Сестры-соперницы

Холт Виктория

Часть вторая

БЕРСАБА

 

 

ЖАБА В ПОСТЕЛИ

Как-то раз я сказала, что начну вести дневник только тогда, когда произойдет что-нибудь значительное. Но я не думала, что это будет событие, разбившее мое сердце. Я оскорблена и унижена, но в первую очередь, думаю, все-таки разгневана. Мой гнев смягчается тем, что я прячу его от окружающих; он продолжает тлеть в моей груди, как костер, угли которого прикрыты золой, в ожидании мгновения, когда кто-нибудь раздует пламя, и тогда, мне кажется, я смогу убить того, кто довел меня до этого состояния.

Я откладываю в сторону перо и сжимаю руки, будто обхватываю ими ее шею. У меня очень сильные руки. Я могу делать ими такое, что и не снилось Анжелет.

Сейчас я только наполовину верю в это. Я говорю себе, что это не может быть правдой. Но в глубине души я уверена: это правда. Дедушка был прав, говоря, что она принесет нам несчастье. Он имел в виду меня, я знаю это, поскольку дедушка питает ко мне особые чувства. Между нами существует связь. Мне кажется, я знаю, в чем дело: это желание, страсть, которой когда-то пылал он и которая через него передалась мне. Внешне я выгляжу очень тихой… тише, чем Анжелет, хотя внутри я совершенно иная.

Если бы я не была такой, какая я есть, со мной бы ничего этого не произошло. Я не уединялась бы с Бастианом в лесу и не впадала бы в состояние экстаза, которому я не в силах противиться, как и Бастиан. Мне кажется, если бы наши отношения получили огласку, во всем обвинили бы его, утверждая что он соблазнил наивную девушку, почти ребенка… Но это не правда. Это я искушала его — искусно, тонко… Он целовал меня и был напуган теми поцелуями, которыми я отвечала ему; я ласкала его, чтобы разбудить в нем желание. Ему казалось, что я делаю это по наивности. Он и не понимал, что я, хотя и была в то время девственницей, сгорала от желания, чтобы мной обладали.

Когда мне исполнилось четырнадцать лет, я уже знала: я хочу, чтобы Бастиан стал моим любовником. Он проявлял склонность именно ко мне, и это внушало теплые чувства к нему, так как, несмотря на полное внешнее сходство между Анжелет и мной, люди обычно предпочитают находиться в обществе сестры. Не потому, что она красивее меня… разве стоит говорить о чем-то таком, если большинство людей не могут отличить нас друг от друга? Нет, дело было в ее манере поведения. Когда я бралась притворяться, что я — Анжелет (а это было одной из наших любимых игр), мне это давалось без труда: ее натура была мне понятна — открытая, легкомысленная, болтающая, что попало, не особенно задумываясь о последствиях, беззаботная, веселая, доверчивая и потому зачастую становящаяся жертвой обмана. Для перевоплощения в Анжелет достаточно было вспомнить ее. А вот ей никогда не удавалось по-настоящему перевоплотиться в меня, поскольку, проживи она даже до ста лет, ей никогда не понять той чувственности — главной черты моей натуры, которая и явилась причиной того, что мы с Бастианом стали любовниками, когда ему было двадцать два, а мне шестнадцать.

Впервые это случилось в тот день, когда мы катались на лошадях в лесу, окружающем замок Пейлинг, где я гостила вместе с матерью и сестрой. Выехала большая компания, а потом мы с Бастианом улизнули от остальных. Мы заехали в чащу, и я заявила, что лошади устали и следует дать им отдохнуть.

Бастиан возражал, говоря, что мы совсем недавно выехали из замка, но я спешилась и привязала коня к дереву ему пришлось последовать моему примеру. Я легла на траву и взглянула на него. Неожиданно он оказался рядом, и я, взяв его руку, прижала ее к своей груди. Я помню, как мощно билось его сердце, и как я была возбуждена. А затем он вдруг сел и сказал: «Нам нужно ехать, Берсаба. Милая маленькая Берсаба, нам нужно возвращаться».

Но я не намеревалась возвращаться и, обняв его, прошептала, что люблю его за то, что он любит меня больше, чем Анжелет. Он лишь бормотал: «Нет, Берсаба, нам нужно ехать. Ты ничего не понимаешь».

Я все прекрасно понимала, но он об этом не знал. Ничего не понимал как раз он. Мне было известно о том, что есть люди, рождающиеся с определенными наклонностями, и я была именно такой. У нас была одна служанка, мы звали ее Джинни, точно такая же. Я слышала, как слуги говорили, будто бы у нее любовники появились уже в одиннадцать лет. Впрочем, возможно, мы с ней и различались: мне не нужны были любовники, мне нужен был мой кузен Бастиан.

Потом Бастиан очень испугался. Когда мы стояли возле наших лошадей, он взял мое лицо в ладони, поцеловал меня и сказал:

— Мы никогда не должны больше так делать, Берсаба. Это нехорошо. Я женюсь на тебе, когда ты станешь взрослой. А если нужно, то и раньше.

В отличие от Бастиана я была счастлива. Пожалуй, окружающие могли бы обо всем догадаться по его сконфуженному виду. Некоторое время он старался не оставаться со мною наедине. Я бросала на него укоряющие и умоляющие взгляды, и однажды это вновь повторилось и он вновь сказал: «Мы не должны так делать до тех пор, пока не поженимся».

Но мы продолжали так делать. Это уже вошло в привычку. В конце концов, он ведь говорил, что мы поженимся.

Я думала о Бастиане целыми днями. Мой альбом был заполнен рисунками, изображавшими его. Я не могла дождаться дня, когда мы поженимся.

Он сказал: «Мы поженимся в твой день рождения, а о помолвке объявим за шесть месяцев до того».

Я должна была выйти замуж раньше, чем Анжелет. Второй моей отличительной чертой, пожалуй, столь же сильной, как чувственность, было постоянное соперничество с Анжелет. Она моя сестра, мы близнецы, нас почти невозможно различить, я очень нуждаюсь в ней. Иногда я просто ощущаю ее частицей себя. Наверное, я люблю ее, настолько она необходима мне. Не знаю, как перенесла бы я ее отсутствие… И все-таки во мне всегда есть бешеное стремление быть лучше, чем она. Я обязана все делать лучше нее, иначе буду просто страдать. Я хочу, чтобы люди проявляли интерес ко мне, а то я сгорю от ревности, но Анжелет так открыта, искренна, ясна, а я — скрытна и молчалива, и люди чаще предпочитают Анжелет.

Когда мы были еще малышками, мать купила нам пояса к платьям — красный для меня и синий для Анжелет. «Вот теперь мы сможем различать вас», — шутливо сказала она. И тут-то я увидела, что люди охотнее обращаются к Анжелет с ее синим поясом, и решила, что в нем есть какая-то магическая сила. Я предложила ей обменяться поясами. Она отказалась, сказав, что синий пояс принадлежит ей. И тогда я, улучив момент, достала его из ящика комода и изрезала на куски.

Мать была разгневана. Она долго допрашивала меня, желая выяснить причину такого поступка, но я не знала, как изложить свои чувства словами.

Наконец она сказала: «Ты решила, что синий пояс лучше, потому что он принадлежит Анжелет. Ты завидовала, и вот что из этого получилось. Теперь ни у тебя, ни у нее нет синего пояса. Есть семь смертных грехов, Берсаба, — и она перечислила их, — но величайший из грехов — зависть. Обуздай ее, милое дитя, ведь зависть гораздо больше вредит завистнику, чем тому, кому завидуют. Вот ты, например, больше сожалеешь об этом синем поясе, чем твоя сестра».

Я обдумала ее слова. Это было действительно так: Анжелет забыла о синем поясе через день, а я продолжала о нем помнить. И все же я не перестала терзаться завистью. Она продолжает изводить меня и по сей день. Она — как лоза, обвивающаяся вокруг дуба. Дуб — это моя любовь к сестре, я ведь по-настоящему люблю ее, и она — моя неотъемлемая часть. Природа, видимо, разделила между нами различные свойства человека не поровну, дав некоторые ей, а некоторые — мне. Во многих отношениях мы совсем разные люди, и только моя скрытность не позволяет сделать это очевидным для всех. Я уверена, что никто не подозревает о том, какие темные мысли иногда посещают меня.

Вскоре после приезда Карлотты и ее матери Анжелет зашла в нашу комнату. Ей было явно не по себе, потому что хотя она и не представляла характер наших отношений с Бастианом, но знала, что я восхищаюсь им, и сама любила находиться в нашем обществе.

— Что ты скажешь об этом? — воскликнула она. — Карлотта и Бастиан!

Я равнодушно пожала плечами, но это никого не могло обмануть, даже Анжелет.

— Конечно, — продолжала она, стараясь не смотреть на меня, — он становится все старше, и ему уже пора жениться. Рано или поздно ему придется это сделать. Но на Карлотте!.. Да она и пробыла там всего неделю. Что ты думаешь об этом, Берсаба?

— Я думаю, что она весьма привлекательна, — холодно ответила я.

— Очень уж странная привлекательность, — заметила Анжелет. — Что-то в ней есть такое… как и в ее матери. Я не удивлюсь, если выяснится, что ее бабка и впрямь была ведьмой.

Ужасные картины вставали в моем воображении, но я не пыталась отогнать их: они утешали меня.

Однажды, когда мне было лет двенадцать, мы с матерью в сопровождении грумов отправились на конную прогулку и по пути наткнулись на взбудораженную толпу. В середине толпы стояла женщина, не такая уж старая. Ее одежда была разодрана, так что она была почти обнажена, но более всего меня поразило не это, а выражение ужаса на ее лице. Толпа ревела: «Повесить ведьму! Повесить ведьму!» Мне кажется, я ни у кого не видела такого лица ни до, ни после этого дня.

Мать тогда сказала: «Поехали быстрее». Она развернула лошадь, и мы во весь опор поскакали в сторону, противоположную той, куда первоначально направлялись. «Такие вещи иногда случаются, — пояснила мать потом, — но они будут случаться все реже. Ведь люди станут более просвещенными».

Мне хотелось задать вопрос, но мать опередила меня: «Не будем больше говорить об этом, Берсаба. Забудем обо всем. Это неприятно, но это реальность. Со временем народ поумнеет. Ничто не изменится от того, что мы будем говорить об этом или размышлять…»

Так относились в нашем доме ко всему. Если вокруг происходило нечто неприятное, следовало просто не думать об этом. Если матери случалось сделать ошибку, она делала вид, что все лучше, чем кажется. Всякий раз, когда отец отправлялся в плавание, она говорила, что все будет в порядке. Это было в некотором смысле мудро, но вот я никогда не умела обманывать себя. Я привыкла заглядывать в свое сердце и душу, спрашивая себя: отчего ты поступила так, а не иначе? Мне кажется, я знаю себя лучше, чем знают или будут знать себя мать или Анжелет, поскольку какая-то часть моей натуры решительно требует правды пусть неприятной, даже оскорбительной для меня.

Позже я вернулась на лесную просеку и увидела что на дереве повешена женщина. Выглядела она ужасно, потому что вороны уже начали расклевывать труп. У покойницы были длинные волосы, и даже сейчас можно было догадаться, что она когда-то была красавицей.

То, что с ней сделали, было мерзко, подло; я долго не могла забыть об этом событии, но ведь оно действительно произошло…

И вот сейчас я представляла себе Карлотту в руках толпы, Карлотту, которую вздергивают на том же самом дереве. Ее бабка была ведьмой… возможно, и она… Может быть, этим объясняется молниеносность, с которой она отобрала у меня Бастиана. Она просто околдовала его! Меня охватило странное возбуждение, и впервые с тех пор, как я услышала ужасную новость, мне полегчало.

Вслух я сказала:

— Любопытно, а колдовские способности передаются от бабки к матери, дочери и так далее?

Анжелет оживилась: с присущим ей оптимизмом она решила, что мои чувства к Бастиану не столь сильны, как ей казалось. Одна из ее черт, которую я особенно ценю, — это ее способность принимать мои неприятности как свои. Сейчас я смотрела на нее с некоторым презрением, которое, являлось просто одной из форм зависти, поскольку я сознавала, как должно быть, приятно плыть по жизни, будучи свободной от сильных чувств, которые мучают людей, подобных мне.

Анжелет ответила:

— Наверное, это на самом деле так. Неужели Карлотта — ведьма?

— Интересно было бы это узнать, — проронила я.

— А как?

— Об этом нужно поразмыслить.

— Есть ведьмы добрые и злые, — сказала Анжелет, которая, в соответствии со своим характером, тут же решила приукрасить образ женщины, укравшей у меня любимого. — Добрые ведьмы могут свести бородавку или ячмень с глаза, могут приготовить любовное зелье, чтобы присушить любимого. Я знаю, что если тебе все время не везет, некоторые ведьмы могут найти недоброжелателя, от которого идет сглаз. Я вчера говорила с Джинни. Она многое знает о колдуньях. Она, например, считает, что ее однажды сглазили.

— Конечно, мы поговорим с Дженни, — согласилась я, и в голове у меня появилось несколько занятных мыслей; они успокаивали меня.

— Любопытно, знает ли об этом Бастиан? — хихикнула Анжелет. — Ты бы могла спросить его.

— А почему не ты?

— Ну, ты ведь ему всегда больше нравилась.

— Неужели по нему это было заметно?

— Еще бы! Да разве он не терялся все время с тобой в лесу?

Значит, она все замечала. Ее слова ударили меня, словно лезвия ножей. Наши поездки в лес… его притворная погоня за мной… мы лежим в папоротнике… Его голос: «Это безумие, вдруг нас найдут?» Но, мы не боимся этого, ведь для нас двоих весь мир неважен, ненужен…

Но теперь появилась Карлотта… Я решительно сказала:

— Я намерена разузнать, не ведьма ли она.

— Мы выясним! — весело воскликнула моя сестра. Но ведь Анжелет не будет радоваться, когда Карлотту поведут вдоль просеки, когда сдерут с нее одежду, когда вздернут ее на суку и когда прилетят вороны.

* * *

Мне трудно было скрывать свое состояние. Карлотта знала о том, какие чувства я питаю к Бастиану. Но вот знала ли она, насколько далеко мы с ним зашли? Чем дальше я об этом думала, тем сильнее был мой гнев. Я думала об оскорблении, об унижении. Я, Берсаба Лэндор, была отвергнута, да к тому же своим собственным кузеном. Должно быть, его вконец околдовали. Карлотта играла со мной, как кошка с мышью, так же поддразнивая, поглаживая коготками, отпуская и вновь хватая в лапы. Мне оставалось утешаться тем, что она сама не знает, насколько глубоко меня все это ранит. Она наверняка считала, что речь идет о детской влюбленности, и что я, как и Анжелет, всего лишь слегка расстроены из-за того, что Бастиан не сможет уделять нам столько же времени, как прежде.

В этот вечер за ужином во главе стола сел Фенимор, и она немедленно уставилась на него своими томными глазами. Фенимор был скроен по образу и подобию своего отца, и раз Карлотта собиралась выходить замуж за его кузена Бастиана, он просто не замечал ее восхищенных взглядов. Как и наши родители, брат создавал вокруг себя атмосферу надежности и безопасности, и это заставляло меня думать, что в любом случае, как бы ни повернулись дела, здесь всегда будет мой родной дом, где меня всегда приютят и защитят.

Карлотта говорила о своем будущем браке и о своем отношении к нему.

— Я пока не решила, — сказала она. — Я не уверена, что захочу похоронить себя в этой глуши.

— Вы привыкнете, — ободряюще сказал Фенимор. — Бастиану нужно будет заниматься хозяйством, и будьте уверены, вам не придется бездельничать.

— Когда мы жили в Испании, нам довольно часто доводилось бывать при дворе. Я уже чувствую, что начинаю скучать здесь.

— Тогда, — логично заметила Анжелет, — тебе не стоит выходить замуж за Бастиана, разве что у тебя есть какие-то иные интересы. — Она взглянула на меня, и я подумала: «О нет, сестрица, еще рано, не сейчас».

— А какие здесь могут быть интересы?

— Ну, скажем, верховая езда. Здесь для нее гораздо больше возможностей, чем в городе. Здесь бывают прекрасные праздники — майские, рождественские, когда мы украшаем дом падубом и плющом. У нас устраивают прием.

— Уверяю тебя, с придворным балом он не сравнится, — холодно изрекла Карлотта.

— И все-таки здесь есть масса любопытных вещей, — настаивала Анжелет. Можно пойти посмотреть на лесных ведьм.

— А кто это?

— Одну из них недавно повесили, — спокойно сказала Анжелет, — но найдется и какая-нибудь другая. Ведьмы здесь были всегда.

— А что ты знаешь о них? — оживилась Карлотта.

— Ну, они владеют многими секретами, верно, Берсаба?

— Они продают свою душу сатане в обмен на исполнение любого желания.

— Странно, что ведьмы почти всегда безобразные старухи, — сказал Фенимор. — Если бы они могли исполнять свои желания, то, думаю, они стали бы красавицами.

— Вероятно, среди них встречаются и красавицы, — сказала Карлотта.

Я торжествующе подумала: она говорит это о себе. Она-то точно ведьма.

— О моей бабушке говорили, будто она колдунья, а я в жизни не видела более красивой женщины, — продолжала Карлотта.

— Любопытно, — произнесла я, — передаются ли колдовские способности по наследству? Карлотта посмотрела на меня в упор.

— Полагаю, что это возможно, — сказала она, и я поняла: ей хочется, чтобы я поверила в то, что она обладает сверхъестественными способностями, позволяющими добиваться своей цели. Например, привлекать к себе людей, заставляя их забыть своих любимых, околдовывая их.

Сочтя, что такие разговоры являются неподходящими для молодых девушек, Фенимор с присущей ему решительностью, сменил тему беседы.

Дальше я уже не слушала их. Впервые с момента приезда гостей я ощутила радостное возбуждение.

* * *

Через два дня после прибытия в Тристан Прайори Карлотты и Сенары к нам приехал Бастиан. Я заметила его, выглянув из окна, и растерялась. Хотелось броситься в свою комнату и запереться, но мы делили комнату с Анжелет, а я не могла закрыть и ее. В то же время мне хотелось выбежать во двор и бросить ему в лицо обвинения, оскорбления, крикнуть, что я ненавижу его.

Ничего подобного сделать я не могла, и виной тому — еще одна черта моего характера, которую я должна не то благословить, не то проклинать. Когда происходит какое-то приятное или неприятное событие, я способна смотреть на него со стороны, наблюдая свои и чужие действия, обуздывая свои эмоции, просчитывая наиболее выгодные ходы. Анжелет никогда ничего не анализирует и действует импульсивно. Если она рассержена, то ее гнев выплескивается наружу; так же обстоит дело и с радостью. Иногда мне кажется, что жить так, как она, гораздо легче. Взять хотя бы данный момент. Если бы я сейчас отправилась в свою комнату и залилась там слезами или, сбежав вниз, швырнула в лицо Бастиану упреки, люди узнали бы о моих чувствах. Но, будучи самой собой, пусть даже оскорбленной и униженной, глубоко (гораздо глубже, чем могла бы Анжелет) переживая происходящее, внешне я оставалась спокойной и размышляла: как в данном случае выгоднее поступить? Разумеется, я имела в виду сугубо личную выгоду.

Итак, я решила, что сейчас мне лучше уйти из дома, чтобы меня не оказалось под рукой, если Бастиан захочет поговорить со мной. А у меня будет время все обдумать.

Я быстро переоделась в платье для верховой езды, отправилась на конюшню и, оседлав кобылу, поехала. Когда ветер ударил мне в лицо и растрепал выбившиеся из-под шляпы волосы, я ощутила запах влажной после ночного дождя земли. Я почувствовала, как слезы наворачиваются на глаза, и поняла, что если бы могла расплакаться, то это принесло бы желанное облегчение. Но плакать я не имела права. Я лелеяла свою ненависть и думала о своей оскорбленной чести, зная, что Бастиан понравился мне тем, что обращал на меня внимания больше, чем на мою сестру, и именно гордыня заставила меня полюбить его. Теперь он оскорбил меня, любовь к нему исчезла, и я возненавидела его. Я хотела ранить его так, как он ранил меня.

Внутренний голос сказал мне: «Ты никогда не любила Бастиана. Ты всегда любила только себя».

Я знала, что это правда, и мне вдруг захотелось стать такой, как Анжелет, — никогда не обдумывать мотивы своих поступков.

Я свернула на тропу для вьючных лошадей. По обеим сторонам буйно цвела куманика, — сюда мы приходили в конце лета собирать ягоды для заготовок на зиму. Потом я проскакала галопом вдоль поля с густыми темно-зелеными всходами пшеницы и въехала в лес — в тот лес, где мы уединялись с Бастианом, когда он приезжал в Тристан Прайори. Цвела наперстянка. Как-то раз мы с Анжелет набрали этих цветов и принесли домой, где старая Сара, работавшая на кухне, рассказала нам, что эти цветы ядовитые и что ведьмы знают, как приготовить из них напиток, заставляющий человека уснуть навеки.

Мне хотелось бы угостить таким питьем Карлотту. Напрасно я явилась сюда, в то место, с которым было связано так много воспоминаний. Я вспомнила, как мы в последний раз были здесь вместе. Это было шесть месяцев назад, в январе, и деревья стояли без листьев — только кружева ветвей на фоне серого неба. Как они красиво выглядели, гораздо красивее, сказала я Бастиану, чем летом.

— Я предпочел бы листву, которая укрыла бы нас, — ответил он, — Сейчас здесь опасно.

— Чепуха, — заметила я. — Кто вздумает появиться в лесу зимой?

— Например, мы.

Я помню, было холодно, дул пронизывающий ветер, и я сказала ему:

— Пока нас греет любовь, мы никогда не замерзнем, верно?

Мы рассмеялись, и он ответил:

— В следующую зиму в это время мы объявим о нашей помолвке.

Это был волшебный день. На обратном пути я обратила внимания Бастиана на желтеющие почки жасмина возле одного из коттеджей.

— Обещание весны, — сказал Бастиан.

Этот эпизод показался мне значительным. Будущее посылало нам добрый знак.

И зачем я явилась сюда? Растравливать душу воспоминаниями? Лучше уж было остаться дома.

В этот момент я заметила мужчину, едущего навстречу, и страшно встревожилась, вспомнив, что нарушаю строгий приказ матери никогда не выезжать в одиночку. Пришпорив лошадь, я свернула с дороги и поскакала через луг. Когда я увидела, что мужчина тоже свернул с дороги и едет в моем направлении, я испугалась.

«Бояться нечего, — убеждала я себя, — отчего бы ему и не ехать именно здесь?»

В моих ушах зазвучал голос матери: «Вы, девушки, никогда не должны выезжать в одиночку. Очень хорошо, если вместе с вами поедут Бастиан или Фенимор. Но еще лучше прихватить с собой хотя бы двух грумов».

Мужчина подъехал ко мне и осадил лошадь. Как ни странно, именно теперь мой страх исчез, уступив место любопытству. Мужчина явно не был головорезом. Вот это уж наверняка. Он выглядел очень элегантно и необычно — такие джентльмены очень редко встречаются в наших краях.

Я обратила внимание на его шляпу: из черного фетра, с широкими полями и с красивым белым пером. Мужчина снял ее и, взмахнув шляпой, поклонился. Волосы мужчины, русые, почти золотые, с завитыми кончиками, спадали ему на плечи. У нас в провинции никто не носил такие прически, хотя я слышала, что в последнее время мода именно такова. Фенимор даже рассмеялся, услышав об этом, и сказал, что никогда не согласится стать похожим на девушку. Но, взглянув на незнакомца, я должна была признать, что, если длинные волосы обрамляют мужественное лицо, оно и остается мужественным. На всаднике был черный камзол с широкими рукавами из которых высовывались кружевные манжеты; штаны, сделанные из какой-то черной ткани, похожей на атлас; сапоги с квадратными носками, облегающие ноги, едва достигали колен… Наверное, я оттого мгновенно разглядела все эти подробности, что он выглядел крайне непривычно.

— Простите, сударыня, — сказал мужчина, — но мне нужна ваша помощь. Вы из этих мест? Вы знаете окрестности?

— Да, — ответила я.

— Я должен добраться в Тристан Прайори, находящийся где-то поблизости.

— Тогда можете считать, что вам повезло, потому что я там живу и сейчас возвращаюсь домой.

— В таком случае, мне действительно повезло.

— Вы можете скакать рядом, я покажу дорогу.

— Это будет очень любезно с вашей стороны. Мы поехали рядом, пересекая луг по направлению к дороге.

— Вы, наверное, хотите встретиться с моим отцом, — предположила я.

— У меня есть дело к капитану Фенимору Лэндору, — ответил незнакомец.

— Сейчас он в отъезде.

— Но я слышал, что он уже вернулся из путешествия.

— Да, но теперь он уехал в Плимут и вернется через несколько дней.

— О, это хорошо. Значит, я не слишком задержусь.

— Думаю, не ошибусь, предположив, что ваш визит связан с Ост-Индской компанией.

— Ваше предположение верно.

— К нему часто приезжают по делам. Но вы, кажется, из дальних краев?

— Я приехал из Лондона. Мои слуги остались на постоялом дворе, охранять багаж, а я поехал разведать дорогу в Тристан Прайори. Вы облегчили мою задачу.

— Я очень рада. Пока вы можете поговорить с моим братом. Он многое знает о делах, связанных с компанией.

— Что ж, прекрасно. Позвольте представиться: меня зовут Джервис Пондерсби.

— А меня — Берсаба Лэндор. У меня есть сестра-близнец — Анжелет. Мы с сестрой и наш брат с удовольствием примем вас.

Я представила себе изумление домашних, когда они увидят меня, въезжающую во двор бок о бок с благородным незнакомцем. Я была благодарна ему за то, что она заставил меня на время забыть об оскорблении, которое мне нанес Бастиан.

Мы подъехали к поместью.

— Очаровательное место, — сказал Джервис Пондерсби. — Значит, это поместье Лэндоров? А далеко ли отсюда до моря?

— Пять миль.

— Я думал, что море ближе.

— Пять миль — это немного, — ответила я.

Я рассказала ему о том, что наш дом построен из камней некогда разрушенного монастыря. К этому времени мы уже въехали во двор.

Нас заметили, и я представила себе замешательство среди домашних: Берсаба приехала домой с джентльменом из Лондона!

Я кликнула конюха, который занялся нашими лошадьми. Когда мы вошли в холл, там нас уже ждали Фенимор и Бастиан. Я даже не взглянула на Бастиана, обратившись к Фенимору:

— Я встретила этого джентльмена на дороге. Он искал Тристан Прайори. У него дело к отцу. Гость изящно поклонился и сказал:

— Джервис Пондерсби, к вашим услугам.

— Дорогой сэр Джервис! — воскликнул Фенимор. — Мой отец часто рассказывал о вас. Приветствую вас в нашем доме. К сожалению, отец сейчас в отъезде.

— Ваша сестра уже сообщила мне об этом. Но я полагаю, что он уехал ненадолго.

— Мы ожидаем его через несколько дней. Позвольте представить вам моего кузена Бастиана Касвеллина.

Бастиан поклонился. Я подумала: как он неуклюж в сравнении с этим джентльменом. Это меня обрадовало.

— Прошу вас пройти в гостиную моего отца. Я отдам распоряжения, и вам принесут подкрепиться.

— Разве что немного вина, но главное, мне необходимо поточнее узнать, когда вернется ваш отец.

— Я могу послать гонца в Плимут. Он сообщит о вашем прибытии, — предложил Фенимор.

Я гордилась братом: он не растерялся от неожиданного визита и вел себя достойно.

Фенимор повел гостя в комнату отца, а я поднялась наверх. Бастиан пошел за мной следом, но я лишь ускорила шаги.

— Берсаба, — прошептал он.

— Мне не о чем говорить с тобой, — прошипела я через плечо.

— Я должен объясниться.

Я хотела отделаться от него, но Бастиан остановил меня в галерее.

— Ты не можешь сообщить мне ничего нового, — отрезала я. — А вот я должна тебя поздравить.

— Постарайся понять меня, Берсаба.

— Я понимаю. Ты просил руки Карлотты. По-моему, все достаточно ясно, разве не так?

— Я просто не представляю, как это случилось, Берсаба, ведь я люблю тебя.

— Ну да, любишь меня настолько сильно, что женишься на Карлотте. Мне все ясно.

— Я на время просто обезумел. Не знаю, что со мной случилось… Я был словно околдован — вот так все и произошло, Берсаба. Ты должна меня понять. Когда она рядом…

Его слова впивались в мое сердце. Я удивилась тому, что столь незатейливый человек как Бастиан способен причинить мне такую боль.

Я оттолкнула его.

— Отправляйся к ней. Иди к своей ведьме. Я обещаю тебе, ты об этом пожалеешь. Ты будешь жалеть и горевать…

Я развернулась и побежала в спальню. К счастью, там не было Анжелет. Я заперла дверь, а Бастиан стучал в нее, стучал и шептал мое имя.

— Я должен объясниться, Берсаба…

Объясниться! А что тут объяснять? Только то, что он поддался искушению. Он хотел ее. Ради этого он решил бросить меня.

— Возвращайся к ней, — ядовито прошептала я. — Возвращайся к своей… к своей ведьме.

* * *

Фенимор немедленно послал гонца в Плимут, чтобы уведомить отца о прибытии сэра Джервиса. Пока вышеозначенный сэр попивал вино, мой брат убеждал его в том, что ему будет гораздо удобнее жить в Тристан Прайори, чем на постоялом дворе, и следует сразу же послать за слугами и багажом; тем временем для гостей будут приготовлены комнаты.

Сэр Джервис любезно поблагодарил за приглашение, но решил не переезжать в наше имение до возвращения отца.

За ужином мы только и говорили о сэре Джервисе, и я в подробностях рассказала, как встретила его во время прогулки. Выговор я получила сразу.

— Ты прекрасно знаешь, что мать запрещает тебе выезжать на прогулки без охраны, — сказал Фенимор. — Ты нарушила запрет в ее отсутствие.

— Я уже не ребенок, Фенимор, — резко ответила я. Я знала, что Бастиан наблюдает за мной и сейчас должен покраснеть, вспомнив наших с ним недетских играх. Он сидел рядом с Карлоттой, и я уже знала, что она околдовала его. Бастиан сам был потрясен и обескуражен случившимся, а именно так и должен себя чувствовать околдованный человек. Он просто глаз не мог от нее отвести. Я видела, как он пытается прикоснуться к ней рукой. Теперь я ненавидела их обоих, но была вынуждена делать вид, что все в порядке. Карлотта сказала:

— Этот джентльмен выглядит весьма изысканно. Я видела из окна как он выезжал.

— Он вернется, как только приедут родители, — объяснил Фенимор, — и, видимо, задержится у нас на несколько дней.

Не знаю как я выдержала этот ужин. Бастиану лучше было бы отправиться домой, иначе я не отвечала за себя. Видеть его вместе с Карлоттой было невыносимо.

После ужина музыканты, расположившиеся на галерее, Томас Дженсон, наш учитель музыки, обладатель чудесного голоса, исполнили несколько мадригалов. Конечно, в их репертуаре была популярная песня о неверном возлюбленном, что не улучшило моего настроения.

Как только представилась возможность, я, сославшись на усталость, отправилась в свою комнату, но сестре, естественно, понадобилось подняться вместе со мной и причитать: какая я бледная, напряженная, как я нехорошо поступила, отправившись на прогулку в одиночку… Этих нежных упреков я не могла вынести и кое-как уговорила Анжелет оставить меня, сказав, что мне очень хочется спать.

Спать! Если бы я могла уснуть…

Я лежала уже около получаса, когда раздался стук в дверь. Я закрыла глаза, решив, что вернулась Анжелет, но это была не она. Пришла служанка Джинни и принесла какой-то отвар, который Анжелет приготовила для меня.

Я взглянула на Джинни. Ей был двадцать один год, и она обладала обширным опытом. В четырнадцать лет она родила ребенка и жила с ним в одной из мансард, потому что наша мать сказала, что недопустимо отрывать дитя от матери. С тех пор у Джинни было много любовников, но детей она больше не рожала. «Дурочка, — как-то сказала наша мать, — рано или поздно у нее опять будут неприятности». Но я понимала Джинни. Она не была глупой — она была безвольна.

— Госпожа Анжелет сказала, что вы должны это выпить, госпожа, — объяснила она. — Она сказала, что вы от этого заснете.

— Спасибо, Дженнет.

Она поднесла мне напиток, горячий и приятный на вкус.

— Подожди немножко, я сейчас допью.

— Хорошо, госпожа.

— А ты когда-нибудь имела дело с ведьмой, Джинни?

— О да… Я ходила к одной… когда у меня были неприятности. Хотя все равно было слишком поздно… Она ничего не могла сделать.

— Это была Дженни Кейс, не так ли? Потом ее повесили в лесу на дереве.

— Да, хозяйка. Зря они так поступили с бедной Дженни Кейс. Она всегда помогала несчастным девушкам, у которых случались неприятности, а уж как сводила бородавки — любо-дорого было посмотреть. Здорово она это делала. Бабушка, помню, говорила: «Ты, Джинни, знай, что есть колдовство черное, а есть белое», так Дженни Кейс занимается белыми.

— Ну, некоторые думали иначе.

— Конечно, всегда найдутся злые люди. Дженни Кейс умела снять сглаз. Когда мой младший брат стал заходиться от кашля, она вылечила его, подвязав ему на шею мешочек с пауками. Я не думаю, чтобы Дженни Кейс хоть кого-нибудь сглазила. Некоторые, конечно, грешат этим, и всегда найдутся люди, готовые обвинить женщину в колдовстве. Да, хозяйка, ведьмой быть опасно — хоть белой, хоть черной.

— А что случилось с Дженни Кейс?

— Ну, нашлись люди, ненавидевшие ее. Пошли разные разговоры… потом во время отела сдохла корова… да, а вслед за ней и теленок, а пастух совсем обезумел и начал орать, что это, мол, Дженни Кейс напустила порчу. Какая-то женщина сказала, что ходила за лечебными травами и видела, как Дженни Кейс в своем домике с черной кошкой у ног жарила проколотое булавками сердце вола и при этом пела:

Не бычье сердце я палю, А Джека Перрана томлю. И пусть покоя он не знает, Пусть чахнет, сохнет, умирает…

А когда Джек Перран ни с того ни с сего умер во сне, люди начали шептаться. Начали припоминать случаи с другими ведьмами, о том, как во времена короля Якова на них постоянно охотились. Решили, что многие ведьмы в ту пору затаились, а сейчас опять осмелели. Ну, и договорились, что, мол, надо дать им острастку. В общем, говорили… припоминали… начали следить за Дженни Кейс… А потом в один прекрасный день пришли за ней, увели и повесили на дереве в Аллее висельников.

— Если она действительно была ведьмой, они были правы.

— Может, и так, госпожа, только вот все говорят, что она была белой колдуньей.

— А когда-то была ведьма в замке Пейлинг. Ты что-нибудь слышала об этом?

Джинни смутилась и зачем-то оглянулась на дверь.

— Ну да, госпожа, все слышали о том, как ведьма появилась из-за моря. Мне об этом рассказывала бабушка. Об этом никогда не забывали. Ведьма явилась, а потом опять ушла к дьяволу, снова вернулась и снова ушла к нему, видно, насовсем, потому что никто о ней больше не слышал.

Я задрожала.

— Вам холодно, госпожа?

— Да вовсе нет, просто мурашки по телу бегают, Джинни. А ты знаешь прибывших сюда дам? Джинни вновь смутилась.

— Да, госпожа.

— Так вот, младшая из них, красотка, — внучка той самой ведьмы.

— Да, госпожа.

«Слишком стремительно я двигаюсь к цели», — подумалось мне. Тем не менее я продолжала:

— А как ты думаешь, способности ведьмы передаются по наследству? Злые чары, я имею в виду?

На лице Джинни появилось заговорщическое выражение. У нее даже голос охрип.

— Я слышала, что так. Да, люди говорят, что это случается.

— Да, любопытно… Ты можешь забрать поднос. Напиток был хорош, я согрелась и теперь, кажется, сразу засну.

Она забрала поднос с кувшином и тихонько вышла. Я чувствовала себя садовником, любовно подготовившим почву и бросившим в нее первые семена.

Теперь нужно было ожидать всходов.

* * *

Мне стало лучше, поскольку у меня сложился план действий. Это воодушевляло меня, и иногда я просыпалась ночью, охваченная возбуждением, которое поддерживало мою злобу и ненависть. Теперь я понимала слова Гомера: «Месть, что слаще свежего меда».

Обычно я представляла как толпа тащит Карлотту к дереву на Аллее висельников и какое унижение она будет при этом испытывать. Я рисовала в своем воображении ее полуобнаженное тело, которое будет рассматривать простонародье, а потом Бастиана, въезжающего в Аллею и видящего свою избранницу повешенной на дереве.

«Какая я грешница!» — думалось мне, но нанесенное Карлоттой оскорбление оказалось столь глубоким, что его просто необходимо было смыть кровью, а к тому же в глубине души я знала, что все это — лишь фантазия, что-то вроде тех мечтаний, в которых человек представляет, что достиг чего-то недоступного в реальной жизни.

Карлотта, безусловно, привлекала всеобщее внимание. Она отличалась от нас своими великосветскими замашками; и это не могло не вызвать интереса простолюдинов. Я с интересом наблюдала за тем, как относятся к ней слуги. Они были охвачены любопытством и опасением, а я, со своей стороны, делала все, чтобы усилить в них страх. Я была уверена, что Джинни передала им содержание нашего разговора и история о ведьме, появившейся из-за моря, вновь ожила в их умах.

Однажды во время верховой прогулки я заметила как женщина, узнавшая нас, свернула с дороги, стараясь не смотреть на Карлотту, и это порадовало меня: значит, семена, посеянные мной, взошли.

Бастиан уехал на следующий день. Я думаю, он просто не мог находиться под одной крышей с Карлоттой и со мной одновременно. Я не попрощалась с ним и вообще старалась не попадаться ему на глаза, хотя наблюдала за его отъездом из окна башни и видела, как он постоянно оглядывался, пытаясь поймать, как раздраженно думала я, прощальный взгляд Карлотты.

Иногда, оставаясь в комнате одна, я пугалась того, что делаю. Я хотела убить Карлотту, но, честно говоря, рассчитывала, что за меня все сделают другие. Это было трусливо и подло, поскольку все должно было произойти таким образом, как будто я здесь совершенно ни при чем.

Но оказываясь рядом с ней, я говорила себе: она заслуживает такую судьбу… В ней есть что-то порочное… В ней таится зло. Я уверена в том, что она действительно ведьма, потому что только ведьма могла отнять у меня Бастиана. А если она ведьма, то ее погибель будет благом для всех.

Нельзя отрицать, что она красива. Но это ведь не та красота, которая радует окружающих и является внешним отражением внутренней сущности человека. Я всегда считала, что наша мать по-своему очень красива. Красота Карлотты была совсем иной — она исходила от дьявола, и ее целью было уничтожение окружающих. Так, по крайней мере, я уверяла себя.

Ее мать, Сенара, гордилась своей дочерью, но вряд ли любила ее. А сама Карлотта, в чем я не сомневалась, вообще никого не любила, кроме себя. Иногда мне казалось, что, если Бастиан женится на ней, это будет вполне достаточным наказанием для него за то, что он меня предал.

Слугам Карлотта не могла нравиться. Она была слишком груба с ними, постоянно напоминала им о том, что она — важная дама и они недостойны ее внимания, разве что если для чего-то ей понадобятся.

У них с Сенарой на двоих была одна горничная-испанка, которую они привезли с собой. Женщина уже за тридцать, темноволосая, с довольно отчетливо прорисовывающимися усиками и глубоко посаженными глазами. Ее звали Анна. Она была молчаливой (я вообще не слышала ее голоса), а в качестве горничной незаменимой, поскольку прически, которые она делала Карлотте, являлись просто чудом. С неслышной, как у мышки, походкой она была почти незаметна в доме. Спала она в небольшой комнате рядом со спальней Карлотты.

Когда родители вернулись из Плимута и сэр Джервис в сопровождении слуги и двух конюхов въехал в Тристан Прайори, наша жизнь изменилась. Теперь мы зажили на широкую ногу, что было необходимо ввиду присутствия сэра Джервиса. Его дела займут неделю, и если он сможет воспользоваться гостеприимством семейства Лэндоров, это будет прекрасно.

Конечно, мы с удовольствием приняли его. Отец очень радовался, поскольку гость был связан с компанией так же тесно, как и он сам.

Они вместе скакали верхом, совещались с глазу на глаз, вместе они съездили на корабль отца и осмотрели его, а затем подробно обсудили результаты последнего плавания. Короче говоря, они постоянно находились в компании друг друга.

Теперь любая трапеза превращалась в церемонию — ведь у нас в гостях находился не только сэр Джервис, но и Сенара с Карлоттой. За столом часто говорили о дворе, и здесь сэр Джервис, Сенара и Карлотта находили много общих тем, поскольку все трое вращались в придворных кругах, и хотя сэр Джервис был связан с Уайтхоллом, а Сенара с дочерью — с Мадридом, дворы тесно общались благодаря тому, что наш король, еще будучи принцем, посещал Испанию, пытаясь устроить свой брак с сестрой короля Испании.

Сэр Джервис сообщил нам, что в восемнадцать лет он состоял в свите короля, и очень похоже, что он и Сенара выполняли одни и те же обязанности. Сенара видела короля Карла лишь однажды. Это было перед самой смертью его отца, когда Карл был наследным принцем, по словам Сенары, весьма статным молодым человеком, хотя не столь статным, как приличествовало бы королю. Тем не менее у него были прекрасные манеры. Он был молод, хорош собой и вообще производил благоприятное впечатление.

— Конечно, — сказала она, — он был больше заинтересован в том, чтобы помочь своей сестре Елизавете и ее мужу Фридриху, потерявшим трон, чем в женитьбе на инфанте.

— Наш король впервые увидел свою жену, нынешнюю королеву, при французском дворе, проезжая через Париж, — пояснил сэр Джервис, — но тогда она была еще ребенком, и он не обратил на нее никакого внимания.

— Странно, — заметила мать, — что судьба не дает нам никакого знака, когда мы сталкиваемся с ситуацией или с человеком, которые впоследствии изменят весь ход нашей жизни.

— Ты хочешь слишком многого от судьбы, любимая, — сказал отец.

— Встречаются люди, которые уверяют, что у них в такие моменты бывает предчувствие, — многозначительно проговорила Сенара и созналась:

— Иногда такое бывает и со мной.

— Это оттого, что ваша мать была колдуньей? — поинтересовалась я.

За столом воцарилось молчание. Мать нахмурилась.

— Все это чепуха, Берсаба, — заявила она. — Не представляю, где ты могла такое услышать.

— Но ведь это правда?

— Кое-кто называл ее ведьмой, — ответила Сенара. — Это было, когда она жила в замке. Позже, когда появилась я, не было слышно таких разговоров.

— Люди вечно что-нибудь выдумывают, — сказала мать. — Я рада тому, что нынче мало говорят об этом. Я считаю, что такие разговоры… опасны.

Я обратила внимание на то, что слуги, суетившиеся возле стола, внимательно прислушиваются к беседе. Потом они перескажут все, что удалось подслушать здесь. Они припомнят колдунью, которая жила в замке Пейлинг, а потом исчезла. А то, что нынче эта женщина проживает в Испании, уж никак не снимет с нее подозрения в принадлежности к ведьмам.

Я наблюдала за Карлоттой. Как она была красива! Анжелет рядом с ней выглядела просто жалко, а значит, так же выглядела и я. Я заметила, что сэр Джервис уделяет Карлотте много внимания, так же, как и она ему, и это выглядело так, будто она вновь вытягивает свои щупальца для того, чтобы заполучить в свои сети и его, как она уже заполучила Бастиана. Все чаще сэр Джервис адресовал свои слова именно ей.

После ужина отец вышел вместе с сэром Джервисом. Они хотели продолжить обсуждение дел, связанных, по словам матери, с предполагаемой постройкой фабрики на Хугли. Мать сказала, что они озабочены разгорающимся конфликтом между государем и народом. Тот факт, что король Карл правит страной единолично, поражал мать. Сэр Джервис сказал, что это больше не может так продолжаться. Наступит кризис, и один Господь знает, что тогда произойдет.

Я спросила у матушки:

— Ты думаешь, мы почувствуем это и здесь?

— Дитя мое, от этого никуда не уйдешь. «Корабельные деньги» очень беспокоят народ в Плимуте, а эта убежденность короля в том, что он правит от имени Бога и потому действия его безупречны, отнюдь не делает его популярным.

— И что, по мнению отца, произойдет дальше?

— Рано или поздно должно быть достигнуто взаимопонимание. Королю придется изменить образ жизни. Он грубо обращается с пуританами и делает это, по слухам, под влиянием своей жены-католички. Мне не нравится как нынче идут дела, но будем надеяться, что со временем все уладится. Кстати, Берсаба, я хотела бы поговорить с тобой. Ты кое-что сказала за ужином… относительно ведьм.

— О да, мама.

— Я не хочу, чтобы велись разговоры на эту тему. Кажется, разговор начала именно ты.

— Вот как? — ответила я равнодушно.

— Я уверена в этом, дорогая. Мне очень не нравятся эти разговоры. Я никак не могу забыть тот день, когда они пришли за моей мачехой.

— И что тогда произошло, матушка? Это было очень страшно?

— Да. Я не хочу даже говорить об этом. Мне это потом еще долго снилось… до тех пор, пока я не вышла замуж за твоего отца. Когда я вспоминаю эту толпу — горящие факелы, крики и жестокие, грубые, злорадные, непристойные физиономии людей у стен замка… Не хотела бы я снова это увидеть!

— Ты думаешь, народ вновь может заинтересоваться ведьмами?

— Лучше не говори об этом. Сенара не разговаривала с, тобой на эту тему?

— Нет.

— Я помню, в молодости Сенара постоянно болтала о ведьмах, напоминая людям о том, что и ее мать обвиняли в колдовстве. Она просто не понимала, что тогда говорить об этом опасно. Как, впрочем, и сейчас.

— Мы не слышали таких разговоров, мама.

— Об этом иногда шепчутся слуги… страх перед ведьмами. Простые люди все еще верят, и я не хочу, чтобы народ начал болтать о колдовстве только потому, что опять приехала Сенара. Так что, Берсаба, прошу тебя… если кто-то поднимет эту тему — оборви его. Я не хочу, чтобы все повторилось вновь.

— Конечно, мама, — согласилась я.

— Понимаешь, милая, когда невежественные люди собираются в толпу, то… Ты понимаешь, что я имею в виду?

— Да, конечно. Они могут явиться сюда, в Тристан Прайори, как явились когда-то в замок Пейлинг. Они по-прежнему вешают и сжигают ведьм; они по-прежнему связывают им руки и ноги, а потом бросают в море, в реку или просто в пруд, если он достаточно глубок для того, чтобы в нем мог утонуть человек.

— Давай не думать об этом. И не говорить. Если ты услышишь, что об этом болтает кто-то из слуг, обрывай их. Они могут начать говорить об этом, потому что помнят бабушку Карлотты. А я этого не хочу, Берсаба.

— Я буду помнить об этом, мама, — неопределенно пообещала я, размышляя о том, заметила ли она, как я взволнована.

Поднимаясь к себе, я встретила на лестнице одну из служанок. В руке она держала платок.

— Его уронила леди Карлотта, — сказала она.

— Так почему ты не отнесешь его к ней в комнату? — спросила я.

Девушка явно смутилась.

— Мне страшно, госпожа Берсаба.

— Почему?

Девушка опустила глаза.

— Ну, чего ты боишься? — настаивала я. Она не могла ответить на этот вопрос. Я забрала у нее платок.

— Тебе не по себе от того, что она ведьма и может тебя сглазить? спросила я.

— Ох, я боялась в этом признаться, госпожа Берсаба.

Я с удовлетворением подумала о том, как быстро распространяются слухи, а вслух сказала:

— Отдай его мне. Я занесу ей платок. Перед тем, как переступить порог, я произнесу молитву. Тебе следовало поступить именно так, верно?

— Думаю, что да, госпожа, но мне было трудно заставить себя…

— Ладно, не расстраивайся, я все улажу. Сложив платок, я направилась в комнату, в которой жила Карлотта. Я постучала в дверь, а поскольку ответа не было, то я открыла ее и вошла. На кровати лежала ее ночная рубашка, шелковая, украшенная тысячью оборок. Как красиво должна была выглядеть в ней Карлотта со своими темными, ниспадающими на плечи волосами! В воздухе чувствовался нежный запах духов. То, что здесь временно жила Карлотта, как-то изменило комнату.

Я тихо подошла к кровати и подняла ночную рубашку. Держа ее в руках, я представляла картину: я — невеста, и ко мне подходит Бастиан. Неожиданно на моем месте оказалась Карлотта, и я почувствовала себя отчаянно несчастной.

Неожиданно я ощутила, что за мной наблюдают. Я резко обернулась. Дверь в прихожую была открыта, и на пороге стояла Анна.

— Вам что-нибудь нужно? — спросила она с сильным акцентом.

— Я принесла платок твоей хозяйки, который она потеряла. Вот он, на столе.

Анна кивнула. Я понимала, что выгляжу глупо, стоя вот так, с ночной рубашкой в руках, и сказала:

— До чего красивая рубашка!

— Ее сшила я, — сообщила Анна.

— Поздравляю. Ты умеешь творить своей иглой настоящие чудеса.

Ее темные глаза смотрели на меня испытующе. Мне вдруг стало казаться, что меня видно насквозь, что эта женщина способна прочитать мои мысли: мою ненависть и желание отомстить Карлотте.

Анна молча подошла ко мне и, забрав у меня из рук ночную рубашку, положила ее на кровать.

Я подумала, что она обладает сверхъестественными способностями и знает, о чем я сейчас думаю. Анна будет охранять Карлотту, как сторожевой пес.

* * *

На следующий день я вновь ослушалась мать и выехала на прогулку одна. Я нуждалась в одиночестве, мне необходимо было подумать. Месть! Это чувство заполнило все мое существо. Мне казалось, что план составлен весьма умно: я останусь в стороне, а моя соперница погибнет. Любовь и тоска по Бастиану полностью растворились в этом новом чувстве.

Я отъехала не слишком далеко, когда заметила, что кобыла прихрамывает. Спешившись, я осмотрела копыта и увидела, что одна из подков потерялась. К счастью, до кузницы было всего около мили, и я тут же отправилась туда.

По пути я ласково уговаривала лошадь потерпеть, и наконец мы добрались до места. Ни мне ни Анжелет никогда не нравилось бывать здесь: кузнец — рослый широкоплечий мужчина — был малоприятным человеком, и мы всегда считали, что он, когда стоит у горящего горна, очень похож на дьявола, как будто готов бросить в пламя любого подвернувшегося под руку грешника, обрекая его на вечные мучения.

Томас Гаст был фанатичным верующим. Каждое воскресенье он выступал с проповедями в амбаре, стоявшем неподалеку от кузницы, и многие местные жители приходили послушать его — не потому, что разделяли его религиозную доктрину, а просто желая внимать его пламенным речам. Томас Гаст был пуританином и верил в то, что всякое удовольствие есть грех. В шутку я говорила Анжелет, переиначивая цитату из Евангелия: «Для Томаса Гаста единственный грешник, обреченный на вечные муки, дороже тысячи тех, кто вовремя покаялся».

Наши родители не были в восторге от этих горячих проповедей, опасаясь, что они могут вызвать в округе волнения. Они считали, что всякий человек вправе поклоняться Богу так, как велит ему его внутреннее убеждение, и при этом разумнее всего не навязывать своего мнения другим. Но Томас Гаст придерживался иной точки зрения. Он был уверен в том, что именно он, Томас Гаст, всегда прав, а все, кто хоть в чем-то с ним не согласны, пребывают в заблуждении. Более того, он не собирался оставлять их в неведении и переубеждал ближних своих словами, а если появлялась возможность, как в случае с членами его семьи, то и кожаным ремнем.

У него было десять детей, и все они вместе с бедняжкой-матерью жили в постоянном страхе, опасаясь вызвать гнев главы семьи каким-нибудь неосторожным словом или поступком, которые он мог расценить как греховные.

Это был очень неприятный человек, но, по словам моего отца, превосходный кузнец.

Когда я подвела к нему кобылу, Томас Гаст взглянул на меня с явным неодобрением. Возможно, потому, что моя шляпа для верховой езды была лихо сдвинута набекрень, а может быть, и потому, что пылающая во мне жажда мести придавала мне вид человека, радующегося жизни. Так или иначе, мой вид ему не понравился.

Я сообщила ему о случившемся, и он внимательно осмотрел ногу лошади, мрачно покачивая головой.

— Я была бы очень вам благодарна, если бы вы подковали ее прямо сейчас, попросила я.

Томас Гаст опять покивал, глядя на меня своими горящими черными глазами. Их огромные белки были такими же, как у старого Касвеллина, и это делало Гаста похожим на дедушку — немножко безумным.

Я сказала:

— Чудесное утро, Томас. В такие дни хочется жить и жить, верно?

На самом деле после предательства Бастиана я воспринимала мир не столь уж радостно, но желание поозорничать было во мне неистребимо, а я знала, что любая радость, даже от данной Богом природы, немедленно вызовет бурный протест со стороны кузнеца.

— Вам следовало бы подумать о грехах, переполнивших этот мир, — проворчал он.

— О каких грехах? Светит солнце, цветут цветы. Если бы вы видели, какие в садах мальвы и подсолнухи! А пчелки так и вьются вокруг лаванды…

— Вы всего лишь слабая девушка, — заявил Томас Гаст. — И если вы не в состоянии увидеть мрак греха, окружающего вас, то обречены гореть в адском огне.

— Ну что ж, — подзадорила я его, — таких как я много. Похоже, единственный безгрешный человек — это вы. Одиноко же вам будет на небесах!

— Напрасно вы шутите такими вещами, госпожа Берсаба, — сурово сказал кузнец. — Знайте что Бог следит за каждым вашим шагом и всякий ваш грех учтен. Не забывайте об этом. Все ваши насмешки и шуточки взяты на заметку, и в один прекрасный день вам придется за них ответить.

Я тут же вспомнила о наших свиданиях в лесу, поняла, что Томас Гаст расценил бы их как смертный грех, заслуживающий вечных мук, и вздрогнула, потому что в Томасе Гасте было что-то такое, что заставляло в его присутствии хоть немного, но верить ему.

Я наблюдала за суровым лицом кузнеца, освещенным огнем горна, за тем, как ласково он обращается с лошадью, — он был способен относиться ласково только к лошадям, — и за тем, как он вдохновляется собственными словами, очевидно, представляя себя проповедующим в амбаре.

— Судный день грядет. Те, кто кичатся своими пышными нарядами, будут ввергнуты в бездну отчаяния. Человеческое воображение не в силах представить все ужасы адских пыток…

Он облизнул губы. Наверное, он представлял себя в роли палача Господня, и эта роль ему, видимо, очень нравилась.

Наконец, я устала от этих речей и, прервав его, сказала, что пойду прогуляться и вернусь к тому времени, когда лошадь будет подкована.

Выйдя из кузницы, я пошла посмотреть на садики, разбитые возле выстроившихся в ряд домиков. Домиков было шесть — все из серого корнуоллского камня, что типично для здешних мест. Садики разбиты перед фасадами, а на задах находились огороды, там же держали и мелкий скот. Во всех садиках буйно цвели цветы, за исключением дома кузнеца. Там росли овощи, а на задворках держали свиней. Однажды я побывала в доме кузнеца. Это произошло, когда у них родился очередной ребенок и мать послала меня и Анжелет с корзиной подарков. Все вещи в доме были простыми и грубыми — они служили делу, а не стояли для красоты. Девочки, их было четверо, всегда носили черные платья с высокими тугими воротничками. Так же одевалась и их мать. Волосы всегда спрятаны под чепцами, так что отличить сестер друг от друга было нелегко. Мы с Анжелет очень жалели детей Гаста.

Обойдя домики вокруг, я заметила в огороде девушку, занимавшуюся прополкой. Я слышала, что каждому члену семьи давалось дневное задание, и если отец не удовлетворялся результатом, они получали хорошую трепку.

Подойдя поближе, я поздоровалась с девушкой, и та, выпрямившись, ответила мне. Рассмотрев ее повнимательней, я решила, что это старшая из сестер. Она была моей ровесницей, наверное, ей исполнилось семнадцать. Я заметила, с каким интересом она рассматривает мой костюм для верховой езды; наверное, он казался ей таким же элегантным, как мне — костюм Карлотты.

— Добрый день, госпожа, — сказала девушка. Мне очень хотелось узнать, как живется в доме кузнеца. Конечно, до определенной степени я могла вообразить себе их жизнь и представить себя членом их семьи. Если бы я была дочерью Томаса Гаста, я восстала бы против него, это точно.

— Тяжелая у тебя работа, — посочувствовала я. — Как тебя зовут?

— Феб, госпожа, я — старшая.

Ее глаза вдруг наполнились слезами.

— Тебе плохо, да? — неожиданно для себя спросила я.

Она кивнула, и тогда я поинтересовалась:

— А что случилось?

— Ох, госпожа, вы уж не спрашивайте меня, — ответила она, — только не спрашивайте!

— Может быть, мы чем-то могли бы помочь тебе.

— Ох, ничем мне не помочь, госпожа. Что ни сделай — все будет к худшему.

— А в чем дело, Феб?

— Я не скажу.

Как ни странно, глядя на нее, я почувствовала, что между нами возникает какое-то взаимопонимание. Мне стало ясно: здесь замешан мужчина.

Я вспомнила Бастиана, и вновь меня охватила злость, на некоторое время прервавшая нить, связавшую меня и эту девушку.

— Конечно, — сказала я, — твой отец видит грех там, где все остальные видят только радость.

— Но мой грех настоящий.

— Что есть грех? — вопросила я. — Наверное, вредить другим людям — это и есть грех, — и тут же вспомнила о своем намерении уничтожить Карлотту. Это было самым черным из всех грехов. — Но если никто не пострадал… это не грех.

Она не слушала меня. Собственные переживания полностью захватили ее.

Я мягко спросила:

— Феб, ты… у тебя неприятность?

Она подняла на меня полные страдания глаза, но ничего не ответила, а выражение страха на ее лице напомнило мне о Дженни Кейс.

— Если я смогу, то попробую помочь тебе, — опрометчиво предложила я.

— Спасибо, госпожа.

Она вновь склонилась к земле и продолжила свою работу.

Я больше ничего не могла сказать ей. Если мои предположения верны, у Феб действительно были неприятности. Я увидела в ее лице то, что видел в моем лице дедушка Касвеллин, — в этом я уверена. Неужели девушки так меняются, когда у них появляется любовник? Наверное, потеря девственности как-то отражается на внешности, поскольку у Феб, конечно же, был любовник и теперь она столкнулась с последствиями.

Последствия. Ребенок! Я была ошеломлена мыслью о том, что такое могло случиться и со мной. «Я женюсь на тебе как только ты достигнешь совершеннолетия или раньше, если будет необходимо», — говорил Бастиан.

В наших с ним отношениях было, конечно, некоторое безрассудство: мы не слишком серьезно задумывались о том, что могло случиться. Я знала, что мои родители, хотя и будут потрясены, в случае чего отнесутся ко мне с любовью и пониманием. Так же восприняла бы это и тетя Мелани, а дядя Коннелл, будучи мужчиной, просто расхохотался бы, заявив, что Бастиан оказался шустрым парнем.

Совсем иначе обстояло дело у бедняжки Феб Гаст. Вплести в волосы ленту, расстегнуть в жаркий день пуговицу на воротничке, надеть пояс, подчеркивающий талию, на это платье, напоминающее бесформенный балахон, — все это было грехом. А уж валяться в поле или в лесу с мужчиной…

Я вернулась в кузницу. Подкованная кобыла уже поджидала меня. Томас Гаст был как никогда похож на подручного сатаны, и на обратном пути я все время думала о несчастной Феб Гаст.

* * *

Вчера я подслушала разговор двух служанок. Я вошла в дом из конюшен, а они занимались уборкой в одной из комнат, выходящих в холл. Они не заметили меня, поэтому я уселась и стала слушать, так как тема заинтересовала меня. Одной из девушек была Джинни, а другой — Мэб, девушка лет шестнадцати, о которой прислуга поговаривала, что она склонна искать приключений и неравнодушна к мужчинам.

Уловив имя Дженни Кейс, я вся обратилась в слух.

— Ну да, конечно, — говорила Джинни, — белая-то она белая, да только белые, бывает, оборачиваются черными… Могло такое случиться и с ней.

— А чем она занималась, Джинни?

— Она делала много хорошего. Ну, вот если бы я могла пойти к ней раньше, то избегла бы позора.

— Но ты ведь ни за что не откажешься от своего малютки Джеффа.

— Сейчас — нет. А тогда бы отказалась.

— А как вывели на чистую воду Дженни Кейс?

— Ты хочешь узнать как догадались о том, кто она? Я тебе кое-что расскажу. Однажды две служанки из поместья отправились к ней. Им, видишь ли, понадобилось приворотное зелье. Был там конюх, который и глядеть не хотел на одну из них, а она его решила окрутить. И ты знаешь, что они увидели? Прямо на коленях у Дженни Кейс сидела жаба… ужасная, склизкая жаба… только это не обычная была жаба. У нее были такие глаза, что они сразу поняли, что это сам дьявол, принявший образ жабы. Они задрожали от страха, повернулись, да как побегут к дому. Немного времени прошло, и вот одна из них заболела и говорит, мол, это от жабы на нее порча нашла, потому что жаба-то была не простая. Жаба-то была, как говорится, известная, а раз так, то Дженни Кейс, понятное дело, ведьма.

— А как же узнали, что жаба была не простая? Их вон сколько в пруду. Я много раз слышала как они поют по ночам весной, когда играют свои свадьбы, а потом опять лезут в воду — метать икру.

— Эти-то жабы обычные… а есть не простые.

— Да все они противные. Наверное, оттого, что вылезают по ночам.

— Это верно, но ты не путай тех и других. Есть такие, которые просто занимаются своими делами… ну, как всякая живность. А есть другие, которых ведьмы берут к себе в постель, а в жабах-то дьявольское семя, потому что дьявол скрывается в этих жабах.

— Как в той, что они увидели у Дженни Кейс?

— Может, так, а может, и не так, только когда узнали, что Дженни Кейс возилась с жабой, да держала ее на коленях, тут-то все и началось. Сказали, что она, мол, таскала жабу за пазухой, и что жаба ползала по ее телу, и что это не простая жаба.

Мэб захихикала, но Джинни оборвала ее:

— Сейчас-то ты смеешься, а вот услышит тебя какая-нибудь колдунья — будет не до смеху.

— Так ведь Дженни Кейс нет в живых.

— Да разве она одна ведьма на свете?

— А кто еще?

— Далеко искать не нужно…

Наступило благоговейное молчание.

— Ты думаешь… она…

— А почему бы и нет? Бабка у нее была ведьмой, а эти дела, говорят, передаются по наследству.

— Да, тут надо глядеть в оба. Я встала и быстро и бесшумно поднялась к себе в комнату.

* * *

Благодаря особым узам, связывающим меня с Анжелет, она почувствовала, что мне хочется побыть в одиночестве. Конечно, она предположила, что это связано с Бастианом, и я заметила, что она смотрит на Карлотту с неприязнью, так как была очень предана мне.

Обычно по вечерам, лежа в постели, мы обсуждали все происшедшее за день, и хотя с тех пор, как стало известно об измене Бастиана, я не имела никакого желания болтать с сестрой, предлога отказаться от этой привычки не подворачивалось.

Как-то раз после того, как за ужином шла светская беседа, в которой нам было очень трудно участвовать, поскольку Карлотта, Сенара и сэр Джервис вновь обсуждали события, происходящие при английском и испанском дворах, Анжелет спросила меня:

— Не кажется ли тебе, Берсаба, что Карлотта и сэр Джервис очень подружились?

— Я думаю, Карлотта привыкла привлекать к себе внимание мужчин.

— Это так. Конечно, она красива, этого у нее не отнимешь. А то, что ей приходилось много бывать при дворе, придает ей какой-то особенный блеск. Интересно, удастся ли нам когда-нибудь побывать при дворе?

— А тебе очень хочется?

— Наверное, это было бы интересно. Кроме того, нам рано или поздно придется выйти замуж, верно? Мама ведь не просто так говорила, что наш следующий день рождения будет выглядеть совсем по-другому.

Я зевнула.

— Это еще не скоро.

— Есть женихи у Трентов, у Кроллов и у Лэмптонов. Я думаю, нам прочат кого-то из них. До чего скучно будет прожить всю жизнь в нашей глуши! Хорошо было бы ничего не знать о своем будущем муже, а потом вдруг познакомиться с ним. А ты как думаешь?

Я почувствовала как во мне закипает гнев. Нет, я хотела, чтобы моим мужем стал Бастиан, которого я знала всю жизнь… а точнее, как выяснилось, не знала. Я привыкла считать его спокойным, хорошим человеком, на которого можно положиться. И вдруг оказалось, что он вовсе не такой. Достаточно было ему увидеть Карлотту — и он тут же забыл все клятвы, которые давал мне. Как мало мы знаем о людях, которых, как нам кажется, мы прекрасно понимаем!

— Ты что молчишь? Заснула?

— Что-что? — пробормотала я, делая вид, что совсем засыпаю.

— Ну ладно уж, спи, — позволила она. — Ты что-то в последнее время не хочешь говорить со мной.

Лучше всего было Оставаться одной, потому что в разговоре с Анжелет я могла ненароком раскрыть свои чувства. Я боялась, что в самый ответственный момент могу выдать себя неосторожно брошенным словом.

Поэтому я вновь нарушила запрет и выехала верхом в одиночку. Вдоль тропы с куманикой, мимо кузницы… Взглянув в сторону домиков, я тут же вспомнила о бедняжке Феб и о том, как у нее складываются дела. Я ясно представляла себе весь ужас ее положения, весь груз вины, тяготившей над ней. Что сделает с ней Томас Гаст, если мои предположения верны?..

Вечер был туманным и мрачным. Я отвела кобылу в конюшню и пошла через сад к пруду, где цвели белые лилии. И вдруг я услышала кваканье жабы.

Она сидела на берегу — сонная, отяжелевшая, видимо, объевшаяся насекомыми. Сердце бешено заколотилось у меня в груди: я вспомнила о подслушанном разговоре служанок.

Я быстро достала из кармана большой платок, нагнулась и завернула в него жабу. Вернувшись в дом, я немедленно поднялась к себе и с облегчением увидела, что Анжелет нет в комнате.

Я была вне себя от возбуждения. Я хорошо знала, что буду делать с жабой. Это было частью моего плана, и, заметив у пруда жабу, я не медля принялась за дело.

А почему бы и нет? Затягивать задуманное было бессмысленно.

* * *

По вечерам служанки отправлялись в спальни, расстилали кровати, перетряхивали перины, а если было холодно — клали в постели нагретые камни, завернутые во фланель.

Анна не занималась постелями Карлотты и Сенары. Впрочем, она не убирала и их комнаты. Это составляло заботу горничной, а Анна была камеристкой и считала уборку занятием ниже ее достоинства. Кроватями занималась Мэб, и это было особенно удачно, потому что именно она вела тот памятный разговор с Джинни. Размышляя об этом, я решила, что в дело вмешалась сама судьба: ведь мне-то было известно, что найдет Мэб в постели Карлотты. В коридоре, возле двери в спальню, стоял большой дубовый шкаф. Услышав как Мэб поднимается по лестнице, я на некотором расстоянии последовала за ней и спряталась за шкафом.

Все произошло точь-в-точь так, как я и предполагала. Через короткое время раздался пронзительный крик Мэб, и вслед за этим она вылетела из комнаты с лицом белым, как лепесток лилии. Меня она, конечно, не заметила, поскольку думала лишь о том, как бы побыстрее убраться отсюда.

Я выскользнула из-за шкафа и прошла в комнату Карлотты. Там на подушке сидела жаба. Она смотрела на меня недобрым взглядом, поэтому я завернула ее в платок и поспешила к двери. От страха кровь застывала в моих жилах, а сердце билось в груди, как барабан. Внезапно у меня возникло странное ощущение, что на меня кто-то глядит. Я осмотрелась. В комнате никого не было. Дверь в соседнюю комнату, где спала Сенара, была приоткрыта, но там я никого не заметила.

Откуда взялся этот неожиданный приступ страха? Ведь все оказалось таким простым. Нужно было лишь положить жабу в кровать, дождаться момента, когда Мэб придет расстилать постель, а потом, когда она выбежит (в этом я не сомневалась), забрать жабу, чтобы сбежавшимся сюда людям стало ясно, что жаба исчезла, как и подобало, по моему мнению, поступить известного рода жабе.

И вот теперь, когда я стояла, чувствуя как жаба шевелится в платке, мне хотелось бросить ее и убежать, куда глаза глядят… Я сказала себе: «Предположим, Карлотта действительно ведьма. Она околдовала Бастиана, предположим, это действительно не обычная жаба! Предположим, это дьявол в виде жабы! Но ведь это я нашла ее — совершенно безобидную жабу, сидевшую возле пруда, — и именно я сунула ее в постель Карлотты».

Откуда появилось чувство, что кто-то следит за мной? Я быстро подошла к двери и раскрыла ее. Там никого не было. И тогда я бегом выбежала из комнаты в коридор, где раздавался голос Мэб, сообщавший о том, что она видела.

Послышалась реплика Джинни:

— Да брось ты. Тебе просто показалось. Это все из-за того нашего разговора. Мэб возразила:

— Я туда не пойду. Я лучше умру.

Я укрылась в одной из комнат, пока они не прошли мимо, направляясь в спальню Карлотты, затем быстро прошмыгнула по галерее и спустилась по лестнице, с ужасом думая о том, что могу кого-нибудь встретить по пути. Выйдя через боковую дверь, я оказалась на заднем дворе, примыкавшем к саду.

Поспешив к пруду, я развернула платок. Жаба некоторое время не шевелилась. Я с неподдельным страхом следила за ней, ожидая, что в любую минуту она может принять какую-нибудь ужасную форму, но жаба, сообразив наконец, что очутилась на свободе и к тому же в родных краях, заковыляла к воде и спряталась там под большой камень.

Я подняла платок и пошла домой.

По пути мне встретилась группа оживленно разговаривавших служанок.

— Что случилось? — поинтересовалась я.

— Это все Мэб, госпожа Берсаба. У нее чуть не случилась истерика.

— А в чем дело?

— Да в том, что она увидела в постели леди Карлотты.

— В ее постели? Вмешалась Джинни:

— Мэб это могло и почудиться. Когда я пришла, никакой жабы там не было.

Служанки разом умолкли и уставились на меня.

— А с чего бы ей вдруг стали мерещиться подобные вещи? — спросила я.

— От разговоров, госпожа Берсаба, — сказала Джинни.

— Да видела я! — настаивала Мэб. — Она там сидела… прямо на подушке. А уж как она на меня смотрела… просто ужас! Не дай Бог кому такую жабу увидеть!

— Так где же она сейчас? — спросила я, притворяясь обеспокоенной.

— Начисто исчезла, — ответила Джинни.

— Ну-ну, — недоверчиво обронила я и пошла в дом. Я знала, что сегодня вечером единственной темой разговоров между слугами будет жаба, найденная Мэб в кровати Карлотты. Я также знала, что история с жабой не ограничится стенами поместья и расползется по всем окрестностям. Интересно знать, что скажет по этому поводу Томас Гаст? Привычки ведьм должны являться особенно греховными в его глазах.

В эту ночь кузнец приснился мне, стоящий у горна с безумными глазами, в которых мелькало пламя.

 

ПУТЕШЕСТВИЕ ПОД ДОЖДЕМ

Как-то раз, ближе к вечеру, я лежала в саду под своей любимой яблоней, размышляя о Бастиане и гадая о том, чем он может заниматься в этот момент. Уезжая отсюда, он выглядел таким несчастным… И хотя я делала вид, что вообще его не замечаю, это было не так. Я надеялась, что он и сейчас несчастен. Он этого заслужил. Он бросил меня, а теперь попал в зависимость от Карлотты, которая еще не решила, собирается ли она выходить за него замуж, и если принять во внимание то, как складывались ее отношения с сэром Джервисом, богатым придворным, шансы Бастиана, деревенского сквайра, выглядели сомнительными.

Именно поэтому я ненавидела ее вдвойне: во-первых, за то, что она отняла у меня любимого, а, во-вторых, за то, что она сочла его недостаточно хорошим для себя. Учитывая все это, я не могла сожалеть об истории с жабой. Я знала, что слуги говорили почти исключительно на эту тему, поскольку постоянно подслушивала их разговоры. Часто я замечала как они шепчутся о чем-то в комнатах, в коридорах, в саду. При моем появлении они умолкали, но предмет их сплетен не был для меня секретом.

Иногда меня охватывало беспокойство: а что если Карлотта решит вернуться в замок Пейлинг? Она уедет отсюда… опять будет рядом с Бастианом… а когда ее здесь не будет, то народ постепенно забудет о своих подозрениях.

Пока я размышляла обо всем этом, ко мне подошла Джинни и сказала:

— Я видела как вы пошли в сад, госпожа Берсаба, и знала, где вас искать. Тут есть кое-кто, кто хочет переброситься с вами парой слов… по секрету.

Джинни говорила тихонько, и голос ее слегка дрожал от возбуждения, что делало ее похожей на заговорщицу. В последнее время меня не оставляло чувство вины. Если бы кто-то начал говорить со мной на эту тему, я бы тут же во всем созналась, так как допускала, что кто-то видел, как я вначале подбросила в постель жабу, а затем вынесла ее, и понял, зачем я это проделала. Так что… в любой момент все могли узнать о моей роли в этом событии.

Следующая фраза Джинни устранила мои страхи, однако очень удивила меня.

— Это Феб Гаст, — пояснила она.

— Чего она хочет?

— Ей нужно поговорить с вами, мисс Берсаба. Она сейчас сидит в амбаре. Она попросила найти вас и узнать, не можете ли вы прийти поговорить с ней.

Амбар, где хранили зерно, представлял собой каменное строение, находившееся на отшибе, и добраться до него было можно только пройдя через небольшое поле, раскинувшееся за садом.

— Кто-нибудь знает о том, что она там?

— Ой, нет, хозяйка. Она бы до смерти перепугалась, если бы кто ее там увидел. Меня-то она поджидала на тропинке, потому что знает, где я хожу, так вот она вышла навстречу и говорит: «Ты скажи госпоже Берсабе, скажи ей, что мне ее надо видеть». Ну и сказала, что будет ждать в амбаре.

— Ну что ж, пойду узнаю, в чем там дело, — сказала я, почувствовав нечто вроде ликования: все-таки она пришла ко мне.

Когда мы добрались до амбара, я открыла дверь и заглянула внутрь. Скрип двери заставил Феб вскочить на ноги, но как только она узнала меня, на ее испуганном лице выразилось облегчение.

Я почувствовала себя взрослым человеком, несущим ответственность за происходящее, то есть таким, каким Анжелет с ее полным отсутствием опыта стать не могла.

Я сказала:

— Джинни, возвращайся домой и никому не говори, что видела здесь Феб. Я найду тебя, когда вернусь домой.

Джинни вышла, а я прикрыла дверь.

— О госпожа! — воскликнула Феб. — Мне было некуда податься, и я подумала о вас. Вы были так добры со мной в тот раз.

— Но ведь я пока ничего не сделала для тебя, Феб.

— Да хватит и того, как вы на меня посмотрели. Как будто все сразу поняли.

— Слушай, Феб, — сказала я, — ты встречалась с мужчиной, и теперь у тебя будет ребенок. Это так?

— Вы ужасно умная, хозяйка. Откуда вы узнали?

— Я не знала… я просто… догадалась. Феб, видимо, подумала, что у меня есть какие-то сверхъестественные способности, и теперь бедняжка в отчаянии смотрела на меня, как на богиню, которая спасет ее от всех неприятностей. Не скрою, такая оценка льстила мне. Вообще все выглядело очень странно: я пыталась навлечь несчастье, а быть может, и смерть на одну женщину и с радостью бросалась на помощь другой. Это являлось чем-то вроде искупления вины, попытки задобрить ангелов. Более того, я упивалась ощущением власти, оно действовало как бальзам, исцеляя раны, нанесенные мне Бастианом. Я уселась рядом с Феб.

— Как это произошло? — спросила я.

— Он сказал, что я очень хорошенькая и что на меня приятно смотреть. Он сказал, что просто глаз от меня оторвать не может. До этого я и не думала, что могу кому-то нравиться. Ну, и от этого я совсем размякла.

— Бедная Феб, — сказала я, — должно быть, трудно жить под одной крышей с таким человеком, как твой отец.

При упоминании об отце Феб задрожала.

— Я его боюсь, госпожа Берсаба. — Она расстегнула свое безобразное черное платье и показала мне шрамы от плети на плечах. — Он избил меня за то, что я в субботний день пела песню о весне. Я думаю, он меня убьет. Конечно, я этого заслуживаю. Я так согрешила!

— А почему ты сделала это, Феб?

— Охота на меня нашла, госпожа Берсаба. Я кивнула. Кто мог понять ее лучше, чем я?

— Давай перейдем к делу, — сказала я. — Он об этом знает?

— Господь храни нас, нет. Моя мать знает, и отец может выбить из нее признание. Он обвинит в моих грехах и ее. Отец скажет, что она знала о моем разврате и оставила его безнаказанным. Что же мне делать, госпожа Берсаба?

— Я подумаю.

— Вы страшно добры ко мне. Ко мне никто никогда так хорошо не относился.

Мне стало стыдно. Я даже не думала, что могу испытывать такие чувства. Я узнала о себе нечто новое. Мне нетрудно было поставить себя на место Феб. Я могла представить, как на меня находит охота и как бы я почувствовала себя на месте дочери Томаса Гаста. Именно поэтому я была способна проявить сочувствие к Феб и оказать ей помощь. И даже в такой момент я подумала: Анжелет никогда не могла бы этого сделать. Наивная Анжелет просто ничего не поняла бы.

Я спросила:

— А он не может жениться на тебе? Она покачала головой:

— Он уже женат. Я знала об этом с самого начала. Просто не представляю, что на меня нашло.

— И давно ты носишь ребенка?

— Ну, пожалуй, месяцев шесть. Рано или поздно приходит время, когда этого уже не скроешь… И это время пришло.

— И ты решила бежать…

— Да. Мать об этом знает. Знает уже два дня. Она очень переживает. Все говорит, что отец меня убьет. Тяжелый он человек… но хороший. Он просто не умеет прощать грехи, а мой грех, наверное, из самых тяжелых. Мать за меня боится. Вот поэтому я и убежала. Подумала, что так будет лучше.

Она смотрела на меня с мольбой, и я сказала:

— Не бойся, Феб. Я позабочусь о тебе. Не убивайся так. Это вредно для малыша.

— Ох уж этот малыш… Лучше бы он умер, госпожа. И я тоже. Я уж хотела себя порешить, но… просто не смогла.

— О таких вещах нельзя и думать. Вот это действительно грех. Теперь слушай. Ты здесь останешься на ночь. Никто не знает о том, что ты здесь, кроме Джинни, но она будет молчать, потому что знает, что иначе я очень рассержусь на нее. Я принесу тебе шерстяное одеяло, чтобы ты могла завернуться, и соберу тебе поесть. На двери есть засов. Когда я выйду, ты запрись и никому, кроме меня, не открывай. К утру я что-нибудь придумаю.

Она расплакалась.

— Ох, госпожа Берсаба! Вы так добры ко мне! Вы просто ангел, вот вы кто… Ангел милосердия. Я этого никогда не забуду.

— Хватит разговоров. Сиди здесь и жди. Я вернусь.

Я вышла из амбара и услышала, как она заперлась изнутри. По дороге домой я ощущала себя возбужденной, сильной, богоподобной.

* * *

Утром я поняла, что нельзя бесконечно держать Феб в амбаре и что единственный разумный выход — рассказать обо всем матери. Я могла бы сделать это еще вчера вечером, поскольку очень хорошо знала, что она никогда не откажет в помощи девушке, попавшей в тяжелое положение. Мне пришлось хорошенько присмотреться к самой себе и признать, что вчера я руководствовалась эгоистическими мотивами. Я хотела присвоить себе славу спасительницы бедняжки Феб и не делиться ею ни с кем. Вот поэтому я сама принесла ей еду и одеяла. Вот поэтому я до утра никому о ней не говорила.

Но теперь надо было рассказать обо всем матушке, пока кто-нибудь случайно не натолкнулся на Феб.

Мать я нашла в кладовой вместе с одной из служанок. Матушка обрадовалась, увидев меня здесь, так как считала, что нам с Анжелет полезно знакомиться с искусством хранения припасов.

— Мама, — сказала я, — мне нужно поговорить с тобой.

Наверное, у меня был очень серьезный вид, потому что она тут же сказала служанке: «Продолжай заниматься делом, Анни», а мне велела пройти в спальню.

Мы поднялись наверх, и я сообщила ей о том, что Феб скоро станет матерью, что она убежала из дому и что я спрятала ее на ночь в амбаре.

— Ах, бедная, несчастная девушка! Что же с ней будет? Томас Гаст такой жестокий человек… А почему ты не пришла ко мне еще вчера вечером?

— Феб страшно испугана, мама, а я не знала в точности, как ты к этому отнесешься. Мне нужно было укрыть ее хотя бы на ночь. Я пообещала ей, что сделаю все возможное. Мы должны ей помочь.

— Конечно. Она попросту не может вернуться к своему отцу.

— А можно ей остаться здесь?

— Придется так и сделать, ничего другого не придумаешь. Но что будет с ребенком?

— Ведь ребенок Джинни живет здесь.

— Да. Но Джинни была одной из наших служанок. Мы не можем позволить людям думать, что им можно заводить детей, а потом устраивать их здесь, словно в поместье приют.

Я понимала, что, говоря со мной, мать в то же время обдумывает, что же делать с Феб. Конечно, она ни за что не выгонит девушку и позволит ребенку остаться здесь, объяснив это тем, что нельзя разлучать мать и дитя. Я видела в ее глазах страх: она представляла гнев Томаса Гаста и то, что может произойти с девушкой, попади она в его руки.

— Мама, — сказала я, — она очень напугана. Если ты поговоришь с ней, она немножко успокоится.

— Милое мое дитя, мы, несомненно, ей поможем. Она поживет здесь, по крайней мере, до тех пор, пока не родится ребенок, а потом будет видно, что делать дальше.

— Ох, мамочка, спасибо тебе!

Она взглянула на меня с любовью и одобрением.

— Я очень довольна, что ты относишься к людям с состраданием.

— Значит, я поступила правильно, дав ей надежду, пообещав помощь?

— Я и не ожидала от тебя ничего иного. Иди в амбар и приведи ее в дом.

Обрадованная, я побежала к амбару. Постучав в дверь, я назвала себя, и Феб отодвинула засов. В ее заплаканных глазах затаился страх.

— Все в порядке, — сказала я, — ты останешься у нас в доме. Я обо всем поговорила с матерью. Она сказала, чтобы ты ничего не боялась. Ребенка ты родишь здесь, а потом будет видно.

Феб упала на колени, схватила мою руку и начала целовать ее. Я была вне себя от счастья. После предательства Бастиана я еще ни разу не чувствовала себя так хорошо и вряд ли когда-нибудь еще буду такой счастливой.

* * *

Сохранить в тайне присутствие Феб в доме было, конечно, невозможно. Мы даже и не пытались сделать это. Мои родители сказали, что рано или поздно Томас Гаст обо всем узнает, и чем скорее это произойдет, тем лучше. Исчезновение его дочери должно иметь какое-то объяснение, и не пройдет нескольких часов, как кто-нибудь из слуг забредет поболтать в деревню, а такие слухи распространяются мгновенно, как лесной пожар.

Так что мы не удивились, когда на следующий день в Тристан Прайори явился Томас Гаст.

Феб заметила его издалека и, к моему удивлению, немедленно побежала ко мне за защитой.

Она, Анжелет и я пристроились к щелям в стене солярия, через которые можно было незаметно наблюдать за происходящим в холле, причем все было не только отлично видно, но и слышно. Мы с Анжелет пользовались этими щелями с детства, подсматривая за тем, как родители принимают гостей. Моя сестра сразу же приняла близко к сердцу проблемы бедняжки Феб, что ничуть меня не удивило, и решительно заявила, что та ни в коем случае не должна возвращаться к свирепому кузнецу. С присущим ей энтузиазмом она взялась подбирать одежду, которую можно было приспособить к располневшей фигуре Феб, и ткани, из которых мы собирались сшить приданое для малыша.

В нашем доме кузнец выглядел менее свирепо, чем у себя в кузнице. Я вспомнила зловещие отблески пламени на его лице и звон наковальни, звучавшей под его руками по-сатанински. Мне кажется, он был несколько подавлен обстановкой нашего дома, наверное, она показалась ему роскошной. В то же время он относился к этому великолепию с неодобрением, полагая, что все земные сокровища суть прах и тлен.

В холл спустилась мать. Рядом с этим могучим мужчиной она казалась очень хрупкой, но в ней чувствовалось такое достоинство, что кузнец не мог его не осознавать.

— Уважаемая госпожа, — начал Томас Гаст, — до меня дошли слухи, что в вашем доме находится моя дочь, и я хочу забрать ее отсюда.

— С какой целью? — спросила мать.

— Чтобы поступить с нею так, как она того заслужила, мэм.

Я почувствовала, как Феб, стоявшая рядом со мной, задрожала.

— Не бойся, — прошептала я, — ты никуда не пойдешь. Слушай.

— Именно по этой причине мы и решили, что вашей дочери следует остаться здесь, во всяком случае до тех пор, пока она не родит ребенка. Девушка в ее положении не должна подвергаться жестокому обращению, хотя бы в интересах еще не родившегося ребенка.

Томас Гаст был несколько сбит с толку. Мать говорила так, будто речь шла о ребенке вполне благородного происхождения. Он пробормотал:

— Я вас не очень понимаю, мэм. Вы, должно быть, просто не знаете…

Мать воспользовалась его замешательством:

— Я знаю о том, что произошло. Бедняжку Феб соблазнил мужчина, который не может жениться на ней. Она молода, почти ребенок. Мы обязаны проявить к ней милосердие. К тому же нужно подумать и о новой жизни. А она, я уверена, поняла, что поступила нехорошо, и никогда не повторит эту ошибку.

Кузнец больше не мог сдерживать свою ярость:

— Мэм, к сожалению, она — моя дочь. Лучше бы я придушил ее в колыбели, но не переживал бы теперь такого позора. Мне нужна моя дочь. Я буду лупить ее до тех пор, пока она не запросит пощады. Это единственная возможность смыть ее черные грехи. Не то чтобы она получила за это прощение — полностью она все поймет, когда отправится в ад… но для начала ей следует попробовать вкус пекла здесь, на земле.

— Она и без того провела в аду большую часть своей жизни, — резко сказала матушка. — Пуританская набожность, Томас Гаст, не принесла вашей семье ничего, кроме горя. Мы не собираемся отдавать вам Феб. Она останется здесь. Мы найдем для нее работу в доме, и давайте на этом закончим разговор.

Кузнец походил на льва, у которого пытаются отнять добычу.

— Я осмелюсь еще раз напомнить вам, мэм, что она — моя дочь.

— Это не дает вам права дурно обращаться с ней.

— Простите, мэм, но все права на моей стороне. Отдайте ее мне, чтобы я смог наставить ее на путь истинный и, возможно, спасти от вечных мук.

— Если мы отдадим ее вам, Томас Гаст, и если вы причините вред ей или ее будущему ребенку, это будет называться убийством. Вы это понимаете?

— Не пытайтесь запугать меня, мэм. Мне просто нужна моя дочь.

В холле появился отец. Он встал рядом с матерью и тихо сказал:

— Отправляйтесь домой, Томас Гаст. Ваша дочь останется здесь до рождения ребенка. Я запрещаю вам вредить ей и напоминаю о том, что вы нарушили границы моих владений. Я не разрешал вам приходить сюда.

— Вы захватили мою дочку, хозяин…

— Ваша дочь останется здесь. Идите и подумайте вот о чем: кузница принадлежит мне, и если вы хотите продолжать работать в ней, то должны подчиняться моим приказаниям. Если с вашей дочерью что-нибудь произойдет по вашей вине, я обвиню вас в умышленном убийстве, и тогда ваша судьба будет незавидна.

— Хозяин, я — богобоязненный человек, я хочу служить Господу и выполнить свой долг по отношению к семье.

— Жестокий это долг, Томас Гаст.

— Это мои дети, и я отвечаю за них перед Богом.

— Кроме того, вы отвечаете перед Богом и за себя, — подчеркнул отец.

— Конечно, хозяин! В наших краях, кроме меня, нет истинно верующих людей. Я молюсь, стоя на коленях, по четыре часа в день и слежу за тем, чтобы моя семья следовала моему примеру. Девчонка всех нас опозорила, и небеса вопиют о мести.

— Вы лучше подумайте о том, как бы не навлечь на всех нас позор вашим жестоким обращением с ближними.

Эти слова явно уязвили Томаса Гаста. В тот момент, переполненный праведным гневом, он даже готов был лишиться своей кузницы.

— Худо дело, если такого человека как я поучают те, под чьей крышей находят приют шлюхи и ведьмы.

Сказав это, он повернулся и вышел.

Родители взглянули друг на друга, и я увидела ужас на их лицах. Я знала, что это целиком моя вина.

Ореол славы, которая окружила меня с тех пор, как я отправилась в амбар к Феб, мгновенно улетучился. Отец взял мать за руку, и они вместе вышли. Он явно пытался успокоить ее.

* * *

В течение двух следующих дней Феб не выходила из дома, и мы с Анжелет присматривали за ней. Мы напоминали матери ее обещание, что в восемнадцать лет мы получим камеристку, которая будет заниматься нашей одеждой, шить, делать нам прически и выполнять различные поручения. Раз уж у нас появилась Феб, то мы и попросили сделать ее камеристкой. Восемнадцати лет нам еще не было, но ждать осталось совсем недолго.

Мать, тронутая нашим теплым отношением к Феб, охотно согласились. Поначалу я побаивалась, что Анжелет с ее более привлекательной манерой обращения с людьми отнимет у меня симпатии Феб, но через некоторое время стало ясно, что этого не произойдет. Феб не забыла о том, что я сделала для нее, и забывать не собиралась. Я была ее спасительницей, и она поклялась помнить об этом всю жизнь.

— Я буду вашей рабыней до самой смерти, госпожа Берсаба, — сказала она.

— Нынче рабов не держат, Феб, — ответила я. — Если ты останешься моей служанкой, этого будет вполне достаточно.

— Я никогда не смогу с вами расстаться, — с жаром продолжала она, — вы изменили всю мою жизнь. Вы даже заставили меня полюбить будущего ребенка.

Я была просто счастлива.

Джинни сообщила нам, что Томас Гаст в своих ежевечерних проповедях угрожает всем адским огнем.

— А слушать его приходят прямо-таки толпы, хозяйка. Еще недавно их собиралось немного… таких, как он. Они хотят, чтобы люди не танцевали и не пели, а только слушали проповеди и молились целыми днями.

Наблюдала я и за Карлоттой с сэром Джервисом. Они часто выезжали вдвоем на прогулки и вообще очень подружились, что, судя по всему, нравилось Сенаре. Я слышала, как она говорила нашей матери:

— Это отличная партия. Я уверена, что Карлотта никогда не смогла бы жить в глуши. Мать ответила:

— Когда-то ты была здесь очень счастлива, Сенара… до тех пор, пока не уехала. И уж тогда ты не захотела возвращаться.

— Мне понравилась бродячая жизнь, но вернуться сюда мне частенько хотелось. С Карлоттой дело обстоит иначе. Я здесь выросла, а место, где ты провел детство, всегда будет каким-то особенным.

Как-то раз, когда я стояла возле окна спальни и смотрела на луну, ставшую почти полной, вошла Феб и остановилась позади меня. Я повернулась и улыбнулась ей. Меня очень радовала ее преданность, и я с удивлением чувствовала, что это дает мне гораздо большее удовлетворение, чем планы мести.

— Взгляни на луну, Феб, — сказала я. — Правда, красиво?

— Скоро будет полнолуние, госпожа Берсаба. Ее брови были нахмурены, и выглядела она озабоченной. Я спросила:

— Что случилось, Феб? Ведь все идет хорошо, разве не так?

— Я думаю, мне нужно кое-что рассказать вам, госпожа. Это как раз насчет луны.

— Луны? Господи, что ты имеешь в виду?

— Я знаю, что вы ее не любите, госпожа, и оттого пока помалкивала. Но все же вам решать, что делать…

— Да о чем ты, Феб?

— В деревне последнее время болтают, госпожа. Мой отец всегда выискивал ведьм, а теперь, когда я оказалась здесь, он возненавидел этот дом. Несмотря на все его благочестие, в нем залежи ненависти, он даже никогда не поет и не смеется, поскольку считает это грехом. Он ненавидит грешников, ненавидит вас за то, что вы укрыли меня и спасли от кары, и еще он ненавидит колдуний. Он говорит, что хотел бы на каждом дереве повесить по ведьме. Тогда, по его мнению, мы избавимся от них.

— В последнее время много говорят о ведьмах.

— О да, госпожа, и это началось с тех пор, как приехали эти леди. Когда-то за одной из них ходили к стенам замка Пейлинг, но она сбежала. Сейчас больше разговоров идет про дочку. В ней, говорят, прямо видно дьявола, и она сумела околдовать джентльмена из Лондона. Их все время видят вместе. Поначалу, когда они приехали сюда, в поместье, разговоров почти и не было. Ведьмы ведь обычно живут в хижинах, и их легко распознать. Многие вообще не хотели верить в то, что леди может быть колдуньей… Это пока не нашли у нее кое-что на подушке.

Я ахнула.

— А теперь?..

— А теперь у них есть доказательство, госпожа. Они собираются захватить ее при первой возможности и повесить на дереве в ночь полнолуния. Если они сумеют захватить ее потихоньку, то так и сделают, поскольку не хотят иметь неприятности с господами, а если не сумеют… Ну, тогда они все равно ее заполучат.

Моей первой мыслью было: сработало! Я сумела добиться своего! Я сумела сделать то, что задумала, и никто не заподозрит, что я приложила к этому руку. Я с ней рассчитаюсь. Теперь ее убьют… причем ужасным образом… а я буду отомщена.

А потом я представила как толпа тащит ее к пруду. Они, наверное, привяжут ее правую руку к левой ноге, а левую руку — к правой ноге и бросят ее в воду. Если она утонет, то ее посмертно признают невинной, а если всплывет — признают виновной и повесят.

Это была превосходная месть. Отвратительная смерть, унижающая Карлотту, считающую себя знатной леди.

А почему бы и нет? Она ведь отняла у меня Бастиана, а потом отвергла его и взялась за сэра Джервиса — по крайней мере, так все это выглядело. Она заслужила самого худшего, и я не стану ее жалеть…

Пока не нашла у нее на подушке жабу…

Феб смотрела мне в глаза.

— Вы такая добрая, госпожа Берсаба! Вы не позволите, чтобы это случилось.

Я сжала руку Феб и отправилась к матери.

— Я должна тебе что-то сказать, мама. Пожалуйста, быстрее… нельзя терять время.

Вновь мм оказались вдвоем в ее спальне.

— Они хотят схватить Карлотту, — сообщила я. — Если они не смогут сделать этого раньше, То в полнолуние обязательно поймают ее. Они собираются ее убить… или повесить, или утопить… Возможно…

— Дитя мое, — прервала меня мать, крепко прижав к себе. — Я этого боялась. Этот человек обезумел. Он жаждет мести. И при этом называет себя благочестивым! Будь у него возможность, он пытал бы всех подряд. Его поступками руководят не небеса, а сам ад!

— Что же делать, мама?

— Слава Богу, ты вовремя обо всем узнала. До полнолуния еще два дня. Сегодня вечером они уедут. Мы с отцом все устроим.

* * *

Вечером Сенара и Карлотта уехали, а сэр Джервис, завершивший переговоры с нашим отцом, решил сопровождать их.

Я лежала в постели и была так взволнована, что не могла уснуть. Что же я наделала! Я все так тщательно спланировала, и в тот самый момент, когда мои усилия должны были увенчаться успехом, я сама, своими собственными руками все разрушила.

Я не понимала себя. Что такое на меня нашло? Ведь я ненавидела Карлотту и тем не менее спасла ее.

В комнату вошла мать и остановилась возле кровати.

— Они в безопасности, — сообщила она, — вскоре они уже будут в замке Пейлинг.

Я ничего не ответила, и она, наклонившись, поцеловала меня.

— Это ты спасла их, — сказала она, — я горжусь тобой, моя дорогая.

Когда она вышла, подала голос Анжелет:

— Ты стала прямо-таки святой. Мама тобой гордится, а Феб вообще считает кем-то вроде богини.

— Но ты ведь так не думаешь, — ответила я и добавила:

— И я тоже.

Анжелет решила поболтать о ведьмах, а я сделала вид, что изо всех сил борюсь со сном.

— Я думаю, что она все-таки ею была, — вынесла свой приговор Анжелет. Ведь, в конце концов, у нее в кровати нашли жабу. Как жаба могла попасть туда… а потом исчезнуть, а?

Я молчала, продолжая спрашивать себя, что заставило меня поступить так, как я поступила, и не могла найти ответа.

* * *

Ночь полнолуния прошла без происшествий, так как вся округа узнала, что Карлотта уехала вместе с матерью и джентльменом из Лондона. Это было воспринято как еще одно доказательство наличия у нее особых способностей. Но напряжение спало, всеобщее возбуждение сошло на нет. Охоту на ведьму в полнолуние отменили, и беременная дочь Томаса Гаста стала работать служанкой в Тристан Прайори, где должен был родиться ее ребенок. Не впервые Большой дом укрывал за своими стенами сбившуюся с пути девушку, и в соответствии с естественным ходом событий все вскоре должно было успокоиться.

Жизнь в поместье вновь вошла в нормальное русло. Торжественные трапезы в большом холле отменили, и мы вновь ели в маленькой столовой. Отец обсуждал с Фенимором хозяйственные дела, и они вместе обдумывали, как организовать управление поместьем на то время, когда они оба уйдут в море. У нас был очень хороший управляющий, который мог взять на себя большую часть повседневных обязанностей Фенимора, так что особых оснований для беспокойства не находилось и мечта моего брата могла наконец сбыться.

Маме, конечно, не хотелось отпускать обоих мужчин, но она, как обычно, подавляла дурные предчувствия, надеясь на лучшее.

Прошла почти неделя после отъезда Карлотты, Сенары и сэра Джервиса, прежде чем мы получили первые сообщения из замка Пейлинг. Состоялась помолвка Карлотты с сэром Джервисом, и они отправились в Лондон, поскольку жених должен был находиться в столице, если хотел сохранить свое место при дворе. Они собирались сыграть свадьбу уже в Лондоне, и Сенара сопровождала их, намереваясь некоторое время пожить с молодыми до своего возвращения в Испанию.

Я сразу же подумала о Бастиане и, надо признать, почувствовала некоторое удовлетворение, так как зна, — ла, что он несчастен после того, как Карлотта опозорила и бросила его.

Через два дня Бастиан приехал в Тристан Прайори.

Я вовремя услышала его голос и тут же заперлась в своей комнате, чтобы немного собраться с мыслями. Вскоре в дверь постучала прибежавшая наверх Анжелет.

— Ты знаешь, кто к нам приехал? Бастиан! Спускайся и поговори с ним.

Я колебалась. Если я не выйду и откажусь встретиться с ним, это истолкуют так будто я продолжаю переживать все происшедшее. Такой оборот событий меня не устраивал. Я хотела оставаться гордой и сильной, но боялась, что увидев его, растаю и соглашусь возобновить наши былые отношения.

Именно этого я и не хотела. Простив его, я всю жизнь пребывала бы в неуверенности, не зная, когда он опять надумает бросить меня, встретив более привлекательную женщину.

Нет, его поведение нельзя простить.

Я спустилась в холл, где находился он, Бастиан, еще недавно вызывавший во мне такой восторг. Он взглянул на меня, и в его глазах засветилась радость, а я, в свою очередь, обрадовалась тому, что осталась почти равнодушной. Я постоянно представляла его обнимающимся с Карлоттой.

— Доброе утро, Бастиан.

Он взял мои ладони и нежно сжал их. Я постаралась не ответить на рукопожатие.

— О, Берсаба, как я рад видеть тебя!

Анжелет стояла рядом, добродушно улыбаясь. Я знала, что она думает: «Ну, теперь все в порядке. Карлотта убралась с дороги, и Бастиан опять свободен для Берсабы».

Как раз это и доводило меня до бешенства. Неужели он считает, что меня можно бросать и подбирать, как какую-нибудь безделушку? Мои чувства к Бастиану изменились. Я вдруг поняла (это произошло совсем недавно), что любила не столько Бастиана, сколько его восхищение мной, то, что он выделил меня, предпочел меня Анжелет. Да и все мои чувства были так или иначе связаны с Анжелет, большей частью они рождались от горячего желания доказать, что я ничуть не хуже — да нет, гораздо лучше — моей сестры.

А она, милая простушка Анжелет, совсем ничего не понимала. Простодушная, предсказуемая и, может быть, именно поэтому более любимая, чем я.

— Очень приятно видеть тебя, Бастиан.

— Мне нужно так много сказать тебе.

— Да, наверное, ты хочешь рассказать нам, как была расторгнута твоя помолвка.

— О… она никогда не казалась мне реальной.

— Но она оказалась достаточно реальной, чтобы ее расторгнуть. — Я повернулась к Анжелет:

— Мне нужно пойти сообщить маме, что приехал Бастиан.

— Я схожу, — предложила Анжелет.

— Нет, тебе лучше остаться и занять Бастиана, — и я направилась к лестнице раньше, чем она успела запротестовать.

Я поднялась, переговорила с матерью, она спустилась в холл, но я не стала сопровождать ее. Потом я задумалась, не выглядело ли мое поведение слишком демонстративным. Ведь мне всего лишь хотелось показать, что Бастиан меня больше не интересует.

* * *

Подошло время ужина, а мы так и не оставались наедине. Как только мы оказывались рядом, я тут же старалась найти кого-нибудь поблизости, Бастиан умоляюще смотрел на меня, ну а я наслаждалась сложившейся ситуацией. Это была моя месть… и она оказалась гораздо слаще той, которую я замышляла для Карлотты. В конце концов, ведь именно Бастиан являлся главным виновником всего случившегося.

Конечно, избежать встречи наедине не удалось. Это случилось на следующее утро, когда я спустилась в сад, чтобы нарезать цветов для букета. По правде говоря, я сама устроила так, чтобы эта встреча состоялась: я хотела, чтобы это случилось днем и поблизости от дома. Я знала, что не люблю Бастиана и никогда по-настоящему не любила его, с этим все было в полном порядке. Просто я вспоминала о том, как лежала на прохладной траве, а он склонялся надо мной, и, признаться, вспоминала об этом с удовольствием, — ну, скажем, более чем с удовольствием.

Но моя гордыня держала меня в узде, и я обязана была оставаться сильной и не поддаваться желаниям.

Вот поэтому я и подстроила эту встречу в саду, где что-то большее, чем просто разговор, было невозможно.

— Берсаба! — воскликнул Бастиан. — Мне необходимо поговорить с тобой.

Я сделала вид, что страшно заинтересовалась розой, предназначенной для букета.

— Выслушай меня. Я приехал сюда для того, чтобы просить твоей руки.

Я удивленно подняла брови. Совсем недавно эти слова вызвали бы у меня восторг. Мне еще не исполнилось восемнадцати лет — срок, когда я собиралась выйти замуж, но как все изменилось за последнее время! Я познакомилась с сэром Джервисом из Лондона, и следует признать, что, хотя он и не вызвал таких чувств как Бастиан, но очень понравился мне изяществом речи, изысканными манерами, умением одеваться. Он помог мне осознать, что есть и другая жизнь непохожая на то простое существование, на которое мы были обречены здесь, в провинции. Меня захватили разговоры о придворной жизни, которые так часто вели между собой он, Карлотта и Сенара. Я подумала: я слишком молода для замужества. Если я выйду за Бастиана, то проведу здесь всю свою жизнь. Хочу ли я этого? Разве мне не хочется посмотреть на мир? Поехать в Лондон, увидеть короля, королеву и всех тех людей, которых обсуждали в разговорах за столом? Действительно, приезд Карлотты изменил все, в том числе и меня. Брак означает нечто большее, чем возможность переспать с мужчиной на перине, а не на жесткой земле. Это, конечно, удобно, но брак накладывает и определенные обязательства: ты становишься взрослой и должна рассматривать жизнь с сотни различных точек зрения. Да, события последних недель заставили меня осознать, что я еще очень молода и не знаю жизни.

Поскольку я это поняла, мне было ясно как вести себя с Бастианом. Я ответила:

— Благодарю тебя, Бастиан. Я воистину польщена. Очень мило с твоей стороны вспомнить обо мне сейчас, когда тебя отвергла Карлотта, но я слишком молода для замужества и пока не собираюсь вступать в брак.

— Берсаба, не будь дурочкой. Ты разговариваешь как сэр Джервис Пондерсби.

— Это, несомненно, привлекательно. Ведь Карлотта предпочла его речь твоей — грубой, деревенской.

— Ты ревнуешь, Берсаба, и зря. Я не знаю, что на меня нашло. Просто какое-то наваждение. Я ничего не мог с собой поделать.

— И даже забыл о том, что обещал жениться на мне?

— Я всегда помнил о тебе, Берсаба… ведь после того, что произошло между нами…

— Мы можем забыть об этом, — жестко отрезала я.

— Ты способна забыть?

— Да, — смело ответила я, — и уж если я способна на это, то ты и подавно… Впрочем, тебе это уже удалось.

— Берсаба, моя милая маленькая Берсаба…

— Я тебе не милая. Нашлась и помилей меня. И только оттого, что она предпочла другого, ты оказался здесь.

— Я прошу тебя выйти за меня замуж. Неужели ты забыла о том, что отдала мне? Это положено отдавать лишь мужу. Разве тебе это неизвестно? Ведь я соблазнил тебя, Берсаба. Что сказали бы твои родители?

— Да ничего, поскольку они об этом не узнают. Ты не соблазнял меня, Бастиан. Это я соблазнила тебя. Мне хотелось испытать новые ощущения. Ну что ж, я получила то, чего хотела, и что касается меня, тема исчерпана.

— Ты говоришь так, как… как…

— Ну, как кто?

— Как куртизанка.

— Возможно, я и есть куртизанка. Ты, во всяком случае, принимал меня за нее, не так ли? Ты был моим любовником, а как только появилась Карлотта, забыл обо мне.

— Я никогда не забывал о тебе, ни на минуту. А теперь я хочу исправить свою ошибку.

— Исправить… — Я знала, что мои глаза засверкали. — В этом нет необходимости, Бастиан. К счастью, все обошлось без… последствий. Все кончено. Я больше не хочу тебя. Я больше в тебе не нуждаюсь. Ты что, не понимаешь этого?

— Ты так изменилась, Берсаба. Я просто не могу поверить в то, что это ты.

— Тебе оказалось трудно поверить в то, что я не собираюсь бросаться в твои объятия? Ты это имеешь в виду? Я стала взрослой, Бастиан. Ты помог мне стать взрослой. Вот что ты сделал для меня, и в каком-то смысле я благодарна тебе за это. Я уже не ребенок. Я начала кое-что понимать в жизни. Я не достанусь мужу усохшей девственницей… и это благодаря тебе.

— Да, ты никогда не усохнешь, Берсаба.

— Ну, от некоторых можно усохнуть… как сейчас от тебя. Ладно, Бастиан, я вынуждена просить тебя больше не беспокоить меня.

— Я поговорю с твоими родителями, — сказал он.

— Они никогда не заставят меня выйти замуж вопреки моему желанию. — Я взглянула на свои пальцы. — Острые у этих роз шипы.

Не глядя на Бастиана, я пососала палец. Потом я продолжала срезать розы, а он стоял и беспомощно смотрел на меня.

* * *

Мать попросила меня зайти в ее гостиную, чтобы что-то сказать мне.

— Берсаба, — начала она, когда мы остались наедине, — Бастиан приехал просить твоей руки.

— Я уже отказала ему, мама.

— Я понимаю твои чувства, дитя мое. Он изменил тебе ради Карлотты, а она его отвергла. Бастиан слишком пылок. Ему следовало бы выждать. Но срок помолвки может быть и длительным. Собственно говоря, он таким и должен быть, потому что мы с отцом считаем тебя слишком юной для замужества.

— Не стоит обсуждать все это, мама. Я не выйду замуж за Бастиана.

— Мне казалось, что вы нравитесь друг другу.

— Он мой кузен.

— Это не является серьезным препятствием.

— Но родственникам лучше не вступать в брак, разве что их связывает настоящая непреодолимая, любовь.

— Я всегда мечтала, что Бастиан женится на одной из вас.

— Возможно, Анжелет сделает ему это одолжение.

— Дорогая Берсаба, по-моему, ты раздражена. Не принимай так близко к сердцу историю с Карлоттой. Она, конечно, необычное создание. Ты ведь видела, что достойнейший джентльмен сэр Джервис тут же настолько увлекся ею, что собирается жениться на ней. Карлотта околдовала и Бастиана, но он говорит, что всегда любил тебя и хотел стать твоим мужем.

— За исключением того времени, когда он был помолвлен с Карлоттой.

— Конечно, ты глубоко оскорблена, я понимаю. Но теперь все прошло.

— Мама, постарайся понять меня. Все это кое-чему меня научило, и если я выйду замуж, то выйду не за Бастиана. Он мне нравится, но я его не люблю. Пожалуйста, не требуй от меня этого, потому что я не соглашусь… не соглашусь…

— Ты же прекрасно понимаешь, что ни твой отец, ни я никогда не станем принуждать тебя к браку против твоей воли.

— Тогда вопрос решен.

— Давай лучше отложим его на некоторое время. Хорошенько подумай, Берсаба. Бастиан был бы хорошим, верным, надежным мужем. Он постепенно помог бы тебе понять смысл брака.

Я про себя улыбнулась этой наивности. Любопытно, что бы сказала мать, узнав о наших страстных объятиях в уединенных местечках? Дилемму, стоящую перед Феб, она сумела оценить правильно. Но как бы она поступила, узнав, что ее дочь оказалась в такой же ситуации?

— Я никогда не выйду за Бастиана, — сказала я, — это окончательное решение.

Матушка вздохнула и поцеловала меня, уверена: она надеется, что в один прекрасный день я передумаю.

Однако, Бастиан понял, что надеяться не на что. Он уловил изменения, произошедшие во мне, и решил, что все дело в его отношениях с Карлоттой. Это было так, но лишь до определенной степени. Я узнала кое-что о самой себе, причем именно в той области, которая, как я думала, была мне известна. Жизнь оказалась поразительно сложной. Мне еще многому предстояло научиться, и я горела желанием побыстрее начать учебу. Я чувствовала, что получила от Бастиана все, что только могла получить.

Прошло несколько дней. Я держалась холодно, отчужденно и уже не боялась оставаться с ним наедине, так как после того, как у меня появилась возможность сравнить его с сэром Джервисом, он перестал казаться мне юным прекрасным богом. Я больше не испытывала желания броситься в его объятия.

На некоторое время я освободилась от своих страстей Бастиан понимал меня больше, чем родители, которые не знали, насколько далеко зашли наши отношения.

Перед отъездом Бастиан обратился к моему отцу с просьбой взять его в долю и разрешить ему отправиться в плаванье вместе с ним и Фенимором.

Отец ответил, что нельзя столь поспешно принимать важные решения. Не следует считать, что мой отказ от предложения Бастиана означает конец всему его сложившемуся образу жизни.

Бастиан умолял отца пойти ему навстречу, и отец сказал, что, может быть, согласится.

Итак, Бастиан покинул нас, а вскоре до нас дошла весть, что Карлотта стала леди Пондерсби и теперь они вместе с Сенарой живут в поместье неподалеку от Лондона.

В конце концов отец решил, что у него найдется место и для Бастиана, и в сентябре, когда корабль уходил в открытое море, на его борту находились мой отец, брат и вместе с ними — Бастиан.

Перед самым их отъездом появился гонец из Лондона, доставивший отцу письма от сэра Джервиса, и среди них одно, адресованное нашей матери — от Сенары, а другое — нам с Анжелет от Карлотты.

Мы схватили письмо и побежали наверх в спальню, чтобы побыстрее прочитать его. Вот что там было написано:

«Мои милые двойняшки!
Карлотта.»

Как мне хотелось видеть вас на церемонии моего бракосочетания. Вам было бы интересно посмотреть, как все это происходит в столице. Я все время думаю о вас, о том, что вы живете в такой глуши, и о том, какое удовольствие доставил бы вам визит ко мне. Ведь вы говорили, что мечтаете увидеть Лондон. Ну что ж, теперь у вас появилась такая возможность.

Я послала вашей матери письмо с формальным приглашением. Надеюсь, она вас отпустит.

Путешествие до Лондона оказалось довольно утомительным, но это стоило того, чтобы оказаться здесь. Теперь мы с мамой наслаждаемся временным пребыванием в загородной резиденции.

Я очень надеюсь увидеть вас обеих, но если вас не отпустят вдвоем, то приезжайте по очереди.

Жду от вас новостей.

Мы с Анжелет смотрели друг на друга сияющими глазами.

— В Лондон! — воскликнули мы.

Анжелет бросилась ко мне в объятия и сказала:

— Мы поедем вдвоем. Мы не должны отставать друг от друга. Я не позволю тебе уехать без меня.

— А я — тебе.

— Нам понадобятся новые платья.

— И мы возьмем с собой Феб. Ведь нам нужна камеристка.

— Как будет чудесно увидеть Лондон! Ты думаешь, нам удастся увидеть короля и королеву?

— Карлотта приглашает нас в Лондон, но не ко двору.

— Да, но она же бывает при дворе, верно? Так что, может быть, она захватит с собой и нас.

Анжелет вывалила из комода все наши наряды и начала примерять их, то улыбаясь, то хмурясь. Она была страшно возбуждена.

Увидевшись с матерью, мы поняли, что она далеко не в восторге от полученного приглашения.

— Вам нельзя покидать дом, — заявила она, — пока нельзя. Отец уезжает, а вместе с ним Фенимор…

Матушка выглядела такой расстроенной, что Анжелет тут же воскликнула:

— Конечно, мы никуда не поедем, мама! Я совсем забыла, что ты останешься одна, — а затем, улыбнувшись, добавила:

— А почему бы тебе не поехать вместе с нами?

— Я обязана находиться здесь, чтобы встретить отца, когда он вернется.

— Но ведь он только что уехал. Его не будет несколько месяцев.

— Посмотрим, — сказала мама.

Но я знала, что она не захочет отпустить нас.

После отъезда отца мы вновь нанесли визит в замок Пейлинг. Мать и тетя Мелани подробно обсуждали предложение Сенары, и мать призналась, что опасается трудностей, связанных с поездкой, и будет беспокоиться за девушек, путешествующих без присмотра. Совсем другое дело, если бы она могла поехать вместе с нами, но никогда нельзя быть уверенной в сроках возвращения отца. Он только что уехал, это правда, но иногда возникают обстоятельства, заставляющие прервать путешествие в самом начале. Ей всегда было не по себе, когда она оставляла поместье в отсутствие Фена, а уж когда он дома, то она обязана находиться рядом.

Я понимала, что у матери нелегко на душе. Она ведь знала, как мы хотим поехать, и в то же время не могла нам этого позволить.

Мы зашли и к дедушке Касвеллину. Он по-прежнему сурово глядел на нас, по-прежнему был недоволен, когда мы молчали, и рычал на нас, если мы говорили недостаточно умные вещи.

Я заметила, что он частенько посматривал именно на меня. Он явно различал меня и Анжелет.

— Ну-ка, подойди, — потребовал он и подтянул меня поближе, так что я касалась пледа, прикрывавшего его парализованные ноги. Затем он схватил меня своими костлявыми пальцами за подбородок и заставил посмотреть прямо ему в глаза. — Так чем же ты занимаешься? — спросил он.

— Я помогаю тете Мелани собирать цветы, — ответила я.

Он рассмеялся.

— Я не про это. Ты же все понимаешь. Ну и хитрунья же ты, как мне кажется.

Он слегка шлепнул меня.

Мать наблюдала за этой сценкой с улыбкой, довольная тем, что отцу пришлась по душе одна из внучек. До чего же невинным существом была моя мать! Это, наверно, потому, что она старалась видеть в каждом только хорошее. А вот дедушка Касвеллин был в свое время изрядным повесой, о его похождениях вспоминали до сих пор. Касалось это и историй с женщинами. Он заявил мне, что я унаследовала некоторые его черты.

Очень может быть, что это действительно так.

И все-таки мне стало немного не по себе и я стала задумываться над тем, а не знал ли дедушка о наших с Бастианом взаимоотношениях.

Гвенифер и Розен продолжали обсуждать приглашение и, конечно, завидовали, потому что их не пригласили.

— Я считаю, — сказала Анжелет, — что она хочет отблагодарить Берсабу, спасшую ей жизнь. Ведь вы же знаете, ее хотели похитить и убить, а Берсаба узнала об этом и предупредила события.

Кузины страшно заинтересовались этой историей. Просто удивительно, как люди оживляются, когда речь заходит о ведьмах и колдовстве.

Мы гостили в замке неделю. На обратном пути лил проливной дождь, и мы вымокли до нитки. Мама настояла на том, чтобы мы хорошенько пропарили ноги в ведре с горячим настоем целебных трав — что предохранило бы нас от простуды. Тем не менее я все-таки простудилась и вынуждена была некоторое время провести в постели.

У Феб уже подошло время родов. Она страшно располнела, и с середины сентября мы каждый день ждали рождения ребенка, но роды запаздывали.

Меня очень интересовал будущий младенец. Анжелет, конечно, тоже, но у меня были свои соображения. Мне хотелось, чтобы ребенок родился здоровеньким, и чтобы в свое время Феб смогла рассказать ему историю о том, как я привела ее в поместье, и чтобы он осознал, что обязан мне своим появлением на свет.

* * *

Сентябрь почти прошел. Каждое утро я озабоченно смотрела на Феб, которая становилась все толще и толще, но дитя никак не давало о себе знать.

Джинни заявила:

— Ох уж эта Феб! Все-то сроки она перепутала. Похоже, папаша слегка повредил ей мозги.

Наступил последний день сентября, а роды так и не начались. Утро было мрачным, в воздухе висел плотный туман, и я вдруг сказала Анжелет:

— Мне кажется, что ребенок родится сегодня.

Должно быть, — согласилась она, — роды и так запаздывают недели на три. Феб забеспокоилась.

— Я чувствую, что со мной произойдет что-то ужасное, госпожа Берсаба, призналась она. — Как вам кажется, Господь не накажет меня за распутство?

— Нет, — резко ответила я. — Если он собирался наказывать людей за такие поступки, то ему следовало сотворить их по какому-то иному образу.

Феб испугалась. Я думаю, она решила, что на меня сию минуту обрушится гнев Господень и покарает за святотатство. Этого следовало ожидать, ведь она воспитывалась в семье Томаса Гаста.

Во второй половине дня пошел дождь. Большие тяжелые капли непрерывно били в окно. В четыре я заметила, что Феб выглядит нездоровой, и она призналась, что появились боли, поэтому я немедленно отправилась на конюшню и приказала одному из конюхов ехать к повитухе и немедленно доставить ее сюда. Она жила в небольшой деревушке в двух милях от нашего поместья.

Слуга выехал, а я вернулась к Феб. Заставив ее улечься в кровать, я встала у окна, ожидая прибытия повитухи.

Феб выглядела очень плохо, и я не знала, по какой причине: то ли от боли, то ли от страха, охватившего ее в самый ответственный момент. Семнадцать лет она выслушивала мрачное пророчества отца о возмездии, ожидающем нас за грехи, и не было ничего удивительного в том, что сейчас она ожидает самого худшего.

Я уговаривала Феб не бояться. Множество девушек бывали в таком же положении, и все завершилось удачно для них. Я была почти готова рассказать ей о собственном опыте, чтобы успокоить ее, но вовремя удержалась.

Когда во дворе раздался стук копыт, я стояла у окна и тут же бросилась к лестнице, решив, что конюх привез повитуху.

Конюх действительно вернулся, но один.

— Где же матушка Гэнтри? — спросила я.

— Она не может приехать, госпожа Берсаба.

— Как это не может? Ведь я специально послала тебя за ней!

— Я стучался в дверь, но никто мне не открыл. Тогда я закричал: «Тебя требуют в Тристан Прайори. Там рожает служанка».

— И что дальше?

— Она подошла к окну и покачала головой. Потом откинула занавеси и сказала: «Уезжай отсюда, а то пожалеешь». Ну, я и поехал, чтобы все вам рассказать, хозяйка.

— Ты дурак! — воскликнула я. — Она нам необходима. Как ты думаешь, я посылала бы тебя, если бы нам было наплевать, приедет она или нет? Седлай мою кобылу.

— Госпожа Берсаба…

— Седлай лошадь! — заорала я, и он, дрожа, повиновался.

— Госпожа Берсаба, — бормотал он, — уж лучше я еще раз…

Я прыгнула в седло и выехала за ворота. Дождь лил как из ведра. Я не была одета для верховой езды. Голова моя была непокрыта, и волосы прилипли к спине.

Я уже предвидела ореол славы, окружающей мой поступок. Это я спасла Феб от ее отца; это я спасла Карлотту от толпы фанатиков, хотя до этого сделала все, чтобы предать ее в их руки; и теперь я продолжала играть свою героическую роль. Я собиралась в последний момент доставить повитуху, которую дурень-конюх не смог уговорить приехать, поскольку она устала или была слишком ленива, чтобы трогаться с места ради какой-то служанки.

Я подъехала к домику и забарабанила в дверь. В ответ послышался слабый голос, и я, откинув щеколду, вошла внутрь.

— Миссис Гэнтри… — начала я.

Она лежала в кресле, и только подойдя вплотную и встряхнув ее, я заметила, что у нее огненно-красное лицо и остекленевшие глаза.

— Убирайся! — простонала она, — не подходи ко мне. Отойди подальше, говорю тебе.

— Миссис Гэнтри, сейчас начнутся роды…

— Уходи отсюда, — закричала матушка Гэнтри, — я больна оспой.

Я поняла, почему она не открыла дверь конюху, и осознала, что, войдя в дом, подвергла себя смертельной опасности.

Я вышла из дома и села в седло.

Обратная дорога в поместье показалась мне очень долгой. В конюшне конюхи уставились на меня. Мокрая и уставшая, я поднялась наверх, в комнату Феб. В дверях стояла мама.

— Куда ты отлучалась, Берсаба?

— Я ездила за матушкой Гэнтри. Она не сможет приехать… она больна… говорит, что это оспа.

— Ты с ней виделась?

— Да. Я вошла в хижину и хотела забрать ее с собой.

— Ах, дитя мое, — вздохнула мать, — ты должна немедленно снять с себя всю одежду.

— Что с ребенком Феб?

— Он родился… мертвым.

Я пристально посмотрела на мать, которая сейчас думала только обо мне.

— А Феб?

— Ей очень плохо, но она, Бог даст, выкарабкается. Я хочу, чтобы ты немедленно переоделась. Пойдем.

Она повела меня за собой.

Я чувствовала себя слабой, разбитой, опустошенной.