Прошло примерно два года с тех пор, как мне было предсказано, что у меня родится мальчик. Это были два счастливых года. Наша с мужем любовь возрастала день ото дня. Казалось даже странным, что после столь бурного начала нашего супружества нас связало такое глубокое и пылкое чувство. Но Карл становился все прекраснее и все меньше походил на того угрюмого человека, с которым я стояла перед алтарем. Теперь муж мой улыбался гораздо чаще – и совсем забыл о своей былой привязанности к Бэкингему. А еще мне доставляли огромное наслаждение письма, которыми мы обменивались с Мами. Она теперь вышла замуж и стала мадам Сен-Жорж. Супруг ее происходил из благородного дома Клермон-Амбуаз, так что это был очень достойный союз. Я знала, что она счастлива – и это немного примиряет ее с нашей разлукой. Я всем сердцем радовалась за Мами. Она стала воспитательницей дочери моего брата Гастона, известной под именем мадемуазель Монпансье и доставлявшей всем множество хлопот. Мами часто писала о своей любви ко мне, любви, которую не смогли загасить ни время, ни расстояние; Мами уверяла меня, что никогда не забудет тех счастливых дней, когда она – мадемуазель де Монглат – была моей воспитательницей и подругой. Но мы обе теперь прекрасно понимали, что не стоит тосковать по прошлому, и я знала: наша переписка доставляет ей такое же удовольствие, как и мне самой.

Я была счастлива. Теперь я научилась говорить по-английски, и хотя не могла с легкостью болтать на этом языке, но была вполне способна вести учтивую беседу. Карл приходил от этого в восторг, а мне всегда было приятно чем-то порадовать супруга.

Теперь мы даже почти не ссорились. Время от времени мой вспыльчивый характер давал себя знать, и Карлу приходилось грозить мне пальцем; но при этом муж мой всегда улыбался, и мне оставалось только кричать:

– О, не можете же вы ожидать, что я сразу превращусь в кроткую овечку. Такой уж я уродилась – и я сильно сомневаюсь, что нрав мой когда-нибудь изменится…

А Карл отвечал на это, что на самом-то деле я нравлюсь ему такой, какой есть, и это было очень приятно; я чувствовала, что именно так и должны относиться друг к другу настоящие влюбленные.

Единственным, что разделяло нас, была, конечно, моя вера. Я частенько думала, что если бы смогла обратить в католичество Карла, а вместе с ним и всю Англию, то счастье мое было бы безграничным.

Но это было уж слишком, и даже у меня хватало ума понять, что совершить такое под силу лишь великому человеку.

А теперь… теперь я снова ждала ребенка.

Я постоянно напоминала Карлу о пророчестве леди Дэвис; мой счастливый супруг делал вид, что относится к словам ворожеи весьма скептически, но на самом деле это было не совсем так.

Я знала, что в Англии у меня очень много врагов. Некоторых не радовало даже то, что скоро появится на свет наследник престола. Многие называли меня идолопоклонницей, а кое-кто даже осмеливался выкрикивать ругательства вслед моей карете, когда я проезжала по улицам Лондона. Это сильно смущало и огорчало меня, но я всегда знала, что за веру нужно страдать. Впрочем, немало людей с нетерпением ожидало рождения принца; все это время они молились за то, чтобы я благополучно разрешилась от бремени и чтобы Господь послал мне сына.

И молитвы их были услышаны. Утром двадцать девятого мая 1630 года меня отнесли в одну из опочивален Сент-Джеймского дворца – и довольно скоро на свет появился мой сын. Он оказался крепким и совершенно здоровым, как и предсказывала леди Дэвис.

Я никогда не забуду той минуты, когда мне впервые положили его на руки. В жизни не видела более безобразного ребенка! Он был крупным, очень смуглым и выглядел так, словно родился не только что, а месяц назад.

– Послушайте, – сказала я, – это же маленькое чудовище.

Карл подошел и посмотрел на него.

– Это прекрасный ребенок, – изрек мой супруг. – Доктора говорят, что у него отличное здоровье.

– Он такой смуглый… прямо как мавр, – удивленно прошептала я.

– Со временем кожа у детей светлеет, – успокоил меня Карл, целуя мне руку.

– Но, – сказала я, – вы такой красивый, да и я не уродина… Почему же у нас родился самый безобразный ребенок на свете?

Но на самом деле нас не особенно беспокоило его безобразие. Главное, что он родился – и отнюдь не казался хилым и недужным. Не было никакого сомнения, что с возрастом малыш будет становиться все краше и краше.

Больше всех восторгался младенцем король. Он носил сына на руках и не сводил с него восхищенного взгляда.

– Он хорошеет с каждым днем, – постоянно говорил Карл. На самом деле сын наш был таким, каким и положено быть младенцу: он громким криком возвестил о своем появлении на свет и всем своим видом сразу же показал, что твердо намерен выжить.

Мы все восхищались этим ребенком; ведь куда лучше иметь крепкого, но некрасивого сына, чем симпатичного, но слабенького.

Сразу же после рождения малыша Карл отправился утром в кафедральный собор святого Павла, чтобы поблагодарить Бога за то, что Он даровал королю Англии сына и наследника. Люди радостно приветствовали государя; они любили его куда больше, чем меня.

Через несколько дней после рождения ребенок мой был крещен, как того и требовал обычай. Я знала, что из-за различия наших с Карлом вероисповеданий с этой церемонией могут возникнуть сложности. Мне ведь обещали, что я буду наблюдать за духовным воспитанием своих детей, пока каждому из них не исполнится тринадцати лет, и это, конечно же, означало, что я смогу сделать из них истинных католиков.

Однако я поняла, что малыша не собираются крестить в моей личной часовне, поскольку она считалась святилищем католиков. Король твердо заявил, что ребенок должен быть крещен в Сент-Джеймском храме, а я чувствовала себя слишком уставшей и слишком счастливой, чтобы спорить.

Церемонию провел лондонский епископ Уильям Лод, помогал ему епископ Норвик, а крестными отцом и матерью были мой брат, король Франции, и моя мать; конечно, они не могли присутствовать лично, и их представляли герцогиня Ричмонд и маркиз Гамильтон.

Мой ребенок стойко выдержал всю церемонию, не слишком сильно протестуя, и после обряда крещения получил имя Карл.

А потом мы занялись поисками кормилицы. Муж мой сказал, что она должна быть родом из Уэльса, так как по традиции принц Уэльский первые свои слова должен произнести на языке жителей этого края, а уж потом может говорить по-английски сколько душе угодно.

Как я была счастлива в те дни! Иногда я снова пытаюсь воскресить их в своей памяти. Это было прекрасно – знать, что у тебя есть долгожданный ребенок и преданный муж! Карл не отходил от нас ни на шаг. Король всеми силами старался порадовать меня, и забота мужа доставляла мне огромное удовольствие. А еще я страшно гордилась, что подарила своему супругу и его королевству наследника – пусть даже такого безобразного, как мой сын.

Юный Карл быстро рос, но миловиднее не становился. Его кормилица утверждала, что в жизни не видела более неугомонного и прожорливого младенца. Все говорило за то, что он будет высоким; уже сейчас он выглядел слишком крупным для своего возраста и походил скорее на трехмесячного мальчугана, чем на ребенка нескольких недель от роду. Я часто смотрела на сына, лежавшего в колыбели, и тогда он тоже устремлял на меня сосредоточенный взгляд. Нос у этого ребенка был слишком велик для младенца, а живые глаза малыша перебегали с одного предмета на другой и, казалось, видели все вокруг.

– Ты будешь замечательным мужчиной, – говорила я ему; и он смотрел на меня так разумно, что я воображала, будто он меня понимает.

Мне необходимо было написать Мами и рассказать ей о своем сыне все-все. У нее тоже был ребенок, так что она прекрасно понимала, сколько радости приносит женщине материнство. Когда я писала Мами, мне казалось, будто я беседую с ней, и наша переписка служила мне немалым утешением в разлуке с дорогой моей подругой.

И вот я снова взялась за перо.

«Милая Мами!

Муж кормилицы моего малыша отправляется во Францию, и я пишу сие послание, рассчитывая, что Ты догадаешься хорошенько расспросить этого человека и он расскажет Тебе все новости о моем сыне… Малыш столь безобразен, что я стыжусь его; впрочем, он такой крупный и толстый, что это восполняет недостаток красоты. Мне хотелось бы, чтобы Ты увидела сего джентльмена, ибо он отличается весьма незаурядной наружностью; он так серьезен всегда и во всем, что я подозреваю: он гораздо умнее меня самой…

Заверяю Тебя: я не пишу Тебе так часто, как могла бы, вовсе не из-за того, что перестала любить Тебя; нет, честно говоря, виною тому – моя леность. А кроме того, мне стыдно признаться, но, кажется, талия моя снова начинает округляться. Впрочем, я еще не совсем уверена в этом.

Прощай. Пора отдавать письмо, человек ждет.

Твой преданный друг

королева Генриетта-Мария».

Да, я действительно снова была беременна. Это открытие не слишком расстроило меня, ибо мой маленький мудрый Карл заставил меня страстно желать второго ребенка.

Король тоже был очень рад. Ведь было бы совсем неплохо, если бы у нас появилось несколько детей; и хотя маленький Карл уже в колыбели выглядел так, что было ясно – он способен постоять за себя, все же – кто знает… Никогда нельзя забывать о чуме и прочих ужасных вещах.

Короли и королевы должны иметь многочисленное потомство. Ну, кажется, теперь, когда начало положено, я смогу достойно выполнить свой долг.

То, что я стала нежной женой и матерью, ничуть не изменило моего характера. Я по-прежнему очень любила танцевать, и хотя из-за беременности мне приходилось вести себя осмотрительно, я, как и встарь, обожала пиры, представления и балеты. И еще я была без ума от карликов. Маленькие люди восхищали меня, и когда два человечка из тех, что принадлежали мне, решили пожениться, я была просто в восторге. Я заявила, что мы должны устроить для них праздник. Так мы и сделали, и я получила огромное удовольствие, распоряжаясь подготовкой к свадьбе. По этому случаю я написала пьесу для театра масок, а также организовала музыкальное представление. Наш великий поэт Эдмунд Уоллер сочинил лирические стихи, которые были положены на музыку. Я спела несколько песен – но, конечно, не тех, в которых восхвалялась моя красота. При королевском дворе ходило множество таких песен, и я была достаточно тщеславна, чтобы наслаждаться ими.

Карлики развлекали нас, кувыркаясь по залу, а когда они начали танцевать на столе, то я так смеялась, что даже испугалась, как бы это не повредило ребенку, которого я ношу.

Вскоре после этого мы с Карлом совершили небольшое путешествие и остановились в доме старой графини, матери герцога Бэкингема. Любопытно, что теперь, после смерти герцога, я просто обожала всю его родню.

Тогда и произошел случай, который я буду помнить до конца своих дней. Я сидела рядом с королем во главе стола; мы ужинали и наслаждались игрой музыкантов, ибо графиня знала, как сильно я люблю музыку.

Но вдруг ненадолго воцарилась тишина; в зал внесли и водрузили на стол огромный яблочный пирог. Все глаза были устремлены на него – и внезапно это произведение кондитерского искусства начало разваливаться, словно кто-то ломал его изнутри; наконец в нем образовалось огромное отверстие, и куски пирога разлетелись по столу. Потом на огромном блюде появился человек. Ростом он был не более восемнадцати дюймов; на человечке была крошечная, но великолепная одежда, и у него было очень симпатичное лицо. Он прошел по столу, осторожно ступая меж тарелок. Приблизившись ко мне, человечек низко поклонился и очень приятным голосом сказал, что надеется понравиться мне – тогда я, возможно, позволю ему стать моим преданным слугой.

Все вокруг смеялись и хлопали в ладоши. Даже король добродушно улыбался. Думаю, и гости, и хозяева знали, что произойдет. Для меня же все это было полнейшей неожиданностью.

Я попросила маленького человечка подойти поближе. Он так и сделал, деликатно стряхнув остатки пирога со своего элегантного наряда. Я сказала этому изящному господину, что буду очень рада взять его на службу, ибо очарована его наружностью, а кроме того, как он, вероятно, уже слышал, двое моих карликов поженились. О, конечно, они останутся, как и прежде, в моей свите, но супруги обычно более преданы друг другу, чем тому, кому они служат.

Человечек понимающе кивнул и заявил, что полностью посвятит себя своей королеве.

Я оставила его при себе и поблагодарила графиню за столь очаровательный сюрприз.

Мой маленький человечек сказал мне, что зовут его Джеффри Хадсон и что он уже давно мечтал стать моим слугой.

Так он попал в мои покои. Он был необычайно умен, мог выполнить любое поручение – и вообще походил на крошечного государственного мужа; я тоже очень полюбила Джеффри и была рада, что он поступил ко мне на службу. В ноябре, спустя год и пять месяцев после появления на свет моего смуглого джентльмена, я родила дочь. Мы решили назвать ее Марией; так же, как и ее брата, малышку Мэри крестил в Сент-Джеймском соборе епископ Лод.

Через несколько недель после рождения дочь моя тяжко занемогла, и мы с Карлом очень беспокоились за нее. Я ведь была так счастлива, что у меня родился хорошенький ребенок; впрочем, теперь я даже упрекала себя за то, что в свое время огорчалась из-за наружности сына. Нам нужны были здоровые дети; а красота… Да Бог с ней, с красотой!

Воспитательницей маленькой Мэри стала графиня Роксбург, а кормилицей – миссис Беннет; кроме того, у девочки были обычная няня, стражники, слуги при колыбели, капельдинер, два грума, швея и прачка, а также множество прочей челяди, полагавшейся ребенку королевской крови. Но в первые дни жизни малышки я очень боялась, что все эти слуги ей не понадобятся.

В моей часовне постоянно молились за здоровье девочки, но по всей стране этого не делалось, так как мы не хотели, чтобы люди знали, что мы опасаемся за жизнь ребенка.

Но через неделю или две ко мне пришла миссис Беннет, вся сияющая от радости.

– Ваше Величество, моя дорогая принцесса потребовала второй завтрак! Это замечательно! Она превозмогла недуг.

И Мэри действительно справилась с болезнью.

Как же мы с мужем были счастливы! Мы отправились в детскую, и он взял на руки маленького Карла, а я – свою хрупкую крошку Мэри, и супруг мой, слегка заикаясь, как всегда в минуты сильного волнения или смущения, сказал, что будет самым счастливым человеком в христианском мире, если эта малышка выживет, а я стану по-прежнему любить его.

Доктор Майерн, придворный врач, вскоре провозгласил в обычной своей мрачноватой манере, что Мэри будет жить, и я принялась бурно благодарить его, а Карл сделал то же самое более спокойно, но не менее искренно.

А некоторое время спустя, когда Карл раздевался однажды в нашей спальне, я заметила у него на груди какие-то пятна. В тот момент я не слишком встревожилась, но утром снова вспомнила об этом и, посмотрев на мужа, обнаружила, что пятен стало больше и они распространились на шею.

Позвали доктора Майерна, и он нашел у короля легкую форму сифилиса, что привело нас в ужас. Врач приказал мне немедленно запереться в своих покоях, пока он не осмотрит всех во дворце и не убедится, что никто больше не страдает этой чудовищной болезнью.

– Но, – сказала я, – мой долг – находиться рядом с мужем и заботиться о нем!

Доктор Майерн смерил меня одним из своих испепеляющих взглядов. Мы с Люси часто смеялись над тем, что наш придворный врач никого не уважает, а ко мне относится так, словно я – не просто ребенок, а еще и очень глупый ребенок. Это было довольно странно, так как доктор был французом, родился в Майерне близ Женевы в семье протестантов, и настоящее его имя было сэр Теодор Тюрке де Майерн. С первых же дней своей врачебной практики он прослыл поборником всего нового и разработал несколько смелых методов лечения; при этом он считал свое дело самым важным на свете – и совершенно не интересовался, обижает кого-то его резкость или нет. Отец Карла – король Яков так высоко ценил этого человека, что назначил его придворным врачом, и доктор Майерн пользовал молодого государя еще с тех пор, как тот был юным принцем.

– Любой человек, вошедший в комнату больного, рискует жизнью, – заявил теперь Майерн.

– Он – мой муж, – возразила я, – и я никому не позволю ухаживать за ним.

– Вы слишком любите драмы, – пробурчал доктор. – Но не следует путать жизнь с театром.

– Уверяю вас, что для меня это – никакой не театр! – возмущенно закричала я. – Я очень беспокоюсь за своего мужа и буду с ним, если он нуждается во мне!

Майерн покачал головой, но я заметила, что в глазах у него мелькнул какой-то огонек. Возможно, это был слабый проблеск одобрения.

Карл не чувствовал себя больным, что было не совсем обычно при такой хвори; он старался убедить меня покинуть его апартаменты, но я твердо стояла на своем и наотрез отказывалась уйти к себе.

Наконец Карл сказал:

– Вы – упрямая женщина.

– Да… ибо я люблю вас – и заявляю вам, Карл Стюарт, что никто не сможет изгнать меня из этой комнаты до тех пор, пока вы нуждаетесь во мне.

Слова мои растрогали Карла до глубины души. Он отвернулся, чтобы я не заметила слез в его глазах. И все же он продолжал убеждать меня уйти.

Но я не сделала этого и была в те дни единственной его сиделкой. К счастью, у него оказалась легкая форма болезни. Мы проводили время, играя в шахматы… Очень тревожась за мужа, я совсем не боялась за себя. А через несколько недель Карл поправился. Я же ничем не заболела, хотя постоянно находилась рядом с мужем и даже спала с ним в одной постели.

Майерн заявил, что это просто чудо, и добавил, что я не заслуживаю такого счастья, ибо женщина, способная на подобное безумие, недостойна милости Господней. Но думаю, что на самом деле доктор восхищался мною, хоть и полагал, что я – непроходимая дура. Что же касается короля, то он полюбил меня еще сильнее. Он сказал, что считает себя счастливейшим человеком на свете и, какие бы горести и беды ни ожидали его, Карла, в будущем, все это не имеет никакого значения, поскольку жизнь подарила ему меня. Для человека, весьма сдержанного в проявлении чувств, это были не просто слова, и я призналась Люси, что никогда в жизни не была так счастлива.

Увы, был еще один человек, которого я любила и к которому судьба оказалась не так благосклонна, как ко мне. Бедная Люси затворилась в своих покоях: она тяжко занемогла, тоже став жертвой этого ужасного недуга. Для такой женщины, как она, одной из придворных красавиц, не могло быть беды страшнее. Ведь даже если бы она выжила, то лицо ее, скорее всего, осталось бы обезображенным навсегда.

А Люси была не просто одной из красавиц двора: она была среди них первой. Правда, Эдмунд Уоллер и другие поэты утверждали, что первая красавица Англии – я, но думаю, что восторги их были данью не столько моей ослепительной наружности, сколько моему высокому сану. Честно говоря, я никогда не была классической красавицей. И нос, и рот у меня были слишком велики; конечно, у меня были великолепные темные глаза, и в силу моего характера, который многие считали слишком легкомысленным, они сверкали куда ярче, чем у других людей. Да и лицо у меня было столь живым и подвижным, что окружающие просто не успевали разглядеть мой длинный нос; они искренне считали меня очаровательной, часто путая это понятие с красотой. А вот Люси Хэй действительно была прекрасна. Поэты слагали о ней стихи. Она была веселой, умной, любила порой немного заняться политикой, так что по справедливости считалась самой яркой и привлекательной женщиной при дворе.

Мысль о том, что коварный недуг уничтожит удивительную красоту Люси, преследовала нас мрачной тенью, ввергнув весь двор в уныние и тоску. Услышав, что Люси поправляется, я пришла в полный восторг. Но она никого к себе не пускала; видеть ее дозволялось лишь самым близким людям, и я начала опасаться самого худшего.

Довольно долго Люси не выходила из своих покоев, и все мы с трепетом ожидали ее появления. Многие поэты были безутешны. Думаю, что они считали, что потеряли главный источник своего вдохновения.

Потом она прислала слугу сказать мне, что собирается присоединиться к нам нынешним вечером, дабы присутствовать на вечернем приеме. Я собиралась устроить небольшой праздник в честь исцеления Карла. Но я не знала, сможем ли мы сегодня порадоваться и за Люси…

Я прекрасно помню этот вечер. На мне было белое атласное платье с большим воротником, украшенным кружевами. Странно, что когда я вспоминаю какой-нибудь случай из своей жизни, то сразу же вижу платье, которое было на мне тогда. Думаю, это из-за того, что в те дни я уделяла немалое внимание своим нарядам. У меня была слегка искривлена спина, но умелый портной легко мог это скрыть. Мне не хотелось, чтобы кто-то знал о моем недостатке, поэтому я часто прибегала к помощи больших воротников, которые подобно шали спускались на плечи. Потом это вошло в моду. То платье было очаровательным, и я помню его до мелочей, поскольку очень его любила, да и вечер тот оказался таким необычным. Я часто задумываюсь, хорошо ли это – помнить все так отчетливо?.. Такие воспоминания возвращаются снова и снова, и я погружаюсь в прошлое, опять переживая события давних лет. Не знаю, разумно ли это? Ведь нередко воспоминания приносят не радость, а безмерную печаль…

Когда появилась Люси, в зале воцарилось напряженное молчание. Она была великолепно одета и обладала исключительной фигурой, которая, конечно, не могла измениться, если не считать того, что Люси немного похудела, благодаря чему стала еще элегантнее.

Она была в маске, и мы опасались самого худшего. Маска была сделана из черного бархата и полностью закрывала все лицо; лишь в узких прорезях сверкали глаза Люси. Она подошла к нам с Карлом и низко поклонилась.

Я обняла ее. Я знала, что нарушаю этикет, но не могла удержаться. Я была так расстроена! Моя прекрасная Люси, самое дивное украшение нашего двора – и вынуждена носить маску!

Мне показалось, что я чувствую ее отчаяние, поэтому старалась найти слова утешения и снова и снова повторяла:

– Люси… дорогая моя Люси…

Потом она отступила назад – и в гробовой тишине слова ее разнеслись по всему залу:

– Ваше Величество, вы разрешите мне снять маску?

– Только если вы сами этого хотите, Люси, – прошептала я.

– Да. Пусть все увидят мое лицо, – ответила она.

И Люси драматическим жестом сорвала с себя маску. По залу пронесся ропот изумления. Лицо Люси открылось – и оказалось по-прежнему прекрасным; ее великолепная бело-розовая кожа оставалась безупречной.

Придворные зашевелились – и устремились к Люси. Всем хотелось подойти к ней поближе, взглянуть на нее и поздравить с исцелением. Да, ведь эта сцена была вполне в духе Люси Хэй.

Я сказала, что мы просто обязаны отпраздновать выздоровление Карла, да и Люси тоже, и должны по этому случаю поставить пьесу или устроить представление театра масок. Я хотела, чтобы в честь такого события была специально написана пьеса, поэтому пригласила сочинителя, творения которого всем нам очень нравились. Это был Бенджамин Джонсон, мужчина в летах; у него было бойкое перо, и я несколько раз просила этого человека написать пьесу для нашего театра масок. Теперь работать с Джонсоном я поручила нашему лучшему декоратору, архитектору по имени Иниго Джонс. Перед моим приездом в Англию сгорел пиршественный зал во дворце Уайтхолл, и новый зал строил Иниго Джонс. Он был единственным сыном портного, но дело свое знал отлично, и творения господина Джонса во множестве украшали столицу. К сожалению, зодчий и Бенджамин Джонсон терпеть не могли друг друга и постоянно ссорились. Джонсон однажды сказал, что если в одной из пьес он создаст образ злодея, то обязательно назовет его Иниго. Жаль, что я не вспомнила об этом, когда поручала им работать вместе. Разумеется, скоро они переругались вконец, поскольку на титульном листе новой пьесы Джонсон поставил свое имя первым.

Я рассердилась на них обоих, прогнала их, вызвала Уолтера Монтегю и поручила ему начать все сначала и создать произведение с песнями и танцами, которое мы могли бы поставить во дворце. Уолтер Монтегю был сыном графа Манчестерского и большую часть времени проводил за границей, во Франции и Италии; многие утверждали, что у него нет ни остроумия, ни изящества Бенджамина Джонсона, однако Монтегю хорошо понял, какую пьесу я хочу получить.

И он придумал представление в масках под названием «Пастушеский рай»; пьесу эту все окружающие немедленно объявили великим произведением искусства.

Многие стремились принять участие в нашем спектакле. Главную героиню должна была, конечно же, играть я. Сначала я обрадовалась тому, что у меня такая большая роль, но потом буквально содрогнулась, увидев, какое огромное количество слов предстоит заучить наизусть. Мне почти захотелось вернуть Бенджамина Джонсона, который, несмотря на всю свою сварливость, умел выразить столь многое в нескольких кратких фразах.

Мы весело посмеялись, прочитав свои роли, – а потом только и говорили о пьесе, которую собирались сыграть как при дворе, так и для горожан.

Ожидалось огромное количество народу, так как простолюдинам было разрешено присутствовать на спектакле, если они сумеют попасть в зал. А это было совсем непросто: лорд-распорядитель сделал все, чтобы не допустить чернь на представление. Но я сказала, что желание людей увидеть свою королеву на подмостках так естественно, и попросила стражу не быть слишком уж суровой.

Представление продолжалось восемь часов; в нем было много пения и танцев, что мне страшно нравилось; и хотя почти всем зрителям пришлось сидеть на полу, скрестив ноги, и немало участников спектакля позабывало свои тексты и им громко подсказывали, пьеса имела большой успех и я от души радовалась, видя, как люди смеются и развлекаются вовсю. Потом я сказала Карлу, что это заставит лондонцев полюбить нас.

А затем мы услышали об этом отвратительном мистере Принне.

Именно в ту пору он опубликовал книгу, которую назвал «О сценическом искусстве»; в трактате сем было около тысячи страниц. Это была резкая обличительная проповедь, направленная против безнравственности. Дело в том, что Уильям Принн был пуританином самого худшего толка; я терпеть не могла таких людей, а после появления книги Принна возненавидела их еще больше. Господин Принн писал, что все театральные представления следует запретить, ибо они по сути своей аморальны. Священное Писание осуждает комедиантов – и господин Принн теперь тоже предает их анафеме.

Книгу доставили во дворец, и все мы внимательно изучали ее.

«Святой Павел запрещал женщинам говорить в храмах«, – писал Принн. Он осмеливался утверждать, что для женщины-христианки верх бесстыдства – появляться перед публикой на сцене (возможно, даже в мужском обличье, с коротко остриженными волосами) и ломать комедию перед посторонними людьми.

Принн заявлял, что женщины-актрисы – это гнусные блудницы. Хуже игры на сцене, по его мнению, были только танцы. Их следовало рассматривать как преступное оскорбление нравственных устоев, а танцоров бросать в тюрьму и наказывать за распутство.

Мы могли бы посмеяться над этим фанатиком, но он приводил цитаты из Библии и сочинений отцов церкви; и все мы понимали, что в книге своей Принн нападает на меня, поскольку я ведь играла в пьесе… И еще я любила петь и обожала танцевать.

Прочтя сие произведение, король страшно рассердился – не потому, что счел взгляды Принна стоящими внимания, а потому, что решил: автор прямо и открыто оскорбляет меня. Карл желал, чтобы Принн предстал перед ним и извинился за свою дерзость. Думаю, это удовлетворило бы короля, но доктор Лод, ставший архиепископом Кентерберийским, усмотрел в яростных нападках Принна на самые разные зрелища куда большую опасность.

По мнению Лода, Принн обливал грязью не только королевский двор, но и саму святую церковь, порицая пышные облачения священнослужителей и великолепие церковных церемоний.

– Этот Принн – опасный человек! – заявил архиепископ.

В результате Принн был арестован и предстал перед судом Звездной палаты. Сочинителя приговорили к отсечению ушей, тюремному заключению и штрафу; кроме того, Принна должны были выставить у позорного столба.

Карл считал, что это слишком суровый приговор за сочинение книги, но архиепископ был непреклонен.

– Такие люди, как Принн, могут полностью разрушить церковь и все, что за ней стоит, – говорил Лод. – В Англии слишком много пуритан, и такие подстрекательские книги лишь увеличивают их число. Следует показать этим крикунам, что будет с каждым, кто осмелится оскорблять королеву.

Этот довод заставил Карла замолчать, но я несколько ночей не могла сомкнуть глаз – малейшее волнение всегда вызывало у меня бессонницу; перед моим мысленным взором неотступно стоял этот человек с отсеченными ушами, прикованный к позорному столбу.

Конечно, это был пренеприятный тип. Жалкий старик, отравлявший жизнь всем вокруг и старавшийся сделать окружающих людей такими же, как он сам. Но вот его уши…

Карл видел, как я терзаюсь, да и сам переживал, поскольку был справедливым человеком. Но ведь Принн осмелился нападать на венценосцев, ибо не было ни малейшего сомнения в том, что главной его мишенью был королевский двор; Карл твердил, что человек этот не имел никакого права выступать против помазанника Божьего, хоть я, конечно, никогда не была помазана на царство из-за собственной своей неколебимости в вере.

Карл сказал, что он велел отнести Принну в темницу перья и бумагу.

– Это немного облегчит ему жизнь, – со вздохом добавил король.

– И даст ему возможность написать еще какую-нибудь гадость про нас? – язвительно осведомилась я.

– Бедняга! Он так страдает! – Это было все, что сказал Карл, и я немедленно согласилась с тем, что Принну следует дать перья и бумагу. Я была убеждена, что сочинитель сей получил хороший урок и не станет больше задевать нас в своих трактатах.

Вскоре после того, как Люси вновь появилась среди нас и столь драматичным образом сорвала с лица маску, среди придворной знати стали распространяться весьма странные слухи. Меня они особенно заинтересовали потому, что речь шла о моем письме и об одном из самых близких моих друзей.

Другом этим был Генри Джермин. Я всегда считала его очаровательным джентльменом, и когда мы с ним встречались, у нас неизменно находилось множество тем для бесед. Сдержанный по натуре, Генри обладал великолепными манерами, и я чувствовала себя с ним удивительно легко – может быть, потому, что он долго прожил в Париже, куда был в свое время направлен послом. Он рассказывал мне, что нового у моих родных, и со знанием дела рассуждал о той жизни, которую я хорошо помнила еще с отроческих лет.

Генри был высок, светловолос и немного склонен к полноте; его ленивый взгляд я находила забавным. Несколько лет назад сей джентльмен был назначен помощником распорядителя двора Ее Величества, а до этого представлял в парламенте Ливерпуль.

В отличие от Карла Генри был заядлым игроком. Карл никогда не делал того, что сам бы мог счесть неправильным. Познакомившись же с Генри, я сразу поняла, что у него совершенно иное представление о собственном долге. Генри предпочитал поступать так, как ему удобно, и делал лишь то, что не требовало особых усилий. Поскольку я тоже была ленива и обожала развлекаться, мы с Генри немедленно подружились. Он относился к тому типу людей, которые с грациозным изяществом впутываются в неприятности и с такой же легкостью выпутываются из них; обычно Генри всецело полагался на свое обаяние, которое и впрямь часто помогало ему выбираться из передряг, грозивших осложнить его вольготную жизнь.

Так, маленькая неприятность произошла с ним на теннисном корте в Уайтхолле, где он обвинил некоего человека в том, что тот швыряет в него теннисными мячами. Подобно многим людям, которые не очень легко просыпаются, Генри действительно приходил в ярость, когда ему казалось, что кто-то мешает ему отдыхать.

Однако это было пустяком по сравнению с двумя другими случаями, произошедшими один за другим и приведшими к тюремному заключению и последующей ссылке.

Первый инцидент произошел с новым французским послом маркизом де Фонтене-Мароем, к которому я мгновенно почувствовала неприязнь, едва он прибыл, дабы сменить дорогого моего маркиза де Шатенёфа, находившегося в Англии около трех лет. В то время при дворе появился очаровательный молодой человек, шевалье де Жар; он рассорился в Париже с хитрым кардиналом Ришелье, и тот выслал де Жара из Франции. Шевалье явился ко мне, и я, зная, что моя мать и кардинал стали врагами, приняла юношу весьма любезно. Он был красив и галантен, прекрасно танцевал и так хорошо играл в теннис, что Карл, который был великолепным игроком, получал истинное удовольствие, встречаясь с де Жаром на корте. Мне было очень приятно, что мой соотечественник может блистать при английском дворе.

Но был в ту пору и человек, который мне ужасно не нравился. Я имею в виду Ричарда Вестона, графа Портленда, государственного казначея. Сейчас я пытаюсь понять, почему же так сильно не любила его; видимо, дело в том, что Карл очень высоко ценил Вестона, а я никак не могла забыть Бэкингема и с дрожью вспоминала о том влиянии, которое герцог оказывал на короля; поэтому я постоянно опасалась, что появится какой-нибудь другой человек, который вознамерится занять место покойного Стини. Да еще Вестон вечно отказывал мне в деньгах, и временами я чувствовала себя просто нищей. Когда я жаловалась на это Карлу, он одарял меня своей меланхолической улыбкой и говорил, что долг Вестона – беречь и приумножать казну, следя, чтобы там всегда хватало денег на государственные нужды. Я же отвечала, что все это, конечно, правильно, но разве обязательно при этом быть таким скупым? И вообще, раз благодаря Вестону казна полна, то почему он становится таким скаредным, когда я обращаюсь к нему со своими скромными просьбами?!

Карл сказал, что рассуждения мои – превосходный образец женской логики, и нежно меня поцеловал.

Однако от меня было не так-то легко отделаться, и я рассказала о скупости казначея своим друзьям – графу Голланду и шевалье де Жару.

Маркиз де Фонтене-Марой знал о моих хороших отношениях с шевалье де Жаром, а таким людям, как маркиз, всюду мерещатся заговоры. Однажды шевалье прибежал ко мне в полном отчаянии и сказал, что дом, который он снимает, ограблен и все бумаги исчезли.

Я немедленно отвела юношу к Карлу, который отнесся к этой истории чрезвычайно серьезно и спросил, кто, по мнению де Жара, мог устроить ограбление?

– Я убежден, что это сделал человек, желавший навредить мне, – ответил шевалье.

– Карл, мы должны найти и наказать этого негодяя, – воскликнула я.

Карл сказал, что лучше всего пригласить французского посла. Так король и сделал, а я попросила разрешения присутствовать при их беседе, подумав, что мне, возможно, придется защищать моего дорогого друга де Жара.

И я не ошиблась. Правда, многого добиться мне не удалось, а кончилось все тем, что мы едва не поссорились с Карлом.

Фонтене-Марой держался крайне высокомерно. Он тотчас же заявил, что комнаты шевалье де Жара были обысканы по его, посла, приказу и по его же приказу были унесены все бумаги.

– Но это же воровство! – вскричала я.

– Миледи, – ответил посол, повернувшись ко мне и поклонившись, – я состою на службе у Его всемилостивейшего Величества короля Людовика и по его повелению расследую дела, в которых замешан шевалье де Жар.

Карл кивнул, явно принимая это объяснение.

– Именно поэтому я и забрал у шевалье все бумаги, – продолжал Фонтене-Марой. – И поскольку у него нет теперь никаких документов, он не может больше оставаться в Англии и вынужден будет вернуться во Францию.

– Но зачем это нужно? – изумилась я.

– А вот это, Ваше Величество, мы скоро узнаем, – ответил маркиз.

После этого он осведомился у Карла, желает ли тот обсудить с ним что-нибудь еще.

Когда маркиз ушел, я повернулась к мужу.

– Вы не должны были позволять ему клеветать на шевалье. Де Жар – мой друг!

Карл мягко ответил мне:

– О, я знаю, что он хорошо танцует и является прекрасным собеседником, но если он выступает против собственного государя, то должен отвечать за свои действия.

– Но ведь он же мой друг! – возмутилась я.

– Прежде всего он подданный короля Франции, – напомнил король.

– Это означает, что его силой отправят на родину? – упавшим голосом спросила я.

– Он не может жить здесь без документов, – пояснил Карл.

– А почему? – не уступала я.

– Потому что их изъял посол – и я не сомневаюсь, что через несколько дней брат ваш потребует, чтобы шевалье вернулся во Францию, – спокойно произнес мой супруг.

Я просила и умоляла Карла смилостивиться над бедным де Жаром, но муж мой сказал, что, как бы сильно ни хотелось ему исполнить все мои желания, он не может вмешиваться в дела чужой страны, особенно если речь идет о государственной измене.

– Франция – не чужая страна! Это моя родина! – закричала я.

Но Карл напомнил мне, что теперь я – английская подданная.

Я чувствовала, как нарастает мое раздражение, и вскоре уже кипела от ярости, но Карл выглядел таким расстроенным и мне так не хотелось омрачать ссорами нашу счастливую семейную жизнь, что я подавила вспышку гнева и решила: лучше мне попридержать язык, пока я не сделаю всего, что в моих силах, чтобы помочь моему лучшему другу.

Но добилась я немногого. Примерно через неделю брат мой повелел шевалье вернуться во Францию. Я очень беспокоилась за де Жара, так как была уверена, что ненавистный Фонтене-Марой наговорит на юношу Бог весть что.

И я оказалась права. Не успел шевалье прибыть в Париж, как беднягу сразу арестовали и бросили в темницу.

А потом схватили еще многих… Шатенёфа увезли в Ангулем и засадили там под замок; даже легкомысленная герцогиня де Шеврез, которая, не сомневаюсь, числила Шатенёфа среди своих поклонников, была отправлена в ссылку. Правда, красавица недолго томилась в неволе: вскоре мы узнали, что герцогиня очаровала стражу и с ее помощью, переодевшись в мужское платье, бежала в Испанию.

Но все это случилось позже. А пока я ломала голову над тем, как мне помочь моему милому шевалье де Жару.

Вот тогда-то и начались неприятности. Я написала своему брату, умоляя его освободить шевалье и заверяя Людовика, что молодой человек всегда был его преданнейшим слугой. Но, к несчастью, сын Вестома Джером, которого послали с важными бумагами к королю Людовику, на обратном пути в Англию заночевал в той же гостинице, что и гонец, везший в Париж мои письма. Англичане разговорились, и Джером, чрезвычайно серьезный человек и истинный сын своего отца, которому всюду мерещились враги, решил, что имеет право ознакомиться с депешами, доставляемыми во Францию.

Вот так и вышло, что он прочел мое письмо к брату, а также другое послание, написанное графом Голландом. Это были частные письма, и их полагалось отправлять с другими курьерами. То, что они оказались в дипломатической почте, немедленно насторожило Джерома Вестона, обожавшего совать нос в чужие дела. Джером забрал подозрительные письма и привез их обратно в Англию, чтобы показать королю.

Нетрудно представить, в какой гнев я впала, узнав о том, что произошло. Карл всеми силами пытался успокоить меня, но скоро понял, что это невозможно.

– Это чудовищное оскорбление! – кричала я. – Как посмел этот… выскочка вскрыть мое письмо?! Я королева или нет?

Карл ласково погладил меня по руке.

– Он считал, что исполняет свой долг.

– Каким образом? Оскорбляя меня?! – негодовала я.

– Он не хотел никого обидеть… – объяснял король. – Просто частные письма не должны находиться среди дипломатической почты. Разве вы не понимаете, что иначе всякие злоумышленники будут с легкостью пересылать с нашими курьерами свои депеши? Такого допускать нельзя! И молодой Вестон просто обязан был изъять ваши послания.

– Граф Голланд в ярости! – воскликнула я. – И намерен расквитаться с наглецом, нанесшим ему такое оскорбление!

– Если он сделает это, то поступит весьма глупо, поскольку Джером Вестон никого не оскорблял, – сурово заметил король.

Я вконец обозлилась и выбежала из комнаты. Я уже не ручалась за себя и чувствовала, что если задержусь хоть на миг, то начну оскорблять самого Карла.

Я вернулась в свои апартаменты. Там были Люси и Элеонора Вилльерс, племянница Бэкингема, которая недавно вошла в круг моих придворных дам.

Я рассказала им о том, что случилось; поведение молодого Джерома Вестона их просто потрясло, что, впрочем, было для меня слабым утешением.

О последовавших за тем событиях мне вскоре рассказала Элеонора Вилльерс.

– Арестован Генри Джермин, – взволнованно выпалила она.

– Генри Джермин? За что?! – воскликнула я.

– Граф Голланд вызвал молодого Вестона на дуэль, так как счел, что тот жестоко оскорбил и вас, и его самого. Генри передал Вестону этот вызов, что расценивается как преступление, – рассказывала Элеонора.

– А что с графом Голландом? – взволнованно спросила я.

– Его тоже арестовали, – ответила Элеонора.

– Я немедленно отправляюсь к королю, – заявила я и решительно встала.

Я влетела к Карлу в тот миг, когда он обсуждал с несколькими министрами ссору графа Голланда с Вестонами, в которой оказался замешан и Генри Джермин.

– Я должна немедленно поговорить с вами, – сказала я и, высокомерно взглянув на министров, добавила: – Наедине.

Разумеется, они подумали, что Карл слишком уж любит свою жену, поскольку он сразу же сказал им, что встретится с ними позднее.

Министры вышли, и тут я взорвалась:

– Я слышала, что Генри Джермина и лорда Голланда арестовали.

– Да, это так, – кивнул король.

– Но почему? – спросила я, даже не пытаясь унять гнев.

– Потому что они нарушили закон, – произнес король медленно и четко. – Они прекрасно знают, что дуэли запрещены и что каждый, кто так или иначе в них участвует, совершает преступление.

– Ладно, Голланд вызвал молодого Вестона… Но при чем здесь Генри Джермин? – удивилась я.

– Я никому не позволю нарушать закон, – сказал Карл.

– Но Генри – мой друг! – заявила я, гордо выпрямившись.

– Дорогая, даже ваши друзья перестают быть друзьями короля, если совершают преступление, – холодно промолвил мой супруг.

– Это заговор! – вскричала я.

– Думаю, – промолвил Карл, – что вы правы. Это действительно заговор – и направлен он против моего казначея. Перехватив письма, молодой человек поступил очень разумно. Он заподозрил, что некоторые люди пытаются навредить его отцу, и мне кажется, что юноша, возможно, не ошибся. Проверив дипломатическую почту, он действовал в пределах своих полномочий. Поймите, моя дорогая: я не могу допустить, чтобы наши приближенные погрязли в интригах, и должен решительно останавливать любителей всяких раздоров и смут.

– Вы намекаете на то, что Голланда и Джермина нужно примерно наказать? – тихо спросила я.

– Они должны предстать перед судом, – сказал король. – Они распространяли гнусные слухи и всячески порочили доброе имя казначея. А ведь он – достойнейший и честнейший человек! Он бережет и приумножает наши деньги, а это именно то, что нам нужно.

– Так что вы твердо решили защищать его! – съязвила я.

– Дорогая, я защищаю закон, – повторил король.

Я понимала, что никакие мольбы не заставят короля изменить свое мнение. Он был самым упрямым человеком на свете, и если считал, что поступает правильно, то стоял на своем до конца.

И сейчас Карл принялся объяснять мне, сколь преступны действия Голланда, который, являясь членом королевского совета, вызывает на дуэль человека, выполняющего свой долг.

Конечно, преступление было не Бог весть каким большим, и все кончилось тем, что Голланд на какое-то время был отправлен к себе в Кенсингтон, а Генри Джермина ненадолго удалили от двора.

Любопытно, что Голланд, казалось, совершенно не растерялся, когда впал в немилость. Он часто устраивал роскошные приемы, на которых бывал весь цвет английской аристократии, и мне говорили, будто там веселились от души и плясали до упаду. Что же до Генри Джермина, то трудно передать, как мне недоставало его общества. Поистине иногда надо разлучиться с человеком, чтобы осознать, как высоко ты его ценишь!

После этой истории Карл еще больше сблизился с графом Портлендом и его сыном, «маленьким шпионом», как я его называла. Они оба стали пользоваться особым расположением короля.

Как-то я с горечью заметила Карлу:

– Вы никогда не прислушиваетесь к моим советам. Кажется, вам доставляет удовольствие мучить моих друзей и любить моих врагов.

– Вы – владычица моего сердца, – ответил Карл, который временами бывал очень сентиментальным, – но, любимая, так как Бог создал меня королем, я должен править нашим королевством. Те, кого вы считаете своими друзьями, на самом деле ими не являются, ибо злоумышляют против меня и моих министров, а поскольку мы с вами составляем единое целое, то, что плохо для меня, плохо и для вас.

Я так любила Карла, что не стала перечить ему, однако мысли о Голланде и Джермине не покидали меня, и муж, видя, как мне их недостает, разрешил обоим вернуться ко двору. Я, конечно, очень обрадовалась, но Карл все же был холоден с ними, и его доверие к графу Портленду нисколько не уменьшилось.

Карл сказал мне, что Голланд – человек очень коварный и мне не следует поддерживать с ним дружеских отношений. Тогда я напомнила, что именно он устроил нашу свадьбу, и добавила:

– Я всегда буду благодарна ему за это!

Карл очень растрогался, и вскоре вновь приблизил к себе этих господ; однако случившееся, судя по всему, многому их научило, и они поняли, что не стоит более пытаться поколебать доверие короля к своему казначею.

Спустя некоторое время произошло еще одно неприятное событие.

Я заметила, что уже некоторое время Элеонора Вилльерс ведет себя как-то странно, и очень скоро поняла, что она находится в тягости. Я отлично знала, как чувствует себя женщина, ожидающая ребенка, и провести меня ей не удалось.

Однажды я призвала ее к себе, удалила всех своих дам и спросила:

– Элеонора, вы хорошо себя чувствуете?

Она изумленно посмотрела на меня, а потом покраснела до корней волос, и я поняла, что не ошиблась.

– Кто? – спросила я.

Она молча опустила голову, и я решила не настаивать на ответе… пока не настаивать.

– Когда? – задала я очередной вопрос.

– Через пять месяцев, – еле слышно проговорила она.

– Что ж, Элеонора, – продолжала я, – ничего особо дурного вы не совершили. Я полагаю, вам надо немедля пожениться.

Она горестно всхлипнула и посмотрела на меня.

– Он женат? – спросила я.

Она покачала головой.

– Тогда все в порядке, нам следует поторопиться со свадьбой. Отчего вы так долго ждали? – поинтересовалась я.

– Он не хочет жениться, – ответила Элеонора, и ее слова привели меня в изумление.

– Что значит – не хочет жениться?! Должен же он сдержать свое обещание! – воскликнула я.

– Он ничего мне не обещал, – тихо промолвила Элеонора.

– Вы хотите сказать… что придворная дама… без обещания жениться?.. – произнесла я, глубоко потрясенная ее ответом.

– Да, Ваше Величество, – призналась она, потупив взор.

– И кто же этот человек? – сурово спросила я.

И она назвала мне его имя:

– Генри Джермин.

– О негодяй! – воскликнула я. – Ладно, предоставьте это мне. Надо сделать так, чтобы король ни о чем не узнал. Он не потерпит подобного при своем дворе. Я же немедленно поговорю с Джермином. Идите и ни о чем не беспокойтесь.

Я тут же послала за Генри. Он выглядел таким же беспечным, как всегда, и ни в малейшей степени не походил на человека, мучимого угрызениями совести. Он почтительно склонился и поднес мою руку к губам.

– Я только что разговаривала с Элеонорой Вилльерс, – сказала я.

Но даже после этих слов на его лице не появилось и тени смущения.

– Она сообщила мне некую неприятную новость. Думаю, вы должны знать, о чем идет речь, – грозно промолвила я.

Он по своему обыкновению склонил голову набок и пристально посмотрел на меня.

Я холодно продолжала:

– Не притворяйтесь, будто вы меня не понимаете. Или, может быть, вы позабыли, что Элеонора ждет ребенка и что ребенок этот ваш?

– Да, вы правы, я поступил крайне неосмотрительно, – сказал он.

– И я так думаю. Теперь вы обязаны жениться на ней, – потребовала я.

– Этого я сделать не могу, – спокойно ответил Генри.

– Отчего же? Разве вы не холосты? – спросила я.

– Я слишком беден, – последовал ответ.

– И чем же это обстоятельство мешает браку? – удивилась я.

– Увы, леди тоже бедна. Ведь вы знаете, что ее дядя умер и у нее нет приданого. Благодеяний ей ждать не от кого. Двое бедняков вряд ли будут счастливы, если поженятся, – рассудительно заявил Джермин.

– А вы, оказывается, весьма корыстны, – сказала я.

– Зато я часто заставлял Ваше Величество улыбаться. О, как я бывал счастлив, когда видел вас в добром расположении духа! – произнес Генри, с грустной улыбкой смотря на меня.

– Если король узнает об этой истории, вас ждет новая опала, – заметила я.

– Я ни в коем случае не хочу огорчать Его Величество, – заверил меня Генри.

– Он может приказать вам жениться на леди, – сказала я.

– Не думаю, что король так поступит, – с сомнением промолвил Генри.

– Вы отлично знаете, что он всегда поступает так, как считает нужным. Генри, я обязана вразумить вас. Юная леди – моя придворная дама, и она принадлежит к семейству Бэкингемов, – напомнила я.

– Мне это известно, – с грустью произнес Генри.

– Вы должны на ней жениться! – решительно заявила я.

– Это был бы несчастный брак для нас обоих, – произнес Джермин. – Она очень мила… но бедна как церковная мышь, а я, как вы только что изволили намекнуть, – негодяй, который ее недостоин.

Несмотря на некоторую развязность его тона, от меня не могло укрыться его волнение.

Король был возмущен до крайности.

– Я не потерплю распутства при моем дворе! – сказал он.

– Но вы не можете заставить их обвенчаться, – заметила я. – Неужели вы думаете, что Элеонора Вилльерс согласится выйти замуж за человека, который не желает вступить с ней в брак по доброй воле?

– Но ведь она ждет ребенка! – возмутился Карл.

– Тем не менее я могу понять Генри. Он уверяет, что эта женитьба окончательно лишила бы его возможности поправить свои денежные дела, – сказала я.

– Однако, если их брак не состоится, эта девушка лишится возможности благополучно выйти замуж! – гневался король.

Я развела руками и в который уже раз подумала, насколько же счастлива я в моей семейной жизни.

Обняв Карла, я повторила эти же слова вслух. Он снисходительно улыбнулся и сказал, что подумает и решит, как поступить.

После этого король пригласил к себе вначале Генри, а затем Элеонору. С первым он разговаривал сурово, объявив ему, что тот должен был обещать жениться на девушке, прежде чем соблазнять ее. Элеонора же призналась, что она и не требовала подобного обещания, так как слишком сильно любила Генри. Ее слова тронули Карла и окончательно восстановили его против Джермина. Он сказал, что не вправе настаивать на браке, однако, если они не поженятся, Генри будет удален от двора.

Это была тяжкая кара. Генри уехал за границу, и я вновь лишилась его общества.

В это время я вновь понесла. Я не раз говорила себе, что, должно быть, Бэкингем наложил на меня какое-то заклятье, ведь, пока Карл находился под его влиянием, я никак не могла забеременеть, а стоило ему умереть, как женская природа взяла свое.

Когда я сказала Карлу, что жду еще одного ребенка, он был без ума от радости.

– В таком случае нам следует как можно скорее отправиться в Шотландию, – заявил он. – Ведь спустя несколько месяцев вы, моя дорогая, уже не сможете путешествовать.

– В Шотландию?! – воскликнула я с ужасом. Все рассказы об этом крае, какие я когда-либо слышала, не вызывали у меня особого желания посетить его. Мне говорили, будто там всегда холодно, а местные жители суровы и негостеприимны. Шотландцы, состоявшие у нас на службе, действительно были не слишком любезны, и мне не доставляла никакой радости мысль о поездке на их родину.

– Там вскоре должна состояться наша коронация, – сказал Карл. – Люди ждут этого.

Я испугалась. Я не согласилась короноваться в Англии – и тем более не желала делать этого в Шотландии. Произошло именно то, от чего предостерегали меня мои французские друзья. Будучи некоронованной королевой, я оказалась в весьма трудном положении. Но с другой стороны, могла ли я, ревностная католичка, короноваться по протестантскому обряду?

– Я не могу этого сделать, – произнесла я. – Я возненавижу самое себя, если предам мою веру.

Карл терпеливо пытался объяснить мне, что этого от меня и не потребуется. Я просто должна встать рядом с ним и позволить возложить на себя королевский венец. Но я-то знала, что шотландский церемониал обязывает государя дать клятву, что он будет соблюдать все установления «обновленной церкви». Я понимала, что это означает для меня, и, конечно же, не могла согласиться.

Прежде подобная размолвка наверняка закончилась бы крупной ссорой, но теперь Карл изменился. Он с печальной нежностью во взоре посмотрел на меня и сказал, что уважает мои чувства и не предпримет ничего такого, что могло бы меня обидеть.

Итак, он отправился в Шотландию один, а я осталась в Лондоне.

Оглядываясь теперь назад, я понимаю, что первые семена несчастий, постигших впоследствии нашу семью, были посеяны как раз тогда, во время этой его поездки. С возрастом я стала мудрее, и мои чувства к мужу переменились. Я любила и продолжаю любить его, но прежде я ценила в нем преданность, ценила то, что он всегда был верен мне – в отличие от многих придворных кавалеров, которые почитали едва ли не за доблесть изменять своим женам, ценила искренность его чувств и некоторую сентиментальность; нынче же я осознала, что зачастую он бывал слаб и довольно легко поддавался чужому влиянию и что это его и погубило.

Я и сейчас думаю, что Карл был одним из благороднейших и достойнейших людей, какие когда-либо занимали английский трон. Но хороший человек – это не всегда хороший король. Многие великие правители прошлого были отнюдь не ангелы. Карл был по-человечески благороден и добр, но как король он часто бывал недостаточно прозорлив и совершал ошибки, убежденный в том, что королевская власть дается от Бога и направляется Божественным промыслом.

Как поздно пришло ко мне прозрение! Тогда, если бы меня спросили, как нам следует жить, я без сомнений ответила бы: так, как мы жили до сих пор и как жили наши предки. Разумеется, уже тогда народ был недоволен непосильным бременем налогов. Однако Карл утверждал, что лорд-казначей обо всем позаботится, что такое часто случалось и прежде, и так как это ни в коей мере не сказывалось на моей жизни, я особо не волновалась.

Карл всегда очень трудно сходился с людьми, но, когда он дарил кого-нибудь своей дружбой или любовью, его чувства были глубоки и постоянны. Если он кого-либо полюбил или, наоборот, невзлюбил, было очень трудно поколебать его доверие или предубеждение.

Он был поклонником всего изящного и однажды признался мне, что всегда мечтал обладать даром живописца, стихотворца или музыканта. Не имея ни одного из этих талантов, он, однако, был тонким ценителем искусства и окружал себя художниками и сочинителями.

– Я всегда буду поддерживать художников и поэтов, – однажды сказал мне Карл, и наша общая любовь к прекрасному еще больше сблизила нас.

Дорогой Карл! Он, трудно сходясь с людьми, так и не смог понять народ, которым стремился достойно править. Позже, пытаясь осознать, в чем заключалась наша ошибка, я многое прочитала о королеве Елизавете. О, она была мудрая женщина и великая государыня! Она ездила по своей стране, беседуя с людьми, что им очень нравилось; она была куда внимательнее к простонародью, чем к знати. Однако ей недоставало благородства, присущего моему покойному мужу.

Только во время охоты он становился менее замкнутым. Лошадей Карл понимал гораздо лучше, чем людей, которых он старался избегать – за исключением тех немногих, кого любил.

Он часто читал книгу, написанную его отцом, которая называлась «Наставление королям». Первоначально она предназначалась старшему брату Карла, который умер, оставив ему тяжкое бремя власти. Главная мысль этой книги заключалась в том, что короли – помазанники Божии. Карл никогда этого не забывал и твердо верил в священное право государя править своим народом.

Допускаю, что и я в немалой мере была повинна в недовольстве народа. Причиной тому – моя вера. Конечно, в Англии было много католиков, но в целом это была протестантская страна. Люди не могли спокойно относиться к тому, что их королева – католичка.

Карл никогда не попрекал меня моей верой и не принуждал отступиться от нее. Я молилась в католическом храме, хотя и знала, что многие осуждают меня за это. Протестантские священники наверняка гневно обличали бы меня в своих страстных проповедях, если бы Карл строго-настрого не запретил им этого. Вдобавок палата общин потребовала, чтобы в Англии было начато гонение на арминианцев. Эти люди восприняли учение некоего голландца Якоба Арминия, который выступал против многих постулатов кальвинизма. Карл не желал религиозных раздоров в своей стране и потому отказал парламенту. Тогда выборщики заявили, что ни за что не согласятся с королем и не утвердят новые корабельные пошлины. Мой муж был этим очень рассержен, потому что надеялся пополнить с их помощью государственную казну. Он распустил парламент и в течение целых одиннадцати лет правил страной единолично.

Господи, как же я была непрозорлива! Почему я не предостерегла его, почему не заметила туч, собирающихся на горизонте и грозящих нам страшными бурями?!

Когда король приехал в Шотландию, чтобы короноваться, он по своему обыкновению поступил так, как ему хотелось, и не счел нужным прислушаться к ропоту недовольства. Церемония была очень пышная и торжественная, что не могло не раздражать пресвитериан-шотландцев. На епископах были нарядные белые одежды, расшитые золотом, а обуты они были в голубые шелковые башмаки. Мало того: стол для причащения напоминал алтарь, и позади него было полотнище с изображением распятия.

Шотландцы сочли это идолопоклонством и открыто возмущались тем, как прошла коронация. Карл был даже вынужден собрать в Эдинбурге парламент, и на первом же его заседании пресвитериане принялись обвинять короля и заявили, что роскошные епископские облачения оскверняют чувства верующих.

Большая часть членов парламента поддержала эти обвинения, но Карл, уверенный в своей правоте, приказал одному из приближенных объявить, что выборщики высказались в поддержку короля. Возмущению шотландских лордов не было предела.

Позже Карл сказал, что вся вина лежит на этом придворном, который неверно истолковал его слова. Король даже предложил шотландцам примерно наказать «обманщика», но многие знатные люди решили принять сторону этого придворного и продолжали винить во всем Карла, заявляя во всеуслышание, что он солгал шотландскому народу и пытался навязать стране чуждые религиозные обряды. Особо горячился лорд Джон Эльфистоун, которого Карл в конце концов велел арестовать и заточить в Эдинбургский замок.

Когда Карл вернулся в Англию, он узнал, что вскоре после его отъезда состоялся суд, поддержавший выдвинутое против лорда Эльфистоуна обвинение. Как только решение суда стало известно жителям Эдинбурга, они собрались возле замка, служившего лорду узницей, и принялись громогласно требовать его освобождения. В противном же случае они угрожали повесить всех судей. В результате этого заступничества Джон Эльфистоун был сослан в свой родовой замок, а чуть позже получил свободу.

Я столь подробно пишу об этой истории только потому, что считаю, что именно из-за нее шотландцы начали ненавидеть моего бедного мужа.

В положенный срок я благополучно разрешилась от бремени. Счастливый Карл решил назвать мальчика Джеймсом – в честь своего отца, который с рождения носил это имя и лишь после коронации стал называться Яковом, – и я согласилась с супругом.

Джеймс был очаровательным ребенком, совершенно не походившим на своего старшего брата. Наш Карл рос некрасивым и отличался большим упрямством. Он был не по годам умен и иногда ставил нас в тупик своими вопросами.

И мне, и королю казалось, что наши младшие дети – Мэри и Джеймс – слишком слабые и хрупкие создания. Карл беспокоился об их здоровье и делился со мной своими опасениями, но я отвечала ему:

– Не надо сравнивать их с нашим старшим, который гораздо выше и крепче всех своих ровесников. Джеймс и Мэри вырастут, возможно, не такими сильными, как Карл, но зато всегда будут отличаться своей красотой.

С появлением на свет нашего второго сына при дворе вновь начались религиозные распри. Я была уверена, что, будь Карл хоть чуточку менее серьезным и обязательным, я давно и без труда обратила бы его в католичество. Но мой муж считал, что король протестантской страны может быть только протестантом. Мне же всегда казалось, что англичане – люди вовсе не набожные: ведь истинная вера требует от человека самоотдачи, а жители Британии были себялюбивы и ленивы. И только грозные события последующих лет показали мне, как недооценивала я своих подданных. Я вообще многого не замечала. Например, я упустила из виду то обстоятельство, что пуританство постепенно обрело такую силу, что его приверженцы уже не опасались вслух высказывать свое недовольство присутствием в Англии католиков.

Разумеется, рождение второго принца вызвало в стране ликование. Ведь Джеймс мог стать королем, если бы с Карлом, не приведи Господь, случилось бы какое-нибудь несчастье. Я понимала, что мне ни за что не дадут воспитать Джеймса в католической вере, и не протестовала, когда его окрестил королевский капеллан. Мальчик получил титул герцога Йоркского. Я не могла нарадоваться на своего прелестного ангелочка, и мне захотелось все же попробовать с детства приобщить его к истинной вере. Поэтому я выбрала для него кормилицу-католичку. Добрая женщина очень привязалась к ребенку, однако ее появление при дворе не прошло незамеченным, и Карлу дали понять, что она должна либо принять протестантство, либо оставить свое место. Негоже, мол, растить из возможного наследника престола идолопоклонника.

Расстроенный Карл все мне рассказал и добавил, что, если женщина согласится отказаться от истинной веры, ей разрешат остаться во дворце.

Я запротестовала.

– Она прекрасная кормилица и няня. Ребенок привык к ней. Я не смогу найти ей достойную замену.

Но Карл был непреклонен, и я поняла, что мои просьбы и даже слезы ничего не изменят.

Он немедленно послал за няней и мягко растолковал ей, что, хотя она очень хорошо исполняет свои обязанности и королева довольна ею, она все же должна помнить, что ребенок при определенных обстоятельствах может стать королем Англии. Англичане же считают, что у маленького принца не должно быть кормилицы-католички. Единственное, что от нее требуется, – это признать, что право римского папы вмешиваться в дела государей является нечестивым и еретическим. И оно, конечно же, заслуживает осуждения.

– Согласитесь с этим, – сказал король, – и все будет хорошо.

Няня в ужасе воскликнула:

– Отречься от папы! Усомниться в правах Его Святейшества! Нет-нет, никогда… никогда!

– Тогда вы должны покинуть дворец, – объявил король.

Я была в полном отчаянии и не желала слушать никаких утешений. Я сказала, что любая женщина в стране может выбрать няню для своего ребенка, но королева, дочь великого Генриха IV, лишена этого права.

Король продолжал успокаивать меня, но я только рыдала. Ведь я так мечтала обратить в католичество не только мужа, но и весь английский народ! Мне хотелось войти в историю, подобно святому Августину, и я даже надеялась, что уже сумела поколебать основу протестантской веры в этой стране.

Господи, как же я заблуждалась! Англичане по-прежнему ненавидели католиков, и потому мне нельзя было даже доверить своего крохотного сына няне-католичке.

Я отказывалась есть и целыми днями лежала в постели, мучимая безысходной тоской. Я очень похудела, и обеспокоенный король призвал ко мне лекарей. Им так и не удалось определить, чем я больна, и они в конце концов заявили, что чувства мои расстроены и что я потеряла желание жить.

Карл не знал, как быть, и очень терзался из-за меня, ибо его любовь ко мне была очень велика. Конечно же, я вовсе не хотела огорчать его, но мысль о том, что у Джеймса будет другая кормилица, не оставляла меня ни днем, ни ночью.

И вот однажды в мою опочивальню вошел Карл и объявил мне, что няня возвращается.

– Я приказал послать за ней, – сказал он, – и сумею заставить замолчать все злые языки. Надеюсь, это обрадует тебя.

Я прильнула к нему, горячо поблагодарила, и мы крепко обнялись. Воистину мой муж шел на все ради нашей любви! Я была так счастлива!

На другой же день мне стало значительно лучше.

Но вскоре меня ожидало новое потрясение. Дворцовый священник объявил мне, что я должна отречься от католичества и принять протестантство – это, мол, пойдет на пользу королю и всей нации.

Сделать такое предложение мне, ревностной поборнице истинной веры! Я холодно отказалась слушать его, однако он продолжал свои гнусные речи и даже, упав на колени, принялся молиться за меня.

Я, не в силах больше сдерживаться, гневно вскричала:

– Вы еретик. Вы предали Бога, и вас ожидают муки ада!

Зарыдав, я упала в кресла. Господи, да когда же они перестанут мучить меня?!

Король терпеливо пытался успокоить меня и вновь уверял, что делает все возможное, лишь бы облегчить католикам жизнь в Англии. Как же мы оба были слепы тогда! Как не понимали чувств нашего народа! Ведь именно за послабления католикам и невзлюбили Карла многие, очень многие его подданные.

Как-то король сказал, что готов пойти на все, лишь бы порадовать меня.

– Вы не шутите? – спросила я.

– Конечно же, нет. Ведь я люблю вас, – ответил он.

– Тогда, супруг мой, пообещайте мне посещать вместе со мной все мессы, – попросила я.

Но Карл лишь вздохнул в ответ.

И тогда я пообещала себе открыть мужу свет истинной веры. Мне казалось, что он сам с радостью откажется от ложной религии.

До меня часто доходили слухи о том, что и в Англии, и за ее пределами все больше людей полагают, будто я использую свое влияние на Карла для того, чтобы заставить его отречься от протестантства. Разумеется, это не нравилось многим англичанам, но я не обращала на это никакого внимания – и, как выяснилось впоследствии, была очень и очень недальновидна. Я знала, что меня не любили, но, подобно Карлу, считала, что подданные не имеют права судить деяния своих монархов – помазанников Божиих. В Риме же на меня возлагали большие надежды, и сам папа называл меня своей посланницей.

Нашему малышу Джеймсу было около года, когда в Лондон прибыл Грегорио Панзани, о чем сообщил мне отец Филипп. Папа отправил его в Англию для беседы со мной. Я очень волновалась перед этой встречей и готовилась сообщить ему, что, несмотря на несколько неудач, я не оставляю попыток сделать Англию католической страной.

Панзани был очень любезен со мной и передал мне слова Его Святейшества: «Я благодарю Вас за Вашу преданность престолу святого Петра и благословляю продолжать Вашу благородную деятельность. Надеюсь, Вам удастся привести эту заблудшую страну в лоно истинной веры».

Я была счастлива услышать это.

– Скажите Его Святейшеству, – проговорила я торжественно, – что я вскоре надеюсь заставить короля Англии отречься от ереси. Он прекрасный человек, и душа его чиста и готова восприять истинную веру!

– Это, – сказал Панзани, – лучшая новость из тех, что я мог услышать, и она переполняет мое сердце радостью.

Потом он попросил меня устроить ему встречу с государем, и я пообещала сделать все, что в моих силах, чтобы ему была дана аудиенция.

Когда Карл узнал, что Грегорио Панзани находится в Англии и даже нанес мне визит, он очень расстроился. С укоризной поглядев на меня, он сказал:

– Вы поступили очень неосмотрительно. Что подумают придворные, когда им станет известно, что вы тайно принимали папского посланца? У нас с вами и без того хватает недоброжелателей.

– Дайте ему аудиенцию, и его пребывание здесь перестанет быть тайной для двора, – предложила я.

Но Карл лишь молча покачал головой.

Тогда я рассказала, что обещала Панзани устроить его встречу с королем. Так неужели же мой супруг унизит меня, отказавшись от беседы с посланником римского папы?

Поколебавшись, Карл согласился повидаться с Панзани – но без свидетелей. Я была просто в восторге и, обняв его, воскликнула, что я счастливейшая из жен.

Итак, ничто уже не могло помешать Панзани встретиться с Карлом. Я не присутствовала на аудиенции, но знала, что говорили они вполне дружески.

Некоторые придворные проведали об этой беседе, но, поняв, что король желает сохранить ее в тайне, молчали. Тем не менее кто-то, должно быть, все же не захотел держать язык за зубами.

Однажды, когда мы с Карлом были в его кабинете, вошел слуга и доложил, что какой-то человек умоляет короля принять его, как он говорит, по делу чрезвычайной важности.

– При нем нет оружия, – прибавил лакей, – и выглядит он вполне мирно.

– Тогда проводите его сюда, – ответил Карл.

Вошедший принадлежал к пуританам – секте, которая за последний год приобрела в стране немалое влияние. Он был очень скромно одет, а какая-то странная стрижка делала его голову совершенно круглой.

Я вздрогнула от неожиданности, когда посетитель произнес доверительным шепотом:

– Ваше Величество, думаю, вам следует знать, что в Англию тайно прибыл очень опасный человек.

– Кого вы имеете в виду? – спросил король.

– Ваше Величество, это один из людей папы. Мне удалось выяснить, что его имя – Панзани. И я решил незамедлительно сообщить вам об этом.

Полагаю, на моем лице отразилось охватившее меня смятение, однако король остался невозмутим.

– Благодарю вас за то, что вы предупредили меня, – сказал он.

И наш пуританин с поклонами удалился, убежденный в том, что он выполнил свой долг верноподданного.

Позже, вспоминая этот случай, я про себя смеялась над круглоголовым простаком. Король же был восхищен его поведением.

– Должно быть, он решил, что мы тут ведем греховную жизнь, – как-то заметила я Карлу. – Он с таким ужасом смотрел на наши ковры и мебель! Не сомневаюсь, что он видел во всем этом орудия дьявола.

– Несчастный, – ответил король, – как печально, когда человек настолько слеп к прекрасному.

Я пересказала этот разговор Панзани. Отличаясь исключительным благочестием, он был в то же время весьма искушен в житейских делах и обладал тонким вкусом. Он нередко выражал свое восхищение моими туалетами и духами. Перед отъездом Панзани сказал мне, что убежден: не пройдет и трех лет, как король обратится в католическую веру, а вскоре за ним последует и вся страна. Этим радостным событием христианский мир будет прежде всего обязан мне, английской королеве.

Я имела глупость поверить его красивым словам. Откуда мне было знать, что на самом деле все обернется иначе и что мне предстоит сыграть немалую роль в событиях, которые приведут отнюдь не к триумфу, но к несчастью?

Однако тогда мне казалось, что все идет хорошо, в чем уверял меня и мой духовник отец Филипп, весьма довольный приемом, оказанным королем папскому посланнику благодаря моим стараниям. В марте умер лорд-казначей Ричард Вестон, граф Портленд, племянник которого Джером посмел вскрыть мою личную почту, и перед смертью послал за католическим священником, чтобы тот совершил над ним последний обряд. А потом вернулся из-за границы Уолтер Монтегю, поэт, сочинивший знаменитый «Пастушеский рай», ставший объектом критики мистера Принна, который за свои резкие высказывания поплатился собственными ушами. По возвращении Монтегю объявил, что ему дано было увидеть истинный свет и что он стал католиком. Все это питало мои надежды.

Вскоре я опять забеременела.

Пока я носила под сердцем мое дитя, было завершено строительство новой католической церкви в Сомерсет-Хаусе. Какой это был счастливый день, когда состоялось ее освящение. Храм поражал изумительно расписанным куполом, на котором изображены были архангелы, херувимы и серафимы, парящие над головами молящихся. На меня была возложена почетная обязанность отдернуть занавес и открыть взорам собравшихся всю эту красоту.

Когда служили мессу, я была так растрогана, что на глаза у меня постоянно наворачивались слезы. Мне казалось, что это миг торжества Истины в стране, отвернувшейся от нее. Очень скоро, обещала я себе, такие церкви возникнут повсюду, – разумеется, не столь великолепные, как королевский храм в Сомерсет-Хаусе, – но я не устану бороться, пока англиканская ересь не будет окончательно побеждена.

Конечно, Карл не мог присутствовать на богослужении, но, как истинный ценитель искусства, он побывал в храме, и я видела, что глаза его сверкали от восхищения.

Прощаясь со мной, Панзани поздравил меня.

– Однако, – заявил он, – этого недостаточно. Его Святейшество доволен вами, но не следует останавливаться на достигнутом. Нам нужно больше последователей нашей веры в крупных городах.

Признаться, я была несколько расстроена. Я-то так надеялась немного отдохнуть! Ведь вскоре должен был появиться на свет мой ребенок, и хотя мне уже и прежде приходилось давать жизнь новому существу, всякий раз это было для меня суровым испытанием.

Елизавета родилась холодным декабрьским вечером. Мучительные схватки продолжались весь день, и только ближе к ночи, в десять часов, если быть совсем точным, младенец издал свой первый крик. Каким бы утомительным ни было ожидание, а роды трудными, все оказывалось оправданным, когда наконец рождался малыш. К тому же я была довольна и тем, что родилась именно девочка, ведь наша Мэри была болезненным ребенком, и мы не раз всерьез опасались потерять ее. Мой старший, Карл, рос не по дням, а по часам. Он был некрасив, но обладал большим обаянием и легко располагал к себе людей. Джеймс при всей его привлекательности не мог сравниться с ним в этом, и я искренне восторгалась старшим сыном, который уже теперь высказывал удивительные мнения, с необычной по годам серьезностью взирая своими огромными черными глазами на окружающий мир, явно находя его занимательным.

Иногда мне хотелось отправиться вместе с Карлом и всеми детьми в Утленд и немного пожить самой обыкновенной жизнью. Конечно, долго бы я там не выдержала. Будучи по натуре довольно-таки легкомысленной, я любила маскарады и балы, красивые платья и драгоценности. Кроме того, я ощущала в себе непреодолимую тягу к разного рода интригам. Как я радовалась приезду Панзани, с которым заключила тайный союз наперекор всем этим ханжам, окружавшим меня!

С рождением Елизаветы у нас возникли дополнительные расходы. Ее передали на попечение графине Роксбург, которая воспитывала и ее старшую сестру Мэри. Но нам пришлось нанять няню, кормилицу, портного и других слуг, как это подобало принцессе королевской крови. Вдобавок у нас часто гостили племянники Карла, сыновья его сестры Елизаветы, что было сопряжено с расточительными увеселениями. Старший, Чарльз-Льюис, был несколько скучноват, зато младший, семнадцатилетний Руперт, отличался жизнерадостным нравом. Было очень приятно видеть обоих молодых людей при дворе, и одно из празднеств в их честь осталось у меня в памяти. Леди Хэттон в своем поместье целый месяц устраивала бесконечные маскарады и всевозможные представления, а в заключение дала бал для жителей Лондона, предупредив, что придворные на него не приглашаются. Генри Джермин предложил отправиться туда инкогнито, и я подумала, что это будет весьма любопытно.

– Но как это осуществить? – спросила я.

– Мы переоденемся горожанами, – сказал Генри. – Я преображусь в купца, а Ваше Величество станет лавочницей.

Какое удовольствие мы получили! Я велела своим портнихам сшить мне платье с чепцом, который хотя бы отчасти скрывал мое лицо, так как я не исключала, что кто-нибудь сможет узнать меня. Потом я послала за одной из своих кружевниц, у которой была лавка в городе, и посвятила ее в наши планы. Она обещала нам содействие и, когда настало время, пригласила нас к себе, а оттуда проводила на бал.

Было так замечательно танцевать с горожанами, слушая их разговоры, хотя некоторые из них очень бранили католиков, заполонивших Англию. Кое-кто даже нелестно отзывался обо мне, но тогда я не восприняла эти выпады всерьез. Они казались мне своего рода острой приправой к нашему приключению. Генри Джермин был просто очаровательным в роли купца, да и лорд Голланд, всегда готовый к любым авантюрам, оказался прекрасным спутником…

Карл тогда пребывал в хорошем расположении духа, так как его племянники по случаю рождения нашей дочери Елизаветы привезли ему в подарок четыре картины редкостной красоты. Король был в восторге от того, что его собрание живописи пополнилось холстами кисти Тинторетто и Тициана! Белоснежных арабских скакунов, подаренных вместе с картинами, Карл отдал мне.

– Я уверен, что вам они доставят больше удовольствия, чем мне, – искренне сказал он. – Я же буду любоваться новыми картинами.

Кто бы на нашем месте стал омрачать себе радость, связанную с появлением на свет дочери, и удовольствие от устроенных по этому поводу пышных торжеств тягостными раздумьями о плачевном состоянии наших финансов? Во всяком случае это было совершенно не в моем характере.

Меня, правда, несколько огорчило известие о том, что леди Элеонора Дэвис, которая в свое время предсказала, что мой первый ребенок будет рожден и похоронен в один и тот же день, внезапно овдовела. За три дня до смерти своего второго супруга сэра Джона она предвидела его кончину. Говорили, что, когда она собралась заранее одеться в траур, сэр Джон сказал:

– Не оплакивай меня, пока я жив; зато я разрешаю тебе смеяться, когда я умру.

Некоторое время спустя леди Элеонора была приговорена к тюремному заключению и штрафу в три тысячи фунтов. Не знаю точно, что она такого совершила, я слышала лишь, что преступление было каким-то образом связано с ее предсказаниями. Может быть, она и впрямь была в сговоре с дьяволом, но во всяком случае она искренне верила в свои пророчества и считала своим долгом не таить этот дар от людей.

В Англию прибыл новый посланник папы Джордж Конн. Это был шотландец привлекательной наружности и исключительного обаяния. Он получал знания в лучших католических учебных заведениях в Париже и Риме, завершил же образование в Болонье, где вступил в орден доминиканцев.

Как я узнала позднее, его направили в Лондон с тем, чтобы он, завоевав доверие двора, попытался – разумеется, с величайшей осторожностью – приобщить к римской вере английскую знать. Планы Панзани, стремившегося обратить в католичество всю страну, Ватикан счел пока неосуществимыми. Решено было начать с наиболее влиятельных аристократов. С этим-то поручением и приехал Конн.

Необходимость приспосабливаться к жизни то в одной, то в другой стране выработала в этом человеке редкое умение общаться. Он заставлял собеседника забыть о том, что перед ним лицо духовного звания. Карлу и придворным доставляли большое удовольствие разговоры с ним, так что вскоре он стал всеобщим любимцем. В Лондоне он снял целый дом, часть которого отвел под церковь, и католики, жившие поблизости, собирались у него слушать мессы. Отец Конн сказал мне, что папа восхищен моими усилиями и в знак своего благоволения шлет мне прекрасный золотой крест, отделанный драгоценными камнями. Я носила его с гордостью и говорила своим друзьям, что это самый ценный дар, который мне когда-либо подносили.

Однажды Джордж Конн показал мне замечательное изображение святой Екатерины и сказал, что хочет отдать оправить его, чтобы затем вручить мне. Я решила повесить картину в своей спальне, чтобы, открыв утром глаза, я сразу видела перед собой одухотворенный лик этой мученицы.

Отец Конн был доволен мною, но заметил, что нам предстоит еще немало потрудиться. Я была очень рада, что король тоже полюбил его общество. Как-то Карл сказал:

– Мне кажется, что в душе я католик.

Я торжествующе взглянула на отца Джорджа, решив, что победа близка. Теперь-то я не сомневаюсь, что Конн был слишком умен, чтобы разделить мою уверенность. Однако тогда я возгордилась. Мало того, что я была счастливой супругой и матерью, – на мои плечи легла великая миссия: привести мою вторую родину к вечному спасению.

Конечно, я понимала, что Карлу трудно решиться переменить веру – ведь, возложив на себя венец английских королей, он поклялся чтить законы реформированной церкви; именно поэтому я в свое время отказалась короноваться вместе с ним.

Я давно уже водила маленького Карла в католический храм, свято выполняя ту часть моего брачного контракта, где мне предписывалось заниматься воспитанием моих детей вплоть до достижения ими тринадцатилетнего возраста. Карлу было пока всего шесть лет, но он с удовольствием слушал мессы и задавал мне потом множество вопросов. Один из таких вопросов пришел ему в голову как раз тогда, когда рядом оказался его отец.

Король удивился и даже разгневался.

– Надеюсь, – обратился он ко мне, – вы не водите мальчика к мессе?

– Разумеется, вожу, – ответила я. – Ему шесть лет, и я хотела бы…

Но Карл не дал мне договорить. Справившись со вспышкой гнева, он заглянул мне в глаза и серьезно сказал:

– Дорогая, вы не должны делать из принца Уэльского католика.

– Почему же? – спросила я.

– Потому, любовь моя, что в один прекрасный день он станет королем этой страны и, подобно мне, поклянется соблюдать заповеди англиканской церкви, – ответил мой супруг.

– Да, но в нашем брачном договоре записано, что я буду воспитывать своих детей, пока им не исполнится тринадцати лет, – напомнила я.

– Однако вы не можете водить их к мессе! – упорствовал король.

– А если я буду на этом настаивать? – не сдавалась я.

– Надеюсь, что не будете, – сказал Карл, – ибо тогда мне придется строжайше запретить вам это делать, а вы знаете, как я не люблю что-либо вам запрещать.

Я вынуждена была подчиниться, но в душе не сомневалась, что король склоняется к истинной вере и, не будь он монархом, присягнувшим на верность реформированной церкви, он давно бы признал мою правоту.

Лишь много позднее я поняла, что все эти мелкие размолвки были подобны редким струйкам дыма над тлеющей кучей листвы, из которой в любой момент могли вырваться языки пламени. Но тогда я была слепа и легкомысленно гордилась тем, что делаю.

В окружении отца Конна было немало придворных дам. Еще бы! Он был так велеречив, хотя никогда не говорил об интересующем его предмете открыто, а всегда только намеками. Я не уставала восхищаться им.

Люси Хэй была одной из тех, кто просто делал вид, что ее влечет католичество. В действительности же ее, как и большинство других дам, занимал исключительно сам Джордж Конн. Они флиртовали с ним так же, как и со всеми мужчинами, отнюдь не воспринимая этого всерьез.

Иное дело – леди Ньюпорт. Полагаю, ее всегда тянуло к католической вере, ведь ее сестра была католичкой. Джордж Конн приложил немало усилий, чтобы убедить эту женщину переменить веру. В этом его поддерживал мой давний любимец Уолтер Монтегю, недавно вновь появившийся в Англии. Мы все считали, что еще немного – и она примет решение, к которому в душе уже была готова.

Муж леди Ньюпорт, командующий королевской артиллерией, будучи непримиримым протестантом, запрещал своей жене заниматься, как он это называл, идолопоклонством, однако Анна была женщиной настойчивой. Мы надеялись, что ее обращение совершится в самом скором времени, но тут она весьма некстати подпала под влияние своего перчаточника, который был чем-то вроде протестантского проповедника и принадлежал к очень влиятельной в Англии секте пуритан.

– Я понимаю, что он всего лишь простой перчаточник, но он говорит так убедительно, что его слова несомненно ниспосланы свыше, – рассказывала она мне.

– Приведите его к нам, и пусть он побеседует с отцом Конном. Посмотрим, сможет ли он сравниться с ним в красноречии.

Люси Хэй, как и остальные мои фрейлины и друзья, всегда радовалась, когда я предлагала что-то необычное, поэтому мы быстро все организовали и пригласили перчаточника, а Джордж Конн заранее согласился провести с ним диспут.

Итак, перчаточник явился. Одетый в нарочито простое темное платье, коротко стриженный, что делало его голову совершенно круглой, он с первого же взгляда показался мне отталкивающим. Не то что Джордж Конн, такой нарядный и светский, что перчаточник при виде его должен был окончательно утвердиться во мнении: все католические священники суть идолопоклонники.

Диспут закончился так, как мы и предполагали. Бедняга и впрямь обладал некоторым красноречием, но их спор с Джорджем очень напоминал поединок двух бойцов, у одного из которых в руках дубина, а у второго – рапира. Несчастный перчаточник не успевал парировать стремительных выпадов Джорджа и в конце концов растерянно закричал:

– Умоляю, отпустите меня, позвольте мне уйти! Я должен подумать… подумать… Вы совсем меня запутали…

Джордж с улыбкой положил руку ему на плечо.

– Ступайте с миром, друг мой, – сказал он. – Идите и обдумайте мои слова. И помните, что, когда вы покинете дебри невежества, я первый рад буду приветствовать вас на пути к истине.

Ошеломленный перчаточник удалился, а мы, окружив Джорджа, принялись его поздравлять.

– Вы были великолепны! – сказала я. – Бедняга! С моей стороны было нечестно сводить вас вместе.

– Ваше Величество, вы были совершенно правы, поступив так, – ответил Джордж. – Это еще одно из ваших благих дел.

– Мы сразу же поняли, что вы победите, – ввернула Люси.

– Правда всегда торжествует, – скромно заверил нас Джордж.

Итог этого диспута был неожиданным для всех нас. Несколько дней спустя стало известно, что перчаточник сошел с ума. Не в силах примирить различные религии, он вконец запутался в лабиринте веры и неверия. Услышав об этой трагедии, мы очень опечалились, ведь несчастный был неплохим человеком и прекрасным мастером своего дела.

Но более всего треволнений было связано с обращением леди Ньюпорт. Однажды она пришла ко мне в большой растерянности.

– Ваше Величество, – сказала она, – мне необходима ваша помощь. Я имела несколько бесед со своей сестрой, и теперь знаю наверняка, что есть истинная церковь. Я хочу стать католичкой, но очень опасаюсь мужнина гнева. Если он об этом проведает, я буду или навсегда заперта в четырех стенах, или вовсе отослана прочь из Англии. Я же между тем очень хочу исповедаться и открыто заявить о своем переходе в католичество. Так как же мне поступить?

Я вошла в положение бедной женщины и стала строить в отношении ее самые разные планы, один смелее другого. Я была очень рада ее решению и всей душой желала помочь ей, тем более что обращение такой знатной аристократки произвело бы в свете большое впечатление. Наконец я спросила совета у Джорджа Конна, который сразу нашел выход из положения.

– Давайте, – предложил он, – будем до поры до времени держать все в тайне, иначе непременно отыщется несколько недоброжелателей, которые донесут о ее намерении лорду Ньюпорту. Поступим же мы следующим образом: пусть эта достойная женщина, возвращаясь с какого-нибудь празднества, хотя бы даже с устроенного Вашим Величеством приема, посетит одного из наших монахов-капуцинов.

Анне Ньюпорт это пришлось по душе, и вскоре, по дороге из театра домой, она побывала в Сомерсет-Хаусе, исповедалась там одному из братьев – и таким образом совершилось ее возвращение в лоно истинной веры.

Еще одна спасенная душа! Я ликовала и мечтала о полной победе над еретиками. Однако же я и представить себе не могла, какая буря разразится над головой несчастной Анны. Ее муж лорд Ньюпорт был человеком весьма неглупым, но и весьма вспыльчивым. И это немудрено, ибо нравом он пошел в свою мать, Пенелопу Рич (дочь Летиции Ноллис, графини Лестер), о которой даже спустя много лет после ее смерти говорили как о женщине с сильным характером и непреклонной волей; уверяют, что мало кто смел ей противиться. Лорд Ньюпорт был незаконнорожденным (подозревали, что отцом его был Карл Блаунт, граф Девонширский), но это обстоятельство отнюдь не мешало его карьере. Он командовал всей королевской артиллерией и, по слухам, извлекал из своего поста немалую выгоду. Разумеется, такой человек не мог равнодушно отнестись к своеволию жены. Он немедленно явился к Карлу и, едва сдерживая ярость, рассказал ему обо всем.

Король пытался как-то утешить его, но Ньюпорт не мог успокоиться и не слушал никаких увещеваний. Разумеется, он не осмеливался прямо обвинять меня, однако намекнул, что во дворце есть небольшой кружок, члены которого своими действиями способствуют проникновению в страну католической веры. В частности, он назвал имена моих ближайших друзей Уолтера Монтегю и сэра Тобиаса Мэтью.

– Ваше Величество, – говорил он, – я молю вас выслать за пределы Англии этих людей, ибо они – истинные виновники перемены, случившейся с моей женой.

Карл весьма сочувствовал Ньюпорту, однако понимал, что я очень рада обрести в леди Анне свою соратницу. Он, конечно, знал, что Монтегю – ревностный католик, но не стал наказывать его, ибо не желал расстраивать меня.

Лорд же Ньюпорт, поняв, что король не будет предпринимать против «идолопоклонников» никаких шагов, отправился к архиепископу Лоду и прямо, без обиняков, сказал ему, что Карл находится под влиянием своей жены и не слушает никого, кроме нее.

Архиепископ Кентерберийский был куда лучше меня осведомлен о растущем в стране недовольстве и вдобавок отлично знал, что очень и очень многие считают его тайным католиком. Именно поэтому он решил сделать то, чего я никогда не простила ему. Он выступил на церковном совете и заявил, что после появления в Англии папских легатов Панзани и Конна в Лондоне увеличилось количество католиков. Еще он сказал, что идолопоклонникам не место в стране истинной веры, и предложил незамедлительно привлечь к суду двух ревностных католиков – Уолтера Монтегю и Тобиаса Мэтью.

Услышав об этом, я очень разгневалась и не посчитала нужным скрывать свой гнев от Карла. Мой бедный супруг не знал, как ему поступить. С одной стороны, он понимал, что лорд Ньюпорт и архиепископ не отступятся от своего и будут настаивать на расследовании, а с другой – ему очень не хотелось огорчать меня.

Лишь тогда я поняла, какое влияние приобрела я в королевстве. Ко мне больше не относились как к легкомысленной женщине, любившей наряды и увеселения, но как к одному из монарших министров.

Мне передали, что Лод сказал Томасу Уэнтворту, любимцу короля, недавно вернувшемуся в Лондон из Ирландии:

– Я сейчас точно зерно, очутившееся между двух жерновов, и я молю Бога вразумить меня и наставить на путь истинный.

Джордж, пришедший ко мне, дабы поведать в подробностях о случившемся на совете, был очень взволнован. Таким я его еще никогда не видела.

– По-моему, – сказал он, – мы проявили излишнюю торопливость. Лод предложил закрыть в Англии все католические храмы, не исключая и нашего в Сомерсет-Хаусе. Его речь встретила всеобщее одобрение.

– Но я никогда не позволю сделать этого! – вскричала я.

– Прошу вас быть осмотрительной, – проговорил Джордж. – Иначе вы вообще можете все погубить.

– Не беспокойтесь, – отвечала я. – Мы спасали уже много человеческих душ, и этого у нас никто не отнимет. Я прекрасно знаю Карла. Он никогда не согласится совершить что-нибудь такое, что огорчило бы меня.

Когда Карл явился в мои покои, вид у него был очень удрученный.

– Лод призывает закрыть все католические церкви, – сказал он.

– Что?! – воскликнула я. – Да это же не священнослужитель, а чудовище! Прикажите ему убраться вон из Лондона. Пускай торгует сукном, как и его отец!

– Но Лод – архиепископ Кентерберийский, – заметил мне на это Карл.

– Господи, но ведь ему так всегда нравились пышные церковные церемонии! Я знаю наверняка, что он ненавидит пуритан не меньше, чем мы с вами!

– Он протестант, дорогая моя.

– Нет, нет, я не позволю ему закрыть католические храмы во всей стране! Тем более – мою церковь! К тому же вы мне обещали, Карл… Обещали… Пускай пощадят хотя бы мой храм!

Муж привлек меня к себе и сказал, что Сомерсет-Хаус трогать не будут.

– Но, – тут же добавил он, – все прочие католические храмы вот-вот закроют.

Резкое выступление архиепископа Лода против «идолопоклонников», как ни странно, вовсе не прибавило ему любви простонародья. Удивительно, до чего же плохо и презрительно относятся люди низкого звания к тем, кто вышел из их же среды и сумел достичь высокого положения. Лода едва ли не в глаза называли двуличным и обвиняли во лжи. Уверяли, будто он в душе всегда был католиком, а зачастую сравнивали его поведение с поведением моим и Джорджа Конна – мы, мол, хотя бы не скрываем своей принадлежности к католической церкви, а он пытается обмануть английский народ, лишь для вида порицая папизм.

Более всего, однако, страдал мой муж. Боясь обидеть меня, он не предпринимал никаких шагов и попросту бездействовал. Но в конце концов его вынудили издать суровый вердикт, осуждающий католицизм. Впрочем, Карл остался верен себе и постарался дать понять приверженцам римской церкви, что они могут ничего не опасаться.

Я была счастлива тем, что Карл сумел, как мне казалось, найти достойный выход из сложившегося положения, но мой муж был печален, ибо лучше меня понимал, какие тучи сгущаются над его головой.

Из Франции пришло письмо от моей матери. Оно было печальным и пугающим. Моя матушка окончательно поссорилась с Ришелье, и он совершенно удалил ее от государственных дел.

Я не могла понять, как такое возможно. Я прекрасно помнила, что во время моего отрочества королева Франции крепко держала в руках бразды правления страной. И теперь я очень беспокоилась за нее.

– Ришелье! – говорила я Карлу. – Да кто он такой? Как смеет этот кардинал единолично распоряжаться судьбами моей родины?!

И тут Карл произнес слова, которые, как показало время, были пророческими, хотя в тот момент прозвучали весьма странно. Просто поглядев на меня, король промолвил:

– Я убежден, что и в Англии есть люди, которые мечтают отстранить меня от власти.

Я даже рассмеялась – такими нелепыми показались мне его опасения. Но король мрачно продолжил:

– Я чувствую, что нас ожидают тяжелые испытания. Шотландия…

– Не говорите мне об этой ужасной стране, – перебила я. – Шотландцы – причина всех наших бед.

Карл согласился со мной и добавил:

– Пуритане – люди особенные. Ведь они не просто хотят избавиться от меня и посадить на британский престол своего ставленника. Похоже, они вообще против того, чтобы над ними был король. Эти сектанты желают сами править государством.

Но я продолжала смеяться, и Карл тоже сделал попытку улыбнуться.

– Что за странная мысль? – говорила я. – Все монархи – помазанники Божии, власть над людьми дана им свыше, а на что способны эти вечно угрюмые, одетые в черное пуритане с их смешными, стриженными в кружок волосами?

Господи, как же наивна я была! Если бы мы с Карлом проявили тогда чуть больше осмотрительности, нам бы удалось избежать многих грядущих бед.

Но в то время меня больше всего волновало положение, в котором очутилась моя бедная матушка.

Карл прекрасно понимал, что, с точки зрения политической, королеве Марии нельзя давать прибежище в Лондоне, но я-то хотела именно этого! Для меня была невыносима сама мысль о том, что моя мать станет скитаться по Европе в поисках приюта. Я очень сердилась на своего брата, который полностью подпал под влияние Ришелье и потому позволял ему так обращаться с нашей матерью.

Ей в конце концов было назначено денежное содержание, но более всего мой братец мечтал о том, чтобы бедняжка навсегда покинула Францию.

«Как же это ужасно, – думала я, – уезжать из своего дома, в котором прежде ты была полновластной хозяйкой!»

Пока же матушка моя находилась в Голландии, но агенты Карла доносили ему, что французская королева-мать собирается приехать в Англию.

– Полагаю, моим подданным это не понравится, – сказал Карл, с печалью глядя на меня. Он знал, что англичане недолюбливают меня – ведь я была чужеземкой и вдобавок католичкой. – К тому же наша казна почти пуста, и мы не сможем сделать так, чтобы Ее Величество ни в чем не терпела недостатка.

– Не волнуйтесь об этом, – ответила я. – Думаю, матушка будет рада и тому, что тут ее ждет сердечный прием.

Мой муж выглядел подавленным и растерянным, и я решила не говорить ему, что отлично осведомлена о поручении, данном им одному из своих верных людей. Этот человек был отправлен в Голландию с тем, чтобы отговорить мою мать от приезда в Лондон.

Разумеется, она догадывалась о том, что будет в Англии непрошеной гостьей, но полагала, будто я богата и независима. Ведь я была королевой! Может, до нее и доходили слухи о том, что в нашей стране сейчас неспокойно, но она не придавала им никакого значения, ибо привыкла не приноравливаться к обстоятельствам, но обстоятельства приноравливать к себе.

Мне не терпелось услышать от нее новости о новорожденном дофине. Ведь Анна Австрийская после долгих лет бесплодия наконец-то произвела на свет мальчика.

Впрочем, я понимала доводы Карла, не желавшего видеть мою мать при своем дворе, и потому решила склонить его к тому, чтобы он позволил королеве приехать к нам ненадолго, – всего лишь погостить. В душе же я надеялась, что она останется у нас навсегда, ибо очень нуждалась в ее жизненном опыте и советах.

Но внезапно мы получили из Голландии удивительное известие. Моя мать отбыла из этой страны, и ее корабль вот-вот пристанет к английским берегам. В плавании ее сопровождает свита из ста шестидесяти человек и множество слуг; вдобавок она прихватила с собой шесть экипажей и семь десятков лошадей.

Все это могло означать лишь одно: французская королева-мать намеревалась надолго обосноваться в Англии.

Карл был в полнейшем замешательстве.

– Как же так?! – в отчаянии восклицал он. – Ведь я же не приглашал ее! Она едет сюда незваной!

Я прекрасно понимала, что он уже прикидывает, во сколько обойдется нам содержание ее двора, и мне было больно видеть его таким расстроенным. Я подошла к нему и с мольбой в глазах произнесла:

– Прошу вас, не волнуйтесь, друг мой. Вы не можете не принять ее. Ведь она моя мать!

В то время я снова носила под сердцем ребенка, и потому муж очень боялся обеспокоить меня. Правда, он все-таки завел речь о деньгах и о том, как отнесутся его подданные к приезду еще одной француженки, но в конце концов сдался и даже пообещал оказать ей почести, каких требовало ее высокое королевское положение. Пока же я получила три тысячи фунтов на обустройство ее покоев и на покупку новой мебели.

Я крепко обняла его, расцеловала и сказала, что он самый замечательный муж на свете и что я горжусь им. Еще я прибавила, что моя мать будет счастлива узнать, как мы любим и уважаем друг друга.

Итак, я вернулась в Сент-Джеймс, где жили мои дети, и самолично выбрала там пятьдесят комнат, предназначенных для королевы-матери и ее приближенных.

Я должна была разрешиться от бремени спустя четыре месяца и потому быстро уставала, однако лично следила за работами в покоях моей матери. Я так мечтала поскорее обнять ее!

Дети, узнав о приезде бабушки, очень обрадовались и тоже с нетерпением ожидали ее. Карлу было уже восемь лет, и он походил на своего деда. Из-под темной челки глядели такие пытливые глаза, каких мне не приходилось видеть ни у одного ребенка. Мэри, годом младше брата, была совершенно прелестна, как и наш третий отпрыск – Джеймс; Елизавете только-только исполнилось три года, а Анна была еще совсем малютка. Через несколько месяцев после ее рождения я вновь забеременела.

Я очень гордилась своей здоровой натурой и тем, как пылко любил меня Карл. Мне не было еще и тридцати, и я часто задавала себе вопрос, скольких детей суждено мне родить. Однако беременности утомляли меня, и нередко я чувствовала себя совсем разбитой!

И все же, забыв о своем состоянии, я старательно готовилась к приезду матушки. Меня обрадовало известие о том, что королеву-мать лондонцы встретили приветственными кликами. Городские улицы были украшены штандартами, и сам лорд-мэр выехал ей навстречу.

С тех пор как пуритане стали играть заметную роль в жизни страны, я не доверяла жителям Лондона и опасалась выражения негодования и гнева, однако, очевидно, любовь к празднествам пересилила их презрительное отношение к католикам. Вдобавок, успокаивала я себя, англичане все же помнили о том, что к ним прибыла мать их королевы.

Вскоре до моего слуха донеслось пение труб, возвещавшее о приближении кортежа, и я поспешила на крыльцо. Маленький Карл держал меня за руку, а остальные дети отстали от нас. Но в ту минуту я не думала о соблюдении всех церемониальных условностей.

Я подбежала к карете и, забывшись от волнения, попыталась сама открыть дверцу. Один из слуг помог мне, и я тут же опустилась на колени и попросила мать благословить меня.

Затем мы вместе вошли во дворец, и я показала дорогой гостье приготовленные для нее апартаменты.

Бедная королева Мария поразила меня происшедшей в ней переменой. Я давно не видела ее, мы только переписывались, – все эти годы я была счастлива, училась любить мужа и делала все, чтобы создать хорошую семью, и даже думать не хотела о том, что на свете есть несчастливые люди. Моей матери было шестьдесят пять лет, и сейчас я с трудом узнавала в этой изможденной, пожилой и усталой женщине прежнюю гордую государыню. Моя матушка никогда не была красавицей, последние же печальные события наложили неизгладимый отпечаток на ее лицо, так что неизменным остался лишь ее непреклонный характер. Мне даже стало совестно оттого, что я так счастлива со своим мужем и без страха гляжу в будущее.

Она не умолкала ни на минуту! Она жаловалась на бедность – да, да, на бедность – и на судьбу, столь неблагосклонную к ней, говорила, что, видимо, придется заложить или продать все оставшиеся у нее драгоценности – иначе, мол, ей грозит нищета.

– Милая матушка, – перебила я, – продайте их мне! По крайней мере, вы утешитесь тем, что они не покинут нашу семью.

Королева потрепала меня по щеке, назвала хорошей девочкой и выразила радость по поводу того, что я так богата.

– Вовсе нет, мама, – отвечала я. – Денег у нас как раз мало, и, чтобы получить их, Карл вынужден вводить множество новых налогов.

– Налоги – это головная боль всех королей! – ответила мне мать. – Конечно же, деньги в стране есть всегда, дитя мое, надо только уметь добыть их. Разумеется, ты получишь мои драгоценности. И не беспокойся, я не задержусь у вас надолго…

– Не задержитесь надолго?! – воскликнула я. – О чем это вы, мама?

– Дорогая моя Генриетта, – сказала она, – я не сомневаюсь, что ты рада моему приезду, но обстоятельства могут сложиться так, что мне скоро придется вернуться во Францию.

– Неужели кардинал?.. – начала я, с любопытством глядя на мать.

– Кардинал! – Казалось, она выплюнула это ненавистное ей слово. – Он болен, у него страшный кашель, и даже вечно горящий у него в комнатах камин не может согреть его. Он постоянно пьет свой любимый отвратительный клубничный сироп, надеясь смягчить горло. И ты думаешь, эта его болезнь не опасна?

– Значит, вы полагаете, он вот-вот умрет? – спросила я.

– Я уверена в этом, милая моя. Неужели ты думаешь, что я провожу дни в ленивой праздности? – удивилась она моей неосведомленности. – Я отлично знаю обо всем, что происходит нынче во Франции. У меня повсюду свои шпионы.

– Но как же мой брат, матушка? Почему он не защитил вас? – допытывалась я.

– О Людовик! Он так слабоволен, – она с пренебрежением махнула рукой. – Он всегда был таким. Он слушает лишь кардинала да свою жену. Это не король, это кукла, наряженная в королевские одежды.

– А ребенок? Ваш внук? Дофин? – любопытствовала я.

Она улыбнулась и кивнула.

– Второй Людовик? О, это прекрасный здоровый малыш. – Тут мать наклонилась ко мне и понизила голос. – Видишь ли, есть одно предсказание… Оно касается твоего брата. Звезды не благоприятствуют ему. Спустя год или полтора Людовик умрет. Ты же знаешь, он с детства рос хилым и болезненным. И кто тогда будет править страной? Его сын, который только недавно начал ходить? Я с триумфом вернусь в Париж и вновь возьму в свои руки бразды правления, как это было после гибели твоего отца.

– Так сказано в пророчестве? – спросила я, чувствуя охватывающий меня трепет.

– Да, – уверенно ответила она и добавила, рассеяв любые сомнения на сей cчет: – А мои астрологи – лучшие в Европе. Так что твоему Карлу выгодно достойно принять меня. В будущем я смогу оказать ему неоценимую помощь.

Меня охватил благоговейный страх. Я всегда верила прорицателям, и у меня уже был случай убедиться в том, что они редко ошибаются. Я никогда не смогу забыть Элеонору Дэвис и ее предсказание о моем первом ребенке.

После приезда моей матери я стала проводить гораздо меньше времени в обществе мужа. Королева Мария полюбила наших детей и была совершенно очарована маленьким Карлом, находя в его облике и характере черты, присущие великому Генриху IV.

– Он очень похож на твоего отца, этого наваррского задиру, – говорила она. – Быстрый, живой, схватывает все на лету, все замечает. Будем, однако же, надеяться, что он не станет волочиться за каждой юбкой. Генрих доставлял мне немало хлопот, но я терпела, закрывая глаза на все его многочисленные измены… терпела ради короны. Но твой муж, дочь моя, совсем не таков. Он очень мягок и очень предан тебе. Я не удивляюсь, что ты постоянно беременна. Впрочем, твой отец тоже находил время позаботиться о том, чтобы дворцовая детская не пустовала. И все же у вас с Карлом все по-другому. Ты очень счастливая женщина, Генриетта!

Я согласилась с ней, но добавила, что Карл в последнее время часто бывает мрачен, ибо пуритане доставляют ему множество хлопот.

– Да, я слышала об этом, – кивнула моя мать. – Но быть монархом вообще нелегко. Главное же заключается в том, что ты ведешь правильную политику и Его Святейшество доволен тобой.

– А как поживает госпожа Сен-Жорж? Вы что-нибудь знаете о ней? – с надеждой в голосе спросила я.

– Нет, с тех пор как я покинула Францию, я не имела о ней никаких известий. Думаю, что она счастлива с этим своим маленьким тираном. Гастон же до безумия любит свою дочь. Какая жалость, что Господь не даровал ему сына! Маленькая мадемуазель де Монпансье очень богата, ты же знаешь, что жена Гастона завещала ей все свое состояние. Жаль, конечно, что эти деньги не достались самому Гастону. Я не одобряю, когда юные особы внезапно богатеют, – решительно заявила моя мать.

– Зато она легко найдет себе мужа, – заметила я.

– Дорогое мое дитя, как раз обилия женихов я и опасаюсь более всего. Они сейчас слетятся к ней, как мухи на мед. Гастон должен быть очень и очень осмотрителен, – с прежней уверенностью говорила мать. – Как бы мне хотелось очутиться в Париже и самой проследить за всем! Впрочем, если верить предсказанию, я скоро вернусь туда.

Мысль о предстоящей кончине Людовика огорчила меня. В конце концов он был моим братом, хотя чаще всего я думала о нем не как о родственнике, но как о короле Франции. И все же между нами существовала связь, и теперь я вспоминала наши детские игры и немногочисленные встречи, после того как Людовик навсегда покинул детскую.

Моя мать так уверенно говорила о его смерти… Как это, должно быть, страшно – предвидеть будущее!

«Власть! – подумала я. – Как страстно люди стремятся обрести ее! Однако мне она не нужна. Мне больше всего хотелось бы жить в покое в кругу семья, с любимым мужем и детьми. И, разумеется, в католической стране!»

– Возможно, мне следует поехать во Флоренцию, – сказала королева.

– О, дорогая матушка, это было бы чудесно, – ответила я. – Вы бы вновь оказались в кругу семьи.

– О, да. Я уверена, что Медичи обрадовались бы мне. Их всегда отличали сильные родственные чувства. Однако было бы немного странно снова оказаться во Флоренции, гулять на берегах Арно и жить в старом дворце. И в каком же качестве я должна туда вернуться? Королевы-изгнанницы, вынужденной покинуть Францию, ибо сын ее оказался слабовольным монархом и всю власть в стране передал в руки властолюбивого кардинала? О, нет, я не могу этого сделать.

Наши взгляды встретились, и я увидела в ее глазах страх. Мне стало жаль королеву-мать – одинокую пожилую женщину.

Но это был лишь краткий миг слабости. Королева сумела быстро справиться с собой.

– Во Флоренцию я вернуться не могу, – печально проговорила королева, – это было бы признанием собственного поражения.

Она снова была спокойна, пряча страх под маской уверенности и равнодушия.

– Итак, скоро я опять буду во Франции, сколько же дел мне предстоит!

За время пребывания в Англии моей матери дети привыкли и привязались к ней, и она решила заняться их воспитанием. Начала она, естественно, с Карла. Мой мальчик, как это ни странно, всегда засыпал в обнимку с одной любимой им деревянной игрушкой. Ему подарили ее шесть лет назад, и няня говорила мне, что ребенок никогда не ложится в постель без нее.

– Глупости, – сказала моя мать. – Негоже принцу Уэльскому спать с игрушками.

Она очень серьезно, как со взрослым, поговорила с ним и убедила отказаться от этой привычки. Карл осознал, что он – будущий король, и начал всем и каждому рассказывать о том, что государи не должны вести себя по-детски, даже если они еще мальчики.

Карл рос сметливым и даже хитрым ребенком. Особенно поразила всех нас история с лекарством, которое прописал ему его гувернер лорд Ньюкастл. Карл ни за что не желал пить его, и Ньюкастл вынужден был пожаловаться мне. Я отправила мальчику послание, где не только настаивала на приеме снадобья, но и уверяла, что приеду и сама заставлю Карла пить его. Еще я выражала надежду, что мой сын не разочарует меня.

На следующий же день лорд Ньюкастл привез мне письмо от принца.

«Дорогая матушка, – писал Карл своим детским почерком по линейкам, чтобы строчки не наползали друг на друга, – я не хочу принимать это лекарство, потому что мне от него становится хуже. Неужели Вы были бы довольны, если бы я серьезно заболел? Я каждый день катаюсь верхом и могу сам приехать к Вам.

Ваш сын Карл».

Я не могла удержаться от смеха и сказала лорду Ньюкастлу, чтобы он и впрямь не принуждал больше принца Уэльского пить снадобье.

Как же мне было не гордиться таким сыном?

Что касается Мэри, то моя мать жаловалась, что девочка привыкла слишком плотно завтракать. Она, мол, съедает много баранины с хлебом и целого холодного цыпленка и все это запивает элем. Неудивительно, что ребенок часто страдает расстройством желудка. От такого питания можно опасно заболеть!

Я велела давать Мэри поменьше еды, и она действительно почувствовала себя гораздо лучше.

Англичане не слишком жаловали мою мать, полагая, будто на ее содержание тратятся большие суммы денег и что она вмешивается в государственные дела. И они были правы. Да, моя матушка и впрямь привыкла жить на широкую ногу, но разве не так следует жить королеве?

Вскоре после ее приезда на южное побережье нашей страны обрушился страшный шторм, который принес жителям много бедствий. Английский народ, склонный к суевериям, начал роптать, ибо связал это несчастье с появлением в Лондоне еретички-француженки. Я очень волновалась, что моя мать расстроится, услышав об этом, однако она осталась совершенно безучастной ко всем этим сплетням и слухам. Впрочем, она всегда обращала внимание лишь на то, что казалось важным только ей самой. Я просто забыла эту ее черту.

Но хорошая погода все не устанавливалась, и лодочники на Темзе кричали друг другу, что это происки старой королевы, которая, по их мнению, умеет колдовать.

Моя мать очень любила роскошь, и ее прихоти опустошали нашу казну. Она искренне считала, что английские простолюдины обязаны платить огромные налоги, дабы ей можно было ни в чем себе не отказывать.

А народ роптал, считая, что она повинна во всех бедах и неприятностях. Шаткое спокойствие в стране вот-вот могло быть нарушено.

Карл все больше нервничал, не в силах долее терпеть ее присутствие в Англии, и обратился к моему брату Людовику с просьбой пригласить королеву Марию обратно в Париж. Он писал, что старая дама очень тоскует по Франции и что впредь она уже не будет интриговать против кардинала Ришелье.

Карл объяснил мне, что его беспокоят не только огромные расходы моей матери, но и то, что наши подданные все более возвышают голос против ее присутствия в Англии.

Я с прискорбием замечала, что мой любимый супруг стал очень угрюмым и раздражительным, и потому решила не бранить его за послание, отправленное Людовику.

Ответ от моего брата пришел очень быстро. Французский государь писал, что не верит никаким обещаниям нашей матери, ибо она является интриганкой по натуре и непременно вновь попытается отстранить от кормила власти не только ненавистного ей Ришелье, но и самого короля.

«Будьте тверды, дорогой зять, и попросту укажите ей на дверь«, – вот какими словами оканчивалось письмо Людовика.

Но мой Карл не был способен на столь решительный и жестокий поступок. Прежде всего он не хотел причинять боль мне, и потому королева Мария осталась в Англии.

Правда, она действительно желала вмешиваться абсолютно во все. Однажды она сказала мне:

– Когда я жила в Голландии, я очень много думала о тебе и твоих детях. По-моему, одной из твоих девочек нужно выйти за принца Оранского.

– За принца Оранского! – воскликнула я. – Но это же мезальянс!

– Я не имела в виду твою старшую дочь Мэри. Может быть, Елизавета…

– Господи, матушка, ей сейчас всего три года! – простонала я.

– Дорогая моя, о супружестве детей следует думать заранее, пока они еще в колыбели, – нравоучительным тоном проговорила моя мать и тут же решительно добавила: – Я намерена обсудить это с королем.

– Нет, мама, – твердо возразила я. – Если я решу, что это необходимо, я сама поговорю с ним.

– Видишь ли, – обиженно заметила она, – мне показалось, что ты способна говорить с ним только на альковные темы, а дел государственных ты предпочитаешь не касаться.

– Судьба моей дочери неразрывно связана с судьбами Англии, и я всегда помню об этом, – холодно ответила я и подумала, что, кажется, начинаю понимать Людовика, который всеми силами пытался избавить Францию от присутствия королевы-матери.

Неужели жизнь ничему не научила ее? Неужели она по-прежнему во всем винит только собственного сына и Ришелье, и ей не приходит в голову, что ее советы отнюдь не всегда уместны?

Впрочем, я все-таки передала Карлу свою беседу с матерью.

– Принц Оранский – это дурная партия для дочери английского короля, – сказал он.

– Я тоже так полагаю, – ответила я. – Однако матушка уверяет, что вела с принцем предварительные переговоры и что он был бы счастлив жениться на одной из наших девочек.

– Еще бы! Я нисколько не сомневаюсь, что он был бы счастлив заключить такой брак. И все же я считаю, что он недостоин руки даже младшей из английских принцесс.

Вдобавок, вспомнила я, принц Оранский – протестант, а я предпочла бы, чтобы моим зятем стал католик.

Моя беременность становилась все заметнее и все больше давала знать о себе, однако я все еще могла прогуливаться по замечательным аллеям и террасам Сент-Джеймского парка. Там было много ручных оленей и птиц, и детям очень нравилось играть с ними.

Как-то мы с Карлом сидели на скамье, а наши отпрыски бегали неподалеку, возясь со своими любимыми собаками и производя ужасный шум.

Придворные, прогуливавшиеся среди цветников, с умилением наблюдали эту идиллию.

Как же я была счастлива в те дни! С какой нежностью глядела я на мужа!

Он очень изменился за годы нашей семейной жизни и почти перестал заикаться. Мне казалось, что ему гораздо приятнее говорить со мной и детьми, нежели со своими министрами и советниками. Он с удовольствием вникал в детские дела, отвечал на многочисленные вопросы Карла и с интересом выслушал Джеймса, который пожаловался ему на обжору Мэри, съевшую за обедом его пирожное. Я не сомневалась в том, что король счастлив в кругу семьи.

Господи, наши подданные постоянно ропщут! Почему они не так довольны жизнью, как я, их королева? Чего они хотят, чего добиваются от моего бедного мужа и от меня?

…Наступила холодная, очень холодная зима. «Зима, насланная на Англию королевой-матерью», – как говорили лодочники.

В конце морозного января у нас родилась девочка. Она появилась на свет очень маленькой и слабой, и мы едва успели окрестить ее и дать ей имя Екатерина, как она умерла.