Юный Генрих и его небольшая свита со смехом, с песнями ехали верхом в Нерак. У принца служилось хорошо, он был замечательным товарищем. Никто в Наварре не наслаждался жизнью больше его, и он старался, чтобы всем было так же весело, как ему. Невозмутимый, добродушный, он был отчаянным смельчаком и вызывал восхищение друзей, охотясь с ними в горах. Мало что доставляло Генриху большее удовольствие, чем охота на медведя, волка или серну в Пиренеях; еще ребенком он научился босиком взбираться на скалы. Трудности он переносил со смехом, никогда не просил особых уступок, и если в горах еда подходила к концу, охотно делился с самым скромным из слуг. Подошвы ног его отвердели и стали черными, поэтому незнакомцы часто принимали его за слугу. Генриха это только забавляло.

На губах его нередко играла насмешливая улыбка, словно ему нравилось подсмеиваться над жизнью; шуткам в свой адрес он неизменно веселился.

Дед, будь он жив, назвал бы его настоящим мужчиной, потому что внук становился очень на него похожим. Характер у внука, пожалуй, был более спокойный, ум — более острый; как ни нравилось ему развлекаться и охотиться, учеба вызывала у него интерес. Он никогда не станет таким образованным, как его бабушка, Маргарита де Валуа, но кто во Франции мог бы сравниться с нею? Маргарита была исключением, но все же передала внуку часть своей любви к учению и литературе.

От деда он унаследовал увлечение женщинами, проявившееся в раннем возрасте. Они его очаровывали и, словно бы улавливая его интерес, тянулись к нему. Притяжение было обоюдным.

Еще когда Генрих был совсем ребенком, тогда уже взгляд его больших темных глаз из-под высокого, увенчанного черными кудрями лба, неотступно следовал за женщинами; их формы привлекали его; он улыбался им и с любопытством гладил их груди; обладая живым, пытливым умом, он быстро понял, какую роль сыграют женщины в его жизни. Они были даже важнее охоты на волков и серн или уроков Ла Гошери, которому мать поручила приобщить его к реформатской вере. Нередко, сидя за книгами, он поглядывал в окно, надеясь увидеть какую-нибудь очаровательную девушку, и если видел, то выходил к ней; отправляясь в горы, искал взглядом какую-нибудь юную крестьянку, которая б умела карабкаться по скалам не хуже его и была б ему спутницей во время охоты.

Теперь, по пути в Нерак, он думал о Флеретте, дочери главного садовника. Она была двумя годами старше его, понимающей и податливой. Каким наслаждениям они предавались в саду, который так старательно холил ее отец! Какое блаженство ждало их в будущем! Неудивительно, что он смеялся и пел.

— Мой принц рад поездке в Нерак? — спросил едущий рядом Ла Гошери.

— Очень, — ответил Генрих.

— Он вам нравится больше, чем По?

— По мне, лучше ехать туда, чем куда бы то ни было, — пылко ответил принц.

Несколько молодых людей засмеялись. Ла Гошери обернулся и бросил на них сердитый взгляд. Он понял, что в Нераке есть молодая женщина, которую принцу не терпится увидеть.

— В По вы можете с таким же успехом продолжать занятия, — пробурчал он.

— Нет-нет, — серьезным тоном заговорил Генрих. — Уверяю вас, дорогой учитель, в Нераке учеба дается мне гораздо легче.

Снова раздался приглушенный смех.

— Мой дорогой принц, — вновь обратился к нему Ла Гошери, — если вы собираетесь стать одним из вождей гугенотов — до чего мы нуждаемся в вождях! — то вам нужно относиться к занятиям с полной серьезностью.

— Не беспокойтесь, мой друг. Я не шучу.

Ла Гошери замолчал. Какие испытания принесет этот молодой человек своей святой матери? Он, Ла Гошери, приложит все силы, чтобы сын стал ее гордостью — благочестивым и вместе с тем воинственным юным героем, готовым повести гугенотов против католиков, с которыми, он в этом уверен, предстоит борьба по всей стране.

Он внимательно посмотрел на веселое, пышущее здоровьем и жизненной силой лицо принца, на мальчика, рядом с которым французские принцы королевской крови выглядят растениями, выросшими в подземелье, а не на горных склонах; наваррцы должны гордиться таким принцем. Будь он только глубоко верующим; будь он только более серьезным!

Генрих видел, как пристально наставник его разглядывает, и насмешливо улыбался, понимая, что волнует Ла Гошери. Советы его и критику он выслушивал терпеливо, но легко мог, пожав плечами, отвергнуть и то, и другое; непреклонен, однако, он был только в одном — в намерении и дальше вести беззаботную жизнь.

Флеретту Генрих нашел в огражденном садике, где они впервые предавались любви. Услышав о его приезде, она поспешила туда, зная, что он придет.

У пухлой, зрелой Флеретты Генрих был не первым, но лучшим любовником, и она считала, что с ним никто не сможет сравниться. Подобно ему она жила только настоящим. Лишь так дочь садовника могла сойтись с принцем.

Обнявшись, они предались любви под оградой; и лишь потом она сказала ему:

— У нас будет ребенок.

Генрих обомлел. В пятнадцать лет становиться отцом рановато, и часы наслаждений впервые привели к такому последствию.

Приподнявшись на локте, он уставился на семнадцатилетнюю Флеретту.

— Мой отец знает, — сказала она.

Генрих по-прежнему хранил молчание.

— И очень сердится.

— Конечно, отцы всегда сердятся, когда дочери рожают незаконных детей, — уныло сказал Генрих.

— Ты жалеешь об этом, мой принц?

Он покачал головой.

— Пошел бы снова на это?

Принц молча кивнул.

— Ты не отвернешься теперь от меня?

Генрих удивился вопросу. Потом понял, что Флеретта и не сомневалась в нем. И они вновь страстно обнялись.

— Он грозился рассказать королеве, — тихо сказала Флеретта.

Принц молчал.

— Так что приготовься, любимый. Она тоже рассердится.

Генрих подумал о матери — суровой, добродетельной женщине, она бы ни за что не позволила себе связи с кем-то ниже себя по положению.

Но мать трезво смотрела на жизнь. Она знала, как вел себя ее отец, и была вынуждена терпеть это. Муж ей изменял, с чем тоже приходилось мириться. Брат его бабушки был замечательным королем, но, говорят, такого распутника и свет не видывал.

Генрих пожал плечами. Раз все предки подавали такой пример, его нельзя винить. Притом они были взрослыми, а он еще мальчишка. У деда ведь столько незаконных детей, что, как болтают, отпрыск королевской крови есть в каждой наваррской семье; можно ли ожидать, что пятнадцатилетний внук окажется другим?

Флеретта с обожанием глядела на принца.

— Я могла бы сходить в лес к знахарке. Говорят, она заговорами избавляет от нежеланных детей. Но, любимый, ведь это будет твой ребенок… отпрыск будущего короля Наварры. — Флеретта принялась теребить пуговицу на его камзоле. — Он будет очень этим гордиться. Не проси меня идти к знахарке.

— Не ходи, — ответил Генрих. — Не надо.

Флеретта обрадовалась, успокоилась и прижалась к нему, думая о ребенке. Отец простит ее; одно дело родить от принца, другое от слуги, как вполне могло бы случиться.

Она подумала о доме, где ее любовник провел первые месяцы жизни с приемной матерью, крестьянкой Жанной Фуршад. Над дверью там надпись: «Sauve-garde du Roy». Эти слова появились, когда принц был младенцем, и остались, к вящей славе Фуршадов, дабы соседи не забывали, что одна из них вскармливала будущего короля. Как они важничают! Старая Жанна до сих пор держится королевой. «Принц Генрих сосал мое молоко, — напоминает она тем, кто, по ее мнению, мог об этом забыть. — Я помогла принцу стать таким, какой он есть».

И она, маленькая Флеретта, дочь садовника, с гордостью будет носить ребенка будущего короля. Хорошо б у него был такой же длинный нос, заостренный подбородок, густые черные волосы, чтобы все сразу могли догадаться, кто его отец.

Насколько почетнее родить сына будущего короля, чем вскармливать его грудью!

— Монсеньор, монсеньор!

Звали Генриха, прервав ее приятные мысли о будущем. Ла Гошери послал слугу на поиски принца. Тот прямиком отправился в садик, окликая Генриха лишь затем, чтобы не застать его в слишком уж откровенной позе.

Генрих продолжал лежать на траве. Он догадывался, что его вызывает мать, и уже придумывал оправдания: «А мой дед? А брат твоей матери? Я был любовником одной, а они сотен женщин!»

Все же перед матерью принц испытывал легкий трепет. И поймал себя на том, что думает, как бы ее задобрить. Никто больше не мог бы внушить ему такого намерения.

Встав у ворот садика, слуга поклонился принцу, в упор не замечая лежащую рядом с ним Флеретту.

— Монсеньор, королева немедленно требует вас к себе.

Генрих кивнул с легким демонстративным зевком, поднялся и пошел во дворец.

Жанна, королева Наваррская, внимательно посмотрела на входившего сына. От ее сурового взгляда не укрылось благодушное довольство только что утолившего похоть человека. Оно было прекрасно знакомо ей — ее отец, муж и дядя были, наверно, самыми распутными людьми в королевстве. Нет, возразила она себе с душевной болью, Антуан не был распутным. Просто слабым, и они подолгу жили в разлуке. Это другое дело.

И теперь еще этот мальчишка — ему только пятнадцать, а он уже связался с женщиной!

Но все же это лучше, чем быть немощным. Наваррская королева содрогнулась, вспомнив Карла IX, нынешнего короля Франции, лицо которого так легко искажалось от бешенства; она не раз видела эти приступы и сомневалась, что Карл доживет до зрелых лет. Его старший брат, Франциск II, умер, не достигнув двадцати. И хоть другой Генрих, герцог Анжуйский, которому еще предстоит занять престол вслед за Карлом, здоровее своих братьев, гордиться таким сыном ей было бы стыдно. Жанне не хотелось, чтобы ее Генрих обливался духами, натирался благовониями, как герцог Анжуйский, щеголяя перед друзьями-сверстниками в изящных нарядах, и вертел головой, заставляя искриться серьги в ушах. На ее взгляд, это отвратительно. Лучше уж связь с дочерью садовника.

— Итак, мой сын? — спросила Жанна.

Генрих поцеловал ей руку и, подняв голову, озорно блеснул глазами. Он, конечно, понял, зачем его вызвала мать. Сейчас он начнет оправдываться и станет поразительно похожим на своего отца. Она, гордящаяся своей суровостью, будет тронута, а ей этого не хотелось. Окруженной врагами королеве нельзя давать воли своим чувствам.

— Мама, ты посылала за мной?

— Да, мой сын, и думаю, ты знаешь почему.

— Причин может быть несколько.

Неотесанный, вглядывалась в сына Жанна. Его неуместный юмор вечно проявляется в неподходящее время. Повлиять на него невозможно — таков был вердикт французского двора. Детям Екатерины Медичи это не удалось, хоть они и называли Генриха простолюдином, горным козлом, беарнской канальей, хоть и осуждали его небрежную манеру одеваться, его это совершенно не трогало.

Грубить ей Генрих не собирается, но лишь по той причине, что она его мать, которую он уважает и, возможно, любит; то, что она королева, здесь ни при чем. Да и вообще все это его тоже не особенно трогает.

— Очень жаль слышать.

Опять эта благодушная улыбка.

— И все же ты ожидала этого от внука своего отца.

— Нельзя винить других в собственных недостатках, мой сын. Если ты унаследовал какой-то порок, то должен подавить его в себе, преодолеть.

— Это было б очень жестоко — по отношению не только к себе, но и к партнершам в удовольствиях.

— Генрих, прошу не забывать, с кем говоришь.

— Мама, я никогда не забываю этого; но ты разумная женщина и хорошо меня знаешь.

— Эта связь с дочерью садовника…

— Прелестной Флереттой, — уточнил он.

Лицо Жанны посуровело.

— Оставь свои фривольности. Эта история меня очень огорчает. Ты должен понять, что уже пошли сплетни по дворцу. О тебе болтают по всему Нераку; потом слух дойдет до Беарна, а там и до Парижа.

— Мне льстит мысль, что мои дела могут иметь такое значение для великолепного французского двора.

— Не думай, мой сын, что тебе там станут аплодировать. Все будут насмехаться. Неужели ты не понимаешь этого? Чего еще можно ждать от грубого беарнца? Дочь садовника, какая подходящая пара!

— Мне кажется, я слышу высокомерный тон мадемуазель Марго. Скорее всего она именно так и заявит.

— Это не повод для самодовольства. Принцесса Маргарита — я бы предпочла, чтобы ты называл ее полным именем — со временем вполне может стать твоей женой.

— Король и этот красавчик по имени Генрих называют ее Марго — почему ж нельзя простолюдину, его тезке? А что до женитьбы на ней, то, если она сочтет меня слишком грубым и отвергнет, я больше всех обрадуюсь этому.

— Этот вопрос касается не только тебя и принцессы, мой сын.

— Понимаю, иначе о нем не было б и речи. Хоть Марго и надменная кокетка, кое-что мне в ней нравится. У нее хватает ума быть искренней, и она так же не терпит меня, как я ее.

— Ты говоришь глупости. И пока не время думать о союзе между тобой и Маргаритой. Она католичка, а ты гугенот. Надеюсь, Генрих, ты об этом помнишь.

Генрих кивнул. С матерью и Ла Гошери этого не забудешь. А вообще разница между этими двумя вероисповеданиями казалась ему незначительной. Не все ли равно, как люди молятся Богу? К чему здесь такая неистовость? Странно, что столь умная женщина, как его мать, относится к кальвинизму так ревностно, что способна легко рискнуть жизнью своих подданных ради какой-то догмы. Нет, Генрих считал, что надо самому жить и другим не мешать. Но раз уж его решили воспитать гугенотом, он гугенот.

— Более того, — продолжала Жанна, — ввиду конфликта между нами и католиками в настоящее время…

Генрих не слушал. Ждал, когда они вернутся к разговору о Флеретте. Нужно было убедить мать, что раз у его деда было столько любовниц-крестьянок, то ему нет нужды разрывать связь с дочерью садовника. Он просто не мог бросить Флеретту.

Жанна, глянув на него, поняла, что Генрих не слушает. Как бы ей хотелось, чтобы сын больше походил на нее! Был глубоко верующим, более увлеченным учебой, готовился б стать вождем гугенотов и, когда придет время — а оно уже не так и далеко, — вступить в брак.

Жизнь у Жанны сложилась безотрадно; но она и не ждала счастья. Фанатично верующая наваррская королева считала, что стремиться к земным радостям грешно. Надо быть сильной, способной мужественно выносить уготованные страдания. Такой Жанна была не всегда. В молодости, пожалуй, она слегка походила на сына, хотя никогда не развратничала. Легкие любовные связи не для нее; потому она и страдала так мучительно, когда Антуан изменял ей.

Иногда в ночной тишине она тосковала по нему.

Поначалу он ее любил; Жанна в этом не сомневалась. А как она любила его! Те, кто был на их свадьбе, говорили, что редко видели такую счастливую невесту. Какой юной и глупой была она тогда! Могла б наслаждаться идеальным браком, если б обстоятельства не помешали этому. Хоть она и дочь короля, он, Бурбон, герцог Вандомский, не мог целиком посвятить ей жизнь: они часто расставались и много переписывались; письма, которые она хранила до сих пор, свидетельства его преданности. Некоторые фразы она помнила наизусть: «Теперь я прекрасно понимаю, что не могу жить без тебя, как тело не может жить без души…» Он был искренним, когда писал эти слова.

Однако Антуан был безвольным, а королева-мать, Екатерина Медичи, боялась сильной Жанны, хотела сокрушить ее волю и сердце, разлучив с мужем. Сколько еще людей страдало и страдает из-за интриг этой злобной женщины! Ее коварные планы часто оставались неразгаданными, но Жанна знала, что это она поручила женщине из своего «летучего эскадрона» соблазнить Антуана, чтобы он забыл жену, став игрушкой в руках королевы-матери. Мадемуазель де ла Лимодьер, прозванная Прелестной Пряхой, была повинна в падении Антуана и крушении их счастливого брака.

Это было давно, но стоящий перед Жанной сын, становящийся в пятнадцать лет отцом, остро напомнил ей о минувшем. Как Антуан любил мальчика, называл его Голубчиком и Маленьким Другом! Как гордился сыном, таким здоровым и сильным по сравнению с детьми Екатерины Медичи, исключая принцессу Маргариту. Но в то же время, пока писал ей о своей любви и преданности, о восхищении Голубчиком и их дочуркой Екатериной, жил с женщиной, которую королева-мать выбрала для него из своей шайки шлюх, в чьи обязанности входило соблазнять влиятельных мужчин, чтобы вертеть ими по повелению Екатерины Медичи.

Как мог быть Антуан так слеп! Как мог так глупо играть на руку королеве-матери!

Но Антуан мертв, и скончался он на руках Прелестной Пряхи. Жанна радовалась, что в конце он вновь обратился к реформатской вере. Теперь она понимала, каким он был: нестойким, чувственным, ненадежным, но для нее неизменно самым очаровательным мужчиной на свете.

Смерть Антуана сокрушила б ей сердце, не будь оно уже разбито его неверностью и тем, что ей было не до траура: она оказалась одинокой во враждебном мире с маленькими сыном и дочерью, нуждавшимися в защите.

Жанна, сощурясь, посмотрела на сына и подумала, что сказал бы его дед, если бы присутствовал при этом разговоре. Нетрудно догадаться. Запрокинув голову, он бы смеялся. Потом принялся бы рассказывать о своих приключениях в мальчишеском возрасте, и скорее всего у обоих они оказались бы схожими. Генрих воспитан так, как хотелось бы ее отцу, он грубый, здоровый, истинный беарнец. Ей стало жаль, что отец умер, не увидев Генриха выросшим.

Мальчик пошел в деда, не нужно быть слишком строгой к нему.

Жанна сложила руки на коленях.

— Я позабочусь, — сказала она, — чтобы эта девица получила кое-что в утешение, когда ей придет время рожать.

Генрих улыбнулся. Все хорошо, как он и предвидел. Он вернется к Флеретте и будет с ней предаваться любви; а с рождением ребенка станет гордым отцом.

— А тебе, мой сын, — продолжала королева, — раз становишься отцом, пора становиться и солдатом.

Генрих опешил. Мать твердо продолжала:

— Поэтому готовься к немедленному отъезду в Ла-Рошель.

Принц не произнес ни слова, но сердце его забилось чаще. Ла-Рошель, оплот гугенотов…

— Явишься к адмиралу де Колиньи, он ждет тебя.

По плотно сжатым губам матери Генрих понял, что решение, принятое ею, тщательно продумано.

Жанна сочла, что сын ее уже не мальчик. Через несколько месяцев он станет не только отцом. В Ла-Рошели Генрих будет признан одним из выдающихся вождей гугенотов. Время детских игр позади.

В огражденном стеной садике Генрих сказал Флеретте, что сердце его обливается кровью при мысли о разлуке с ней. Так велела его мать, королева. Но пусть Флеретта не беспокоится, никто не забудет, что ребенок, которого она носит, хоть и внебрачный, но королевской крови.

Глаза Флеретты наполнились слезами, а Генрих обратил свои к Ла-Рошели.

Мать снова вызвала его для серьезного разговора.

— Мой сын, — сказала она, — тебе надо сознавать всю важность стоящей перед тобой задачи. По праву рождения ты вождь гугенотов. Помни об этом.

— Непременно, мадам.

— В Ла-Рошели ты научишься быть вождем…

Но Генрих уже не слушал ее. Воображению его рисовалась Флеретта, лежащая в садике с другим любовником, — или же в лесу, под кустами. Он, конечно же, не станет требовать от нее верности, как и она от него; хоть они и поклялись ждать друг друга, инстинкт, сделавший их прирожденными любовниками еще до того, как они овладели этим искусством, подсказывал, что оба не смогут погасить жар в крови и дожидаться, пока судьба сведет их вновь.

— Учась, ты должен во всем повиноваться адмиралу Гаспару де Колиньи, — говорила мать. — Он великий человек и, что еще более важно, добродетельный…

Возможно, в Ла-Рошели женщины не столь податливы, как в По и Нераке. Колиньи? Не пуританин ли он? Не станет ли пытаться установить определенные правила поведения?

— Колиньи? — громко произнес он.

— Адмирал де Колиньи. Величайший человек Франции.

Генрих подумал, что жизнь в Ла-Рошели ему не особенно понравится.

— С тобой поедет твой двоюродный брат, Генрих де Конде. Вы почти ровесники, повинуйтесь адмиралу и постарайтесь стать такими, как он — честными, богобоязненными, набожными… целомудренными…

Нет, право же, в Ла-Рошели ему придется несладко. Он будет тосковать по Флеретте.

Кавалькада приближалась к городу Ла-Рошель. Во главе ехала королева Наваррская, рядом с ней, по обе стороны, два Генриха: один — ее сын, принц Беарнский, другой — его двоюродный брат принц де Конде.

Жанна с нежностью поглядывала на юные лица, еще не отмеченные жизненным опытом. Однако ее сын уже зачал ребенка. «Господи, — мысленно взмолилась она, — не дай ему впасть в ту же ошибку, что и его отец. Пусть не доставит он своей жене тех страданий, которые причинил мне Антуан».

Но, возможно, всем женам принцев суждены муки ревности. Жанна бросила взгляд на племянника — он был старше ее сына на несколько месяцев — и подумала о его отце. Когда Антуан волочился за Прелестной Пряхой, Луи де Конде увлекся Изабеллой де Лимель. Жена его страдала так же, как Жанна. Изабелла вместе с Прелестной Пряхой состояла в «летучем эскадроне» Екатерины Медичи, и ей было велено соблазнить Конде, как Пряхе — отвратить Антуана от долга мужа и гугенота.

И оба, зная, откуда взялись их искусительницы, все же не смогли устоять перед ними.

Ни к чему ворошить прошлое. Антуан мертв, но он оставил ей сына и дочь, к тому же у нее есть дело, за которое нужно сражаться.

Конде, хотя и изменял жене, был великим вождем. Он тоже мертв, но важны не его прежние грехи, а та скорбь и отчаяние защитников Ла-Рошели, когда он пал от пули врага.

Поэтому она и едет в этот город; надо показать, что место полководца отца займет другой принц Конде — его сын.

Более того, она предложит им еще одного вождя — своего сына, принца Беарнского. «Боже, дай ему сил», — мысленно взмолилась Жанна.

Вот он, уже похожий на взрослого мужчину, с густыми черными волосами над высоким любом, с заостренным, как у сатира, подбородком, румяным лицом и блестящими, говорящими о жизненной силе глазами.

Она гордится своим сыном, хотя и вынуждена осуждать его поведение с дочерью садовника; таким проявлением возмужалости дед остался бы доволен.

Он уже не мальчик, он мужчина; а мужчин нужно принимать с их достоинствами и недостатками, поскольку они очень нужны в Ла-Рошели.

Гаспар де Колиньи радостно встретил королеву и принцев.

В них ощущалась крайняя необходимость. Адмирал был замечательным вождем, строгим и честным; люди шли за ним в огонь и воду; он служил делу гугенотов не ради славы или власти, а потому, что считал его правым, являл собой образец подражания и для юношей, и для стариков. Говорили, что даже безумный Карл IX, король Франции, восхищается им, и, находись адмирал при короле, он склонил бы его к делу гугенотов.

Французы благоговели перед адмиралом, чтили его, как никого на свете, однако принца Конде они беззаветно любили. Это был смельчак, неистовый в битве, неизменно веселый и беспечный; мужчина в полном смысле слова, его недостатки служили только украшением в глазах других мужчин. В Конде не было ничего величественного; он любил веселье и женщин; бодрость и открытое сердце снискали ему среди солдат такую привязанность, какой не могли внушить все добродетели Колиньи. «Он, — говорили солдаты, — один из нас, хоть в жилах его и течет королевская кровь».

Конде казался бессмертным. Он сражался во многих битвах, но все же недавно погиб в бою под Жарнаком.

Колиньи хотелось обсудить положение дел наедине с Жанной. Она отослала принцев и попросила его говорить откровенно.

Уговаривать адмирала не пришлось; он был прямым человеком и сразу же приступил к сути.

— Вашему высочеству известно, как относились солдаты к Конде. Он казался им неуязвимым в бою. Но Конде погиб. Армия потерпела поражение. Мы должны воодушевить людей.

— Елизавета Английская обещала нам помощь, — сказала Жанна.

Колиньи покачал головой.

— Английская королева хитра. На языке у нее мед, но она хочет, чтобы Францию раздирала гражданская война, чтобы мы, не одерживая победы, воевали.

— Ей хочется видеть Францию гугенотской.

— Ваше высочество судит о других по себе. Нет, Елизавета протестантка, потому что ей это выгодно. На свете немало подобных людей, и хорошо, что мы это понимаем.

Лицо Жанны посуровело. Она подумала об Антуане, перешедшем в католическую веру, когда это стало удобнее. Да, таких на свете немало.

— Мадам, — сказал Колиньи, — прежде всего надо вновь пробудить боевой дух наших сникших воинов. Это ваша задача; думаю, вы и юноши справитесь с ней. Представьте принцев солдатам. Обратитесь к ним. Пусть знают, что, хоть Конде и погиб, война не окончена.

Жанна кивнула.

— Надо втолковать им, что борьба за наше дело должна продолжаться, кто бы ни пал на пути к победе.

— Постараюсь добиться, чтобы они это поняли.

Глаза Жанны сверкали. Перед ней появилась ясная цель. Она была счастлива. В такие минуты забывалась боль, причиненная предательством Антуана.

Юноши приглядывались друг к другу. Отцы их были братьями. Генриху Наваррскому предстояло со временем стать хоть и королем, но крохотного государства, и Генрих Конде не выказывал к кузену и его будущему королю почтения.

Конде оплакивал горячо любимого отца. Все, кто знал этого невысокого человека, любили его.

Генриха Наваррского не трогало горе двоюродного брата. О своем отце он не печалился. Отец не только изменял матери, но и готов был предать ее врагам. Генрих мог оправдать первое, но не второе. Он благоговел перед матерью, глубоко чтил ее, однако к отцу не питал никаких сильных чувств.

— Это замечательное событие, — говорил Конде. — Я прихожу на смену отцу.

— Думаешь, нам понравится жизнь в Ла-Рошели?

— Поскольку отец погиб, мое место здесь.

— Значит, хотите стать героем, месье де Конде?

— Кем же еще?

Генрих засмеялся.

— Мне предстоит много, но вряд ли когда-нибудь я буду героем.

Конде не понравился смех Генриха, и он надменно заявил:

— Я должен следовать примеру отца.

— В отношениях с женщинами?

Глаза Конде вспыхнули.

— Не забывай, что говоришь о погибшем герое.

— Погибший герой вполне мог вскружить головы дочерям Евы.

— Мой отец…

— Завлекал многих, — договорил Генрих, вызывающе выставив подбородок.

— Он был замечательным воином, и я не позволю тебе смеяться над ним.

— Ручаюсь, что Изабелла де Лимель находила его приметным в других отношениях.

— Замолчи!

Генрих отшагнул назад и, склонив голову, продолжал:

— Такие слухи ходили и о маршале де Сент-Андре. Если напрячь память, то можно вспомнить еще кой-какие имена.

— Я велел тебе замолчать.

— Дорогой кузен, никто не может отдавать мне таких повелений.

— Ты раскаешься в этом.

— Я никогда не раскаиваюсь.

Конде бросился к Генриху, и завязалась борьба; Конде ярился, Генрих Наваррский усмехался.

— А что ты скажешь о своем отце? — спросил Конде, тяжело дыша.

— Он тоже был распутником. Антуан Бурбон, брат твоего отца, чего еще от него можно было ждать.

Конде вырвался из сильных рук двоюродного брата и затянул песню: «Cailletta qui tourne sa jaquette» .

Генрих Наваррский присоединился к нему. Потом со смехом сказал:

— Эту песню пели о моем отце, потому что он метался туда-сюда. Сегодня становился по расчету католиком, завтра — опять гугенотом. Похоже, мудрый был человек.

— Ты такой же, как он. Перевертыш. Ловец удачи.

Генрих по привычке склонил голову к плечу.

— Может, это не так уж и плохо. Послушай, кузен, тебе не кажется, что слишком много шумихи из-за того, как людям молиться? Не вижу, из-за чего тут копья ломать. Пусть Бог с ангелами отделяет зерна от плевел… Гугенотов в райские врата, католиков на вечные муки.

— Ты кощунствуешь. Что, если я передам эти слова твоей матери или адмиралу?

— Тогда меня отправят обратно в Нерак, и позволь сказать, кузен, меня это вполне устроит. Давай не будем обсуждать истинные и ложные догмы, лучше я расскажу тебе о Флеретте. Это моя прелестная и плодовитая любовница. Мне хотелось бы находиться в Нераке, когда родится наш ребенок.

— Ты соблазнил эту женщину?

— Знаешь, кузен, сам не пойму, я ее или она меня. Может, оба понемногу, как и должно быть. Согласен со мной?

— Кузен, я вижу, ты сын своего отца.

— Говорят, хорошо, если человек знает, кто его отец.

— У тебя болтливый, распущенный язык.

— Нет, бесстыдство у тебя в мыслях.

— Королева, твоя мать, благонравная женщина, а моя мама была святой.

Генрих взял кузена под руку и зашептал ему в ухо:

— Мы — мужчины и не можем подражать матерям. Это просто счастье! Но, если мы хотя бы слегка похожи на своих отцов, мы должны искать побольше наслаждений в жизни. Да брось ты хмуриться, улыбнись. Оба мы молоды и крепки телом. Оба воины. Я расскажу тебе о Флеретте. До чего ж я тоскую по ней! Интересно, что могут предложить нам дамы Ла-Рошели? Будем надеяться, дорогой кузен, что они не столь добродетельны, как наши матери.

Конде с раздражением отвернулся, но кузен ему все-таки нравился; Генрих Наваррский оказался дерзким, грубым, бестактным; но чистосердечность делала его привлекательным. Он не кривил душой — редкое качество; и поскольку они были вместе, скорбь Конде о погибшем отце несколько смягчилась.

Гугенотские солдаты видели приезд королевы и принцев. Павшие духом, жаждущие конца войны, они больше всего на свете ждали разрешения разойтись по домам. Воевать дальше было безнадежно. Католики превосходили их численно, сражаться, казалось, не имеет смысла.

Великий вождь Конде убит. Даже он потерпел поражение. Пусть войска расформируют. Пусть солдаты залижут раны и, кто как сможет, вернутся домой. Их дело проиграно.

Такие настроения царили в Сен-Жан д'Анжли, когда Жанна приехала туда с юношами из Ла-Рошели. Она уловила апатию солдат, выстроенных для ее встречи, и в сердце ее закралось отчаяние. Конде горделиво восседал на коне, ни на миг не забывая, что он сын своего отца. Ее Генрих тоже хорошо держался в седле, и в лице его не было страха, но она замечала, как блестят его глаза при виде встречных девушек и женщин.

— Генрих, — неожиданно позвала она, и сын обратил к ней веселое лицо. — Тебе надо будет вдохновить солдат. Имей в виду, теперь ты их вождь.

— А не месье адмирал?

— Он, конечно, будет давать тебе советы. Но ты наследник наваррского трона.

— Хорошо, мама.

— И оставь свою фривольность, Генрих. Пойми, теперь ты вождь нашего дела. Ты должен обратиться к солдатам. Объясни, что ждешь от них верности. Генрих, сын мой, перестань быть мальчишкой. Дни забав позади. Обещаешь?

— Да, мама, — бойко ответил он. Чего не пообещаешь женщине?

Разговор пришлось прекратить. Солдаты разразились приветственными возгласами. Значит, воинский дух у них сохранился, подумала Жанна.

Она остановила коня перед этой оборванной армией и вдохновенно заговорила. Генрих не сводил с матери глаз, ее слова захватывали его, и впервые в жизни он почувствовал себя растроганным.

— Сыны Господа Бога и Франции, — воскликнула Жанна. — Конде больше нет. Принц, так часто подававший вам пример мужества и незапятнанной чести, готовый постоянно сражаться за веру, пожертвовал жизнью ради благороднейшего из дел. Он не получил от нас лаврового венка, но теперь его чело увенчано бессмертной славой. Последний вздох он испустил на поле битвы. Он погиб! Враги лишили его жизни. И надругались над хладными останками. Они положили труп на ослицу и, веселясь, возили повсюду. Вы оплакиваете Конде. Но разве память о нем требует только слез? Удовольствуетесь ли вы пустыми сожалениями? Ни за что! Давайте сплотимся. Соберемся с мужеством для защиты нашего бессмертного дела. Неужели вами овладело отчаяние? Если я, королева, надеюсь, вам ли бояться? Неужели если Конде мертв, то все потеряно? Неужели наше дело перестало быть святым и справедливым? У нас еще остались вожди. У нас есть Колиньи. Есть Ларошфуко, Лану, Роан, Андело, Монтгомери! И к этим доблестным воинам я прибавляю своего сына.

Она повернулась к Генриху. Тот, к своему удивлению, был глубоко взволнован этой сценой. Он проникся пламенной речью матери и гордился ею. У нее есть дело, в которое она верит и ради которого отдаст жизнь; в эту минуту он разделял ее чувства.

Генрих тронул коня и выехал на несколько шагов вперед. Солдаты не сводили с принца глаз — такой юный, однако уже почти мужчина, а Жанна продолжала:

— Пусть проявит свою доблесть. Он горит желанием отомстить за смерть Конде.

По рядам солдат прокатились приветственные крики. Генрих подумал: «Я становлюсь взрослым. Я хочу возглавить их. Мать права».

Жанна подняла руку.

— Я привела к вам еще одного воина. — Она повернулась к юноше, и он тоже выехал вперед. — Смотрите, друзья, это родной сын Конде.

Снова раздались приветственные возгласы.

— Он унаследовал отцовское имя и стремится не посрамить его славу. Поглядите на него. Поглядите на моего сына. Будьте уверены, друзья, у вас будут вожди на место павших. Даю торжественную клятву — вы хорошо знаете меня и не усомнитесь в моих словах. Клянусь до последнего вздоха защищать священное дело, сплотившее нас, дело истины и чести.

Ее последние слова утонули в восторженных приветствиях. В воздух полетели шапки. Павшая духом армия чудесным образом обратилась в стремящуюся к победе, верящую, что победа неизбежна.

Жанна повернулась к Генриху:

— Мой сын, они приняли тебя как вождя. Ты должен обратиться к ним.

На сей раз он не доставил ей разочарования.

— Солдаты, — воскликнул принц, и тут же наступила тишина. — Ваше дело — это и мое дело. Клянусь спасением души, клянусь жизнью и честью никогда не покидать вас.

Генрих покорил солдатские сердца, как и его мать. Он взглянул на нее и, увидев ее сияющие глаза, понял, что его грешки с такими, как Флеретта, — пустяк, допустимое развлечение в солдатской жизни. Мать простила его распутство; она радуется, что родила мужчину.

Настал черед Конде. Солдаты приняли его очень любовно. Возможно, потому, что он сын своего отца.

Жанна велела юношам обняться, показать воинам, что их связывает не только родство, но и общее дело.

Смеют ли они пребывать в отчаянии из-за потери одного Конде, если его место занял другой, а с ним рядом принц Беарнский?

Так армия была спасена от разложения, да и юношам открылось многое.

Они возвращались в Ла-Рошель, Жанна пребывала в задумчивости. Одно дело поднять дух солдат, другое — накормить их и экипировать для войны. Предстоят более тяжелый труд, более сложные проблемы. Ждать ли помощи от Англии? Какой заем она сможет получить под свои драгоценности?

Лицо юного Конде светилось вдохновением.

— Правда, эти солдаты были великолепны? — спросил он Генриха. — Так и рвутся в битву. Ты сомневаешься, что они добьются победы?

Настроение Генриха изменилось быстрее. Он поклялся отдать жизнь и честь делу гугенотов, но оно его мало заботило. В глубине души принц Беарнский сознавал, что гугенот он по воспитанию, но с таким же успехом он мог быть и католиком. Под влиянием минуты он пообещал никогда не оставлять их, но помнил, что уверял и Флеретту в вечной верности, а сам уже подыскивал другую женщину.

— Обратил ты внимание, Конде, — спросил он, — что повлияло на них?

— Любовь к делу, истине, чести.

— Нет, — возразил Генрих, — на них повлияли слова. А что такое слова?

— Не понимаю тебя, кузен.

— Ничего удивительного, — последовал ответ, — иногда я и сам себя не понимаю.

В течение следующих двух лет Генрих стал постигать себя. Он был хорошим воином, но больше тянулся к любовным приключениям, чем к войне. Не мог смотреть на жизнь так упрощенно, как его мать и люди вроде Колиньи. Они видели четкую границу между добром и злом, а ему это не удавалось. Первые дни пребывания в Ла-Рошели он спорил: «Но давайте взглянем на этот вопрос и с другой стороны». Пошли разговоры, что он ненадежный, колеблющийся. Внушить людям, что вопросы могут быть многогранными, было нелегко, и по врожденной лености натуры он отмалчивался. Зачастую поддакивал: «Да-да, конечно!» — и потом поступками опровергал свои слова.

Он был смелым. Этого никто не мог отрицать. В лицо смерти он смотрел с такой же готовностью, как любой из гугенотов; но делал это равнодушно, пожимая плечами. И никогда не строил из себя героя.

«Если мой час пробил, так тому и быть», — говорил Генрих. Он считался главнокомандующим армии, но командовали ею Колиньи и Андело.

Генрих смеялся над своим положением, принимал его и понимал, что он — принц Беарнский, поэтому и именуется главнокомандующим армии. И был рад отдать настоящее руководство в руки опытных воинов, таких, как Колиньи и Андело. Никто лучше его не сознавал, что вождем его называют только по титулу принца. Что гугенот он только благодаря матери. Зачем доказывать обратное? Есть много более приятных занятий.

Женщины в Ла-Рошели были податливыми, и никто из молодых людей не пользовался в городе такой известностью, как принц Беарнский.

После встречи Жанны с войсками, ее представления солдатам двух юных вождей гугенотам улыбнулась военная удача. То, что она объяснялась медлительностью и несогласованностью в действиях католиков, не имело значения; в сердца людей вселилась надежда и укрепилась рядом побед. К армии присоединились немецкие наемники; под знаменем гугенотов их сражалось двадцать пять тысяч. У противостоящего им герцога Анжуйского была тридцатитысячная армия. Однако гугеноты, веря в опытность Колиньи и Андело, юношескую отвагу Генриха Наваррского и Конде, считали себя непобедимыми. И военное счастье какое-то время не покидало их.

Солдатская жизнь неплоха, считал Генрих. С тех пор как он лежал в огражденном садике с Флереттой, казалось, прошла целая вечность. Ребенку уже должно исполниться два года; и Генрих прекрасно знал, что со временем у малыша появится много братьев и сестер. Никаких сожалений по этому поводу он не испытывал. С какой стати? Он знал, что Флеретта ни о чем не жалеет; и представлял, как она с важным видом расхаживает по Нераку, демонстрируя черноглазого малыша, и спрашивает: «Можно ли сомневаться в том, кто его отец?» И ребенок не будет страдать, лучше быть незаконным сыном принца, чем законным — крестьянина. Это знает весь мир; а раз так, чего ради человеку, которому уготовано быть королем, упрекать себя за внебрачные связи?

Адмирал Колиньи не одобрял его ветрености. Этого и следовало ожидать; Генрих было убежден, что почти все люди находят правильным свой образ жизни. Сам он придерживался мнения, что человек должен жить по мере своих возможностей и взгляды одного ничем не лучше взглядов другого. Такая слишком вольная точка зрения постоянно доставляла ему неприятности и со временем причинит еще больше. Это он сознавал.

Колиньи попросил у него аудиенции; в сущности, просьба эта являлась приказом. Хотя адмирал обращался к принцу с так называемыми предложениями, принц обязан был принять адмирала, и его советы считались командами.

Каким привлекательным человеком был Гаспар де Колиньи! Высоким, прямым — душой и станом, с таким смелым взглядом ясных глазах, словно их обладателю не страшны ни Бог, ни люди. И оно действительно так, не сомневался Генрих, потому что адмирал не всегда обращался с людьми по чести и в той манере, какая понравилась бы его Богу.

«Его Богу! — думал Генрих. — Почему его? Разве Бог не один? Ведь тот, которому служат их враги, Анжу, Гиз и остальные, тоже кажется им истинным Богом. И почему я не могу быть так прям в своих взглядах, как они? — удивлялся он себе. — Ведь так просто иметь одну веру и утверждать: «Это истинная вера».

Трудно смотреть на все события с разных точек зрения. Поэтому не стоит доискиваться сути. Генрих начинал подумывать, что наслаждаться жизнью можно, только избегая глубоких чувств, не отдаваясь душой ничему — ни вере, ни женщине.

Колиньи поцеловал ему руку.

— Рад видеть вас в добром здравии, мой принц.

— И я вас, mon Amiral .

Генрих не льстил Колиньи. Старик выглядел прекрасно. Ходили слухи, что адмирал собирается жениться снова. Он, вдовец, имеющий взрослых детей, посвятивший жизнь делу веры? В определенных кварталах Ла-Рошели поговаривали, что Жаклин д'Антремон боготворит Колиньи и мечтает стать его супругой. Она очень состоятельна; ее богатство было бы ему очень кстати. Может, если он женится, то сочтет, что семейная жизнь гораздо более ему по возрасту, чем военная?

Если бы старик решил так, Генрих не стал бы винить его. И вообще он редко винил кого-то за какой-то поступок.

— Ваше высочество, до меня дошли неприятные слухи.

— Правда, mon Аmiral? Мне очень жаль.

Генрих приподнял брови. Адмирал твердо встретил его взгляд. В глазах юноши не было раскаяния; губы его слегка подрагивали и готовы были растянуться в улыбке.

— Кажется, я догадываюсь, в чем дело, — пробормотал Генрих.

— Ваше высочество, мы гугеноты. Будь вы среди наших врагов, они б, несомненно, были довольны вашими похождениями. Вы понимаете, что я имею в виду.

— Увы, — пробормотал Генрих, — но гугенотки так очаровательны.

— Как принц и вождь, вы должны щадить их добродетель.

— Monsieur Amiral , разве не грубо отказываться от того, что щедро предлагается?

— Насколько я понимаю, ваше высочество ищет, не домогаясь, те дары, которые должны оберегаться как теми, кто может их предложить, так и теми, кто может ими соблазниться. Для вождя это большой недостаток.

— Конде был великим вождем.

— Конде одержал множество побед. И был великим вопреки своим слабостям, а не благодаря им.

Генрих скорбно улыбнулся.

— Мы таковы, какими нас создал Бог.

— Это философия грешника.

— В таком случае, mon Amiral, я грешник. И всегда сознавал это.

— Поэтому, ваше высочество, вы тем более должны быть твердым. — Взгляд Колиньи был холоден. Адмирал пришел не обмениваться с принцем шутками, а предложить ему новую линию поведения. — Королева, ваша мать, была бы рада, если бы вы проявили больше интереса к умственной жизни города. Вы хоть раз посещали университет?

— Нет. Не думал, что это входит в мои обязанности воина.

— Это входит в ваши обязанности вождя. Вы, принц Конде и я оказываем денежную помощь университету, но этого мало. Вам нужно проявить интерес к тому, что там происходит. Я попросил профессора Пьера де Мартинюса принять вас и рассказать кое-что о научной деятельности. Он преподает греческий и древнееврейский языки. Я сказал, что вы вскоре нанесете ему визит.

На лице Генриха появилось страдальческое выражение.

— Вы считаете, что это необходимо, monsieur Amiral?

— Я считаю, что интерес к умственной жизни города — существенная часть ваших обязанностей.

Прохожие шумно приветствовали Генриха, едущего по улицам Ла-Рошели. Молодежь его очень любила. Люди постарше относились к нему более сдержанно, но, встречая его, находили ему оправдание. Он молод, говорили они, со временем угомонится; и все же предупреждали дочерей: «Не лезь на глаза принцу».

Зачастую родительские предупреждения не оказывали воздействия. Ясные глаза принца зорко высматривали хорошенькие личики; и не ответить на его веселую улыбку было просто невозможно. Свидания с ним неизменно заканчивались уступкой, потому что принц бывал весьма настойчив; и если вслед за тем на свет появлялись дети, он никогда не снимал с себя ответственности.

В тот день Генрих испытывал легкое недовольство. Погода стояла солнечная; по пути несколько хорошеньких девушек ответили на его улыбки; он мог бы славно поразвлечься. Но вместо этого надо ехать в университет, пить вино в какой-то затхлой комнатушке и выслушивать восторженные рассуждения старика о древнееврейском и греческом.

Придется выказывать интерес, задавать вопросы и, что хуже всего, выслушивать ответы. Уж лучше бы идти в сражение. Что может быть скучнее дня, проведенного со стареющим профессором?

Подъехав к университету, Генрих отпустил слугу со словами: «Незачем тебе, дружище, мучиться вместе со мной». В здании его почтительно встретили и немедля препроводили в апартаменты профессора Мартинюса; как он и боялся, комнаты оказались затхлыми, а профессор выглядел нездоровым.

— Монсеньор принц, — сказал Мартинюс, — ваш интерес к моей деятельности для меня большая радость, и ваше особое покровительство я почитаю за великую честь. Как вы прекрасно знаете, изучение греческого и древнееврейского языков очень полезно, и я горжусь успехами своих студентов.

Генрих кивнул. Его неудержимо клонило в сон. Он недоумевал, долго ли ему здесь оставаться. На его заранее подготовленные вопросы профессор отвечал незамедлительно, и он не представлял, о чем еще спрашивать. Мартинюс, несмотря на молчание гостя, продолжал говорить сам, но, заметив, что принц подавил зевок, сказал:

— Вашему высочеству нужно подкрепиться. Я попросил супругу приготовить нам вина и пирожных. Сейчас я ее позову.

«Вино и пирожные! В обществе профессора и его старой карги. Как только отведаю того и другого, а медлить с этим не стану, получу возможность уйти, — подумал Генрих. — Потом никто — даже сам адмирал — не заставит меня приехать сюда снова».

Профессор вернулся.

— Жена сейчас все принесет. Но позвольте сперва представить ее вам.

Генрих подскочил. У него мелькнула мысль, что он заснул в душной комнате и видит сон. Супруга профессора оказалась старше Генриха всего на несколько лет. Ее темные глаза мерцали; темные густые волосы выбивались из-под чепца; красное платье было ярче, чем следовало б ожидать на профессорской жене; оно облегало тонкую талию, груди и бедра плавно играли под тканью.

Когда она сделала реверанс, Генрих поднял ее.

— Профессор просвещал меня в древнееврейском и греческом, — сказал он ей.

— Боюсь, ваше высочество, к просвещению в этой области я не смогу ничего добавить. Древние языки я знаю плохо.

— Но у вас, несомненно, есть познания в других областях.

— Вы очень любезны, ваше высочество.

Прекрасные черные глаза мерцали. Генрих понял, что она умна и заинтересовалась им не меньше, чем он ею.

— Ваше высочество дозволит мне принести вино?

— Да, — ответил он. — Но не допущу, чтобы вы несли его сами.

— Это сделают слуги, ваше высочество, — сказал профессор.

— Я вижу, мадам де Мартин хотела бы сама принести его, и помогу ей.

Мадам де Мартин обратилась к мужу:

— Слугам незачем появляться перед его высочеством. Вино принесу я.

— А я помогу, — сказал Генрих.

— Ваше высочество, — негромко произнес Мартинюс; но Генрих предостерегающе поднял руку.

— Повелеваю вам оставаться на месте, профессор, — весело сказал принц. — Мадам, прошу вас, ведите меня за собой.

Таким образом он, не теряя времени, ухитрился оказаться с ней наедине. Они стояли в крохотной буфетной, глядя не на полный поднос, а друг на друга.

— Вот не ожидал, — сказал Генрих, — увидеть здесь такую красавицу.

Мадам де Мартин опустила взгляд.

— Вашему высочеству надлежало узнать в университете что-то новое.

— Я давно стал бы приезжать, если б знал, что здесь можно получать такие уроки.

— Очень рада, что ваш визит оказался не напрасным.

— Надеюсь, что так. — Генрих шагнул к ней. Бедняжка, пожалел он, каково такой красавице жить со стариком профессором?

— Ваше высочество интересуется учением?

— Весьма. Думаю, вы могли б научить меня многому. — Она приподняла брови, и Генрих сказал: — Я уверен в этом.

— Нам надо вернуться к моему мужу.

Она взяла поднос, но Генрих положил ладонь ей на руку и ощутил небывалое, как ему казалось, желание. Времени мало. Как снова встретиться с ней? Он повернул ее лицом к себе.

— Мне надо увидеться с вами… в ближайшее время. Где?

— Я почти всегда дома.

— Но могу ли я прийти к вам?

— Можете прийти к мужу, когда его не будет.

— И такая возможность представится…

— Завтра. В пять часов?

Глаза у обоих вспыхнули. «Ей так же не терпится, как и мне», — взволнованно подумал Генрих.

— Завтра в пять часов я нанесу визит профессору.

Мадам де Мартин улыбнулась.

— Только не надо заранее ставить его в известность об этой чести.

Ум ее не уступал сладострастию. Генрих решил, что ему очень повезло.

Он вернулся в комнату, неся поднос сам. Профессор был потрясен: наследник наваррского трона взял на себя такую задачу, поэтому не заметил в нем никакой перемены.

Веселость принца была искрометной, как вино. Он объявил, что редко пробовал подобное и что пирожные восхитительны.

Профессору Генрих сказал, что постарается вскоре снова приехать в университет. Мадам де Мартин с притворной скромностью потупила взгляд.

«Адмирал, — подумал Генрих, — будет очень доволен моим интересом к университету».

Сюзанна де Мартин оказалась прекрасной любовницей. Красивая, образованная, она была на несколько лет старше Генриха, поэтому превосходила его опытностью и не уступала ему в пылкости.

Такое положение вполне устраивало Генриха. Он не мог сдержать улыбки, когда Колиньи одобрил его неожиданный интерес к храму науки.

— Это доставит людям большую радость, — сказал адмирал, — а то их, должно быть, слегка настораживало ваше легкомыслие.

— Приятно, когда тебя считают добродетельным, — с притворной скромностью ответил Генрих.

Что тут дурного? Они обманывают профессора, но поскольку его, судя по всему, больше всего на свете интересуют сложности греческого и древнееврейского, вряд ли он будет особо огорчен, если случайно узнает о неверности жены.

Они предавались любви в буфетной, пока профессор дремал в кабинете, и это разжигало их чувства. Ситуация напоминала сюжеты Боккаччо или «Гептамерона» Маргариты Наваррской. Они совершенно осмелели, и Генрих часто ласкал Сюзанну в присутствии мужа.

— Вижу, — сказал как-то профессор при одной из таких сцен, — что принцу доставляют удовольствие легкие любезности. Я рад, что моя жена молода и может вдохновить на них его высочество.

Иногда Генрих задумывался, действительно ли профессор пребывает в неведении или делает вид, будто не замечает интриги, происходящей у него под носом. И успокаивал совесть — поскольку питал симпатию к старику, — уверяя себя, что профессор ему благодарен. Молодая, страстная жена могла вытянуть из него все силы, и Генриху приятно было думать, что Пьер де Мартинюс рад передать молодому человеку свои обязанности.

Проходили месяцы, однако его восхищение Сюзанной не слабело. Она совершенно не походила на маленькую Флеретту и ветреных ла-рошельских женщин. Сюзанна была образованной, поэтому и сочла возможным выйти замуж за профессора.

Визиты Генриха в университет стали столь частыми, что вызвали любопытство. Неужели принц внезапно посерьезнел? Что-то не похоже. Смеется чаще, чем прежде, на службе напевает гасконские песни и отклоняет все приглашения. «Прошу прощения. Профессор Мартинюс ждет меня в университете».

Но вскоре окружающие вспомнили, что мадам де Мартин красива и сладострастна; когда же со временем она начала полнеть, поняли, почему Генрих, принц Беарнский, внезапно стал таким пылким покровителем университета.

Проповедник метал с кафедры громы и молнии. Генрих сначала зевал, потом догадался, что этот человек говорит о нем. И стал слушать со всем вниманием.

Тот расписывал, как легко ступить на путь, ведущий к адским вратам, и как мучительно будет пламя, навеки уготованное тем, кто нарушает нравственные заповеди.

Среди них есть человек, который при своей знатности обязан был служить примером простым людям. Им должен сиять его свет, дабы могли они отвергнуть свою порочность в стремлении походить на него. Увы, как ни трагично, он подает пример греховности и распущенности. Грехи людей, занимающих высокое положение, тяжелы вдвойне. И скрыть их невозможно. Блуд и распутство — указательные столбы на пути в ад. Пусть об этом помнят все, как простолюдины, так и принцы. Адские врата шире распахнутся перед теми, чей долг — вести за собой простых людей, адское пламя будет жечь их безжалостнее.

«Стало быть, о нас все известно! — подумал Генрих. — И они рассчитывают оторвать меня от Сюзанны болтовней об аде?»

Он сложил руки и дерзко уставился на проповедника; в Ла-Рошели стало известно, что в молитвенном доме его укоряли за связь с женой профессора.

Живот у Сюзанны рос, и лишь сам профессор считал, что она носит его ребенка.

Военные дела — ради которых Генрих и находился при войсках — вынудили его прекратить связь с Сюзанной.

Андело, брат Колиньи, его верный друг и соратник во всех конфликтах, как религиозных, так и военных, скончался. Адмирал был убит горем. В Париже Колиньи вынесли смертный приговор и повесили на Гревской площади его чучело. Тому, кто доставит его на королевский суд, было обещано пятьдесят тысяч золотых экю. Старика очень огорчало то, что награда эта назначена по желанию короля. Карл IX всегда выражал глубокое восхищение адмиралом, и Колиньи считал, что мог бы обратить молодого венценосца-католика в гугенота. То, что Карла убедили пойти против него, явилось для адмирала двойным ударом.

Никогда еще Колиньи не испытывал такого желания покончить с войной. Он был слишком стар для сражений; Жаклин д'Антремон, чьим кумиром он всегда являлся, стремилась выйти за него замуж. С какой радостью адмирал предался бы спокойной семейной жизни!

Но существовало дело; а он был гугенотом, неспособным изменить своей вере, однако с каждым днем он все больше жалел о необходимости продолжать гражданскую войну. Каждый солдат понимал, что этот путь ведет к катастрофе.

Бои начались снова, и Генриху пришлось проститься со своей беременной любовницей. Под Ла-Рошелью произошла схватка, окончившаяся победой гугенотов, что объяснялось скорее опрометчивостью Генриха де Гиза, юного вождя католиков, чем военным мастерством их противников; из-за этого легкого поражения католическая армия решила усилить боевые действия.

Под командованием герцога Анжуйского католики двигались к Монконтуру, и Колиньи пребывал в беспокойстве. Интуиция подсказывала ему, что там будет решающее сражение. Он думал о двух молодых людях, номинальных вождях, находящихся, в сущности, на его попечении; о двух Генрихах, Конде и Наваррском. Екатерине Медичи хотелось распространить на них свое влияние. Если вдруг они попадут в плен и будут доставлены к французскому двору, она найдет способ отвратить молодых людей от своего долга, как несколько лет назад произошло с их отцами.

В конце концов он решил услать обоих. И молодые люди по приказу адмирала, недоумевая, вернулись в Ла-Рошель накануне решающей битвы.

С их отъездом Колиньи почувствовал облегчение, теперь все зависело только от него. Он был стариком, но и тогда опыт важнее активности, да и в ней недостатка у него пока не ощущалось. Адмирал пытался избавиться от чувства бессмысленности происходящего, от сомнения, нежелательного перед битвой. Он давно уже подумывал, что стар для сражений, сожалел о необходимости продолжать гражданскую войну. По иронии судьбы большинство сражающихся под его знаменем были наемниками, как и у герцога Анжуйского, притом на стороне католиков воевали швейцарские кальвинисты, а на его, гугенотов, — немецкие католики. Можно ли было в подобных обстоятельствах считать, что они сражаются за веру? Они воевали, потому что кормились воинским ремеслом. Из идущих воевать во имя веры солдаты были лучшими воинами, чем наемники.

И все же Колиньи нигде еще не проявлял столько мастерства и доблести, как при Монконтуре. Раненный, теряя сознание от потери крови, он ободрял солдат; и не допустил страшного кровопролития.

Однако в том бою гугеноты потерпели поражение.

Франция устала от войны. Четкого разделения между противниками не было. Даже королевский совет находился под влиянием людей, склонявшихся к протестантизму. Одно дело было повесить чучело Колиньи на Гревской площади, другое — казнить одного их величайших и самых почитаемых людей Франции.

Екатерина Медичи осуждала войну. Она не любила открытых столкновений, предпочитая действовать исподтишка. Если считала, что кто-то мешает ее политике, то находила способ разделаться с этими людьми. И устраивать сражения было ни к чему. А юный король Карл IX искренне восхищался адмиралом.

— Давайте устроим встречу и обсудим условия мира, — предложила королева-мать, обладавшая высшей властью в стране, поскольку правила сыном, который правил Францией. — Гражданская война ослабляет страну. Надо покончить с ней. Пусть католики и гугеноты живут в мире и согласии.

В Ла-Рошели звонили колокола; горожане обнимались на улицах. Война кончилась. Больше не надо оплачивать налогами ничего не решающие военные операции.

Временно наступил мир.

В Ла-Рошель приехала Жанна. Ее снедало беспокойство. Перемирия заключали и прежде — собственно говоря, это был третий дутый договор о мире за последние семь лет; и могла ли она ждать большего от подписанного теперь в Сен-Жермене, чем от подобных в Амбуазе и Лонжюмо?

Колиньи старел и слабел. Ее сын, на которого приходилось возлагать все надежды, отличался легкомыслием; в гуще всех этих событий он занимался не разрешением опасных ситуаций, а любовными похождениями — в самом неподходящем месте; скандал в университете особенно нежелателен.

Мир вызывал у Жанны больше беспокойства, чем война. Ей была прекрасно известна низменная натура королевы-матери; она знала, что когда эта женщина заявляет о своей дружбе, то бывает опаснее, чем тогда, когда находится во враждебном лагере.

От французского двора уже поступили сердечные приглашения. Екатерина Медичи была бы рада видеть в Париже Жанну с сыном и дочерью.

Генрих в Париже! Какая легкая жертва для одной из распутниц, принадлежащих к той банде шлюх, именуемых «летучим эскадроном».

Генриху ехать в Париж нельзя.

Да, мир этот определенно очень неспокойный.

В Ла-Рошели игралась свадьба. Несколько недель назад Жаклин де Монбель, дочь графа д'Антремона, сопровождаемая всего пятью подругами, приехала в город. Беглянкой, потому что ее суверен Эманюэль Филибер, герцог Савойский, запретил ей вступать в брак за пределами своих владений. Но Жаклин решила выйти за Гаспара де Колиньи, своего давнего кумира, и ни о ком больше не желала слышать.

Поэтому из Савойи пришлось бежать; несмотря на холодную февральскую погоду, она покинула свой замок, по реке спустилась в лодке до Лиона, а остальной путь проделала верхом.

Приехала она бедной вдовой, так как Эманюэль Филибер, сочтя, что подобное неповиновение должно быть наказано, немедленно конфисковал ее имения.

Но Колиньи, уставший от войны и мечтающий о семейном уюте, был тронут преданностью этой женщины и нисколько не расстроился из-за ее утраченного богатства.

Он хотел, женившись на ней, вернуться ко двору Франции, где его должен был ждать хороший прием. Там он собирался продолжить борьбу за правое дело в более цивилизованной форме, чем на поле брани. В Париже к нему будет прислушиваться король; он постарается вырвать юного владыку из-под влияния матери; попытается привить ему любовь к добродетели. Ему казалось, что в Карле много хорошего, нужно только помочь проявиться этим качествам.

И в марте 1571 года, вскоре после того, как в Сен-Жермене был подписан мирный договор, Колиньи женился.

Генрих Наваррский и его кузен Конде были гостями на свадьбе. Генриха поразило восторженное лицо невесты. Она танцевала в подвенечном платье и прямо-таки лучилась счастьем. Бриллиантовые пуговицы на ее корсаже искрились в пламени свечей; скроен корсаж был из белой серебряной парчи, и узор вышит золотом, испанская юбка — из темной золотой парчи и расшита скрученными золотыми и серебряными нитями. В этом платье невеста выглядела красавицей.

«Такой любви я еще не знал, — думал Генрих. — Здесь нет пылкой страсти, столь важной для чувственных натур». Его интересовали все стороны любви, и он понимал, что привязанность этой женщины к адмиралу очаровательна. С грустью подумал о том далеком дне, когда ему пламенная женская страсть уже не понадобится; тогда он с полным удовольствием станет согреваться привязанностью такой женщины, как Жаклин.

Жанна распорядилась выставить у ворот Ла-Рошели стражу. Мир миром, но доверять королеве-матери она не могла.

«Мне очень хочется видеть вас при дворе, — писала ей Екатерина Медичи. — И до чего замечательным юношей, наверно, стал ваш сын. Я слышала, он пользуется большим успехом у дам».

Жанна явственно представляла себе вульгарное хихиканье, с которым писались эти слова; вспоминала сдержанное, непроницаемое лицо, не выдающее мыслей, таящихся за круглыми скрытными глазами.

Колиньи пришло приглашение.

Жанна сильно встревожилась, увидев в глазах адмирала радость. Женитьба принесла ему покой и уют, теперь он казался моложе того старого воина, что сражался при Монконтуре. Но еще его радовало и полученное письмо.

— Повеление, — сказал он, — от самого короля.

— Явиться ко двору? — холодно спросила Жанна.

— Вот именно. Только не в повелительной форме. — Колиньи слегка улыбнулся. — Его величество любезно просит меня вернуться.

— Зачем? Чтобы вас могли повесить на Гревской площади?

— Я уверен, что такого желания у его величества нет. Он хочет, чтобы я, как надежный, испытанный человек, служил ему помощником в самых важных делах.

— Приятные слова. Но что кроется за ними?

— Дружба. Я хорошо знаю Карла.

— Карла — да, но не короля Карла IX. К тому же он еще мальчик, поступающий по указке матери. Друг ли вам Екатерина, адмирал? И так ли предан вам Генрих де Гиз, что без вас двор ему невыносим?

— Ваше высочество требует слишком многого. Недавно они были нашими врагами. Теперь протягивают руку дружбы. Но, возможно, относятся к нам так же недоверчиво, как и мы к ним.

— Быть более подозрительными, чем они, немыслимо, — угрюмо сказала Жанна.

— Ваше высочество, при дворе делу гугенотов я надеюсь послужить лучше, чем на поле битвы. У меня сложилось твердое убеждение, что если мы будем продолжать убивать друг друга, то это пользы не принесет. А переговорами, показом своего образа жизни мы, несомненно, добьемся многого.

Жанна грустно посмотрела на него, понимая, что адмирал твердо решил ехать ко двору. Он воин, а не дипломат; настолько простодушный человек, что судит о других по себе. Верит, что и он, и враги хотят мира с одной и той же целью. Ни за что не допустит мысли, что те, предлагая дружбу гугенотам, могут втайне замышлять их истребление.

Колиньи улыбнулся.

— Его величество пишет, что желает видеть при дворе мою супругу.

— Значит, вы отправляетесь в логово наших врагов, — вздохнула Жанна. — Будьте осторожны, мой друг.

Адмирал поцеловал ей руку и поблагодарил за беспокойство; но она понимала, что страхи ее он считает напрасными.

Гаспар де Колиньи уехал в Париж, а Сюзанна родила мальчика, чему профессор очень обрадовался; он единственный в Ла-Рошели верил, что ребенок его.

Жанна, слышавшая краем уха сплетни о сыне, не обратила на слухи внимания, мысли ее были заняты другим. Она понимала, что существующее положение долго не продержится.

Ее беспокоило будущее сына и дочери, а также — правда, в меньшей степени — племянника, Генриха де Конде. Поэтому она с удовольствием занялась подготовкой женитьбы последнего.

Приехавшего в университет Генриха принял опечаленный профессор.

— Мой принц, — воскликнул он, — вы были нам таким близким другом. Вы разделите наше горе.

Генрих встревоженно спросил, что случилось.

— Мальчик…

— Что с ним?

— Умер вчера ночью. Я так долго ждал сына и возблагодарил Бога, когда он родился. А теперь… Бог отнял его у меня.

От расстройства Генрих лишился дара речи. Его сынишка… умер! Но, когда он видел его в последний раз, мальчик был вполне здоров.

— А мадам…

— Убита горем.

Мужчины сидели, мрачно уставясь в одну точку.

Сюзанна вышла к ним; глаза ее покраснели от слез. Она бросилась к Генриху, и он под взглядом профессора нежно обнял ее на несколько секунд.

— Утешьте ее, ваше высочество. У вас это получится.

— Мой сынок, — горестно произнесла Сюзанна. — Он внезапно заболел и через несколько часов…

— Я мечтал о сыне… много лет, — негромко произнес профессор.

Генрих положил руку ему на плечо.

— Не надо так горевать. У вас будут другие…

Сюзанна взглянула на него, и в ее глазах вспыхнула надежда, но тронула она его меньше, чем могла бы несколько месяцев назад. Принц увидел на рыночной площади одну женщину, и она не шла у него из головы.

Сюзанна упорно глядела на Генриха.

— Мой принц, вы полагаете, что у нас будет еще сын?

В голосе ее звучала мольба; а Генрих никогда не мог отказать женщине в просьбе.

— Несомненно.

Конде подошел к Генриху с несколько смущенным видом.

— Я женюсь.

Генрих засмеялся.

— Пора бы уж, mon vieux .

— На моей кузине, Марии Клевской.

— Надеюсь, она красавица.

Конде восторженно глядел вдаль.

— Это устроила твоя мать. Странно, что она подобрала мне невесту раньше, чем тебе.

— Помнится, — задумчиво заговорил Генрих, — в четыре года… или в пять лет я был при дворе короля Франции Генриха II, мужа Екатерины Медичи, погибшего на турнире. Он любил детей и привязался ко мне. Однажды взял меня на руки и спросил, хочу ли я быть его сыном.

— И ты ответил: «Да!» Кому бы не захотелось быть сыном французского короля.

— Ошибаешься. Мать приучила меня говорить правду, и, видя стоящего поблизости отца, я указал на него и ответил: «Вы не можете быть моим отцом, у меня уже есть отец». И знаешь, что сказал на это король? «Тогда, может, ваше высочество соблаговолит стать моим зятем?» Дочь его — любознательное существо с длинными черными волосами и очень дерзким взглядом — стояла невдалеке. Он сказал: «Это моя дочь Маргарита. Если женишься на ней, будешь мой зять». Тут все зааплодировали, и нас заставили обняться. Она ущипнула меня за ногу — след оставался несколько дней, но мой щипок был сильнее.

— Это была бы хорошая партия. Не сомневаюсь, что твоя мать сочтет ее удачной. Дочь Франции и сын Наварры — Валуа и Бурбон.

— Хорошая партия! — Генрих пожал плечами. — С этой фурией? Я видел ее и потом. Насмотрелся, как она топает ногой от гнева, как кокетничает с любым симпатичным мальчишкой, случайно оказавшимся поблизости. Она тогда была еще ребенком, но…

— Похоже, вы с ней два сапога пара.

— Я готов жениться на ком угодно, — воскликнул Генрих, — только не на Марго!

— И все же…

— Бояться мне нечего. То был пустой разговор. При французском дворе я не нужен. У меня скверные манеры. И Наварра слишком маленькое королевство. Марго не будет тревожить мои сны. А ты, кузен, скоро станешь мужем. Я буду молиться, чтобы из тебя он получился хорошим.

— Получится не хуже, чем из тебя.

Генрих бросился к кузену, и несколько минут они боролись, как в прежние времена. Несмотря на общий смех, каждый был немного серьезнее, чем хотел показаться другому; каждый сознавал, что определенный период их жизни завершился. Впереди их ждали новые обязанности. Конде слегка волновался; Генрих нет. Он знал, что встретит будущее с обычным спокойствием, и не верил, что оно может оказаться неудачным.

Жанна решила, что ее сыну незачем оставаться в Ла-Рошели. Злополучная связь с женой профессора завершилась без скандала; ребенок умер, и Генриху, пока он не зачал еще одного, надо вернуться в Беарн. Там к такому поведению относятся терпимее, чем в этом городе.

И Генрих отправился в Беарн.

Едва он уехал, от короля Франции прибыл посыльный и попросил аудиенции у королевы Жанны.

Это был маршал де Бирон. С маловажным делом столь значительного человека король бы не отправил.

Жанна приняла маршала немедленно, и Бирон без околичностей заговорил о цели приезда.

— Король озабочен благополучием своего дорогого кузена, вашего сына, принца Наваррского, и полагает, что ему пора жениться.

— Маршал, его величество подобрал невесту для моего сына?

— Он предлагает вашему сыну руку своей дорогой сестры, принцессы Маргариты.

Жанна промолчала.

— Ваше высочество, наверно, помнит, что, когда ваш сын был еще ребенком, блаженной памяти король Генрих II выразил желание, чтобы они поженились.

— Я хорошо помню тот случай, — ответила Жанна.

— Его величество и королева-мать хотят, чтобы принц незамедлительно прибыл ко двору.

Жанна не ответила. Именно этого она и опасалась. Королева-мать хочет, чтобы Генрих приехал. Зачем? Насколько искренни ее заверения в дружбе и желание этого брака? Насколько правдивы разговоры о мире?

— Ваше высочество не выражает удовольствия предложением его величества?

— Вначале я должна посоветоваться со своим духовником, — ответила Жанна.

— Значит, ваше высочество не радо чести, оказанной его величеством вам и вашей семье?

— Когда мои сомнения будут разрешены, я приму любые условия, ублаготворяющие королеву-мать. И буду готова пожертвовать жизнью ради блага страны; но по мне, лучше быть самой приниженной женщиной во Франции, чем ради возвеличения своей семьи приносить в жертву свою душу и душу сына.

Де Бирон поклонился. И заверил королеву, что условий, которые она и ее сын пожелают отвергнуть, не будет.

Жанне требовалось время. Ей не давала покоя одна мысль. Генрих не должен ехать к французскому двору. Он слишком падок на женщин и станет легкой добычей «летучего эскадрона». Генрих еще не готов явиться ко двору Франции.

Колиньи писал из Парижа:

«Принцесса Маргарита очень остроумна, проницательная и образованна, нрав у нее добрый. Раз так, почему бы ей не склонить ухо к истине и не принять веру, которую исповедуют ее будущие муж и теща?»

Прочтя эти строки, Жанна задумалась, не одурманен ли адмирал придворной лестью. Сама она настороже, и провести ее труднее. С какой стати королеве-матери и королю — поскольку король игрушка в руках Екатерины — так старательно выказывать расположение к недавним врагам?

Жанна была уверена только в одном — за их поведением кроется какой-то коварный план.

«Король уберет все препятствия к этому браку, — писал далее Колиньи, — даже религиозные предрассудки».

Как это понять? Не намекает ли он, что Маргарита станет гугеноткой, дабы угодить будущему мужу?

Жанне хотелось закричать: «Нет! Нет! Я подозреваю за этим планом скрытый мотив. Генрих нужен им в Париже не как жених, а по какой-то другой причине».

Она созвала свой совет; но членов его тоже прельстило, что король предлагает Генриху руку своей сестры. Они напомнили Жанне, что с католическим двором заключен мир. Поскольку все разногласия улажены, старых врагов надо воспринимать как друзей; а для наследника наваррского трона это прекрасная партия.

Возразить ей было нечего. Разве только, что: «Предчувствие настраивает меня против этого брака».

Но в одном она оставалась непреклонна: Генрих не поедет в Париж… пока.

До нее дошли слухи, что он завел новую любовницу и вполне доволен жизнью в Беарне.

Пусть там и остается. Она сама поедет в Париж с дочерью Екатериной; а Генриху там появляться нельзя, покуда не станет ясно, что кроется за этим внезапным проявлением дружбы.

Мучимая подозрениями и беспокойством, Жанна отправилась ко французскому двору.