Малый Трианон был моим убежищем в прошлом. Теперь он стал моим убежищем от ужасов действительности. В прошедшие годы я закрывалась в этом маленьком раю и отказывалась обращать внимание на те уроки, которые мне навязывала моя матушка, и никогда не слушала предостережения Мерси и Вермона. Теперь я уезжала туда и пыталась забыть о разразившейся катастрофе. Я пыталась вернуть себе тот мир мечты, который старалась создать в прошедшие годы и в котором, как я все еще перила, я могла бы быть счастливой, если бы мне только удалось достичь его. Не то чтобы я просила слишком многого. Я верила, что в действительности я вовсе не стремилась к расточительности, не любила наряды и бриллианты. Если бы Роза Берген не была у меня все время под рукой, побуждая меня совершать расточительные глупости, если бы придворные ювелиры не были столь настойчивы, я бы никогда и не подумала покупать их товары. Нет, чего я действительно страстно желала — так это иметь счастливый дом и детей, о которых я могла бы заботиться. Прежде всего — детей, а еще — мужа, которого я могла бы любить. Я по-своему любила Луи. Возможно, мне следовало бы сказать, что я испытывала к нему огромную привязанность. Но точно так же, как он не годился для роли короля, он не годился и для роли мужа.

Он был добрейший и самый самоотверженный человек на свете. Но все его слабости были столь очевидны для меня! Даже когда он исполнял мои желания, я, возможно, больше уважала бы его, если бы он не делал этого. Он был таким человеком, которого можно было любить, но нельзя было полностью уважать. Ему недоставало той силы, которую каждая женщина требует от мужчины. Его народ тоже требовал от него силы, но он не смог дать ее ему, как не смог дать и мне.

Прощаю ли я себе те лихорадочные недели в Трианоне, те недели ожидания между роковым четырнадцатым июля и тем трагическим октябрьским днем, который, как никакой другой, стал поворотным пунктом в нашей жизни?

Возможно, да. Но даже сейчас, трезво размышляя о прожитой жизни и о смерти, такой близкой, оглядываясь назад через плечо, я думаю, что стала бы действовать точно так же.

Я любила Трианон больше, чем любое другое место в мире. И этот мир вот-вот должен был рухнуть мне на плечи. Вскоре я должна была потерять Трианон, своих детей… и свою жизнь. Итак, я ухватилась за эту непродолжительную идиллию. Я должна была жить полной жизнью. Я чувствовала в этом настоятельную необходимость, страстное желание, которого никогда не испытывала раньше.

Аксель прежде покинул Версаль, так как опасался тех последствий, которые могли бы возникнуть, если бы он остался при дворе. Он говорил мне, как страстно он желал остаться. Но он знал, что даже в то время его имя упоминалось в паре с моим, и понимал, какой вред принесет мне его присутствие.

А теперь? Теперь все было по-другому. Картина полностью изменилась. Теперь я нуждалась в нем. Я нуждалась в каждом друге, которого могла найти. И он заверил меня, что никогда в жизни я не найду такого друга, как он.

— Вы рискуете жизнью, оставаясь здесь! — сказала я ему.

— Моя жизнь — в вашем распоряжении. Я здесь, чтобы рисковать ею и потерять ее, если будет нужно! — ответил он.

Я расплакалась в его объятиях и сказала, что не могу позволить этого.

Но он ответил, что я не в силах предотвратить это. Я могу приказать ему уехать, но он не послушает меня. Он приехал, чтобы остаться со мной, чтобы быть ко мне еще ближе, чем опасность.

Он смешивался с народом. Он читал то, что распространяли обо мне. Он слышал в мой адрес угрозы, которые не хотел пересказывать мне. Но они привели его к решению остаться рядом со мной.

И в то время как я побуждала его уехать, на самом деле я страстно желала, чтобы он остался. Наша страсть была слишком сильна, чтобы можно было сопротивляться ей.

Трианон был идеальным гнездышком для любовников, и там мы могли встречаться без свидетелей.

Не думаю, что я когда-нибудь могла бы обманывать своего мужа. Я не относилась к тому типу женщин, которые могли притворяться, что любят мужа, и в то же время иметь тайного любовника. Луи знал о моих отношениях с Акселем де Ферсеном. Он прекрасно понимал, что я испытывала к шведскому графу такие чувства, каких ни к кому еще не испытывала. Правда, ходили слухи и о других мужчинах: о Лозанском, Куаньи, Артуа… и еще о многих других. Но все эти слухи были бессмысленны. Однако с Акселем де Ферсеном все было совсем по-другому. Луи уже давно знал об этом.

Было время, когда о нас с Акселем писали и показывали эти сочинения королю. Помню, как я страдала из-за этого в то время.

Тогда Луи догадался о моих чувствах к Акселю. Но я ясно дала ему понять, что никогда не приму его как любовника, пока буду рожать детей от мужа, «детей Франции». Я прекрасно осознавала свою обязанность.

Луи понял меня. В своей обычной добродушной манере он показал, что понимает меня и ценит мои действия. В то же время он знал, что я не в состоянии подавить свои чувства. Аксель уехал, и у меня родились другие дети. Луи все еще никак не мог компенсировать мне все унижение тех первых лет нашего брака.

Теперь между нами больше не было физических отношений. Они прекратились с рождением Софи Беатрис. Тогда мы верили, что у нас будет четверо детей — два мальчика и две девочки. Откуда нам было знать, что мы потеряем двоих детей и что, возможно, было бы лучше, если бы мы вообще никогда не дарили Франции детей? Ни один из нас не был рабом сексуальной страсти. Но моя любовь к Акселю отличалась от всех чувств, которые я когда-либо испытывала в прошлом. Наша физическая близость была лишь видимым проявлением нашей духовной связи. Этого никогда бы не случилось, если бы не лихорадочная атмосфера, окружающая нас, не это ощущение жизни изо дня в день, из часа в час. Ведь мы не знали, что принесет нам следующий час или день.

И Луи тоже желал, чтобы это случилось. Этот добрый, нежный человек желал, чтобы я прожила эти ужасные дни как можно более полнокровно.

Наступил август, непереносимо жаркий. Казалось, я вела две жизни — одну в пустом Версальском дворце, который оживляли только отголоски прошлого и предчувствие ужасающего будущего, а другую — в Трианоне, в моем счастливом доме. Это был совсем другой мир. Там на своем хуторе жили мои розовощекие и почтенные арендаторы, так не похожие на тех ужасных людей, которые несли палки и дубины и требовали хлеба и крови.

Мы встречались в сумерках. Я забредала в Храм Любви, носящий столь подходящее название. Там мы сидели, мечтали и беседовали. Хотя никто из нас не упоминал об этом, каждый раз мы думали о том, что, возможно, в последний раз будем лежать в объятиях друг друга.

Гвардейцы дезертировали! Однажды утром в Версале я проснулась и обнаружила, что там нет никого, чтобы защитить нас.

Четвертого августа короля заставили дать свое согласие на отмену феодализма, а также на то, чтобы на его статуе, которую должны были установить на месте Бастилии, сделали надпись: «Восстановителю свободы во Франции». Это статуя так никогда и не была установлена и теперь уже никогда не будет. Луи заявил, что хотя он готов отказаться от своих собственных прав, но не готов уступить права других людей. Тогда раздались крики, что короля нужно доставить из Версаля в Париж. Он размышлял о том, что бы это могло значить.

Несколько недель спустя Лафайетт составил Декларацию прав человека в американском духе. Она положила начало декрету, который отменял передачу всех титулов по наследству и объявлял всех людей равными.

Я полагала, что Лафайетта временами беспокоило неистовство толпы, и он стремился поддерживать порядок. Но были случаи, когда он находил это невозможным. Все же я думаю, что в течение августа и сентября именно он не позволял людям насильно перевезти короля в Лувр.

Мерси пришел повидаться со мной. Каким серьезным он был в те дни и как жадно прислушивалась я к каждому его слову! Он сказал мне, что, по его мнению, со стороны короля было глупо оставаться в Версале. Аксель тоже говорил мне об этом при каждой нашей встрече. Он хотел, чтобы мы бежали. Он уверял меня, что мы живем в постоянной опасности.

— На восточной границе, в Метце, в распоряжении маркиза де Буйе находятся от двадцати пяти до тридцати тысяч человек. Все они верноподданные, и он научил их презирать canaille. Они будут сражаться за своего короля и свою королеву. Короля нужно безотлагательно убедить уехать в Метц! — сказал Мерси.

Я ответила Мерси, что согласна с этим и что… другие тоже предупреждали меня об этой необходимости.

Мерси строго взглянул на меня. Он знал, кого я подразумевала под словом «другие». Он, который так пристально наблюдал за мной все время, пока я жила во Франции — вначале по поручению моей матушки, потом — моего брата, хотя для последнего далеко не так прилежно — должен был знать о моей любви к Акселю. Я вызывающе посмотрела на него. Если бы он осмелился критиковать меня, я напомнила бы ему о том, что прекрасно знаю о его собственной длительной связи с мадемуазель Розали Левассер. Но он не стал упрекать меня. Возможно, он тоже понимал, как я нуждалась в этом в то время. Возможно, он чувствовал, что с точки зрения моих интересов мне было полезно иметь такого близкого друга, на которого я могла полностью положиться.

Он сказал:

— Я очень рад, что у тебя есть благоразумные друзья.

И я поняла, что он имел в виду.

Однако я все еще никак не могла убедить Луи уехать. Он сказал, что не может бежать. Не имеет значения, как его народ ведет себя по отношению к нему. Он должен всегда выполнять свой долг по отношению к народу.

Мы были очень не уверены в том, как к нам относится Лафайетт. Он послал Национальную гвардию дежурить во дворце. Мерси сказал мне, что он, вне всякого сомнения, получил информацию о тех усилиях, которые мы прилагали, чтобы убедить короля бежать в Метц.

В сентябре в Версаль прибыл полк из Фландрии. Офицеры этого полка и офицеры королевской охраны решили продемонстрировать друг другу дружеское расположение и отобедать вместе. Учитывая господствовавшие в те дни настроения, некоторых sous-officiers и солдат также пригласили присутствовать на этом обеде.

Луи по такому случаю предоставил в их распоряжение театр в Версале. На сцене были установлены столы, а оставшихся придворных пригласили занять ложи.

Я боялась, что этот банкет закончится каким-нибудь несчастьем, которого я теперь ждала отовсюду. Я решила, что туда должна пойти мадам Кампан. Я всегда могла положиться на нее и рассчитывала, что она даст мне правдивый отчет о том, что там произойдет.

Некоторые члены Совета высказали мнение, что будет полезно, если мы с королем тоже будем присутствовать там. Но я была против этого. Ведь я была настолько непопулярна, что боялась, что мое появление побудит их к каким-нибудь насильственным действиям.

— Мадам Кампан! — сказала я. — Мне посоветовали присутствовать на этом обеде, но я чувствую, что это было бы неблагоразумно. Я хочу, чтобы вы заняли одну из лож и сообщили мне о том, что там произойдет.

Она сказала, что возьмет туда свою племянницу и потом даст мне точный отчет обо всем.

Мой муж уехал на охоту. Меня изумляло, что перед лицом всего происходящего он упорно вел себя так, словно шла нормальная жизнь. Я сидела в детской комнате, потому что не хотела быть далеко от них в те минуты, когда опасность казалась ближе, чем обычно.

Я была там, когда пришла одна из моих служанок и сообщила мне, что солдаты ведут себя в самой лояльной манере и что герцог де Виллеруа, который возглавлял первую компанию — компанию охранников — пригласил всех присутствующих выпить и предложил четыре тоста: за короля, за королеву, за дофина и за королевскую семью. Все выпили за это, и хотя кто-то предложил тост за нацию, на это не обратили внимания.

Когда служанка рассказывала мне об этом, вернулся с охоты мой муж, и я попросила ее рассказать ему то, что она уже рассказала мне.

— Возможно, нам будет лучше показаться там, — сказала я. — Если мы не сделаем этого, они подумают, что мы боимся, а это, вероятно, будет хуже всего.

Он согласился со мной. Во всех наших несчастьях я еще ни разу не видела, чтобы Луи выказывал хотя бы малейший страх за нашу безопасность. Я послала за мадам де Турзель и попросила ее привести ко мне обоих детей.

Дофин был очень взволнован.

— Мы идем повидаться с солдатами! — сказала я ему.

Для него ничто не могло быть приятнее, чем это. Он с радостью был готов встретиться с солдатами. Он подумал, что Муффле, наверное, тоже хотелось бы увидеть их, но я сказала, что в таком случае, как этот, Муффле не может пойти с нами.

Мы направились в театр и появились в огражденной ложе, обращенной в сторону сцены. Наступила тишина, а потом разразились приветствия.

— Да здравствует король! Да здравствует королева!

Да, даже «да здравствует королева»! Мое настроение поднялось так, как не поднималось уже давно.

Там, в театре, я почувствовала, что наше положение не было таким уж безнадежным, что у нас были друзья и что я позволила себе чрезмерно тревожиться из-за этих людей со свирепыми лицами.

Столы были расставлены в форме подковы и накрыты на двести десять мест. И за этими столами сидели солдаты, эти верноподданные солдаты, чьи дружественные возгласы заглушали немногие враждебные голоса.

— Они хотят, чтобы мы спустились на сцену! — сказал мой муж со слезами на глазах.

Его всегда глубоко трогало проявление любви его подданных.

Я подняла сына на руки и понесла его. Я не хотела, чтобы он слишком удалялся от меня. Мы сошли вниз, на сцену.

Веселье и восторг, которые испытывал дофин, очаровали солдат. Я поставила его на стол, и они выпили за его здоровье. Потом он прошелся по столам, соблюдая осторожность, чтобы не наступить на рюмки, и сказал, что любит солдат больше всего на свете — даже больше, чем собак. Он думает, что будет солдатом, когда вырастет.

Они были очарованы. Да и кто мог не быть очарованным им? Кроме того, там еще присутствовала моя прелестная Мусселина. Она была так счастлива, потому что думала, что теперь у нас будет все хорошо и что все тревоги последних месяцев остались позади.

Они начали напевать одну из популярных песенок тех дней, написанную композитором Гретри. Это была хорошая песня, проникнутая духом лояльности.

Как чудесно было стоять там и видеть триумф моего маленького сына, то восхищение, которое эти добрые люди испытывали к моей дочери, их верноподданнические чувства к королю и их любовь ко мне!

Как мне не хватало этого! Я молилась об еще одной такой возможности. Пусть все снова будет так, как раньше, и я буду работать вместе со своим мужем ради блага народа Франции!

В ту ночь я спала так спокойно, как давно уже не спала.

Утром я вызвала мадам Кампан и попросила ее дать мне отчет о том, что произошло.

Она сказала, что была удивлена, когда мы появились там, и очень растрогана, когда запели песню «О Ришар, о мой король», а вслед за ней — «Peut on affliger се gu’on aime»?

— Но все же ты была не совсем довольна? — спросила я.

— Хотя многие приветствовали ваши величества, — сказала она мне, — но были и такие, которые поступили по-другому. В ложе, которая находилась рядом с той, которую занимали мы с племянницей, был один человек, который упрекал нас за то, что мы кричали «Да здравствует король!». Он сказал, что американские женщины стали бы презирать нас за то, что мы так громко чествуем одного-единственного человека. Он сказал, что его шокирует вид красивых француженок, у которых воспитали такие раболепные привычки. На это, мадам, моя племянница ответила, что все мы живем рядом с королем и что делать так — значит проявлять свою любовь к нему. Пусть этот человек лучше попридержит язык, потому что его нелояльность по отношению к такому хорошему королю ни на йоту не действует на нас.

Я рассмеялась.

— Ну разве это было не чудесно? Они так полны энтузиазма! Они любят нас и хотят, чтобы мы знали об этом. Мы видели так много врагов, что совсем забыли о друзьях.

Но она не была так благодушно настроена, как я. Моя милая Кампан, она всегда была настолько мудрее меня!

Происшедшее вызвало в Париже ужас. Памфлетисты, опасаясь, что многие другие также могут пожелать продемонстрировать нам свою дружбу, лихорадочно печатали свои листки. Марат и Демулен писали о том вечере так, словно это была какая-то непристойная оргия. Они заявляли, будто бы все мы топтали ногами трехцветный флаг. Не пришло ли время перерезать горло этой австрийке?

В столице все сильнее ощущалась нехватка хлеба. Невозможно было достать муки. «Они запасают нашу народную муку у себя в Версале!» — этот крик эхом отдавался на парижских улицах.

Впереди была зима — холодная и голодная. Ведь уже наступил октябрь.

Стояло послеполуденное время пятого октября. День был пасмурный, небо было покрыто облаками. Прерываясь время от времени, шел ливень. Я решила уехать в Трианон. Возможно, я немного порисую там. Может быть, меня навестит Аксель. Если бы нам удалось хотя бы немного побыть вместе, я нашла бы в себе мужество жить дальше. Я уже поняла, что тот банкет вовсе не был чудесным поворотом в ходе событий, как я заставляла себя верить. Я знала, что бунты продолжались и с каждым днем становились все более неистовыми. Не было конца ужасным рассказам о зверствах. Мы были в меньшей безопасности, чем неделю назад, и с каждым часом опасность, угрожавшая нам, увеличивалась.

Почему Луи не уезжал в Метц? Наверняка он понимал, что это было бы благоразумно. По временам я была уверена, что он согласен на это, но он все время колебался.

Поэтому я решила поехать в Трианон. Возможно, в перерыве между ливнями я пойду прогуляться к хутору, выпью стакан парного молока от моих коров или посижу в Храме Любви и помечтаю об Акселе.

О, Малый Трианон! Даже в тот серый день он был прекрасен. Я сидела в бело-золотой комнате и смотрела на свои сады. Возможно, у меня было предчувствие, что я больше никогда не увижу их.

Я ходила по дому и прикасалась к резной позолоченной обшивке из деревянных панелей. Я зашла в свою спальню. Она была целиком и полностью моей. Я вспоминала, как принимала там своих друзей и как мой муж, который всегда уважал мое желание побыть в уединении, приезжал ко мне в гости. Тогда мы передвигали стрелки часов на час вперед, чтобы он уехал пораньше и мы могли развлекаться без стеснений.

Как много воспоминаний о прошлом… и о настоящем!

В тот день я страстно желала услышать голос Акселя — более, чем когда-либо прежде, говорила я себе. Мне хотелось видеть, как он идет к дому через сад. Но он не пришел.

Дождь прекратился. Я взяла свой альбом для эскизов. Вышла и направилась к гроту. Я сидела там, но не рисовала, а размышляла. Я смотрела на изменившиеся листья в саду. Цветов осталось совсем мало. Зима была уже близко. Как все это было прекрасно! Эти мягкие холмики, пруд, храм Купидона, луга, очаровательные маленькие домики моего хутора… моей собственной маленькой деревни, которая выглядела столь естественно, но в действительности была в высшей степени искусственна…

Как я любила все это!

Мне не нужно было спешить. Я буду здесь до тех пор, пока не станет почти совсем темно. Возможно, я останусь здесь на ночь. Я могу послать за своими детьми. Как приятно было бы не ночевать во дворце и представить себе, что Версаль находится на расстоянии многих миль от меня!

Я услышала звуки шагов. Мое сердце подпрыгнуло в предвкушении. Может быть, это Аксель, который приехал в надежде найти меня здесь? Эта мысль отогнала прочь мои болезненные размышления, и на некоторое время я снова стала легкомысленной, как та молодая женщина, которая когда-то устраивала на этих лужайках воскресные балы и доила украшенных лентами коров в чаши из севрского фарфора.

Но передо мной предстал не Аксель, а паж из дворца. Его волосы были растрепаны, он был разгорячен и задыхался. Вне всякого сомнения, он почувствовал облегчение, увидев меня.

— Мадам, мадам! У меня с собой записка для вас от графа де Сен-При! — воскликнул он.

Граф был одним из министров, постоянно живущим в Версале.

— Вы спешили… — начала было я, но он бесцеремонно прервал меня. — Мсье де Сен-При сказал, что это дело чрезвычайно срочное. Ваше величество должны немедленно вернуться во дворец!

Я раскрыла записку и прочла:

«Немедленно возвращайтесь во дворец. На Версаль идет толпа».

Я почувствовала, что меня охватил ужас. Я поднялась и подобрала свою шляпу.

— Я немедленно вернусь обратно через лес! — сказала я.

— Мсье де Сен-При приказал мне привезти для вас карету, мадам. Кое-кто из этой толпы, возможно, уже в Версале. Опасность очень велика.

— Тогда проводите меня к карете! — сказала я.

В молчании я поехала обратно во дворец.

Как только я прибыла туда, король тоже вернулся. Он был забрызган грязью после охоты, но спокоен, как всегда.

Граф де Сен-При ждал с нетерпением. Он сказал:

— У нас мало времени. Сюда идут женщины из Парижа. Они уже в предместье Версаля.

Вошел капитан гвардейцев и, отдав честь королю, спросил, какие будут приказания.

— Приказания?! Относительно этой толпы женщин? Вы, должно быть, шутите! — воскликнул Луи.

Сен-При сказал:

— Сир, это необычные женщины. Среди них могут быть мужчины, переодетые женщинами. Они идут, вооруженные ножами и дубинами. Они настроены угрожающе.

— Но мы не можем использовать солдат против женщин, мой дорогой граф! — сказал король.

Граф де Сен-При приподнял брови. Тут я услышала на лестнице стук сапог. В комнату ворвался Аксель. Его глаза сразу же отыскали меня, и он почувствовал заметное облегчение. Он закричал:

— Сюда движется толпа! Она несет с собой смерть! Королева вместе с детьми должна немедленно уехать!

Луи улыбнулся ему, словно понимал беспокойство влюбленного.

— Мсье де Сен-При желает обсудить этот вопрос. Вам следует присоединиться к нам, дорогой граф! — сказал он.

Я чувствовала нетерпение Акселя. В конце концов, он ведь видел этих женщин. Он знал, как они настроены. Он слышал их реплики. Он знал, что им нужна была кровь — моя кровь. Он знал также, что этот марш женщин был хитрой уловкой со стороны революционеров. Если бы шли мужчины, солдаты стали бы стрелять в них. Но рыцарственный король никогда не позволит им стрелять в женщин. Лидеры революционеров хорошо спланировали все это. Это они подстрекали парижанок. Это они задерживали снабжение города хлебом, чтобы его недостаток казался еще большим, чем он был на самом деле. Это они распространяли свои памфлеты еще более неутомимо, чем прежде, и эти памфлеты были еще более грубыми по отношению ко мне.

Именно я была причиной похода женщин на Версаль. Им нужна была моя голова. Они хотели вернуться в Париж вместе с королем, с моими детьми — и со мной. Но мое тело должно было быть изувечено и растерзано на куски этой толпой женщин, бешеных, как дикари, с жаждой крови в сердцах.

Я могла прочесть все это на лице Акселя. Я никогда прежде не видела его таким испуганным. Но он никогда не опасался за свою собственную безопасность. Он боялся только за меня.

Сен-При знал об отношениях между Акселем и мной. Но он думал только о сохранении монархии. Он знал, что Аксель был мне хорошим другом. Надежным другом. Он мог быть полезен. Кто мог быть более преданным, чем возлюбленный?

Сен-При немедленно созвал на совещание оставшихся лояльно настроенных министров. Необходимы незамедлительные действия, сказал он. Мосты через Сену должны охраняться Фландрским полком. Нужно оборонять Сен-Клу и Нейм. Королеву и королевскую семью надо отправить в Рамбуйе, а король вместе со значительными силами гвардейцев должен выехать навстречу наступающим. Вместе с тысячей конных вооруженных солдат он может приказать толпе отступить. А если они откажутся повиноваться, не останется другой альтернативы, кроме как открыть огонь.

— А если это не увенчается успехом, если в толпе будут вооруженные мужчины и женщины, если разгорится бой? — спросил король.

— Тогда, сир, во главе войска вы пойдете в Рамбуйе. Там вы составите план, как соединиться с силами в Метце.

— Гражданская война? — спросил король.

— Это более предпочтительно, чем революция, сир! — ответил ему Аксель.

— Но это значит, что король будет подвергаться опасности! — сказала я.

— Мадам, в данный момент подвергаетесь опасности вы! — возразил Аксель.

Король колебался. Я знала, что произойдет. Он поедет туда, но никогда не даст разрешения стрелять в женщин. Замечательный план Сен-При провалится, потому что мой муж никогда не проявит твердость.

Я должна была быть с ним. Я была убеждена, что мне необходимо остаться рядом с ним. Кроме того, я не желала, чтобы он столкнулся с опасностью, которую я не смогу разделить с ним.

Я повернулась к нему и сказала:

— Думаю, мы должны быть вместе. Ты должен сейчас уехать вместе со мной и со всей семьей в Рамбуйе!

Король колебался. Потом он решил, что не может бежать. Он должен встретиться лицом к лицу с этими людьми.

Итак, мы все говорили и говорили, а тревога Акселя все росла. Нам принесли известие о том, что наступающие находятся уже чуть ли не в самом дворце. У некоторых из них были ножи. Они выкрикивали угрозы. Они жаждали моей крови. Они хотели отвезти короля в Париж.

— Сир, если вы позволите этим людям увезти вас в Париж, вы потеряете корону! — сказал Сен-При.

Некер, который опасался потерять свою популярность у народа, был против плана отъезда в Рамбуйе. И Луи колебался между мнениями этих двух человек. То он вдруг поворачивался к Сен-При со словами:

— Да, да, мой дорогой граф, вы правы. Мы должны поступить именно так!

А потом, в следующую минуту, он говорил Некеру:

— Вы правы. Я должен проявить твердость!

Затем — мне:

— Мы должны быть вместе! Мы не должны расставаться!

А между тем решительные моменты проходили. Я подозревала, что именно этого Луи и хотел. Ведь тогда ему не нужно будет делать выбор. Обстоятельства сделают это за него. Таким он и был всегда. Вот почему мы теперь балансировали на грани революции. Теперь я так ясно понимаю это… Я вспомнила все шаги, которые привели к нашему падению, и множество шансов, которые давала нам судьба. И каждый раз Луи колебался до тех пор, пока не становилось уже слишком поздно и решение уже не зависело от него.

Внизу, во внутреннем дворе, лошади нетерпеливо били копытами, а слуги ожидали приказаний. Они все ждали и ждали. Дождь изливался потоками, и женщины из Парижа обмотали головы юбками, чтобы защититься от дождя. Они выкрикивали друг другу непристойные замечания, и все их слова были о королеве.

И вот они уже в Версале… Замерзшие, промокшие, злобные да еще опьяненные, потому что по пути они совершали налеты на винные магазины.

Вслед за толпой ехал Лафайетт с Национальной гвардией. Мы не были уверены в том, что он собирался сдерживать их. Мы никогда не были уверены в Лафайетте. Кроме того, его действия всегда были запоздалыми и потому неэффективными. Мы подозревали, что он вовсе не был так уж страстно увлечен этой революцией, хотя и сделал все, что мог, чтобы вызвать ее. Его вдохновляли американские идеи и идеалы. Несомненно, его воображение рисовало ему непродолжительный конфликт, а затем — новую нацию, построенную на останках старой, где расцветут свобода, равенство и братство. Но теперь он имел дело не с отрядом колонистов, сражавшихся за идеалы свободы. Его армия состояла из агитаторов и проституток, мужчин и женщин, вскормленных на зависти. Они все время требовали крови, но не потому, что желали свободы, не потому, что хотели построить новый образ жизни, а потому, что жаждали мщения. Лафайетт был человеком чести. Должно быть, он осознавал это. Он знал, что возбудил ярость у похоти, жадности, зависти, лени, алчности, гнева и гордости — у всех семи смертных грехов. Полагаю, ему было нелегко.

Но сам тот факт, что там была Национальная гвардия вместе со своим командиром, говорил о том, что это был необычный штурм. За всем этим скрывалась определенная цель. И если цель женщин состояла в том, чтобы убить меня, то целью гвардейцев было доставить короля в Париж.

Город окутал туман. Он просочился во дворец. Его клочья висели повсюду, словно серые призраки. Нападающие уже окружили нас. Я слышала, как они скандировали: «Du pain. Du pain».

Потом я услышала свое имя. Они требовали королеву. Они хотели насадить ее голову на пику. Они собирались сражаться за мое тело. Они сделают кокарды из моих внутренностей. Они вырвут мое сердце и отнесут его в Париж. Они перережут мне горло своими мясницкими ножами. Они затолкают мне в глотку черствый хлеб, который они вынуждены есть, и заставят меня съесть его, прежде чем задушить меня.

Я старалась думать о своей матушке, которая учила меня, что я никогда не должна бояться смерти. Когда она придет, я должна приветствовать ее, потому что она означает конец всех земных печалей. «О, моя матушка, как я рада, что ты не дожила до того, чтобы увидеть этот день!» — думала я.

Я думала о своих детях. Несомненно, они не принесут им вреда. О боже, что же будет с нами?

Спокойствие короля помогло всем нам. Он отказывался верить, что его добрый народ может принести вред кому-нибудь из нас. Они не сделают ничего плохого даже мне, ведь они знают, как это огорчит его. А когда они сказали, что пошлют делегацию женщин, чтобы вести переговоры с ним, он заявил, что будет счастлив принять их.

Для переговоров с королем, были избраны пять женщин. В качестве своей представительницы они выбрали Луизон Шабри, цветочницу необыкновенной красоты. Она, несомненно, была хорошо упитанна. Таким образом, было очевидно, что не все парижане голодали.

Я поняла, что это — самоуверенное создание. Однако оказавшись лицом к лицу с королем с его учтивыми манерами, она была смущена и лишилась дара речи. Ведь даже Луи, хотя он был так не похож на своего деда, все же унаследовал в некоторой степени ту ауру, которая окружала его предков. Самоуверенная Луизон вдруг осознала, что она находится в присутствии королевской особы. Она могла только таращиться на него в изумлении и бормотать: «Хлеба, сир!» Возможно, этот долгий марш под дождем был слишком труден для нее, или же ею овладело волнение, но она вдруг потеряла сознание и упала бы, если бы король не подхватил ее.

Он позвал своего врача, и девушку привели в чувство. Потом он поговорил с ней о ее несчастьях, и единственное, что она могла — это смотреть на него своими округлившимися от изумления глазами и бормотать: «Да, сир! Нет, сир!»

Ах, если бы с ними со всеми можно было так же легко справиться, как с Луизон?

Король сказал ей, что считает себя маленьким отцом своего народа и что его единственное желание состоит в том, чтобы сделать их счастливыми и чтобы все они хорошо питались. Разумеется, она поверила ему и уже была готова без дальнейших церемоний изменить своим революционным идеям и сделаться верноподданной. Когда она уходила, Луи пылко поцеловал ее. Я впервые видела, что он целовал женщину с удовольствием. Он даже пошутил, сказав, что благодаря этому поцелую игра стоит свеч. Игра стоит свеч! Я задумалась. Стоит видеть эту завывающую толпу у наших ворот? Стоит потерять корону? Временами я думала, что его апатичность объяснялась физическим бессилием. Разве мог нормальный мужчина оставаться столь спокойным перед лицом такого беспрецедентного несчастья?

Луизон вернулась к своим подругам. Никто из нас не мог представить себе, как они восприняли ее отчет о беседе. Между тем приближалась ночь. Женщины сняли юбки — как они сказали, для того, чтобы высушить их — и смешались с солдатами, которые, как предполагалось, должны были охранять дворец.

Этот нелегкий день перешел в столь же нелегкую ночь.

Сен-При и Аксель желали немедленных действий. По их мнению, было глупо оставаться.

Луи начинал понимать, что нам следовало уехать в Рамбуйе — не только мне и детям, но также ему самому и оставшимся членам семьи.

Он взял меня за руку и произнес:

— Ты права, мы не должны разлучаться! Мы поедем вместе!

Я поспешила в апартаменты детей.

— Мы уезжаем через полчаса. Держите детей наготове! — сказала я мадам де Турзель.

Но, когда я говорила это, вошел один из слуг короля и сказал мне, что бегство теперь уже невозможно, потому что толпа уже в конюшнях. Они не позволят экипажам выехать.

Я готова была расплакаться. Еще раз мы проявили нерешительность — и проиграли. Я попросила мадам де Турзель не беспокоить детей и вернулась в апартаменты моего мужа. Аксель был рядом со мной. Он больше не мог сдерживаться. Он схватил меня за руку и сказал:

— Ты должна приказать мне, чтобы я вывел лошадей из конюшни! Они могут понадобиться мне, чтобы защитить тебя.

Я покачала головой.

— Ты не должен рисковать своей жизнью ради меня! — сказала я ему.

— А ради кого же еще?

— Ради короля! — предложила я и прибавила, пытаясь облегчить ту сильную боль, которую он чувствовал, ясно показывая это: — Я не боюсь. Моя матушка учила меня не бояться смерти. Если она придет ко мне, думаю, что встречу ее мужественно.

Он отвернулся. Он твердо решил спасти меня. Но как могла любовь одного человека спасти меня от этих воющих мужчин и женщин, стремившихся уничтожить меня?

Около полуночи в Версаль прибыл Лафайетт. Расположив своих людей на плацдарме, он пришел во дворец, чтобы встретиться с королем.

Он вошел к нам в театральной манере. Я часто думала, считал ли себя мсье де Лафайетт героем революции, с минимумом насилия осуществляющим реформы, в которых, как он полагал, нуждалась страна! Он произнес высокопарную речь о том, что он готов служить королю и пожертвовать собственной головой, чтобы спасти голову его величества. На это Луи отвечал, что генерал может не сомневаться, что ему всегда приятно встретиться с ним и с его добрыми парижанами. Он просит генерала передать им это.

Генерал спросил его, можно ли позволить тем гвардейцам, которые дезертировали со своих постов и присоединились к Национальной гвардии несколькими неделями раньше, вернуться к выполнению своих прежних обязанностей. Это было бы жестом доверия.

Но какие могли быть жесты доверия по отношению к этим людям там, внизу? Все же я полагала, что оба они, и Луи и Лафайетт, верили в это.

Король взял мою руку и поцеловал ее.

— Ты в изнеможении! Это был утомительный день. Ложись сейчас спать и поспи немного. Наш добрый мсье де Лафайетт позаботится о том, чтобы все было хорошо.

Лафайетт поклонился.

— Ваши величества не должны беспокоиться! Люди пообещали, что останутся спокойными на протяжении всей ночи, — сказал он.

Я направилась в свою спальню и опустилась на кровать. Это была правда. События этого дня действительно довели меня до изнеможения.

Перед рассветом меня разбудили какие-то незнакомые звуки. Я вскочила в постели и уставилась в темноту. Вновь послышались голоса — вульгарные, грубые. Откуда они доносились? Я позвонила в колокольчик, и вошла одна из моих служанок. Должно быть, она была где-то поблизости. Это удивило меня, ведь я говорила им, чтобы они не ложились спать в моей комнате, а ночевали в своих собственных постелях.

— Чьи это голоса? — спросила я.

— Женщин из Парижа, мадам. Они бродят по террасе. Вам нечего бояться. Ведь мсье де Лафайетт дал слово.

Я кивнула и снова легла спать. Но, казалось, совсем скоро меня разбудила та же самая женщина. Она вместе с другой служанкой стояла возле моей кровати.

— Мадам, скорее! Вы должны одеться! Они вторглись во дворец! Они уже близко…

Я соскочила с кровати. Рядом со мной была мадам Тьебо, приходившаяся сестрой мадам Кампан. Она натягивала мне на ноги башмаки и пыталась накинуть на меня халат. Потом я услышала поблизости голоса:

— Сюда! Мы доберемся до нее! Вот ее апартаменты! Я сама вырежу ее сердце!

— Нет, нет, эта честь для меня!

— Идемте быстро! — воскликнула мадам Тьебо. — Нет времени одеваться! Они уже почти рядом с нами!

— Апартаменты короля… Дети… — запинаясь, пробормотала я.

Они тащили меня по узкому коридору по направлению к Бычьему Глазу. Дверь была заперта. Я впервые увидела ее запертой, и меня охватил сильнейший ужас. По тому, как близко слышались голоса, я поняла, что незваные гости были уже в моей спальне.

Мадам Тьебо колотила в дверь.

— Откройте, откройте же, ради бога! Ради королевы… Откройте!

Я услышала крики:

— Она обманула нас! Она ушла! Где она? Мы найдем ее!

— О, боже! — молилась я. — Помоги мне быть мужественной! Вот и наступил этот момент. Это смерть, ужасная смерть!

Я колотила в дверь, и вдруг она открылась. Мы ворвались в переднюю Бычий Глаз. Паж, открывший нам дверь, снова запер ее, и мы поспешили через комнату в апартаменты короля. Я всхлипывала от ужаса. Я могла встретиться лицом к лицу со смертью, но не насильственной и позорной смертью в руках этих дикарей.

— Король! — вскрикнула я.

— Он пошел в вашу спальню искать вас! — ответили мне.

— Но ведь они там!

— Он ушел туда по тайному коридору, проходящему под Бычьим Глазом.

Это был тот секретный путь, по которому мы ходили, когда люди следили за его визитами в мою спальню и насмехались над ними. Какое счастье, что я тогда сделала этот тайный ход!

Но что же будет с ним? Будет ли он в безопасности? Они жаждали моей крови, а не его.

— Дети… — начала было я.

Тут вошла мадам де Турзель, ведя их с собой. Их в спешке подняли с постелей. Они были в халатах, накинутых поверх спальных костюмов. Они подбежали ко мне, и я обняла их. Я прижала их к себе так, словно никогда не собиралась отпускать. Потом вошел король — спокойно, почти неторопливо.

— Они в твоей спальне. Грабят комнату, — сказал он.

Передо мной возникло ужасное видение, как они режут мою кровать, все еще теплую, сдергивают портьеры, хватают мои драгоценности. Как ни странно, я подумала о маленьких часах, которые играли мелодию. Их так любил мой сын!

Я совершенно явственно услышала их звон:

— Слушайте! Что это? — воскликнула я.

Это были звуки ударов в дверь Бычьего Глаза.

Мы ждали. Я подумала, что в тот момент даже Луи верил, что наступил наш последний час.

А потом… удары вдруг прекратились. Вбежал паж, чтобы сообщить нам, что гвардейцы отогнали толпу от дворца.

Я села и закрыла лицо руками. Мой сын тянул меня за юбку.

— Мама, что они все делают?

Я прижала его к себе. Я не могла говорить. Моя дочь взяла брата за руку и сказала:

— Ты не должен сейчас беспокоить маму!

— Почему же? — хотел он знать.

— Потому что ей надо очень о многом подумать.

Я думала: они убьют моего сына! Он улыбнулся мне и прошептал:

— Все хорошо, мама. Муффле здесь!

— Значит, все хорошо! — ответила я ему шепотом.

Он кивнул.

В Cour Royale и в Cour de Marbre народ звал герцога Орлеанского. Я вздрогнула. Насколько глубоко герцог был замешан в этом?

Элизабет посадила дофина к себе не колени. Меня утешало то, что Элизабет была с нами.

— Мама, твой Chou d’Amour голоден! — сказал мой сын.

Я поцеловала его.

— Ты будешь кушать совсем скоро!

Он кивнул.

— И Муффле тоже! — напомнил он мне, и все мы улыбнулись.

Толпа вокруг дворца вызывала короля.

— Король — на балкон!

Я взглянула на Луи. Он вышел. Они, должно быть, восхищались им, ведь он не показывал никаких признаков страха. Они не должны были знать, что он ничего не чувствует.

В апартаменты пришел Лафайетт. Он был явно удивлен, что толпа ворвалась во дворец. Ведь они дали ему слово.

Меня ничуть не удивляло, что его прозвали генералом Морфеем. Он крепко спал в своей постели, в то время как убийцы вломились во дворец.

Приехал граф Прованский вместе с герцогом Орлеанским. Оба были чисто выбриты и напудрены. Прованс выглядел холодным, как обычно, а Орлеанский — хитрым. Потом мадам Кампан сказала мне, что многие клялись, что ранним утром видели его переодетым среди бунтовщиков и что именно он показал толпе дорогу к моим апартаментам.

Лафайетт вышел на балкон.

— Король! — заревела толпа.

Лафайетт, поклонившись, представил короля. Генерал поднял руку и сказал им, что король теперь согласен с Декларацией прав человека. Уже удалось достичь многого, и он полагает, что теперь они пожелают вернуться домой. Он, командир Национальной гвардии, просит их об этом.

Неужели он ожидал, что они повинуются ему? Не может быть, чтобы он был настолько глуп. Этот человек играл роль — роль героя этого часа.

Разумеется, толпа не двинулась с места. Они собирались получить то, ради чего пришли сюда.

Потом чей-то голос крикнул:

— Королева! Королева — на балкон!

Этот крик был подхвачен. Теперь он перешел в оглушительный рев.

— Нет! Ты не должна… — сказал король.

Аксель был рядом. Он сделал шаг по направлению ко мне, но я взглядом приказала ему держаться подальше. Он не должен обнаруживать нашу любовь перед всеми этими людьми. Это могло только создать дополнительные проблемы.

Я сделала шаг по направлению к балкону. Моя дочь начала плакать. Я сказала ей:

— Все хорошо, дорогая! Не бойся, моя маленькая Мусселина! Эти люди всего лишь хотят видеть меня.

Аксель вложил в мою руку руку моей дочери и, подняв моего сына, передал его мне на руки.

— Нет! — воскликнула я.

Но он подтолкнул меня к балкону. Он верил, что люди не причинят вреда детям.

Когда я появилась там, воцарилась тишина. Потом они закричали:

— Не надо детей! Отошлите детей обратно!

Тогда я почувствовала уверенность в том, что они собираются убить меня. Я повернулась и передала дофина мадам де Турзель. Дочь попыталась уцепиться за мой халат, но я оттолкнула ее назад.

Потом я вышла на балкон одна. В ушах у меня что-то жужжало, но, возможно, это был шепот, раздававшийся подо мной. Казалось, у меня ушло несколько минут на то, чтобы сделать этот один-единственный короткий шаг. Словно бы само время остановилось, и весь мир ждал, когда я пересеку порог между жизнью и смертью.

Я была одинока и беззащитна перед этими людьми, которые пришли в Версаль, чтобы убить меня. Я сложила руки поверх своего бело-золотого полосатого халата, в который я поспешно закуталась, когда меня подняли с кровати. Мои волосы рассыпались по плечам. Я услышала, как чей-то голос крикнул:

— Ну, вот и она, эта австрийка! Стреляйте в нее!

Я наклонила голову, словно приветствуя их. Вокруг по-прежнему стояла тишина.

Я не знаю, что произошло за эти секунды. Знаю только, что французы — действительно самый эмоциональный народ на свете. Они любят и ненавидят с большим неистовством, чем остальные. Все их чувства чрезвычайно сильны, возможно, потому, что они чрезвычайно скоротечны.

Мое явное бесстрашие, может быть, моя исключительная женственность, мое холодное безразличие к смерти на короткое время тронули их.

Кто-то крикнул: «Да здравствует королева!» И другие подхватили этот крик. Я взглянула вниз, на море лиц, на этих людей с дурной репутацией, с их ножами и дубинками, с их жестокими лицами. И я не боялась их.

Я поклонилась еще раз и вернулась обратно в комнату. Там меня встретили смущенным молчанием, которое продолжалось несколько секунд. Потом король обнял меня со слезами на глазах, а дети, вцепившись в мою юбку, плакали вместе с ним.

Но это была всего лишь короткая передышка. Толпа снова закричала:

— В Париж! Короля — в Париж!

Король сказал, что этот вопрос нужно обсудить с Национальной Ассамблеей. Ее членов нужно пригласить приехать во дворец.

Но люди снаружи становились все более настойчивыми.

— В Париж! Короля — в Париж! — скандировали они.

Сен-При был мрачен. Аксель — тоже.

— Они ворвутся во дворец! Совершенно ясно, мсье де Лафайетт, что у вас недостаточно сил, чтобы сдержать их! — сказал он.

Лафайетт не мог отрицать этого.

— Я должен предотвратить кровопролитие! Я мирно поеду в Париж! — сказал король.

Он повернулся ко мне и поспешно произнес:

— Мы должны быть вместе… Мы все!

Потом он вышел на балкон и сказал:

— Друзья мои! Я поеду в Париж вместе с женой и детьми. Я доверяю то, чем дорожу больше всего, любви моих добрых и верных подданных.

Послышались радостные крики. Их путешествие закончилось успешно. Их миссия была выполнена.

Лафайетт вошел в комнату с балкона.

— Мадам, вы должны обдумать это! — сказал он серьезно.

— Я уже обдумала. Я знаю, что эти люди ненавидят меня. Я знаю, что они намереваются убить меня. Но если такова моя судьба, я должна принять ее. Мое место — рядом с моим мужем.

Был час пополудни, когда мы покинули Версаль. Прошедший накануне дождь уступил место солнечному свету, и стоял чудесный осенний день. Но хорошая погода не могла улучшить наше настроение.

В карете, в которой ехали мы с королем, находились также наши дети, мадам де Турзель, граф и графиня Прованские и Элизабет.

Я никогда не забуду эту поездку. Хотя мне предстояло испытать еще большие унижения, пережить еще большие трагедии, она стоит особняком в моей памяти. Запах этих людей, их злобные лица рядом с нашим экипажем, кровожадные взгляды, которые они бросали в мою сторону! Это долгое, медленное путешествие заняло шесть часов. Я чувствовала в воздухе запах крови. Кто-то из этих дикарей убил гвардейцев, и теперь они несли на пиках их головы впереди нас. Полагаю, это было мрачное предупреждение о том, что они собирались сделать с нами. Они даже заставили парикмахера сделать прически на этих головах. Этот несчастный человек был вынужден делать это под угрозой смерти, испытывая отвращение и тошноту.

Верхом на пушке ехали пьяные женщины, выкрикивавшие друг другу непристойности. Мое имя часто упоминалось. Но я испытывала к ним слишком сильное отвращение, чтобы заботиться о том, что они говорили обо мне. Некоторые женщины, наполовину обнаженные, потому что они не позаботились о том, чтобы сменить юбки, шли под руку с солдатами. Они разграбили королевские амбары, и экипажи были нагружены мешками с мукой, которые бдительно охраняли солдаты. Базарные торговки приплясывали вокруг нашей кареты и кричали: «Нам больше не нужен хлеб! Мы везем с собой в Париж пекаря, жену пекаря и его мальчишку!»

Мой маленький сын хмыкнул:

— Я так голоден, мама! Твой Chou d’Amour не завтракал, не обедал…

Я утешала его, как только могла.

Наконец мы приехали в Париж. Мэр Байи приветствовал нас при свете факелов.

— Какой это замечательный день! Наконец-то парижане могут видеть в своем городе его величество со своей семьей! — сказал он.

— Надеюсь, что мое пребывание в Париже принесет мир, гармонию и подчинение законам! — гордо ответил Луи.

Как бы мы ни были измучены, все же нам пришлось ехать в ратушу. Там мы сели на трон, на котором до нас сидели короли и королевы Франции. Король попросил Байи передать людям, что он всегда испытывает удовольствие и доверие, оказываясь среди обитателей своего доброго города Парижа.

Когда Байи повторял эти слова, он пропустил слово «доверие». Я сразу же заметила это и напомнила Байи о его оплошности.

— Вы слышите, господа? Ведь так получилось даже лучше, чем если бы моя память не подвела меня! — сказал Байи.

Они высмеивали нас. Они делали вид, будто обращаются с нами как с королем и королевой, в то время как на самом деле мы были всего лишь их пленниками.

Потом нам дали короткую передышку. Нам позволили переехать из ратуши в Тюильри — в этот мрачный, пустынный дворец, который они выбрали для нас.