На ничейной территории, на песчаной отмели посреди Рейна, было возведено здание, в котором должна была состояться церемония передачи. Принцесса Паарская внушала мне, что это была самая важная из всех церемоний, которые были до сих нор, потому что во время нее я должна была как бы перестать быть австрийкой. Мне предстояло войти в здание с одной стороны в качестве австрийской эрцгерцогини, а выйти с другой — уже в качестве французской дофины.

Здание выглядело не слишком внушительно, так как построено оно было в спешке и предназначалось исключительно для этой церемонии. На основе этого меня тотчас же провели в комнату, представляющую собой нечто вроде передней, где сопровождавшие меня дамы сняли с меня всю одежду. Я почувствовала себя такой несчастной, стоя перед ними совершенно обнаженной, что мне пришлось представить себе мою матушку во всей ее строгости, чтобы не разрыдаться. Я положила руку на цепочку, которую много лет носила на шее, словно пытаясь спрятать ее. Но мне не удалось ее сохранить. Эта бедная цепочка была австрийской, поэтому ее пришлось снять.

Я дрожала, пока они одевали меня в мою новую французскую одежду, но не могла не заметить, что эта одежда была более изящной, чем та, что я носила в Австрии. Это обстоятельство улучшило мое настроение. Одежда в моих глазах имела большое значение, и я никогда не могла скрыть волнения при виде новой ткани, нового фасона или бриллианта. Когда я наконец была одета, меня отвели к принцу Стархембургскому, который ждал меня. Он, крепко держа меня за руку, ввел меня в зал, расположенный в центре здания. После маленькой передней зал казался огромным. В центре его стоял стол, покрытый темно-красным бархатом. Принц называл этот зал Салоном передачи. Он отметил, что стол символизирует границу между моей родиной и моей новой страной. Стены зала были украшены гобеленами. Эти гобелены были очень красивы, несмотря на то, что сцены, изображенные на них, были просто ужасными. Они представляли историю Ясона и Медеи. Мой взгляд скользил по ним во время короткой церемонии, и, в то время как мне следовало бы слушать все, что говорилось, я думала об убитых детях Ясона и об огненной колеснице фурий.

Годы спустя я узнала, что поэт Гёте, который тогда был еще юношей и изучал право в Страсбургском университете, пришел посмотреть зал и выразил свое негодование по поводу этих гобеленов. Он прибавил, что не может поверить, что их могли повесить в том самом зале, в котором юной невесте предстоит войти в страну своего будущего мужа. Эти картины, по его словам, изображали «самую ужасную свадьбу, какую только можно себе представить». Впоследствии люди также увидели в этом дурное предзнаменование.

К счастью, церемония была короткой. Меня подвели к столу с другой стороны, было произнесено несколько слов, и вот… я стала француженкой.

Затем принц Стархембургский покинул меня, передав в руки графа де Ноай, который провел меня в переднюю, расположенную во французской части здания. Там он представил меня своей супруге, которая должна была разделить с ним опекунство. Я внезапно почувствовала смущение и мельком взглянула на нее. Единственное, что я осознавала в тот момент, так это то, что я была одинока и испугана и что эта женщина должна была присматриваться за мной. Не раздумывая, я бросилась в ее объятия, будучи уверенной, что этот по-детски непосредственный жест очарует ее.

Но, почувствовав ее холодность, я заглянула ей в лицо. Она выглядела старой… очень старой. Ее лицо покрывали морщины и черты его были суровыми. Какое-то мгновение она, казалось, была напугана моим поведением. Потом мягко, но твердо отстранилась от меня и произнесла:

— Я прошу у мадам дофины разрешения представить ей герцогиню де Виллар…

Я была слишком поражена, чтобы показать свою обиду. Во всяком случае, благодаря воспитанию и наставлениям моей макушки, моя гордость была угнетена до такой степени, что сохранялась лишь на интуитивном уровне. Поскольку я не смогла найти сочувствия у мадам де Ноай, я повернулась к герцогине де Виллар, но обнаружила, что и она также была старой, холодной и далекой.

— И фрейлин мадам дофины.

Они стояли передо мной: герцогиня де Пикуиньи, маркиза де Дюра, графиня де Сол-Таван и графиня де Майи. Все они были старые. Целая стая суровый старых дам!

Я пришла в себя и холодно ответила на их приветствия.

Блестящая кавалькада выехала с острова и направилась в Страсбург, эльзасское владение, которое отошло к Франции при заключении Рисвикского мирного договора, события, состоявшего около ста лет назад. Жители Страсбурга были в восторге от моего бракосочетания, потому что, живя поблизости от границы, они в первую очередь подвергались опасности нападения. Они старались показать мне, как они рады. То, как меня приветствовали в этом городе, заставило меня забыть горечь, которую я испытала после холодного приема, оказанного мне в Салоне передачи, и после знакомства с дамами, избранными для того, чтобы служить мне. Это был миг моего торжества. На улицах города дети, одетые пастухами и пастушками, подносили мне цветы. Я была в восторге от этих очаровательных маленьких созданий. Мне хотелось, чтобы все эти торжествующие мужчины и женщины исчезли и оставили меня наедине с детьми. Жителям Страсбурга пришла в голову счастливая мысль выстроить вдоль дороги маленьких мальчиков, одетых в форму швейцарских гвардейцев. Они выглядели восхитительно. Когда я прибыла во дворец епископа, где мне предстояло переночевать, я попросила, чтобы эти очаровательные юные гвардейцы были моими стражами в течение ночи. Узнав о моем желании, мальчики прыгали и шумели от радости. На следующее утро я украдкой выглянула в окно и увидела их. Они тоже заметили меня и торжественно приветствовали. Это было самым приятным моим воспоминанием о Страсбурге.

В соборе меня встретил кардинал Роган, древний старик. Он двигался так, словно сильно страдал от подагры. За этой встречей последовал грандиозный банкет и визит в театр. Потом с балкона дворца мы смотрели на разукрашенные баржи, плывущие по реке. Зрелище фейерверка было очень впечатляющим, особенно когда я увидела высоко в небе свои инициалы, переплетенные с инициалами дофина. После этого я легла спать, охраняемая моими маленькими швейцарскими гвардейцами.

На следующее утро я пошла в собор послушать мессу. Я ожидала, что снова увижу там старого кардинала. Однако на этот раз он был нездоров и не смог присутствовать. Вместо него был его племянник, очень красивый молодой человек, епископ-коадьютор диоцеза, принц Луи Роган, который, по всей вероятности, должен был стать кардиналом после смерти своего дяди. Глядя на старика, можно было с уверенностью сказать, что ждать этого осталось недолго.

У него был самый красивый голос, который мне когда-либо приходилось слышать. Однако, возможно, мне показалось так лишь потому, что для меня была еще непривычной чисто французская страсть к изящной речи. Несколько дней спустя мне уже казалось, что самый прекрасный в мире голос — у короля Франции. Но в тот момент я была очарована голосом принца Луи. Он был очень почтителен, но в его глазах я заметила блеск, который привел меня в волнение. Он заставил меня почувствовать себя очень юной и неопытной, хотя слова, которые он произносил, были таковы, что даже моя матушка не могла бы пожелать лучшего.

— Для нас, мадам, — сказал он, — вы будете живым образом нашей дорогой императрицы, которая в течение столь долгого времени была объектом восхищения для всей Европы, каковым она и останется на века. Душа Марии Терезии воссоединится с душами Бурбонов.

Это звучало так изящно! Мне было очень приятно слышать, какого они высокого мнения о моей матушке.

— Этот союз положит начало золотому веку, и при счастливом правлении Марии Антуанетты и Луи Огюста наши потомки станут свидетелями продолжения того счастья, которым мы наслаждаемся сейчас под властью Людовика Многолюбимого.

Когда принц произносил эти слова, я уловила на некоторых лицах мимолетное, как мне показалось, почти насмешливое выражение. Некоторое время я недоумевала, что бы это могло значить, а потом наклонила голову, чтобы принять благословение.

Мне суждено было долго помнить об этом человеке, который впоследствии стал моим врагом. Моя дорогая Кампан полагала, что его безрассудство и распущенность сыграли не последнюю роль в том, что я оказалась там, где сейчас нахожусь. Но тогда он был всего лишь красивым молодым человеком, которым занял место страдающего подагрой старика, и, как только мы покинули Страсбург и продолжили свой путь по земле Франции, я больше не вспоминала о нем.

По мере нашего продвижения один fete сменялся другим. Я уже начала уставать, бесконечно проезжая под триумфальными арками и слушая восхваления (кроме тех случаев, когда я слышала их от детей — тогда я наслаждалась ими). Я была всем чужая и часто чувствовала себя совсем одинокой, несмотря на толпы людей вокруг меня. Среди тех, кто окружал меня, только троих я знала еще в Вене. Это были аббат Вермон, который, как было решено, должен был оставаться при мне еще некоторое время, принц Стархембургский и граф де Мерси-Аржанто. Все это были серьезные старые люди, а я желала бы иметь компаньона моего возраста. Без моих фрейлин я вполне могла бы обойтись, но не было никого, решительно никого, с кем можно было бы поболтать и посмеяться.

Впереди нас двигалась кавалькада, возглавляемая двумя фургонами, в которых везли мою спальную мебель. Повсюду, где мы останавливались на ночлег, фургоны разгружали, выносили кровати, табуреты и кресла и расставляли в приготовленной для меня комнате. Мы проехали Саверн, Нанси, Коммерси и направились в Реймс, город, в котором французы короновали своих королей и королев.

— Я надеюсь, — сказала я прочувствованно, — что пройдет много времени, прежде чем я вновь вернусь в этот город.

Пребывание в Реймсе напомнило мне о том, что я когда-нибудь могу стать королевой Франции. Ведь мой новый дедушка был уже стар — ему было за шестьдесят. Мысль об этом встревожила меня. Много раз во время путешествия меня охватывала холодная дрожь, но я отгоняла свои опасения, и все это снова начинало казаться мне лишь игрой.

Из Реймса мы направились в Шалон и дальше — в леса Компьеня.

Четырнадцатого мая я впервые увидела своего мужа. Мое путешествие продолжалось уже около трех недель, и двор моей матушки казался мне уже таким далеким… Теперь мне хотелось больше узнать о моей новой семье, которую я надеялась обрести. Но я ничего не могла разузнать ни у мадам де Ноай, ни у моих фрейлин. Их ответы всегда были уклончивы и немного холодны. Они как бы напоминали мне, что мои вопросы не согласуются с правилами этикета. Этикет! Это слово уже начало раздражать меня…

Был чудесный день. Листья на деревьях распускались, птицы заливались, и великолепие природы, казалось, напрасно пыталось состязаться с расточительной роскошью французского двора.

Я знала, что король Франции, а вместе с ним и мой жених должны быть где-то неподалеку, потому что трубы трубили, а мушкетеры били в барабаны. Это был такой волнующий миг! Мы находились на опушке леса, и деревья были похожи на прекрасные декорации. Я увидела впереди яркие мундиры гвардейцев и светлые ливреи слуг. Передо мной были мужчины и женщины в таких пышных нарядах, каких я никогда прежде не видела. И я знала, что самый великолепный из всех людей, стоявших там, ждал не кого-нибудь, а именно меня. По невероятно роскошному облачению, но главным образом по манере держаться я сразу же поняла, что это был сам король Франции. Ему были присущи гордая осанка, изящество и особое королевское величие, которые он, должно быть, унаследовал от своего великого деда, le Roi Soleil.

Моя карета остановилась, и я сразу же выскочила из нее. Это шокировало мадам де Ноай. Она, несомненно, считала, что по правилам этикета я должна ждать, пока кто-нибудь не выйдет навстречу мне, чтобы проводить меня к королю. Но мне просто не пришло в голову подождать. Целых три недели я так жаждала любви, и вот наконец передо мной был мой дорогой дедушка, который, как уверяла меня матушка, будет заботиться обо мне, любить меня, будет моим другом. Я верила в это, и мне ничего так не хотелось, как броситься в его объятия и рассказать ему, какой одинокой я себя чувствую.

Ко мне направился человек — очень элегантный мужчина с румяном улыбающимся лицом. Его лицо напоминало морду мопса, который у меня когда-то был. Проходя мимо, я улыбнулась ему. Он казался удивленным, но тоже улыбнулся в ответ. Вскоре я узнала, что это был герцог Шуазельский, о котором мне так много говорили. Король послал его мне навстречу, чтобы он привел меня.

Но я не нуждалась в том, чтобы кто-нибудь подвел меня к королю. Я бросилась прямо к нему и упала перед ним на колени.

Он поднял меня, расцеловал в обе щеки и произнес:

— Да ты же прекрасна, дитя мое!

Его голос был мелодичным и гораздо более красивым, чем у принца Рогана. Выражение его глаз было теплым и дружелюбным.

— Ваше величество, вы так милостивы…

Он засмеялся и прижал меня к своему великолепному плащу, украшенному самыми прекрасными драгоценными камнями, какие мне приходилось видеть.

— Мы счастливы, что вы наконец-то приехали к нам, — продолжал он.

Когда мы взглянули друг другу в глаза и он улыбнулся, мой страх и ненавистное чувство одиночества исчезли. Он был стар, но никто не думал о его возрасте. Он был царственный и в то же время великодушный, его манеры были безукоризненны. Я покраснела, вспомнив о том, как плохо я говорю по-французски. Мне так хотелось понравиться ему!

Он снова обнял меня, как будто действительно испытал ко мне нежность. Его глаза внимательно изучали меня с головы до ног. Тогда я еще не знала о его склонности к юным девушкам моего возраста. Я думала, что вся его доброта, весь его интерес и лестное внимание — это проявление его особенной любви ко мне. Он слегка повернул голову, и вперед вышел мальчик, высокий и неуклюжий. Он отвел свой взгляд от моего лица, как будто я нисколько его не интересовала. Его безразличие, особенно после теплого приема, оказанного мне королем, подействовало на меня как удар. Чувства, которые он вызвал во мне, были столь противоречивы, что я даже не пыталась разобраться в них. Ведь этот мальчик был моим мужем. Он был пышно одет, но как непохож он был на своего деда! Казалось, он не знал, куда деть свои руки.

Король произнес:

— Мадам дофина оказывает нам честь и удовольствие своим присутствием.

Мальчик выглядел застенчивым. Он стоял, не говоря ни слова, не двигаясь, и только глядел на кончики своих сапог. Я решила прорваться сквозь его равнодушие и, шагнув к нему, подставила ему свое лицо для поцелуя. Ведь если король поцеловал меня, то почему бы мне не поцеловать своего жениха? Он в испуге отпрянул от меня, но потом сделал движение в мою сторону, словно заставляя себя выполнить какую-то неприятную обязанность. Я почувствовала прикосновение его щеки к моей, но его губы не коснулись меня, как прежде губы короля.

Я повернулась к королю. Хотя он не подал виду, что поведение дофина показалось ему странным, я поняла, что он рассердился, потому что я всегда быстро улавливала реакцию людей. В моей голове промелькнула мысль, что я не понравилась дофину. Я вспомнила о Каролине, которая пролила столько слез, потому что ее выдали замуж за уродливого старика. Но я не была ни стара, ни безобразна. Сам король считал меня очаровательной, и большинство знавших меня людей придерживались того же мнения. Даже старый Каунитц считал, что в моей внешности нет ничего, что могло бы препятствовать замужеству.

Король взял меня под руку и представил трем старым дамам, которые показались мне самыми странными особами, каких мне приходилось видеть. Он сказал, что это мои тетушки: Аделаида, Виктория и Софи. Мне они действительно показались безобразными и даже более того — ужасными. Они напоминали мне старых ведьм из одной пьесы, которую я как-то видела. Старшая из них, которая, очевидно, была среди них главной, стояла на полшага впереди остальных. Вторая была полная, и лицо ее было несколько добрее, чем у ее сестер. А третья была самой уродливой. Но они были моими тетушками, и я должна была стараться полюбить их. Поэтому я подошла к мадам Аделаиде и поцеловала ее. Она сделала знак мадам Виктории выйти на полшага вперед, что та и сделала, и я поцеловала ее тоже. Затем настала очередь мадам Софи. Виктория и Софи выглядели как два солдата на параде, а Аделаида — как офицер, который ими командует. Мне хотелось рассмеяться, но я знала, что не смею этого делать. Потом я подумала, как забавно было бы, если бы я очутилась вдруг в своей комнате в Хофбурге вместе с Каролиной и рассказала ей об этих моих новых родственниках, изображая их по очереди. Я могла бы изобразить каждую из этих трех странных сестер. А еще я изобразила бы дофина.

Король сказал, что с остальными членами семьи я познакомлюсь позднее, и, взяв меня за руку, сам помог мне сесть в свою карету. Я сидела между ним и дофином. Затрубили трубы, загремели барабаны, и мы тронулись в путь к городу Компьеню, где нам предстояло провести ночь, прежде чем продолжать свой путь в Версаль.

Пока мы ехали, король беседовал со мной, и его мягкий голос словно ласкал меня. Кроме того, король ласкал меня и по-другому, похлопывая и поглаживая мою руку. Он говорил, что уже полюбил меня, что я — его дорогая внучка, что этот день — один из самых счастливых в его жизни, потому что в этот день я вошла в их семью.

Я чувствовала, что смех рвется у меня изнутри. Я так боялась этой встречи! Много раз мне приходилось слышать, как об этом человеке говорят с благоговейным страхом. По словам моей матушки, он был величайшим монархом во всей Европе. Я представляла его себе суровым и грозным. И вот он был здесь, передо мной, держал меня за руку и вел себя почти как влюбленный. Он говорил мне такие приятные вещи, как будто я оказывала ему величайшую честь, став женой его внука. В то же время моя матушка внушала мне, что, наоборот, это мне была оказана великая честь. Пока король болтал со мной и вообще вел себя так, как будто это он был моим женихом, дофин сидел рядом, угрюмый и молчаливый.

Впоследствии мне пришлось многое узнать о короле. Его всегда очаровывали юность и невинность, то есть как раз те качества, которыми я, несомненно, обладала. Возможно, он действительно жалел о том, что я не его невеста. Когда он видел хорошенькую молодую девушку, у него всегда появлялось желание обольстить ее. Что касается дофина, то он, наоборот, при виде молодой девушки желал только одного — бежать прочь от нее. Но мое воображение добавляло драматизма и рисовало то, чего в действительности не было. На самом деле король вовсе не был влюблен в меня, как я это легкомысленно вообразила себе, а дофин вовсе не испытывал ко мне ненависти. Ничего столь драматического в действительности не произошло. Мне предстояло еще очень многое узнать о привычках французов вообще и семьи, к которой я теперь принадлежала, в частности.

По прибытии в Компьень король сказал мне, что желает представить меня некоторым из своих кузенов, принцам королевской крови. Я ответила, что буду счастлива познакомиться со всеми, но что члены моей новой семьи особенно интересуют меня.

— И ты также очень интересуешь их, — ответил он с улыбкой. — Они будут очарованы и счастливы, и все они будут завидовать нашему бедному Берри.

Дофин, чье имя было герцог Беррийский, сидел, отвернувшись от нас, как бы показывая всем свои видом, что охотно уступил бы меня. При виде этого король мягко сжал мою руку и прошептал:

— Он просто сражен своим счастьем, бедный Берри!

Меня провели в королевские апартаменты, и там я познакомилась с принцами. Первым из них был герцог Орлеанский, приходившийся внуком дяде короля. Вторым был герцог Пантьеврский, внук Людовика XIV (позже я узнала, что его матерью была мадам де Монтеспан, любовница короля). Затем — принцы Конде и Конти. Все они показались мне очень старыми и неинтересными. В тот день мне представили также некоторых молодых членов королевской семьи. Одной из них была принцесса де Ламбаль. Ей был двадцать один год, и мне она казалась уже немолодой. Но я сразу же заинтересовалась ею и даже почувствовала, что могла бы полюбить ее. Ведь я так отчаянно нуждалась в друге, которому могла бы довериться! Она была уже вдовой, и брак ее был очень несчастливым. Слава Богу, он продолжался недолго — всего лишь два года. Как мне рассказали, ее муж сделался «больным» вследствие любовной связи. Он вел чрезвычайно бурную жизнь и впоследствии умер. Несчастная Мария Тереза! В то время, когда мы с ней познакомились, в ее обязанности входило быть постоянной компаньонкой своего свекра. Он был довольно странным человеком и все время был занят тем, что оплакивал своего сына. Единственное, что интересовало его помимо этого, была его коллекция часов. Если он не горевал о смерти сына, то кудахтал над своими часами: заводил их и надоедал всем, кому только мог, демонстрируя их. Если бы я знала об этом, я бы посочувствовала ей. Жизнь принцессы де Ламбаль состояла из одних лишь поездок из замка в замок вместе со своим странным свекром и его коллекцией часов. Все же я нашла утешение в нашей встрече. Та минута, когда мне представили принцессу, до сих пор наиболее ясно сохранилась в моей памяти по сравнению со всеми остальными представлениями, непрерывная череда которых, как мне тогда казалось, будет длиться вечно.

Все это совершалось с величайшей торжественностью, даже процедура примерки свадебных колец. Они хотели быть уверенными, что их кольцо будет мне впору. В сопровождении короля в мои апартаменты пришел церемониймейстер. С ними пришли принцы королевской крови и тетушки. Единственной целью этой небольшой церемонии была примерка двенадцати разных колец и выбор самого подходящего из них. Когда кольцо было выбрано, его сняли с моей руки, чтобы потом сам дофин надел мне его на палец. Король обнял меня и попрощался. Затем, один за другим, в порядке старшинства, все остальные сделали то же самое.

Я была измучена и хотела поскорее лечь в постель. Когда мои служанки переодели меня, я стала думать о дофине, который казался таким непохожим на всех остальных. Он почти не разговаривал со мной, почти не смотрел на меня, и я с трудом могла припомнить, как он выглядит. В то же время мне прекрасно запомнились лица короля и принцессы де Ламбаль.

— Мадам так задумчива, — сказала одна из моих служанок.

— Она думает о дофине, — застенчиво прошептала другая.

Я улыбнулась этим двум девушкам. Они были веселы, словно радовались тому, что избавились от надзора мадам де Ноай и моих строгих фрейлин.

— Да, — призналась я, — мои мысли заняты им.

Когда я произносила эти слова, мне вдруг показалось, что я слышу голос матушки: «Не будь слишком фамильярной с подчиненными!» Но мне необходимо было поговорить хоть с кем-нибудь. Мне так хотелось побеседовать, забыв о правилах этикета!

— Это естественно для невесты — думать о своем женихе.

Я ободряюще улыбнулась.

— Сегодня он будет спать под другой крышей.

Разговор девушек перешел в хихиканье.

— Почему?

Они снисходительно улыбнулись мне точно так же, как все улыбались у нас дома, в Вене.

— Потому что он не может находиться под одной крышей со своей невестой до первой брачной ночи. Он переночует в доме графа де Сен-Флорантена, министра и государственного секретаря королевства.

— Это любопытно, — сказала я, подавляя зевоту.

Я легла в постель и продолжала думать о дофине. Интересно, думает ли он обо мне, и если да, то что именно?

По прошествии многих лет, когда я уже знала его очень хорошо, я увидела запись, которую он сделал в своем дневнике в тот вечер. Это было свойственно ему и само по себе ни о чем не говорило. Но к тому времени я уже знала его тайну и поняла причину его странного поведения по отношению ко мне. Там было написано всего лишь несколько слов: «Беседа с мадам дофиной».

На следующий день мы отправились в Шато Ла-Мюэтт, где должны были провести еще одну ночь, чтобы затем направиться в Версаль.

Как только мы тронулись в путь, я сразу же поняла, что что-то было не в порядке. Прежде всего, король уже не сопровождал нас. Он уехал вперед. Мне хотелось знать почему. Позже я узнала, что причина была в следующем: дорога, ведущая из Ла-Мюэтт в Версаль, проходила через Париж, а король никогда не проезжал торжественно через свою столицу или мимо нее, если этого можно было избежать. У него не было желания в таком торжественном случае, как этот, столкнуться с враждебным молчанием своего народа. Именно поэтому тогда, в Страсбургском соборе, когда принц Роган назвал его Людовиком Многолюбимым, я заметила это циничное выражение на лицах людей. Его действительно называли так, когда он был молодым, но теперь все было по-другому. Народ Парижа ненавидел своего короля. Люди были бедны, им часто не хватало хлеба, и они были в ярости, потому что король тратил огромные средства на свои дворцы и своих любовниц, в то время как они голодали.

Но не эта причина вызывала беспокойство у моих друзей. Мерси был в состоянии сомнения и отправил в Вену курьеров. Аббат выглядел обеспокоенным, как и принц Стархембургский. Я хотела, чтобы они объяснили мне, в чем дело, но они, конечно, не пожелали сделать этого. Однако я заметила выражение лукавого удовольствия на лицах некоторых из моих служанок. Что-то должно было случиться в Ла-Мюэтт.

По пути мы заехали в монастырь кармелиток Сен-Дени, где меня должны были представить Луизе, четвертой тетушке, младшей сестре Аделаиды, Виктории и Софи. Луиза заинтересовала меня. Она была совсем не похожа на трех других сестер. Мне, вероятно, следовало бы пожалеть ее, потому что она заметно хромала и была безобразна до жалости. Одно ее плечо было выше другого, но тем не менее я не чувствовала жалости, потому что она казалась куда более счастливой, чем три ее старших сестры. Величественная и, несмотря на свои привычки аббатисы, держащая себя как королевская особа, тетушка Луиза была очень приветливой и казалось, чувствовала, как хотелось мне поговорить с кем-нибудь. Она задала мне множество вопросов, а потом рассказала кое-что о себе, признавшись, что в монастыре чувствует себя гораздо более счастливой, чем в королевских дворцах, и что подлинных сокровищ мира во дворцах не найти. Она уже давно постигла эту истину и приняла решение прожить свою жизнь в изоляции искупления от грехов.

Я не могла себе представить, чтобы у нее могло быть много грехов. Выражение моего лица, должно быть, ясно свидетельствовало об этом, потому что она сказала довольно горячо:

— Моих собственных и чужих грехов!

Мне так хотелось расспросить ее обо всем! Но как только я собиралась задать ей какой-нибудь неосторожный вопрос, который, несомненно, повлек бы за собой интересный ответ, перед моим мысленным взором появлялось лицо моей матушки, предостерегающей меня от легкомысленной неосторожности, и я умолкала. А потом было уже слишком поздно.

По мере нашего приближения к Ла-Мюэтт озабоченность Мерси становилась все глубже. Я слышала, как он говорил шепотом принцу Стархембургскому:

— Мы ничего, ничего не можем поделать! Просто непостижимо, почему он выбрал именно этот момент!

Мое внимание привлекли люди, стоявшие вдоль дороги, особенно когда мы приблизились к Парижу. Мы не стали въезжать в город, а объехали вокруг него. Приветственные крики стали оглушительными. Я улыбалась и наклоняла голову, как меня учили. Люди кричали, называя меня «mignonne». Благодаря этому я совсем забыла о беспокойстве Мерси, потому что такие приветствия всегда доставляли мне наслаждение.

Когда мы приехали в Ла-Мюэтт, это даже огорчило меня. Король был уже там и ждал нас, чтобы представить мне моих деверей. Графу Прованскому было четырнадцать лет. Он был всего на шестнадцать дней моложе меня и гораздо красивее дофина. Он был немного склонен к полноте, как и его старший брат. Однако он казался более энергичным и очень заинтересовал меня. Его младший брат, граф д’Артуа, был примерно на год младше меня, но благодаря живому и умному выражению глаз он казался старше, вернее, я хочу сказать, более искушенным, чем оба его брата. Он взял мою руку и поцеловал ее, в то время как его дерзкий взгляд выражал восхищение. Поскольку я всегда была очень чувствительна к восхищению, то из двоих, а возможно, и из всех троих братьев я предпочла бы Артуа. Но у меня не было намерения сравнивать дофина с ними. На самом деле я старалась вовсе не думать о дофине, потому что мысли о нем очень смущали и немного угнетали меня. Я просто не знала, что подумать о нем, и боялась думать слишком много. Так что мне вполне благополучно удалось вовсе забыть о его существовании. Я всегда жила тем, что происходило со мной в настоящий момент, а тогда вокруг меня было столько интересного, что это полностью завладело моими мыслями.

Между тем после знакомства с двумя своими деверями мне предстояло готовиться к банкету. Этот банкет должен был состояться в узком семейном кругу, а значит, должен был быть гораздо более интимным, чем все остальные, на которых мне приходилось присутствовать. На нем я буду в самом сердце моей новой семьи.

В мои апартаменты пришел король и сказал, что у него есть для меня подарок. Это была шкатулка с драгоценностями, которые привели меня в восхищение. Король, в свою очередь, был в восторге, увидев, как я счастлива. Он долго говорил мне о том, как это прекрасно — быть молодой и так волноваться из-за пустяков. Потом он взял из шкатулки жемчужное ожерелье и показал мне его. Каждая жемчужина была размером с орех, и все они удивительно подходили друг к другу по цвету.

— Это ожерелье привезла во Францию Анна Австрийская, — сказал он мне. — Как это знаменательно, что теперь его будет носить другая принцесса из Австрии! Это ожерелье носили моя мать и моя жена. Оно по очереди принадлежало всем дофинам и королевам Франции.

Пока он не торопясь застегивал на мне ожерелье, его пальцы задержались на моей шее. Он сказал, что никогда еще этот жемчуг ни на ком не выглядел так изумительно. По его словам, у меня были красивые плечи, и, когда я вырасту, то, несомненно, стану прекрасной женщиной, украшением французского трона.

Я сдержанно поблагодарила его, потом подняла на него глаза и вскинула руки ему на шею. Это было ошибкой. Я тотчас же поняла это по реакции мадам де Ноай, которая стояла, чуть не падая в обморок от ужаса перед моей самонадеянностью. Но меня это нисколько не заботило и его тоже.

Он бормотал:

— Прелестно… прелестно! Я напишу твоей матушке, чтобы рассказать ей, как мы все очарованы ее дочерью!

Уходя, он улыбался.

После его ухода мадам де Ноай прочитала мне длинную проповедь о том, как мне следует вести себя в присутствии короля Франции. Но я не слушала ее. Я думала о том, что, если бы меня выдали замуж за него, как это и предполагалось вначале, я чувствовала бы себя гораздо менее озабоченной при мысли о том, что на следующий день должна была состояться моя свадьба.

Во время ужина в кругу семьи я увидела всех моих новых родственников. На мне было жемчужное ожерелье, которое надел мне на шею сам король. Я сидела рядом с дофином, который не говорил ни слова и даже не смотрел на меня. Зато его брат Артуа улыбался мне и шепотом повторял, что я прелестна.

Я сразу же почувствовала напряженность атмосферы, царившей за ужином. Мое внимание привлекла молодая женщина, сидевшая за столом, которая разговаривала громче остальных. Меня еще не представили ей, и, поскольку это был чисто семейный вечер, я терялась в догадках, кто бы это мог быть. Она была очень хороша собой — самая красивая из всех присутствующих женщин. У нее были белокурые волосы, очень густые и вьющиеся, и самый приятный цвет лица, какой мне когда-либо приходилось видеть. Ее голубые глаза были огромные и немного выпуклые. Она слегка шепелявила, и это составляло контраст ее самоуверенному виду. Ее роскошная одежда сверкала драгоценностями. На ней их было больше, чем на ком-либо из присутствовавших. От нее невозможно было отвести взгляд, и даже король, сидевший во главе стола, все время поглядывал в ее сторону. Казалось, ему было очень приятно видеть ее здесь. Один или два раза я замечала, как они обменивались взглядами и улыбками. Это заставило меня предположить, что на самом деле они были очень близкими друзьями. Однако, удивлялась я, если король так любит ее, то почему ее присутствие настолько нежелательно здесь? Тетушки перешептывались между собой. Я заметила, как Аделаида, когда не нее никто не смотрел, бросила в сторону этой женщину взгляд, который нельзя было назвать иначе, как ядовитым. Время от времени король поворачивался в мою сторону и обращался ко мне с речью, и, когда я отвечала ему на своем причудливом французском, он улыбался, и все остальные улыбались тоже. Он сказал, что мой французский просто очарователен, и вслед за ним это повторили все остальные. Я чувствовала, что для меня этот вечер был успешным, и не могла понять, почему Мерси был так обеспокоен.

Наконец мое любопытство усилилось настолько, что я больше не могла сдерживаться и спросила у дамы, сидевшей рядом со мной:

— Кто эта очаровательная дама с голубыми глазами, та, что немного шепелявит?

Последовало непродолжительное молчание — видимо, мой вопрос смутил ее. Если бы здесь присутствовала мадам де Ноай, то по выражению ее лица я сразу поняла бы, насколько бестактным был мой вопрос.

Я ожидала ответа, как мне показалось, довольно долго.

— Это мадам Дюбарри, мадам дофина.

— Мадам Дюбарри? Мне ее не представили.

Все, казалось, уставились в свои тарелки, а некоторые изо всех сил сдерживали улыбку.

Потом кто-то спросил меня:

— Мадам… какого вы мнения о ней?

— Она очаровательна. Какие у нее обязанности при дворе?

Снова последовала пауза, потом на одном или двух лицах проступила краска, а некоторые заулыбались.

— О, мадам, ее единственная обязанность — развлекать короля!

— Развлекать короля?! — Я улыбнулась ему через стол. — Тогда мне хотелось бы стать ее соперницей.

Что такого я сказала? Я только заявила о своей преданности королю. Почему это было воспринято таким образом? Я увидела на лицах смесь ужаса и насмешки.

На следующее утро мы покинули Мюэтт и своевременно прибыли в Версальский дворец. Я сидела, выпрямившись, в своей карете. Моей компаньонкой в пути была графиня де Ноай, и во время езды мне пришлось выслушать очередную нотацию. Мое поведение беспокоило ее. Мне придется понять, говорила она, что французский двор совсем непохож на австрийский. Я никогда не должна забывать о том, что мой дедушка — король Франции и что, хотя этикет, возможно, не позволил ему выразить недовольство моим поведением, это вовсе не значит, что недовольства не было. Я слушала ее, думая о том, какое будет мое свадебное платье, а также о том, не разочаровала ли я дофина. У меня также мелькнула мысль о моей сестре Каролине, которая, должно быть, будет молиться и плакать обо мне в этот день.

Наконец мы прибыли в Версаль.

Это был впечатляющий миг. Я уже слышала это название в годы моего детства. Не раз приходилось слышать: «Так делают в Версале!» Это означало, что делать так — абсолютно правильно. Версаль был предметом разговоров и зависти во всей Европе.

У ворот дворца собрались продавцы шпаг и шляп. Говорили, что Версаль был большим театром, где играли спектакль под названием «Королевская семья у себя дома». В этом была значительная доля правды, потому что кто угодно, за исключением собак, нищенствующих монахов и людей, недавно перенесших оспу, мог войти в салон Геркулеса при условии, что у него были шляпа и шпага. Было так забавно видеть людей, которые прежде никогда в жизни не носили шпагу! Они брали шпагу напрокат около ворот, а затем с важным видом входили с нею во дворец. Даже проституток пускали внутрь, если они не занимались там своим ремеслом и не искали клиентов. Но, чтобы войти в более сокровенные апартаменты, нужно было быть представленным ко двору. Конечно, в Версале было очень мало уединенных мест. При нашем дворе в Вене, где все было гораздо проще, я привыкла проводить на глазах у других лишь определенную часть дня. А здесь я должна была быть на виду почти все время.

Ворота дворца распахнулись, чтобы впустить нас. Мы проехали через шеренгу гвардейцев, швейцарских и французских. Они стояли там специально для того, чтобы встретить меня с особыми почестями. Странное чувство волнения, смешанного с опасением, овладело мной. Я не была склонна к самоанализу, но в те минуты тяжелое предчувствие сжало мое сердце. Казалось, я продолжаю выполнять какое-то мне самой непонятное предназначение, которого, даже если бы я захотела, все равно не смогла бы избежать.

Во внутреннем дворе королевского дворца уже стояли экипажи принцев и знати. Я вскрикнула от восторга при виде лошадей, украшенных красивыми плюмажами и синими кокардами. Я любила лошадей почти так же, как собак. Они гарцевали от возбуждения и казались мне очень красивыми. В их гривы были вплетены цветные ленты.

Перед нами во всем своем великолепии предстал дворец. Солнце освещало его бесчисленные окна, и казалось, что он сверкает бриллиантами. Это был целый самостоятельный мир. Так я вступила в Версальский дворец, который должен был на долгие годы стать моим домом. Он и стал им в действительности, но лишь до тех пор, пока не наступили черные дни и меня не увезли оттуда.

По прибытии меня разместили во временных апартаментах на первом этаже, потому что апартаменты, предназначенные для королев Франции, еще не были готовы. Сейчас, когда я думаю о Версале, я во всех деталях припоминаю те комнаты, которые мне предстояло занять по прошествии первых шести месяцев моего пребывания там. Это были прекрасные комнаты на втором этаже, которые открывались из Galerie de Glaces. В моей спальне прежде спали Мария Терезия, супруга Людовика XIV, и Мария Леджиньска, супруга Людовика XV. Из окон я видела озеро — Piece deau des Suisses — и цветник с двумя лестницами, которые называли Les Escaliers des Cent Marches, ведущим в оранжерею, где росли тысяча двести апельсиновых деревьев.

Но тогда, в первый раз, меня отвели во временные апартаменты на первом этаже. Там меня ждали эти зловещие фрейлины с моим свадебным платьем. При виде него у меня перехватило дыхание от восторга, и все мои мрачные мысли улетучились. Я никогда прежде не видела такого прекрасного платья. Особенно меня очаровал его кринолин из белой парчи.

Как только я вошла в свои апартаменты, пришел король, чтобы поприветствовать меня в Версале. Какие у него были чарующие манеры! С ним пришли две маленькие девочки — мои золовки, Клотильда и Элизабет. Старшей, Клотильде, было около одиннадцати лет. Несмотря на склонность к излишней полноте, она оказалась мила и очень приветлива. Что касается маленькой Элизабет, то малышка была просто восхитительна. Я поцеловала ее и сказала, что мы будем друзьями. Королю это было приятно. Он шепнул мне, что, чем больше он видит меня, тем больше попадает под власть моего очарования. Потом он ушел вместе с девочками. На меня тут же накинулись фрейлины и стали готовить к свадьбе.

В час пополудни пришел дофин, чтобы вести меня в часовню. Было очень жарко, и, хотя его костюм сверкал золотыми блестками, блеск его одежды только подчеркивал его суровый вид. Он, не взглянув на меня, взял меня за руку и провел в зал Королевского Совета, где формировалась процессия. Помнится, я заметила там камин из розового мрамора и почувствовала запах помады для волос. В воздухе стояло облако пудры от свеженапудренных париков, слышалось шуршание шелков и кринолинов, когда по залу проходили дамы в своих пышных, тончайшей работы юбках.

Процессию возглавлял главный церемониймейстер, за ним следовали дофин и я. Дофин держал меня за руку. Его рука была теплой, влажной и, как я заметила, неподатливой. Я пыталась улыбнуться ему, но он избегал моего взгляда. Так как непосредственно позади меня шла мадам де Ноай, я не могла перешептываться с ним. За ней следовали принцы крови со своими слугами, затем — мои молодые девери и король; позади них — маленькая принцесса, которую я впервые увидела в тот день, вместе с тетушками и другими принцессами двора.

Через стеклянную галерею и главные апартаменты мы направились в часовню, где стояли, выстроившись в ряд, швейцарские гвардейцы. Как только вошел король, они заиграли на флейтах и забили в рабатаны, чтобы возвестить о его приходе. Эта часовня не была похожа на ту, что у нас дома. Она была богато разукрашена. Уверена, что моя матушка непочтительно отозвалась бы об этих decor, потому что хотя сочетание белого с золотым смотрелось очень мило, зато ангелы выглядели скорее чувственными, чем святыми.

Мы с дофином преклонили колени на красном бархате с золотой бахромой, и мсье де Ларош-Эймон, главный Раздающий Милостыню при французском дворе, выступил вперед, чтобы выполнить церемонию.

Мой жених скучал все больше и больше. Он вертел в руках кольцо, когда надевал его мне на палец. Я боялась, что он уронит золотые монеты, благословенные Раздающим Милостыню, которые он подарил мне, как это предусматривалось обрядом.

Итак, мы поженились. Архиепископ благословил нас. Потом началась месса. Затем послышались переливы органа, и брачный контракт был вручен королю для подписания. После того как король написал свое имя, наступила моя очередь. Когда я взяла перо, моя рука дрожала, и я неаккуратными каракулями нацарапала свое имя: Мария Антуанетта Жозефа Жанна. Струйка чернил брызнула на бумагу, и я почувствовала, что все пристально смотрят на кляксу, которую я посадила.

Позже это тоже стало восприниматься как предзнаменование. Если бы все кляксы были предзнаменованиями! Ведь я обильно сажала их в течение многих лет, делая свои упражнения. Но теперь было совсем другое дело. Ведь это был мой брачный контракт!

Казалось бы, для одного из церемоний было вполне достаточно. Но нет! Теперь я уже в самом деле была дофиной Франции, и мадам де Ноай проводила меня в мои апартаменты, где теперь моей главной обязанностью было принимать присягу на верность у моих подчиненных. Их было так много! Мои фрейлины, мой главный maitre d'hotel, мой Раздающий Милостыню, мои конюшие, мои доктора. У меня даже были свои аптекари и хирурги — два аптекаря и четыре хирурга, хотя я не имела ни малейшего понятия, зачем мне, при моем отменном здоровье, столько врачей. У меня были свои часовщики и мастер по изготовлению гобеленов. Был также мастер, изготовляющий парики, в обязанности которого также входило сопровождать меня в купальню. Было утомительно видеть, как много людей собралось для того, чтобы явиться ко мне на прием, — целых сто шестьдесят восемь человек! И все они должны были заниматься только тем, что обслуживать одну меня.

Когда я принимала присягу у моих заведующих подвалами, поваров, у моих дворецких и подносчиков вин, у меня улыбка чередовалась с зевотой. Все это казалось мне таким абсурдным! Тогда я не знала, что мое отношение к этому станет поводом для обид. Я совсем не понимала французов. Я успела обидеть стольких людей, прежде чем осознала ошибки, совершенные мною в те дни! Но, когда я их осознала, многого уже исправить было нельзя. То, что очевидно для человека более мудрого, от меня было скрыто. Дело в том, что тот самый этикет, которого так строго придерживались в высших кругах, выполнялся и в более бедных слоях общества, и мое легкомысленное отношение к местным обычаям воспринималось с ужасом, что мне сразу же ясно дала понять мадам де Ноай.

Я действительно очень хотела, чтобы все это поскорее кончилось. Ведь после этого мне предстояло распечатать свадебный подарок короля. Поскольку я уже знала о его щедрости, мои ожидания были велики. И мне не пришлось разочароваться. Подарок короля представлял собой туалетный прибор, покрытый голубой эмалью, игольник, коробочку и веер, инкрустированные бриллиантами. Как я любила эти холодные камни, которые вдруг вспыхивали красными, зелеными и синими огоньками!

Я достала игольник и сказала:

— Теперь моей главной задачей будет сделать что-нибудь для короля. Я вышью ему жилет.

Мадам де Ноай напомнила мне, что сначала мне следует спросить позволения у Его Величества. Я засмеялась и ответила, что это будет сюрприз. Потом я прибавила, что на эту работу у меня уйдут годы, так что действительно лучше будет заранее сказать ему о том, что я собираюсь делать. Иначе он так никогда и не узнает о моей благодарности и о том, как я собираюсь использовать его чудесный подарок.

Она рассердилась. Бедная старая мадам де Ноай, которая уже получила от меня тайное прозвище Madame L'etiguette. Когда я упомянула об этом в разговоре с одной из моих служанок, та громко рассмеялась. Такой успех окрылил меня, и я решила, что буду высмеивать этот их этикет при любой возможности, потому что только так можно было найти в себе силы выносить его.

Король также дал мне несколько прекрасно отделанных вещиц для моей свиты. В то время, когда я с восхищением разглядывала их, неожиданно послышались удары грома. Ясное небо покрылось облаками, и я сразу же подумала обо всех этих несчастных людях, которых видела вдоль дороги из Парижа в Версаль, и о тех, кто пришел посмотреть свадебное торжество. Для них должны были устроить фейерверк, как только наступят сумерки. И вот сейчас пойдет дождь, и все будет испорчено.

Во время грозы мне представилась возможность узнать кое-что о тетушках. Войдя в свои апартаменты, я увидела мадам Софи, которая охотно и весьма благожелательно беседовала с одной из моих служанок. Это показалось мне очень странным. Дело в том, что мадам Софи почти не разговаривала со мной, даже когда нас представляли друг другу, говорили, что она вообще редко произносила хоть слово, так что некоторые из ее слуг никогда не слышали ее голоса. И вот сейчас она стояла передо мной, беседуя с бедной женщиной, которая, казалось, была смущена и не знала, что делать. Когда я подошла, мадам Софи взяла женщину за руки и нежно сжала их. Увидев меня, она засыпала меня градом слов. Как у меня дела? Как я себя чувствую? Не устала ли я? Приближается страшная гроза, а она, Софи, ненавидит грозу. Слова беспорядочно слетали с ее губ. Тут раздался удар грома, который, казалось, потряс дворец, и Софи нежно обняла женщину, с которой беседовала. Это была в высшей степени необычная сцена.

Впоследствии мадам Кампан рассказала мне, что мадам Софи панически боялась грозы. Когда надвигалась гроза, ее личность совершенно менялась. Вместо того чтобы как обычно бегать по дворцу, искоса поглядывая по сторонам («как заяц» — говорила мадам Кампан) и делая вид, что не узнает встречающихся по пути людей, она вступала в беседу со всеми, даже с самими скромными людьми, пожимала им руки и даже обнимала их в те минуты, когда ее страх достигал высшей степени. Мне предстояло еще многое узнать о моих тетушках. Но как обычно я узнала обо всем слишком поздно.

Как только гроза кончилась, Софи снова начала вести себя как раньше, то есть ни с кем не разговаривала и бегала из комнаты в комнату в своей обычной странной манере. Мадам Кампан, которой тетя Виктория полностью доверяла в течение многих лет, впоследствии рассказала мне, что Виктория и Софи натерпелись ужасов в аббатстве Фонтевро, где они воспитывались еще детьми. В результате они сделались очень нервными, и эта нервозность сохранилась у них даже в зрелые годы. Как-то раз их в наказание заперли в подвале, где хоронили умерших монахинь, и оставили там молиться. В другой раз их послали в часовню молиться за одного садовника, который сошел с ума. Его домик стоял рядом с часовней, и, пока они там молились в одиночестве, до них доносились его пронзительные крики, от которых у девочек кровь стыла в жилах.

— С тех пор мы подвержены приступам страха, — объясняла мадам Виктория.

Хотя гроза кончилась, дождь все еще продолжался, и я боялась, что жители Парижа, пришедшие в Версаль посмотреть фейерверк, будут обмануты в своих ожиданиях. При такой погоде никакого фейерверка не будет. Еще одно дурное предзнаменование!

Король начал прием в Стеклянной галерее, и мы все собрались там. От великолепия этой галереи просто дух захватывало. Позже я привыкла к ее роскоши. Мне запомнились канделябры — позолоченные, блестящие. В каждом из них было по тридцать свечей, и, хотя снаружи было уже темно, в галерее было светло как днем. Король, мой муж и я уселись за стол, покрытый зеленым бархатом, украшенным золотым шнуром и бахромой, и принялись играть в каваньоль. К счастью, меня весьма предусмотрительно научили играть в эту довольно грубую игру, и я умела делать это гораздо лучше, чем писать. Мы с королем улыбались друг другу через стол, в то время как дофин сидел угрюмый и всем своим видом показывал, что презирает подобное времяпрепровождение. Конечно, так оно и было на самом деле. Пока мы играли, люди гуськом проходили мимо, чтобы взглянуть на нас. Я не знала, следует ли мне улыбаться им. Но король вел себя так, словно они вовсе не существовали, и я последовала его примеру. Среди зрителей было несколько человек, которых никто не приглашал. В зале должны были присутствовать только те, кто получил специальное приглашение. Однако некоторые из тех людей, кто не смог уехать домой из-за грозы, решили сами себе компенсировать тот факт, что им не удалось посмотреть фейерверк. Они прорвали заграждение, пробрались в галерею и смешались с гостями. Швейцары и гвардейцы пришли к выводу, что сдержать их совершенно невозможно. К тому же охрана боялась неприятных последствий, и поэтому никто ничего не предпринимал.

Когда прием в Стеклянной галерее закончился, мы отправились ужинать в новый оперный театр, который король построил специально для того, чтобы отпраздновать мое прибытие во Францию. Когда мы направлялись в оперный театр, нас охраняли швейцарские гвардейцы. Они были так хороши в своих накрахмаленных брыжах, и шляпах с плюмажами! Не менее красочно смотрелись и телохранители в своих мундирах, отделанных серебристым шнуром, красных бриджах и чулках.

Первоначальное назначение этого прекрасного оперного театра было искусно замаскировано. Фальшивый пол закрывал ряды сидений, и на этом полу был установлен стол, уставленный цветами и сверкающим хрусталем. Мы церемонно расселись по местам: король — во главе стола, я — по одну сторону от него, а мой муж — по другую. Рядом со мной, что меня очень радовало, сидел мой озорной младший деверь, граф д’Артуа. Он был очень внимателен ко мне и заявил, что будет моим кавалером, подразумевая тем самым в довольно дерзкой форме, что готов вместо дофина поддержать честь Франции, когда бы я этого ни пожелала. Несмотря на то, что граф иногда несколько переходил дозволенную грань приличия, он тем не менее понравился мне с той минуты, как я впервые увидела его.

По другую сторону от Артуа сидела мадам Аделаида. Она, очевидно, наслаждалась этим ужином и в то же время пристально наблюдала за своими сестрами — Софи, сидевшей рядом с ней, и Викторией, сидевшей напротив, рядом с Клотильдой. Аделаида пыталась обсуждать со мной поведение Артуа. Ее острые глазки беспрестанно сновали туда-сюда. Она сказала, что надеется поговорить со мной с глазу на глаз в ее апартаментах. По ее словам, это было крайне необходимо. Артуа слушал ее и смешно приподнял брови, когда, конечно, Аделаида не могла этого видеть. Я почувствовала, что мы с ним союзники. В дальнем конце стола (поскольку она занимала самое низкое положение среди двадцати одного члена королевской семьи) сидела та самая молодая женщина, которая так заинтересовала меня, когда я была впервые представлена моим новым родственникам, — принцесса де Ламбаль. Она очаровательно улыбалась мне, и я почувствовала, что с такими друзьями, как она, король и мой новый защитник Артуа, мне нечего опасаться за свое будущее.

Я была слишком взволнована, чтобы есть, однако успела заметить, что у моего мужа прекрасный аппетит. Мне еще не встречались такие люди, как он: способные полностью забывать об окружающих. Пока с величайшей помпой вносили «королевское мясо» (так назывались многочисленные мясные блюда), дофин спокойно сидел в одиночестве, ни на кого не обращая внимания, потому что единственным предметом его интереса была еда. Он набрасывался на нее с такой жадностью, как будто только что вернулся после целого дня напряженной охоты.

Заметив прожорливость своего внука, король довольно громко сделал ему замечание:

— Ты ешь слишком усердно, Берри. Не следует так перегружать желудок в эту самую лучшую из твоих ночей.

Мой муж ответил ему, и все услышали его слова — вероятно, потому, что им так редко приходилось слышать его голос.

— Я всегда лучше сплю после хорошего ужина, — сказал он.

Я видела, как Артуа, сидя рядом со мной, старается сдержать смех. Многие из гостей вдруг поспешно склонились к своим тарелкам, другие завязали оживленную беседу со своими соседями по столу, отвернувшись от нас, сидевших во главе стола.

Король печально посмотрел на меня, а потом завел разговор о дофине с графом Прованским.

То, что произошло несколько позже, настолько смутило меня, что даже теперь мне не хочется вспоминать об этом. Наступила ночь. Когда я взглянула через стол на моего мужа и поймала его взгляд, он смутился и отвернулся. Вне всякого сомнения, он испытывал такое же, как и я, беспокойство. Мне было известно, что должно было произойти в ту ночь. Хотя нельзя сказать, чтобы я ждала этого с большим удовольствием, одно было несомненно: как бы противно это ни было, то, что должно было случиться между нами, могло привести к исполнению моего самого заветного желания — рождению ребенка! Ради этого стоило вынести любые страдания. Главное — я стану матерью!

Мы вернулись обратно во дворец, и началась церемония возложения жениха и невесты на брачное ложе. Графиня де Шартр, занимавшая самое высокое положение среди замужних дам, вручила мне ночную рубашку и проводила в спальню, где меня уже ждал муж, которому сам король помог одеться к брачной ночи. Мы сели рядом на кровать, и за все это время мой муж даже ни разу не взглянул на меня. Я не могу с уверенностью сказать, считал ли он подобные церемонии невероятной глупостью или же просто очень хотел спать из-за того, что съел за ужином такое огромное количество еды.

Полог был отдернут, и все могли видеть, как архиепископ Реймса благословил кровать и окропил нас святой водой. Мы, должно быть, казались весьма странной молодой супружеской четой — оба такие юные, почти дети: я, покрасневшая и беспокойная, и мой скучающий муж. И действительно, мы оба были всего лишь испуганными детьми.

Король задумчиво улыбнулся мне, как будто показывая, как страстно он желал бы оказаться на месте дофина, а затем повернулся, чтобы выйти и оставить нас наедине. Все поклонники вышли вслед за ним. Мои служанки задернули полог, который скрыл меня, оставив наедине с супругом.

Мы лежали в кровати, разглядывая драпировку. Я чувствовала себя очень одинокой, запертой здесь вдвоем с чужим мне человеком. Он не пытался прикоснуться ко мне, он даже не разговаривал со мной. Так я лежала, прислушиваясь к стуку собственного сердца — или, может быть, это было его сердце? Я ждала… ждала…

Неужели это и было то самое, ради чего велись все суетливые приготовления, ради чего состоялись торжественная церемония в часовне, блестящий банкет и публичное подглядывание в спальне? Я знала, что мне предстоит стать матерью enfants de France. От моей деятельности здесь, в этой постели, зависело появление на свет будущего короля Франции.

Однако ничего не произошло… абсолютно ничего! Я долго лежала без сна. Это должно вот-вот случиться, говорила я себе. Но я все так же лежала, и мой муж тоже — в молчании, не делая ни одного движения, чтобы прикоснуться ко мне, не произнося ни слова.

Уже потом, спустя несколько часов, я поняла по его дыханию, что он спит.

Я была смущена и до некоторой степени разочарована, теперь то мне известно, что в то время он страдал так же, как и я. На следующий день он написал в своем дневнике только одно слово. Это было слово «rien».