себя так, будто тот был его братом. Мне было приятно задавать Максу вопросы о нашем доме и о матушке. Но чем больше я слушала его, тем больше понимала, насколько далека я стала от прошлой жизни. Целых пять лет прошло с тех пор, как я, обнаженная и дрожащая, стояла в «салоне Передачи» на песчаной отмели на Рейне. Я чувствовала, что стала настоящей француженкой, и, когда я смотрела на Макса — тяжелого, неуклюжего, лишенного чувства юмора, — я ничуть не жалела об этом.

Неизбежно должны были пойти сплетни о моем брате. Все его небольшие промахи были замечены и преувеличены. По всему двору его называли не эрцгерцогом, а эрцдураком, а мои враги распространяли на улицах Парижа всевозможные глупые истории о нем.

Макс не только был несведущ в вопросах французского этикета, но и решительно настроен на то, чтобы не подчиняться ему. Из-за этого возникли непредвиденные осложнения. Как член императорской семьи, проехавший с визитом, он обязан был посетить принцев королевской крови, и они ожидали его визита. Но Макс упрямо заявил, что, поскольку он гость в Париже, они должны первыми нанести ему визит. Обе стороны были непреклонны, и возникла трудная ситуация. Никто из них не хотел уступать, и в конце концов Макс так и не встретился с принцами. Герцоги Орлеанский, Конде и Конти заявили, что это было намеренным оскорблением королевской династии Франции.

Когда мой деверь граф Прованский давал банкет и бал в честь моего брата, эти трое принцев королевской крови принесли свои извинения и уехали из города, что было явным оскорблением в адрес моего брата.

Все это уже само по себе было достаточно плохо, но еще хуже было то, что, когда принцы демонстративно вернулись в Париж, люди толпились на улицах и приветствовали их, неодобрительно высказываясь об австрийцах.

Когда герцог Орлеанский явился ко двору, я упрекнула его.

— Король пригласил моего брата на ужин, чего вы ни разу не сделали, — сказала я.

— Мадам, — надменно ответил герцог Орлеанский, — я не мог пригласить эрцгерцога до тех пор, пока он не нанес мне визит.

— Опять этот вечный этикет! Как он утомляет меня!

Я была слишком импульсивна! Потом это истолковали так: «Она насмехается над французскими обычаями. Она собирается заменить их австрийскими». Мне следовало бы попридержать я зык. Я должна была почаще думать, прежде чем говорить.

— Мой брат приехал в Париж лишь на короткое время, — объяснила я, — У него так много дел!

Герцог Орлеанский холодно наклонил голову. Мой муж, заметив это, выразил свое недовольство, отлучив герцога Орлеанского вместе с Конде и Конти от королевского двора на неделю.

Но это было слабым утешением. Принцы постоянно появлялись на публике, и народ так приветствовал их, словно, отказавшись быть великодушными по отношению к моему брату, они совершили нечто очень смелое и похвальное.

Когда пришло время проводить Макса, я не жалела об этом. Поведение моей сестры Марии Амалии в Парме стало причиной разгоревшегося там скандала. Все это также стало предметом обсуждения в Париже. Все считали, что мои родственники пользуются дурной славой.

— Да чего же еще можно ожидать от этих австрийцев! — говорили люди друг другу.

Думаю, что после визита Макса народ Франции уже никогда не любил меня так, как прежде.

Пока я была занята Трианоном — в то время мои мысли занимал исключительно этот маленький домик — во Франции складывалось очень серьезное положение.

Хотя я и не отдавала себе в этом ясного отчета, но все же замечала, что король очень обеспокоен. Он не желал разговаривать со мной о том, что его так тревожило, потому что моя попытка заставить его восстановить в должности герцога Шуазельского лишь укрепила его в своем желании держать меня подальше от политики. Ему было приятно видеть, как я счастлива, получив Трианон, благодаря чему мне было чем заняться.

Насколько я понимаю, произошло следующее.

В августе Луи назначил генеральным контролером финансов Анна Робера Жака Тюрго, очень красивого мужчину в возрасте около сорока семи лет, с густыми каштановыми волосами, падавшими ему на плечи. У него были красивые черты лица и ясные карие глаза. Мой муж любил его, потому что между ними было определенное сходство. Оба они чувствовали себя неловко в шумной компании. Как-то раз я слышала, что Тюрго, будучи еще ребенком, обычно прятался за ширмой, когда в дом приходили посетители, и появлялся только после их ухода. Он всегда был неуклюжим и легко краснел от смущения. Эта его застенчивость, вполне естественно, и была тем качеством, которое так привлекало в нем моего мужа.

Луи был очень доволен этим назначением и рассказал мне кое-что о Тюрго. Но я была слишком занята своими собственными делами, чтобы долго слушать рассказ о нем. Все же кое-что я поняла. По мнению моего мужа, состояние финансов страны вызывало такую большую озабоченность, что Тюрго выдвинул программу, основанную на трех основных пунктах: никаких банкротств, никакого увеличения налогов и никаких займов.

— Видишь ли, — сказал мой муж, — существует только один путь, который даст возможность выполнить программу Тюрго. Это — строгая экономия с целью снижения расходов. Мы должны экономить двадцать миллионов в год, чтобы иметь возможность выплатить наши старые долги.

— Да, конечно, — согласилась я, но про себя подумала: «Для спальни подойдут бледно-голубой и бледно-вишневый цвета. Для моей спальни! В ней будет только одна кровать, и в доме не будет комнаты для моего мужа…»

У Луи был виноватый вид.

— Тюрго сказал мне, что я должен следить за собственными расходами и что мой главный долг — это долг перед народом. Он сказал: «Ваше Величество, вы не должны обогащать тех, кого вы любите, за счет народа!» И я от всего сердца согласен с ним. Я счастлив, что нашел такого способного министра.

— Да, так счастлив! — согласилась я, думая про себя: «Не нужно этого жесткого атласа! Не нужно этой тяжелой парчи! Это больше подходит для Версаля. Но для моего дорогого Трианона скорее подойдет мягкий шелк нежных тонов».

— Ты слушаешь меня? — спросил он.

— О да, Луи! Я согласна, что мсье Тюрго — очень хороший человек и что мы должны экономить. Мы должны думать о бедных.

Он улыбнулся и добавил, что был уверен: я поддержу его во всех реформах, которые он собирается проводить. Ведь он знает, что я забочусь о народе не меньше, чем он.

Я кивнула. Это было правдой. Я действительно искренне желала, чтобы все они были счастливы и довольны нами.

В тот день я написала матушке:

«Мсье Тюрго — очень честный человек, а это самое важное для управления финансами».

Но теперь я стала понимать, что одно дело — иметь добрые намерения и совсем другое — осуществить их. Мсье Тюрго был честным человеком, но идеалисты не всегда бывают практичными. Удача отвернулась от него, потому что в том году был плохой урожай. Тюрго разрешил свободную внутреннюю торговлю, но это не помогло удержать низкие цены на зерно, потому что его не хватало. Кроме того, дороги были плохие, и зерно невозможно было привезти в Париж. Тюрго, столкнувшись с таким положением, выбросил на рынок зерно из королевских амбаров, благодаря чему цены на некоторое время снизились. Но, как только это зерно кончилось, цены вновь подскочили, и люди были еще более недовольны, чем прежде.

Поползли печальные слухи о том, что в некоторых районах страны люди голодают. Против Тюрго поднялся ропот.

Новости становились все хуже. В Бове, Мо, Сен-Дени, Пуасси, Сен-Жермене начались бунты. В Вийер Котре собирались толпы народа, которые совершали налеты на рынки. На Уазе мятежники захватывали лодки, доставлявшие зерно в Париж, поднимались на борт и вскрывали мешки с зерном. Когда король узнал, что налетчики, вместо того чтобы красть драгоценное зерно, бросали его в реку, то очень расстроился.

Он сказал серьезно:

— Это похоже не на голодных людей, а скорее на людей, решивших вызвать беду.

Тюрго, сильно страдавшего в то время от приступа подагры, пришлось доставить в апартаменты моего мужа, где он постоянно и находился.

Я уехала в Трианон, чтобы наслаждаться там картинами Ватто, украшавшими стены. Кроме того, я решила не менять украшенную резьбой и позолотой панельную обшивку. Вернувшись в Версаль, я обнаружила, что мой муж собирается ехать на охоту. Он провел несколько часов, совещаясь с Тюрго наедине, и сказал, что хочет на время уехать, чтобы обдумать сложившуюся тяжелую ситуацию. Потом Тюрго и Морепа отправились в Париж, потому что до них дошли сообщения о том, что там появились организованные агитаторы, собиравшиеся возглавить налеты на рынки. Мой муж решил сделать короткую передышку: сидя в седле, ему всегда было легче думать.

Я была в своих апартаментах, когда король вдруг ворвался ко мне со словами:

— Как только я выехал из дворца, я увидел толпу. Она шла из Сен-Жермена и направлялась на версальский рынок…

Я почувствовала, как кровь бросилась мне в лицо. Толпа… идущая на Версаль! Старый Морепа и Тюрго в Париже, и нет никого, кто мог бы прогнать их. То есть никого, кроме короля!

Луи выглядел бледным, но решительным.

— Как это тяжело, что люди против нас! — сказал он.

Я вспомнила о той минуте, когда мы узнали, что стали королем и королевой Франции, и как мы оба причитали, что еще слишком молоды. Я сразу же забыла о Трианоне, забыла обо всем, кроме того, что должна быть рядом с ним, поддерживать его, придавать ему силы. Я взяла его за руку, и он сжал мои пальцы.

— У нас нет времени на пустые разговоры. Нужны действия, быстрые действия!

Вдруг на его лице появилось прежнее чувство неуверенности в себе.

— Правильные действия! — прибавил он.

Принцы Бово и де Пуа находились во дворце, и он послал за ними. Однако вряд ли они могли заменить Морепа и Тюрго. Он кратко объяснил им ситуацию и сказал:

— Я пошлю депешу Тюрго, а после этого мы должны будем начать действовать.

Я знала, что Луи молча молился о том, чтобы действия, которые он предпримет, были правильными. И я тоже молилась вместе с ним.

Он сел и написал послание Тюрго:

«Версаль атакуют… Вы можете рассчитывать на мою стойкость. На рынок посланы гвардейцы. Я доволен теми мерами предосторожности, которые вы приняли в Париже. Но больше всего меня тревожит то, что может произойти здесь. Вы правы, собираясь арестовать тех людей, о которых говорили. Но, когда будете делать это, хотелось бы, чтобы вы действовали без спешки и тем самым избежали многих несчастий. Я только что отдал приказы относительно тех мер, которые необходимо принять здесь, а также на рынках и мельницах, находящихся поблизости».

Я была рядом с ним. Мое присутствие, казалось, было ему приятно, и это радовало меня.

— Меня тревожит то, — сказал он, — что все это очень похоже на организованный бунт. Это не народ! Ситуация еще не настолько плоха. Пока не произошло ничего, в чем мы не могли бы навести порядок, было бы время. Но совершенно очевидно, что беспорядки кем-то намеренно организованы, спланированы! Людей подстрекают выступать против нас. Почему?

Я вспомнила о том, как приветствовал меня народ, когда я впервые приехала в Париж, и как мсье Бриссак сказал, что двести тысяч человек влюблены в меня. Я вспомнила, как люди приветствовали нас в Булонском лесу.

— Народ любит нас, Луи, — сказала я. — Возможно, у нас есть враги, но это не народ.

Он кивнул, и снова по тому, как он смотрел на меня, я поняла, что он счастлив от того, что я с ним.

Это был ужасный день. Я не могла ничего есть. Мне было дурно, меня тошнило. Ожидание было ужасным, так что, когда послышались крики приближавшихся к дворцу людей, я почувствовала чуть ли не облегчение.

Тогда я впервые увидела разъяренную толпу. Вот они были уже в саду около дворца — нечесаные, одетые в тряпье, размахивающие палками и выкрикивающие оскорбления. Я стояла, немного отодвинувшись от окна, и наблюдала. Один человек бросил в сторону дворца какой-то предмет, который упал на балкон. Это было что-то похожее на заплесневевший хлеб.

Луи сказал, что будет говорить с ними, и смело вышел на балкон. На минуту наступила тишина. Он крикнул:

— Мой добрый народ…

Но его голос утонул в их крике. Муж повернулся ко мне, и я увидела слезы в его глазах.

— Ты попытался. Ты сделал все, что мог, — уверяла я его, однако мне не удалось его утешить. Он был печален и подавлен. Но это был уже не тот Луи, которого я знала прежде. В нем появилась решимость. Я знала, что он не испугался, что бы ни случилось, и что у него была только одна цель: дать своему народу дешевый хлеб.

Я видела, как во двор вошли гвардейцы под предводительством принца Бово. Как только он появился, толпа повернулась к нему. Они осыпали его мукой — драгоценной мукой, необходимой для выпечки хлеба, он был покрыт ею с головы до ног!

— Мы пойдем на дворец! — выкрикнул чей-то голос в толпе.

Принц крикнул:

— Какую цену на хлеб вы хотите?

— Два су! — был ответ.

— Тогда пусть она и будет два су! — сказал принц.

Послышались дикие торжествующие крики, и люди повернули прочь от дворца. Они помчались к пекарям и потребовали у них хлеб по цене в два су. Так закончился мятеж в Версале. Некоторые из тех, кто был арестован, оказались вовсе не голодающими крестьянами, а состоятельными людьми. Один из них был главным келарем Артуа. А подобранный с земли испорченный хлеб, с помощью которого люди выражали свое недовольство, оказался смешанным с золой.

Все это действительно вызывало серьезное беспокойство.

Луи сразу же написал Тюрго:

«Теперь у нас все спокойно. Мятеж начался бурно, но войска успокоили толпу. Принц де Бово спросил людей, почему они пришли в Версаль, и те ответили, что у них нет хлеба… Я решил не выходить сегодня, не из-за страха, а для того, чтобы все успокоились и угомонились. Мсье де Бово сказал мне, что вынужден был пойти на неблагоразумный компромисс, разрешив мятежникам покупать хлеб по два су. Он говорит, что больше ничего не оставалось делать. Теперь сделка уже заключена, но необходимо принять меры предосторожности, чтобы они не воображали, что могут устанавливать свои законы. Мне нужен ваш совет по этому вопросу».

Тюрго сразу же вернулся в Версаль.

— Наша совесть чиста, — сказал он королю, — но настоящая цена хлеба должна быть восстановлена, иначе произойдет катастрофа.

Несмотря на меры предосторожности, принятые Тюрго, в Париже тоже начались бунты. Шеф полиции Ленуар медлил. Возможно, он не желал выступать против бунтовщиков.

Все это было очень тревожно. Ленуар отказывался выполнять свои обязанности. Кроме того, было найдено большое количество хлеба, который намеренно сгноили, подвергнув его особой обработке. Тюрго действовал быстро и сместил Ленуара, назначив на его место человека по имени Альбер, своего сторонника, который сразу же перешел к действиям. Были произведены аресты, и порядок был восстановлен. Весь парламент был вызван в Версаль, где его принял король.

— Я должен остановить этот опасный мятеж, — сказал он, — который может быстро перерасти в восстание. Я полон решимости сделать это, чтобы ни мой добрый город Париж, ни мое королевство не пострадали. Я полагаюсь на вашу верность и покорность, решившись принять меры, которые должны гарантировать, что во время моего правления мне не придется принимать их вновь.

Еще раньше он говорил мне, что считает необходимым как можно быстрее восстановить в королевстве порядок, а виновников мятежа разыскать и подвергнуть жестокому наказанию.

Однако бунты в Париже продолжались. И снова арестованные оказались вовсе не бедняками, нуждающимися в хлебе. Это были мужчины и женщины, в карманах у которых водились деньги.

Луи был очень подавлен.

— Это заговор! — сказал он мне. — Заговор против нас! Вот что меня так беспокоит.

— Но ты ведешь себя как настоящий король, Луи. Я слышала, как люди снова и снова повторяли это. Они говорили мне, что то, как ты разговаривал с парламентом, вызвало всеобщее восхищение.

— Мне всегда легче говорить с пятьюдесятью людьми, чем с одним человеком, — сказал он со своей застенчивой улыбкой.

Я воскликнула:

— Ты найдешь тех, кто организовал этот заговор, и тогда все будет хорошо. Думаю, французы будут счастливы, когда поймут, что у них сильный король, на которого они могут положиться.

Он был очень рад услышать это и пробормотал:

— Ты сразу переходишь к заключению. Но весь этот кошмар еще не кончился!

И действительно не кончился. Когда мы вышли из нашей комнаты, то увидели предупреждение, приколотое к двери. Я прочитала его, и у меня перехватило дыхание.

Оно гласило:

«Если цены на хлеб не снизятся и министерство не сменится, мы подожжем Версальский дворец со всех четырех сторон!»

Я в ужасе уставилась на записку. Потом посмотрела на мужа. Он побледнел.

— Луи, — прошептала я, — такое впечатление, что они нас ненавидят!

— Это не народ! — закричал он. — Я никогда не поверю, что это народ!

Он был потрясен, и я тоже. Словно холодный ветер пронесся по дворцу.

Альбер доложил о том, что произвел множество арестов. Мастера по изготовлению париков и мастера по изготовлению газа поймали на воровстве. Было решено примерно наказать их. Этих двоих повесили на виселицах высотой по восемнадцать футов каждая, что должно было послужить предостережением для бунтовщиков.

Луи был огорчен.

— Я хочу, чтобы они нашли зачинщиков! — снова и снова повторял он. — Я не хочу, чтобы наказывали людей, которых повели за собой эти негодяи!

Если бы он мог, то помиловал бы тех двоих, но Тюрго настоял на том, что виновные должны послужить примером для остальных. Несомненно, казнь этих двух человек отрезвила людей. Мятежи прекратились. Восстание, позднее получившее название La Guerre des Farines, закончилось.

Было ясно, что какая-то организация, какая-то тайная группа людей использовала нехватку зерна, чтобы начать революцию. К счастью, решительность короля и быстрые действия Тюрго, а также замена Ленуара Альбером и солидарность парламента позволили избежать самого страшного.

Все строили предположения относительно того, кто мог стоять за всем этим. Некоторые говорили, что им мог быть принц де Конти, которого так обидел Макс, когда навещал нас. Ходили слухи, что принц так ненавидит меня и мою семью, что даже готов пойти на свержение монархии.

Такое предположение казалось смешным. Но, с другой стороны, бунты и в самом деле начались в Понтуазе, где у принца был дом.

Слухи ходили самые разные. Какое-то время я прислушивалась к ним. Я даже слышала, что Конти был членом тайной организации, подозреваемой во всевозможной подрывной деятельности.

Нам следовало быть благодарными за это грозное предостережение и не останавливаться до тех пор, пока не будет установлена истина. Несомненно, если бы мы действительно постарались, не составило бы слишком большого труда найти настоящих виновников.

Но мы были чересчур обрадованы тем, что «мучная война» наконец закончилась, и у нас не было желания ворошить прошлое и доискиваться до истинных причин случившегося. Мы хотели забыть весь этот кошмар.