В мае 1785 года ко мне пришла великая радость. Я родила моего второго сына. Роды сопровождались такими же церемониями, как и при рождении маленького дофина. Мой муж заявил, что никогда больше не допустит, чтобы я подверглась такой опасности, с которой я столкнулась, когда родилась моя дочь.

Луи сам подошел к моей кровати и взволнованно объявил:

— У нас родился еще один мальчик!

К моей кровати приблизилась моя дорогая Габриелла, неся на руках ребенка.

Я настояла на том, чтобы мне дали подержать его. Мальчик… чудесный мальчик! Я плакала. Король тоже плакал. Все вокруг плакали от радости.

Мой муж приказал, чтобы в Париж отправили донесение с сообщением об этом событии. Моего маленького сына, как и его старшего брата, крестил в соборе Парижской богоматери кардинал Роган. Его назвали Луи-Шарль. Отслужили благодарственный молебен. Слышались звон колоколов и звуки ружейного салюта.

Четыре дня и четыре ночи продолжались празднества в Версале.

Я была так счастлива! Мои мечты стали реальностью. У меня было два сына и дочь. Я часто склонялась над новорожденным, лежащим в своей прекрасной колыбельке.

— Ты будешь счастлив, мой дорогой! — говорила я ему.

О, если бы я могла предвидеть, какие страдания я принесу этому несчастному ребенку! Насколько лучше было бы, если бы он вообще никогда не появился на свет!

В то время был один человек, чье имя было у всех на устах. Это был писатель Бомарше. Он написал пьесу под названием «Le Mariage de Figaro». Она вызвала огромный интерес при дворе и, полагаю, во всей стране. У автора возникли трудности с исполнением пьесы, потому что заместитель начальника полиции, судьи, хранитель печатей и даже, как это ни странно, король решили, что просмотр этой пьесы не принесет пользу стране.

Я подумала, как забавно было бы поставить ее в моем театре в Трианоне. Артуа согласился со мной. Он уже видел себя в роли цирюльника.

Он носился по моим апартаментам, воплощая в жизнь образ плута-цирюльника. Меня ничуть не удивляло, что люди считали, что мы с Артуа были более близкими друзьями, чем того позволяли правила приличия. Действительно, в таких делах, как это, мы были с ним в полной гармонии. Он, как и я, не мог понять, почему нам нельзя играть эту пьесу.

Теперь я, разумеется, понимаю это. Я понимаю, насколько диалог в этой пьесе полон намеков. Я вижу, что Фигаро был задуман, чтобы олицетворять народ, а граф Альмавива — старый режим, шатающуюся аристократическую систему. Почти каждая строка диалога была слишком многозначительна. Это вовсе не была пьеса о графе, для которого совершить прелюбодеяние было так же естественно, как есть или дышать. Это вовсе не было простым перечислением хитростей коварного цирюльника. Это было изображение Франции — бесполезности аристократии и проницательности народа, его растущей осведомленности о том состоянии, в котором находится его страна. Пьеса была задумала для того, чтобы заставить народ искать пути исправления создавшегося положения.

Мне приходят на ум обрывки диалога:

«Я рожден, чтобы быть придворным!»

«Я понимаю, что это трудная профессия».

«Получить, взять, попросить! Весь секрет заключается в этих трех словах!»

«С помощью характера и ума ты когда-нибудь сможешь получить пост».

«Разве ум помогает в продвижении по службе? Ваша светлость смеется надо мной! Будь сереньким и раболепным и ты пролезешь куда угодно!»

«Разве ты принц, чтобы тебе льстили? Слушай правду, несчастный, раз у тебя нет денег, чтобы вознаградить лжеца!»

«Дворянское звание, богатство, положение, должность — вот что делает тебя таким гордым! Но что ты сделал, чтобы получить все эти блага? Ты взял на себя труд родиться — и больше ничего!»

Я была слишком занята своими собственными делами, чтобы полностью осознать, что общество, в котором я живу, вот-вот рассыплется на кусочки. Я не находила в этих высказываниях ничего взрывоопасного. Мне они казались просто чрезвычайно забавными. Но мой муж сразу же заметил опасность.

— Этот человек все подвергает осмеянию — все, что касается правительства и к чему должны относиться с уважением, — говорил он.

— Значит, эта пьеса не будет исполняться? — спросила я, не скрывая своего разочарования.

— Нет, не будет! — ответил мой муж необычно резким для него тоном. — Ты можешь быть уверена в этом!

Бедный Луи! Сейчас я часто думаю о нем. Он понимал многое, чего я не могла понять. Он был умен и мог бы быть хорошим королем. У него была самая большая сила воли на свете. Он был самым добрым и великодушным из всех людей и не искал ничего для себя. У него были министры — Морепа, Тюрго, вместо которого он назначил Некера, которого, в свою очередь, сменил Калонн. Но ни один из этих министров не был достаточно искусным, чтобы благополучно провести нас через разверзшуюся перед нами пропасть, которая к тому же быстро расширялась прямо у нас под ногами. Милый Луи! Он так хотел всем угодить! Но как трудно угодить всем и каждому! А что же делала я? Я стала орудием в руках амбициозных клик и не делала ничего, чтобы помочь своему мужу, который, балансируя между ними и мной, хотел угодить и мне, и своим министрам. Вот в этом-то и заключалось его преступление. Не в жестокости, не в безразличии к страданиям других, не в разврате — нет, ни в одном из этих преступлений, которые, как правило, подрывали монархии и разбивали в пыль опоры, на которых они были возведены. Его преступление заключалось в нерешительности, и в этом ему помогала его ветреная и беспечная жена.

События, связанные с пьесой «Женитьба Фигаро» — вот характерный пример проявления слабости Луи и моего легкомыслия.

Когда постановка «Фигаро» была запрещена, все чрезвычайно заинтересовались этой пьесой. Бомарше заявил, что только маленькие люди боятся маленьких сочинений. Как это было умно с его стороны и как хорошо он понимал человеческую природу! Никто не желал, чтобы его считали «маленьким человеком», и у него всюду появлялись сторонники. Габриелла сообщила мне, что, по мнению ее семьи, пьеса должна быть исполнена. Что же это за общество, где писателям не позволяют высказывать свои мысли? Пусть даже пьеса не будет исполняться, но что могло помешать людям прочесть ее?

«Вы читали «Фигаро»?» Этот вопрос постоянно слышался повсюду. Если вы не читали эту пьесу, если вы немедленно не разражались похвалами в ее адрес, значит, вы «маленький человек». Так сказал мудрый Бомарше.

Только Екатерина Великая и ее сын, великий князь Павел, решительно встали на сторону Бомарше и выразили свое одобрение по поводу этой пьесы, заявив, что поставят ее у себя в России. Но самым главным сторонником пьесы был Артуа. Думаю, ему просто очень хотелось, чтобы мы играли в ней, поэтому он так решительно выступал за ее постановку. Он был такой же легкомысленный, как и я, и даже зашел настолько далеко, что приказал начать репетировать в театре, принадлежавшем королю, «Menus Plaisirs». Но мой муж сразу же проявил твердость. Как только начали прибывать зрители, он послал герцога де Виллекье, чтобы тот запретил представление.

Вскоре после этого граф де Водрей, любовник Габриеллы, заявил, что не видит причины, почему бы не исполнить пьесу частным образом. Он собрал актеров и актрис из Французской комедии, и спектакль был поставлен в его замке Женневийе. Артуа тоже приехал туда, чтобы увидеть исполнение пьесы. Все присутствовавшие там заявили, что это настоящий шедевр, и спрашивали, что же будет с французской литературой, если даже самых значительных ее творцов заставляют молчать.

Бомарше в самой пьесе высмеял цензуру:

«При условии, что в своих произведениях я не буду говорить о власти, о религии, о политике, о морали, о чиновниках из влиятельных органов, о других спектаклях, о тех, кто чего-то требует, я могу свободно публиковать все что угодно под контролем двух-трех цензоров».

Многие заявляли, что это уже совершенно нестерпимо. Ведь Франция была центром культуры. Любая страна, которая не ценит своих художников, совершает культурное самоубийство.

Луи уже начинал колебаться, а я повторяла ему все аргументы за постановку пьесы, которые слышала. Если изъять несколько наиболее оскорбительных мест…

— Возможно, — сказал король, — Мы еще подумаем.

Это была уже наполовину победа. Я знала, что скоро его удастся убедить окончательно.

И я была права. В апреле 1784 года «Женитьба Фигаро» исполнялась в театре Французской комедии, и все бросились доставать билеты. Члены знатных семейств весь день оставались в театре, чтобы охранять свои места. В течение целого дня возле здания театра сохранялась толпа, и, когда двери театра наконец открылись, она повалила внутрь. Люди стояли в проходах между рядами и слушали, очарованные спектаклем.

Париж бурно радовался постановке «Фигаро». Пьесу цитировали по всей стране.

Это была победа культуры. Но дворянство не понимало того, что это было еще одним шагом по направлению к гильотине.

Я думала, что была права, присоединив свой голос к голосам тех, кто убеждал короля разрешить постановку пьесы. Я хотела показать, как ценю Бомарше, и оказать ему честь, поэтому предложила, чтобы небольшая группа моих друзей исполнила в Трианоне его пьесу «Le Barbier de Seville». Сама я должна была играть роль Розины.

В начале августа 1785 года, пять месяцев спустя после рождения моего обожаемого Луи-Шарля, я находилась в Трианоне. Я собиралась пробыть там до фестиваля Сен-Луи. Кроме того, я оставалась, чтобы играть в «Севильском цирюльнике».

Как всегда, в своем уютном гнездышке я чувствовала себя счастливее, чем где-либо. Помню, как я бродила по садам, чтобы полюбоваться на цветы и посмотреть, каких успехов добились мои работники. В Трианоне все время происходили какие-нибудь изменения. Я останавливалась возле летнего дома, чтобы полюбоваться моим театром с его ионическими колоннами, поддерживающими фронтон, на котором был высечен купидон, держащий лиру, и лавровый венок. Помню, какой трепет я всегда испытывала, входя в театр, и какая радость охватывала меня при виде его белых и золотых украшений. Над занавесом, скрывающим сцену, две прелестные нимфы держали щит с моим гербом. Потолок был покрыт великолепной росписью, выполненной Лагрене. Театр казался очень маленьким, когда его сцена была скрыта за занавесом. Эта сцена была предметом моей гордости и восторга. Она была огромная и достаточно велика для исполнения любого спектакля. Возможно, пространство, предусмотренное для зрителей, было небольшим, ну так что из того — ведь это был семейный театр, который не предусматривал большого количества публики.

Чем я больше всего наслаждалась в Трианоне, помимо игры в театре, так это мероприятиями, которые назывались «воскресными балами». Любой человек, одетый соответствующим образом, мог посещать их. Я велела, чтобы мне представляли матерей с детьми и нянь с их подопечными. Я наслаждалась, беседуя с попечительницами малышей об очаровательных привычках или о болезнях их подопечных. Я разговаривала с детьми и рассказывала им о себе. В такие минуты я чувствовала себя очень счастливой. Иногда я принимала участие в традиционных танцах, переходя от одного партнера к другому, дабы показать людям, что в Трианоне обходятся без версальской педантичности.

В то время я была особенно счастлива, не подозревая о том, что вот-вот разразится буря. Откуда мне было знать об этом? Ведь все начиналось так просто!

Король преподнес своему племяннику, сыну Артуа, подарок — бриллиантовый эполет и пряжки. Он заказал их у придворных ювелиров — Бёмера и Бассенжа — и попросил их доставить все это мне.

После того как Бёмер в случае с бриллиантовым ожерельем устроил такую нелицеприятную сцену в присутствии моей дочери, я приказала, чтобы он больше не показывался мне на глаза, а имел дело с моим камердинером.

Когда мне доставили эполет и пряжки, я вместе с мадам Кампан репетировала свою роль в «Севильском цирюльнике». Камердинер, который принес их, сказал, что вместе с драгоценностями мсье Бёмер передал для меня письмо.

Вздохнув, я взяла это письмо, думая при этом только о своей роли.

— Какой назойливый человек! — сказала я. — Вероятно, он немного не в себе.

Одна из женщин распечатывала письма с помощью горящей восковой свечи, я же продолжала беседовать с мадам Кампан:

— Как ты думаешь, достаточное ли ударение я делаю на этом последнем предложении? Как по-твоему? Она сказала бы это именно так? Попытайся теперь ты, покажи мне, как бы ты это произнесла, моя дорогая Кампан!

У Кампан это получилось превосходно. Как прекрасно она умела произносить слова! Правда, она нисколько не была похожа на Розину, моя милая, серьезная Кампан!

— Превосходно! — сказала я, вскрывая письмо. Я пробежала его глазами, слегка позевывая. Бёмер всегда вызывал у меня желание зевнуть.

«Мадам!

Мы вне себя от счастья и осмеливаемся надеяться, что последнее предложение, полученное нами, которое мы исполнили с усердием и почтением, является еще одним доказательством нашей покорности и преданности Вашему Величеству. Мы испытываем глубокое удовлетворение, думая о том, что самые прекрасные бриллианты, которые только существуют на свете, будут принадлежать величайшей и лучшей из королев…»

Я подняла глаза и передала письмо мадам Кампан.

— Прочти его и скажи мне, что имеет в виду этот человек!

Прочитав письмо, мадам Кампан была так же озадачена, как и я.

— О дорогая! — вздохнула я, забирая у нее письмо. — Кажется, этот человек родился на свет для того, чтобы мучить меня. Бриллианты! Он больше ни о чем другом не думает. Если бы ему не удалось продать это никудышное ожерелье турецкому султану, он стал бы надоедать мне с ним снова, я уверена. Очевидно, сейчас у него есть еще какие-то бриллианты, и он хочет, чтобы я купила их. Прошу тебя, Кампан, когда ты увидишь его в следующий раз, скажи ему, что я теперь не люблю бриллианты и, пока жива, никогда больше, не буду покупать их. Если бы у меня были деньги, я бы скорее расширила свои владения в Сен-Клу, купив окружающие его земли. Пожалуйста, передай ему то, что я тебе сказала, и постарайся заставить его понять это!

— Ваше Величество желает, чтобы я обязательно встретилась с ним?

— О нет, в этом нет необходимости. Побеседуй с ним, когда представится удобный случай. Если ты будешь говорить с ним об этом специально, то в его сумасшедшую голову может прийти какая-нибудь другая мысль. Не сомневаюсь, что им овладеет навязчивая идея об изумрудах, если он узнает, что я больше не интересуюсь бриллиантами. В общем, дай ему ясно понять мое решение… но так, чтобы это не выглядело, будто я специально приказала тебе поговорить с ним.

— Он часто навещает моего свекра, мадам. Вполне возможно, что я как-нибудь встречусь с ним там.

— Это прекрасная идея! — согласилась я и улыбнулась ей. — Ты такая благоразумная… Такая надежная! Я так благодарна тебе за это, дорогая мадам Кампан!

Я все еще держала в руке письмо Бёмера и смотрела на него с некоторой долей отвращения.

Потом поднесла его к пламени свечи, и мы все наблюдали, как оно горело.

— А теперь не будем больше говорить о мсье Бёмере и его бриллиантах! — заключила я.

Как же я ошиблась тогда!

Мадам Кампан уехала из Версаля на несколько дней, чтобы пожить в загородном имении своего свекра в Креспи. Мне не хватало ее, потому что никто другой, даже Габриелла или Элизабет, не мог сравниться с ней, когда надо было репетировать со мной. Я приняла решение вызвать ее обратно в самое ближайшее время. Пьеса стала для меня навязчивой идеей. Должно быть, это была самая лучшая пьеса из всех, которые мы ставили. Роль Розины была прекрасной ролью для меня. Я любила читать, как описывал Розину Бомарше:

«Представьте себе самую прелестную на свете женщину, небольшого роста, кроткую, нежную, живую, свежую, привлекательную, проворную, с тонкой талией, пухлыми ручками и влажными губками. А какие ручки, какие ножки, какие зубки, какие глазки!..»

— Разве это подходящее описание для королевы Франции? — говорили мне тетушки.

По их мнению, это было скорее описанием кокетки. Подражать на сцене простым людям — недостойно королевы Франции.

Я смеялась над ними. Луи чувствовал себя несколько неловко, но мне всегда удавалось внушить ему свой образ мыслей. Он знал, как страстно я желала, чтобы «Севильский цирюльник» был исполнен и что, если я не буду принимать участие в этой постановке, мое сердце будет разбито. Поэтому он не стал слушать критические высказывания тетушек и только радовался, видя, как я счастлива, играя свою роль. В конце концов, разве я только что не подарила ему еще одного сына?

Мадам Кампан отсутствовала не более нескольких дней, когда мсье Бёмер явился в Трианон и попросил у меня аудиенции. Он сказал, что мадам Кампан посоветовала ему безотлагательно встретиться со мной.

Одна из моих служанок пришла ко мне и сообщила об этом, прибавив, что он выглядит очень возбужденным.

Я не могла понять, зачем ему было приходить ко мне, если мадам Кампан правильно передала ему мои слова. Но она, несомненно, сделала это. Он, вероятно, истолковал ее слова так, что меня больше не интересуют бриллианты, и явился ко мне с изумрудами, сапфирами или каким-нибудь другими драгоценными камнями. Он уже достаточно надоел мне со своими бриллиантами, и я не собиралась позволить ему повторить подобное представление, но теперь уже с другими драгоценными камнями.

— Я не буду встречаться с мсье Бёмером. Мне нечего сказать ему. Он сумасшедший! Скажите ему, что я не приму его! — Таков был мой ответ.

Несколько дней спустя я решила, что мадам Кампан совершенно необходима мне, чтобы помогать мне репетировать мою роль, и послала за ней. Если бы я не была так погружена в работу над постановкой — а мне хотелось не только играть самые привлекательные роли, но и заведовать подбором костюмов и декораций, — то заметила бы, что мадам Кампан было явно не по себе.

Пробежав свою роль, я сказала ей:

— Этот идиот Бёмер был здесь и просил о встрече со мной. Он сказал, что это ты посоветовала ему прийти. Я отказалась встречаться с ним. Но что ему было нужно? Имеешь ли ты хоть какое-нибудь представление об этом?

Тогда она заговорила:

— Мадам, в доме моего свекра произошел очень странный случай. Я хотела поговорить с вами об этом, как только буду допущена к вам. Даете ли вы мне разрешение рассказать вам нее?

— Пожалуйста, сделай одолжение!

— Когда мсье Бёмер приехал пообедать с моим свекром, я подумала, что представилась наконец прекрасная возможность передать ему ваши слова. Мадам, я не могу описать вам его изумление. Он, заикаясь, пробормотал, что написал вам письмо, но не получил ответа. Я поняла, что это было то самое письмо, которое принесли вам вместе с подарком короля для мсье Ангулемского. Я сказала ему, что видела это письмо и что оно показалось мне не совсем понятным. Он ответил, что полагает, что оно могло быть непонятным для меня, но что королева должна была понять его. Приехали другие гости. Моей обязанностью было помочь принять их, поэтому я попыталась закончить наш разговор. Но мсье Бёмер спросил, не позволю ли я ему поговорить со мной позже. Он вел себя так странно, что я предложила выбрать подходящий момент и прогуляться с ним по саду, чтобы он смог рассказать мне все, что захочет.

— Этот человек совершенно безумен, я уверена в этом.

— Мадам, это такая необычная история! Но он клянется, что это правда!

— Умоляю, продолжай!

— Он сказал мне: «Королева должна мне большую сумму денег».

— Я уверена, что это неправда. Его счета были оплачены.

— Мадам, он продолжал: «Королева купила мое бриллиантовое ожерелье».

— О, нет! Опять о нем! Ведь оно принадлежит турецкому султану!

— Он сказал, что это не так, мадам. Это всего лишь сказка, которую его попросили распространить. Я выразила сомнение по поводу того, что не приснилось ли это все ему, сказав: «Королева уже давно решительно дала вам понять, что не будет покупать у вас это ожерелье. Я знаю, что его величество предлагал купить его для нее, но она все-таки отказалась». Он ответил: «Она передумала».

— О, Кампан, что означает вся эта чепуха?

— Я не знаю, мадам, но Бёмер рассказал очень странную историю. Он уверял меня, что вы купили это ожерелье. Я ответила, что этого не может быть. Я никогда не видела его среди ваших драгоценностей. Бёмер сказал, что, как ему говорили, вы должны были надеть ожерелье на Троицын день. Он был очень удивлен, что вы не сделали этого.

— Дорогая моя Кампан, все это — полнейшая чепуха. Говорю тебе, Бёмер сошел с ума!

— Да, мадам, но он говорил так искренне! Он казался таким благоразумным и таким уверенным в своих словах! Я спросила его, когда же именно вы сообщили ему, что передумали и решили купить ожерелье. Ведь я знала, что вы не хотели встречаться с ним и не видел его в течение долгого времени. Тогда он сказал мне одну странную вещь, мадам. Он сказал, что вместо вас это сделал кардинал Роган.

— Кардинал Роган?! Тогда он совсем, совсем сумасшедший! Ведь я терпеть не могу кардинала Рогана. Я ни разу не разговаривала с ним в течение восьми лет.

— Я сказала об этом Бёмеру, мадам. Но он ответил, что ваше величество лишь делает вид, что вы в плохих отношениях с Роганом, а на самом деле вы очень близкие друзья.

— О, это становится все более безумным!

— Ах, и мне так показалось, мадам! Я сказала об этом Бёмеру, но он так настаивал на том, что говорит чистую правду! И в самом деле, мадам, если он действительно сумасшедший, он очень хорошо притворяется здоровым. У него на все есть ответ. Он сказал, что приказы вашего величества передавались ему в письмах, что на этих письмах была подпись вашего величества и что ему пришлось использовать эти письма, чтобы удовлетворить своих кредиторов. По его словам, ожерелье было куплено в рассрочку, и он уже получил тридцать тысяч франков, которые ваше величество отдали кардиналу, чтобы он передал их ему, Бёмеру, после вручения ожерелья.

— Ничего не понимаю! — закричала я.

Однако все это уже не походило на шутку. Произошло нечто весьма таинственное.

— Думаю, что Бёмер стал жертвой крупного мошенничества. Мы должны докопаться до самой его сути. Я немедленно пошлю за ним! — сказала я.

Я отправила в Париж посыльного и приказала ювелиру безотлагательно явиться в Трианон.

— Мсье Бёмер, — начала я, — мне хотелось бы знать, на каком основании вы ожидаете, что я буду выслушивать ваши безумные утверждения о том, будто вы продали мне ожерелье, которое я неоднократно отказывалась покупать?

— Мадам, — ответил он, — я вынужден пойти на эти неприятные меры, потому что должен расплатиться со своими кредиторами.

— Но я не понимаю, какое отношению ваши кредиторы имеют ко мне.

— Мадам, — ответил он в величайшем отчаянии, — теперь уже слишком поздно притворяться. Если вы, ваше величество, не будете так добры признать, что ожерелье у вас, и не заплатите мне определенную сумму, меня объявят банкротом, и причина моего банкротства станет известна всем.

— Вы говорите загадками, мсье. Я ничего не знаю об этом ожерелье.

Бёмер чуть не плакал.

— Мадам, — сказал он, — простите меня, но я должен получить свои деньги.

— Говорю вам, что ничего вам не должна. Я не покупала вашего ожерелья. Вы же знаете, что я уже давно не видела его — ни его, ни вас!

— Мадам, но кардинал Роган выплатил мне первый взнос, когда я вручил ему ожерелье. Я должен получить деньги, которые вы мне должны…

Я больше не могла видеть этого человека.

Я сказала:

— Это какое-то мошенничество. Все нужно проверить. А теперь идите, мсье Бёмер, и я обещаю вам, что немедленно займусь этим делом.

Он ушел, а я направилась в свою спальню и больше не выходила оттуда. Я дрожала от страха. Со мной произошло нечто весьма странное, и в центре случившегося стоял этот зловещий человек — кардинал Роган.

Конечно, это было мошенничество, и человек, обманувший Бёмера, был негодяем, потому что приобрел бриллиантовое ожерелье, сделав вид, будто его купила королева.

Я много слышала о кардинале еще с того дня, когда он совершил богослужение в Страсбурге во время моего первого приезда во Францию. Моя матушка постоянно писала мне о нем — тогда он исполнял обязанности французского посла в Австрии. Она настаивала, чтобы Мерси сделал все, что в его силах, чтобы его отозвали.

«Все наши молодые и неискушенные женщины очарованы им, — писала она. — Его речь крайне неприлична, а такой порок недопустим при его высоком положении священника и министра. Он демонстративно использует непристойные выражения, даже не задумываясь при этом о том, в какой компании находится. Его свита следует его примеру. У них нет ни достоинства, ни морали». Ни я, ни Мерси не имели достаточно власти, чтобы отозвать его из Вены, но, когда мой муж стал королем, все изменилось. Матушка написала, что ей приятно видеть, что «этому ужасному и позорному посольству» пришел конец. В своих письмах она предупреждала меня, что я должна быть осторожней с этим человеком, не поддаваться его очарованию, ведь он искусный льстец и может быть очень милым. Я воспринимала его как нечто вроде людоеда и отказывалась принимать его. Мои чувства по отношению к нему отнюдь не смягчились, когда я узнала, что он написал письмо герцогу Эгийонскому о моей матушке и что мадам Дюбарри прочитала его вслух в одном из своих салонов.

В этом письме он писал:

«Мария Терезия оплакивает несчастье угнетенной Польши. Однако она — мастерица скрывать свои мысли и, кажется, обладает способностью самопроизвольно вызывать слезы на своих глазах. В одной руке она держит платок, чтобы вытирать слезы, а в другой — меч, чтобы войти в долю и стать третьей участницей раздела».

Это письмо пришло как раз в то время, когда я еще осложнила положение, отказываясь поговорить с мадам Дюбарри. Моя матушка, принимавшая строгие меры в отношении проституток в Вене, в то же время настаивала, чтобы я своим отказом разговаривать с мадам Дюбарри не обостряла взаимоотношения между Францией и Австрией.

Я не выносила этого человека и отказывалась разговаривать с ним. Полагаю, что его желание во что бы то ни стало найти способ завоевать мою благосклонность стало у него навязчивой идеей. Чем больше я игнорировала его, тем больше он старался добиться моего расположения. Но я была решительно настроена на то, чтобы отказывать ему в этом. Все же в одном деле он одержал надо мной верх. Я была против того, чтобы он получил пост Главного раздающего милостыню Франции. Я почувствовала досаду, когда узнала, что именно он крестил моих малышей. Но что я могла поделать, если он занимал этот высокий пост?

Мадам де Марсан, кузина кардинала Рогана, попросила моего мужа дать ему этот пост, но уведомив об этом меня, и Луи, который любил делать людям приятное, пообещал, что кардинал этот пост получит. Когда я узнала обо всем, то сначала решила не допустить этого, тем более что Мерси и моя матушка тоже были против. Я сказала Луи, что он не должен позволять, чтобы человек, оскорбивший мою матушку, получил пост Главного раздающего милостыню Франции. Муж ответил, что он, к несчастью, уже пообещал мадам де Марсан и не видит возможности взять свое обещание назад.

— Зато я вижу такую возможность! — вскрикнула я. — Это невозможно! Оскорбив мою матушку, этот человек тем самым нанес оскорбление мне. Неужели ты способен оказать благосклонность человеку, оскорбившему твою жену?

— Конечно, не способен…

— Тогда ты должен сказать ему, что он не может занять этот пост. Ведь ты же король!

— Дорогая, но ведь я дал слово…

Мне казалось крайне необходимым настоять на своем. Если мне это не удастся, матушка будет говорить, что я не оказываю никакого влияния на своего мужа. Я расплакалась, упрекая Луи в том, что ничего для него не значу, раз он предпочитает оказывать милости другим женщинам, а не мне.

Слезы всегда огорчали Луи. Это не так, сказал он, и заверил меня, что сделает все, чтобы угодить мне. Как насчет тех серег, выполненных в виде канделябров, которыми я так восхищалась? Ведь они содержат несколько самых лучших бриллиантов Бёмера.

Но я продолжала плакать. Я не хотела бриллиантов. Я хотела, чтобы он забыл о своем обещании мадам Марсан. Разве я о многом просила его?

Хорошо, он так и сделает, сказал Луи, и скажет мадам де Марсан, что ей придется забыть о его обещании.

Я вскинула руки ему на шею. Он — самый лучший муж на свете!

Но я не приняла в расчет мадам де Марсан.

Она стала горько сетовать королю, что тот дал ей слово. Неужели дошло до того, что нельзя положиться на слово короля?

— Мадам, я не могу выполнять ваше желание! — сказал ей Луи. — Я дал слово королеве.

Луи был добрым, а потому слабым. Если бы его дед или Людовик XIV заявили, что желают нарушить данное ими слово, их волю восприняли бы как закон. Но с моим мужем все было иначе. Люди считали себя вправе уговаривать и даже критиковать его… А в данном случае — даже угрожать!

— Я уважаю волю королевы, сир, — сказала эта дерзкая Марсан, которая всегда ненавидела меня, — но ваше величество не могли дать два слова. Королева не пожелала бы, чтобы король, ради того чтобы угодить ей, сделал то, что самый захудалый дворянин не совершил бы даже под страхом смерти. Поэтому я в высшей степени почтительно позволю себе заверить ваше величество, что буду вынуждена, сама того не желая, огласить обещание, которое вы мне дали, и довести до всеобщего сведения, что король нарушил свое слово, чтобы угодить королеве.

Луи объяснял мне впоследствии, что ему ничего не оставалось делать, как только уступить, потому что он действительно ей первой дал слово.

Я была рассержена, но понимала, что ни слезы, ни мольбы тут не помогут, так что мне пришлось принять все как есть и забыть об этом — до настоящего момента.

Я решила, что никогда не буду принимать у себя кардинала Рогана, потому что испытывала теперь к нему даже большее отвращение, чем прежде. Приняв такое решение, я перестала думать об этом человеке, но теперь была вынуждена вспомнить о нем.

Как только мой гнев утих, я ехала говорить себе, что единственной причиной моего волнения является то, что кардинал Роган оказался так глубоко замешан в этом деле. В любом случае я должна безотлагательно рассказать обо всем мужу.

Луи серьезно выслушал меня и сказал, что нужно незамедлительно приказать Бёмеру дать полный отчет в том, что произошло. Я знала, что Мерси, по всей вероятности, сообщит кое-какие подробности этого дела моему брату Иосифу, ведь он все еще писал письма в Вену, хотя и не так часто, как когда еще была жива матушка. Поэтому я написала моему брату сама, дав в письме такое объяснение всему случившемуся, которое в то время казалось мне наиболее логичным:

«Кардинал использовал мое имя для подлого и грубого подлога. Вероятно, он совершил это под чьим-то давлением или под влиянием неотложной нужды в деньгах и надеялся, что сможет выплатить долг ювелиру в срок и ничего не откроется».

Я была ужасно зла и всем сердцем ненавидела этого человека. Ведь он оклеветал не только мою матушку, но и меня. Я страстно желала отомстить ему и решила сделать это…

Когда Бёмер представил нам отчет о том, как кардинал обратился к нему с приказом купить ожерелье для меня, моя ярость еще усилилась. Кардинал клялся, что имел поручение от меня.

Я воскликнула:

— Он должен быть разжалован! Он должен быть лишен всех своих постов! Луи, ты должен пообещать мне, что арестуешь его!

— Арестовать кардинала Рогана?! Однако, дорогая…

— Но ведь он использовал мое имя! Он лгал и обманывал! Роган должен быть арестован! Луи, поклянись мне в этом!

Луи был в замешательстве.

— Мы должны разобраться в этом деле. Сейчас мы еще многого не знаем.

— Не знаем?! У нас есть рассказ Бёмера о том, как кардинал явился к нему с этой историей… с этой ложью! Если ты не арестуешь его, значит, ты веришь во все это и…

— Я никогда не поверю в это, но…

— Так арестуй же его! — Я обняла мужа за шею. — Ты должен арестовать его! Если ты не сделаешь этого, значит, даже ты против меня! Обещай мне! Обещай мне сейчас же, что арестуешь кардинала!

Мой бедный Луи! Существовал ли когда-нибудь более наглядный пример человека, который был достаточно умен для того, чтобы знать, как следует поступить, и в то же время не имел достаточно силы воли, чтобы сделать это! Луи хотел мира. Он не хотел никого обижать. Но он не мог не поддаться моим уговорам, даже несмотря на то, что знал, что действует вопреки своим собственным интересам. Он не мог противостоять слезам и ярости пустой женщины.

— Кардинал будет арестован! — пообещал он.

И я была удовлетворена.

Это произошло пятнадцатого августа, в праздник Успения. Король вызвал в свой кабинет барона де Бретея, министра королевского хозяйства, и мсье де Миромениля, хранителя печатей. Я тоже присутствовала там.

Король вкратце объяснил причину, по которой те были вызваны, и прибавил, что намеревается без промедления арестовать кардинала Рогана.

Мсье де Миромениль тут же запротестовал:

— Сир, положение и происхождение Рогана дают ему право быть выслушанным, прежде чем его арестуют!

Луи колебался. На самом деле он был согласен с Мироменилем, но тут я поспешно вставила:

— Он совершил подлог от моего имени! Он вел себя как самый обыкновенный мошенник! Я настаиваю на том, чтобы Роган был арестован!

Я увидела, как засверкали глаза Бретея. Он ненавидел кардинала так же, как и я, потому что был послом в Вене после Рогана, который, видимо в отместку, сделал Бретея мишенью своих злобных острот.

Бретей сказал:

— Совершенно ясно, что произошло. Кардинал Роган — самый расточительный человек во всей Франции. Он не только заново отстроил епископский дворец в Страсбурге (представьте себе, во сколько это должно было ему обойтись), но у него есть еще целая свита женщин, на которых он тратит целое состояние. Роган сблизился с колдуном Калиостро, живущим ныне у него во дворце в роскоши. Хотя, как говорят, Калиостро изготовляет для своего покровителя золото и драгоценности, все же его содержание дорого обходится кардиналу. Уже в течение многих лет он испытывает постоянную нужду в деньгах, несмотря на свои огромные доходы. Вне всякого сомнения, Роган в долгах, и вот каким способом он расплачивается со своими кредиторами.

— Он опозорил свой духовный сан и свое имя! — поспешно сказала я. — Поэтому, несмотря на свое положение, не заслуживает никакого снисхождения.

Как я заметила, мой муж колебался между тем, что он считал правильным, и своим желанием угодить мне. Тогда я бросила на него свой самый призывный взгляд. Мсье де Бретей, который не мог скрыть удовлетворения при мысли о неминуемом падении своего врага, решительно встал на мою сторону.

Король принял решение арестовать кардинала Рогана.

Праздник Успения совпал с моими именинами. По этому случаю в Версале должен был состояться специальный прием, на котором мне предстояло принимать поздравления. Поэтому галереи и прихожая под названием Бычий Глаз были заполнены толпами людей. Обязанностью кардинала как Главного раздающего милостыню Франции было отслужить мессу в королевской часовне. Не зная о том, что ожидало его, он приехал в своем кружевном стихаре и алой сутане. Ему сказали, что король желает встретиться с ним в своем кабинете в полдень. Он, должно быть, был удивлен тому, что ни я, ни король не появились в обществе с той торжественностью, которую все ожидали по такому случаю. Все же он вошел к королю в довольно веселом настроении, совершенно не подозревая о том, какое несчастье вот-вот должно было свалиться на его голову.

Он низко поклонился королю и мне. Я намеренно повернула голову в другую сторону и держалась так, словно не замечала его.

Луи сразу же перешел к делу.

— Мой дорогой кузен, вы покупали бриллианты у Бёмера?

Кардинал побледнел, но ответил:

— Да, сир!

— Где же они?

— Полагаю, их передали королеве.

Я издала гневное восклицание, но король продолжал, словно не заметил этого:

— Кто дал вам поручение купить эти бриллианты?

— Дама по имени графиня де ла Мотт-Валуа. Она вручила мне письмо от ее величества королевы. Я думала, что угожу ее величеству, выполнив это поручение.

Я больше не могла сдерживаться:

— Неужели вы думаете, мсье, что я дала бы такое поручение вам, человеку, с которым я не разговаривала целых восемь лет? Неужели вы и в самом деле могли поверить, что захочу вести переговоры через эту женщину?

Кардинала била дрожь.

— Я вижу, что был жестоко обманут. Я заплачу за это ожерелье!

Он повернулся ко мне. На лице его было выражение смирения, словно он умолял меня хотя бы немного посочувствовать ему. Но, разумеется, сочувствия он от меня не получил.

— Мое желание угодить вашему величеству ослепило меня! Я даже не подозревал о мошенничестве… до настоящего момента. Я глубоко сожалею. Могу ли я рассказать вашему величеству, как меня вовлекли в это дело?

Король дал ему разрешение, и кардинал трясущимися руками достал из кармана бумагу и подал ее королю. Я быстро подошла к мужу. Это было письмо, содержащее недвусмысленный приказ купить ожерелье. Оказалось, что оно написано от моего имени и адресовано графине де ла Мотт-Валуа.

— Но это же не мой почерк! — воскликнула я торжествующе.

— Посмотри! — сказал король. — Оно подписано: «Мария Антуанетта Французская».

Он с суровым видом повернулся к кардиналу Рогану, который выглядел так, словно вот-вот упадет в обморок.

— Как мог принц династии Роганов и королевский капеллан подумать, что королева Франции будет так подписываться? Несомненно, вы должны знать, что королевы пишут только свое имя, что даже королевские дочери не подписываются иначе и что если даже королевская семья прибавит к имени королевы какое-нибудь другое имя, то уж во, всяком случае, это будет не «Французская». У меня тут есть письмо. Оно подписано вами и адресовано Бёмеру. Прошу вас, посмотрите на меня и скажите, подделка это или нет?

Кардинал слегка покачнулся. Луи сунул письмо ему в руки.

— Я… я не помню, чтобы писал его, — сказал он.

— На письме стоит ваша подпись. Это ведь ваша подпись?

— Да, сир. Должно быть, оно подлинное, раз на нем стоит моя подпись.

— Вы немедленно должны дать мне объяснение по этому поводу! — сказал король.

Я заметила, что Луи чувствует жалость к кардиналу Рогану. Такой гордый, высокомерный человек, привыкший высмеивать других… Теперь он был совершенно унижен. Это расстраивало Луи, даже несмотря на то, что Роган был подлецом.

Он мягко произнес:

— Кузен, я не хочу, чтобы вы оказались виновны. Мне хотелось бы, чтобы вы оправдали свое поведение. А теперь объясните мне, что все это значит!

— Сир, — запинаясь, пробормотал кардинал, — я слишком огорчен, чтобы ответить вашему величеству в настоящий момент… Я не в состоянии…

Король добродушно произнес:

— Постарайтесь успокоиться, мсье кардинал, и пройдите в мой кабинет! Там вы найдете бумагу, перья и чернила. Напишите все, что вы можете рассказать мне.

Кардинал вышел.

— Он очень виноват! — сказал Бретей.

Однако король промолчал. Все это его очень сильно расстроило.

Мы ждали в течение четверти часа. Снаружи, в прихожей под названием Бычий Глаз, где собралась толпа, люди, должно быть, уже начали беспокоиться. Они, вероятно, поняли, что что-то не в порядке. Король, нахмурившись, сидел за своим столом, то и дело поглядывая на часы. Миромениль выглядел очень обеспокоенным.

Через пятнадцать минут кардинал появился с листком бумаги, едва исписанным наполовину.

Я стояла рядом с королем и читала вместе с ним. Письмо содержало всего пятнадцать строчек и казалось очень запутанным. Я смогла понять только, что женщина, назвавшаяся графиней де ла Мотт-Валуа, убедила его, что необходимо купить ожерелье для меня, и теперь он знает, что эта женщина обманула его.

Король вздохнул и отложил бумагу. Я не смотрела в сторону кардинала Рогана, но знала, что его глаза в эту минуту были устремлены на меня. В тот момент я ненавидела его всем сердцем.

— Где же женщина? — спросил король.

— Не знаю, сир.

— Где ожерелье?

— Оно у этой женщины, сир.

— Где документы, якобы подписанные королевой?

— У меня, сир. Они поддельные.

— Мы прекрасно знаем, что они поддельные.

— Я принесу их вашему величеству.

— Хочу предупредить вас, кузен, что вы уже почти арестованы, — сказал король.

Кардинал был поражен.

— Ваше величество знает, что я всегда буду повиноваться вашим приказам. Но умоляю вас, пощадите меня и не арестовывайте в этом кардинальном облачении!

Я заметила, что мой муж колеблется. Ему хотелось избавить Рогана от такого позора. Я стиснула руки. Луи взглянул на меня с почти извиняющимся выражением, но мои губы сжались. Выражение моего лица ясно показало, как я отнесусь к тому, что он проявит слабость, и тогда он сказал:

— Боюсь, что мне все же придется сделать это!

— Ваше величество, вспомните о близком родстве наших семей! — продолжал кардинал.

Я увидела, что мой муж заметно тронут его мольбами, и мои глаза наполнились слезами гнева. Луи увидел мои слезы и сказал:

— Мсье, я сделаю все, что смогу, чтобы утешить вашу семью, и буду очень рад, если вы сумеете доказать свою невиновность. Но я должен выполнить свой долг как король и как супруг.

Мсье де Бретей был на моей стороне. Он сделал знак кардиналу, чтобы тот подошел к двери, выходившей в Salon de la Pendule. По такому случаю он был, естественно, переполнен. Присутствовали все придворные. Одни собрались в Бычьем Глазе, другие — в длинной галерее, в зале Совета и в парадном зале.

Бретей громким голосом отдал капитану королевской охраны необычную команду, которая эхом разнеслась по стеклянной галерее:

— Арестуйте кардинала Рогана!

Я торжествовала, и это торжество ослепляло меня. «Теперь все улажено. Будет доказано, что кардинал — обманщик, и его накажут за все грехи», — говорила я себе.

Потом я села и написала письмо брату Иосифу:

«Что касается меня, то я испытываю восторг при мысли о том, что больше никогда не услышу об этом скверном деле».

Теперь я не могу понять, как могла так обманываться. Действительно ли так думала или же в глубине души все-таки понимала, какое огромное значение имело это дело, но тем не менее не хотела этого замечать? В конце концов я пришла к мысли о том, что мастерски умела вводить в заблуждение саму себя.

Я ожидала поздравлений от своих друзей. Я ждала, что они скажут, как приятно им было узнать, что этому злому человеку наконец придется дать отчет в своих дурных поступках. Однако в моих апартаментах царило странное глубокомысленное молчание. Габриелла не навещала меня. Мне и в голову не приходило, что ее семья могла посоветовать ей держаться от меня подальше. Мадам де Кампан была спокойна и сдержанна, словно тоже была замешана в этом деле. Ей следовало бы предостеречь меня, ведь она по-настоящему заботилась обо мне, и, когда я была в опасности, ее любовь ко мне заставляла ее тревожиться, в то время как ее ум не позволял ей обманываться. Принцесса де Ламбаль была согласна со мной и считала, что я поступила правильно. Но ведь, как отметил однажды Вермон, она имела репутацию глупой женщины. Элизабет же была опечалена. Но ее благочестие всегда заставляло ее оплакивать несчастья других людей, даже тех, которые, как она знала, заслужили наказание. Мои невестки, казалось, самодовольно радовались. Но мне еще так о многом нужно было подумать! Как насчет «Севильского цирюльника»? Ничто не должно было помешать этой постановке!

Я решила сразу же уехать из Версаля в Малый Трианон.

— Мы должны продолжить репетиции, которые были прерваны этим нелепым делом об ожерелье! — заявила я.

Итак, я уехала в Трианон и не думала больше ни о чем, кроме своей роли.

Когда мадам Кампан сообщила мне, что семейство Рогана в ярости из-за того, что кардинал был арестован и отправлен в Бастилию, я только рассмеялась.

— Это как раз то место, где ему следовало бы находиться уже давно! — ответила я. — А теперь послушай-ка меня в первом акте!

Как ни странно, но в этой самой пьесе был один диалог, который мог послужить мне мрачным предостережением. Я и сейчас еще помню речь Базиля о клевете, но тогда я почему-то не обратила на нее внимания.

«Клевета! Вы не знаете, чем вы пренебрегаете, когда пренебрегаете ею. Мне приходилось встречать людей кристальной честности, уничтоженных ею. Поверьте мне, нет такого ложного слуха, как бы он ни был груб, такой мерзости или смешной лжи, в которые бы бездельники в большом городе не могли заставить поверить всех, стоит им только потрудиться. А здесь у нас есть титулованные сплетники, которые являются непревзойденными мастерами в этом искусстве».

Какими справедливыми оказались эти слова, и как глупа я была, полагая, что больше никогда не услышу об этом деле с бриллиантовым ожерельем!

Но я не думала ни о чем, кроме нашего спектакля.

И вот наконец я, торжествующая, стояла на сцене и принимала аплодисменты. Я играла так, как редко играла раньше.

Такой чудесный спектакль в моем собственном театре, и я сама играла в нем главную роль! Я была счастлива и возбуждена от сознания своего успеха. Тогда я и понятия не имела, что играла в своем театре последний раз.