Через несколько дней Филипп и Клод вернулись из Парижа, и той доверительности, которая вроде бы возникла между графом и мною, как будто бы и не было.

Клод с графом часто ездили вместе верхом, поскольку Филипп не был большим любителем верховой езды. Иногда я, наблюдая за ними из окна своей комнаты, видела, как они смеются и разговаривают друг с другом, и мне на память сразу же приходил разговор, который я слышала в ночь бала.

Итак, теперь Клод была замужем за Филиппом и замок стал ее домом. И она, хоть и не будучи женой графа, являлась теперь хозяйкой замка.

Вскоре мне пришлось почувствовать на себе ее власть. Это случилось уже на следующий день после ее возвращения. Примерно за пятнадцать минут до обеда в мою дверь постучали. Я удивилась, увидев служанку с подносом, так как в отсутствие Филиппа и Клод всегда обедала в столовой и, готовясь уже идти, переоделась в коричневое шелковое платье.

Когда служанка поставила поднос на маленький стол, я спросила, кто отдал распоряжение?

– Так приказала мадам. Буланже послал Жанну изменить сервировку стола, поскольку она приготовила прибор и для вас. Мадам сказала, что вы будете обедать в своей комнате. Буланже ответил, что ничего об этом не знал. Вы всегда обедали с месье графом и мадемуазель Женевьевой.

Я возмутилась подобным распоряжением, но постаралась скрыть свои чувства. Я представила себе, как все сейчас собираются в столовой, как граф ищет меня взглядом и удивляется по поводу моего отсутствия.

– А где же мадемуазель Лоусон?

– Я приказала отнести ей еду в комнату. Не может же она обедать вместе с нами! В конце концов она не гость, ведь вы пригласили ее сюда работать, – отвечает Клод.

Лицо графа темнеет от гнева.

– Что за глупости! Буланже, пожалуйста, еще один прибор. И тотчас же ступайте в комнату мадемуазель Лоусон и передайте, что я ожидаю ее к обеду.

Я ждала. Обед на подносе остывал. Но мои надежды не сбылись. Никто за мной не пришел. Ну, теперь-то уж я должна была бы наконец понять, какая я дура! Эта женщина, несомненно, являлась его любовницей. Он выдал ее замуж за Филиппа с тем, чтобы она находилась в замке, не вызывая своим присутствием скандала, поскольку был достаточно умным, чтобы не понимать: даже короли должны соблюдать определенную осторожность.

Что же касается меня, то я была всего-навсего странной англичанкой, одержимой работой и с которой можно провести время, если не подворачивается более стоящее занятие.

Но когда под рукой была Клод, то в моем присутствии, естественно, больше не нуждались. Тем более что Клод была теперь хозяйкой замка.

Неожиданно проснувшись, я ощутила, что кто-то находится в моей комнате.

– Мадемуазель... – Женевьева подошла ко мне с зажженной свечей в руке, – этот стук... Вы просили, чтобы я сказала вам, если снова услышу его.

– Женевьева... – Я села в постели, все еще стуча зубами от страха. Перед самым пробуждением мне снились какие-то кошмары. – Который час?

– Час ночи. Этот стук разбудил меня. Тук-тук... Я испугалась, а вы, помните, сказали, что мы пойдем и посмотрим вместе.

Я сунула ноги в тапочки и быстро накинула халат.

– Но я считала, что все это ваши выдумки, Женевьева.

Она покачала головой.

– Все было также, как и раньше. Тук-тук... так, как будто кто-то пытается дать знать, где они находятся.

– Где?

– Пойдемте в мою комнату. Там все слышно.

Мы с ней отправились в детскую, которая была расположена в самой старой части замка.

– Вы разбудили Нуну? – спросила я Женевьеву.

Она отрицательно покачала головой.

– Нуну трудно добудиться. Она говорит, что когда засыпает, то спит как убитая.

Мы пришли в комнату Женевьевы и прислушались. Кругом было тихо.

– Подождите минутку, мадемуазель, – попросила она. – Он то замолкает, то появляется снова.

– С какой стороны?

– Н-не знаю... Думаю, снизу.

В этой части здания находилась подземная тюрьма. Женевьева знала об этом, и для девочки с ее воображением подобное обстоятельство могло сыграть свою роль.

– Он скоро снова раздастся, – прошептала Женевьева. – Я знаю...

Мы сидели, напряженно вслушиваясь. Где-то вдалеке прокричала птица.

– Это сова, – сказала я.

– Конечно, сова. Думаете, я этого не знаю. Вот! Слышите... тук-тук. Тихонько, затем громче.

– Это внизу, – сказала я. – Пойдемте посмотрим, и если нам удастся, то выясним, что происходит.

Я взяла у нее свечу и пошла вниз по лестнице. Вера Женевьевы в мое мужество придавала мне силы. Хотя мне было довольно страшно бродить ночью по замку, как мы это делали сейчас.

Мы подошли к двери оружейной и немного подождали, прислушиваясь. Раздающийся вдалеке звук теперь был отчетливо слышен. Я не могла понять, что это такое, но почувствовала, как мурашки побежали по телу. Женевьева схватила меня за руку, и в колеблющемся свете свечи я увидела ее испуганные глаза.

И в этот момент мы снова услышали этот стук. Он шел снизу, из подземной тюрьмы.

Больше всего на свете мне хотелось вернуться назад и оказаться в своей комнате. Я была уверена, что Женевьева чувствовала то же самое, но, поскольку не предполагала, что я могу поступить подобным образом, мне приходилось скрывать свой страх. Очень легко быть смелым днем, и совсем другое дело ночью.

Девочка показала на каменную винтовую лестницу, и я, придерживая полы халата рукой, в которой сжимала свечу, стала спускаться вниз, держась другой рукой за веревочные перила. Идущая вслед за мной Женевьева внезапно оступилась и подалась вперед. К счастью, она упала на меня, что помешало ей скатиться по лестнице. Она негромко вскрикнула и тут же зажала рот рукой.

– Все в порядке, – прошептала Женевьева, – я запуталась в халате.

– Ради Бога, подберите его повыше.

Она кивнула, и несколько секунд мы стояли на лестнице, пытаясь обрести спокойствие. У меня сильно билось сердце, и я знала, что у Женевьевы тоже. Я надеялась, что она вот-вот предложит повернуть обратно. И тогда я охотно согласилась бы. Но стойкая вера в мою неустрашимость помешала ей произнести эти слова.

Это же совершеннейший абсурд, думала я. Что я здесь делаю, расхаживая ночью по замку? А если нас увидит граф? Какой же я буду выглядеть дурой. Сейчас надо вернуться в свои комнаты, а утром рассказать ему о странных звуках. Но, если я так поступлю, Женевьева подумает, что я испугалась. И не ошибется. Если бы я не пошла сейчас с ней, она потеряла бы ко мне все то уважение, которое я с таким трудом завоевала. И если я собираюсь помочь ей освободиться от живущих в ее душе демонов, которые толкают ее на странные поступки, я должна сохранить свой авторитет.

Я подняла подол повыше, спустилась до конца лестницы и, оказавшись на нижней ступеньке, с силой толкнула обитую железом дверь подземной тюрьмы. Дверь поддалась. Впереди зияла темная пещера, от вида которой мне еще больше, чем раньше, захотелось вернуться назад.

– Вот откуда идет этот звук, – прошептала я.

– О, мадемуазель, я не могу туда идти.

– Это всего лишь старые камеры.

Женевьева потянула меня за руку.

– Пойдемте обратно, мадемуазель!

Было бы безумием идти вперед, имея всего одну свечу в руке, которая едва освещала нам путь. Пол в подземелье был неровным, и падение Женевьевы на лестнице было для нас серьезным предупреждением. Здесь падение было бы куда более опасным... Так я уговаривала себя вернуться. Но правда заключалась в том, что я инстинктивно понимала: надо идти вперед.

Я подняла свечу высоко над головой и увидела старые стены, покрытые плесенью. Темнота казалась бесконечной. Я могла видеть только одну или две камеры с огромными цепями, в которых держали закованных узников.

– Есть здесь кто-нибудь? – спросила я.

Мой голос отозвался зловещим эхом. Женевьева прижалась ко мне всем телом, и я почувствовала, как она вся дрожит.

– Здесь никого нет, Женевьева, – попыталась я ее успокоить.

Она еле слышно повторила:

– Пойдемте отсюда, мадемуазель.

– Хорошо, мы придем сюда днем.

– О да... да...

Девочка схватила меня за руку и потянула за собой. Я уже хотела поспешить вслед за ней прочь из этого места, но почему-то вдруг почувствовала, что совсем рядом, в темноте, кто-то внимательно следит за мной... искушая шагнуть в эту темноту навстречу опасности.

– Мадемуазель... пойдемте.

Ужасное ощущение улетучилось, и я повернулась к Женевьеве. Все время, пока она поднималась по лестнице впереди меня, мне казалось, что я слышу позади себя чьи-то шаги и чьи-то ледяные руки тянутся, чтобы утащить меня обратно в подземелье. Все это было, конечно, игрой моего воображения, но горло сдавили спазмы страха, так что я едва могла дышать, а сердце тяжелым камнем трепыхалось в груди.

Пламя свечи вдруг метнулось в сторону, и я застыла в ужасе, ожидая, что она вот-вот погаснет. Мне казалось, что мы никогда не одолеем лестницу и не выберемся наверх. Этот подъем никогда не занимал больше одной минуты или около этого, но мне казалось, что прошли все десять. Совершенно бездыханная, я остановилась на верхней ступеньке как раз над тем местом, под которым находилась камера забвения.

– Скорее, мадемуазель, – сказала Женевьева, стуча зубами. – Мне холодно.

Наконец-то мы добрались до моей комнаты.

– Мадемуазель, – сказала Женевьева, – могу я остаться на ночь у вас?

– Конечно.

Я знала, что Женевьеве так же страшно, как и мне, и что она боится спать одна. Я долго лежала без сна, перебирая в памяти каждую минуту ночного приключения. Страх перед неизвестным, уговаривала я себя, мы унаследовали от наших первобытных предков. Чего я испугалась в подземной тюрьме? Духов прошлого? Чего-то, что является, плодом лишь детского воображения?

Когда же я наконец заснула, зловещий стук преследовал меня и во сне. Мне снилась молодая женщина, которая не могла обрести покой, потому что умерла насильственной смертью. Она хотела вернуться, чтобы объяснить мне, как именно она умерла.

Тук-тук!

Я вскочила в постели. Служанка принесла мне поднос с завтраком. Женевьева, должно быть, проснулась раньше, ибо ее уже не было в комнате.

На следующий день после обеда я спустилась в подземную тюрьму одна. Я собиралась позвать с собой Женевьеву, но нигде не нашла ее. Я сама слышала стук, о котором мне раньше рассказывала Женевьева, и мне хотелось выяснить, что же это было такое.

Стоял солнечный день, и все выглядело иначе – веселей, праздничней! Даже древняя лестница не казалась сейчас такой темной, потому что через одну из длинных узких амбразур сюда проникало немного дневного света. И хотя она выглядела довольно мрачно, но все-таки не так ужасно, как ночью при свете единственной маленькой свечи.

Я добралась до двери, ведущей в подземную тюрьму. Даже сейчас, в один из самых светлых дней года, было трудно что-либо рассмотреть. Но после того как я немного постояла, вглядываясь в темноту, мои глаза привыкли к ней и я смогла различить очертания ужасных ниш, которые назывались клетками. Когда я шагнула немного вперед, тяжелая дверь неожиданно захлопнулась за мной, и я не смогла сдержать вскрик ужаса при виде скользнувшей ко мне тени. Чья-то рука схватила меня за локоть.

– Мадемуазель Лоусон!

У меня перехватило дыхание. Передо мной стоял граф.

– Я... я... – пыталась я вымолвить хотя бы слово. – Вы меня так напугали.

– Да, это было глупо с моей стороны. Как здесь темно, когда закрыта дверь. – Однако он не сделал ни малейшей попытки открыть ее. – А я никак не мог понять, кто бы это мог быть, – сказал он. – Хотя следовало бы догадаться, что это вы – с вашим интересом к замку и неуемным стремлением все изучать и исследовать... даже такие ужасные места, как это. Видимо, в них тоже есть своя прелесть.

Граф положил руку мне на плечо. Я дрожала от страха и никак не могла понять, чего именно боюсь. Он прошептал мне на ухо:

– Что вы надеялись здесь обнаружить, мадемуазель Лоусон?

– Я и сама не знаю. Женевьева слышала какие-то звуки, и этой ночью мы спустились выяснить, в чем дело. Потом я пообещала, что мы еще раз придем сюда днем.

– Так она тоже придет сюда?

– Вполне вероятно.

Он засмеялся:

– Звуки... Какие звуки?

– Как будто кто-то стучит. Женевьева говорила мне о них раньше. Вот мы с ней и договорились, что когда она услышит эти звуки снова, то сообщит мне, и мы попытаемся вместе выяснить, что происходит.

– Можно легко догадаться, что бы это могло быть, – сказал он. – Жуки-древоточцы.

– О...

– Вы должны были бы догадаться. Наверняка сталкивались с ними в замках Англии.

– Конечно, но эти каменные стены...

– Здесь очень много дерева. – Он отошел от меня и, подойдя к двери, распахнул ее. Теперь я могла видеть более отчетливо ужасные решетки, страшные кольца, цепи... и графа, бледного, с очень сосредоточенным и более замкнутым, чем обычно, выражением лица. – Если завелись эти жуки...

– Вам придется все очень внимательно обследовать?

– Да, но после сбора винограда, – кивнул он. – Это займет чертовски много времени – обстучать все помещения. Прошло только десять лет с тех пор, как проводили подобную профилактику. Так что вряд ли они успели натворить много бед.

– А как вы оказались здесь? – спросила я.

– Увидел, как вы направились вниз, и пошел за вами. Я подумал, уж не сделали ли вы какого-нибудь открытия? – ответил граф.

– Открытия? Какого открытия?

– Какую-нибудь картину на стене или что-то в этом роде. Вы же сами рассказывали мне, помните?

– Но здесь...

– Всегда трудно предположить, где может быть спрятано сокровище, не так ли?

– Вы, пожалуй, правы.

– Давайте не будем никому говорить о странных стуках. Если о них услышит Готье, он тут же начнет твердить о необходимости пригласить экспертов. Подождем, пока не уберут урожай. Вы не представляете, мадемуазель Лоусон, хотя скоро увидите своими глазами, какое здесь царит лихорадочное оживление, когда поспевает виноград. И в это время нельзя отвлекать работников на какие-то другие дела.

– Могу ли я рассказать Женевьеве, как вы объясняете происхождение звуков?

– Да, конечно.

Мы вместе поднялись по лестнице, и, как всегда в его присутствии, мною владели смешанные чувства. Я ощущала себя так, будто меня поймали на чем-то предосудительном, а с другой стороны, меня неудержимо тянуло говорить с ним снова и снова.

На следующий день во время прогулки верхом я объяснила Женевьеве происхождение звуков.

– Жуки? – вскричала она. – Как? Они такие же ужасные, как и привидения!

– Чепуха, – рассмеялась я. – Вполне материальные создания, и их можно уничтожить.

– Ага, пока они не уничтожили весь замок. Ух! Мне совсем не нравится, если у нас действительно завелись жуки. А почему они стучат?

– Они стучат головками о дерево, чтобы привлечь к себе партнеров.

Сказанное мной развеселило Женевьеву, и у нас обеих сразу поднялось настроение. Я поняла, что девочка почувствовала явное облегчение.

День выдался замечательный. Утро было несколько пасмурное, но зато трава и деревья издавали чудесный запах свежести... Гроздья винограда почти все уже были срезаны. Остались нетронутыми самые лучшие из них, и теперь они без всяких помех вбирали в себя солнечный свет и тепло, чтобы ягоды стали еще более сладкими и дали потом прекрасное вино.

Внезапно Женевьева сказала:

– Мне бы так хотелось, чтобы вы обедали вместе с нами, мадемуазель.

– Спасибо, Женевьева, – ответила я, – но я не могу приходить без приглашения.

– Мне всегда бывает интересно, когда вы разговариваете с папой.

– Вот оно что!

Девочка нахмурилась:

– Лучше бы она не приезжала сюда. Я не люблю ее. И она меня тоже.

– Вы имеете в виду тетю Клод?

– Она мне не тетя.

– Так проще называть ее.

– Почему? Она не намного старше меня. Кажется, все забыли, что я уже взрослая... Давайте зайдем к Бастидам и посмотрим, что они там поделывают.

Недовольное выражение ее лица, вызванное нашим разговором о Клод, при упоминании имени Бастидов мгновенно исчезло. И я с огромным удовольствием повернула своего Бонома на дорожку, ведущую к дому Бастидов.

Ива и Марго мы застали в саду. Они держали в руках корзинки и, согнувшись в три погибели, внимательно обследовали тропинку, напевая что-то тонкими детскими голосами, и непрерывно перекликались друг с другом.

Мы привязали лошадей к столбу, и Женевьева побежала к ним выяснить, чем это они заняты.

– Разве вы не знаете? – воскликнула Марго, которая была в том возрасте, когда всех, кто не знал того, что знала она, была склонна считать чудовищно невежественными.

– Улитки! – закричала Женевьева.

Ив ухмыльнулся и протянул ей корзинку, показывая содержимое. В ней лежало несколько улиток.

– Мы собрались устроить пир.

Он остановился и начал, пританцовывая, припевать:

Этот маленький простак,

Этот маленький простак,

Который отправился в Монброн...

– Вы только посмотрите на эту! – вдруг завопил он. – Так она никогда не доберется до Монброна. – Он состроил Женевьеве смешную рожицу. – Мы собираемся попировать улитками. Дождик выгнал их наружу. Берите корзинку и помогайте нам.

– Где? – спросила Женевьева.

– Жанна вам даст.

Женевьева побежала вокруг дома в кухню, где Жанна готовила бульон. А я стала думать о том, как изменилось настроение Женевьевы, едва она подошла к этому, дому.

Ив продолжал пританцовывать.

– Вы должны присоединиться к нашему пиру, мадемуазель Даллас, – сказал он.

– Но не раньше, чем через две недели! – прокричала Марго.

– Их сначала надо выдерживать две недели, а затем подать с чесноком и петрушкой. – Ив погладил свой живот, предаваясь приятным воспоминаниям. – Восхитительно!

Затем он снова начал напевать себе под нос смешную песенку про улиток. А когда Женевьева вернулась наконец с корзинкой, я отправилась в дом поболтать с мадам Бастид.

Через две недели, когда улитки, собранные детьми, были готовы для употребления, мы с Женевьевой получили приглашение от Бастидов. В этой семье любили устраивать праздники по любому поводу. Для меня же посещение дома Бастидов было огромной радостью, потому что там Женевьева выглядела счастливой и вела себя так, будто хотела доставить всем удовольствие.

Но едва мы выехали верхом из ворот замка, нам повстречалась Клод, которая, видимо, возвращалась с виноградников. Я заметила ее раньше, чем она нас. Ее лицо пылало, и от нее исходило какое-то необыкновенное притяжение. Я уже в который раз была поражена ее красотой. Как только она нас увидела, выражение ее лица мгновенно изменилось.

Она спросила, куда мы направляемся, и я ответила. Когда мы поскакали дальше, Женевьева сказала:

– Уверена, что ей очень хотелось бы запретить нам ходить в гости к Бастидам. Она думает, что здесь хозяйка, но она всего лишь жена Филиппа. А ведет себя так, словно...

Ее глаза недобро сузились. Она не такой уж наивный младенец, как мы полагаем, и прекрасно понимает, что за отношения у Клод с ее отцом, подумала я...

Ив и Марго ждали нас и приветствовали громкими криками.

Я ела улиток первый раз в жизни, и все смеялись над тем, как я старалась побороть в себе чувство отвращения. Возможно, они действительно очень вкусны, но я не могла их есть с таким же энтузиазмом, как все остальная компания.

Дети без умолку болтали об улитках и о том, как они просят своих святых ниспослать дождь, который выгонит их наружу, а Женевьева с жадным интересом слушала. Она смеялась так же громко, как и все остальные, и даже стала подпевать, когда дети опять завели свою песню про улиток.

В самый разгар нашей трапезы появился Жан-Пьер. Я почти не видела его в последнее время, так как он с утра до ночи был занят на виноградниках. Он поздоровался со мной с присущей ему галантностью, и я с некоторой тревогой отметила, как изменилась Женевьева, едва он вошел. Казалось, она отбросила свою детскость, и мне стало ясно, что она жадно слушает все, что он говорит.

– Садитесь рядом со мной, Жан-Пьер! – закричала она, и он без колебаний подвинул стул к столу и втиснулся между нею и Марго.

Они стали опять говорить об улитках, потом Жан-Пьер спел для них. И все это время Женевьева следила за ним глазами, в которых сквозило неприкрытое мечтательное выражение.

Жан-Пьер поймал мой взгляд и тут же стал расспрашивать о том, как идет моя работа.

– А у нас в замке появились жучки, – вдруг громко произнесла Женевьева. – Я бы не возражала, если бы это были улитки. Интересно, а могут ли завестись улитки в замке? Стучат ли они когда-нибудь своими раковинами?

Она делала отчаянные попытки привлечь его внимание и добилась этого.

– Жучки в замке? – спросил Жан-Пьер.

– Да, и они стучат. Мы даже ночью ходили с мадемуазель Даллас смотреть, правда, мадемуазель? Мы спускались прямо в подземную тюрьму. Я испугалась, а мадемуазель нет. Вас, мадемуазель, ничто не может напугать, не так ли?

– Во всяком случае, не жучки, – ответила я.

– Но мы не знали, что это жучки, пока папа не сказал вам.

– Жучки в замке, – повторил Жан-Пьер. – Жук-могильщик? Готов поклясться, что это может привести графа в ужас.

– Вряд ли такое вообще возможно.

– О, мадемуазель! – вскричала Женевьева. – Как это было ужасно... там, внизу, в этой тюрьме, а у нас с собой только одна свеча. Мне казалось, что там кто-то был... кто-то следил за нами. Я чувствовала это, мадемуазель... Я говорю правду. – Дети слушали ее с широко раскрытыми глазами, а Женевьева не могла устоять перед соблазном продолжать привлекать к себе всеобщее внимание. – Я слышала какой-то стук... – продолжала она. – Я знала, что там, внизу, живет привидение. Это кто-то из умерших пленников, чья душа никак не может успокоиться…

Я видела, что она начинает чрезмерно возбуждаться. В ее голосе стали проскальзывать истерические нотки. Я поймала взгляд Жан-Пьера, и он понимающе кивнул мне.

– Послушайте, – воскликнул он, – кто будет танцевать «Марш улиток»? Мы так хорошо ими попировали, что надо бы исполнить танец в их честь. Давайте-ка, мадемуазель Женевьева, мы с вами откроем танцы.

Женевьева с готовностью вскочила, ее лицо пылало, глаза сияли. И, взяв за руки Жан-Пьера, она закружилась с ним по комнате.

Мы покинули дом Бастидов около четырех часов. Как только мы появились в замке, ко мне подбежала одна из служанок и сказала, что мадам де ла Таль хочет меня видеть и я должна как можно скорее пройти в ее будуар.

Я не стала переодеваться и пошла к ней прямо в костюме для верховой езды.

Постучав в дверь ее спальни, я услышала тихий голос, приглашающий меня войти. В изысканно меблированной комнате, где стояла кровать под пологом из переливчатого синего шелка, Клод не оказалось.

Тут я заметила открытую дверь, и в этот момент оттуда донесся ее голос:

– Входите, мадемуазель Лоусон.

Ее будуар представлял собой комнату, вдвое меньшую по сравнению со спальней. В нем находилось большое зеркало, сидячая ванна, туалетный столик, кресла и софа, и над всем этим витал крепкий запах духов. Сама она полулежала на софе в бледно-голубом шелковом платье, ее золотистые волосы красиво ниспадали на плечи. Я не могла не признать, что выглядела она невероятно красивой и соблазнительной.

Она разглядывала свою обнаженную ногу, выставленную из-под голубого платья.

– О, мадемуазель Лоусон, входите. Вы были у Бастидов?

– Да, – отозвалась я.

– У нас, конечно, – продолжала она, – нет никаких возражений против вашей дружбы с Бастидами. – Я удивленно посмотрела на нее, а она тем временем продолжала с улыбкой: – Конечно нет. Они делают для нас вино, а вы реставрируете наши картины.

– Я не вижу здесь никакой связи.

– О, уверена, что это не так, мадемуазель Лоусон. Вы найдете ее, если хорошо подумаете. Но я говорю о Женевьеве. Я уверена, что граф не хотел бы, чтобы она водила такую... близкую дружбу с... его слугами. – Я хотела было возразить, но Клод быстро продолжала, и тон ее голоса был почти нежным, словно она старалась причинить мне как можно меньше неприятностей: – Возможно, мы здесь стараемся оберегать своих детей больше, чем это делают в Англии. Мы считаем неразумным позволять им слишком свободно общаться с людьми из других социальных слоев. При определенных обстоятельствах это могло бы привести к осложнениям. Не сомневаюсь, что вы понимаете меня.

– Вы намекаете на то, что я должна была бы помешать Женевьеве посещать дом Бастидов?

– Вы согласны, что это разумно?

– Мне кажется, вы заблуждаетесь насчет моего влияния на Женевьеву. Я не в силах помешать ей делать то, что она хочет. Я могу лишь просить ее зайти к вам, чтобы вы сами высказали ей свое мнение.

– Но вы вместе с ней ходите к этим людям. Именно под вашим влиянием она...

– И тем не менее я уверена, что не могла бы остановить ее. Я скажу, что вы хотите поговорить с ней. – И с этими словами я покинула спальню мадам де ла Таль.

В тот вечер, придя в свою комнату, я легла спать, но еще не успела заснуть, как в замке поднялась страшная суматоха. Я услышала чьи-то гневные крики, вопли страха и, накинув пеньюар, вышла в коридор.

Пока я стояла у дверей своей комнаты, не зная, что предпринять, мимо пробежала одна из служанок.

– В чем дело? – спросила я.

– Улитки в постели мадам!

Да, таков был ответ Женевьевы. Она выслушала замечание Клод довольно спокойно – по крайней мере, так казалось, – но тут же решила отомстить, И из-за этого-то и разгорелся весь сыр-бор.

Я отправилась к ней в комнату и постучала в дверь. Ответа не последовало, я вошла и увидела, что Женевьева лежит на кровати и притворяется спящей.

– Это бесполезно, – сказала я.

Она открыла один глаз и рассмеялась:

– Вы слышали вопли, мадемуазель?

– Их слышали, наверное, во всем замке.

– Представляете себе ее лицо, когда она их увидела?

– На самом деле это не очень весело, Женевьева.

– Бедная мадемуазель. Мне всегда жаль людей, лишенных чувства юмора.

– А мне всегда жаль людей, которые откалывают такие номера. Как вы думаете, чем теперь все это кончится?

– Она будет знать, что ей следует заниматься только собственными делами и не совать нос в мои.

– Но все может обернуться совсем по-иному!

– Ох, ну не надо! Вы такая же плохая, как она.

Попытка запретить мне видеть Жан-Пьера и всех остальных ни к чему не приведет. Это ей не удастся.

– А если ваш отец запретит...

Она выпятила нижнюю губу:

– Никто ничего мне не сможет запретить!

– В любом случае надо отказаться от этих детских штучек с улитками.

– Да что вы говорите? Но разве вы не слышали ее криков? Держу пари, она страшно перепугалась, и поделом.

– Думаете, что это так просто сойдет вам с рук?

– Она может делать все, что ей нравится. А я буду делать все, что нравится мне.

Я понимала, что разговаривать с ней совершенно бесполезно, и решила уйти. Но была очень обеспокоена, и не столько ее глупым поведением, сколько ее явно растущей привязанностью к Жан-Пьеру.

На следующее утро, когда я работала в галерее, туда явилась Клод. На ней была темно-синяя амазонка и такого же цвета шляпа для верховой езды. От этого ее глаза казались еще более глубокими и голубыми. Я видела, как она раздражена и сердита, хотя и пыталась это скрыть.

– Вчера ночью произошла отвратительная история, – сказала она. – Вы, очевидно, в курсе.

– Да, – ответила я.

– У Женевьевы скверные манеры. Неудивительно, имея в виду компанию, в которой она вращается. И я думаю, мадемуазель Лоусон, в какой-то мере в этом можно обвинить и вас. Согласитесь, что с того времени, как вы сюда приехали, она стала дружить с виноградарями.

– Эта дружба не имеет ничего общего с ее плохими манерами. Они были скверными еще до того, как я приехала в замок.

– Вы оказываете на нее дурное влияние, мадемуазель Лоусон, и поэтому я прошу вас покинуть замок.

– Покинуть замок?

– Да. Это будет наилучшим выходом из создавшегося положения. Я прослежу, чтобы вам заплатили все, что причитается, и мой муж поможет вам найти другую работу. Но я не хочу слушать никаких возражений. Мне хотелось бы, чтобы вы покинули замок в течение двух часов.

– Но это абсурд. Я еще не закончила работу.

– Мы найдем, кто сможет ее завершить.

– Вы не поняли. У меня свои собственные методы работы, и поэтому я не могу оставить картины, пока сама их не закончу.

– Я здесь хозяйка, мадемуазель Лоусон, и прошу вас уехать.

Как она была уверена в себе! Неужели ее влияние на графа было столь велико? И поэтому она могла требовать все, что ей угодно? Видимо, да. Она считала, что граф ей ни в чем не откажет.

Ее губы презрительно скривились:

– Вы получите распоряжение от самого графа.

Меня обуял холодный ужас. Скорее всего она уже просила его уволить меня, и он, стремясь доставить возлюбленной удовольствие, удовлетворил ее желание. Идя за ней следом в библиотеку, я всячески гнала прочь мрачные предчувствия. Она широко распахнула дверь и крикнула:

– Лотэр!

– Клод, – сказал он, – что вам угодно, дорогая?

Он поднялся с кресла и двинулся ей навстречу и тут вдруг увидел меня. Его замешательство длилось всего лишь долю секунды, потом он склонил голову в знак приветствия.

– Лотэр, – заявила она. – Я сказала мадемуазель Лоусон, что она не может здесь более оставаться. Однако она отказывается принять увольнение от меня, поэтому я привела ее к вам, чтобы вы сами сообщили ей об этом.

– Сообщил ей? – спросил он, переводя взгляд с ее сердитого лица на мое, полное презрения.

Должна признать, что в этот момент она была прекрасна. Гнев разрумянил ее щеки, что еще больше подчеркивало необыкновенную голубизну ее глаз и белизну прекрасных зубов.

– Женевьева подложила мне в постель улиток. Это было ужасно!

– Мой Бог! – пробормотал он. – Что за удовольствие она испытывает, разыгрывая такие глупые шутки?

– Она находит это забавным. Ее манеры ужасны. Что можно ожидать... Вы знаете о том, что ее самыми близкими друзьями являются Бастиды?

– Нет, я этого не знал, – сказал граф.

– Поверьте мне, что так оно и есть. Она постоянно торчит там. И даже сказала мне, что мы все ей безразличны. Мы не так приятны, не так интересны, не так умны, как ее дорогой друг Жан-Пьер Бастид. Да, он ее самый дорогой друг, хотя она обожает всю эту семью. Бастиды! Вы знаете, кто они такие.

– Лучшие виноградари в нашей округе, – сказал граф.

– Совсем недавно девушку из этой семьи пришлось срочно выдавать замуж.

– Подобная поспешность не такая уж редкость в нашей округе, Клод, уверяю вас...

– И этот изумительный Жан-Пьер. Он известный ловелас, так я слышала. И вы позволяете своей дочери вести себя, как деревенская девчонка, которая очень скоро может узнать, как бы побыстрее выкрутиться из щекотливого положения.

– Вы слишком взволнованы, Клод. Женевьеве никто не позволит вести себя предосудительно. Но какое все это имеет отношение к мадемуазель Лоусон?

– Она поощряет эту дружбу, сопровождает Женевьеву к Бастидам. Все очень просто. Это она ввела Женевьеву в их круг, и поэтому я сказала, что она должна уехать.

– Уехать? – удивился граф. – Но она же не закончила работы с картинами. Кроме того, мадемуазель Лоусон собиралась обследовать стены...

Она подошла к нему совсем близко, глядя на него своими прекрасными голубыми глазами.

– Лотэр, пожалуйста, прислушайтесь к тому, что я вам говорю. Ведь я волнуюсь о Женевьеве.

Он взглянул на меня поверх ее головы:

– А вы ничего не хотите сказать, мадемуазель Лоусон?

– Мне было бы жаль оставить картины незаконченными.

– Об этом не может быть и речи.

– Так, значит, вы на ее стороне? – взвизгнула Клод.

– Это значит, что я не понимаю, какую пользу принесет Женевьеве отъезд мадемуазель Лоусон, но зато совершенно отчетливо вижу, какой вред нанесет моим картинам.

Я подумала, что она сейчас его ударит, но Клод вдруг сделала вид, будто вот-вот заплачет, и, повернувшись, поспешно вышла из комнаты.

– Она очень рассердилась на вас, – сказала я.

– На меня? А я думал, на вас.

– На нас обоих.

– Женевьева опять ведет себя очень плохо.

– Боюсь, что так. Это потому, что ей запретили ходить к Бастидам.

– А вы брали ее с собой, когда ходили в их дом?

– Да.

– Вы считаете это разумным?

– Одно время я считала это очень разумным. Ей не хватает общения со своими сверстниками. Девочка ее возраста должна иметь друзей. Но у нее их нет, и именно поэтому она такая непредсказуемая... с этими ее внезапными вспышками и бесконечными шуточками.

– Понятно. И вам пришла в голову идея познакомить ее с Бастидами?

– Да. И у Бастидов она всегда чувствовала себя очень счастливой.

– И вы тоже?

– Да, мне очень нравится общаться с ними.

– Жан-Пьер имеет репутацию человека очень... галантного.

– Ну и что? Галантность так же обычна в этой части страны, как виноград. – Разговор с графом придал мне силы и храбрости. Я чувствовала, что должна непременно выяснить, как он ко мне относится... и что представляют собой его чувства ко мне по сравнению с теми, которые он питает к Клод. – Но, может быть, действительно было бы лучше, если бы я уехала отсюда, – сказала я, – скажем... через две недели. К этому времени я закончу те картины, с которыми начала работать. Это очень обрадовало бы мадам де ла Таль, а поскольку Женевьева вряд ли сможет одна часто наведываться к Бастидам, проблема разрешится сама собой.

– Такая четкость в суждениях бывает не очень нужна в определенных жизненных ситуациях, мадемуазель Лоусон.

Я рассмеялась, а вслед за мной засмеялся и он:

– Ну а теперь, пожалуйста, не говорите больше об отъезде.

– Но мадам де ла Таль...

– Я сам улажу с ней эту проблему.

Он посмотрел на меня, и одно чудесное мгновение мне казалось, что с его лица наконец соскользнула маска. Оно как будто говорило, что мысль потерять меня столь же невыносима для него, как и для меня мысль о том, чтобы покинуть замок.

Когда в следующий раз мы встретились с Женевьевой, она выглядела очень угрюмой. Она заявила мне, что ненавидит весь мир. В основном же это относилось к женщине, которая называет себя тетя Клод.

– Она опять запретила мне ходить к Бастидам, мадемуазель. И на этот раз папа был заодно с ней. Он сказал, что я не должна туда ходить без его разрешения. А это значит, что я туда больше никогда не попаду... потому что он никогда не разрешит мне.

– Он разрешит. Если...

– Нет. Папа сделает то, что она ему велит. Так странно думать, что он может слушаться кого-то, – но это факт...

– Я думаю, вы ошибаетесь.

– Вы не знаете, мадемуазель. Иногда мне кажется, что вы не знаете ничего другого, кроме как говорить по-английски и быть воспитательницей.

– Воспитательницы должны сами знать массу вещей прежде, чем начнут кого-то учить.

– Не увиливайте от разговора, мадемуазель. Я сказала, что ненавижу всех в этом доме. В один прекрасный день я просто убегу отсюда.

Несколько дней спустя я встретила Жан-Пьера. Я была на прогулке одна, так как после нашего бурного разговора Женевьева избегала меня.

Увидев меня, он пустил лошадь галопом. Его лицо светилось явным удовольствием, которое он всегда проявлял при встрече со мной.

– Вы только посмотрите на виноград! – закричал он. – Видели ли вы такой еще когда-нибудь? В этом году у нас будет вино, достойное того, чтобы носить название этого замка. Если, конечно, все пойдет так, как надо, – торопливо добавил он, как бы умиротворяя Бога на тот случай, если он его вдруг услышит и решит наказать за самонадеянность. – Насколько я помню, был только еще один такой удачный сезон. – Выражение его лица внезапно изменилось. – Но я могу уже не увидеть этого урожая.

– Что?!

– Пока это только предположение. Граф подыскивает достойного управляющего на виноградники в Мермозе, и, как говорят, достойным являюсь я.

– Уехать из Гайяра? Но как вы его покинете?

– Просто переехав в Мермоз.

– Это невозможно!

– Благодаря Богу и графу все возможно, – сказал он вдруг неожиданно злым голосом. – Разве вы не понимаете, Даллас, что мы не имеем никакого значения для графа, мы простые пешки, которые он может двигать куда хочет, играя в свои игры. Он просто не хочет, чтобы я жил здесь, скажем так... И для этого меня двигают через всю доску совсем в другое место. Пока я здесь, я представляю опасность для господина графа.

– Опасность? Но какую?

– Как может королю угрожать простая пешка? Поставить мат! Таково искусство игры. Раз уж ты можешь потревожить покой великих мира сего, тебя немедленно удаляют. Понимаете?

– Он был очень добр к Габриэль. Устроил ее с Жаком жить и работать в Сен-Вайяне.

– О да, он был очень добр, – пробормотал Жан-Пьер.

– А почему он хочет избавиться от вас?

– Может быть, потому, что вы с Женевьевой бываете у нас.

– О да, мадам де ла Таль даже хотела меня уволить за это. Даже обращалась к графу.

– И он ее не послушал?

– Господин граф хочет, чтобы его картины были отреставрированы.

– И вы думаете, это все? Даллас, будьте осторожны. Он опасный человек.

– Что вы имеете в виду?

– Мне говорили, что многих женщин привлекает опасность. Его жена, бедняжка, была чудовищно несчастна. Она чувствовала себя лишней... и умерла.

– На что вы намекаете, Жан-Пьер?

– Чтобы вы берегли себя. Будьте очень осторожны. – Он наклонился ко мне и, взяв мою руку, поцеловал ее. – Это для меня очень важно.