Вернулся Роберт, и сердце мое наполнилось радостью. Я была так счастлива его видеть, что сразу же забыла о том, сколько неприятностей он мне доставил. Подобное неоднократно случалось и прежде. Я могла сколько угодно на него гневаться, но стоило ему предстать предо мной со склоненной головой, и я немедленно забывала обиды. Вот и теперь, глядя на его лицо, я думала, что мне не следовало отпускать его за границу. Мы оба уже немолоды, зачем отдавать разлуке драгоценные дни? Мысленно я решила, что больше его от себя не отпущу.

Граф Лестер снова оказался в фаворе, хоть Нидерландская экспедиция закончилась полным крахом. Я всегда знала, что от войны ничего, кроме убытков и несчастий, не бывает, так все и вышло. Одолеть испанцев даже вдали от их родного полуострова оказалось не так-то просто.

Уолсингэм доносил мне, что Филипп вовсю готовится к войне. Нетрудно было догадаться, по кому будет нанесен удар.

Слава Богу, у меня на службе состояли храбрецы вроде сэра Фрэнсиса Дрейка, лихие флибустьеры, которые давно уже на свой страх и риск вели войну с испанцами: перехватывали их корабли, грабили груженные золотом галеоны. Пусть испанцы знают, что хоть у англичан и меньше кораблей, но воевать на море мы умеем ничуть не хуже. Дрейк привозил из своих походов баснословную добычу, и я была очень этому рада. Казна отчаянно нуждалась в пополнении. Нидерландская авантюра стоила мне огромных денег, причем, как оказалось, пущенных на ветер. Утешало лишь то, что, судя по донесениям, Филипп Испанский испытывал еще большую нужду в деньгах, чем я.

Дрейк вернулся из очередной экспедиции и на сей раз не только привез множество захваченных у испанцев богатств, но на пути домой завернул в Кадис и, как он сам выразился, «подпалил бороду испанскому королю». Мой храбрый капитан заплыл в гавань, сжег и потопил тридцать три испанских судна, а четыре захватил и увез с собой.

От Дрейка я узнала, что приготовления Испании к войне почти закончены. Решающее сражение состоится на море. Если Филипп возьмет верх, для нас все будет кончено. Однако Дрейк считал, что наши корабли, уступающие испанским галеонам по размеру и огневой силе, вполне могут противостоять Армаде.

У меня при дворе появились новые лица, молодые дворяне, надеявшиеся сделать карьеру. Я по-прежнему любила своих старых фаворитов — Роберта, Хаттона, Хениджа. Они старели, но от этого мое расположение к ним не уменьшалось. Когда Уолсингэм заболел, а Берли, почти в то же самое время, неудачно упал с лошади, меня это встревожило не на шутку. Я навестила обоих и как следует отругала их за то, что они недостаточно бережно относятся к собственному здоровью. Я всегда была своим министрам второй матерью, готовая прийти к ним на помощь, утешить, ободрить, и никогда их не подводила, а они, в свою очередь, никогда не подводили меня.

Из новой поросли придворных мое особое расположение заслужили двое — Роберт Девере и Уолтер Рэли.

Первый из них был пасынком моего Роберта, и он просил меня отнестись к его протеже милостиво. Сама не знаю почему, но юноша сразу мне понравился, хоть и приходился родным сыном волчице, главной моей врагине. Ее я ненавидела по-прежнему, и доступ к моему двору для нее был закрыт раз и навсегда.

Я запомнила Роберта Девере еще с тех пор, когда он был ребенком. В девять лет Роберт стал графом Эссексом, после того как его отец умер в Ирландии при загадочных обстоятельствах.

Я не забыла очаровательного мальчугана из замка Чартли и сразу обратила внимание на подросшего графа Эссекса, когда Роберт представил его ко двору. Юноше было семнадцать лет.

До чего же он был хорош собой! Приходилось признать, что красоту он унаследовал от матери — такие же темные глаза, такие же каштановые волосы. При хотьбе он слегка сутулился и весь как-то подавался вперед, ступая властно и решительно. За свою жизнь я повидала немало красавцев, но этот превосходил всех. Сравниться с ним мог разве что Лестер. До сих пор лишь двое мужчин вызывали в моей душе романтическое чувство — Томас Сеймур и Роберт Дадли. Лестер состарился вместе со мной, отношения наши вошли в определенное русло, и мы оба понимали, что ничего нового меж нами произойти уже не может. Никто не сумел бы вытеснить его из моего сердца. И все же, глядя на юного Эссекса, я испытывала странное волнение.

Сначала я не собиралась приближать его к себе, поскольку не хотела делать приятное волчице, но Эссекс сразу же приковал к себе мое внимание.

Он был совершенно неотесан, не имел ни малейшего представления о государственных делах, к тому же принадлежал к той породе людей, которые сначала говорят, а лишь потом думают — то есть он обладал недостатком, непростительным для придворного. Однажды кто-то сказал о нем в моем присутствии: «У милорда Лестера плохой ученик. Отчим не научил пасынка прятать чувства поглубже в карман».

Что ж, Лестер и в самом деле умел притворяться, как никто другой. Никогда нельзя было знать наверняка, о чем он думает. Именно поэтому он так волновал мое воображение. Эссекс же не имел обыкновения скрывать свои мысли. Я не раз думала, что откровенность когда-нибудь может очень дорого ему обойтись.

Яркой личностью был и смуглокожий красавец Уолтер Рэли. Он явился ко двору в надежде сделать карьеру, но обратил на себя мое внимание, когда ему было уже под тридцать. Рэли был высок, прекрасно сложен, необычайно красив — несколько на деревенский манер, с румянцем во всю щеку, однако больше всего поражала его неиссякающая энергия, казалось, в нем сидит удвоенный запас жизненной силы.

Отлично помню день, когда заметила его впервые. В сопровождении пышной свиты я гуляла по парку. Земля была мокрой после дождя, и путь мне преградила большая лужа. Я остановилась, не зная, с какой стороны ее обойти. Тут вперед выскочил Рэли, сдернул с плеч красивый бархатный плащ и, картинно взмахнув им, постелил под ноги.

Я всегда испытывала слабость к эффектным жестам. Разумеется, я понимала, что плащ, как дорого он бы ни стоил, — сущая безделица по сравнению с милостями, которые сулила молодому придворному благосклонность королевы.

Я спросила, кто этот дворянин, и мне ответили, что зовут его Уолтер Рэли и родом он из Девоншира, земляк доблестного Фрэнсиса Дрейка. Я решила познакомиться с галантным кавалером поближе.

Выяснилось, что у молодого человека довольно бурное прошлое. С его темпераментом и не могло быть иначе. Рэли был вспыльчив, но в отличие от Эссекса вовсе не безрассуден. Он был гораздо умнее юного графа и умел взвешивать слова и поступки. Рэли пленил меня остроумием, умением вести беседу. С такими качествами он мог вполне рассчитывать на блестящую карьеру при дворе, однако из-за слишком живого нрава Уолтер без конца попадал во всякие истории: затеял драку с Томасом Перро, и в результате ему пришлось некоторое время посидеть в тюрьме Флит, потом во время игры в мяч поссорился с неким Уингфилдом, и это закончилось отсидкой в тюрьме Маршалси. Рэли постоянно влипал в какие-то скандалы, и спасало его лишь то, что он обладал репутацией искусного и доблестного мореплавателя.

К Рэли благоволил граф Лестер, которому пришлись по нраву энергичность и живой ум молодого провинциала. Подружился Рэли и с графом Оксфордом, одним из моих любимцев. Я благоволила Оксфорду, хоть и знала его как человека беспутного и безответственного. Достаточно вспомнить, как гнусно он обошелся с дочерью Берли. Впрочем, с этим аристократом Рэли довольно скоро поссорился. Мои красавчики постоянно ревновали меня друг к другу, и я поощряла это соперничество. Мне нравилось, что мои воздыхатели ведут себя как страстные любовники. Должна признаться, что с удовольствием поощряла их ухаживания.

Общество Рэли доставляло мне удовольствие. Я видела, что он — человек честолюбивый, но это меня не пугало. Тот, кто хочет многого достичь, должен много стараться.

Однажды он начертил на стекле бриллиантовым перстнем:

Я тут же приписала внизу своим кольцом:

Рэли обернулся ко мне, его взгляд пылал огнем, и в этот миг, пожалуй, я его любила, ибо он воплощал в себе все качества, которые я так ценю в мужчинах.

— Поднимайтесь ввысь, Уолтер Рэли, — сказала я. — И ничего не бойтесь. Слишком больно вы не разобьетесь.

Он склонился в низком поклоне и сказал, что ради меня готов взлететь под самые небеса или же спуститься в преисподнюю.

Вскоре я пожаловала его рыцарским званием. Рэли немедленно заважничал и стал с еще большей ревностью следить за тем, какими милостями я одариваю других. Единственный из моих придворных, кто не добивался почестей, — юный Эссекс. Если я чем-то его награждала, он принимал отличие как нечто само собой разумеющееся и не слишком рассыпался в благодарностях. Зато Рэли все время донимал меня своими просьбами. Однажды я сказала ему:

— Послушайте, Рэли, когда вы наконец перестанете попрошайничать?

Он ответил:

— Когда ваше величество перестанет делать мне подарки.

Он весело рассмеялся, и я, не удержавшись, тоже улыбнулась. В таком тоне мы обычно и беседовали.

Лорд Берли представил мне своего сына Роберта, надеясь, что молодой человек сделает карьеру на государственной службе. Маленького роста, с искривленным позвоночником, согнутой набок шеей и хромой ногой, Сесил-младший был похож на эльфа, и я сразу же окрестила его этим прозвищем. Сын моего любимого Берли мог рассчитывать на особое к себе отношение, а уродство этого молодого человека разительно контрастировало с красивыми лицами и стройными фигурами кавалеров, блиставших при дворе. У меня разрывалось сердце, когда я видела, как старый Сесил опекает своего несчастного сына. Я сразу же решила, что сделаю для маленького Эльфа все, что в моих силах. Впрочем, скоро выяснилось, что бледный молодой человек обладает острым умом. Пожалуй, он преуспел бы на государственной службе и без поддержки своего могущественного отца.

К той же категории «умников» относились и братья Бэкон — Энтони и Фрэнсис. Особенно талантлив был Фрэнсис, которого несколько портила страсть к поучениям — качество, которое я терпеть не могу. Берли не давал братьям Бэкон особенного ходу, ибо не хотел, чтобы они перебегали дорогу его сыну. Я знала, что Эльфу достанется первая же важная вакансия.

Фрэнсис Бэкон опубликовал трактат под названием «Советы королеве Елизавете» — довольно нахальное сочинение, в котором излагались взгляды автора на различные политические вопросы. Однако послание было столь искусно составлено, что я не прогневалась на Бэкона, а даже принесла ему свои поздравления. К тому времени он уже стал членом Парламента и олдерменом, что давало ему право выступать на судебных процессах в Вестминстере.

Таким образом, при моем дворе появилась целая плеяда блестящих молодых людей, однако больше всех я отличала, пожалуй, Уолтера Рэли и графа Эссекса.

В тот год все думали и говорили об испанской угрозе.

Естественный ход событий сделал нас с Филиппом врагами. Теперь уже не верилось, что когда-то он пытался за мной ухаживать. Возможно, Филипп так и не простил отказа стать его женой. Будь он моим супругом, Англия досталась бы ему без боя, здесь угнездилась бы инквизиция, и мое королевство стало бы частью Испанской империи.

Враждебность между двумя королевствами стремительно нарастала. Мы соперничали из-за владычества на морях. У Филиппа было множество прекрасных кораблей и отважных мореплавателей; они избороздили все океаны, открыли неизведанные земли. Зато у меня были мои пираты вроде Дрейка и Хоукинса. Английские капитаны нападали на испанские корабли и захватывали несметные сокровища.

Больше всего Дрейк досадил королю Испанскому тем, что захватил гигантский галеон «Сан-Фелипе». Никогда еще Дрейку не доставалась такая добыча: золотые слитки, драгоценные камни, пряности, шелка, парча, ювелирные украшения, благовония.

Испанцы произносили имя Дрейка с трепетом. Он был известен у них как «Эль Драке», то есть Дракон. Про него говорили, что он величайший моряк всех времен, что он не человек, а дьявол. Именно поэтому победить сэра Фрэнсиса Дрейка невозможно.

Я часто думала о Филиппе, угрюмом фанатике, который только и делал, что простаивал на коленях в своем Эскуриале.

Мужчины склонны к ханжеству и лицемерию. Меня вовсе не удивило бы, если бы Филипп, изводящий себя молитвами и самобичеванием, втайне увлекался эротическими фантазиями.

В ту пору при испанском дворе с большим почетом принимали некоего молодого человека, который называл себя Артур Дадли. Он утверждал, что его отец — граф Лестер, а мать — английская королева. Родился он якобы в Хэмптон-корте, и один из слуг воспитал его как собственного сына. Парню было лет двадцать семь, он был совсем неотесанный да к тому же еще и сквернослов. Филипп, разумеется, знал, что имеет дело с самозванцем, но воспользовался случаем, чтобы лишний раз нанести удар по моей репутации. Моего «сына» принимали при дворе и платили содержание в размере шесть золотых ежедневно. Должно быть, Филипп считал, что расходует деньги не напрасно.

Сама по себе эта история могла меня просто рассмешить, но с каждым месяцем отношения с испанским двором становились все хуже и хуже. Я и все мои приближенные отлично понимали: развязка близка.

Лазутчики Уолсингэма сбивались с ног. Они доносили, что Армада достроена и готова отправиться в плавание. Мадрид был взбудоражен историей о видениях, явленных двум разным людям. Оба увидели одно и то же: великое морское сражение, в котором испанская Армада бьется не на жизнь, а на смерть с вражеским флотом. Битва продолжалась до тех пор, пока с небес не спустились ангелы, защитившие испанцев от неверных.

Когда мне рассказали эту басню, я рассмеялась:

— Уверена, что мои моряки справятся с их ангелами.

Времени почти не оставалось, нужно было готовиться к войне. Я чувствовала, что приближается кульминация моего царствования. От исхода войны будет зависеть, останусь ли я на английском престоле и сохранит ли Англия свободу.

Я не верила, что могу потерпеть поражение. Пускай испанцы могущественны, но ни у одного монарха не было таких доблестных моряков и солдат.

Роберта я назначила генерал-лейтенантом и поручила командовать всеми сухопутными войсками, чтобы придворные знали: несмотря на неудачу в Нидерландах, граф Лестер по-прежнему пользуется безграничным доверием королевы. Я не особенно рисковала, ибо главный бой должен был произойти не на суше, а на море. Мои англичане не пожалеют живота, чтобы отстоять свою свободу и свою религию. Они будут сражаться за королеву, за свою страну, за право жить так, как им нравится. Иначе — инквизиция, орудия пыток и костры. Моим людям в отличие от испанцев есть за что проливать кровь.

Командовать флотом я назначила лорда Ховарда из Эффингема, а его помощниками стали Дрейк, Фробишер и Хоукинс, доблестнейшие капитаны в истории мореплавания. Был у нас теперь и свой боевой флот, конечно, не такой огромный, как у испанцев, но разве на войне побеждают количеством? Боевая мощь корабля зависит от людей, которые на нем плавают, а Господь наделил меня даром разбираться в людях и назначать им службу в соответствии с их способностями и призванием.

Филипп имел наглость претендовать на английский трон, а подобные притязания всегда меня нервировали — ведь мои права на английскую корону являлись в определенном смысле сомнительными. Однако в данном случае Филипп совершил ошибку — он настроил против себя шотландцев, которые считали, что истинный наследник английского престола — Яков, сын Марии Стюарт. Теперь испанцам не приходилось рассчитывать на поддержку моих северных соседей.

Зато испанского короля поддержал папа римский. Ради моего уничтожения он попытался поднять против Англии всю католическую Европу. Некоторые из членов Совета предложили во избежание гражданской войны устроить в Англии еще одну Варфоломеевскую ночь, но на сей раз уже направленную против католиков.

Я немедленно отвергла эту пагубную идею. Богослужение по католическому обряду было у нас запрещено, но гонениям мои подданные, исповедующие католицизм, не подвергались. Время показало, что я была права — многие английские католики служили мне верой и правдой в войне с испанскими захватчиками.

По всей стране ходили тревожные слухи, люди опасались самого худшего. Я надеялась, что, когда начнутся боевые действия, англичане ободрятся и соберутся с духом. Вот почему меня так встревожил слух о том, что я будто бы послала своего агента в Рим — договориться с папой о компромиссе. Ну уж нет! Я — глава английской церкви и ни за что не позволила бы, чтобы чужеземный пастырь распоряжался моей страной. По моему приказу епископ Лондонский предал папу анафеме с кафедры собора святого Павла.

Мне нужно было как можно больше кораблей. За последние годы мы создали довольно внушительный флот, но Дрейк требовал все новых и новых кораблей, и он, разумеется, был прав.

Я обратилась за помощью к народу, и народ меня не разочаровал. Вместо пяти тысяч людей и пятнадцати кораблей, которые город должен был предоставить короне, лондонцы построили тридцать судов и вооружили десять тысяч человек. Вот с какими людьми предстояло сражаться Армаде.

Испанцы бахвалились, предвещая себе скорую победу: два сражения — на море и на суше — и Англия, мол, наша. Я же предпочитала не искушать судьбу и не заглядывать в будущее, но в глубине души была абсолютно уверена в победе. Лазутчики Уолсингэма немедленно сообщали нам обо всех событиях, происходивших в стане врага. Адмирал Армады, лучший флотоводец Испании маркиз де Санта-Крус скоропостижно скончался. Если бы не он, война началась бы гораздо раньше. Санта-Крус хотел привести свою Армаду в полную боевую готовность и не спешил с выходом в открытое море. Филипп нещадно бранил маркиза за проволочки, и эти упреки больно ранили адмирала, который пекся о победе не меньше, чем его государь. От расстройства адмирал заболел и через несколько дней умер. Это был удар для Испании и великое благо для моего королевства.

Я могла бы сказать: на нашей стороне Господь, но предпочитала хранить молчание. Хвастаться перед схваткой — дурная примета. Сражение будет тяжелым, и, даже если мы победим, заплатить за победу придется дорогой ценой.

Филипп вел себя безрассудно. Новым адмиралом Армады он назначил герцога Медина-Сидонья, который хоть и принадлежал к одному из благороднейших родов Испании, не обладал талантом флотоводца.

Правда, я тоже назначила командовать эскадрой отпрыска знатной фамилии, но лорд Ховард в отличие от испанского герцога был искусным адмиралом и вырос в семье, славившейся морскими традициями. И его отец, лорд Уильям, и его дед, герцог Норфолк, в свое время были первыми лордами адмиралтейства. К тому же вице-адмиралом моего флота был доблестный сэр Фрэнсис, Дракон, чье имя заставляло испанцев трепетать от ужаса.

Мне служили лучше, чем Филиппу. Ведь мои люди защищали свою родину, а это куда более сильный стимул, чем завоевательский пыл.

Мы готовили к войне не только флот, но и армию. В местах наиболее вероятного вторжения — например, в Грейвсенде — поспешно возводили укрепления; в устьях рек стояли заслоны из груженых барж, которые не позволили бы вражеским кораблям проникнуть в глубь страны. Если бы нашим доблестным морякам не удалось удержать врага на море, в дело вступили бы мои солдаты. Я была счастлива, видя, что народ крепок духом и твердо стоит за свою королеву.

Главное командование армией я взяла на себя, а двумя корпусами командовали генерал-лейтенанты: граф Лестер и лорд Хансдон. Из своей ставки в Тилбери Роберт прислал мне письмо, которое я сохранила до сих пор, ибо в каждой его строке сквозила любовь. В этом послании Роберт излагал план обороны на случай, если испанцам удастся высадиться на английской земле, но больше всего Лестера тревожила моя безопасность. Изложив диспозицию и описав меры предосторожности, принятые на случай непредвиденного развития событий, Роберт далее писал: «Нет у нас достояния более драгоценного, чем Ваша благословенная и священная персона, пред которой всякий должен склоняться в почтительном трепете. Однако Ваше величество с поистине царственной храбростью слишком неосторожно путешествует к самым пределам своего королевства, дабы лицом к лицу встретить врагов и защитить своих подданных. Умоляю Ваше обожаемое величество впредь этого не делать, ибо от Вашей безопасности зависит благо всего королевства. Нет для нас важнее дела, чем сохранение Вашей бесценной жизни. Вместе с тем я понимаю, что Ваш народ и весь мир должны получать свидетельства Вашей доблести и великодушия, а потому, с позволения Вашего величества, предлагаю следующее: перенесите свою резиденцию в Хеверинг, чтобы войска, расположенные в Стратфорде, Ист-Хэме, Хакни и близлежащих деревнях, в случае необходимости могли бы прикрыть Вас, а также защитить от удара графства Эссекс и Кент. В этом случае Ваше величество имели бы возможность воодушевлять и армию, и население двух этих графств, совершая поездки между военными лагерями и крепостями. К тому же моя ставка в Тилбери находится всего в четырнадцати милях от Хеверинга… Что же касается меня, всемилостивейшая госпожа, Вам отлично известно, какого утешения жаждет Ваш преданный слуга. Нет для меня высшей награды, нежели Ваше благорасположение…»

Я перечитала письмо много раз, поцеловала его, аккуратно сложила, убрала в ларец и сразу же после этого отправилась в Тилбери.

* * *

Я устроила войсковой смотр. Рядом со мной ехал верхом Роберт; впереди скакал граф Ормонд, держа королевский меч, а сзади паж вез мой шлем с плюмажем. Я скакала с непокрытой головой, одетая в пышную юбку и стальную кирасу. Солдаты приветствовали меня громкими криками, и я растрогалась до слез. Я знала, что народ любит меня больше, чем какого-либо из предыдущих монархов, и старалась не потерять эту любовь, сохранить расположение своих подданных. Мои англичане прощали мне прегрешения и высоко ценили достоинства — а в этом и состоит истинная любовь.

Войска ждали, что я обращусь к ним с речью, и я заговорила громким, звенящим голосом:

— О мой возлюбленный народ! Люди, пекущиеся о моей безопасности, предостерегали меня, дабы я не появлялась среди такого количества вооруженных людей, чтобы не подвергать себя опасности. Но я верю своим подданным. Пусть страшатся тираны, я же, клянусь Господом, всегда полагалась на преданность и добрую волю моего народа. Я прибыла к вам сюда не ради развлечения, а ради того, чтобы в час битвы быть подле вас и вместе с вами победить или погибнуть. Ради веры, ради королевства, ради народа и ради чести я готова пролить свою кровь. Господь наделил меня слабой женской плотью, но сердцем я крепка, как и подобает монарху, и уж тем более монарху Английскому. Пусть поостережется герцог Пармский и другие европейские принцы вторгаться в мои владения! Нет позора хуже бесчестья. Я сама возьму в руки оружие, буду вашим полководцем и судьей, готовым наградить каждого за доблесть. Мне известна ваша храбрость, вы заслуживаете наград и отличий. Даю слово государыни, что вы получите все, что вам причитается. Здесь, в лагере, меня замещает мой генерал-лейтенант. Ни одному из полководцев еще не приходилось командовать столь отважной и благородной армией. Беспрекословно подчиняйтесь моим генералам, храните в лагере мир и согласие, а на поле брани не щадите живота, и тогда мы одержим славную победу над врагами Господа, Англии и моего народа!

Раздался оглушительный боевой клич. Никогда еще я не чувствовала себя такой гордой и уверенной. Я знала, что народ любит меня, а я, в свою очередь, тоже его любила.

Кто-то из солдат крикнул:

— Англичане! Не пожалеем жизни ради нашего доблестного дела и нашей героической государыни!

Народ, настроенный подобным образом, не может потерпеть поражение.

События тех дней навеки запечатлены в моем сердце. Я никогда их не забуду, не забудет их и весь мир. Всякий раз, говоря об англичанах, люди будут вспоминать о войне с испанской Армадой. Мы явили собой достойный пример для подражания, которому будут следовать другие народы. Свобода стоит дорого, и за нее нужно сражаться. За это не жалко заплатить самую дорогую цену. Ведь если даже погибнешь в войне за свободу, тебя ждет посмертная слава, в лучах которой тают былые прегрешения и остаются лишь подвиги.

Девятнадцатого июля 1588 года, в пятницу, баркас капитана Флеминга на всех парусах вошел в Плимутскую гавань, чтобы сообщить о приближении Армады. В городе началась паника, но вице-адмирал Фрэнсис Дрейк как ни в чем не бывало продолжал играть в кегли.

Когда мне доложили о его невозмутимости, я даже разозлилась. Дрейк беззаботно сказал, что он успеет и игру закончить, и испанцев разбить.

В этом был весь Дрейк. Недаром моряки относились к нему с благоговейным почтением, а враги с ужасом. В любой ситуации Дрейк вел себя так, словно и мысли не допускал о возможном поражении.

В субботу церкви по всей Англии звонили в колокола, народ молился о ниспослании победы. Каждый знал, что ожидает Англию, если верх одержат испанцы. Люди молились истово, желая поддержать наших моряков. Господи, умоляли они, не допусти, чтобы захватчик ступил на наши берега.

Если испанцам все же удастся высадиться, их встретят мои солдаты, но сначала нужно попытать счастья на море.

Я всегда знала, что суровый океан — наш союзник. Сколько раз он защищал наш остров от вторжения. Лишь норманнам удалось в древние времена захватить нашу землю, но их вряд ли можно считать захватчиками, потому что они — наши предки. А еще в наших жилах течет кровь англов, саксов, ютов, римлян… Таково наше родословие, и нас, англичан, никто никогда не завоевывал! Не бывать тому и впредь.

Я молилась о своих моряках, вновь и вновь повторяя имена кораблей: «Агат», «Антилопа» — и так далее, вплоть до «Якоря» и «Яхонта».

— Боже всемилостивый, сохрани и защити моих людей. Даруй моим кораблям победу! Позаботься о моих верных слугах, Ховарде, Хоукинсе, Фробишере и храбром Дрейке. Надели их волей и разумением, дабы могли они одержать победу.

Я невольно улыбнулась — вот уже и Господу я отдаю распоряжения как своему верноподданному.

— Умоляю тебя, Боже, — взмолилась я. — Да исполнится воля твоя, но не оставь милостью слуг твоих.

На море начались первые стычки. Ночью я почти не смыкала глаз, а на рассвете ждала новых донесений. Решительной баталии все не было. Нам удалось нанести врагу некоторый ущерб, испанцы уже поняли, что легкой победы не будет.

Погода стояла ненастная, и испанцы страдали больше, чем наши моряки, ибо величественные галеоны оказались плохо приспособлены для бортовой качки. Пленные рассказывали, что вражеские матросы как огня боятся проклятого «Эль Драке» и почти такой же страх вызывает у них «Хуан Ачинес» — как они называли Джона Хоукинса, который прославился своими пиратскими подвигами в колониях не меньше, чем сам Дрейк.

Сражение затягивалось. Мои люди захватили несколько испанских кораблей, не потеряв при этом ни одного своего. Наш флот был меньше, но преимущество явно было на нашей стороне — ведь мы сражались в родных водах, за родную страну. Я не связывала своих адмиралов ненужными инструкциями, и они действовали по своему усмотрению, используя каждый шанс и каждую возможность. Зато Медина-Сидонья был по рукам и ногам связан строжайшими предписаниями, которые вручил ему Филипп. Правда, бывало, что мои адмиралы не могли поладить между собой. Время от времени меж флотоводцами возникали споры, и однажды отчаянный Дрейк осмелился пойти вопреки воле Ховарда, ибо считал, что приказ командующего неразумен.

Дальнейшие события показали, что Дрейк был прав, недаром он считался лучшим из моих моряков. Не знаю, что было бы со всеми нами в ту годину испытаний, если бы не сэр Фрэнсис.

Самое большое преимущество для нас заключалось в том, что испанцы были далеко от дома. Если бы у них кончились припасы, пополнить их было бы нечем. Именно поэтому Армада хотела для начала утвердиться на острове Уайт, устроить там базу, которая снабжала бы корабли всем необходимым.

Ситуация для них складывалась незавидная. Герцог Пармский застрял в Голландии, блокированный гезами. От первоначальной самоуверенности испанцев не осталось и следа. Куда же подевались ангелы, на которых они так рассчитывали?

Мои адмиралы решили запустить в Армаду брандеры. Англичане не раз уже применяли эту тактику, и всякий раз с неизменным успехом.

Впоследствии мне рассказывали о том, как проходил военный совет. Посылать в Дувр за специальными судами времени не было — отсрочка свела бы на нет все полученные преимущества. Тогда некоторые из капитанов добровольно предложили в жертву свои суда. Дрейк отдал корабль «Томас», Хоукинс сделал то же самое, а вскоре их примеру последовали остальные.

Ночь выдалась безлунная, легкий ветер дул в направлении Армады, туда же было устремлено и течение — таким образом, условия для атаки оказались идеальными. В скором времени восемь пылающих кораблей устремились по направлению к испанской эскадре. Несколько галеонов запылали факелами, раздался грохот первых взрывов.

Армаду охватила всеобщая паника. Матросы рубили якорные цепи, суда метались по проливу как обезумевшие, сталкивались между собой, садились на мель в тщетной попытке уйти от брандеров. Герцог Медина-Сидонья палил в пушки, пытаясь выстроить свои корабли, но капитаны его не слушали. Каждый думал только о том, как спасти свое судно. За несколько часов восемь брандеров сделали то, чего не могла добиться вся наша флотилия за долгие дни боев.

Мои моряки были готовы к тотальному наступлению, но в это время адмирал Ховард отвлекся от баталии — его внимание привлек испанский галеас, суливший богатую добычу. Ховард со своим кораблем покинул строй, чтобы взять завидный трофей, и это была роковая ошибка — на галеасе оказался сильный экипаж, и без боя испанцы сдаваться не собирались. Увязнув в абордажном бою, Ховард поневоле уступил Дрейку лавры победителя. Именно сэр Фрэнсис возглавил бой, ему и досталась вся слава, Ховард же не только лишился почета, но и был наказан за корысть: захватив в конце концов галеас, он оставил на нем совсем небольшую охрану и поплыл дальше. Французы из Кале, откуда до места боя было рукой подать, сели в лодки и захватили богатый трофей. Малочисленная английская команда пыталась сопротивляться, но отстоять добычу не смогла. Вот и получилось, что Ховард остался с носом. Не думаю, что Дрейк на его месте совершил бы такую глупую ошибку. Представляю, как он потешался над адмиралом, гоняясь за разрозненными кораблями разбитой Армады.

Если бы Ховард не поддался алчности, сражение закончилось бы раньше, но и так в исходе битвы сомнений не оставалось.

Поначалу даже возникла надежда, что удастся захватить в плен весь испанский флот и тем самым покрыть огромные расходы на подготовку к войне, но судьба распорядилась иначе. Разразилась страшная буря, и боевые действия на море пришлось прекратить. До сих пор погода была нашим союзником, однако теперь из-за нее мы лишились заслуженных трофеев. Английским кораблям пришлось поспешно возвращаться в гавань, а когда шторм закончился, от величественной испанской Армады ничего не осталось — часть кораблей затонула, другие разбросало по океану.

Таким образом, последнюю точку в баталии поставил ураган. Пусть мы лишились добычи, зато нам досталась великая победа.

* * *

А теперь я должна поведать о самой грустной странице моей жизни.

После виктории я щедро наградила спасителей отечества. Адмирал Ховард получил пожизненную ренту, граф Эссекс, активно участвовавший в боях, стал кавалером ордена Подвязки, но главную награду я предназначала моему Роберту. Правда, он не участвовал в морском сражении, но благодаря ему армия была приведена в полную боевую готовность и в случае необходимости смогла бы отразить удар врага на суше.

Роберта я решила назначить лордом-наместником Англии и Ирландии, а это означало, что теперь он самый могущественный человек в королевстве после меня. Когда я сообщила Лестеру эту новость, он просиял от удовольствия, однако мне показалось, что выглядит он неважно. Его лицо, всегда такое румяное, покрывала нездоровая бледность.

— Ты болен? — встревоженно спросила я.

Роберт ответил, что простудился, когда армия стояла лагерем возле соленых болот Эссекса.

Я дала Роберту целебный отвар, который обычно употребляла во время простуды, мне и самой в последние дни нездоровилось — донимали головные боли.

— Ты должен беречь себя, Роберт. Это приказ королевы, — строго сказала я.

Лестер любовно усмехнулся, и мое сердце сжалось от счастья. Но тревога все же не покидала меня. Я как следует отчитала Роберта за то, что он плохо следит за своим здоровьем, даже пригрозила ему всяческими карами.

Победа над испанцами необычайно сблизила нас. Мы оба очень остро чувствовали, как много значим друг для друга.

Прочим моим советникам честь, оказанная Лестеру, показалась чрезмерной. И Берли, и Хаттон, и Уолсингэм всячески урезонивали меня, Берли повторял, что нельзя сосредоточивать столько власти в руках одного человека. Хаттон, вторя ему, упрекал меня в неразумности. Уолсингэм восклицал:

— Скоро всеми нами будет править Лестер!

Я и сама понимала, что на сей раз зашла слишком далеко, и, поскольку назначение не было официально объявлено, решила потянуть время.

Роберт очень огорчился, я же старалась его утешить:

— Ты бы лучше заботился о своем здоровье. Вот поправишься, и мы еще вернемся к этому вопросу.

Я отправила Роберта в Бакстон принимать целебные ванны. Эти источники помогали ему и прежде. Роберт попрощался со мной и стал готовиться в дорогу.

Через несколько дней я получила от него письмо, такое нежное, что перечитала его множество раз и до сих пор бережно сохраняю. Глядя на выцветшие строки, вспоминаю Роберта как живого… «Надеюсь, Ваше величество простит своего бедного старого холопа, — писал Лестер. В слове «холоп» две буквы «о» выглядели как два маленьких глаза — ведь я всегда называла Роберта своим Оком. — Не будет ли с моей стороны чрезмерной дерзостью поинтересоваться, как чувствует себя благородная госпожа, миновали ли боли, на которые она все время жаловалась? Более всех благ на свете я молю Всевышнего о ниспослании Вам здоровья и долголетия. Что же касается моих недугов, то я исправно принимаю Ваши снадобья, и они помогают мне больше, нежели все другие лечебные средства. Ежедневно возношу молитвы за Ваше королевское величество, припадаю смиренным поцелуем к вашей царственной стопе.

Писано во вторник утром в Вашем старом дворце Райкотт.

Верный слуга Вашего величества,

Р. Лестер».

Письмо было датировано двадцать девятым августа, а четвертого сентября Роберта не стало.

Когда мне принесли эту весть, я не хотела верить. Мне казалось, что это какой-то чудовищный розыгрыш. Роберт умер?! Но ведь совсем недавно он был полон жизни. Ему едва исполнилось пятьдесят пять! Неужели я никогда больше его не увижу? Никогда больше не услышу его голос? Никогда не буду томиться сомнениями об его истинных чувствах?

Жизнь утратила вкус и цвет. Роберт Дадли умер, и счастье меня покинуло.

Я велела оставить меня одну, дабы ничто не отвлекало от моего горя, и, лежа на постели, вспоминала, вспоминала… Мы с Робертом — дети, танцуем на балу при дворе моего отца. Мы оба заточены в Тауэр, наши темницы расположены по соседству. Я — наследница престола, и Роберт бросает золото к моим ногам. Мы бок о бок въезжаем в Лондон в день моего восшествия на престол… Так много воспоминаний. Теперь только они и остаются.

Я вновь и вновь перечитывала его письмо, целовала бумагу, орошала ее слезами. Потом написала сверху «Его последнее письмо» и спрятала в ларец с драгоценностями. Письмо это хранится среди прочих моих реликвий. Впоследствии я не раз возвращалась к нему, но в тот горестный день убрала подальше, чтобы не усугублять боль утраты.

Потом я стала доставать подарки, полученные от Роберта за минувшие годы. Каждый подарок пробуждал воспоминания, каждый значил многое. Вот золотой браслет, украшенный рубинами и бриллиантами, я получила его от Роберта в 1572 году, когда отмечалось четырнадцатилетие моего пребывания на троне. А в следующем году Роберт подарил ожерелье, тоже составленное из рубинов и бриллиантов.

Я надела ожерелье, надела браслет и мыслями погрузилась в прошлое. Как близко придвинулось смуглое, прекрасное лицо Роберта, когда он застегивал ожерелье у меня на шее…

Потом взяла белый веер с двумя огромными изумрудами. Достала все другие подарки, знаки любви и преданности.

Все, больше не будет подарков от Роберта.

Какая злая насмешка судьбы! Она даровала мне великую победу и тут же в отместку отняла самое дорогое. Впрочем, нет, я не совсем справедлива. Больше всего на свете — больше Роберта, больше собственной жизни — я любила и люблю свою страну. Господь явил мне великую милость, ниспослав бурю, которая помогла моим морякам разгромить Непобедимую армаду. Сейчас жалкие ее остатки рыщут по волнам возле бесприютных берегов Шотландии и Ирландии. С испанской угрозой покончено раз и навсегда, но и жертва, возложенная на меня Господом, непомерно велика. Бог отнял Роберта.

Шли часы, но я не замечала течения времени. Несколько раз в дверь стучались, я не отвечала. Мне не хотелось никого видеть.

Сама не знаю, сколько прошло времени, но в конце концов я услышала голос Берли. Он умолял меня открыть дверь, но я не послушалась.

— Ваше величество, ради Бога, откройте дверь! — надрывался Берли. — Вы больны? Умоляю, впустите нас!

Но я сидела и молчала. Мой Роберт умер. Только что был жив, и вот его больше нет.

Снаружи раздался какой-то шум, потом дверь с оглушительным грохотом распахнулась.

На пороге стоял Берли. Немного помедлив, он бросился передо мной на колени.

— Слава Богу! Мы так боялись за вас, ваше величество! Простите нас. Наша непочтительность оправдывается заботой о вашем благополучии. Возьмите себя в руки, ваше величество. Вы нужны Англии.

Я устало посмотрела на своего старого, доброго друга и поняла, что он прав.

Я протянула ему руку для поцелуя.

— Вы правы. Нужно заниматься делом.

Жизнь продолжалась.

* * *

О смерти Роберта поползли недобрые слухи. Они привели меня в такую ярость, что я на время даже забыла о скорби. Неужели это правда? При жизни о Роберте поговаривали, что он с помощью яда убрал со своего пути нескольких мешавших ему людей, так не постигла ли и его такая же участь? Что, если Роберта убили?

Нет, в это невозможно поверить. Ведь я знала цену досужим сплетням. И все же слухи не утихали.

Люди говорили, что жена графа Лестера, проклятая волчица Леттис Ноуллз, завела себе любовника, молодого Кристофера Бланта, служившего в их доме шталмейстером.

Да как она посмела! Ей достался самый прекрасный мужчина во всем королевстве, а она опустилась до того, чтобы спутаться с любовником! Никогда еще я не испытывала к Леттис такой лютой ненависти. Променять Роберта на другого мужчину! Да лучше Роберта на всем белом свете никого не было и нет!

По слухам, Роберт узнал о супружеской измене и вознамерился отомстить неверной, однако она поднесла ему чашу с отравленным питьем.

Я не верила, что такое могло произойти, да и лекари утверждали, что граф Лестер умер от последствий лихорадки, которой заболел в ставке, среди соленых болот графства Эссекс. Он и сам говорил мне об этом.

Но в глубине души мне хотелось верить, что в смерти Роберта повинна волчица. Тогда я смогла бы дать выход своей ненависти.

Однако вскрытие не обнаружило в теле следов яда, и графиня была очищена от подозрения. Но в доме Лестера служил хитроумный итальянец доктор Джулио, который, возможно, научился изготавливать яд, не оставляющий следов. Сомнения так и не оставили меня.

Я ненавидела Леттис за то, что Роберт женился на ней, не убоявшись моего гнева. Еще больше я возненавидела бы эту женщину, если бы выяснилось, что она приложила руку к его смерти, лишила меня единственного человека, которого я по-настоящему любила.

Завещание Роберта не давало оснований подозревать графиню в преступлении. Граф оставлял ей богатое наследство и ни единым намеком не упрекал в недостойном поведении.

Я растрогалась, читая этот документ, в котором говорилось: «Прежде всего, превыше прочих земных особ, почитаю и обожаю нашу великую государыню, всегда оказывавшую мне милость и расположение и бывшую для меня щедрой и милосердной госпожой…» Далее Роберт писал, что главным наслаждением его жизни была служба королеве. Он молил Господа, чтобы Всевышний даровал мне долгие годы жизни и правления. На память о себе он завещал передать королеве «ожерелье с тремя крупными изумрудами и большим плоским бриллиантом на нити из шестисот жемчужин». Должно быть, составляя завещание, Роберт уже знал, что дни его сочтены. Далее в завещании говорилось о графине Лестер: «После ее величества я должен упомянуть мою дорогую супругу, которую при всем желании не смог бы достойно одарить за преданность, любовь и заботу, кои она мне выказывала. Пусть же и после смерти поминает она меня добром, как с добром отношусь к ней я…» Роберт явно не подозревал жену в неверности, если Леттис была ему и в самом деле неверна. По завещанию ей отходили дворец Уонстед, поместье Дрейтон в графстве Стаффорд, да к тому же еще два замка — Балсалл и Лонг-Итчингворт в графстве Уорик. Я была рада, что ей по крайней мере не достался великолепный Кенилворт. Поразительно, но в своей последней воле Лестер признал, что является отцом ребенка Дугласс Шеффилд — этот юноша называл себя Робертом Дадли. Родной брат Лестера, граф Уорик, имел право распоряжаться замком Кенилворт при жизни, но после его смерти это владение должно было отойти к незаконному отпрыску Роберта.

Представляю, как разъярилась Леттис. Самый лакомый кусок ей все-таки не достался.

Зато я была довольна. Мне тяжело было бы думать, что прекрасный замок, где я провела с Робертом лучшие дни своей жизни, достанется врагине.

Стало быть, теперь она свободна… Может, наконец, выйти замуж за своего любовника — но не сразу, годик траура ей придется подождать. Дерзости этой особе не занимать. По-своему я даже восхищалась ею, но моя ненависть меньше не становилась.

Выяснилось, что Роберт по уши в долгах. Только казне он задолжал двадцать пять тысяч фунтов стерлингов. Лестер никогда не жалел денег на подарки своей королеве. Я глубоко растрогалась, когда узнала, что дары ее величеству наряду с издержками на содержание дворцов и замков составляли главную статью расходов покойного. Многочисленные поместья, разумеется, обходились Роберту недешево. Нигде, за исключением королевского дворца, не видела я таких великолепных портьер и гобеленов. Пожалуй, парадные залы в дворцах Лестера даже превосходили роскошеством убранство Гринвичского или Хэмптонского дворцов, принадлежащих короне.

Меня всегда радовало, что Роберт может позволить себе жить по-королевски. Пусть это будет утешением за то, что трон ему так и не достался.

Многие из домов перешли по завещанию к Леттис Ноуллз. Я рассудила, что раз так, то пусть она и выплачивает долги. При этом дала понять, что кредиторы лорда Лестера должны получить все сполна до последнего гроша — пусть уж «верная, любящая и заботливая жена» расстарается ради доброго имени своего усопшего мужа.

Леттис немедленно объявила, что не располагает средствами для выплаты долгов своего мужа. Я ответила на это, что дворцы полны драгоценной утвари, которую можно продать. Там множество произведений искусства, великолепные ковры, картины, кровати с балдахинами и так далее. Средств, вырученных от продажи всего этого добра, наверняка хватит, чтобы покрыть задолженность.

Представляю, как бесилась вдова! Не пошли ей впрок богатства, унаследованные от всемогущего фаворита. Она-то думала, что приберет к рукам все накопленные Лестером богатства. Так пусть знает, что богатством Лестер был обязан исключительно мне. Раз королева приказала расплатиться с кредиторами, выбора у Леттис нет.

Я одержала над волчицей победу, и это дало мне некоторое удовлетворение, но на душе легче не стало.

* * *

Как бы упивалась я победой над испанской Армадой, если бы Роберт был рядом!

Вся страна ликовала, праздновала, веселилась. Главная церемония состоялась в соборе святого Павла, где проходило благодарственное богослужение. Во главе парадного кортежа я проехала через весь лондонский Сити. Меня сопровождали члены Тайного Совета, епископы, судьи, дворяне. Специально для этого дня изготовили триумфальную колесницу в виде трона, а балдахин над ней изображал корону. В колесницу были запряжены два белоснежных коня, а рядом твердо восседал в седле новый королевский шталмейстер Роберт Девере, граф Эссекс.

Поглядывая на этого красавца, я испытывала некоторое утешение. Конечно, ему было далеко до Роберта, но юный аристократ, несомненно, обладал шармом, и я начинала выделять его из прочих своих любимцев. К сожалению, этому юноше не хватало учтивости и воспитания, пожалуй, ни один из моих придворных не вел себя столь бесцеремонно. Эссекс не давал себе труда выбирать выражения, даже когда разговаривал с королевой. Но зато я знала, что он меня боготворит. Это читалось в его взглядах, жестах. Поскольку молодой человек совершенно не умел притворяться, я могла не сомневаться в его искренности. Про других я всегда знала, что они заботятся лишь о своей карьере, но Эссекс обожал самое меня. Прикидываться ради выгоды он не стал бы. Думаю, по-своему он был даже в меня влюблен. Конечно, нелепо зеленому юнцу влюбляться в пожилую женщину, но ведь то была не совсем обычная любовь, она не имела ничего общего с плотской страстью, скорее можно было говорить о восторженном поклонении. Возможно, Эссекс был пленен моим саном или моими душевными качествами, но временами мне казалось, что не меньший восторг вызывает у него и Елизавета-женщина. Мои так называемые «красавчики» — Рэли, Хенидж, Оксфорд — изображали из себя пылких влюбленных. Некоторые и в самом деле были влюблены — например, Хаттон. Всю свою жизнь он оставался холостяком. В отличие от Роберта он не мог надеяться стать моим супругом, но любовь его была так сильна, что Хаттон предпочел не обзаводиться семьей. Когда я поняла это, прониклась к нему еще большей симпатией. Милый Хаттон! Что касается «умников» Берли, Уолсингэма и других — для них я была обожаемой монархиней, и они служили мне верой и правдой. Эссекс же не попадал ни в одну из этих категорий. Я чувствовала, что вызываю в нем романтический трепет, и это было моей единственной отрадой в тяжелый период после смерти Роберта.

Вот почему я взирала на своего нового шталмейстера с особым удовольствием. Он был чудо как хорош: густые каштановые волосы, огромные горящие глаза. Правда, меня немного раздражало, что он так похож на свою мать, и все же я не жалела, что моим новым фаворитом стал сын Леттис.

Мы проехали через Темплские ворота, где меня встретила депутация горожан, возглавляемая лордом-мэром и олдерменами. Они вручили мне ключи от города и скипетр.

Отсюда до собора святого Павла дома были сплошь разукрашены дорогими тканями, повсюду толпились мои добрые лондонцы. Когда я вошла в храм, хор запел торжественную литанию, а затем епископ Солсбери произнес проповедь на тему «Ты дунул ветрами, и они рассеялись».

Дело не только в ветрах, думала я. Победой мы обязаны главным образом моим доблестным морякам, а ветры лишь докончили начатое. Из-за ветров мы лишились богатой добычи, которая с лихвой могла бы покрыть издержки на строительство флота.

После богослужения я отправилась по нарядным улицам к дворцу епископа Лондонского. Толпа восторженно гудела, и я, страдающая от горькой утраты, могла утешиться сознанием того, что мой народ по-прежнему меня любит.

Для Англии настал час торжества, но я не могла радоваться, ибо со мной не было Роберта.

Я пыталась перестать думать о нем, убеждала себя, что великая победа — достойная компенсация за утрату. Мы избавились от угрозы, долгие годы висевшей над страной, испанцы потерпели сокрушительное, позорное поражение. Вновь собрать такую эскадру им не удастся. Народ меня боготворил, буквально молился на меня. Не думаю, что когда-либо король или королева пользовались такой народной любовью, как я.

Несколько дней спустя у меня появилась возможность в этом убедиться. Был декабрьский вечер, я возвращалась к себе во дворец после заседания Тайного Совета.

Со всех сторон сбегался народ, чтобы хоть краешком глаза взглянуть на королеву. У ворот дворца уже собралась целая толпа.

Люди восторженно зашумели, кто-то крикнул:

— Боже, храни королеву!

Я велела остановить карету и громко сказала:

— Благослови вас Господь, добрые люди.

Гул перешел в восторженный рев:

— Боже, храни королеву!

Я была растрогана. Стоило мне поднять руку, и немедленно наступила тишина.

— Мои дорогие подданные, — сказала я. — Может быть, у вас когда-нибудь будет более великий государь, но ни один король не будет любить вас больше, чем я.

Люди окружили карету со всех сторон. Я улыбалась, махала им рукой, и они видели, что я взволнована не меньше. У многих по лицу текли слезы, и я знала: эти люди готовы отдать за меня свою жизнь.

Это событие укрепило мой дух. Да, после смерти Роберта жизнь для меня лишилась радости, но нужно было держаться. Я должна благодарить судьбу за то, что после тридцати лет правления все еще пользуюсь поддержкой народа.

Забавно, что испанцы попытались сделать вид, будто одержали над нами великую победу. Похоже, Филипп правил королевством сплошных болванов. Неужто подданным испанского короля неизвестно, что они потеряли свою Непобедимую армаду?

Мне принесли памфлет, который испанцы распространили по всей Европе. Мои придворные читали его и потешались. Книжица и в самом деле была презабавная. Ее автором якобы являлся очевидец великой баталии. Памфлет назывался «Реляция и советы его величеству от моряков победоносного флота, с помощью коего адмирал герцог Медина завоевал Англию».

Автор писал, что англичане потерпели позорное поражение, были обращены в бегство, а многие попали в плен. Герцог Медина-Сидонья даже захватил прославленного «Эль Драке».

Нам стало не до смеха, когда мы поняли, что многие в Европе верят этим басням.

Дрейк пришел в ярость, Рэли тоже. Последний сочинил контрпамфлет, носивший длинное название «Окончательное и справедливое разоблачение испанского вранья, к коему можно относиться лишь с презрением и отвращением и надлежит предать огню».

Как же я презирала Филиппа за эти низкие хитрости! Испанцы громогласно хвастались перед сражением, искушали судьбу, называя свою Армаду Непобедимой. На своих кораблях они везли орудия пыток, чтобы учредить в Англии инквизицию и начать религиозные гонения. И вот теперь, получив хорошую трепку, прибегают к самой подлой лжи и хотят одурачить всю Европу.

Где же, спрашивается, их Армада? Куда подевались бахвалы, отправившиеся завоевывать Англию? Большинство из них лежит на дне океана, другие подыхают от голода, рыская вдоль негостеприимных берегов.

Жалок народ, который хвастается перед сражением и ведет себя недостойно после неудачи.

Чтобы память о великой победе не стерлась, я велела выбить две медали. На одной была изображена испанская Армада, бегущая от моих кораблей. Внизу надпись: «Venit, Vidit, Fugit». Юлий Цезарь сказал: «Пришел, увидел, победил». Надпись на медали означала «Пришел, увидел, убежал».

На второй медали я велела высечь: «Dux Foemina Facti». Многие мужчины выражают сомнение о том, что женщина способна править государством. Французы даже ввели позорный закон, запрещающий женщине наследовать престол. Слава Богу, у нас в Англии подобные нелепости не существуют. Я хотела, чтобы весь мир знал: женщина может править не хуже, чем мужчина, а возможно, и лучше.

При этом я вовсе не стремилась сказать, что одержала победу над испанцами лишь благодаря собственным заслугам. Викторию обеспечили мои министры и мои доблестные моряки. Но управляла страной я, олицетворяя собой Англию. Я — королева, ради которой сражаются и погибают люди. Вот почему львиная доля славы по праву принадлежала мне.

Празднества продолжались, но душа моя пребывала в скорби. Никогда больше не увидеть мне моего любимого Робина. Он ушел навсегда.