Все актеры, сыгравшие свои роли в деле с бриллиантовым ожерельем, были заключены в Бастилию, за исключением графа де ла Мотт, сбежавшего в Лондон и прихватившего с собой то, что осталось от ожерелья. Весь двор и вся страна находились в лихорадочном нетерпении и ожидании.

Каждый день улицы Парижа заполнялись возбужденными толпами. Никто не говорил ни о чем другом, кроме как об идущем судебном разбирательстве. Кардинал совершенно изменился. В Бастилии его поместили в изысканные апартаменты, весьма отличавшиеся от тех, которые использовались для обычных заключенных. Он взял туда с собой троих слуг, чтобы они обслуживали его. За свое жилище он платил сто двадцать ливров в день. Ему разрешалось принимать визиты членов своей семьи, своих секретарей и, разумеется, своего адвоката, вместе с которым он готовился к защите. Подъемный мост в Бастилии приходилось весь день держать опущенным, так много посетителей приезжало туда. Кардинал даже дал в своих комнатах банкет, на котором подавали шампанское. Он продолжал управлять делами, как того требовало его положение, словно Бастилия была еще одним из его дворцов, который он вынужден был временно занимать ради собственного удобства. Он ежедневно делал моцион в саду начальника тюрьмы или прохаживался по площадкам башен.

Пользуясь поддержкой своего влиятельного семейства, он становился все более самоуверенным. Когда он узнал, что Луи назначил Бретея в качестве одного из дознавателей по его делу, он немедленно заявил протест на том основании, что Бретей был его врагом. Луи в своем стремлении к справедливости тотчас же согласился сделать замену и назначил вместо Бретея Верженна, министра иностранных дел. Он также приказал, чтобы вместо помощника Бретея Верженну помогал маршал де Кастри, министр морского флота.

Мадам де ла Мотт также готовила свою защиту, правда, в менее комфортабельных помещениях Бастилии. Ее плодовитое воображение могло бы во время судебного разбирательства изобрести самую фантастическую историю. Но, когда были арестованы Рето и баронесса д’Олива, ей, должно быть, стало не по себе. Мадам де ла Мотт предупреждала баронессу д’Олива, что ту могут арестовать — Жанна была весьма заинтересована в том, чтобы девушка не смогла рассказать о сцене, происшедшей в роще Венеры. Олива пыталась бежать вместе со своим любовником, Туссеном де Боссиром, однако в Брюсселе они были арестованы. Рето де Виллетт был схвачен в Женеве, и эти двое вместе с графом и графиней Калиостро также находились в Бастилии. Дело считалось чрезвычайно важным, поэтому прилагались величайшие усилия, чтобы доставить графа де ла Мотт обратно во Францию. Англия не признавала требование выдачи преступников и ничего не делала, чтобы помочь, так что граф оказался умнее, чем его сообщники, бежав именно в эту страну. Было установлено, что его приблизительное местонахождение располагается в районе границы между Англией и Шотландией. В результате хитроумного плана в Ньюкастл-он-Тайн был послан корабль. Там хозяина и хозяйку, у которых жил граф де ла Мотт, попросили подмешать в его вино наркотики, чтобы того можно было связать, положить в мешок, отнести на борт корабля и доставить во Францию. Но граф оказался умнее, вовремя раскрыл готовящийся против него заговор и сбежал.

Когда заговорщики были арестованы, улицы заполнились невероятными слухами. Кардинала называли величайшим подлецом, которого когда-либо знала Франция. Повсюду распространялись истории об оргиях, которые происходили у него в Саверне. Каждую женщину, чьи имя упоминалось в новостях, называли его любовницей.

Париж был против кардинала, а двор — против меня. Я внезапно поняла это по тем взглядом, которые бросали в мою сторону, и по той печали, которую испытывали мои друзья, такие, как моя дорогая мадам Кампан и Элизабет. Габриелла была в нерешительности. Она находилась под влиянием своей семьи, а кардинал принадлежал к одной из величайших династий Франции. Вот в чем была суть дела. Кардинала арестовали публично, а это было оскорблением, нанесенным знати.

Постепенно мне становилось ясно, как сильно меня ненавидят те, что находятся в моем окружении, и я стала сомневаться в искренности этих людей, которые всегда выказывали мне такое почтение и, как я полагала, любовь.

Потом неожиданно общественное мнение изменилось — казалось бы, без всякой причины. Но я полагаю, что без причины ничто не происходит. Народ Парижа, так быстро почувствовавший поворот событий, теперь проявлял преданность кардиналу. Он уже больше не был законченным негодяем. Он был героем, которого оклеветали. Но, разумеется, в этой истории все же должен был быть злодей — или, возможно, злодейка. Графиня де ла Мотт? Да, она была слишком сильно замешана во всем этом, но эта история не была бы столь интригующей, если бы на ее заднем плане, как предполагалось, не вырисовывалась еще одна зловещая и мрачная фигура. И этой фигурой была королева.

Люди говорили шепотом, что, если бы не королева, ничего такого не случилось бы.

Ежедневно публиковались отчеты об этом деле. Один издатель выпускал ежедневный отчет о событиях, и люди не могли дождаться, когда его листки выйдут из печати. Кардинал снова стал Прекрасным Преосвященством — таким горделивым, таким красивым! В моду вошли красно-желтые ленты. Этот цвет называли «Cardinal sur la paille». О кардинале рассказывали истории. Его распутство теперь называли галантностью. Когда его арестовывали, он якобы притворился, будто застегивает башмак, а сам в это время нацарапал записку своему наперснику аббату Жоржелю. В ней он просил его уничтожить некоторые бумаги, находившиеся в его парижском особняке, которые имели отношение к делу об ожерелье. Аббат выполнил его распоряжение, уничтожив множество ценных улик. Теперь все обсуждали это и, вместо того чтобы признать, что кардинал поступил таким образом, чтобы избежать собственного уличения, все дело истолковывали так, будто бы он не желал, чтобы в этом деле было замешано одно известное лицо.

Я снова была беременна. Кроме того, меня беспокоило состояние здоровья моего старшего сына. Став более серьезной и сознательной, я все больше и больше времени проводила со своей семьей, но дело о бриллиантовом ожерелье не могло не оказывать влияния на мою личную жизнь. Оно глубоко затрагивало меня, даже несмотря на то, что я не принимала в нем никакого участия.

Кардинала защищали самые искусные адвокаты Парижа. Это были такие известные личности, как Тарже, де Бонньер и Лярже-Барделен. Тарже был признан одним из светил французской адвокатуры. Шестидесятилетний мэтр Дуайо защищал мадам де ла Мотт, и она так очаровала его, что он стал своего рода ее рупором. Фактически она сама себя защищала, используя Дуайо лишь как средство. Правда, оказалось, что это не пошло на пользу заключенной. Дело в том, что она дала по поводу происшедшего самые фантастические объяснения. Баронессе д’Олива назначили молодого адвоката, только что со студенческой скамьи, и он был сразу же пленен ею.

Возбуждение все нарастало. Никто не говорил ни о чем другом, кроме как о деле об ожерелье. Мадам Калиостро была освобождена, поскольку было доказано, что она не имела никакого отношения к этому делу. Она направилась в отель на улице Сен-Клод, чтобы ожидать там решения суда. К ней приходили люди, занимавшие высочайшее положение в стране, чтобы тем самым показать, что, по их мнению, с ней поступили несправедливо. Она принимала их со следами слез на лице. Стало очень модно наносить визит этой даме.

Все это являлось показателем общего настроения народа. Люди начали говорить друг другу, что некто, не представший перед судом, и является истинным виновником.

В соответствии с обычаем, содержание бесед заключенных со своими адвокатами было опубликовано. Эти отчеты распродавались в огромных количествах. Речи в защиту обвиняемых были опубликованы еще до того, как были произнесены, так что люди могли следить за ходом судебного процесса.

Об этом деле было написано очень много и выдвинуто множество теорий. Откуда мне знать, какая из них была верной?

Я считала, что кардинал был виновен, и не могла понять, каким образом его могли ввести в заблуждение. В то же время очень многие верили, что он действительно был обманут. Все считали его невиновным.

Мадам де ла Мотт сделала экстраординарные заявления, в которых фигурировали все действующие лица, однако моего имени она не упомянула. Как только доказывали, что очередная из рассказанных ею историй лжива, она немедленно сочиняла новую. В суде, где одному обвиняемому разрешалось задавать вопросы другому, она поставила кардинала в тупик, когда он спросил ее, каким образом ей удалось заполучить такое богатство. Она ответила, что он сам должен знать об этом, ведь он был ее щедрым любовником. Она упрекала Олива за ее распущенность. Калиостро так рассердил ее, что она схватила подсвечник и швырнула в него.

Калиостро отвечал ей своей характерной бранью — словами, которых большинство людей не могло понять. Они свидетельствовали о его мистицизме и отстраненности от обычных людей.

Когда Жанне устроили очную ставку с Олива и Рето де Виллетт, которые рассказали о сцене в роще Венеры, она неистово бранилась и бушевала. Поскольку она не могла отрицать, что эта сцена действительно имела место, то не нашла ничего лучшего, как упасть в обмород. Когда надзиратель попытался помочь ей, она внезапно пришла в себя и укусила его в шею.

На фоне столь дикого поведения мадам де ла Мотт и причудливых речей Калиостро кардинад выглядел человеком хорошо воспитанным и даже честным. Его популярность росла с каждым днем, и, по мере того как неожиданно появлялись все новые истории, а судьи и народ пытались понять их смысл, крепла их уверенность в том, что кардинал стал жертвой обмана негодяев.

Олива родила в Бастилии ребенка, которого ее любовник тут же признал своим, и сразу же стала взывать к милосердию и христианским чувствам судей. Она сказала, что не сделала ничего плохого, лишь выдала себя за королеву, но ведь она понятия не имела, с какой целью. В тот момент, когда ее вызвали, чтобы дать свидетельские показания, она кормила свое новорожденное дитя грудью и умоляла членов парламента, чтобы они были так добры подождать, пока ее маленький сын не насытится. Все были глубоко растроганы, и члены парламента терпеливо ждали. В выпусках новостей появилось такое сообщение: «Перед лицом Природы Закон был вынужден замолчать». Какое впечатление она произвела на всех своим расстегнутым корсажем и длинными волосами, ниспадающими на плечи, которые были так похожи на мои! Когда появились признаки того, что она близка к обмороку, даже самые суровые законники готовы были подхватить ее на руки. Все были убеждены, что это очаровательное создание лишь послужило орудием в руках злоумышленников и что сама она абсолютно невиновна — хотя я уверена, что это было не так.

Затем настала очередь Калиостро, одетого в зеленый шелк, вышитый золотом.

— Кто вы и откуда прибыли? — спросили его.

— Я — знаменитый путешественник! — закричал он громким голосом, вызвавшим смех.

Но он тут же заставил всех замолчать своей красочной бранью. Думаю, многие из тех, кто присутствовал там, хотя и смеялись над ним днем, в зале суда, в то же время опасались того, что этот пользующийся дурной славой колдун может им навредить.

Итак, они стояли перед судьями — красавец кардинал, необузданная и прекрасная интриганка-графиня, очаровательная юная куртизанка с младенцем, прильнувшим к ее груди, авантюрист Виллетт и эксцентричный волшебник, колдун или мудрец. Каждый из них ожидал приговора судей. Этот приговор имел величайшее значение для всех этих людей, представших перед судом. Возможно, такое же большое значение он имел и для меня.

Решение суда было вынесено тридцать первого мая, в среду. В этот день суд открылся в шесть часов утра. Начиная с пяти часов улицы стали заполняться народом, и напротив Palais de Justice собралась огромная толпа. Гвардейцы, конные и пешие, следили за порядком в людском море, заполнившим пространство от Нового моста до Рю-де-ля-Барилери.

При входе в Grande Chambre собрались члены семейства Роганов. Все были одеты в траурные одежды. Вне всякого сомнения, они находились там, чтобы их присутствие послужило своего рода предостережением судьям, которые должны были пройти мимо них. Таким образом они желали дать понять, что не оправдать кардинала — значит нанести оскорбление знати в целом.

Было совершенно ясно, что Роганы решительно настроены на то, чтобы их родственник вышел из здания суда полностью оправданным и с него были сняты все обвинения. Мадам де ла Мотт судили первой и признали виновной. Да и как могло быть иначе, принимая во внимание имеющиеся доказательства? Под влиянием родственников кардинала двое судей заявили о своем намерении добиваться для нее смертной казни. Это было уловкой со стороны семейства Роганов, потому что если в суде разбиралось дело, которое могло повлечь за собой смертный приговор, то там не должны были присутствовать духовные лица. Из тринадцати служителей церкви, находившихся среди судей, только двое благосклонно относились к кардиналу Рогану. Следовательно, если бы все они были удалены из суда, то хотя Роганы и потеряли бы два голоса в свою поддержку, зато одновременно избавились бы от одиннадцати голосов против. Таково было могущество семейства Роганов.

Мадам де ла Мотт не была осуждена на смерть, но приговор гласил, что ее, обнаженную, палач должен отхлестать кнутом. Кроме того, ее должны были клеймить в плечо литерой «V», что означало «voleuse», и заключить в тюрьму «Сальпетриер» до конца ее дней. Ее мужа, хотя он не присутствовал в суде, чтобы понести наказание за свои преступления, приговорили к пожизненной ссылке на галеры. Рето де Виллетт был сослан, а Олива освобождена, хотя ее не признали полностью невиновной, поскольку она действительно принимала участие в этой интриге, выдав себя за королеву.

С Калиостро все обвинения были сняты.

Однако в этой драме оставалась еще самая главная фигура, чье присутствие и вызвало такой огромный интерес к этому делу во всей стране.

Для этого человека требовали полного оправдания. Кардинал стал жертвой обмана негодяев, но его честность была неоспорима. Он был абсолютно невиновен.

Его адвокат заявил:

— Именно невиновность, господа, я и защищаю — и как человек, и как судья. И я настолько проникнут этим убеждением, что позволил бы разрубить себя на кусочки, чтобы выступить в ее защиту!

Итак, сражение было закончено. После шестнадцатичасового совещания кардинал был оправдан; и его репутация, осталась незапятнанной.

На улицах слышались крики. Торговки с рыбного рынка собрались возле Бастилии с цветами роз и жасмина. Толпы парижан — самых легковозбудимых людей на свете — ревом выражали свое одобрение:

— Да здравствует парламент! Да здравствует кардинал!

Узнав о решении суда, я неожиданно осознала, что оно означает для меня.

Это было величайшее поражение, которое я когда-либо испытывала. Вынося такой вердикт, парламент тем самым подразумевал, что для кардинала Рогана было вполне естественно ожидать, что я назначу ему свидание в версальском парке, и думать, что меня можно купить за бриллиантовое ожерелье.

Меня охватил ужас. Я бросилась на кровать и зарыдала. Когда мадам Кампан нашла меня там, мое бурное отчаянье встревожило ее, и она послала за Габриеллой, чтобы та пришла и утешила меня.

Когда я увидела их в моей спальне, этих двух милых женщин, которым я доверяла и знала, что они — мои друзья, я закричала:

— Придите и поплачьте о своей королеве, оскорбленной и принесенной в жертву интригам и несправедливости!

Потом я вдруг почувствовала гнев. Французы ненавидели меня, и в тот момент я тоже ненавидела их.

— Но лучше позвольте мне пожалеть вас за то, что вы — француженки, — продолжала я. — Если даже я не нашла беспристрастных судей в этом деле, в котором затронута моя репутация, то на что же можете надеяться вы, если вам придется участвовать в тяжбе, ставкой в которой будет ваша судьба и ваша репутация!

Вошел король и грустно кивнул мне.

Он сказал:

— Вы нашли королеву сильно страдающей. И у нее есть все основания для этого. В этом деле они увидели только одного человека — принца и духовного служителя, кардинала Рогана, в то время как в действительности он — нуждающийся человек. Все это было не что иное, как интрига, задуманная для того, чтобы положить деньги в его карман. Пытаясь сделать это, он сам оказался обманутой стороной, вместо того чтобы обмануть других. Нет ничего легче, чем увидеть все это насквозь, и не нужно быть Александром, чтобы разрубить этот гордиев узел.

Я взглянула на него, на этого доброго, но чрезвычайно слабого человека. Мне вспомнился тот день, когда нам принесли известие о том, что мы стали королем и королевой Франции, и как мы воскликнули тогда: «Мы еще слишком молоды, чтобы править!»

Как мы были правы! Но дело было не только в том, что мы были слишком молоды. Мы не подходили для этой великой миссии. Он — из-за своей неспособности принимать решения даже тогда, когда знал, какое решение будет правильным, а я… я была слишком глупой и ветреной, как говорил мой брат Иосиф. Я была все тем же глупым ребенком, каким меня знала моя матушка, которая именно по этой причине так боялась за меня.

Сейчас я, по крайней мере, знаю об этом. Но раньше я не осознавала этого полностью.

Приговор в отношении мадам де ла Мотт был исполнен на ступенях Дворца правосудия. Как и ожидали, она не так-то легко подчинилась ему. Она дралась и кусала своих тюремщиков, а когда ее плечо должны были заклеймить буквой «V», она корчилась так неистово, что вместо этого клеймо легло на ее обнаженную грудь. Потом ее в бессознательном состоянии, одетую в холщовое платье, с деревянными башмаками на ногах, унесли и отправили в тюрьму «Сальпетриер», чтобы она до конца своих дней жила там на черном хлебе и чечевице. Как только наказание было приведено в исполнение, парижане объявили ее героиней. Герцог и герцогиня Орлеанские собрали деньги в ее пользу и отправили ей в «Сальпетриер» много хороших вещей. Моя глупая Ламбаль также была захвачена всеобщим энтузиазмом и отнесла в тюрьму кое-какие деликатесы. Это немедленно вызвало слухи о том, будто это я послала ее, потому что моя совесть не давала мне покоя. Потом поползли сплетни о том, что история, рассказанная мадам де ла Мотт, была правдивой и что на самом деле она действовала в моих интересах. Казалось, история о бриллиантовом ожерелье никогда не будет забыта, хотя в то время я еще точно не знала об этом.

Через несколько недель после заключения мадам де ля Мотт в тюрьму ей позволили сбежать оттуда, и все шепотом передавали друг другу, что этот побег устроила я.

Мадам де ла Мотт, едва достигнув Англии, сразу же взялась за перо. И даже когда оттуда устремился поток клеветнических измышлений, люди все еще повторяли эту нелепую историю. Самозваную графиню принимали во многих английских домах, и она рассказывала там сенсационные истории о жизни при французском дворе. В этих историях я всегда была главным персонажем.

Она однажды уже причинила мне зло, и теперь, казалось, что-то побуждало ее продолжать свое грязное дело.

Эти события стали переломным моментом в нашей жизни, и оба мы, и Луи и я, понимали это. Он был так великодушен ко мне! Он верил в мою добродетель, и я была благодарна ему за это. Он был нежен и добр, но не видел, что земля разверзлась под нами.

Теперь я понимаю, что, если бы он тогда проявил твердость, ему, возможно, удалось бы спасти нас. Если бы он показал себя перед лицом парламента решительным человеком, то мог бы еще сохранить прежнее уважение к монархии, которое быстро разрушалось.

Но в первую очередь ему следовало бы быть строгим по отношению ко мне. Он не должен был допускать, чтобы дело о бриллиантовом ожерелье стало достоянием общественности. Его нужно бы расследовать частным образом и уладить конфиденциально.

— Никто так, как я, не радуется тому, что невиновность кардинала установлена! — заявлял Луи.

Но, поскольку я была так несчастна и так расстроена, чувствуя, что потерпела в этом деле величайшее поражение, он послал кардиналу королевский указ о ссылке его в его аббатство Шез-Дьё.

Он выслал также Калиостро и его жену. В этом проявилась его слабость.

Если король был не согласен с парламентом, он должен был бы во всеуслышание заявить о своем несогласии. Вместо этого он согласился с решением парламента, а потом принял решение о ссылке.

Я не могла избавиться от ужасной депрессии, охватившей меня. Мерси писал моему брату:

«Отчаяние королевы превосходит то, которое могло бы разумно объясняться такой причиной».

Это была правда. Однако интуиция подсказывала мне, что случившееся со мной было самым величайшим несчастьем, с которым я когда-либо сталкивалась. Но я не осознавала этого полностью. Я просто чувствовала, что это так.

Я потеряла всю свою беспечность. Я поняла, что больше никогда не буду веселой и беззаботной.