Предисловие автора

Жизнь Катарины Парр, с того момента, как она стала шестой женой Генриха VIII, больше похожа на роман, чем на реальность. Мне показалось поэтому, что я должна уведомить моих читателей, не очень хорошо знакомых с историей, что, хотя некоторые события, о которых говорится в этой книге, могут показаться совершенно невероятными, я писала свою книгу, опираясь на факты, изложенные в трудах историков того времени. Например, и Стриклэнд, и Титлер, и Спид, и Фокс — все отмечают, что Катарина в самом деле случайно уронила очень важный документ, а ее верная служанка подняла его. Хотя такой поворот событий больше подходит для мелодрамы, тем не менее если бы не это, жизнь Катарины, без сомнения, завершилась бы совсем иначе, а Генрих VIII был бы известен как король, имевший не шесть, а семь жен.

Историки, в основном одинаково излагающие ход событий, совершенно по-разному описывают характер короля. Фроуд, например, стремится уверить пас, что Генрих был великим человеком, Титлер же пишет вот что: «Можно не сомневаться, что во всей английской истории вряд ли найдется монарх, чьи моральные качества, при ближайшем рассмотрении, не показались бы столь низменными и отвратительными, как у Генриха VIII. Суетный, капризный и распутный тиран, он даже в самую щедрую пору своей жизни — юности — продемонстрировал лишь проблески ума».

Учитывая такую разницу в оценках короля как личности, я думаю, что описание его характера, приведенное мной, столь же правдиво, сколь и описание других авторов.

Я с большой благодарностью хочу назвать произведения, которые помогли мне написать эту книгу:

«Внешняя и внутренняя история Англии» Уильяма Хикмэна Смита Обри.

«Жизнь английских королев» Агнессы Стриклэнд.

«Генрих VIII» А.Ф. Полларда.

«Политическая история Англии (1485 — 1587)» Х.А.Л. Фишера.

«Характер Генриха VIII» Фредерика Чемберлена.

«Жены Генриха VIII» Мартина Хьюма.

«Книга мучеников Фокса» под редакцией д-ра А. Кларка.

«История Британии» Джона Уэйда.

«Генрих Восьмой» Фрэнсиса Хэкетта.

«Англия во времена Тюдоров» Л.Ф. Зальцмана.

«История Англии: Генрих VIII» Джеймса Антония Фроуда.

Джин Плейди

 

Глава 1

В Англию пришла весна. По берегам рек зацвели бархатцы, в королевском парке из земли, пропитанной влагой и издававшей сладкий запах, появились золотисто-зеленые камнеломки; на изгородях полопались почки, а воздух звенел от пения дроздов.

Король, пребывавший в то время в Гринвиче, но дворце, который он называл «обителью удовольствий» и любил больше всех других, потому что родился здесь, тоже почувствовал приближение весны. Он тосковал, хорошо понимая причину своей тоски: всего лишь год с небольшим его прелестная, но неверная жена рассталась по его велению с собственной жизнью. Целый год! Как долго длится его одиночество.

Он задумался о страданиях, которые принесли ему жены, и его маленькие глазки, казалось, совсем утонули в складках жирного лица, а губы поджались. Первая и вторая жены обманули его, с одной он развелся, а другую велел казнить, третья умерла, даровав ему сына, четвертая не понравилась ему, и он постарался побыстрее с ней развестись, а пятая — эта ветреная распутница Екатерина Ховард, которую вот уже целый год он по может выбросить из головы, — февральским днем вышла на лужайку в Тауэре и положила голову на плаху. «Разве это не жестоко — заставлять человека так страдать от одиночества, — подумал Генрих, — ведь я не только король, но и человек».

Что же поможет разогнать его тоску? Новая женитьба.

Надо подыскать себе шестую жену.

* * *

Свирепые мартовские ветра продували насквозь дом, стоявший недалеко от монастыря Чартерхаус в лондонском Сити. У окна с работой в руках — впрочем, ее мысли были далеки от вышивания — сидела женщина. Она была невысока ростом, из-под черного бархатного чепца выбивались густые светлые волосы; ее платье, сшитое из того же материала, было украшено богатой вышивкой, выполненной, однако, в темных тонах; из-под верхней юбки, расходившейся спереди, виднелась нижняя, темно-фиолетового шелка; длинное покрывало, ниспадавшее с ее чепца, говорило о том, что она вдова. Лицо ее было очаровательно, но это очарование придавали ему не правильные черты, а живое выражение; в эту минуту оно было по-настоящему прекрасно — щеки пылали румянцем, глаза блестели — казалось, она помолодела вдруг на десять лет, вновь став двадцатилетней.

Женщина была влюблена, и по нетерпеливым взглядам, которые бросала она во двор, можно было догадаться, что она ждет любимого.

Почему бы ей не иметь любимого? Она дважды выходила замуж за тех, кого избирали ей родители. Почему бы на сей раз не выйти за того, кто нравится ей?

Вскоре он появится во дворе. Взглянет вверх, и она помашет ему рукой, ибо она человек по натуре открытый и скрывать своих чувств не намерена. Он хорошо знает, что она любит его, и стоит ему лишь предложить ей стать леди Сеймур, как она с огромной радостью согласится.

Он был самым красивым мужчиной при королевском дворе. И не только любовь подсказывала ей это — другие говорили то же самое, даже враги (а их у него было предостаточно) не могли отказать ему в этом. Он был зять короля и к тому же его любимчик, ибо все знали, что король любил окружать себя молодыми, веселыми и красивыми людьми. Некоторые считали, что честолюбие Томаса Сеймура, с тех пор как его сестра Джейн стала женой короля, сильно возросло, другие говорили, что милость монарха, добытая с помощью женщины, а не мужской доблестью, недолговечна. Томасу, утверждали они, далеко до его старшего брата Эдварда, лорда Хертфорда. Томас был неотразим, Эдвард славился как тонкий дипломат. Эдвард был осторожен, Томас — безрассуден.

Это все пустое, уверяла себя Катарина. Он так мил, так обворожителен. Она будет любить его всегда, только его одного, и он тоже любит ее. Скоро он сделает ей предложение, и она — несмотря на то, что муж ее умер всего несколько месяцев назад — согласится стать его женой.

Мечтая о третьем замужестве, она невольно вспомнила о двух предыдущих. Разве это можно было назвать браком? Она улыбнулась с нежностью, вспомнив бедное испуганное дитя, каким она была, когда ее выдали за лорда Боро из Гейнсборо, старого вдовца, имевшего детей гораздо старше ее. Этот брак устроила ее мать, а она, ее сестра и брат привыкли повиноваться матери беспрекословно. Отца своего Катарина не помнила, ибо сэр Томас Парр умер, когда ей было всего четыре года, и воспитание детей перешло в руки его властной жены Мод.

Леди Парр была очень строгой матерью, постоянно строила планы, как получше пристроить своих детей; и, когда молодой Катарине сказали, что ее выдают замуж за богатого лорда Боро, она и не подумала протестовать.

«И пожалуй, — подумала Катарина, вдевая в иголку алую шелковую нитку, — этот брак не был несчастлив — лорд Боро оказался человеком добрым, мягким, нежным и не столь требовательным, каким мог оказаться молодой муж». И она плакала, в пятнадцать лет став богатой вдовой.

Ее первое вдовство продолжалось всего два или три года, после чего ей подыскали еще одного богатого вдовца. Джон Невиль, лорд Латимер, был, по мнению ее матери, прекрасной партией, и, заметив в нем ту же самую милую снисходительность, которая сделала ее первое замужество не столь пугающим, каким легко могло бы оказаться, и подружившись со взрослыми детьми лорда Латимера, Катарина вышла замуж во второй раз — впрочем, согласия ее особо и не спрашивали — и поселилась в прекрасном доме Снейп-Холл. Иногда они переселялись в другой дом лорда Латимера, расположенный в Ворчестере, а когда приезжали в Лондон, то останавливались здесь, неподалеку от Чартерхауса.

Вместе с лордом Латимером она бывала при дворе, где познакомилась с принцессой Марией, своей ровесницей; у них обнаружились общие интересы, и они с удовольствием проводили время вместе.

Катарина была хорошей женой лорду Латимеру — она ухаживала за ним во время болезни и удивила своей мудростью, которая спасла его от гибели. Он принимал активное участие в «Паломничестве Милосердия», мятеже против реформ короля и Кромвеля. Надо сказать, что лорду Латимеру крупно повезло — он сумел избежать королевского гнева благодаря тому, что прислушался к совету Катарины не участвовать во втором восстании.

Катарина содрогнулась, вспомнив пережитый ужас, но когда она вновь овдовела — все это осталось в прошлом. Она была еще молода — ей шел всего тридцать первый год — и богата. В наследство от двух мужей ей досталось несколько величественных домов и крупная сумма денег.

И еще она была влюблена.

Сэр Томас Сеймур совсем не походил ни на лорда Боро, ни на лорда Латимера. Сверкающие глаза, каштановая бородка и вьющиеся волосы, величавая осанка и громоподобный голос, дух изящной беспечности и матросская брань, срывающаяся с его уст по мельчайшему поводу, — все отличало его от них; он был мужчина каких мало. Наверное, со стороны тридцатилетней вдовицы было довольно глупо влюбиться в самого привлекательного мужчину при дворе. Можно ли было рассчитывать, что он ответит ей взаимностью?

Вышивая, она вспомнила их встречи в ее доме. Лорд Латимер был католиком, а она еще при его жизни заинтересовалась повой верой. У нее были друзья, исповедовавшие эту религию, и ей так нравилось слушать их разговоры, читать книги, которые тайком, поскольку они были запрещены, проносились в ее комнаты. Она никогда не говорила лорду Латимеру о своем интересе к новой вере. Да и как могла — ведь он был фанатичным приверженцем католицизма и с таким усердием поддерживал Рим, что готов был оказать неповиновение королю, подвергнув свою жизнь смертельной опасности! Ее учили, что жена должна следовать за мужем во всех его начинаниях. Но когда лорд Латимер умер, у Катарины не было причины и дальше скрывать, что у нее есть протестантские книги.

Она впервые заинтересовалась новой верой в ходе бесед со своей подругой, Анной Эскью, дочерью линкольнского сквайра. Анна была ревностной протестанткой, но Катарина подумала, что никогда не сможет стать такой же, как она. Ее намерения были благородны, но между нею и ее набожностью встала земная любовь. Она улыбнулась и отвлеклась от работы, чтобы поправить складки своего бархатного платья, — она любила носить красивые, богато украшенные наряды.

Здесь-то, на собраниях приверженцев новой религии, которые она стала устраивать у себя дома, и увидела она Томаса. Он здесь чувствовал себя не в своей тарелке, набожности в нем не было ни на грош; среди других он выделялся своим броским; нарядом и живыми манерами. Неужели он пришел сюда, чтобы говорить о религии? Вряд ли. Явился потому, что здесь собрались люди, ненавидевшие католиков, а он тоже ненавидел их — герцога Норфолкского, Гардинера, епископа Винчестерского и сэра Томаса Райотесли, поскольку те хотели лишить его и его семью королевских милостей.

Катарину совсем не интересовало, почему он пришел, главное — он был здесь, и с той минуты, когда обратил на нее свое внимание, она вынуждена была признаться самой себе, что религиозная цель собрания потеряла для нее всякий интерес.

В эту минуту в комнату вошла ее служанка Нэн.

Нэн была моложе Катарины на год или два; темноволосая и хорошенькая, она стала служить Катарине, когда та вышла замуж за лорда Латимера, и искренне полюбила свою госпожу.

Сегодня Нэн была встревожена, ибо знала причину, по которой ее госпожа так сияла, и это беспокоило ее. Нэн понимала, что Катарина судит о мужчинах по двум своим мужьям и искренне считает сэра Томаса Сеймура копией лорда Латимера, только более красивой, молодой и обворожительной.

— Иди-ка сюда, Нэн, — велела Катарина, — правится ли тебе этот узор?

Нэн подошла и принялась рассматривать вышивку.

— Очень, миледи.

— Сегодня холодно. Но скоро наступит весна — все говорит об этом.

— Говорят, миледи, что и король поддался влиянию весны.

— Король?

— Да, миледи. Ходят слухи, что он ищет себе новую жену.

— Ах да. — Катарина опустила глаза на вышивку. Она помрачнела. При дворе не было ни одной женщины, которая не помрачнела бы, вспомнив о последнем браке короля, закончившемся так трагически всего лишь год с небольшим назад.

— А ведь совсем недавно у нас была королева, — продолжала Нэн. — Мы думали, что король наконец-то нашел свое счастье. И вдруг... — Она замолчала и поежилась. — Так хороша! — снова заговорила Нэн. — Я никого лучше ее не видела. Конечно, королева Анна Болейн обладала более броской красотой — говорят, что от нее глаз невозможно было отвести, — но я не видела женщины милее и изящнее, чем королева Екатерина Ховард.

— Не будем говорить об этом. Это все... так печально.

Но Нэн продолжала:

— Помню, как она бежала по галерее в Хэмптон-Корте, когда король молился в своей часовне, и кричала, умоляя о пощаде. Этот крик не идет у меня из головы.

— Лучше забыть о нем, Нэн.

— Мне это не удастся. Я видела, как она умерла. Не надо было ходить туда, но я не могла удержаться. Я должна была пойти. И видела, как она вышла из башни и положила свою красивую головку на эшафот... как послушный ребенок, выучивший урок. Говорят, что, ожидая казни, она проигрывала в своей камере, как будет себя вести. А теперь, миледи, король ищет себе шестую жену.

— Шестую жену! — воскликнула Катарина. — Мне жаль ту, которая ею станет, кем бы она ни была. Но что мы так разболтались? Это не наше дело. Король стареет, хотя, без сомнения, тот, кто так говорит, — просто изменник. Будем надеяться, что он оставит мысли о новой женитьбе, а если и в самом деле женится, то, став старше, не будет потакать своим прихотям.

— Но он еще не забыл Екатерину Ховард, миледи.

— Не будем говорить об этом. Но что это — я слышу топот копыт во дворе!

И, улыбаясь, она выглянула из окна, ибо во двор въезжал сам Томас Сеймур.

* * *

Мысли о женитьбе стали для короля неотвязными. Стоял март 1543 года, он был уже не молод. Пятьдесят два года. Когда-то этот возраст казался ему глубокой старостью, особенно в юности, когда энергия била из него ключом; он был высок — более шести футов росту — и широк в плечах и без устали предавался спортивным состязаниям и развлечениям, среди которых предпочитал любовные утехи.

После тридцати он был гигантом среди мужчин, королем до мозга костей. Любимым его развлечением было ходить, надев маску, среди людей и играть в милую игру «Угадай-ка», хотя не было человека, который не узнал бы его с первого взгляда. Но все должны были спрашивать:

— Кто этот человек? Осанка у него прямо-таки королевская!

И когда они начинали гадать, кто бы это мог быть, Генрих сбрасывал маску и говорил:

— Не ломайте голову, друзья мои! Это я, ваш король!

И то была лишь одна из игр, в которые он любил играть. Но теперь ему не двадцать и не тридцать, а все пятьдесят, и он уже не может побеждать в состязаниях, где требуются сила и ловкость, а проигрывать не привык. Были дни, когда он только и делал, что, хромая, бродил по дворцу, опираясь то на палку, то на руку кого-нибудь из придворных. Его ноге — проклятой ноге! — становилось все хуже; король сбился со счета, сколько способов лечения он перепробовал. Он пообещал озолотить того, кто сумеет ее вылечить, и обезглавить того, кто потерпит неудачу. Но все было напрасно. На какое-то время ему становилось лучше, потом язва снова открывалась, временами боль была так сильна, что он не мог сдержать крика и с кулаками бросался на всех, кто его раздражал.

Прошлый год оказался для него весьма тяжелым. Он вновь заявил о своих правах на престол Шотландии, напал на шотландцев и разбил их у Солвей-Мосса. Но победа не принесла желанных плодов. Государственные дела отнимали много сил, и он нуждался в отдыхе от них. Ибо, как часто говорил Генрих своим друзьям: — Король — тоже человек. — А он перенес горе, как человек и как муж. Теперь, когда на деревьях полопались почки, а пение птиц рано поутру нарушало королевский сон, он просыпался в одиночестве в своей постели (а если не в одиночестве, то ложе с ним делила дама, чье присутствие вызывало у него угрызения совести) и чувствовал, что к нему, как и к деревьям, траве и цветам, возвращаются силы. Судьба жестоко обошлась с ним. Но неужели ему не суждено познать счастья в браке?

Все было очень просто («А я, — думал Генрих, — простой человек, который любит простые решения») — королю нужна новая жена.

Словом, в этот мартовский день в продуваемом весенним ветром Гринвичском дворце король расхаживал взад и вперед по своим личным покоям, а в соседнем зале дожидались вызова придворные — без него никто не осмеливался войти в комнату короля. Все боялись его гнева. Король же не желал никого видеть — он хотел остаться один на один со своими мыслями. И поскольку ему нужна была жена, он не мог выбросить из головы воспоминания о предыдущих.

Пять жен! Приличное число! Франциск I, по ту сторону пролива, имел всего двух, но у него было бесчисленное множество любовниц. «В этом, — подумал король Англии, — мы с ним отличаемся, король Франции и я».

Тонкие губы его сжались, а маленькие глазки засияли самодовольством. Он любил сравнивать себя с этим французским распутником. Они были ровесниками; в жизни короля Франции все было подчинено любви. Генриху нравилось думать, что главными для него были королевские обязанности. Все знали, что французским двором управляла мадам д'Этамп, как когда-то правила мадам де Шатобриан.

Здоровой ногой Генрих отшвырнул скамеечку, попавшуюся ему на пути. На висках вздулись жилы. Сама мысль о темном лице его врага, с которого не сходила сардоническая усмешка, всякий раз приводила его в ярость.

— У него нет совести, — пробормотал Генрих. — А я... я — само воплощение совести. О Боже, ты ведь знаешь, какой я совестливый человек.

Король часто обращался к Богу, и обращался к нему как к равному, ибо, считая себя всегда правым, всегда поступающим по совести, был уверен, что Всевышний всегда одобряет его действия, — ведь он был послушен Его воле.

Две его жены умерли по его велению, они были молоды, и некоторые называют их мученицами. Конечно, никто не осмеливается сказать такое на людях... если, конечно, им не жаль собственного языка, ибо за такие слова можно тут же остаться без оного, а слушатели рискуют остаться без ушей. Генрих всегда подчеркивал (и Бог это тоже должен знать, ибо Генрих всегда объяснял ему мотивы своих поступков), что велел казнить своих жен с большой неохотой. Но сам он человек хороший, Божий человек, и его совесть не позволила бы ему обрести счастье в не освященном церковью союзе. Пусть лучше женщина умрет, чем король будет вынужден предаваться недозволенным радостям.

Бог понимал, что Генрих прав, поскольку смотрел па мир глазами короля. Генрих был в этом уверен. Время от времени ему снилась Анна Болейн, ее насмешливый взгляд и острый язычок, но Бог дал ему понять, что он поступил с ней мудро и справедливо. Разве Джейн Сеймур, на которой он женился после смерти Анны Болейн, не родила ему сына? Маленькому Эдуарду, слава Богу, исполнилось уже пять лет, он наследник Генриха, о котором король столько мечтал все эти годы — и в бесплодном браке с испанкой Катариной, и в бурном супружестве с Анной Болейн. И этого сына родила ему Джейн. Покорная маленькая Джейн. Он уже позабыл, как быстро она ему наскучила; ему нравилось говорить:

— Эх, если бы Джейн не умерла, моя жизнь сложилась бы совсем по-другому!

После этого он улыбался и добавлял, что у Бога, вне всякого сомнения, были причины забрать Джейн к себе. Король не интересовался мотивами действий Всевышнего, точно так же, как и Всевышний не интересовался его мотивами.

Король неожиданно рассмеялся. Ему вдруг представилось, как, должно быть, разозлились братцы Джейн, узнав о ее смерти.

Эдвард Сеймур был умным парнем и вовсю пользовался преимуществом своего положения дяди принца Эдуарда. Хитер... дипломатичен... хороший слуга. Что касается Томаса, то король не мог не любить его. Томас напоминал ему его самого в молодые годы — конечно, это была лишь тень, очень бледная тень. Но какой он шумный, вечно изрыгающий ругательства, а как он умеет обращаться с дамами! Да, король хотел, чтобы его окружали именно такие люди, как Томас Сеймур, — крупные и жизнелюбивые.

До него дошли слухи о замыслах, которые вынашивал Томас, и это ему совсем не понравилось. За этими честолюбцами нужен глаз да глаз! А тут еще этот негодяй Норфолк со своим сынком Сюрреем — за ними тоже нужно присматривать. В их жилах текла королевская кровь, и прав на престол у них было побольше, чем у Тюдоров, чье дерево еще не укоренилось в английской почве столь прочно, как хотелось бы Генриху.

Вот почему ему нужно было много сыновей, которые росли бы вместе с маленьким Эдуардом. Сыновей, сыновей... сыновей Тюдоров, которые жили бы после него и закрепили бы трон за его семьей.

Новый брак! Вот что было нужно ему. Идея женитьбы витала в воздухе, ибо на дворе стояла весна. Говорят, молодой Сеймур тоже собрался жениться и положил свой наглый глаз на собственную дочь короля, юную Елизавету — незаконную дочь Анны Болейн. Несмотря на то что Елизавета родилась от этой ведьмы — Анны Болейн, Генрих не мог не чувствовать к ней привязанности. Он заметил в Елизавете присутствие какого-то внутреннего огня, который она унаследовала от него. Он делал вид, что не верит в то, что она действительно его дочь. Он пытался убедить себя, что Елизавета похожа на его старого друга, беднягу Норриса, которого он отправил па эшафот вместе с Анной. Ему вдруг вспомнился майский день, когда Анна во время турнира сидела рядом с ним, как вдруг на арене появился Норрис, и ему стало жарко от ревности, охватившей его. Это было семь лет назад, но король хорошо запомнил тот день. Семь лет назад меч палача, специально выписанный из Кале, отделил прекрасную голову Анны от ее грациозного тела, но всякий раз, увидев Елизавету, король вспоминал ее мать. Девочке не хватало красоты матери и ее неотразимого очарования, но в ней все-таки было что-то от Анны, а что-то — от него. И этот повеса Сеймур осмелился положить на нее глаз!

Король знал от своих шпионов, что если Томас не получит Елизавету, то женится на леди Джейн Грей, внучке Генриховой сестры Марии, которую — как же давно это было! — он отправил во Францию, чтобы она стала женой старого Людовика. Но Мария так измотала беднягу, что через несколько месяцев он умер, а она, прежде чем вернуться в Англию, потихоньку вышла замуж за Чарльза Брэндона. Плодом этого брака стала Фрэнсис Брэндон, от которой и родилась Джейн.

— Конечно, я предпочел бы Елизавету, — говорил молодой Сеймур, — но если не смогу заполучить дочь короля, то женюсь на его племяннице.

Генрих, по неистребимой привычке оценив их, как всех женщин, сравнил достоинства Елизаветы и Джейн. Елизавета, конечно, более подходящая кандидатура — ей было как-никак уже девять лет, а Джейн — всего пять.

Но какая разница, что за планы строил Сеймур, — все равно им не суждено осуществиться, если только того не пожелает сам король. Самое главное сейчас — это брак короля.

Кого же ему взять себе в жены? Можно ли найти кого-нибудь, кто сравнился бы с изящной Екатериной Ховард? Та, которую он возьмет себе в жены, должна иметь обаяние этой распутницы и при этом быть чистой, как ангел.

Генрих знал, что дамы его двора не жаждали удостоиться той чести, которую он собирался им оказать. Это немного смущало его. Он может принудить выбранную им женщину выйти за него замуж, но ему не заставить ее сделать это с удовольствием. Когда умерла Екатерина Ховард, все поняли, что если женщина, ставшая женой короля Англии, не была до свадьбы девственницей, то это будет расценено как тягчайшее преступление, наказуемое смертью. Конечно, при его дворе было несколько добродетельных женщин, но стоило кому-нибудь из них заметить, что он посматривает на нее, как ее охватывало страшное беспокойство, и когда на следующий день он начинал искать ее взглядом, то выяснялось, что ее нет. Когда же король начинал расспрашивать, куда она делась, то, разумеется, получал ответ, что она заболела и не выходит из своих покоев.

Генрих с грустью покачал головой. Говорили — хотя он и делал вид, что не слышал этого, — будто бы ни одна незамужняя женщина не решится стать его женой, зная, что, когда она ему надоест, он объявит ее распутной. Генрих предпочитал не знать об этом. Его обостренная совесть должна быть спокойна. Король всегда прав, а мотивы его поступков всегда самые возвышенные. Этого требовала его совесть, которая в случае необходимости легко могла заткнуть рот правде.

Неужели они будут утверждать, что Екатерина Ховард не была потаскушкой, распутной потаскушкой? Неужели они считают, что он возвел на нее напраслину? Ведь по всем обвинениям, предъявленным ей, были представлены доказательства.

Это не то, что с Анной Болейн — только молодой Смитон «признался», что состоял с ней в любовной связи, да и то только под пыткой.

Но что толку мучить себя — прошлое не вернуть. нужно забыть о нем и подумать о том, что нужно ему сейчас. А нужна ему новая жена. Однако Генрих не мог представить себе никого, кто захотел бы удостоиться этой чести. Ему нужна была королева. Он устал от ловли — как зверей в лесу, так и любовниц в женских покоях своего дворца. Теперь ему хотелось уюта — он мечтал о спокойной старости. Он хотел найти для себя женщину, но не слишком молодую и легкомысленную, которая только и мечтает о романах с молодыми людьми. Пусть она даже не будет красавицей — была бы только хорошенькой. Он вспомнил всех пятерых своих жен: Катарину Арагонскую, Анну Болейн, Джейн Сеймур, Анну Клевскую и Екатерину Ховард. Все они разочаровали его, каждая по-своему! Теперь же он хотел найти женщину, которая была бы наделена всеми добродетелями, присущими им: набожностью, самообладанием и благородством первой Катарины; обольстительностью Анны; покорностью Джейн; здравым смыслом второй Анны (ибо эта женщина из Клевских была благоразумна и посчитала за удачу, что ей удалось выскользнуть из его рук, сохранив на плечах свою голову и получив приличное содержание, чтобы наслаждаться им) и милой красотой услужливой малышки Екатерины Ховард, но лишенную их недостатков. Она должна обладать всеми этими качествами и быть хорошей, верной женой, супругой, которой он мог бы гордиться, мягкой спокойной женщиной, которая в нужный момент умела бы успокоить его, очаровать и заставить снова почувствовать себя молодым, которая стала бы заботливой мачехой для детей, которых он уже имел, и любящей матерью для тех, которые еще появятся. Эдуард был болезненным мальчиком (его здоровье служило предметом постоянного беспокойства), и королю нужны были еще сыновья.

Это напомнило Генриху о притязаниях его зятя. Он позвал слугу, и в комнату с опаской вошел паж.

— Найди моего брата, Томаса Сеймура, и приведи его сюда, — велел король.

Паж низко поклонился, заверив его милостивое величество, что его воля будет исполнена незамедлительно, и бросился на поиски Томаса Сеймура.

Сеймур собирался отправиться по реке в гости к леди Латимер. Его камзол ярко-голубого атласа, перетянутый в талии, доходил до колен. Его далматику украшали широчайшие рукава, чулки были белого атласа, а на шляпе сияли сапфиры и алмазы.

Он был доволен своим видом. Он был доволен собой. Как хорошо быть молодым, красивым и энергичным, как хорошо мечтать и верить, что эти мечты непременно воплотятся в жизнь. Томас Сеймур был оптимистом по натуре и верил в это.

Сэр Томас Сеймур, великий мореплаватель, не был еще адмиралом, хотя и собирался им стать. Он был уверен, что станет им очень скоро. Молодой принц Эдуард обожал его; дядя Томас был его любимым дядюшкой. Дядя Томас никогда не забывал, что однажды маленький Эдуард станет королем Англии, а маленький Эдуард был не из тех, кто забудет любимого дядюшку. Каким счастливым для дома Сеймуров оказался тот день, когда ищущий взгляд короля остановился на маленькой сестре Томаса Джейн и зажегся любовью.

Милая Джейн! Такая послушная — она всегда поступала так, как велели ей братья. Томасу иногда приходила в голову мысль, что она правильно сделала, умерев от родов, ибо очень скоро наскучила бы королю, и кто может сказать, как сложилась бы ее судьба, если бы Джейн не покинула сей мир после рождения сына, превратившись в святыню для короля? Как легко было сентиментальному королю, боящемуся укоров совести, вздыхать и убеждать самого себя и своих придворных, что Джейн была единственной женой, которой он по-настоящему дорожил, и единственной женщиной, достойной быть его супругой! Так что уступчивая Джейн умерла как раз вовремя и сейчас мирно покоится в могиле с головой на плечах, и для братьев Сеймур все сложилось очень удачно.

Только одно теперь раздражало Томаса Сеймура — леди Латимер, носившая траур по своему мужу, не появлялась при дворе, и, чтобы увидеть ее, ему приходилось совершать длительное путешествие.

Катарина. Прекрасная Катарина. И богатая Катарина. Она очень ему нравилась. Возможно, она не так красива, как другие женщины, за которыми он ухаживал, но у нее было много других достоинств. Во-первых, она так явно обожает его. После двух подагрических вдовцов, за которыми она была замужем, он, вероятно, кажется ей самим богом любви. Она еще, по сути, и не жила совсем, бедняжка. Она была нянькой, а не женой. Если Катарина станет женой Томаса Сеймура, жизнь покажется ей совсем иной.

Он подумал о принадлежащих ей поместьях, о ее богатстве; он также подумал и о том, как она привлекательна. Он сделал бы ей предложение сразу же после смерти милорда Латимера, если бы не одно обстоятельство.

Он прекрасно понимал, что принцессе Елизавете те всего девять лет. Но он может и подождать... шесть или семь лет. А кто знает, что случится за эти семь лет. Король прожил пятьдесят два года и эти пятьдесят два года были прожиты весьма бурно. Здоровье короля теперь уже совсем не то, что раньше. Говорят, что незаживающая язва на его ноге — следствие внутренних пороков. Король Франции страдает тем же недугом, а все знают, какую жизнь он ведет. Пятьдесят два — это не так уж и много, но все зависит от того, как были прожиты эти годы. А потом, когда Генрих умрет, его место займет Эдуард. Бедный Эдуард! Бедный болезненный, замученный учебой малыш! Его дядюшки возьмут его под свою опеку, и Англией будут управлять два протектора — а кто же станет ими, как не дядья принца? А если мальчик умрет - а он не похож на человека, способного дожить до глубокой старости, — и если один из протекторов женится на дочери короля... Не трудно предположить, что из этого выйдет. А ведь эта рыжеволосая девочка вовсе ему не неприятна, и он полагал — ибо в ней было кое-что от ее матери, — что и он ей не противен, хотя она была еще совсем малышкой.

— Благодарение Богу! — прошептал он. — Сеймуров ждут великие дела — и в особенности тебя, мой дорогой сэр Томас.

В эту минуту вошел один из его слуг и сообщил, что за ним пришел королевский паж. Он должен сейчас же идти к королю, и к тому же побыстрее, ибо король совсем не настроен долго ждать.

Тихонько выругавшись, Сеймур отправился в покои короля, где, в знак почтения, преклонил колени.

— Гм! — фыркнул король, отметив про себя и ярко-голубой атлас, и сияние сапфиров, которые еще сильнее подчеркнули голубизну живых глаз, сиявших на покрытом загаром лице моряка.

«Следует издать закон, — подумал король, — запрещающий слугам короля одеваться лучше самого монарха».

— Мне было сказано, что ваше величество звали меня, и я поспешил явиться.

— Ты мудро поступил, братец, — сказал король. — Гораздо мудрее, чем в иные дни.

Сеймур широко раскрыл свои голубые глаза и с изумлением взглянул на короля. Генрих отметил про себя, что он не замедлил с ответом.

— Мой милосердный повелитель, если моя глупость нанесла обиду вашему величеству, молю сообщить мне, когда это было, чтобы я поторопился искупить свою вину.

— Мне кажется, — сказал Генрих, — что, когда я оказываю своему подданному небольшую милость, он начинает жаждать большего.

— Служить вашему величеству — огромная Честь, и улыбки вашего величества ценятся очень Дорого. Вы должны простить своих любимых подданных, если, удостоившись одной вашей королевской улыбки, они жаждут получить еще.

— Улыбки! Кое-кому мало улыбок - им хочется земель и богатств, которые совсем недавно принадлежали другим.

Сеймур склонил голову. Это правда — как брат Джейн Сеймур, он получил земли и сокровища, конфискованные у монастырей; из простого сельского помещика он превратился в богатого придворного. Уж не собирается ли король отобрать у него то, что он ему дал? И Сеймуру припомнился другой Томас — кардинал Уолси, который когда-то был самым богатым после короля человеком в Англии и который лишился всего, даже самой жизни.

— Но я говорю сейчас не о землях, — продолжал Генрих. — До меня дошли слухи о твоем поведении, Сеймур, и мне совсем не понравилось то, что я услышал.

— Я глубоко огорчен, ваше величество.

— Это хорошо, что ты огорчен. Но запомни — я прослежу, чтобы ты исправился. До меня дошли слухи о твоих ухаживаниях, Сеймур. Ты знаешь, как я ценю добродетель...

Сеймур еще ниже наклонил голову. Нехорошо, если его господин увидит улыбку, которая, против воли Томаса, появилась на его лице. «Тоже мне образец добродетели, — подумал он. — Это он-то имевший пять жен и без счета любовниц!» А ведь в душе король считает себя образцом добродетели. В конце концов, прежде чем обвенчаться с одной женой, он избавлялся от предыдущей, даже если для этого приходилось отрубать ей голову.

— Я знаю, ваше величество, — притворяясь пристыженным, ответил Сеймур, — и если я нанес вам обиду, то прошу прощения и молю ваше величество о пощаде. Осмелюсь напомнить вашему величеству, что простому подданному не так-то легко следовать примеру короля.

Генрих пристально посмотрел на Томаса. Что это? Уж не вздумал ли этот наглец насмехаться над ним? Но против своей воли король смягчился. Томас ему нравился, и ничего с этим не поделаешь. Да, Томас Сеймур ему по нраву, как и некоторые другие. Томас Уайат, например, которого называли любовником Анны Болейн; Томас Уолси, которого он когда-то очень любил. Дорогой Томас Уолси! Он был таким хорошим слугой! Генрих давно уже убедил свою совесть, что своим падением и смертью Уолси обязан Анне Болейн; она повинна также и в казни другого его любимца — Томаса Мора. Был еще один Томас, которого любил король, — Томас Кранмер. Как сильно отличается набожный Кранмер — ловкий, впечатлительный Кранмер — от хвастливого красавца, стоящего перед Генрихом. Возможно, он любил Кранмера за то, что тот всегда помогал ему очень ловко, очень умно выпутываться из разных неприятностей, а Томаса Сеймура любил за его веселость, за то, что напоминал ему самого себя в дни юности.

— Твое волокитство, милорд, превосходит все пределы, — продолжал Генрих. — Мы слыхали, что твое внимание распространяется и на высокородных дам. Будь осторожен, братец.

— Я не знаю, что вам там обо мне наплели, наше величество, но кто бы это ни говорил...

— Он все врет, ты хочешь сказать? Будем надеяться, что ты прав.

— Уверяю вас, ваше величество, меня оклеветали.

— И значит, ты, милорд, — проговорил король, — никогда не поднимал свои красивые глазки на принцессу Елизавету, мою дочь? — Мой милосердный господин...

— Да, тебе потребуется все мое милосердие, если я узнаю, что ты заришься на Елизавету.

— Умоляю ваше величество выслушать меня.

— Я слушаю.

— Я никогда не осмелюсь поднять глаза на того, кто состоит в родстве с вашим величеством.

— Это хорошо. Если смотреть на солнце, то можно ослепнуть, а слепой не увидит подстерегающих его опасностей. Так что побереги себе глаза, братец. Принцесса Елизавета и леди Джейн Грей не для тебя.

— Разумеется, не для меня, ваше величество. Я восхищаюсь ими, как восхищаются очаровательными детьми, и...

— Тогда все в порядке. Можешь идти, братец.

Сеймур поклонился, вышел из покоев короля и отправился к лодке, которая ждала его у берега. Он чувствовал, что немного вспотел под своим роскошным одеянием, особенно в области шеи. Шея — очень чувствительное место. Сколько людей, бывших в фаворе у короля, ощутили в один прекрасный момент прикосновение к ней топора палача! Сегодня человек на вершине могущества получает все, что захочет, а завтра, глядишь, его уже везут на лодке в Тауэр и проводят через ворота Предателей. Это случилось со многими его знакомыми.

Разговор с королем означает, что он должен на время позабыть о своих надеждах. Рыжеволосая принцесса не для него... пока что. Надо забыть и о маленькой леди Джейн. Зато в доме своего второго мужа его ждет вдовушка; она очень богата и к тому же хороша собой. С тех пор как его сестра стала королевой, у Томаса появилась ненасытная жажда богатства. Богатая женушка сегодня — более ценный приз, чем королевская дочь через семь лет. Никто не знает, что случится через день, через час. Сколько же событий может произойти за семь лет!

Король доковылял до окна и стал наблюдать, как галантный молодой человек идет к реке.

«Куда это он направляется? — думал Генрих. — Несомненно, его ждет женщина». Генрих хитро улыбнулся. Конечно же не принцесса Елизавета. Он сегодня хорошенько припугнул Сеймура — теперь гот умерит свою прыть и не будет слишком высоко заноситься в своих мечтах.

Короля распирало от любопытства, и он велел позвать одного из слуг сэра Томаса.

— Куда это сейчас отправился твой хозяин? — спросил Генрих.

— В Лондон, ваше величество.

— А что ему надо в Лондоне?

— У него там дела, насколько мне известно, ваше величество.

— Какие еще дела? Хватит изворачиваться, мошенник. Ты прекрасно знаешь, куда он поехал, и будет лучше, если ты расскажешь мне.

— Ваше величество, если это порадует вас, то я скажу, что он отправился в гости к леди Латимер.

Король улыбнулся:

— Можешь идти. Я желаю, чтобы ты не сообщал своему хозяину, что мы интересовались целью его поездки. И если проговоришься, тебе же будет хуже.

«Значит, он навещает леди Латимер», — подумал король, когда слуга ушел. Он хорошо знает эту леди. Ом звал ее Кейт Парр, ибо помнил еще маленькой девочкой. Он обратил на нее внимание, когда она только появилась при дворе, и она понравилась ему. Кейт была хорошей женой — сначала Боро, а потом Латимеру. Степенная и добродетельная женщина. Именно таких женщин он и хотел видеть у себя при дворе. «А почему это она не появляется во дворце? А, носит траур по Латимеру», — вспомнил он.

Итак, Сеймур наведывается к ней. К чему бы это? Богатая вдова. Очень богатая вдова. А эти Сеймуры — самые алчные люди во всем королевстве.

Король рассмеялся. Он понял, что Сеймур, осознав, что принцессы Елизаветы и леди Джейн Грей ему не видать, решил утешиться вполне созревшими прелестями вдовушки.

Сеймур всегда умел рассмешить короля — возможно, за это он и любил его. Но, отсмеявшись, король помрачнел. Она очаровательна, эта Катарина Парр. Хорошая, добродетельная и не лишенная привлекательности женщина — король желал бы видеть побольше таких дам при своем дворе. Хороший пример для других. Она дружит с принцессой Марией, а это означает, что она трезвомыслящая и богобоязненная леди, чьи интересы схожи с интересами его двадцатисемилетней дочери.

Кейт Парр и Том Сеймур! Немыслимо!

Позже, запершись в кабинете со своим примасом Томасом Кранмером и обсуждая с ним государственные дела, король неожиданно сказал:

— Меня удручают нравы нашего двора. Я хотел бы, чтобы тон в нем задавали добродетельные женщины. Есть одна такая... Катарина Парр... недавно овдовевшая. Кажется, ее мужем был Латимер? Он умер совсем недавно. Она добрая женщина и может стать хорошим примером для наших молодых девиц. Я хотел бы видеть ее при дворе почаще.

Кранмер опустил глаза. Он был похож на испуганного оленя, каждую минуту ожидавшего погони. Он видел падение Томаса Кромвеля и не мог забыть этого.

«Латимер! — подумал он. — Этот благородный лорд участвовал в «Паломничестве Милосердия», как и родственники Катарины Парр, Трокмортоны». Это были фанатичные католики, а Кранмер тщательно оберегал короля от влияния католиков. Впрочем, вдова Латимера недавно заинтересовалась новой верой, и это очень обрадовало Кранмера. Если король попадет под влияние протестантской жены, Кранмер будет просто счастлив, зато его враги — Норфолк, Гардинер и Райотесли — будут вне себя от злости. И Кранмер сказал:

— Ваше величество, мы можем повелеть, чтобы эта леди явилась ко двору.

Король кивнул.

— Пусть будет так, — сказал он. — Пусть будет так.

* * *

В комнате с дубовыми панелями в доме Латимера Томас Сеймур склонился, чтобы поцеловать ручку Катарины Парр.

— Я ждал этого момента с тех пор, как... с тех пор... — Сеймур поднял свои прекрасные глаза к лицу Катарины. Это был специальный прием — изобразить волнение, от которого не можешь найти слов. Этот прием всегда безотказно действовал на женщин, которых галантный кавалер, обычно никогда за словом в карман не лазивший, хотел улестить.

— Так с каких же пор? — быстро спросила Катарина.

— С тех пор, как видел вас в последний раз. — Он улыбнулся и, не выпуская ее руки, смело потянул ее за собой к скамье у окна. — Нравится ли нам жить в Лондоне, моя прекрасная леди, после скучного прозябания в Йоркшире?

— У меня в Йоркшире было столько забот, что жизнь не казалась мне скучной. — Но неужели вам, когда вы так благородно ухаживали за своим мужем, не хотелось вернуться ко двору?

— Нет, я была счастлива. Кроме...

— Кроме?

— Я вспомнила о том времени, когда жила во власти страха. Дня не проходило, чтобы не обмирала от ужаса, заслышав стук в дверь или увидев всадника, въезжающего в наш двор. Я смотрела в окно и думала: «Уж не гонец ли это от короля?»

— А ваш муж, он тоже дрожал вместе с вами?

— Нет. Он, похоже, ничего не боялся. Он был очень храбрым человеком.

— Он был смертельно болен, и все его силы уходили на борьбу со смертью, вот потому-то, как мне кажется, он и не боялся гнева короля.

— А потом... — сказала она, — король простил его.

— Королевское прощение! — рассмеялся Сеймур. — Улыбки короля похожи на апрельское солнышко, Кейт.

— Я слыхала, он грустит и тоскует сейчас.

— Король? Да. Он ищет себе жену.

— Спаси Бог ту несчастную женщину, на которую падет его выбор.

Сеймур в притворном ужасе поднял брови.

— Это измена, Кейт! — произнес он.

— Я знаю, что надо быть осторожной. Я сказала это необдуманно.

— Необдуманно? Мне тоже свойствен этот порок. Но вы говорите правду. Какая женщина захочет разделить с королем трон после того, как головка бедной малышки Ховард слетела с плеч!

— Бедное дитя! Такая молодая. Такая красивая... и такая ужасная смерть!

— Будьте осторожны! — Сеймур приблизил к ней свое лицо, понизив голос до шепота. — Говорят, господин Райотесли повсюду имеет своих шпионов. Вот что я вам скажу: при дворе люди шепчутся, спрашивая друг друга, на кого падет выбор короля. Королевское тело одряхлело. Когда-то он был рыкающим львом, теперь же он болен. Желания остались прежними, прежней осталась и стать, но теперь это — больной лев, который сидит в своем логове и зализывает израненные лапы. А ведь когда-то он водил других на охоту! Нынешнее положение сильно испортило его характер.

— Теперь вы говорите необдуманно.

— Я всегда поступал необдуманно, а теперь совсем потерял осторожность. И вы знаете почему? Потому что рядом со мной сидите вы. Вы прекрасны, как солнце на море, Кейт. Умоляю вас, держитесь подальше от алчущего взгляда короля.

Катарина рассмеялась:

— Вы меня разыгрываете. Я ведь уже два раза была замужем.

— Нет! Вы никогда по-настоящему не были замужем. Вы дважды были нянькой. Милорд Латимер по возрасту годился вам в деды.

— Он был добр ко мне!

— Добр к своей няньке! О, Кейт, вы не знаете, как вы красивы. И я снова прошу вас — старайтесь не попадаться королю на глаза.

— Но ведь мне уже тридцать лет.

— А выглядите на двадцать. Но не будем говорить о короле и его женитьбе. Давайте лучше поговорим о чьей-нибудь другой женитьбе.

Катарина пристально посмотрела на него. Она не осмеливалась поверить в то, во что ей так хотелось верить. Томас был так красив, так обаятелен, а она... она достигла уже своего тридцатилетия и дважды была вдовой, как только что напомнила ему. Нет, он найдет себе красивую, свежую молодую девушку.

— О чьей... чьей женитьбе вы говорите? — спросила она.

Томас обнял Катарину одной рукой и страстно поцеловал в губы.

— О моей собственной! — вскричал он.

— Вашей? — Катарина сделала попытку высвободиться, но очень слабую, поскольку именно этого ей и хотелось — сидеть рядом с Томасом, чувствовать на своих плечах его руки, слушать слова, которые она жаждала слышать больше всего на свете. — И с каких это пор... вы задумались о женитьбе?

— С той самой минуты, как увидел вас, — последовал ответ. — Именно тогда я и начал думать о браке.

— Вы забываете, что я совсем недавно стала вдовой.

— Нет, милая моя Кейт, вы не вдова, ибо никогда не были настоящей женой! Сиделкой — вот кем вы были, Кейт.

— Но... могу ли я думать о замужестве, когда тело моего мужа еще не остыло в гробу?

— Ба! Да ему просто повезло, что он умер своей смертью. Король никогда не прощает тех, кто выступал против него. А больному старику лучше умереть в своей постели, чем гнить в цепях, как, Констебль. Он был глупцом, ваш муж.

Но Катарина не могла позволить, чтобы о человеке, который был ее мужем, говорили такие слова, даже тому, кого она любила.

— Он делал то, что считал нужным, — с теплотой в голосе произнесла она. — Он всем сердцем верил в правоту римского дела и потому поддерживал его.

— Тот, кто поддерживает дело папы римского против короля — просто дурак, ибо он живет в пределах досягаемости королевского гнева и вне досягаемости папской помощи.

— Не все такие честолюбивые, как сэр Томас Сеймур.

— Кто честолюбив?! Я?!

Катарина отодвинулась от него и с холодком в голосе произнесла:

— До меня дошел слушок, что вы невероятно честолюбивы и намерены вступить в брак по расчету.

— Это верно, — ответил Томас. — Я действительно хочу жениться по расчету. Я рассчитываю, что брак принесет мне счастье. Я рассчитываю, что женюсь на женщине, которую люблю.

— Кто же это может быть? Принцесса Елизавета?

— Принцесса Елизавета?! — Сеймур мастерски изобразил на своем лице изумление. — Чтобы я... женился на принцессе! Это вам приснилось, Кейт.

— Значит, вы так долго оставались холостяком не потому, что ждали, пока та, на которой вы хотите жениться, достигнет брачного возраста?

— Я так долго оставался холостяком, потому что женщина, на которой я хочу жениться, только теперь обрела свободу и может выйти за меня замуж.

— Как бы мне хотелось, чтобы это было правдой! — вздохнула Катарина.

Томас рассмеялся и прижал ее к себе.

— Кейт, Кейт! — с упреком промолвил он. — Вы, должно быть, сошли с ума. Ревновать к ребенку!

Катарина удовлетворенно улыбнулась.

— Говорят, что, следуя по пути честолюбия, учишься терпению, — напомнила она Томасу.

— Терпение! Я никогда не обладал этой добродетелью. Поэтому я не буду больше ждать и еще раз поцелую эти губки. Как приятно было сидеть в этой комнате с окнами на двор, рядом с человеком, который обещал подарить ей такое счастье, которого она никогда не знала.

Они заговорили о своем совместном будущем.

— Нам надо немного подождать, — настаивала Катарина. — Мне нельзя пока выходить замуж — срок траура еще не истек.

Сеймур притворился, что огорчен ее словами, но в душе был доволен, что свадьба откладывается. Он не мог выбросить из головы образ рыжеволосой принцессы. У нее была такая белая кожа, и она всегда, как ему казалось, так кокетливо смотрела на него. Девочке еще не исполнилось и десяти, а поди ж ты — уже умеет кокетничать, и не смогла остаться равнодушной к неотразимому обаянию мужчины, по возрасту годящемуся ей в отцы.

Томас был совсем не прочь подождать, ибо в их жизни, полной сюрпризов, все менялось с такой быстротой, что трудно предугадать, что произойдет завтра.

— Предупреждаю вас, — сказал Сеймур, — что долго ждать не намерен.

— Я тоже не хочу ждать долго, поскольку теперь, когда мне стали ясны ваши намерения, каждый день промедления будет для меня пыткой.

И они снова стали мечтать о своей совместной жизни. Они будут стараться как можно чаще удирать в деревню, и она покажет ему, сколько радости песет с собой простая жизнь.

Когда, наконец, Томас ушел, Катарина подошла к окну и долго смотрела ему вслед. Ей казалось, что она не вынесет свалившегося на нее счастья. Возможно, потому, что так долго его ждала. Хотя тридцать лет — это еще не старость. По крайней мере, так считал Томас.

Она пыталась заняться вышивкой, по бросила, решила почитать Требник и не смогла, взялась за письмо, но все напрасно — не могла думать ни о чем другом, как только о счастье, которое обещало ей будущее. Браки, устроенные родными и принесшие ей дружбу мужей и богатство, остались в прошлом; теперь она выйдет замуж по любви и обретет ту полноту счастья, о которой так часто мечтала.

Позже из дворца прибыл посыльный. Король скучает без леди Латимер и решил, что она ему нужна. Поэтому леди Латимер следует без промедления явиться ко двору.

Придворные начали уже кое о чем догадываться. Во дворец в сопровождении нескольких слуг прибыла леди Латимер, и король оказывает ей особое внимание. По малейшему поводу он начинает расхваливать добродетели тех женщин, которые по своей доброте ухаживали за мужьями во время их болезни. Королевским идеалом женственности стала теперь леди Латимер. Из всех придворных только один человек не понимал, что происходит, и этим человеком была Катарина. Из-за своей скромности она не могла поверить, что король рассматривает ее как свою будущую королеву. Она знала, что ей не хватает веселости и живого очарования Анны Болейн, юной красоты Екатерины Ховард. Даже Джейн Сеймур обладала своеобразной неброской красотой. «А я, — думала Катарина, — ничуть не красивее леди Клевской, которую король отверг». Это правда, что Анна Клевская отличалась странными грубыми манерами и косноязычием, а кожа ее была побита оспой, но она, по крайней мере, была сестрой герцога Клевского и кое-что значила в европейской политике. Но что могла она, Катарина Парр, предложить человеку, который искал в своих женах либо неземную красоту, либо политическую выгоду?

Так что те слухи, которые до нее доходили, Катарина считала обычными придворными сплетнями и не придавала им никакого значения. Она не хотела так быстро отказываться от своей мечты. Она выйдет замуж за Томаса Сеймура, которого любила и который любит ее.

Нэн, прибывшая с ней ко двору, была мрачна. Бедная Нэн! Она слыла пессимисткой по натуре. Другие дамы тоже бросали на Катарину сочувственные взгляды. Конечно, всех придворных очень занимал вопрос, кто же станет новой супругой короля, просто потому, что ему нужна была жена. Но они не понимали, что, когда мужчина стареет, он больше думает об уюте, чем о любовных утехах. Катарина это знала. Ведь у нее было два старых мужа.

Поэтому она продолжала мечтать о своем браке с Томасом и не хотела замечать, что он держался с ней все более и более отчужденно, часто отсутствовал во дворце и в присутствии короля почти не смотрел в ее сторону. Они ведь договорились повременить со свадьбой — она сама на этом настояла. Естественно, нужно подождать, пока окончится срок траура по лорду Латимеру, а пока они не объявят о дне своей свадьбы, лучше помалкивать об этом, чтобы никто не догадался, что они задумали.

Так что Катарине не оставалось ничего иного, как предаваться сладостным мечтам.

Томас Кранмер наблюдал за развитием событий. Он был осторожен по натуре — станешь осторожным на службе у такого господина. Леди Латимер очень милая женщина, она сослужит королю добрую службу, если сумеет сделать то, что никак не удавалось большинству из его жен — родить ему сыновей. Сам же Кранмер решил держаться от этого дела подальше. Он не будет стремиться ускорить брак короля с Катариной Парр, но и не будет мешать ему. Многие потеряли свои посты, занявшись устройством семейных дел короля. Анна Болейн стала причиной падения Уолси, Анна Клевская — Кромвеля, а из-за неверности Екатерины Ховард попала в опалу семья Норфолков. Государственному мужу нужно держаться в стороне, если король надумал жениться.

Мысли Кранмера перескочили на его собственное сватовство, много лет назад, когда он стал женихом Маргарет Анны Осиандер. Она была очень мила, эта дочь реформатора, с которым он вел переговоры в Германии, куда король отправил его с посольством. Но он так и не стал мужем Маргарет, поскольку ему пришлось выбирать между нею и королем. Кранмер порой в душе презирал себя — трус, который хочет стать храбрецом, священник, преданный своей религии и в то же время мечтающий о жене и детях... человек, стремящийся пострадать за веру и боящийся костра.

Поэтому Кранмер старался держаться как можно дальше от королевского ухаживания за леди Латимер. Но он надеялся, что этот брак все же состоится, поскольку леди склонялась к протестантской вере, а заполучить королеву-протестантку — этого Кранмер, реформатор в душе, больше всего желал своему королю.

Поэтому, держась в стороне, Кранмер молился о том, чтобы у короля и леди Латимер все сладилось.

Стивен Гардинер, выдающийся государственный муж и епископ Винчестерский, видел, к чему клонится дело, а поскольку он не знал о том, что леди заинтересовалась новой религией, но хорошо помнил, что ее последний муж, лорд Латимер, верой и правдой служил католическому делу, то не возражал против этого брака. Он был очень честолюбив, этот Гардинер, государственный муж и священнослужитель. Он мечтал в качестве государственного секретаря, дающего советы королю, управлять Англией, а как служитель церкви стремился избавить страну от тех, кого считал еретиками. Для него существовала только одна религия, и если он признал короля главой английской церкви, то только потому, что посчитал это выгодным; во всех остальных вопросах он поддерживал религию, в которую верил с детства и которая корнями своими уходила в Рим.

А сама леди Латимер? Эта добропорядочная женщина не доставит королевским министрам особых хлопот. Может ли она родить королю сына? Гардинер сомневался в этом. У короля, похоже, не может быть здоровых сыновей. Ни одна из его королев, за исключением Анны Болейн, не подарила ему здорового ребенка. Все остальные беременности Анны заканчивались выкидышами, как и у Катарины Арагонской. И у Джейн Сеймур был выкидыш, а может быть, и не один. Внебрачный сын короля, которого Генрих сделал герцогом Ричмондским, умер, не достигнув и двадцати лет; Эдуард, наследник трона, доставляет всем массу тревог своим слабым здоровьем. Принцесса Мария — болезненная женщина, подверженная частым недомоганиям. Только принцесса Елизавета отличается крепким здоровьем. Так что вряд ли королю удастся на старости лет получить то, что он не сумел сделать в юности. Но если новая королева не сможет дать ему сына, не постигнет ли ее судьба предыдущих? Не потребует ли король, когда ему надоест и эта женщина, от своих министров — своих многострадальных министров, — чтобы они отыскали способ избавить его от супруги, которая стала ему в тягость?

И если все молодые женщины при дворе боялись, что король обратит на них внимание, страшась тех кар, которым их могут подвергнуть, едва они перестанут быть привлекательными для него, то и королевские министры, помня о бедах, обрушившихся на головы их предшественников, тоже имели свои причины бояться.

«Но король стареет, быть может, шестая жена принесет ему покой; а поскольку лорд Латимер был добрым католиком, то и жена его, — думал Гардинер, — тоже должна быть доброй католичкой». Если король захочет жениться на ней и если он больше не надеется иметь детей — а Гардинер был уверен, что это так, — то он ничего не имеет против этого брака.

И он спросил Райотесли, встретившись с ним наедине:

— Что ты думаешь о браке короля и леди Латимер?

Сэр Томас Райотесли, такой же ревностный католик, как и сам Гардинер, жаждущий занять пост канцлера, был рад, что его мнение совпадает с мнением такого влиятельного лица, как Гардинер.

— Муж этой леди, недавно умерший, был добрым католиком, — сказал Райотесли. — Она была послушной женой Латимеру и, без сомнения, будет послушной женой и королю.

Гардинер подошел к собеседнику поближе. Он относился к Райотесли как ко всякому другому — если человек был ему полезен, он ему нравился. Райотесли был нужен Гардинеру и потому нравился ему.

— Если у нас будет добрая католическая королева, — прошептал Гардинер, — то рядом с королем появится человек, который сможет нашептывать ему на ушко мудрые советы.

— А он в этом нуждается, — ответил Райотесли, - со всеми этими Сеймурами, которые окружают его и с помощью маленького Эдуарда прокладывают себе дорогу к власти.

Гардинер кивнул и обнял Райотесли за плечи:

— Одли сегодня неважно выглядит, мне кажется. Они обменялись понимающими кивками и улыбками.

Райотесли знал, что когда Одли станет слишком слаб для поста лорд-канцлера, то не Гардинера будет вина, если сэр Томас Райотесли не получит Большую печать.

Эдвард Сеймур, старший брат Томаса, получивший титул лорда Хертфорда, был одним из главных сторонников Реформации в королевстве, зная о том, что Катарина Парр интересуется новой верой, тоже не возражал против женитьбы короля.

Только один важный джентльмен во всем дворе был против этого брака — сэр Томас Сеймур. Ему казалось, что чем дальше становится от него Катарина, тем сильнее он ее желает.

Он с тоской думал о ее неброской красоте, мягком характере, неиспорченной натуре и — ее обширных владениях.

И когда ветреный март 1543 года сменился спокойным апрелем, сэр Томас Сеймур впал в тоску.

* * *

Маленький принц Эдуард в своих покоях развлекал двух своих сестер.

Ему не было еще и пяти лет, этому бледному, тщедушному мальчику, чье здоровье являлось источником непрестанных тревог для тех, кто отвечал за него. Его доктора и учителя пребывали в постоянном страхе, что он умрет, и гнев короля обрушится на них.

Учителя Эдуарда боялись, что он переутомится от учебы, а еще пуще они опасались, что король не будет доволен его успехами. Те, кто отвечал за физическое развитие, тряслись от страха еще сильнее. Всякий раз, когда мальчик садился на пони или играл в теннис, они просто умирали от беспокойства. Но он должен был научиться хорошо ездить верхом и играть в разные игры, ибо король хотел, чтобы его сын стал таким же здоровяком, каким в детстве был он сам. В пять лет Генрих был здоровым ребенком, «кровь с молоком», как говорили про него. К этому возрасту он перегнал в росте своего брата Артура, да и вообще во всем превосходил его. Он был принцем, который выглядел как настоящий принц, и его сын Эдуард должен стать таким же.

Маленький Эдуард хорошо знал, чего ждет от него отец, ибо для своего возраста он был очень умен. Спорт, в отличие от учебы, утомлял его, и он предпочитал ему книги. Эдуард умел писать по-латыни и свободно читал на этом языке. Он уже знал, что однажды станет королем, королем из династии Тюдоров. Страстно желая угодить отцу и стать таким, каким он хотел его видеть, Эдуард послушно выполнял все требования учителей; но с гораздо большим удовольствием он проводил время с младшими членами семейства Тюдоров, в особенности со своей сводной сестрой Елизаветой и маленькой Джейн Грей, которую он называл кузиной. Он знал, что любит Джейн больше всех. Тому было несколько причин — Джейн была ближе всех к нему по возрасту, родившись всего на год раньше его. Сестра Елизавета, которой исполнилось уже девять лет, была умна, по не в том смысле, в каком была умна Джейн. У Эдуарда и Джейн было много общего, но Джейн была красива и не начинала задыхаться при малейшем усилии, как он; у нее были красивые сильные ноги, на которых она передвигалась гораздо увереннее, чем он; у нее никогда не болела голова и на тонкой коже никогда не появлялась сыпь.

И он был рад этому. Джейн была его любимицей.

Но когда к Эдуарду приходила сестра Елизавета, он приходил в радостное возбуждение — ни с кем, пожалуй, ему не было так интересно, как с ней. Она все подмечала; она знала все придворные сплетни и, отбросив назад свою рыжую гриву, передавала их, изображая в лицах тех, о ком говорила.

Елизавета жаждала восхищения, и ничто не доставляло ей большей радости, чем комплименты. Эдуард никогда не забывал похвалить ее платье. Однажды она спросила его, кто, по его мнению, красивее — Джейн или она, и Эдуард с трудом нашел правдивый ответ, ибо сказать, что Джейн красивее, значило привести Елизавету в ярость. Он все-таки сумел выпутаться из этой ситуации, заявив, что Джейн — всего лишь дитя, и зовется просто леди Джейн Грей, а она — уже взрослая, и к тому же принцесса, так что сравнивать их нельзя.

Елизавета быстро поцеловала его и расхохоталась. Она знала, что он провел ее, но не рассердилась, а назвала умным мальчиком.

С меньшей охотой Эдуард встречался с другой своей сестрой, Марией, поскольку ее присутствие наводило на него тоску. Казалось, она приносила ее с собой. Мария часто болела, как и он сам. Совсем недавно хворала так сильно, что все боялись, что она умрет. Король мало внимания обращал на хвори старшей дочери, но, когда заболевал сын, он сгонял к его постели толпы докторов. Сверкая бриллиантами и подавляя всех своими размерами, отец ходил взад и вперед по комнате, поучая докторов и угрожая им страшными карами — и пугая этим самого Эдуарда, — если принц умрет.

— Я не имею права умирать! — часто говорил себе Эдуард. — Я не должен жаловаться на боль в голове. Я должен стать королем, настоящим королем из династии Тюдоров, ведь я единственный наследник своего отца.

Для психики маленького ребенка, к тому же очень слабенького, нагрузка была слишком большой. Не удивительно, что он любил сидеть в алькове с Джейн и разговаривать о прочитанных книгах и о том, что он узнал от учителей.

Однако ему нравилось смотреть на Елизавету, на обычно бледных щеках которой пылал румянец, а нос был усыпан веснушками. Дипломатичный принц никогда не говорил о ее веснушках — хотя ему они очень нравились, — поскольку знал, что служанки Елизаветы готовили ей специальные лосьоны для их удаления, ибо тщеславная девчонка считала, что они портят ее кожу.

Когда она целовала его и называла своим дорогим братцем, он не мог отделаться от мысли, что она всегда помнит, что когда-нибудь он станет королем, и, чтобы он потом был добр к ней, принцессе сомнительного происхождения, ей нужно быть ласковой с ним сейчас.

Сегодня она была возбуждена. Она принесла новости. Елизавета вошла с надменным видом — иногда на нее что-то находило, и она начинала воображать себя королевой, а Эдуарда — своим подданным. Вместе с ней вошла госпожа Эшли, ее гувернантка, которая обожала Елизавету, хоть та и превратила ее жизнь в сущий ад.

На Елизавете было новое платье, которым она очень гордилась, хотя и злилась, что у нее не было драгоценностей. Она говорила Эдуарду, что мечтает иметь изумруды, которые очень подошли бы к ее рыжим волосам. Ах, если бы у него были изумруды — он непременно подарил бы их ей! Когда он станет королем, то обязательно сделает это, но Эдуарду хотелось, чтобы этот день не наступал как можно дольше — он боялся стать королем.

Елизавета взяла его руку и поцеловала ее.

Дочь Нэн Баллен — так называли ее люди, когда сердились на нее, и он слышал это.

— Кто она такая? — говорили они. — Незаконная дочь Нэн Баллен, только и всего.

Эдуард знал о Нэн Баллен, которая, как утверждали некоторые, была ведьмой, колдуньей и которая умерла, чтобы его отец мог жениться на его матери, единственной невинной королеве, которую король любил.

Елизавета высокомерным тоном велела всем слугам удалиться.

— Ты ведь хотел этого, правда? — спросила она мальчика, и в ее тоне явственно послышалась угроза.

— Да, — ответил принц, — я этого хотел.

Елизавета перевела взгляд на Джейн, потом снова на Эдуарда и спросила:

— До тебя уже дошли слухи, братец?

— Какие слухи?

— Слухи, которыми полон двор. Наш отец выбрал себе новую жену.

— Новую жену! — вскричала Джейн.

— Новую мачеху для нас! — произнес мальчик с обеспокоенным видом.

— Но тебе ведь нравились все твои мачехи, особенно последняя.

— Королева Екатерина была такой красивой, — с тоской в голосе ответил Эдуард.

— И она умерла. — Нежные глаза Джейн наполнились слезами. Несомненно, она знала, какой смертью умерла королева Екатерина.

Дети никогда не говорили о том, как умерла королева. Разговор о казнях, которым подверглись две жены короля, был невыносим для Елизаветы. Если кто-нибудь хотя бы мельком упоминал о казни матери, лицо ее мгновенно темнело от гнева. Эдуард знал, что сестра держала при себе госпожу Эшли, горячо любила ее и ни от кого не терпела ничьих распоряжений и выволочек, как только от нее, потому что она была замужем за родственником королевы Анны Болейн.

— И кто же... эта новая жена? — поинтересовался Эдуард.

— Разве ты не догадываешься? — спросила Елизавета. — Ты ее хорошо знаешь. Она много раз приходила к тебе. Ты полюбишь ее так же сильно, как полюбил королеву Екатерину Ховард.

— Быстро скажи мне, кто это, — повелительно произнес мальчик, ибо он умел быть требовательным, когда неизвестность становилась невыносимой.

— Леди Латимер.

— О! — Мальчик и девочка обменялись улыбками.

Они хорошо знали эту даму — она была замечательным человеком. Совсем недавно, когда Эдуард поправлялся после болезни и у его кровати разыгралась одна из тех ужасных сцен, когда король подгонял врачей и всячески угрожал им, леди Латимер навестила его. Эдуард считал, что она мягкая и добрая, какой и должна быть настоящая мать.

— Значит, тебя не огорчила эта весть? — спросила Елизавета.

— Нет. Наоборот, я очень рад. Она будет королевой Катариной и нашей мачехой. — Я тоже рада, — произнесла принцесса. — Я ее очень люблю.

В эту минуту в комнату вошла госпожа Эшли и объявила, что к ним идет леди Мария — через несколько мгновений она будет здесь.

— Она тоже слышала эту новость, я уверена, — заявила Елизавета. — И она тоже будет рада.

— Когда леди Латимер станет нашей мачехой, — произнес Эдуард, — она всегда будет при дворе.

Лицо Елизаветы сразу же стало серьезным. Она была уже большая и помнила гораздо больше, чем Джейн и Эдуард. Она вспомнила темноглазую, очень красивую женщину, которая смеялась и плакала, которая нежно обнимала ее и называла «доченькой» и которая любила ее больше всех на свете. Потом вдруг Елизавета поняла, что у нее больше нет матери; но прошло еще несколько лет, прежде чем она узнала почему.

Об Анне Болейн говорили ужасные вещи, а отношение к матери переносили и на ее дочь. Некоторые утверждали, что Елизавета вовсе не королевская дочь, а дочь человека по имени Норрис, которого считали любовником королевы и который умер вместе с ней. Некоторые говорили еще более ужасные вещи — что она была дочерью родного брата Анны Болейн, лорда Рошфора. Но король этому не верил. Как же он мог поверить в это, когда ему было достаточно взглянуть на Елизавету, чтобы убедиться, что это действительно его дочь. И хотя временами ему было совершенно безразлично, во что она одета и чем питается, в то время как у кровати бесценного Эдуарда собирались врачи со всего королевства, стоило ему только чихнуть, — все равно Елизавета чувствовала, что король любит ее не меньше, чем других своих детей.

Леди Мария вошла в комнату, и Елизавета тут же подошла к ней, преклонила колени и приложилась к ручке.

«Как плохо она выглядит, — подумала девочка. — Она уже старая... Совсем старая. Подумать только, ей уже двадцать шесть... Скоро будет двадцать семь, а она все еще не замужем!»

Сколько знаменитых мужчин прочили в мужья Марии, и ни один из них так и не женился на ней. Поэтому неудивительно, что она больна и грустна и презирает всех на свете.

«Какая она здоровая! — подумала Мария. — Сколько в ней жизни! Ей наплевать, что ее зовут «ублюдком». Если бы я была дочерью Анны Болейн, я бы умерла от стыда!»

Мария засвидетельствовала свое почтение маленькому принцу. Она никогда не забывала о разнице, существующей между ними. Эдуард станет когда-нибудь королем, поэтому он самый главный среди них. И Елизавету, и ее саму называли незаконнорожденными; обе они сначала превозносились королем, а после попали в немилость, когда он решил избавиться от их матерей.

Мария завидовала бы Елизавете, если бы не считала зависть грехом, и не верила бы, что следует без жалоб нести свой крест, возложенный па каждого человека высшей силой. Когда Мария была маленькой девочкой, она была любимицей двора. Мать, обожавшая свою дочь, строила грандиозные планы ее будущего и мечтала посадить ее на трон Испании. Было время, когда Мария думала, что станет королевой Франции. И вот она живет здесь, принцесса, которую ее собственный отец отказывается признать законной дочерью, ибо если признает, то окажется, что он был не прав, разведясь с ее матерью. А король не может быть неправым. Таково было требование времени. Поэтому из великой славы Мария была низвергнута — не только в безвестность, но и в опасность, поскольку однажды король даже угрожал казнить ее.

Мария, выросшая под присмотром своей матери, восприняла это очень болезненно. Она верила в незыблемость традиций. Она была дочерью испанской принцессы и унаследовала от своих испанских предков любовь к торжественным церемониям и ритуалам. Вряд ли можно было найти двух таких непохожих сестер, как Мария и Елизавета.

С появлением сестры поведение Елизаветы изменилось — она вообще отличалась быстрой сменой настроений. Елизавета стала вести себя сдержанней.

— Мы обсуждали новости, сестра, — сказала она. — Ты уже слыхала их?

— Ты говоришь о намерении нашего отца вступить в новый брак?

— Да, — ответила Елизавета, наблюдая за ней.

— Он хочет жениться на леди Латимер, — вставил Эдуард. — Мы с Джейн очень любим леди Латимер.

Джейн улыбнулась ему. Она испытывала трепет перед обеими принцессами. Она их побаивалась, правда по разным причинам. В присутствии Елизаветы Джейн всегда чувствовала себя неловко, а Мария казалась ей ужасно старой, торжественной и солидной.

— Это очень добродетельная женщина, — сказала Мария, — она может принести нашему отцу счастье.

Елизавета кинула на нее лукавый взгляд. Неужели она не знает, что леди Латимер заинтересовалась реформатской верой? Наверное, не знает, ибо Мария никогда не назвала бы добродетельным того, кто не остался верен католицизму.

Мария, в отличие от Елизаветы, плохо знала, что происходит при дворе. Она проводила большую часть времени на коленях, прося Господа наставить ее на путь истинный и даровать мужество вынести то, что назначено ей судьбою. Елизавета же смотрела во все глаза, прислушиваясь ко всему, и научилась хитростью выведывать секреты у окружавших ее женщин. Что касается мужества, то она не была уверена, что наделена им в полной мере, но надеялась, что ум поможет ей избежать ситуаций, в которых оно ей потребуется.

— Еще одна мачеха, — сказала она. — Я рада, сестра, что король выбрал женщину, с которой вы большие друзья.

— Мне будет приятно видеть ее, — ответила Мария, подумав: «Быть может, Катарина Латимер попросит отца, чтобы он разрешил нам появляться при дворе?»

Ей везло с мачехами — все они были добры к ней, за исключением, быть может, Анны Болейн, да и та перед смертью пыталась помириться с Марией. Мария отказывалась понимать, что у Анны Болейн не было другого выхода — она игнорировала и всячески принижала ее только потому, что любая почесть, оказанная Марии, умаляла значение ее собственной дочери, Елизаветы. Мария признавала только те взгляды, которые диктовала ее религия, требования которой она скрупулезно выполняла; других точек зрения для нее не существовало. Зато Джейн Сеймур, Анна Клевская и Екатерина Ховард были очень добры к принцессам. Но Мария, как и Елизавета с Эдуардом, были уверены, что свою новую мачеху полюбят сильнее всех остальных.

Мария решила переменить тему разговора — отец еще не объявил о своем решении жениться на леди Латимер, а пока он не сделает этого, глупо и совершенно бестактно обсуждать этот вопрос. Следует отучить Елизавету от ее вульгарной привычки интересоваться сплетнями, унаследованной от матери низкого происхождения; Мария не должна позволять ей передавать Эдуарду слухи, ходившие при дворе.

Поэтому Мария обратила взгляд на Эдуарда и принялась серьезно разговаривать с ним, а Елизавета, присоединившись к их беседе, тут же превратилась в чопорную девочку девяти лет, хорошо образованную для ее возраста, ибо учителя тоже заставляли ее много работать, а поскольку она все схватывала на лету, то, как и Эдуард, часто удостаивалась похвалы.

Наконец леди Мария ушла; Елизавета тут же завладела разговором, и атмосфера в детской изменилась. Совсем не удивительно, что Эдуард восхищался своей сестрой. Его поражало не только ее несокрушимое здоровье, но и ее способность изменять, казалось, даже сам характер, если ей нужно было заинтересовать или привлечь тех или иных людей.

Это был поистине счастливый день для принца, ибо, в довершение ко всему, его посетил дядя Томас. Если бы мальчик не стремился всегда поступать как надо, он любил бы своего дядю Томаса сильнее, чем отца. Как сильно они отличались друг от друга! И король, и Томас были яркими личностями, но король внушал сыну страх, а Томас Сеймур — любовь. Когда дядя Томас появлялся в комнате Эдуарда, ему казалось, что вместе с ним в нее врывался морской ветер. Он был отличным моряком, не без удовольствия вспоминал Эдуард, очень важным человеком в государстве, однако не таким важным, чтобы не уделить немного времени своему маленькому племяннику.

В тех редких случаях, когда они оставались вдвоем, дядя Томас бывал веселее обычного. Он поднимал мальчика на вытянутых руках, и тот радостно вскрикивал. Томас помогал ему на какое-то время забыть, что он наследник престола, будущий король, и к тому же Тюдор! У дяди Томаса был редкий дар в присутствии детей превращаться в мальчишку, давая им возможность почувствовать себя его ровесниками.

Это чувствовал не только Эдуард. И стоило только дяде Томасу появиться, как настроение в комнате переменилось.

Джейн в присутствии этого великолепного дядюшки всегда чувствовала себя спокойнее. Елизавета становилась еще надменнее, не скрывая, однако, своего возбуждения и радости. Что касается Эдуарда, то он чувствовал себя мужчиной, таким же веселым и важным, как дядя Томас, сбросив на время тяжелое бремя ответственности, лежавшее на плечах этого пятилетнего мальчика, готовившегося стать королем.

— Всем добрый день! — вскричал веселый сэр Томас, и его сиявшие глаза оглядели всех собравшихся. — Ваше высочество, принц. — Он церемонно поцеловал Эдуарду руку, но Эдуард хорошо знал, что это игра и ее не надо принимать всерьез. — Моя дорогая принцесса. — Глаза принцессы вспыхнули, ибо моряк особенно подчеркнул слово «дорогая». — И моя милая леди Джейн, — нежным голосом произнес Томас, целуя руку тихой девочке, поднявшейся ему навстречу. — А что это у вас вид как у заговорщиков? Что вы затеяли?

Они рассмеялись в ответ, как маленькие дети... как обычные счастливые дети, которым не нужно постоянно следить за своими словами и поступками, опасаясь сделать что-нибудь не то.

— Секреты, да? Секреты? Тайны, которые нельзя доверить даже дядюшке Тому? — Нет, дорогой дядя, — ответил Эдуард. — У нас от тебя нет тайн.

— Все ты врешь. — Голубые глаза Томаса вспыхнули; потеребив свою бороду, сэр Томас придал лицу преувеличенно сердитый вид и оглядел детей. — Мне кажется, я должен раскрыть эту ужасную тайну, — прорычал он сквозь зубы.

Он подумал о них. Бедный Эдуард, он совсем еще малыш! Его большая голова была так набита знаниями, что тщедушное тело едва могло удержать ее. Маленькая леди Джейн, поднявшая на него свои грустные глаза, забыла на мгновение свою обычную серьезность и превратилась, как и Эдуард, под влиянием магического обаяния жизнерадостного сэра Томаса, в обычного ребенка.

А Елизавета?.. О, Елизавета уже не ребенок. Вот она стоит перед ним на фоне занавесей с рисунком зеленого цвета, который так красиво оттеняет ее огненные волосы. Она опустила глаза, но на ее губах играет лукавая улыбка. Елизавета не хочет, чтобы он считал ее ребенком, ей хочется казаться в его глазах женщиной. И... ей больше всех нравится их шутливая беседа.

— Клянусь бесценной душой нашего Господа! — вскричал Сеймур. — Да это заговор против меня! Но я раскрою его, я вырву у вас признание. Так кто же расскажет мне? Вы, милорд?

Он схватил Эдуарда на руки и поднял его высоко над головой. Мальчик громко засмеялся, что бывало с ним очень редко.

— Согласны ли ваше высочество рассказать мне ужасную тайну?

Рука Эдуарда, только недавно потерявшая младенческую пухлость, вцепилась в роскошные каштановые кудри сэра Томаса.

— Опусти меня, дядя Томас. Опусти, говорю. Я выдеру тебе все волосы, если не опустишь.

— Я весь трепещу. Я умираю от страха. Значит, ваше высочество отказывается сообщить мне эту свою тайну?

— Это совсем не тайна.

Сэр Томас опустил принца и дважды горячо поцеловал его. Эдуард обвил шею дяди руками.

«Ну почему, — подумал он, — не все мужчины такие, как мой дядя Томас?»

Сэр Томас поставил его на пол и подошел к леди Джейн Грей.

— А вы, миледи, неужели и вы не расскажете мне, что это за тайна?

— Нет никакой тайны, сэр Томас.

— Я бы вытряс ее из вас, — вскричал он, — если бы вы не были так прекрасны! У меня рука не поднимется сделать вам больно.

Он позволил себе погладить мягкие золотые кудряшки прекрасного ребенка, но сделал это задумчиво и грустно — она еще так мала и юна, и пройдет еще немало времени, прежде чем она превратится в женщину.

— Я должен выведать эту тайну у одного из вас, обязательно должен... а поскольку пи вы, мой дорогой принц, ни вы, миледи Джейн, не хотите рассказать мне о ней, значит, я узнаю все от леди Елизаветы.

Она ждала, когда же очередь дойдет до нее, надменная и одновременно зовущая, глядя на него из-под опущенных светлых ресниц, опасаясь, что выдаст себя, если будет смотреть ему прямо в лицо. Томас отметил про себя, какая нежная у нее кожа, усыпанная кокетливыми веснушками.

«Ей не хватает красоты Джейн, но, клянусь Богом, — подумал сэр Томас, — она как раз из тех, что мне нравятся». Он положил руки ей на плечи.

Елизавета надменно посмотрела сначала на одну руку, потом на другую:

— Уберите ваши руки, сэр. — Она держалась очень гордо — настоящая дочь короля.

Он взял девочку за подбородок и поднял ее лицо к себе. Теперь он мог видеть ее глаза. Он заметил излом ее губ, выдававший волнение и удовольствие от этой словесной игры, которая — как они оба прекрасно понимали — была игрой не взрослого с ребенком, а мужчины и женщины.

«Ей всего девять лет, — подумал он. — Неужели это возможно?»

Его рука дотронулась до ее горла. Она была еще слишком неопытна и не умела скрывать свои чувства. Ей нравилось его внимание. Она хорошо понимала, что его заигрывание с Эдуардом и Джейн был всего лишь вступлением, главным была беседа с ней.

Он наклонился к ее лицу:

— Откроет ли мне тайну леди Елизавета?

— Как я могу это сделать, сэр, если нет никакой тайны?

— Вы уверены, что ничего от меня не скрываете?

— Если бы я хотела что-нибудь скрыть от вас сэр Томас, я бы это сделала.

Как она хороша! Девятилетняя принцесса стол же честолюбивая, что и он. Разве ее взгляд не говорил ему: «Как ты смеешь глядеть на меня так? Не забывай, что я — королевская дочь!»

И его глаза ответили: «Я не забываю. Но ты от этого становишься еще очаровательней. Однако я прошу тебя не забывать, что король называет тебя своей незаконнорожденной дочерью, а я — дядя будущего короля. Дочь Анны Болейн и брат Джейн Сеймур — какая милая парочка! Как бы посмеялись призраки Анны и Джейн, если бы умели смеяться!

— Что же мне делать? — спросил он. — Как выведать вашу тайну?

— Успокойтесь, — ответила Елизавета. — Я думаю, что то, о чем идет речь, никакая не тайна. Мы слыхали, что наш отец собрался жениться. Это вы называете тайной?

Неужели она знает о его планах? Он мог поклясться, что в ее голосе прозвучала насмешка, когда она произнесла:

— Выбор короля пал на леди Латимер.

Томас опустил руки — он не мог глядеть ей в глаза. До нее, должно быть, дошли слухи о его ухаживании за леди Латимер. Эта юная кокетка ведет себя дерзко — она упрекает его, как будто он ее любовник!

— Мы все этому очень рады, — произнес Эдуард, — поскольку мы знаем ее и очень любим.

— Она хорошая женщина, — сказал сэр Томас; неожиданно ему стало грустно, по он тут же взял себя в руки, ибо свято верил в свою судьбу. Но Кейт ему так нравилась — он представлял себе, как счастливо они заживут.

Принц потребовал, чтобы его любимый дядюшка сел рядом с ним и рассказал какую-нибудь захватывающую морскую историю, и сэр Томас с радостью согласился. Вскоре все трое уже слушали его, забыв обо всем на свете, и в эту минуту стали похожими на самых обычных детей, все, даже Елизавета, обожавшая его рассказы о приключениях на море. Дети не сводили глаз с его лица — он был их кумиром. Никто не мог остаться равнодушным к его обаянию.

Перед уходом он притянул к себе Эдуарда и прошептал:

— В каком состоянии находится кошелек вашего высочества?

— Боюсь, что в ужасном, дядя. — Как не стыдно содержать тебя в такой бедности! Ты знаешь, что кошелек твоего любимого дядюшки всегда в твоем распоряжении.

— Дядя Томас, ты самый лучший человек на свете!

— Мне достаточно того, что я твой любимый дядя. Так не желаешь ли ты запустить свои королевские ручки в мой кошелек?

Эдуард заколебался:

— Мне хотелось бы кое-что купить...

— Я знаю! Я знаю это!

— Я скажу тебе, — прошептал мальчик. — Я хочу купить зеленую ленту.

— Зеленую ленту? Зачем тебе нужна зеленая; лента, мой принц?

— Я хочу подарить ее Елизавете. Она мечтает приобрести зеленую ленту, чтобы украсить свои волосы. Ей это очень пойдет. Но Елизавете совсем не дают денег.

— Бедная маленькая принцесса! Мы купим ей зеленую ленту для волос, но пусть это останется между нами, племянник.

Сэр Томас уже не в первый раз давал своему племяннику денег. Он был уверен, что это хорошее вложение капитала. Эдуард был по природе своей очень благодарным ребенком, а когда он станет королем Англии, он не забудет своего любимого дядюшку.

Когда все уходили, Томас прошептал на ухо Елизавете:

— Я хотел бы видеть в вашей прическе зеленые изумруды. Но пока пусть их заменят зеленые ленты.

Теперь она будет знать, получив в подарок от брата ленты, что деньги на их покупку дал он. Это хитрое создание прекрасно знает, что делается при дворе, в том числе, конечно, и то, что дядя время от времени дает принцу деньги.

Возвращаясь в свои покои, сэр Томас был задумчив. Он считал себя любимцем богов. Их милости так и сыпались на него, и ему было нетрудно завоевать любовь своего племянника. Но он и вправду любил детей. Да, он тщеславен, и не остановился бы перед подлостью, если бы ему это было выгодно, но при этом он с большим удовольствием общался с детьми. Томас любил их всех — Джейн, Эдуарда и Елизавету... больше всех Елизавету. Он был влюблен в нее. Он был влюблен в Катарину. Ему нравились принц и Джейн. Когда он говорил нежные слова Катарине, он верил в то, что говорит; но когда он смотрел на Елизавету с молчаливым восхищением, это восхищение тоже было совершенно искренним. И когда Томас Сеймур ублажал мальчика, который однажды станет королем, он сам, не меньше чем племянник, радовался общению с ним.

Он считал себя баловнем судьбы, создавшей его для великих дел. Он был уверен, что в конце концов женится на принцессе Елизавете; однажды она станет королевой Англии, и он не понимал, отчего бы ее мужу не сделаться королем.

На свете и не такое случалось. Достаточно вспомнить перст судьбы, указавший на его застенчивую сестру Джейн и сделавший ее королевой.

Судьба, несомненно, благоволила к Сеймурам. И если она отказала ему в тихом счастье с Кейт, то, возможно, потому, что берегла для блестящей совместной жизни с принцессой.

Так думал Сеймур, и мысли Елизаветы тоже были о нем.

* * *

Король хорошо пообедал, и его разморило от сытной еды. На обед ему подали жареную говядину, оленину и пироги с самыми разными начинками; он много выпил, слушал музыку и на какое-то время успокоился.

Нога в этот день почти не беспокоила, и он был готов поверить, что новые лекарства избавят его, наконец, от язвы, хотя здравый смысл подсказывал, что он уже много лет пробует новые способы лечения, и все без толку. Бывали моменты, когда боль в ноге становилась такой сильной, что лицо его сначала багровело, потом серело, и он не мог сдержать крика.

Но сегодня повязка не доставляла королю неудобств, и устал он не так сильно. Он дохромал до музыкальной комнаты, чтобы послушать стихи Сюррея; но еще до того, как этот наглый молодой человек открыл рот, чтобы прочитать их, король уже знал, что они ему не понравятся. Генриху вообще не нравилась поэзия Сюррея, потому что поэт был для него источником постоянной тревоги.

«Клянусь Богом, — думал король, наблюдая за Сюрреем, — если он позволит себе что-нибудь лишнее, я тут же упеку его в Тауэр. Какое самомнение! Какие манеры! И некоторые, несомненно, добавят — как красив! Сколько я настрадался из-за этих Ховардов! Анна была из этого рода — эта ведьма, колдунья, которая обманула меня, заставив поверить, что сможет родить мне сына, — и обманывала меня другими! А потом... юная Екатерина...»

Но мысль о Екатерине была невыносима. После ее смерти прошло слишком мало времени, он не успел еще разлюбить ее. Но она тоже носила имя Ховардов. Она тоже принадлежала к этому проклятому роду.

Он не должен распалять себя. Доктора запретили ему сердиться, иначе снова придется ставить пиявки. Нет! Надо думать о более приятных вещах. Например, о леди Латимер, которая выглядела весьма привлекательно, но сидела слишком далеко от него.

И король прорычал:

— Пододвиньте стул леди Латимер поближе ко мне. Я хочу поговорить с ней.

Слуги перетащили ее стул поближе к королю, и она медленно подошла вслед за ними. Отодвинув стул немного назад, Катарина спросила:

— Позволит ли мне ваше величество сесть?

— Разумеется, — ответил король, схватив ее стул и пододвигая его поближе. — Забудьте о церемониях, леди Латимер, мы хотим поговорить с вами.

— Постараюсь, ваше величество.

— Я понимаю ваши чувства и аплодирую им. Я ценю скромность в женщинах.

Он сидел очень близко и обратил внимание на ее прекрасную кожу — свидетельство цветущего здоровья. Король решил, что никто не даст ей ее тридцати лет.

«Как хороша эта женщина! — подумал он. — Мне нравится ее несокрушимое спокойствие. Мне нравится уважение, которое она демонстрирует своему королю. Это не легкомысленная девчонка. Она не похожа ни на Анну Болейн, ни на Екатерину Ховард. Может быть, она не так красива, как они, но она добрая и скромная женщина. Именно таких женщин я и хотел бы видеть при своем дворе».

— Поверьте мне, леди Латимер, — произнес король, — мое доброе отношение к вам не знает границ.

— Ваше величество так милостивы ко мне.

— Я всегда милостив к тем, кто радует нас. А теперь, Сюррей, послушаем стихи, о которых так много говорят.

Сюррей с небрежной грацией вышел вперед. Его наряд был продуман до мелочей и великолепием мало отличался от королевского. Его голубой бархатный берет сверкал золотом, а камзол был расшит белыми и голубыми лентами, синие чулки по цвету гармонировали с беретом и камзолом, весь он сиял алмазами и сапфирами. Молодой поэт держал себя с поистине королевским величием; поговаривали, будто бы Сюррей хвалился, что его семья имеет больше прав на престол Англии, чем Тюдоры.

«Если бы только можно было доказать, что Сюррей и вправду говорил это, — подумал король, — эта красивая голова тут же рассталась бы со своими плечами».

— Это небольшое стихотворение, — объявил молодой придворный, — о том, как стать счастливым. Оно понравится вашему величеству.

— Ну что ж, послушаем мудрые советы. Я горю желанием узнать, как обрести счастье в жизни. — Генрих поймал взгляд Катарины и заговорщически улыбнулся ей, отчего она вся задрожала. — Но мне кажется, милорд граф, что вы слишком молоды, чтобы знать это.

Гардинер, сидевший рядом с королем, заметил:

— Молодые, ваше величество, всегда считают себя умнее других. Когда же становятся старше, они уже не так уверены в этом.

Генрих переменил положение ног, застонав и сморщившись от боли.

— Ну, начинайте же, — нетерпеливо произнес он, — прослушаем стихи и покончим с этим.

Сюррей стоял в элегантной позе, держа в одной руке свиток и небрежно положив другую на сверкавший драгоценными камнями камзол.

«Наглый молодой дурак!» — подумал король; он ненавидел его в эту минуту только лишь за то, что Сюррей был одним из самых красивых мужчин при дворе.

Генрих ненавидел всех красивых мужчин, ибо в их окружении особенно остро чувствовал свою старость и немощь. Ему было особенно трудно смириться с этим, ибо в свое время его называли самым красивым принцем христианского мира, который неутомимо предавался всем мужским забавам и был королем, — нет, напомнил он себе, хмуро глядя на Сюррея, тогда еще только будущим королем.

Сюррей начал читать:

В супружестве, я полагаю,

Счастье приносит нам вот что:

Богатство, доставшееся в наследство,

А не погоня за ним, сжигающая все силы.

На чем и зиждется спокойствие души.

Друг — ровня тебе, не завидующий,

Не стремящийся управлять тобой и поучать тебя;

Здоровая жизнь без болезней;

Налаженный быт.

Умеренность в пище, еда простая, без изысков;

Истинная мудрость в сочетании с простотой,

Спокойные ночи, забвенье от забот,

Разум, не одурманенный винными парами.

Абсолютная верность жены,

Которая спит так, что обманывает саму ночь,

Удовлетворенная своим благосостоянием,

Не призывающая смерть и не боящаяся мужа.

Пока поэт читал, король ерзал на стуле, а все присутствующие поражались смелости Сюррея, поскольку он должен был знать, что подобные советы вызовут у короля неприятные воспоминания. Все эти слова о спокойном сне, о здоровье и — что еще лучше — о верных женах! Сюррей просто дурак. С чего это ему вдруг вздумалось дразнить быка — неприятностей захотелось?

Когда Сюррей закончил читать, в комнате воцарилась тишина. Все ждали, когда король выскажет свое мнение, — глупо было бы хвалить стихи, которые, скорее всего, не понравились его величеству. — Браво! — наконец прорычал король. — Размер стиха недурен, Сюррей.

Сюррей низко поклонился.

— Я рад, что мои простые стихи доставили моему всемилостивейшему суверену удовольствие.

— Не такие уж и простые! — вскричал Генрих. — Совсем не простые. — Он огляделся. — А что вы думаете, Гардинер? Епископ должен ценить хорошие стихи. И вы, господин Райотесли? Могу поклясться, что вы слышали достаточно много стихов, чтобы судить об их качестве.

Король знал, что Гардинер всегда скажет то, чего от него ждали.

— Мы слышали стихи вашего величества, сир.

А Райотесли, думавший о том, как возвыситься в глазах короля, и знавший верный путь к его сердцу, добавил:

— Ваше величество задали такой высокий уровень...

Однако нельзя было позволять, чтобы все комплименты исходили только от католиков. Сэр Томас Сеймур перебил Райотесли:

— Стихи показались мне хорошими, но я грубый моряк и плохо разбираюсь в поэзии. Я люблю стихи вашего величества, это правда...

Но Генрих перебил его:

— Я считаю, что стихи хорошие.

Как они все ему надоели, за исключением сидевшей рядом женщины. У него так долго не было жены. А он тут теряет время.

— Леди Латимер, — мягким голосом спросил король, — а что вы думаете о стихах?

Катарина нервно ответила:

— Мне они понравились, ваше величество. Очень понравились.

— Понравились? А вы что, хорошо разбираетесь в поэзии, леди Латимер?

— Боюсь, что нет, сир. Я только...

— А! — вскричал Генрих. — Вы очень скромны, но я верю, что ваше суждение об этих стихах гораздо справедливее, чем суждения людей, которые поспешили высказать нам свое мнение. Мне хочется услышать ваше мнение о стихах вашего суверена.

— Сир, мое мнение не многого стоит. Сюррей иронически произнес:

— Вы, вне всякого сомнения, обнаружите, леди Латимер, что его величество король — не только властелин нашей страны, но и ее величайший поэт.

Генрих бросил подозрительный взгляд на дерзкого мальчишку, но в эту минуту ему не хотелось отвлекаться от Катарины. Он наклонился к ней и похлопал ее по руке.

— Подобную похвалу, — сказал он, — следует ценить, ибо она исходит от Сюррея — самого лучшего поэта нашего королевства, как утверждают некоторые.

— Я уверен, что ваше величество не слыхали еще тех моих стихов, которые можно сравнить с вашими, — произнес Сюррей, и если Генрих не уловил в его голосе насмешки, то другие прекрасно ее уловили.

— Нет! — ответил король. — Мои уши слышали много льстивых похвал, и, хотя я знаю, о каких стихах вы говорите, их никогда еще не ставили вровень с моими.

Всем показалось, что Сюррей облегченно вздохнул.

— Ваша милость, без сомнения, слыхали, как их сравнивали со стихами Уайата?

— Да, с ними. И сравнение оказалось не в его пользу.

— Великий поэт... бедный Томас Уайат! — произнес Сюррей. Генрих неожиданно заметил, что леди Латимер смотрит на Сеймура. Кровь бросилась ему в лицо, казалось, что оно загорится.

— Сеймур! — закричал он. — Почему ты молчишь?

— Мне нечего сказать, сир. Генрих фыркнул:

— Ему следует изучить благородное искусство стихосложения, не правда ли, друзья мои? Оно очень пригодилось бы ему в любовных похождениях.

Придворные захихикали, а Сеймур улыбнулся, своей обворожительной улыбкой. Король отвернулся от него, нетерпеливо махнув рукой.

— О да, — продолжал он. — Уайат был хорошим поэтом и красивым малым.

Никто не мог понять, что это сегодня нашло на Сюррея. Он так и нарывался на королевский гнев. Возможно, он думал о королевском оружии, которое было пожаловано его семье пять столетий назад; возможно, о том, что у него больше прав на королевский престол, чем у грузного больного человека, сидящего на украшенном орнаментом стуле.

— Мне у Уайата больше всего нравится то стихотворение, которое начинается со слов: «Ты бросишь ли меня?» О боже! Я забыл, как там дальше... А, вот, вспомнил. Ваше величество должны знать эти стихи:

Ты бросишь ли меня?

Скажи, скажи, что нет!

Тебя ославит свет

Виной скорбей и бед.

Ты бросишь ли меня?

Скажи, что нет!

Лицо Генриха исказилось — от гнева ли на Сюррея или от боли в ноге, никто не мог сказать.

— Вам нравятся эти стихи? — проревел он. — Дешевая подделка под поэзию!

В зале стояла мертвая тишина, пока граф и король смотрели друг на друга. Все собравшиеся прекрасно знали, что Сюррей прочитал стихи, посвященные Анне Болейн. Сюррей представился Катарине, со страхом сидевшей рядом с королем и мечтавшей вернуться в свой уединенный дом в Йоркшире, прекрасной стрекозой, вознамерившейся позлить уже и без того разъяренного быка.

— Значит, дешевая подделка, ваше величество? — спросил Сюррей. — Эта мольба, обращенная к жестокосердной любовнице, — всего лишь дешевая подделка? Бедный Уайат!

Генрих с вызовом оглядел придворных, как будто желая показать, что неосторожные слова Сюррея не напомнили ему об Анне Болейн.

— Мне нравился этот парень, этот Уайат, хотя временами он вел себя как дурак. Я оплакивал его смерть. Бог ты мой, это было всего лишь год назад! Но разговор о смерти не для женских ушей. Так что оставим его. Я хочу поговорить с леди Латимер... поговорить наедине.

Произнося эти слова, он вспомнил былые дни, когда, ухаживая за дамой, он не стеснялся никого. Тогда он даже не считал нужным удалять своих придворных. Но он будет делать то, что хочет... всегда. Он — их король, и они не должны об этом забывать.

Покидая зал, придворные кланялись ему. Королю показалось, что Сеймур замешкался, — сегодня он выглядел красивым, как никогда.

— Чего ты ждешь, братец? — грозно спросил король.

Сеймур ответил: — Сожалею, если оскорбил ваше величество.

— Меня оскорбляет твое присутствие после того, как я велел тебе удалиться. Уходи, я говорю.

Они остались одни. Катарина слышала, как сильно бьется ее сердце. Ни разу в жизни ей не было так страшно, как сейчас, и, когда Генрих наклонился к ней, она с трудом удержалась, чтобы не вскрикнуть.

Генрих смеялся, голос его звучал мягко:

— Так что же вы думаете о стихах Сюррея? Скажите мне правду.

— Они совсем недурны, мне кажется, — пробормотала Катарина, — но я, будучи женщиной, не могу высказать суждение, которое было бы интересно вашему величеству.

— И вы, будучи женщиной, испытываете такие нежные чувства к красавцу поэту, что не можете решить — хороши ли его стихи или нет?

— Ваше величество, я дважды вдова. Я уже не юная девушка, чтобы испытывать нежные чувства по отношению к поэтам.

Генрих похлопал себя по бедру — по здоровому бедру, на котором не было язв.

— А вы уверены в этом, Кейт? — лукаво спросил он. — Ибо трудно поверить, что вы — дважды вдова, и, если бы я не знал, что вы делили ложе сначала с милордом Боро, а потом с милордом Латимером, я бы не поверил в это.

Катарина нервно улыбнулась:

— Ваше величество знает, что я уже старая... мне уже давно исполнилось тридцать.

— Вы — старая?! Нет, Кейт. Совсем нет. Если вы старая, то что же тогда говорить о нас? А разве вы скажете, что ваш король — старик? Это измена, миледи Латимер. Измена, Кейт!

— Ваше величество, — начала было Катарина, задыхаясь, — уверяю вас...

Король схватил ее за коленку.

— Расслабься, девочка! Я не сержусь. Это была шутка. Нет, ты свежа, как юная девушка, и если тебе тридцать лет, тогда это такой же прекрасный возраст, как и все остальные.

— Но для женщины, ваше величество... это уже старость. Клянусь, это так.

— Запрещаю тебе говорить такое! — игриво ответил Генрих. — Ты совсем не старая, Кейт, и твой король запрещает тебе называть себя старухой.

— Ваше величество слишком добры ко мне. Его следующие слова повергли ее в ужас.

— Да! — Он сжал ее колено. — И готов быть еще добрее. Готов быть еще добрее.

Только теперь Катарина поняла, почему все эти педели придворные бросали на нее такие многозначительные взгляды. Другие давно уже поняли то, чего она не хотела замечать. Однако даже сейчас она не могла в это поверить и лихорадочно принялась искать средства спасения.

— Я недостойна... — запинаясь, произнесла она. Взгляд Генриха тут же стал жестким.

— Королю лучше знать, кто из его подданных достоин, кто нет.

Катарина по-настоящему испугалась. Король, привыкший разговаривать с министрами своего правительства и послами других стран, знал, как надо сказать, чтобы до человека дошел смысл его слов. Он имел в виду, что не ей решать, будет ли она его женой или нет. Право выбора принадлежало ему.

— Я ведь был снисходителен к вам и вашим мужьям, разве не так?

— Ваше величество — великий и добрый король для всех своих подданных.

Он кивнул, улыбаясь. — Это так. Но для некоторых подданных он временами был чересчур милостивым.

— Я — всего лишь глупая женщина, сир.

— Ты очень красивая, Кейт, оставайся такой и впредь, — это все, что твой король у тебя просит.

Она смогла только нервно повторить:

— Ваше величество слишком добры ко мне.

— И разве я не сказал, что готов быть еще добрее? Латимер ведь предал своего короля.

— О нет, сир... он никогда не предавал вас. Король поднял палку и стукнул ею об пол. Катарина, вздрогнув, отпрянула от него.

— Я не люблю возражений, — прорычал король. — Ваш муж был изменником. А почему я не заковал его в цепи? Вы знаете? — Он рассмеялся, и она почувствовала, что он снова стал снисходительным к пей, а это беспокоило ее гораздо больше, чем его гнев. — Нет, ты не знаешь, Кейт. Ты слишком скромна, чтобы знать причину этого... Латимер заслужил, чтобы его отправили на плаху, но я простил его. И почему, как ты думаешь? — Он хлопнул себя по здоровому бедру. — Потому что мне нравилась его жена. Вот тебе и ответ. Клянусь Богом, это ответ. Я сказал себе: «Жена Латимера... она хорошая жена для Латимера. Пусть бы таких жен было побольше в моем королевстве!» Вот что я сказал себе, Кейт. Ну, пододвинься. Посмотри же на своего короля. Не бойся меня. Посмотри же на своего короля.

Она подчинилась и посмотрела ему в лицо, отметив про себя злой маленький рот, мешковатые щеки, которые когда-то были румяными, а теперь стали багровыми; увидела вздувшиеся на висках вены и глаза, в которых сквозила проницательность и нежелание смотреть правде в глаза. Она прочитала на этом лице смесь чувственности и строгости; она разглядела лицемерие и стремление воспринимать себя только таким, каким ему хотелось себя видеть. Здесь, на этом лице, отражались свойства, лежавшие в самой основе его натуры и сделавшие его тем, кем он был — человеком, способным послать тысячи людей на смерть, убийцей, считавшим себя святым. И она пришла в ужас, ибо прекрасно понимала, что он приглашал ее занять место, от которого было совсем недалеко до эшафота. Впрочем, разве он ее приглашал? Если бы это было так! Он повелевал.

— Ну вот, — продолжал король. — Теперь ты видишь, что я говорю искренне. Не бойся, Кейт. Не отодвигайся от меня. «Пусть бы, — сказал я, — таких женщин в нашем королевстве было побольше. И пусть бы Бог наградил меня такой женой, как у Латимера». О, Кейт, ведь ты была женой другого. — Он понизил голос до шепота, и его маленький рот сделался еще меньше, еще напряженнее, еще суровее. — И хотя я король этой страны и могу сорвать любой цветок, какой захочу, я сказал себе: чужая жена — это чужая жена. — Жесткая линия королевского рта смягчилась; проницательные глаза медленно прошлись по ее телу — от выреза бархатного платья до самых ног. Моралист уступил место похотливому мужчине. — Ну что ж, Кейт, Латимер теперь мертв.

— Ваше величество, он умер совсем недавно.

— Достаточно давно, чтобы такая женщина, как ты, перестала его оплакивать. Ты слишком хороша, чтобы тратить на это свои лучшие годы. Время не ждет, Кейт. Разве ты успеешь родить своему мужу пятерых сыновей, которых он от тебя ждет, если будешь проводить ночи, оплакивая мертвого мужа, которого уже не вернуть?

«О Боже, помоги мне! — взмолилась про себя Кейт. — Он заговорил о сыновьях! Так, наверное, он говорил и с королевой Екатериной, и с Анной Болейн, и с Джейн Сеймур. И со всеми его ждали неудачи. Две девочки и один болезненный мальчик — вот все, что ему досталось, несмотря на все его усилия».

И с ней начинается та же история.

«Сын! Сын! Мне нужен сын. И если ты не сможешь родить мне сына, то всегда найдется топор или меч, чтобы избавиться от тебя и освободить место для той, которая подарит мне сыновей».

— Ты растерялась, — услышала она мягкий голос короля. — Честь слишком велика для тебя. Ты чересчур скромна, Кейт.

— Милорд... милорд... — в отчаянии начала она. — Я не понимаю...

— Ты совсем себя не ценишь, дорогая. Ты была женой двух стариков — да, они имели некоторое положение, но всячески демонстрировали тебе, что ты им не ровня.

Она с тоской подумала о них. Добрый лорд Боро, мягкий лорд Латимер. Они были стары, но никогда не смотрели на нее так, как сейчас смотрел король; они не вызывали у нее острого, до тошноты, отвращения. А она так мечтала снова выйти замуж — за человека, которого любила! Катарина не осмеливалась даже думать о нем сейчас — она боялась, что не удержится и крикнет королю: «Я люблю Томаса Сеймура!»

Король умел быть таким коварным, таким жестоким. И стоит ей только произнести эти слова, как не только она, но и Томас немедленно окажутся в Тауэре. Ведь женщине, которую выбрал себе в жены король, очень легко стать изменницей.

— Ты слишком скромна, — шептал король, — и не осмеливаешься принять присужденный тебе приз. Не пугайся, Кейт. Послушай, что твой господин, твой король, говорит тебе. Я уже давно распростился со своей юностью. О, юность! Знаешь ли ты, Кейт, что молодым человеком я мог проохотиться весь день напролет, загнать шесть лошадей и остаться таким же свежим, как и утром? Но потом, после этого проклятого падения, на моей ноге появились язвы... и, хотя я применял все известные в христианском мире способы лечения, ничто мне не помогло. Я был тогда королем среди людей, Кейт. И если бы Бог не избрал меня на царство, то они сами указали бы на меня и сказали: «Вот идет король!»

— Я в этом не сомневаюсь, милорд.

— Ты в этом не сомневаешься! Ты не сомневаешься! Это хорошо, Кейт. Но если бы ты знала, как сильно страдал твой суверен, то поспешила бы утешить его...

— Я не осмеливалась и предположить...

— Я даю тебе на это мое разрешение. Подумай о больной ноге короля, Кейт, и поплачь о нем.

— Плакать о вашем величестве — о славном и целиком короле?!

— Фу ты! Ты думаешь о правителе государства, а король ведь не только король, но и человек. Ты знаешь, что я был женат на вдове моего брата. Двадцать лет, Кейт, целых двадцать лет я жил в браке, который и браком-то не был. Двадцать лет я жил в грехе... с вдовой моего родного брата, хотя это был и непреднамеренный грех. Меня обманули, обвели вокруг пальца. А Англия в результате этого осталась без наследника. Ты ведь знаешь эту историю, Кейт.

— Да, я знаю о беде вашего величества.

Генрих кивнул. Вспомнив прошлое, он впал в сентиментальное настроение, в котором начинал жалеть себя. Он вытащил кружевной платок и вытер слезы, показавшиеся на глазах. Он всегда плакал, вспоминая о несправедливостях, причиненных ему его прежними женами. — Для некоторых мужчин это было бы проще простого, — сказал он. — Я был счастлив в браке. У меня была дочь. Достаточно того, что я подарил Англии будущую королеву, хотя мне было отказано в сыне. Но потом, Кейт, я понял. Моя совесть, моя недремлющая совесть сказала мне, что я больше не могу подвергать опасности Англию, продолжая жить в браке, который был незаконным. Незаконным, Кейт! Понимаешь ли ты, что это значит? Король Англии жил во грехе с вдовой своего родного брата. Так что нечего удивляться, что Бог не дал нам сына! Я боролся с собой, и моя совесть подсказала, что я должен покончить с этим браком и взять себе новую жену.

Генрих встал; казалось, он совсем позабыл о трепещущей от страха женщине, которая тоже сразу же поднялась, ибо она не могла сидеть, когда стоял король. Катарина поняла, что он рассказывает это совсем не для нее. Король перешел на крик, и кулаки его сжались.

— И я взял себе в жены чернобровую ведьму! Она околдовала меня. Она могла бы отравить мою дочь, леди Марию. Мой сын, Ричмонд, умер вскоре после того, как она положила свою подлую голову на плаху... он умирал долго и мучительно. Все это было результатом чар, которые она навела на меня. Дьявол сделал ее прекрасной. Я был пойман в ловушку, пойман с помощью колдовства. Ее надо было сжечь на костре. — Он заговорил более мягким тоном. — Но я всегда был милостив к тем, кто доставлял мне удовольствие... а она доставила мне его... разок.

В комнате наступила тишина, нарушавшаяся лишь шелестом шелковых занавесей на сквозняке. Лицо короля стало серым, и он посмотрел на них, словно заметил кого-то.

Неожиданно он обернулся и увидел, что рядом с ним стоит Катарина. Похоже, он совсем забыл о ее присутствии — на его лице мелькнуло удивление.

— Ах да, — вздохнул он. — Кейт... Кейт... Садись, Кейт.

— Ваше величество, — произнесла она, — были ужасно несчастливы в браке.

— Да! — Теперь его голос звучал мягко, и в нем снова послышалась жалость, которую он испытывал к себе. — Ужасно несчастлив. Но у меня была Джейн... бедная, нежная Джейн, которую я искрение любил. Она родила мне сына, а сама умерла. Это был самый жестокий удар из всех!

Катарина снова начала истово молиться про себя: «Боже, спаси меня. Спаси меня от этого человека. Спаси меня от короля».

Она знала о нем гораздо больше, чем он думал. В своем поместье она слыхала, как он воспринял несть о смерти Джейн Сеймур. Он без всяких околичностей заявил своим министрам, что смерть жены его совсем не трогает, ибо он счастлив, что наконец-то получил долгожданного сына.

— Если бы Джейн была жива! — продолжал между тем король. — Ах, если бы Джейн была жива! — Он повернулся к Катарине, и она почувствовала, что его горячая рука гладит ее по бедру.

Ей хотелось попросить его убрать руку, но она не осмелилась.

— Ты холодна, Кейт, — произнес король. — Ты дрожишь. Это все из-за этого разговора о моих бедах. Иногда я думаю, что все мои несчастья в семейной жизни — это плата за славное царствование. И если это так, Кейт, то я не должен роптать на судьбу. Королю порой необходимо бывает забыть, что он человек. В отличие от простого жителя король — раб своей страны. Ты знаешь, что было после смерти Джейн? — Да, ваше величество.

— Но я еще не так стар и могу насладиться семейной жизнью с новой женой, Кейт.

— Я верю, что ваше величество ждет впереди много лет счастья, и молюсь об этом.

— Хорошо сказано. Придвинься поближе, Кейт. Она заколебалась, но ему уже надоела ее неприступность.

— Быстрее! Вот так! — Он стоял рядом с Кейт, нависая над ней. Она чувствовала его горячее, несвежее дыхание на своей щеке. — Я тебе нравлюсь, Кейт?

Она не знала, как избавиться от него. Она упала на колени.

— Я самая послушная из ваших подданных, сир.

— Да, да, да, — раздраженно проговорил король. — Но хватит стоять на коленях. Вставай. Пора забыть о своей девичьей скромности. Ты уже дважды была замужем. И прекрати строить из себя недотрогу — тебе это совсем не идет.

— Ваше предложение ошеломило меня, — сказала Кейт, поднимаясь.

— Давно пора прийти в себя. Ты мне нравишься, Кейт, и ты станешь моей королевой.

— Нет, нет, сир. Я недостойна этой чести. Я не могу...

— Здесь я решаю, кто достоин, а кто недостоин чести разделить со мной троп. — Король явно терял терпение. Давно пора было перейти к поцелуям и объятиям, к тому, что так возбуждает кровь и помогает прогнать призраков, которых он вызвал своими воспоминаниями.

— Я знаю это, ваше величество, но...

— Так знай же вот что, Кейт. Я выбираю тебя себе в жены. Я устал от целомудренной жизни. Я не создан для нее. Дай же мне, Кейт, то, что я нашел лишь однажды и что у меня так быстро отняла смерть. Подари мне семейное счастье. Подари свою любовь. Подари мне сыновей. Катарина вскричала:

— Я недостойна, ваше величество! Я уже не молода...

Но Генрих заткнул ей рот громким поцелуем.

— Ну, говори дальше! — вскричал он. — Говори! О чем это ты толкуешь?

Катарина в отчаянии вскричала:

— Если вы любите меня, значит... значит, вы нуждаетесь в моей любви! Но лучше я стану вашей любовницей, а не женой, и вы будете довольны, наше величество.

Он в ужасе посмотрел на нее. Маленький рот презрительно сжался.

— Я не буду доволен! — закричал он. — И я не желаю слушать подобные слова — они больше подходят распутным девкам. Вы потеряли всякий стыд.

— Да, сир, потеряла и потому недостойна стать нашей женой.

— Ты сказала, что предпочла бы стать моей любовницей, а не женой. Объясни, что это значит. Объясни.

Катарина закрыла лицо руками. Она подумала о двух женщинах, положивших свои головы на плаху по велению этого человека. Они были его женами. Ей показалось, что за ее спиной уже стоит палач с топором в руке и его лезвие направлено на нее.

Генрих взял ее за плечи и потряс.

— Говори, я тебе велю. Говори. — Голос его смягчился. Сейчас он представлял себя именно таким, каким хотел видеть — сильным всемогущим королем, перед которым не может устоять ни одна женщина, как не могли они устоять в дни его юности, когда он обладал красотой, богатством, властью и всем тем, что могла пожелать женщина.

— Это все из-за того, что я чувствую себя недостойной, — пролепетала Катарина.

Король отнял ее руки от лица и обнял. Он с силой поцеловал ее. Освободив Катарину, он заревел:

— Панс, сюда! Сюда, скорее! Зови Гардинера. Зови Райотесли... Сюррея... Сеймура... всех зови. У меня есть новость, которой я хочу поделиться с их светлостями.

Он улыбнулся Катарине.

— Ты не должна бояться этой великой чести, — сказал он. — Знай: я могу вознести тебя на огромную высоту... и я это сделаю.

Катарина дрожала, она подумала: «Да, и можешь низвергнуть меня в пропасть. Ты можешь жениться на мне, а брак с королем, как правильно замечено, может стать первым шагом к Тауэру и плахе».

Придворные торопливо возвращались в комнату. Король стоял, улыбаясь им.

Он хитро глядел на них, на всех этих джентльменов, которых совсем недавно удалил из комнаты, чтобы остаться наедине с Катариной.

— Подойдите, — закричал он, — подойдите и продемонстрируйте свое почтение новой королеве Англии!

* * *

Катарина была в своих покоях. Сухими грустными глазами она смотрела прямо перед собой, пытаясь заглянуть в будущее, которое — она знала — будет полно опасностей.

Выхода не было — и это она тоже знала.

Нэн, ее верная служанка, услыхав новость, громко разрыдалась. Родная сестра Катарины, Анна Херберт, быстро пришла во дворец. Обе женщины не говорили о своем сочувствии Катарине, но оно сквозило в их жестах и интонациях. Они любили ее, молились за нее и оплакивали ее судьбу, но они ничем не выдали своих молитв и не показали слез.

На следующий день после того, как король объявил о своем намерении жениться, Сеймур тайно посетил Катарину в ее покоях.

Нэн впустила его. Нэн была в ужасе. Она была так счастлива, что служит леди Латимер. Только теперь Нэн поняла, какой безоблачной была их жизнь в поместьях Йоркшира и Ворчестера. Почему они не вернулись туда сразу же после смерти лорда Латимера? Зачем они остались здесь, где влюбленный взгляд непостоянного в своих привязанностях короля упал на ее госпожу?

В этом дворце в каждом уголке таилась опасность, и сэр Томас, придя в покои Катарины, подверг ее жизнь смертельной угрозе. Нэн вспомнила рассказы о другом Томасе — Калпепере, — который вот так же приходил к другой Екатерине; вспомнив об этой ужасной истории, она подумала, не случится ли подобный кошмар в жизни Катарины Парр? Неужели ее ждет судьба предшественницы?

— Я должен видеть леди Латимер, — заявил сэр Томас. — Это необходимо.

И он был проведен в комнату Катарины. Он взял ее руки в свои и пылко поцеловал.

— Кейт... Кейт... Как это могло случиться?

— Томас, — ответила она. — Я хотела бы умереть.

— Нет, дорогая моя. Не надо думать о смерти. Будем надеяться на лучшее.

— Мне не на что надеяться.

Он обнял ее и, прижав к себе, прошептал:

— Он ведь не вечен.

— Я не вынесу этого, Томас. — Ты должна. Мы оба должны набраться терпения. Он — король, не забывай об этом.

— Я пыталась, — ответила Катарина. — Пыталась... Томас, если он узнает, что ты был здесь...

Томас кивнул, и его глаза сверкнули — он прекрасно осознавал опасность.

— Такова моя любовь к тебе, — сказал он. — Я готов отдать жизнь за тебя.

— Не надо отдавать за меня жизнь. О, Томас, это будет самое тяжелое из того, что мне предстоит пережить. Я буду видеть тебя... тебя, мой любимый. И буду сравнивать вас обоих. Тебя, которым я так восхищаюсь, которого так люблю, с королем. Он... он совсем другой.

— Он король, любовь моя. А я его подданный. И я не буду надоедать тебе своим присутствием. Я получил приказ.

— Томас! Надеюсь... не в Тауэр?

— Нет! Он не считает меня настолько серьезным соперником, чтобы отправить в Тауэр. На рассвете я уезжаю во Фландрию.

— Значит... я тебя потеряю?

— Для нас же безопаснее, моя любовь, если мы какое-то время не будем видеться. Так думает король. Поэтому-то он и посылает меня и доктора Уоттона с посольством во Фландрию.

— И долго ты будешь отсутствовать?

— Мне кажется, король найдет повод задержать меня там... или где-нибудь еще за пределами Англии... на какое-то время.

— Я этого не вынесу. Я знаю, что не вынесу. Он сжал ее лицо в своих ладонях.

— Мое сердце, как и твое, разбито, любовь моя. Но мы должны перетерпеть эту боль. Все пройдет. Клянусь, что все пройдет. И в один прекрасный день наши сердца вновь соединятся.

— Томас, ты веришь в это?

— Я верю в свою судьбу, Кейт. Ты и я будем имеете. Я знаю это.

— Томас, если король узнает, что ты был здесь...

— Быть может, он разрешил бы мне побыть часок с тобой, ведь он будет твоим владыкой все годы, что осталось ему прожить.

— Все годы, что мне осталось прожить! — с горечью произнесла она.

— Нет. Он старик. Его внимание не обратится на других женщин, как раньше. Год... два года... кто знает? Приободрись, моя дорогая Кейт. Сегодня наши сердца разбиты, но будущее принадлежит нам.

— Тебе нельзя здесь оставаться. Я чувствую, что шпионы короля следят за каждым моим шагом.

Он поцеловал ее и снова приласкал; вскоре он ушел и со следующим приливом отбыл во Фландрию.

В часовне королевы в Хэмптон-Корте Гардинер совершил брачную церемонию. Это была настоящая королевская свадьба, а не тайное, поспешное венчание, как с Анной Болейн.

Позади короля и его невесты стояли принцессы Мария и Елизавета, а рядом с ними королевская племянница, леди Маргарет Дуглас. На свадьбе присутствовали леди Херберт, сестра королевы, и другие знатные леди и джентльмены.

Утром, в день свадьбы, король был в отличном настроении. На его далматике сверкали бриллианты; проницательные глаза сияли, а королевский язык облизывал сжатые губы, ибо невеста его была необыкновенно хороша, а он нуждался в жене. Он чувство- вал, как сегодня утром сказал своему зятю, лорду, Хертфорду, что это будет самый удачный его брак.

В этот июльский день стояла невыносимая жара, и невеста боялась, что упадет в обморок от духоты в комнате и от страха, который не оставлял ее ни на минуту.

Ее жизнь превратилась в кошмар. Она находится в Хэмптон-Корте вместе со своим мужем, королем. Этот дворец окружен садом, который Генрих планировал вместе с Анной Болейн, а на его стенах еще сохранились переплетенные инициалы — Г. и А., поспешно переделанные в Г. и Д. По галерее, которая вела в часовню, когда-то бежала юная Екатерина Ховард, крича о пощаде. Говорят, что в этом дворце живут призраки Анны и Екатерины. И здесь, в этом дворце, полном ужасных воспоминаний, она, Катарина Парр, венчается с Генрихом VIII.

Надежды спастись не было. Король был рядом. Его дыхание опаляло ее. На палец Катарины было надето обручальное кольцо.

Все кончено. Надежды нет. Катарина Парр стала шестой женой короля.

 

Глава 2

Король был доволен своей новой женой. Никогда еще столь нежные руки не бинтовали его бедную больную ногу, и в первые же недели своей семейной жизни он обнаружил, что приобрел не только пригожую жену, но и прекрасную сиделку. Катарина же в эти первые недели нервничала и чувствовала себя, неловко, считая себя недостойной тех великих почестей, которые на нее обрушились.

— Благослови Бог твое скромное сердце, Кейт, — говорил ей король. — Но не надо бояться меня. Ты мне нравишься. Мне нравится твой изящный стан и твои нежные руки. Я знаю, что вознес тебя на недосягаемую высоту, но пусть это тебя не тревожит, ибо ты достойна этого, Кейт. Я считаю, что ты достойна.

Она носила драгоценности — бесценные украшения, которые принадлежали ее предшественницам.

— Взгляни на эти рубины, Кейт. — Когда короля охватывало игривое настроение, он, тяжело навалившись на нее, кусал мочку ее уха. Почему она решила, что стариков меньше, чем молодых, привлекают плотские утехи? Она поняла, что жизнь с лордами Боро и Латимером в этом плане мало чему ее научила. — Ты в них выглядишь настоящей королевой. Но не забывай, что ты носишь их по милости короля. Не забывай об этом, Кейт!

Катарина по натуре была доброй и мягкой и всегда старалась отыскать в других хорошие черты, составляющие основу ее собственного характера, поэтому она гораздо быстрее других привыкла к своему новому положению.

Но иногда ночью, лежа без сна в королевской постели, рядом с горой пораженной недугом плоти, она задумывалась о своей новой жизни. Она много пиала о короле, ибо люди, окружающие владык, всегда пристально наблюдают за ними, а этот человек был верховным правителем, чей мельчайший поступок мог заставить дрожать все королевство.

Что же это был за человек, женой которого она стала? Во-первых, поскольку она пала жертвой его чувственности, она должна была сделать вывод, что он большой любитель плотских утех. И вправду, его чувственность была столь велика, что придавала особую окраску всем другим свойствам его характера. Однако он не был человеком, которого, кроме удовлетворения своей страсти к красивым женщинам, хорошей еде и тонким винам, ничего больше не интересовало, — он был королем, и, несмотря на привычку потакать своим слабостям, королем, стремившимся править. Когда он был молодым, удовольствия, доставлявшиеся ему здоровым телом, были столь велики, что он доверил вести все государственные дела своему талантливому помощнику кардиналу Уолси. Но со временем король изменился. Теперь государством правил он сам. И весь его эгоизм, все его стремление потакать своим прихотям, вся его ужасающая жестокость не могли заслонить сильную личность — человека, знавшего, как надо править страной в эти неспокойные годы, человека, для которого величие своей страны было превыше всего, ибо он, Генрих VIII, отождествлял себя с Англией. И если бы не совесть, терзавшая его, и не присущая ему строгость моральных принципов, столь неожиданная в чувственном человеке, он ничем не отличался бы от других развратников той эпохи. Но он не был простым развратником. Он должен был чувствовать себя правым во всем; его совесть должна была быть спокойна, и именно совесть толкала его на поступки, стяжавшие ему славу самого жестокого тирана своего времени.

«Что ждет меня в ближайшие месяцы? — спрашивала себя Катарина, глядя на богато украшенный балдахин, хотя в полумраке спальни трудно было разглядеть все его великолепие. — А Томас Сеймур, временно изгнанный из страны за то, что осмелился с вожделением посмотреть на женщину, которую король решил сделать своей женой! Как ему там живется, в ссылке? Подданные короля, — думалось Катарине, — это фигурки, которые он передвигает ради собственного удовольствия. Стоит кому-то на какое-то время порадовать его, как король тут же возносит его и держит при себе до тех пор, пока не найдется другой человек, который доставит ему больше удовольствия; тогда тот, кто еще педелю назад радовал его, удаляется, и если строгие понятия подсказывают королю, что вчерашнего фаворита надо казнить, то его совесть тут же требует, чтобы он был казнен. Ибо совесть короля всегда должна быть спокойной, и не важно, сколько крови прольется, чтобы этот своенравный похотливый человек пришел в согласие со своей совестью».

И Катарина молилась в ночной тишине, чтобы Бог даровал мужество, которое — она знала — ей понадобится. Она часто думала и о своей подруге, к которой была привязана еще до своего возвращения ко двору. Это была Анна Эскью, сторонница реформатской веры, так же как и она, выданная замуж за нелюбимого; она вспоминала мужество и решительность, присущие Анне, и мечтала стать похожей на нее.

«Но ведь я трусиха, — думала Катарина. — Меня приводит в ужас одна мысль о тюремной камере и о звоне колоколов, возвещающих о казни. Даже мысль о том, что я могу оказаться на лужайке в Тауэре, где меня будет ждать топор палача, невыносима».

Однако молитвы о даровании ей мужества не остались без ответа, поскольку со временем ее страх немного утих, и она почувствовала, что в ней постепенно развивается новая черта, которая поможет ей вовремя заметить подкрадывающуюся опасность и даст ей спокойствие, которое необходимо, чтобы противостоять ей.

Некоторые люди ненавидят обязанности, наложенные на них. Каждый день Катарине приходилось обмывать королевскую ногу и выслушивать крики ярости, когда эта нога причиняла ему боль; но странным образом, вместо отвращения, эта работа пробудила в ней жалость к Генриху: грустно было видеть этого всемогущего владыку столь беспомощным перед ужасным недугом. Однажды он взглянул на Катарину и увидел в ее глазах слезы. Он тут же растаял.

— Слезы, Кейт! У тебя в глазах слезы?

— Вы так сильно страдаете. И тогда эти маленькие глазки, бывающие порой столь жестокими, тоже наполнились слезами, и жирная рука, унизанная сверкающими камнями, похлопала ее по плечу.

— Ты добрая женщина, Кейт, — произнес король. — Я, кажется, правильно сделал, что женился на тебе.

Катарина попросила, чтобы ее сестра Анна, леди Херберт, стала ее постельничей, а Маргарет Невиль, единственная дочь лорда Латимера, — одной из фрейлин.

— Поступай как знаешь, Кейт, — ответил король, когда Катарина обратилась к нему с этой просьбой, — ты добрая женщина и к тому же очень мудрая. И ты подберешь слуг под стать себе.

Итак, король был доволен. Он не испытывал к своей новой жене той испепеляющей страсти, какую вызывали у него Анна Болейн и Екатерина; Ховард, но это было даже хорошо.

«Я сделал, — говорил он себе, — мудрый выбор — выбор холодного и трезвого рассудка».

Были еще его дети. Король дал понять Катарине, что желает видеть ее в роли второй матери для них, и она была благодарна ему за это. Она ужасно страдала, что у нее нет своих детей, и ее сильный материнский инстинкт находил удовлетворение в заботе о приемных. Что ж, дело привычное — забота о детях, оставшихся без матери, не приносила ей ничего, кроме радости.

Королевские дети были столь же отзывчивы, что и дети других ее мужей. Как счастлива была Катарина, получив теплый прием в покоях принца и принцесс! Бедные дети, у них уже сменилось несколько мачех, и они успели привыкнуть, что те постоянно меняются.

Когда она впервые пришла к ним как новая мачеха, они собрались, чтобы церемонно приветствовать ее.

Маленький Эдуард выглядел таким слабеньким, что ей захотелось взять его на руки и заплакать. Но вместе с жалостью он вызывал у нее и страх. Ведь это единственный наследник короля по мужской линии, и он хотел, чтобы она родила ему других.

Принц вложил свои ручки в ее руки, и, повинуясь неожиданному импульсу, а не просто соблюдая требование этикета по отношению к наследнику престола, она преклонила колени и поцеловала его, и, следуя ее примеру, он обвил ручонками ее шею.

— Здравствуй, милая мама, — произнес принц, и в его голосе она уловила тоску маленького ребенка по материнской ласке, которой он был лишен, ребенка, на чьи детские удовольствия накладывали печать утомительные обязанности наследника престола.

— Мы полюбим друг друга, — сказала она.

— Я так рад, что нашей мачехой стала ты, — ответил принц.

Леди Мария преклонила перед ней колени. Бедная Мария, такая же хворая, как и Эдуард. Она всегда скрупулезно выполняла требования этикета, и это была очень торжественная минута для Марии — встреча с новой королевой Англии. Раньше леди Латимер должна была преклонять колени перед леди Марией, теперь они поменялись местами, и, хотя они были близкими подругами, Мария никогда не забывала о требованиях этикета.

— Поднимись, дорогая Мария, — сказала Катарина и поцеловала подругу, которая была ненамного моложе ее. — Здравствуй, дорогая мама, — произнесла Мария. — Я очень рада приветствовать тебя здесь.

После нее подошла Елизавета, сделав изящный реверанс и подняв свои сверкающие глаза на мачеху.

— Я тоже очень рада, — сказала она, и, когда ее новая мачеха поцеловала ее, она, словно повинуясь мгновенному импульсу, последовала примеру своего брата и, обвив шею Катарины руками, поцеловала ее в ответ.

Маленькая Джейн Грей, которая вместе с сестрой ждала своей очереди приветствовать королеву, подумала, что Елизавета, судя по ее виду, больше всех рада видеть Катарину Парр. Маленькая Джейн замечала гораздо больше, чем думали люди, ибо она никогда никому, даже своему любимому Эдуарду, не рассказывала о том, что видела. Она догадывалась, что Елизавета не испытывала такого же восторга от свидания с мачехой, как Эдуард и Мария, хотя Катарина и нравилась ей. (Да и кому бы не понравилась такая мягкая, очаровательная леди, как новая королева?) Просто Елизавета могла продемонстрировать и огромное удовольствие, и огромное горе — в зависимости от того, что было нужно, — это давалось ей гораздо легче, чем другим, поскольку ни одно из этих чувств не затрагивало глубин ее души, и она всегда контролировала себя.

Елизавета отступила назад, давая королеве возможность приветствовать сестер Грей, и, когда Джейн стояла, преклонив колени, а королева целовала ее, она подумала, что Елизавета радовалась не тому, что король женился на такой хорошей женщине, а тому, что эту женщину можно будет легко уговорить, а Елизавета хотела убедить ее обратиться к королю с просьбой дать ей то, о чем она столько мечтала, — положение, которое она считала своим по праву. Она хотела быть принятой при дворе, но не как леди Елизавета, незаконнорожденная дочь короля, а как принцесса, и еще она хотела иметь доход, который позволял бы ей покупать красивые наряды, она хотела иметь драгоценности, чтобы украсить себя.

Приветствуя Катарину Парр, Джейн была уверена, что Елизавета думала именно об этом.

И когда они покончили с церемониями и принялись весело болтать, насколько позволяло присутствие Марии, Джейн заметила, что королеве больше место нравилась веселая болтовня Елизаветы.

Эдуард держался поближе к Джейн, время от времени брал ее за руку и смотрел на нее с нежностью. Он думал, что его отец, должно быть, был очень счастлив заполучить себе такую женщину, как эта новая мачеха, и что эта жена будет ему хорошей помощницей.

Потом он вдруг страшно обрадовался, что Джейн, спокойная, мягкая и очень умная, была похожа на новую мачеху, ибо Эдуард знал, что королева Катарина — спокойная, мягкая и образованная женщина.

Пока мачеха разговаривала с Елизаветой, Эдуард сказал Джейн:

— Хорошо иметь жену, Джейн. Если король ее любит и она хорошая, добрая и умная, то это просто замечательно. Ты добрая, Джейн, и хорошая, и умная. И еще ты очень красивая.

И они улыбнулись друг другу, поскольку так хорошо понимали один другого, что порой прекрасно обходились без слов. Джейн знала, что Эдуард хотел сказать ей, что когда он вырастет, то сделает ее своей королевой.

Король тоже посетил в тот день покои своего сына, ибо хотел посмотреть, как новая жена справляется с его детьми.

О его приближении возвестили слова придворного:

— Король идет! Фрейлины и церемониймейстеры, стражники и лейб-гвардейцы — все насторожились, боясь, что король заметит какой-нибудь непорядок, и в то же время надеясь получить его кивок в знак одобрения. Он прохромал в комнату сына, опираясь на одного из своих придворных. Король был одет в алый бархатный камзол, сквозь прорези которого проглядывал белый атлас рубашки. Вокруг шеи располагался золотой воротник, с которого свисала великолепная крупная жемчужина. Его плащ был сшит из пурпурного бархата, на левой ноге красовалась подвязка. Он весь был усыпан драгоценными камнями — они украшали его берет, камзол и плащ, они сверкали и на мешочке из золотой материи, висевшем у него на боку, в котором был спрятан от людского взора кинжал с усыпанной бриллиантами рукояткой. Лицо короля по цвету мало отличалось от его плаща — оно побагровело от напряжения, которое вызывала у него ходьба, но в эту минуту оно сияло добротой. Ему доставляло удовольствие видеть свою новую жену и детей вместе.

Когда он вошел в комнату, все упали на колени.

Король с довольным видом оглядел детей и жену, но, присмотревшись к лицу своего маленького сына, нахмурился. У мальчика был изнуренный вид, а под глазами залегли темные круги. «Учитель заставляет его слишком много работать, — подумал он, — надо будет поговорить с ним».

— Поднимитесь, — повелел король.

Все встали и застыли перед ним в благоговейном восхищении, смешанном со страхом.

Хромая, он подошел к принцу. Мальчик против своей воли съежился — в присутствии своего грозного отца он чувствовал себя ничтожеством. Эдуарду всегда казалось, что под испытующим взглядом отца он становится меньше ростом, головная боль его усиливалась, а сердце начинало учащенно биться; он знал, что на его правой щеке снова появилась сыпь. Король ее заметит и опять кого-то отругает — скорее всего, миссис Пени, его любимую няню. Эдуард всегда боялся, что у него отберут его дорогую миссис Пени.

С сына король перевел взгляд на Марию. Он вдруг ощутил приступ острой неприязни к ней, поскольку она была для него вечным упреком. Ее давно уже следовало выдать замуж, но какой же принц захочет взять в жены незаконнорожденную девушку, даже если она дочь самого короля? А разве мог он объявить ее законной и при этом утверждать, что был прав, отвергнув ее мать? Неудивительно, что ее вид вызывал у него неприязнь.

Теперь Елизавета. «С каждым днем она все больше и больше становится похожей на меня, — подумал король. — Волосы у нее такого же цвета, какой был и у меня; когда-то у меня была такая же светлая, сияющая кожа. Может быть, ты и вправду не наставляла мне рога с Норрисом, Анна?»

Ему хотелось бы не любить Елизавету, но это невозможно, ибо равносильно тому, чтобы не любить самого себя.

— Ну как, сумеете ли вы подружиться? — спросил король.

Ему ответила Катарина:

— Мы уже давно подружились, ваше величество.

— Мне приятно это слышать. — Он улыбнулся, напомнив своей совести, что в первую очередь был заботливым отцом, который выбрал себе жену не ради плотских удовольствий, а ради счастья своих детей. Король взглянул на Катарину и остался доволен ее видом. Она сменила черное траурное одеяние на красивое платье с расшитым золотом лифом, которое ей очень шло. Узкий лиф подчеркивал ее стройную, женственную фигуру, а на шее сверкал большой рубин, подаренный им.

«Красивая королева! — подумал он. — Хорошая мачеха, и к тому же еще не настолько стара, чтобы не иметь своих собственных сыновей. Она здоровая женщина, миниатюрная, по крепкая. У нее еще будут сыновья. А уж я-то постараюсь, чтобы первый из них появился как можно скорее».

Король знаком показал, чтобы ему подали стул, и один из придворных поспешил поставить его перед ним. Генрих велел сыну подойти и принялся расспрашивать его об учебе. Потом положил свою большую руку на маленькую головку Эдуарда и сказал:

— Ты должен быть здоровым. В твои годы я был в два раза крупнее тебя.

— Умоляю ваше величество простить мне мой малый рост, — произнес мальчик. — Я езжу верхом каждый день, как и ваше величество в моем возрасте, и еще я прыгаю и бегаю.

— Ты хороший мальчик, — ответил король, — но мне хотелось бы, чтобы ты рос немного быстрее.

Королю захотелось, чтобы мальчик почитал ему по-французски и по-латыни; книги были тут же принесены, но, пока принц стоял у колена своего отца и читал вслух, король наблюдал за другими детьми, которые молча стояли в его присутствии.

«Этот мальчик — все, что у меня есть, — с грустью подумал Генрих. — Эх, Джейн, почему ты умерла так рано, не успев родить мне других сыновей? Здоровых сыновей!» У Эдуарда тяжелый запах изо рта, к тому же он слишком худ. Надо сегодня же поговорить с его поваром. Надо заставить мальчика есть мясо. Он должен вырасти сильным и здоровым... Мальчик и две девочки... хороши же его дела! Король вспомнил своего сына Ричмонда и ту радость, которую он испытал, узнав, что у него родился мальчик. Значит, он настоящий мужчина, а то он боялся, что у него не может быть сыновей. А потом Ричмонд умер ужасной, медленной смертью.

Генрих боялся, что и этого маленького мальчика, который стоял сейчас у его колен, постигнет та же судьба, что и Ричмонда. Марии удалось уцепиться за жизнь, но король чувствовал, что сделала она это чудом. Похоже, только Елизавете удастся дожить до преклонных лет. Как бы ему хотелось, чтобы при дворе оказался какой-нибудь волшебник, который превратил бы эту девочку в мальчика. Ха! Вот это был бы номер! «Если бы Елизавета стала мальчиком, я завещал бы ей трон, клянусь Богом!»

Но такое чудо было неподвластно никому, и король подумал, что это жестоко — заставлять его желать, чтобы ребенок Анны стал его наследником. Ему всегда казалось, что Анна насмехается над ним даже в могиле.

Затем его мысли обратились на новую королеву. У него хорошая жена. Она невелика ростом и изящна, и он полюбит ее еще сильнее, когда ее тело раздастся вширь, дав жизнь ребенку. Пока еще слишком рано, но, возможно, что в это же время на следующий год появится новый принц из династии Тюдоров, который порадует своего отца.

— Достаточно, — сказал он Эдуарду, — на сегодня хватит. Ты хорошо читаешь. Я похвалю твоего учителя. А тебе понравилась твоя новая мама?

— Сир, я очень люблю ее.

— Это хорошо. — Король дотронулся сверкающим указательным пальцем до его щеки. — Опять пятна, да?

— Они появились только сегодня, — извиняющимся тоном объяснил принц. — Я сейчас очень хорошо себя чувствую, сир.

— Это хорошо. Король с трудом поднялся, и Катарина подошла, чтобы помочь ему.

— Милая моя Кейт, я рад видеть тебя здесь. А теперь помоги мне дойти до моих покоев.

Он взял ее за руку и пошел, попеременно опираясь то на нее, то на свою трость.

Когда они оказались вдвоем в королевских покоях, король сказал:

— Принц выглядит очень плохо. И это мой единственный сын! Как бы мне хотелось, чтобы у меня была еще дюжина сыновей! — Он потрепал ее по щеке. — Мы ведь заведем себе сына, да? Мы заведем себе сына, Кейт, мой поросеночек.

«Это и есть, — с грустью подумала Катарина, — признак высшей монаршей милости. Король называет меня «поросенком» и просит родить ему сыновей. Если я сделаю это, он будет продолжать звать меня «поросенком». А если нет?..» А почему бы и в самом деле ей не родить ребенка? Она давно мечтала о детях. Некоторые мудрые женщины говорили, что те, кто жаждет иметь детей, с легкостью зачинают их. Почему же тогда несчастные жены Генриха, которые так жаждали родить ему сына, не смогли этого сделать?!

Катарина решила, что не стоит впадать в отчаяние. С ней были ее друзья — обожаемая сестра Анна и любимая падчерица, Маргарет Невиль. С ней была ее дорогая Нэн, а Нэн будет служить ей верно до конца своих дней. И у нее были ее новые приемные дети, которые тепло встретили ее, и она пока еще была для короля поросеночком.

— Милорд, — произнесла Катарина, — я хочу попросить вас об одной милости.

Король благосклонно посмотрел на нее. Он хотел, чтобы она поняла, что доволен ею и настроен даровать все, что она ни попросит.

— Ну, Кейт, говори. Что это за милость?

— Она касается ваших дочерей. Мое самое запетое желание — видеть их при дворе как принцесс. Милорд, я не могу избавиться от мысли, что это неправильно — не признавать в них принцесс.

Глаза короля сузились.

— Ты знаешь, как много страданий я перенес по милости их мамаш? Мария — незаконнорожденная. Ты знаешь это. И Елизавета тоже.

— Но разве вы не состояли в браке с матерью леди Елизаветы?

— Нет. Не вмешивайся в дела, в которых не разбираешься. Я никогда не любил женщин, которые совали нос не в свое дело, Кейт. — Он больно защемил ее щеку большим и средним пальцами. — Запомни, Кейт, я знаю, почему ты просишь об этом. Ты заботишься о них, а не о себе. За это я тебя и люблю. Брак с матерью Елизаветы нельзя назвать законным — она была обручена с Нортумберлендом. Это сделало наш брак незаконным, и поэтому ее дочь — ублюдок. Они обе незаконные, говорю тебе.

— Но ведь они ваши дочери! А леди Елизавета гак похожа на вас! И разве вы не можете, милорд, вернуть им то положение, в котором они находились, когда вы верили, что состоите в законном браке с их матерями?

Король сделал вид, что задумался и что эта просьба его рассердила. Но это была игра, которую он очень любил. Он совсем не задумался и вовсе не был недоволен. Он знал, что люди не одобряли того, что его дочери живут в нужде; и если они будут продолжать считать их незаконнорожденными (а они должны так считать, раз этого требует его совесть), то он не будет возражать против того, чтобы вернуть споим дочерям их прежнее положение при дворе. А как приятно было сделать это, ведь он сам хотел того же! К тому же он угодит Кейт, своей новой жене, своей возлюбленной, своему поросеночку.

— Мне кажется, я не смогу отказать тебе в этой просьбе, дорогая, и, раз ты просишь меня об этой милости, я дарую ее тебе.

— Благодарю вас. Благодарю от всего сердца. Ваше величество так добры ко мне!..

— И ты должна быть добра ко мне.

Катарина знала, что он имел в виду. Ей показалось, что она слышит звон колоколов на тауэрской часовне. «Сыновей, сыновей, — взывали они, — роди мне сыновей».

— Но сначала, — произнес король с видом монарха, дарующего еще одну милость подданному, и без того сверх меры облагодетельствованному им, — перевяжи мне ногу. От ходьбы повязка сползла и причиняет мне боль...

* * *

Были, однако, два человека, которых не радовало счастье короля. Одним из них был Томас Райотесли, а другим — Гардинер, епископ Винчестерский.

Райотесли, хитрая лиса, обнаружил с помощью своих шпионов, что королева в своих покоях читает запрещенные книги, и поспешил сообщить об этом открытии своему другу Гардинеру.

Двор находился в то время в Виндзоре, и Гардинер, очень встревоженный вестью о том, что он сам помог посадить на трон королеву, склонявшуюся к протестантизму, предложил Райотесли отправиться в Большой парк и там обсудить эту новость, опасаясь говорить о ней в стенах замка.

Когда они отошли от замка подальше, Гардинер сказал:

— Это очень тревожная весть, друг мой. Я ведь готов был поклясться, что королева — добрая католичка.

— Боюсь, что это очень хитрая женщина, милорд епископ; пока она была женой Латимера, делала вид, что она такая же верная католичка, как вы или я. Но как только Латимер умер и она стала женой его величества, она перекинулась к еретикам.

— Глупая женщина, дружище Райотесли. Если бы она стала еретичкой, будучи женой Латимера, — это было бы еще полбеды. Но еретичка — жена нашего суверена — совсем другое дело. Но мы тратим время впустую, судача о грехах этой женщины. Мы должны действовать.

Райотесли кивнул. Именно этого он и ждал от Гардинера. Епископ в защиту католицизма способен нанести удар и нанесет его в нужном направлении. Гардинер был сильным человеком, он служил еще под началом Уолси; такт и энергия в деле о первом разводе короля стали причиной его быстрого взлета. Когда Уолси был отстранен от дел, Гардинер стал государственным секретарем. Вскоре после этого он сделался архидьяконом Лестера и епископом Винчестера. И хотя король ценил его меньше, чем некоторых других своих министров, и, хотя Гардинер был низкого происхождения, это лишь означало, что его взлет к вершинам власти был более заметным, и, пусть он не завоевал любви короля, зато он завоевал его уважение.

— Расскажи мне, что ты узнал о королеве, — продолжал Гардинер.

— Она окружила себя людьми, интересующимися повой верой. Это ее сестра Херберт, падчерица Маргарита Невиль, герцогиня Саффолкская, леди Хоби и другие. Они называют себя тайными «реформаторами». Не забывайте, милорд, что она в какой-то мере руководит образованием принца и принцессы. Принц Эдуард и принцесса Елизавета — совсем еще дети, и их очень легко совратить с пути истинного. Леди Мария — истая католичка и никогда не изменит своей вере. Но эта женщина отвечает за образование не только принца и принцессы, но и двух девиц Грей, а они близки к трону, и этот факт не может не тревожить нас.

— Я и сам прекрасно это понимаю. Мы не можем допустить, чтобы престол с королем делила еретичка.

— А разве нельзя рассказать об этом королю?

Гардинер мрачно улыбнулся. Его взгляд задержался на двух башнях замка, соединенных подвесным мостом. Замок стоял на холме, а перед ним лежали в беспорядке улицы Виндзора, вдоль которых тянулись белые с черным дома, увенчанные остроконечными крышами. Он видел серебрившуюся в солнечных лучах реку, которая, извиваясь, прокладывала себе путь среди долин, желтых от обилия лютиков.

Но мысли Гардинера были далеки. Он думал о других королевах, которых в свое время погубили министры. Он понимал, что ни один министр не осмелится приблизиться к влюбленному королю с доносом на женщину, на которой он женился всего две недели назад.

Да, Кранмер сумел добиться казни Екатерины Ховард, но это случилось, когда после свадьбы прошло довольно много времени. Король, правда, все еще любил Екатерину, но Кранмер рассказал о ней королю такие вещи и предоставил такие доказательства, что Генрих отправил на плаху жену, которую очень любил. А что протестант Кранмер сумел сделать с Екатериной Ховард, то католик Гардинер сделает с Катариной Парр.

Но не сейчас. Время для этого еще не пришло.

— Надо все хорошенько обдумать, — медленно произнес он, — сейчас наносить удар по королеве опасно. Король ею доволен. За две недели семейной жизни она понравилась ему еще больше. Могу уверить тебя, Райотесли, что теперь, ухаживая за ногой короля и мягко обходясь с ним, она доставляет ему больше удовольствия, чем даже до свадьбы. Наше время еще не пришло.

— Я уверен, что вы правы, милорд, но не окажется ли задержка опасной? Сейчас король ценит ее, и она имеет возможность нашептывать ему на ушко свою ересь.

Епископ похлопал Райотесли по руке.

— И все-таки надо подождать. Позже мы, без сомнения, сумеем вернуть ко двору Сеймура. И тогда мы сможем выдвинуть обвинение против них обоих. Здесь пас ждет несомненный успех — если, конечно, это обвинение удастся доказать, впрочем, есть множество способов доказать дело об измене. — Губы епископа сложились в улыбку, которая исчезла, когда он взглянул на стены замка. Но они были далеко, и никто, кроме его спутника, не слышал этих опасных слов.

— А, Сеймур! — сказал Райотесли. — Если бы нам удалось доказать связь Сеймура с королевой! Король был бы вне себя от ярости, а мы бы одним ударом свалили двух врагов — королеву с ее друзьями-еретиками... и Сеймуров. Что может быть лучше?

— Если Сеймур вернется, не надо думать, что нам легко удастся избавиться от него. Сеймур очень честолюбив. Сомневаюсь, чтобы он пожертвовал своими честолюбивыми планами ради женщины, кем бы она пи была. К тому же король его очень любит. — И тем не менее, до брака с королем королева была влюблена в Сеймура. Он хотел на ней жениться. Не зря король отправил его во Фландрию и, скорее всего, продержит там подольше. Да, он ревнует — пусть не очень сильно — к нашему блистательному моряку.

— Это так, но любовь короля к нынешней королеве совсем не похожа на ту безумную страсть, которую он испытывал к Анне Болейн и Екатерине Ховард. Не сомневаюсь, что мы могли бы нанести удар со стороны Сеймура, но ведь его нет в Англии. Используем этот шанс позже. Тем временем мы можем ударить, но не по королеве, а по ее друзьям.

— Ее друзьям? Вы имеете в виду ее сестру и других дам?

— Нет-нет. Вам следует кое-чему поучиться, Райотесли. Сначала мы свалим олененка и подождем, когда появится вожак стада. Во всех городах есть сторонники реформатской церкви, и я верю, что если хорошенько поискать, то можно найти их и здесь, в Виндзоре. В этом городе есть один священник, Энтони Пирсон. Послушать его проповеди стекаются люди со всей округи, и верный католичеству юрист по фамилии Симонс уже высказывал мне свои подозрения на его счет. Симонс утверждает, что Пирсон — протестант. Есть и другие. Если мы присмотримся повнимательнее к этому человеку, Пирсону, то, вне всякого сомнения, установим, кто эти люди, и получим то, что нам нужно. Мы можем нанести удар по королеве через них. А пока будем ждать момента, когда можно будет впутать ее в это дело, эти люди, несомненно, станут прекрасным топливом для смитфилдского костра.

— Восхищаюсь вашей мудростью, милорд.

Епископ взял Райотесли под руку.

— Держитесь поближе ко мне. Я буду сообщать вам, как продвигается дело. Начнем с оленят, время отстреливать вожаков еще не пришло. Сейчас мы вернемся в замок, и я постараюсь как можно скорее получить аудиенцию у короля; когда же я переговорю с ним, то дам знать, к какому решению мы пришли. Наблюдайте за мной, мой друг, и вы увидите, как поведу я это деликатное дело. Обещаю, что через несколько месяцев — хотя все это может растянуться на год или два — вы увидите, как ее величество последует по стопам ее неразумных предшественниц.

— На эшафот? Гардинер кивнул:

— Его величество уже разводился два раза, и это совсем ему не понравилось. Он предпочитает... другой способ.

— Не сомневаюсь, — сказал Райотесли, — что этот самый способ... будет применен и к Катарине Парр.

* * *

В зале святого Георгия король сидел на том самом троне, над которым висел расшитый балдахин Эдуарда III. Трон стоял во главе стола, а по правую руку от него располагался стул королевы. На самом почетном месте сидела леди Мария, и, приветствуя ее, Гардинер подумал, что ему не так-то трудно будет подвести к гибели королеву, если Катарина Парр оказалась столь глупа, что вернула ко двору такую преданную католицизму женщину, как принцесса Мария.

К королю подошли и преклонили колени трое придворных — один с кувшином, другой с чашей и третий — с полотенцем. Огромный стол ломился от тяжелых бутылей с вином и огромных серебряных и золотых блюд, на которых лежали куски оленины, цыплята, павлины, молодые лебеди, лососи, кефали и пироги всех сортов. Гардинер заметил, как засверкали глаза короля при виде этих яств. Говорили, что любовь к еде у короля пересиливала даже любовь к женщинам. Епископ решил, что надо будет поговорить с ним после еды — еще до того, как кровь короля перегреется, а пищеварительные органы начнут жаловаться на чрезмерную нагрузку, которую задал им их царственный хозяин.

Заиграла музыка, и скромный певчий из города Виндзора запел одну из песен, сочиненных королем. Глаза монарха засияли от удовольствия — после еды, вина и женщин он больше всего любил музыку, и никакая музыка не радовала его сильнее, чем своя собственная.

Пир был устроен по случаю государственного праздника, и зал охраняли гвардейцы, йомены и алебардщики.

«Так, — подумал Гардинер, — и должен праздновать Генрих VIII, милостью Божией король Англии, Франции и Ирландии, защитник веры и суверен благороднейшего ордена Подвязки. Защитник веры! Его министры, — решил епископ, —_должны проследить, чтобы он как следует защищал ее».

Музыка смолкла, и, пока не начался пир, король велел привести к нему певчего Джона Марбека.

Марбек, хорошо понимая, какой огромной чести он удостоился, преклонил перед королем колени в благоговейном почтении, которое Генриху очень понравилось. Он всегда мечтал, чтобы его любили простые подданные.

— Как тебя зовут? — спросил Генрих.

— Джон Марбек, ваше всемилостивейшее величество.

— Мне понравилось твое пение. Ты споешь мне еще раз. Я сказал королеве, что редко слыхал такое хорошее исполнение моей песни.

— Я буду хранить память об этих словах всю свою оставшуюся жизнь, ваше величество.

Королева улыбнулась Марбеку, и певец посмотрел па нее с преданностью, не уступавшей той, которую он продемонстрировал королю, ибо до общества, в котором вращался певец, дошли слухи, что королева симпатизирует религии, которая, по убеждению Марбека, была единственно верной.

Король повелел, чтобы Марбека хорошо накормили и угостили самым лучшим вином, и пир начался.

— Мне понравился этот парень, — сказал король Катарине. — Мне кажется, я сразу могу определить, честен человек или нет, взглянув на его лицо.

— Попросите его спеть другие ваши песни, ваше величество, — ответила Катарина.

— Непременно. И пусть он исполнит их, пока мы еще здесь, в Виндзоре. Я слыхал, он поет в хоре у отца Пирсона, которого здесь очень ценят.

Когда король отяжелел от еды и вина, Гардинер попросил у него аудиенцию, заявив, что имеет к по величеству дело огромной важности.

Генрих кивнул и, прежде чем удалиться в спальню, принял епископа в своем личном кабинете.

— Ну, что там, епископ? — спросил король.

— До моих ушей дошло, ваше величество, что и пашем государстве завелись еретики, люди, которые подвергают сомнению слова вашего величества и хотят добиться отмены законов, которые вы установили.

— Это еще что такое? — вскричал Генрих. — По рукам ходят книги, которые вы, ваше величество, запретили своим подданным читать. Эти книги пишутся вопреки указам вашего величества. Есть люди, которые стремятся хитростью и тайными ходами подорвать вашу власть. Они не согласны с законом о шести статьях. Они не хотят подчиняться законам вашего величества и собираются учить людей ложной вере.

— О, негодяи! — прорычал Генрих. — Они терзают и мучают меня. Почему они не хотят принять ту религию, которую даровал им их король?

— Эти люди сбились с пути истинного, ваше величество. Корень зла — в книгах. И я прошу разрешения вашего величества на обыск всех домов в этом городе. Дайте мне это разрешение, и я в неделю выловлю главарей этих еретиков.

Генрих молчал, и Гардинер добавил:

— Эти еретики, ваше величество, прокрались и во дворец. Они есть даже среди самых преданных вам людей.

Он замолчал, заметив, что король нахмурился. Генрих не хотел сейчас заниматься этим делом. Он хорошо поел, много выпил и хотел, чтобы рядом с ним сидела его милая маленькая королева. Они были женаты две недели, и чем дальше, тем больше она ему нравилась, и Генриху не хотелось, чтобы что-нибудь помешало ему поухаживать за своей женой.

Умный Гардинер был хорошим слугой, как раз таким, какой нужен, но иногда он сильно раздражал? короля. Генрих прекрасно понимал, на что намекал Гардинер. Королева себя выдала. Она не была пустой, легкомысленной бабенкой и много времени проводила за книгами. А некоторые из этих книг, как подозревал Генрих, очень не понравились бы его католическому епископу. Пусть королева читает то, что ей нравится, он не хотел, чтобы его жена была дурой, и, если она не будет воображать себя слишком умной, он будет доволен, что она обладает здравым смыслом. Большинство умных людей при его дворе хотели изучать новые идеи — это вполне естественно.

Что касается жены, то Генрих находился в благодушном настроении. Впервые после того дня, когда он узнал о неверности Екатерины Ховард, он был счастлив. Ему нужна была жена, и он ее нашел. Она была доброй маленькой женщиной, которая доставляла ему много радости. Поэтому он хотел, чтобы ничто не омрачало этой радости, и если господин Гардинер такой умный, каким он себя считает, то должен понять это.

— Дайте ваше разрешение на обыск домов в Виндзоре, сир, и я доставлю вам доказательства моей правоты.

— Э... Хорошо, сэр епископ. Обыскивайте.

— Каждая комната в Виндзоре, сир, будет тщательно осмотрена, во имя вашего величества.

Глаза короля сузились.

— Только покои Виндзора не трогать, милорд. Даже не вздумайте сюда соваться, сэр епископ.

Гардинер, очень довольный, поклонился. Значит, король уже знает о пристрастиях королевы, но не хочет придавать этому значения. Это означает только одно: нынешняя королева в таком фаворе, что ее религиозные интересы никого не волнуют. На них не обращают внимания... до поры до времени.

Епископ конечно же был доволен разговором с королем. Когда Генрих устанет от своего поросеночка, он будет только рад услышать, что тот погряз в ереси. И если это подтвердится, размышлял епископ, да еще если к тому времени вернется Томас Сеймур... все будет готово, чтобы нанести последний удар.

* * *

Первое, что сделал епископ после беседы с королем, — это послал за человеком по имени Лондон, который, как он знал, был сейчас в Виндзоре.

Гардинер посылал за ним неспроста. Он следил за карьерой этого доктора богословия и считал его человеком больших способностей и редкого ума. Доктор Лондон под руководством Томаса Кромвеля занимался ликвидацией монастырей и был ему верным помощником. Кромвель говорил ему:

— Добудьте мне свидетельства бесчестного поведения монахов того или иного монастыря.

И доктор Лондон никогда не возвращался без нужных доказательств; он изобличал пороки, он вытаскивал на свет старые скандалы, а если ему не удавалось разыскать подходящего скандала, чтобы порадовать своего хозяина, он пускал в ход свой изобретательный ум и придумывал его.

Более того, доктор Лондон искал случая продемонстрировать епископу свою преданность. Поскольку он был человеком Кромвеля, то не мог с легкостью стать человеком Гардинера. В те опасные времена всякий человек должен был держаться чьей-то стороны, и доктор Лондон дал понять епископу, что хотел бы, чтобы его знали как доброго католика.

Доктор Лондон был мудр. Он думал о будущем. Король болен, сын его слишком слаб здоровьем, и католичка Мария ждет своей очереди, чтобы занять трон. Доктор Лондон, как и Гардинер, понимал, что возвращение власти Рима не за горами. Он не хотел сгореть на костре в Смитфилде.

Епископ был уверен, что такой человек будет рыть землю, чтобы выполнить его приказ.

— Доктор Лондон, у меня для вас есть работа. Вы дали мне понять, что хотите продвинуться по службе. Вы поклялись в верности мне и пашей религии. Настало время доказать это.

— Я весь к вашим услугам, милорд.

— Задание, которое я хочу поручить вам, мой дорогой доктор Лондон, заключается в том, чтобы выявить еретиков в Виндзоре.

— Их здесь множество, сэр. Множество.

— Увы, это правда. Король велел мне отдать их под суд. Кого вы подозреваете в ереси?

— Есть у нас один священник, Энтони Пирсон. Я записывал его высказывания во время проповеди. Того, что я записал, достаточно, чтобы послать ого на виселицу.

— Быть может, обыск в его доме подскажет нам имена других.

— Не сомневаюсь в этом.

— Так сделайте это, доктор. Я уверен, что вы отыщете улики против этих злодеев.

— Но, милорд, я слыхал, что этим людям помогает кое-кто при дворе.

Епископ кивнул.

— До поры до времени будем заниматься стадом. Вожака подстрелим позже.

Глаза доктора сверкнули — он все понял. Перед ним открывалось блестящее будущее. Это было только начало. Он выполнит первое задание и получит новое, гораздо более важное. Именно об этом и говорил ему епископ, всемогущий епископ.

— Сколько еретиков я должен поймать, милорд?

— Не очень много. Ну, скажем... четырех. Все они должны быть простолюдинами. Двор пока не трогать. Начнем с отца Пирсона и посмотрим, куда это пас приведет.

Доктор с поклоном вышел из комнаты епископа и тут же отправился выполнять задание. Выйдя из Виндзорского замка, Джон Марбек тихонько напевал себе под нос. Это был замечательный вечер, вечер необыкновенного успеха — сам король позвал его, чтобы выразить свое удовольствие.

Джон Марбек был простым человеком, глубоко религиозным, верившим в идеалы. Он не стремился ни к славе, ни к карьере при дворе — он мечтал только о том, чтобы сделать Библию доступной для всех его соотечественников.

У него в Виндзоре было много друзей, чьи идеалы совпадали с его идеалами; он встречался с ними, выполнял свои обязанности в церкви и время от времени посещал собрания в домах друзей; бывало, что и они приходили к нему. Во время своих собраний они с жаром обсуждали одну тему — религию.

Каждый из них хотел сделать что-нибудь, чтобы помочь другим познать великую Истину, которую, как им казалось, они открыли.

Пирсон говорил об этом в своих проповедях; ему вторил Генри Филмер, монах, который, будучи изгнанным из своего монастыря, заинтересовался новым учением и стал викарием в Виндзоре.

Марбека познакомил с ним его друг Роберт Тествуд, талантливый музыкант и регент хора, в котором пел Марбек, и Марбек с большой радостью показал им свой труд, над которым он просиживал дни и ночи.

— Я работаю над своим «Конкордансом», — сообщил он своим новым друзьям, — чтобы людям легче было понять Библию.

— Только смотри, никому не рассказывай об этом, — предупредил его Пирсон.

«Странно, — подумал Марбек, оглянувшись на серые степы замка, — что простые люди, вроде него и его друзей, хорошо зная, какому риску подвергают себя, все-таки продолжают делать свое дело». Роберт Тествуд сказал:

— Дело не только в религии, друзья мои, мы делаем это, поскольку чувствуем, что человек должен иметь право думать так, как ему хочется.

Марбек не был уверен в этом. Для него самым важным была все-таки вера. А в этот вечер он просто хотел быть счастливым. Король похвалил его голос; королева милостиво улыбнулась ему — королева, которая, как говорят, разделяет их идеи.

Он улыбнулся, подумав о будущем. Быть может, он посвятит свой «Конкорданс» этой милостивой леди.

Войдя в свой дом, он напевал песенку, которую исполнял перед королем.

Он остановился в дверях и прислушался. Из дома доносился шум — там кто-то был.

Он открыл дверь и направился в комнату, в которой обычно работал; сердце его бешено билось. В комнате были двое мужчин. Марбек увидел, что дверцы шкафа распахнуты, а ящики стола выдвинуты. Один из мужчин держал в руках листки из его «Конкорданса». Эти люди сломали замок, они открыли его тайну.

— Что... что вы здесь делаете? — запинаясь, произнес он.

— Джон Марбек, — ответил один из незнакомцев, — мы явились сюда по велению короля. Ты арестован. Тебе придется ответить на кое-какие вопросы.

— Вопросы? Какие вопросы? Прошу вас, верните мне эти листки... они мои...

— Нет, — ответил мужчина. — Они тоже арестованы. Пошли, господин певчий. Не будем терять время.

— Куда вы меня забираете?

— В Лондон. В Маршалси.

Марбек задрожал, вспомнив истории, которые он слышал об этой тюрьме, но не придавал и значения. Он подумал о пытках и смерти и, уезжая в Лондон в сопровождении своих тюремщиков, представлял себе потрескивание поленьев в костре и запах горящей плоти — он думал о мученической смерти.

Анна, леди Херберт, пришла к королеве и попросила у нее тайной аудиенции. Катарина тут же отпустила всех своих придворных дам.

— Что напугало тебя, сестра? — спросила королева. — У тебя такой вид, как будто ты увидела привидение!

— Да, — сказала Анна Херберт, — может быть, и увидела. Призраки Анны Болейн и Екатерины Ховард решили меня предупредить. Гардинер строит против тебя козни. Он вместе со своим дружком Райотесли велел учинить обыск в, домах этого города.

— Обыск!

— И кое-кого уже арестовали!

— Кого же?

— Четырех жителей Виндзора. Двух священников и двух музыкантов. Один из них Пирсон, другой — Марбек.

— Помоги нам Бог! — вскричала королева. — Я знаю, почему их взяли.

— Это удар по тебе, дорогая сестра. Они не осмеливаются напасть впрямую, поскольку король тебя любит. Но это предупреждение тебе. Как только им покажется, что появилась возможность тебя убрать, они это сделают. Моя дорогая королева, откажись от чтения запретных книг и не собирай больше наших друзей. Это было небезопасно, когда ты была леди Латимер, но теперь, когда ты стала королевой, это угрожает самой твоей жизни.

— Анна, что будет с этими людьми?

— Я не знаю. Доктор Лондон готовит против них судебный процесс.

— Доктор Лондон! Этот негодяй! Когда-то он работал на Кромвеля. Это ведь он, правда? Он ездил по стране и выгонял монахов из монастырей, а сам забирал себе их богатства.

— Эти богатства шли не ему, а его хозяину, Кейт. Это человек, лишенный моральных устоев. Тогда он воевал с католическими монахами, теперь он работает на католика Гардинера и королевского секретаря Райотесли. Он умен, коварен и неразборчив в средствах. Что станется с теми людьми, я не знаю. Говорят, что в доме Марбека нашли его заметки о Библии. А это означает мучительную смерть.

— Но, Анна, королю понравился Марбек. Он похвалил его за пение.

— Зато Гардинеру совсем не нравятся его религиозные взгляды.

— Но король всемогущ.

— Эх, Кейт, Гардинер скажет, что Марбек нарушил указ короля. Я боюсь... ужасно боюсь. Не только за этих людей, но и за тебя.

— Мы должны помочь им, Анна. Нельзя допустить, чтобы их казнили.

— Не думай о них, Кейт. Послушай меня, моя дорогая сестра. Вспомни о тех, кто был на этом месте до тебя. Пока король доволен тобой, делай нес, чтобы сохранить его привязанность, и держись подальше от этого дела. — Нет, я непременно должна помочь этим людям, Анна.

— Ты искушаешь судьбу.

— Нет, Анна. Я должна доказать, что не боюсь Гардинера. Я должна стать храброй. Что-то подсказывает мне, что я должна поступить именно так. Если я не смогу сейчас, то не сумею и позже.

— Позже? — с ужасом спросила Анна Херберт.

— Анна, может настать время, когда мне понадобится все мое мужество. — Катарина обняла сестру. — Я знаю, что у тебя на уме. Ты говоришь о четырех мужчинах из Виндзора, а думаешь о двух королевах. Не забывай, у меня перед ними есть преимущество. Я знаю, чем они кончили, а они, бедняжки, даже не подозревали о том, что их ждет. Все будет хорошо, обещаю тебе. Король любит меня, и любовь его становится с каждым днем все сильнее.

— Дорогая моя сестричка, — произнесла Анна. — Как бы мне хотелось, чтобы ты была не королевой, а просто моей сестрой.

В темноте королевской спальни королева шепотом спросила короля:

— Милорд, вы довольны мной? Король удовлетворенно расхохотался.

— Ваше величество очень добры ко мне.

— Таким я и хочу быть для той, кто меня радует, моя милая.

— Я счастлива, но в своем счастье я думаю о тех, кому в жизни повезло гораздо меньше, чем мне.

— Это на тебя похоже. Ты очень добрая женщина.

— Надеюсь, вы не сердитесь на меня за это.

— Что это за разговор — сержусь, не сержусь? Когда женщины заводят об этом речь, они хотят о чем-то попросить.

— Вы умны. Вы правильно догадались, к чему я веду.

— Я хорошо знаю женщин, Кейт.

— Я думаю о тех жителях Виндзора, которых недавно арестовали. Они были приговорены к сожжению.

Король тихонько выругался. Нашла время говорить о делах! Он думал, что Кейт попросит что-нибудь для себя — ну, какое-нибудь там украшение или дорогого бархата на платье. Сначала она попросила, чтобы он вернул своим дочерям положение при дворе, потом — чтобы дал им денег. Он уступил. Теперь она собирается просить за тех еретиков, которых приговорили к смерти.

— Бедный Марбек! — вздохнула она.

— Да, — отозвался король, — бедный Марбек. У парня был чарующий голос. Какого черта Гардинер арестовал его? Ведь Марбек своим пением доставил королю удовольствие. Чтоб его обвинители сами сгорели на костре! — прорычал Генрих.

Катарину охватила радость.

— Значит, ваше величество помилует его?

Генрих уже и сам подумывал помиловать Марбека, но он не хотел говорить об этом сейчас. Катарина сразу же попросит даровать жизнь и остальным осужденным, а он вовсе не собирался прощать всех. Нельзя позволять людям безнаказанно нарушать установленные им законы, ибо это подрывает основы его власти.

Кровь должна пролиться, решил он. Если кто-нибудь осмелится хоть пикнуть против королевских законов, то должен заплатить за это своей жизнью... или, в данном случае, взойти на костер. Поэтому он не мог помиловать всех, но Марбек ему нравился. Что, если отдать его Катарине? А остальных троих пусть забирает Гардинер.

— Кейт, — произнес король, — этот человек осужден. В его доме нашли запрещенные книги.

Он почувствовал, как по телу королевы пробежала дрожь, и понял, что если бы он позволил людям Гардинера обыскать ее покои, то там были бы найдены точно такие же книги. Ну что ж, пусть она пока читает их — приятно беседовать с умной женщиной.

— Помилуйте их, мой дорогой господин, — умоляла Катарина. — Проявите милосердие.

— Только глупцы проявляют милосердие, Кейт. Если я отпущу этих людей, знаешь, что случится? Другие безо всякого опасения заявят, что тоже читают еретические книги.

— Это сделают только те люди, которые втайне уже читают их.

— Если люди втайне делают то, что боятся делать в открытую, — это очень плохо, Кейт. Наверное, надо поискать других еретиков.

— Нет, милорд, прошу вас, не надо.

— Ну хорошо, моя милая. Ты женщина, душа тебя нежная. Ты просишь за этих людей, потому что ты добра ко всем. Ты — моя королева, моя обожаемая королева. Я сделаю что-нибудь, чтобы показать, как я тебя ценю.

— Благодарю. Благодарю вас, ваше величество.

— Отдаю тебе Марбека.

— Тысяча благодарностей, ваше величество. А, Пирсона... Тествуда и Филмера?

— Ты жадная, Кейт. Бери Марбека и радуйся. Я не могу все время вмешиваться в дела правосудия, даже ради тебя.

— Милорд...

— Вопрос закрыт, моя милая.

Катарина замолчала, и король самодовольно улыбнулся в темноте. Он чувствовал себя любящим и милосердным. Он выполнил просьбу Катарины и спас своего друга Марбека, которого и так уже решил помиловать.

* * *

Гардинер был доволен тем, как сложилось дело в Виндзоре. Он объяснил Райотесли, что королева получила своего Марбека, а им достались трое других, которых поглотил огонь костра. В спасении певца не было никакой заслуги королевы, поскольку король и сам не хотел его казнить и, вне сомнений, помиловал бы его безо всякого заступничества Катарины.

— Эта женщина мягкотела и глупа, — сказал Гардинер. — Ей нужно было попросить помиловать кого-нибудь другого, ведь Марбека король простил и сам. Она еще не освоилась со своим новым положением, и я предрекаю, что она недолго продержится на троне. А делу нашему еще не конец. Я велю доброму доктору Лондону продолжить розыск, и вскоре он доставит нам в застенок новых еретиков — мужчин и женщин. На этот раз, господин секретарь, ему можно будет разрешить заглянуть повыше. Конечно, еще не на самую вершину, но пусть потихоньку крадется наверх.

— Но королева будет защищать своих друзей.

-- Ей с нами не сладить. Не забывай, что существует Закон о запрете на так называемое повое учение. И разве сам король не утверждал, что невежественные люди своими переводами загрязнили и извратили Писание и что католическая церковь, главой которой он является, не одобряет этих переводов? Переложение Тиндейла было признано неверным, извращающим Священное Писание. Владеть подобными книгами — преступление. А те, кто погряз в грехе и продолжает переводить Библию и писать о новом учении, заслуживают костра. Если не дать этим людям по рукам, латинский язык вскоре станет мертвым. Так что этих троих виндзорцев сожгли совершенно справедливо, в соответствии с Законом о шести статьях. Будем надеяться, что последуют и другие аресты. И очень скоро мы сможем нанести удар по нашей главной цели, а, Райотесли, друг мой?

Говоря это, Гардинер улыбался. Он надеялся вскоре увидеть падение Катарины Парр, а с нею — и Кранмера, подобно тому, как за падением Анны Болейн последовала опала Уолси, а за разводом с Анной Клевской — падение Кромвеля. А после Кранмера придет черед и самых главных врагов — братьев Сеймур — лорда Хертфорда и сэра Томаса. Как зятья короля, которыми они стали после его женитьбы на их сестре, Сеймуры пользовались особенной королевской милостью, но они гораздо опаснее как дядья принца Эдуарда. Гардинер понимал, что он еще мальчиком взойдет на престол и станет игрушкой в их руках. Лорд Хертфорд не отходил от мальчика, полностью подчинил его своей воле и лепил из него то, что ему хотелось. Хертфорд отличался не только тщеславием, но и сильным характером. Его целью было стать номинально протектором Англии, а фактически — ее правителем. Сэр Томас Сеймур был опасен еще больше, ибо если старшего дядю Эдуард побаивался, то младшего — обожал. Поэтому, если ему удастся еще до восшествия на престол Эдуарда уложить обоих братьев в могилу, то это будет мастерский удар. А почему бы и нет? Они были сильны, но их пристрастие к протестантизму пробивало брешь в их могуществе. А Томас к тому же заглядывался на королеву.

Это были далеко идущие планы, для осуществления которых Гардинеру требовалась помощь всей католической партии; но они были вполне осуществимы, если подойти к делу с надлежащим терпением, а терпения ему было не занимать.

Он представлял себе будущее Англии с леди Марией на троне — королевой Марией, истинной и верной защитницей католического дела. Ее воцарение вполне могло произойти при его жизни, и Гардинер не сомневался, что он окажется среди тех, кого она вознесет к вершинам могущества. Ему надлежит быть всегда рядом с королевой — он должен будет научить ее, как избавиться от еретиков. И когда Гардинер представлял себе добрую католическую королеву Марию, ему казалось, что он чует дым от костров Смитфилда.

— Не бойся, мой дорогой Райотесли, — произнес он, — нага добрый друг доктор Лондон выследит всех наших врагов. Я думаю, ты удивишься, когда он закончит свою работу. На этого человека можно положиться.

В каком-то смысле Гардинер был прав. Когда доктор Лондон думал о будущем, он представлял его себе точно таким же, как и Гардинер — на тропе восседает королева Мария, и католики торжествуют победу.

Он был очень озабочен тем, чтоб показать себя добрым католиком, — а разве можно было добиться этого иным путем, как только порадовав католического секретаря короля?

Они подстрелили мелкую дичь, теперь настало время охоты за настоящей.

— Но смотрите, не забирайтесь слишком высоко, мой милый доктор, — таков был наказ.

Лондон, как обычно, подобрал жертвы. На этот раз выбор пал на ученого мужа доктора Хейнеса, который когда-то был деканом Эксетера, а теперь стал виндзорским пребендарием. Но Лондон метил повыше; он подберется поближе к той, кто возглавлял список намеченных жертв. Лондон решил арестовать приближенных королевы — сэра Филиппа Хоби и его жену, а также сэра Томаса Гардена. Он возьмет еще несколько джентльменов и дам, занимавших мелкие посты в свите королевы. Этого будет достаточно.

Он поделился своими планами со своим другом Симонсом, адвокатом, который оказал ему большую помощь в первом деле.

— Здесь вот какая трудность, — произнес хитрый адвокат. — Нам нужны улики, но король не дал своего разрешения на обыск королевских апартаментов.

Доктор Лондон понял, что попал в затруднительное положение. Он знал, что люди, которых он наметил себе в жертвы, интересуются новым учением, но как это доказать?

Сначала он растерялся, но потом, вспомнив способы, которые они с Кромвелем использовали для разгрома монастырей, составил план действий. В конце концов, разве не это имел в виду епископ Винчестерский, поручая опытному в этих делах Лондону подобное задание?

— Надо будет, — сказал Симонс, — найти человека, который даст показания против них. Но такого человека найти непросто.

— Да, наши полномочия ограниченны, — сказал доктор Лондон. — А те трое еретиков, которых недавно сожгли, не упоминали, случайно, имен этих людей?

Симонс пристально посмотрел на доктора:

— Никак нет, доктор.

— Это большое упущение. Не сомневаюсь, что если бы мы захотели выбить из них имена этих людей, то нам это удалось бы.

— Но мы этого не сделали.

— Но ведь существует запись того, что еретики сказали под пыткой, не правда ли?

— Существует.

— И где эта запись?

— Она находится у придворного писца.

— Которого зовут Окхэм. Я его хорошо знаю, с ним легко будет договориться.

— Что вы задумали, доктор?

— Друг мой, нужные нам имена не попали в протокол по чистому недосмотру. Всегда есть способ исправить это упущение.

— Вы хотите... подделать протокол... вписать в него то, чего арестованные на самом деле не говорили?

— Тише, — произнес доктор. — Придержи язык.

— Но это... это же преступление.

— Дорогой мой адвокат, раз епископ Винчестерский велел нам найти виновных, мы должны их найти.

— Вы хотите, чтобы я встретился с... Окхэмом?

— Я сам с ним поговорю. — Доктор положил руку на плечо Симонса. — Успокойся. Мы получили задание. От нас ждут доклада о его выполнении, и я не сомневаюсь, что мы его представим.

* * *

Королева сидела в своих покоях в окружении фрейлин. Она занималась вышивкой, но мысли ее были далеко. Рядом с ней на табурете сидела маленькая Джейн Грей. Катарине нравилась эта красивая девочка. Ей было всего шесть лет, но по уму она не уступала одиннадцатилетним; кроме того, она хорошо вышивала и была счастлива всегда быть рядом с королевой.

Крошка Джейн верила, что в один прекрасный день тоже станет королевой. Эдуард однажды прошептал ей на ухо, что когда он вырастет, то предложит ей стать его женой. Он слышал, что его хотят женить на кузине, малышке Марии Шотландской, но не был уверен в этом, поскольку при нем еще ни разу не обсуждался вопрос о его браке. Он слышал также, что Марию обещали выдать за короля Франции и что его отец пришел в ярость, узнав об этом.

— Но меня это совершенно не огорчило, Джейн, — сказал он ей, — и ты знаешь почему.

Они улыбнулись друг другу и кивнули, поскольку понимали друг дружку с полуслова.

Поэтому Джейн, собиравшаяся стать королевой Англии, любила наблюдать, как ведет себя нынешняя королева, и это наблюдение напоминало интересную игру. Оно помогло ей определить, что королева сильно напугана, хотя причин этого Джейн не знала.

Вышивка была прелестной. В центре красовался медальон, который окружали вышитые золотым, алым, голубым и зеленым шелком цветы. В каждом углу располагались драконы, изрыгавшие из своих пастей ярко-красное пламя, — Джейн как раз и вышивала одного из них.

«Тяжело быть королевой, — думала Джейн, работая иголкой. — Тяжело быть и королем — маленьким королем. Хорошо, когда ты всемогущ, все тебе подчиняются, как королю Генриху. Но если ты еще совсем мал и не уверен в себе, как все дети, тогда дела твои плохи».

Джейн и Эдуард не чувствовали страха только тогда, когда с ними была миссис Сибил Пени. Миссис Пенн не думала о том, что Эдуард — будущий король, для нее он был малышом — она всегда так говорила. Она частенько сажала его к себе на колени и подбрасывала, она купала его и напевала ему песенки, она бормотала угрозы в адрес его наставником и учителей верховой езды и говорила Джейн, что они не должны так мучить ее маленького принца.

Эдуард, умиротворенный, сидел на коленях миссис Пени, а Джейн сидела у ее ног.

— Джейн, — говорил ей принц, — давай поиграем, как будто мы дети.

Джейн собиралась заботиться о нем, когда они вырастут, поэтому, если ей суждено стать его женой, она должна изучить все обязанности королевы.

Жизнь была так трудна, в ней все так быстро менялось. Принцессы Мария и Елизавета теперь часто бывали при дворе, и дети видели их гораздо реже. А дядя Томас Сеймур уехал и так долго не возвращается. Эдуард сильно без него тосковал.

— Все меняется так быстро, Джейн, — говорил он, и между бровями у него появлялась складка.

Джейн знала, что он думает о том дне, когда принц Эдуард станет королем Эдуардом.

Что же так встревожило ее любимую королеву? Она сидела задумавшись, не прислушиваясь к тому, что говорили ее придворные дамы; время от времени она кидала взгляд на дверь, как будто ожидала кого-то, чей приход был для нее очень важным. Она как будто и ждала, и боялась этого прихода.

Джейн знала, что несколько придворных дам и кавалеров неожиданно исчезли. Среди них были сэр Филипп Хоби, его жена и сэр Томас Гарден. Люди исчезают совершенно неожиданно, а когда ты спрашиваешь, что с ними случилось, на лицах у вопрошаемых появляется странное выражение.

Джейн часто ездила по реке из Гринвича в Хэмптон и видела мрачную громаду Тауэра. Она слышала ужасные истории о том, что творилось за этими серыми каменными стенами; она также знала, что, когда на лицах людей появлялось такое выражение, какое возникало при упоминании имен сэра Томаса Гардена и супругов Хоби, это означало, что те, о ком она спрашивала, отправились в Тауэр.

Катарина, вышивая, думала о своем безрассудном поведении. Сестре Анне не нравилось то, что она делала, она умоляла ее не вмешиваться.

— Забудь о новых идеях, — просила ее Анна, - Выбрось их из головы. Эти люди начинают смотреть на тебя как на своего лидера. Ты знаешь, что означают эти аресты. Они означают, что Гардинер и Райотесли подбираются к тебе. Они наметили в жертву тебя.

Анна была права, и Катарина знала это. Она была мягкой, но умной женщиной и не могла отгородиться от новых идей, какими бы опасными они ни были. Если окажется, что эти идеи отражают истину, она должна принять их, она должна много читать и быть искренней с самой собой. Что-то внутри подсказывало ей, что она должна принять вызов, брошенный ей Гардинером.

И Катарина сказала Анне:

— Как эти люди вообще сумели найти какие-либо улики против супругов Хоби и Гардена? Я знаю, что у них есть запрещенные книги, но они так и остались в их покоях. Король не дал своего разрешения на обыск в замке.

— Кто-то на них донес.

— Я в это не верю. Кто мог на них донести? Ведь никто, кроме наших друзей при дворе, не знал, что они протестанты. И никто из них не был подвергнут допросу. Мы это знаем.

И вдруг ее озарило — ведь она была умной женщиной. Она вспомнила, что епископ поручил это дело доктору Лондону, известному негодяю, а разве она не знает, каким способом Лондон добывал улики против монахов?

Эта мысль потянула за собой другую — если он собирался предоставить доказательства, что приближенные королевы читают запретные книги, то кто будет самым лучшим доносчиком, как не казненные люди, которые не могут уже постоять за себя? Протоколы допросов трех мучеников, погибших на костре, должны храниться в доме придворного писца, который их составлял. Если ей удастся забрать эти документы и найти в них поправки, она не только спасет своих друзей, но и разоблачит козни врагов.

Это было очень опасно, но Катарина почувствовала, что должна набраться смелости и сделать это. Если подозрения подтвердятся, она спасет не только своих друзей, но, возможно, и свою жизнь.

Катарина отбросила все сомнения. Сегодня она послала надежных людей в дом придворного писца. По ее приказу они заберут у него протоколы допросов.

Если этот шаг окажется неверным, ее ждет гибель, хотя Катарина сильно уповала на то, что король по-прежнему очень к ней расположен; но, если выяснится, что правда на ее стороне, она будет торжествовать победу.

Неудивительно, что она нервничала. Неудивительно, что она постоянно поглядывала на дверь.

Катарина посмотрела вниз и увидела вопрошающие глаза, устремленные на нее. В этих прекрасных глазах она прочитала сочувствие. Катарина наклонилась и поцеловала поднятое к ней лицо.

— Джейн, дорогая, — сказала она, — приходи ко мне, я найду тебе какое-нибудь занятие. Ты еще, конечно, слишком мала, чтобы стать фрейлиной, но я буду поручать тебе всякие мелкие дела — мне нравится, когда ты рядом.

Джейн поцеловала руку своей благодетельнице и по своей привычке от всей души поблагодарила ее.

Как бы ей хотелось знать, что тревожит королеву!

* * *

Генрих был в ярости. Дело о приближенных королевы было подтасовано. Был арестован придворный писец, в доме которого обнаружили протоколы допросов, содержавшие приписки, порочащие арестованных. Улики против них состряпали доктор Лондон и адвокат Симонс вкупе с этим писцом.

Король послал за Гардинером и жестоко выругал его.

Гардинер клялся, что это проделки доктора Лондона и адвоката и что он ничего о них не знал.

— Так пусть же наш гнев падет па них! — воскликнул король.

Глазки его сузились, и Гардинеру стало ясно, что, хотя король и не обмолвился об этом ни словом, он прекрасно понимал, что все обвинения, предъявленные приближенным королевы, направлены на самом деле против его примаса Кранмера и Катарины, и если это повторится, то гнев короля падет уже не на слуг, а на самого Гардинера.

А Генрих подумал: «Если бы этот хитрец не был так нужен мне, я бы тут же выгнал его».

Так или иначе, ему пришлось довольствоваться наказанием других.

— Приказываю пригвоздить доктора Лондона к позорному столбу в Ньюбери, Ридинге и Виндзоре. И пусть ему повесят на грудь табличку, чтобы все, кто умеет читать, узнали, что он совершил подлог. Пусть все знают, что король всегда наказывает тех, кто порочит невинных людей!

Король метался по комнате и кричал, призывая в свидетели Бога, что он всегда выступал за справедливость. Он тряс кулаком перед носом Гардинера.

— Запомните это, епископ. Запомните хорошенько.

Уходя из покоев короля, Гардинер трясся от страха.

Он нашел Райотесли и сказал ему, что пока им лучше не предпринимать никаких шагов против королевы. Они ее недооценили. Они-то думали, что она слабая, а она им показала, какая она слабая.

— Значит, все, чего мы добились, — с кривой усмешкой произнес Райотесли, — это сожжения трех ничего не значащих людишек, зато сильно уронили себя в глазах короля.

— Вы слишком нетерпеливы, сэр, — раздраженно заявил Гардинер, — да, в первом бою мы потерпели поражение, но победителя выявляет последняя, а не первая битва. Если бы со дня королевской свадьбы прошло побольше времени, этого бы не случилось. Через несколько месяцев... ну пусть через год король разлюбит мадам Катарину и положит глаз на какую-нибудь другую леди. Мы поторопились, а Лондон оказался дураком. Политические дела помогают разоблачить многих... разоблачить как глупцов. А политика — не место для дураков. Не будем же обвинять друг друга в ошибках. Подождем, и обещаю тебе, что пройдет совсем немного времени — и Катарину Парр постигнет та же участь, что и других. Катарина в своих покоях обнимала друзей, вернувшихся целыми и невредимыми из заточения. Они упали на колени и горячо благодарили ее — она спасла их, и они были обязаны жизнью ее мужеству.

— Погоди радоваться, — предупреждала ее сестра.

Но Катарина с нежностью поцеловала ее. Она почувствовала свою силу. Она поняла, как ей надо действовать, если в будущем ее постигнет беда, — так, как требует ее совесть.

— Берегись милорда епископа, — шепнула ей Анна.

И позже Катарине слышались эти слова в шелесте занавесей и в завывании ветра среди ветвей.

— Берегись... берегись... берегись милорда епископа.

И эти слова сливались с теми, которые вызванивали ей колокола.

* * *

Кончался год нового замужества Катарины. Он был полон тревог и волнений — чего стоили одни только происки Гардинера и его приближенных католиков — это был настоящий кошмар! Но Гардинер, кажется, переключился на Кранмера; и, наблюдая за интригами, в которые пустились католики, чтобы сместить примаса Томаса Кранмера, и, отметив, что пару раз за него вступился сам король, Катарина успокоилась. Похоже, что король все-таки способен испытывать привязанность к людям. Почувствовав, что над его любимым Томасом нависла опасность, хитрый король подарил ему кольцо, которое послужило Кранмеру залогом монаршего признания его заслуг, который он и показал всем членам Совета. Никто конечно же не осмелился выступить против человека, обладающего таким залогом. В другой раз католики захотели учредить комиссию для розыска и допроса еретиков, и им даже удалось добиться согласия короля, но цели своей, ради которой она и создавалась — заманить в ловушку архиепископа Кентерберийского, — им достичь не удалось, ибо во главе ее король поставил... самого архиепископа, Томаса Кранмера.

Да, у короля были люди, к которым он испытывал привязанность, и он их берег. Но чувствует ли он к Катарине такую же признательность, как к Кранмеру?

Сколько раз за прошедшие месяцы король спрашивал ее:

— Что, никаких признаков беременности? А однажды он сказал:

— О боже, я завел себе еще одну бесплодную жену!

Это было сказано после большого пира, на котором он чувствовал себя бодрее, чем обычно, ибо язвы на ноге зажили, и он слушал пение одной дамы, отличавшейся необыкновенной красотой. Эта красота произвела на него не меньшее впечатление, чем голос.

— Так, значит, никаких признаков? — В голосе короля прозвучали угрожающие нотки, а во взгляде, сопроводившем этот вопрос, была неприкрытая неприязнь.

Но через несколько дней нога короля разболелась пуще прежнего, и он тут же бросился к Катарине, своей заботливой сиделке. Снова он называл ее своим поросеночком, а когда юная красавица попросила разрешения спеть его величеству еще раз, он сказал:

— В другой раз. В другой раз.

Как странно, подумала Катарина, в слабости короля, которая делает его совершенно невыносимым для окружающих, заключено ее спасение. Эта мысль появилась у нее, когда она стала королевой, Одна за другой проходили тяжелые недели. Порой она просыпалась ночами, увидев страшный сон, и, обхватив шею руками, с истерическими нотками в голосе, как бы в насмешку над собой, спрашивала:

— Ну что, моя дорогая головушка, ты все еще на плечах?

Катарину немного пугали истерические нотки — это было что-то новое. Она всегда была такой спокойной, такой уравновешенной. Но можно ли оставаться спокойной, если смерть ходит рядом?

Днем мысли о смерти казались ей смешными. Когда она сидела, окруженная придворными, и король клал ей на колени свою забинтованную ногу, смерть казалась такой далекой.

— Мне так легче, — говорил он. — Послушай, Кейт, — добавил он однажды, когда на него вдруг нашел приступ влюбленной признательности, — в тебе есть какая-то тайная сила, ибо ты способна умерять жар в ноге и облегчать боль... Хорошая моя, Кейт, хорошая моя, — говаривал он, поглаживая ее по щеке или по голому плечику, — поросеночек мой, — называл он ее и дарил рубин или алмаз. — Нам нравится, когда ты носишь наши драгоценности. Они тебе идут... очень идут. — Он дарил ей драгоценности, чтобы успокоить свою совесть; эти подарки означали, что король подумывал, как бы заменить ее на какую-нибудь свеженькую жертву, которую он себе приглядел. Но потом, под влиянием болезни, он вспоминал о своем возрасте и решал оставить все как есть — если как жена Катарина не всегда радовала его, то как сиделка была просто незаменима — когда возвращалась боль.

Примерно в это время король решил заказать свой новый портрет.

Катарина надолго запомнила эту историю и всегда вспоминала о ней с ужасом. Ей казалось, что история с портретом показала ей и всему двору, как шатко было ее благополучие. Король, которому надоела жена, становился необыкновенно жестоким. Он верил, что всегда прав, а это означало, что не прав тот, кто с ним не согласен.

Главным грехом Катарины в глазах короля было ее бесплодие. Прошел год их совместной жизни, а не было не только ребенка, но и никаких признаков, что он будет. «Но ведь другие, — говорил он себе, — были беременны от меня! Первая Катарина была в тягости семь раз, Анна Болейн — четыре, Джейн — два и Екатерина Ховард — один».

Криво усмехнувшись, он вспомнил, что не дал Анне Клевской возможности понести от него. Но у Катарины Парр было сколько угодно таких возможностей — и ничего!

Неужели Бог не одобряет его шестой брак?

Когда король начинал думать, что Бог не одобряет его жену, это означало, что он собрался искать новую. И ничто не могло яснее продемонстрировать его намерения всему двору, чем эта история с портретом.

Здоровье короля улучшилось; ему недавно пустили кровь, и язвы на ноге заживали, он ходил теперь гораздо больше, чем раньше. Казалось, к нему вернулись молодые силы, и он приметил одну красавицу из числа фрейлин королевы.

В его глазах появилось злорадство, когда он обдумывал, каким будет его портрет. Ему пришло в голову, что Катарина, его жена, чересчур умна и бойка на язычок, а он не любил слишком умных женщин. Эта мысль заставила его вспомнить о малышке Екатерине Ховард, и он снова ощутил горечь утраты. Послы и посланники из других стран, похоже, находили удовольствие в беседе с нынешней королевой, и это ей очень нравилось. Король решил, что она слишком возомнила о себе. Ей надо показать, что они воздают ей почести только потому, что она его королева, а вовсе не потому, что восхищены ее умом. Он хотел показать ей, что, подняв ее на вершину власти, он легко может низринуть ее в ничтожество.

Он платил этому парню Гольбейну тридцать фунтов в год. Пусть отрабатывает свои денежки.

Король послал за художником. Он испытывали слабость к тем, кто превосходил его в искусствах. Король часто заявлял, что если бы он не был обременен государственными делами, то посвятил бы себя сочинению стихов или музыки. Господин Гольбейн, приглашенный ко двору сэром Томасом Мором, написал несколько замечательных картин. Среди них были две аллегорические, очень красивые, украшавшие теперь стены салона в Уайтхолле; помимо этого он написал много портретов членов королевской семьи и английской аристократии.

Король, однако, не всегда был доволен господином Гольбейном. Он помнил, как художник ввел его в заблуждение, изобразив его четвертую жену, Анну Клевскую, писаной красавицей. И всякий раз, когда король встречал живописца, он вспоминал о том шоке, который испытал, явившись с прекрасными соболями в качестве подарка встречать оригинал этой картины. Бог ты мой, какой ужас обуял его, когда он увидел побитое оспой лицо, разительно отличающееся от того, которое изобразил Гольбейн!

Более того, с этим человеком были связаны и другие воспоминания. Король впервые увидел его в доме Мора в Челси, и художник напоминал ему о Море, великом человеке — величайшем государственном муже того времени, как его называли, — любящем муже и отце, обожавшем шутить со своими сыновьями и дочерьми, который старался избегать выгод своей должности, поскольку не мог принять их, не поступившись своей честью. Король не мог забыть, как дочь Мора ночью сняла голову отца с кола на Лондонском мосту и как быстро люди объявили Мора святым.

«Тоже мне святой! — со злостью подумал Генрих. — Стоит только человеку лишиться головы, как его тут же объявляют святым!»

Люди не знали, как обрадовался Мор, узнав, что еретиков будут сжигать на Смитфилдской площади.

Король любил вспоминать об этом. Мор был отнюдь не мягким, безупречным человеком. Да, он сложил голову за свои убеждения, но не следует забывать и о кострах на Смитфилдской площади. И всякий раз, когда король чувствовал запах дыма и слышал потрескивание дров в костре, он вспоминал Томаса Мора... святого Томаса Мора.

Король был мудр и понимал, что эти мысли приходят к нему потому, что он стареет. Он был всемогущ на земле, но невидимые силы не подчинялись его воле; время от времени, когда боль становилась невыносимой и горячая кровь пульсировала в его жилах, он думал, что конец его близок, и тогда усиливались его страхи и неуверенность в своем будущем, и он утешался, вспоминая грехи других людей.

— Господин Гольбейн, — прорычал король, — я хорошо плачу вам и желаю, чтобы вы отработали ваши деньги. Мы хотим, чтобы вы написали наш портрет. Мы хотим, чтобы вы создали картину, превосходящую по замыслу и размерам все, что было написано вами до этого. Да, мы желаем иметь картину, на которой были бы изображены все члены нашей семьи — мой сын, мои дочери и... моя королева. Работу над ней начнете завтра. Ганс Гольбейн поклонился.

— Ничто, — заявил он, — не доставит мне большего удовольствия, и завтра я с радостью примусь за работу.

А позже фрейлина при королевской спальне, на которую король положил глаз, спела ему песню, очаровавшую его.

«Крепкая на вид девица, — подумал он, — все при ней — здоровье и красота. Девица, созданная для того, чтобы рожать сыновей».

Оставшись ночью наедине с королевой, он сказал:

— Удивительно, что Бог отказывает мне в сыне, — и сопроводил эти слова взглядом, которого Катарина боялась больше всего на свете.

На следующий день, когда Ганс Гольбейн явился во дворец, он увидел, что Генрих всячески демонстрирует домочадцам свое пренебрежение. Его сын и дочери стояли перед ним — он с неприязнью посмотрел на дочерей, а сына окинул взглядом, полным тревоги.

Здоровье короля улучшилось — нога почти не болела. Перед тем как явиться сюда, он внимательно изучил свое отражение в зеркале. Перед ним предстала величественная фигура в алом с золотом камзоле, перехваченном в талии белым атласным поясом; полы камзола были расшиты золотом, шею облегал воротник, украшенный жемчугами и рубинами, далматика была оторочена мехом и расшита такими же жемчугами, как и воротник. Сильнее обычного он сиял драгоценностями и, если не слишком присматриваться, вполне мог сойти за молодого.

— Мой Бог! — сказал он своему отображению. — Я чувствую, что проживу еще долго в полном здравии. И зачем я снова связался с женщиной, которая не может родить мне сыновей?

Король посмотрел на королеву, отметив про себя покорное выражение ее лица и мягкий рот. Ему не нужны были мягкость и покорность — все это подавай больным старикам; но, когда мужчина чувствует себя полным сил и верит, что проклятая язва на его ноге когда-нибудь заживет, у него нет желания терять время с бесплодной сиделкой. Он хотел пылкой страсти и детей.

Принц выглядел очень бледным, алый бархатный берет, украшенный перьями и драгоценными камнями, только подчеркивал эту бледность; красный костюм из камки совсем не шел ему, и, хотя он был искусно подбит ватой, все равно худоба и тщедушность мальчика сразу бросались в глаза.

Обе дочери в алых бархатных платьях, с крестами, украшенными жемчугами и рубинами, вызвали у пего приступ гнева; старшая — потому, что напомнила ему о его первой жене (а он не хотел вспоминать прошлое, наполненное упреками этой испанки), младшая — потому, что была самой здоровой из всех его детей, но не сумела родиться мальчиком.

На портрете будут он сам, его дети и его королева, но никакой Катарины там не будет. Это должен быть семейный портрет, а что она сделала, чтобы увеличить его семью? Ничего.

Он прорычал свои распоряжения:

— Я сяду так, как будто я на троне, а мальчик станет рядом со мной. Подойди ко мне, сын мой. Дочери пусть станут у колонны, а рядом со мной будет моя королева. — Он бросил злобный взгляд на Катарину. — Мне кажется, что здесь должна быть другая королева, та, которая подарила мне сына.

Воцарилась тишина. Ганс Гольбейн почувствовал себя очень неуютно. Катарина приложила все силы, чтобы не выказать страха, который охватывал ее всякий раз, когда король заводил разговор на эту тему.

Генрих уселся, его сын и дочери заняли места, на которые он им указал. Только Эдуард осмелился с сочувствием посмотреть на королеву.

— Художник! — вскричал Генрих. — Ты нарисуешь рядом со мной мать Эдуарда. В нашей семье королевой должна быть Джейн Сеймур. Она мертва, и я скорблю о ее смерти, но она была нашей королевой — она была матерью нашего сына. Так что ты изобразишь ее рядом со мной, сэр художник. Понятно?

— Я всегда покорен вашим велениям, ваше милостивое величество.

— Нарисуй ее бледной, похожей на тень... на призрак... словно она явилась из могилы, чтобы присоединиться к нам. Так что, мадам — он бросил злорадный взгляд на Катарину, — мы не нуждаемся в вашем присутствии.

Катарина поклонилась и удалилась. Такого оскорбления она еще не получала, и ее охватил ужас.

Это могло означать только одно — король жалеет о том, что женился на ней. Раз Генрих VIII начинал жалеть о своем браке, значит, он уже подыскивает себе новую жену.

При дворе уже все знали, какой будет новая картина, все слышали о призраке королевы Джейн.

Гардинер и Райотесли поздравляли друг друга. Пришло время нанести удар.

Кранмер и Хертфорд внимательно следили за Гардинером и Райотесли. Ближайшие друзья Катарины нервничали. Что касается самой королевы, то она безотрывно думала о своих предшественницах, которые поднялись на эшафот в Тауэре и умерли на нем, ибо она чувствовала, что скоро придет и ее черед.

Колокола торжественно вызванивали: сыновей... сыновей... сыновей.

При дворе нарастало напряжение; все ждали, что будет дальше.

* * *

Судьба, явившаяся на этот раз в образе войны, отвлекла внимание Генриха.

В течение последних нескольких месяцев из Шотландии приходили тревожные вести. Заветной мечтой Генриха было женить своего сына на Марии, королеве Шотландии, которая была еще младенцем, и объединить обе страны под одной короной. Этому изо всех сил противился французский король. Франциск хотел забрать девочку к своему двору, чтобы позже выдать ее замуж за своего старшего сына. Он посылал в Шотландию корабли с вооружением, и шотландцы, нарушив обещание, данное Генриху, начали переговоры с Францией.

Генрих мечтал создать Британскую империю; он понимал, что брак французского дофина с шотландской принцессой сделает эти мечты неосуществимыми. Поэтому он решил, что единственный выход в создавшейся ситуации — война с обеими сторонами сразу.

Испанский император Карл хотел заполучить Англию в качестве своего союзника против Франции, и Генрих решил помочь испанцу войсками. Он послал одну армию, которой командовали Томас Сеймур и сэр Джон Уоллоп, на север Франции, а другую, во главе которой стоял его зять, граф Хертфорд, — в Шотландию. Генрих сам решил отправиться во Францию, чтобы разгромить войска Франциска; они с испанским королем планировали взять Париж и с триумфом вступить в него.

Так что Генрих на время оставил мысли о поисках седьмой жены.

Надо было назначить регента для Англии, и, хотя жена не сумела удовлетворить его в постели, король решил, что может доверить ей управление страной его отсутствие. Кранмер и Хертфорд помогут ей, а он спокойно погрузит на корабль свою армию и отправится во Францию.

Июльским днем он отбыл в Дувр и целым и невредимым достиг Кале.

Прекрасно понимая, какая огромная ответственность легла на ее плечи и какая награда ее ждет, если она не справится со своими обязанностями, Катарина, тем не менее, с отъездом короля испытала облегчение. В конце концов, выйдя замуж за человека, велевшего казнить двух жен и терроризировавшего и унижавшего трех других, женщина должна быть готова к тому, что ее жизнь будет полна тревог, и уж если она не могла испытывать презрение к смерти, то должна была научиться хотя бы не впадать в ужас при мысли о ней.

Король уехал, она была свободна, хотя и ненадолго. Катарина радовалась в душе.

Расставаясь, он нежно уверял ее в своей преданности, но перед тем как уйти, дал особое задание, касающееся принца Эдуарда.

— Раз уж мы не можем обзавестись еще одним сыном, — с упреком произнес король, — то должны беречь того, которого имеем.

И когда он нежно поцеловал ее, она прекрасно знала, о чем он думает.

«Целый год и никаких признаков беременности!» — несомненно, что, пересекая Ла-Манш под расшитыми золотом парусами, король убеждал себя, что он очень терпелив и что ждать беременности жены целый год — это очень долго.

Однажды, когда Катарина наблюдала за уроками детей, ей доложили, что при дворе появилась женщина, которая утверждает, что она подруга королевы, и просит дать ей аудиенцию.

Катарина попросила посланца передать этой женщине, что как только она освободится, то примет ее. Вскоре в ее покои ввели молодую даму, высокую и стройную, с бледным лицом, золотистыми волосами и глубокими голубыми глазами, в которых горел какой-то неземной огонь.

— Ваше величество... — Молодая женщина преклонила колени перед королевой.

— Анна Эскью! Неужели это ты? Впрочем, я должна теперь называть тебя госпожой Кайм, ибо ты замужем. Встань, моя дорогая Анна. Расскажи мне о себе.

— Умоляю, зовите меня Анной Эскью, ваше количество, как звали прежде, ибо я хочу носить свою девичью фамилию.

Катарина, заметив следы невзгод на лице своей подруги, отпустила слуг, за исключением маленькой Джейн, которую она отослала в дальний угол комнаты и велела заняться вышивкой.

— Что с тобой случилось? — спросила Катарина.

— Я ушла от мужа. Или, правильнее было бы сказать, он отослал меня.

— Он выгнал тебя из дому?

— Боюсь, что да, ваше величество. — Анна безрадостно рассмеялась.

— Мне очень жаль тебя, Анна, — сказала Катарина.

— Не жалейте меня, ваше величество. Для меня это не такое уж и горе. Меня выдали замуж за мистера Кайма, как вы знаете, потому, что он самый богатый человек в Линкольншире. Он должен был жениться на моей старшей сестре, но она умерла до того, как истек срок брачного контракта. И тогда мой отец отдал ему в жены меня. Я не собиралась выходить за него замуж... я вообще не собиралась замуж.

— Увы, — ответила Катарина, — нас выдали замуж против нашей воли. Нас даже никто не спросил.

Она подумала о трех своих браках, особенно о последнем.

— А теперь, — продолжила она, — он выгнал тебя из дому?

— Да, ваше величество. Меня принудили выйти за него замуж, но заставить меня отказаться от моей веры не сможет никто.

— Значит, Анна, он узнал, какую религию ты исповедуешь?

— А разве я могла это скрыть? — Она стояла перед королевой, сжав кулаки; голубые глаза ее горели. — Ваше величество, есть только одна истинная религия, только одна. Я много прочла за последние несколько лет и знаю, что у Англии только один путь спасения — принять истинную религию, религию Мартина Лютера.

— Тише, Анна! Тише!

Катарина со страхом оглянулась — маленькая девочка в углу еще ниже наклонила голову над своей вышивкой.

— Временами мне становится совершенно безразлично, что будет со мной, — сказала Анна.

— Люди расставались с жизнью, заявляя то, что ты сказала сейчас, — строго напомнила ей королева.

— Ваше величество донесет на меня?

— Анна, как ты могла такое сказать! Я твой друг и сочувствую тебе. Мне тоже нравится новая религия. Но умоляю, будь осторожней. В Тауэре тех, кто так говорит, подвергают ужасным пыткам. Неужели ты никогда не слышала воплей несчастных, сжигаемых на Смитфилдской площади? Ведь совсем недавно сожгли трех джентльменов из Виндзора.

— Эти вопли, — заявила Анна, — не что иное, как торжествующие крики мучеников.

— Да, воистину мучеников, мне их так жаль! — сказала Катарина. — И мне кажется, что кто-то из нас тоже рожден для мученического венца. Но не будем спешить, дорогая Анна. Ты пришла ко мне потому, что тебе некуда идти, раз твой муж выгнал тебя из дому, верно?

— Отдаю себя под защиту вашего величества.

— Будь уверена, моя дорогая подруга, что я сделаю все, что в моей власти, чтобы помочь тебе. Ты останешься здесь, но, Анна, будь осторожна. Мы окружены врагами. За всеми твоими действиями будут следить. Мы окружены шпионами. О, Анна, будь осторожна.

Анна преклонила колени и поцеловала руки королевы.

Катарину охватила тревога. Горячая любовь к новой религии у Анны Эскью граничила с фанатизмом. Королева догадалась, что неудачное замужество только усилило эту любовь. Анну не следовало насильно выдавать замуж за мистера Кайма, ей вообще не надо было выходить замуж. Она не была рождена для брака — у нее отсутствовало стремление к плотской любви.

Катарине очень хотелось помочь Анне. Она решила дать ей место при дворе и сделать так, чтобы у нее был досуг для чтения и учебы. Но прежде всего надо было внушить Анне, чтобы она следила за своими словами и поступками.

* * *

Вскоре Катарина поняла, что отсутствие короля порождает у нее новые страхи.

Лето выдалось очень жарким. От выгребных ям и рытвин на дорогах, полных разлагающихся отбросов, исходило зловоние. В узких улочках, застроенных домами с высокими остроконечными крышами и нависающими друг над другом этажами, застаивался спертый воздух, а солнце почти не проникало сюда. Лачуги бедняков, построенные из дерева и глины, кишели паразитами. Пол в них был устлан тростником, каждый новый слой которого клали поверх предыдущего, пока он не поднимался до середины стены, и только тогда его убирали и настилали свежий. Неудивительно, что эта подстилка кишела вшами; тут же спали собаки; в нижних слоях тростника гнили кости и хрящи, которыми они питались. И только когда вонь, к которой обитатели этих лачуг давным-давно привыкли, становилась совершенно невыносимой, предпринимались попытки «освежить» воздух. Окна были маленькими и никогда не открывались, и больные лежали рядом со здоровыми на зловонном тростнике.

Однажды человек, шедший по дороге, соединявшей Стрэнд с деревней Чаринг, упал и остался лежать на месте; когда его нашли, лицо человека было покрыто пятнами и приобрело темно-багровый оттенок. Люди, увидевшие его, узнали симптомы болезни и, дрожа от ужаса, бросились прочь. Ему уже ничем нельзя было помочь — жить человеку оставалось всего несколько часов.

Позже, в тот же день, еще одно тело с такими же пятнами было найдено у церкви Святого Клемента Дейнса, и другое — на Грейз-Инн-Лейн; несколько трупов лежали на мощеной дорожке, которая вела от Олгейт до церкви Уайтчепел.

Весть об этом мгновенно облетела город. В Лондон снова пришла чума.

Когда Катарина узнала об этом, ее первая мысль была о маленьком принце. Ужас охватил ее. Он был таким слабеньким, что мог стать жертвой любой болезни, охватившей город.

Она внимательно наблюдала за Эдуардом — он казался вялым, а головные боли стали еще сильнее, чем прежде.

Что лучше — запереть мальчика во дворцовых покоях, запретив приближаться к нему и надеясь, что болезнь обойдет его стороной, или пойти на риск и, проехав по зараженным чумой улицам, увезти его куда-нибудь подальше, куда еще не добралась страшная болезнь?

Катарина не знала, что выбрать. Представляя себе, что сделает с ней король, если его бесценный наследник заболеет, она обхватывала руками шею и дрожала от ужаса. Она ведь не из того теста, из которого делают мучеников. Она не Анна Эскью. Катарина хотела жить, пусть даже запрещая себе думать о человеке, которого она любила, и постоянно остерегаясь происков своих врагов.

В отсутствие короля она вела себя очень осмотрительно. Кранмер и Хертфорд, без советов которых она не предпринимала ни шагу, были очень ею довольны, восхищаясь ее спокойной рассудительностью. Катарина регулярно писала королю, составляя свои письма с таким расчетом, чтобы они ему понравились. Наверное, кому-то эти послания покажутся слишком лицемерными. Она восхваляла его величие, говоря о нем так, как будто он был не королем, а Богом, и подчеркивала свою благодарность за честь, которую он ей оказал, посадив на трон. Что оставалось делать бедной женщине, любой неосторожный шаг которой мог привести ее на эшафот. И не лучше ли заставить себя поверить, что она польщена и благодарна, и попытаться увидеть себя глазами короля, чем искушать судьбу? Это присутствие Анны Эскью заставляло ее презирать себя. Анна никогда бы не опустилась до лицемерия, она всегда говорила только правду и ничего, кроме правды. Она бы скорее умерла, чем написала лживое письмо или стала притворяться. Но как же они были непохожи! Анна не дорожила своей жизнью, а Катарине хотелось жить, отчаянно хотелось.

В глубине души она знала, почему ей этого хочется. Король был больным человеком, он был на много лет старше ее... старше сэра Томаса Сеймура. Томас как-то сказал ей:

— Будущее за нами.

Катарина не могла не мечтать о будущем, выполняя свои обязанности жены короля и стараясь смириться с жестокой судьбой, выпавшей на ее долю. Она пыталась также сохранить свое лицо и обрести мужество, и вера в то, что этот кошмар когда-нибудь кончится, очень ей помогала.

Катарине не хотелось умирать, и, если для того, чтобы выжить, нужно было писать эти лживые письма и льстить чудовищу, которое одним росчерком пера могло лишить ее головы, она будет их писать. Она будет бороться за свою жизнь.

Во время отсутствия Генриха дела в Шотландии, слава богу, складывались благоприятно для Англии. Хертфорд взял и разграбил Лит и Эдинбург, и Катарина сообщила эти радостные известия королю. Генрих был полон оптимизма. Франциск уже засылал к нему гонцов с предложением тайно заключить мир, но Генрих положил глаз на Булонь и не собирался покидать Францию, не захватив этого города.

Генрих был удовлетворен действиями регентши, по, если бы что-нибудь случилось с принцем, он обвинил бы во всем свою супругу, которая до сих нор не сумела родить ему еще одного сына.

Более того, если бы наследник трона умер, королю стало бы просто необходимо найти жену, которая подарила бы ему нового наследника.

«Что же мне делать? — спрашивала себя Катарина. — Увезти принца из Лондона в деревню или остаться здесь?» В каком случае она больше рискует?

Леди Джейн Грей наблюдала за королевой. Девочка всегда наблюдала за ней.

— Что с тобой, Джейн? — спросила королева, положив руки на ее мягкие локоны.

Маленькая девочка сказала:

— Ваше величество что-то тревожит. Как бы мне хотелось помочь вам!

Катарина наклонилась и поцеловала прекрасную головку.

— Ты очень помогаешь мне своим присутствием, — сказала она Джейн. — Я отношусь к тебе, как к своей дочери. Как бы мне хотелось, чтобы ты была моей дочерью!

— Значит, ваше величество расстраивается из-за того, что у вас нет своих детей?

Катарина не ответила. Она быстро наклонилась и снова поцеловала девочку.

Проницательный ребенок проник в самую основу ее страхов. Если бы у нее был ребенок, если бы у нее был сын, ей не нужно было бы постоянно бояться смерти. Если бы принцесса Елизавета родилась мальчиком, вполне возможно, что Анна Болейн была бы жива и сидела бы сейчас на троне.

Да, именно отсюда и проистекали все ее страхи. Это было старое требование короля: «Сыновей!»

— Ты видела сегодня принца, Джейн? — Да, ваше величество.

— И как он?

— У него болела голова, и он чувствовал себя усталым.

Катарина внезапно решилась:

— Иди к принцу, Джейн. Скажи ему, что мы уезжаем в деревню, причем сегодня. Поторопись, моя милая. Я хочу уехать как можно быстрее.

* * *

Оказалось, что Катарина поступила правильно. Когда жара спала, чума в городе прекратилась, а здоровье маленького принца не стало хуже по сравнению с тем временем, когда его отец уехал во Францию.

Катарине повезло — ее регентство завершилось удачно. Неужели судьба решила смилостивиться над ней? Она очень надеялась на это.

Король вернулся домой вполне довольный тем, как сложились дела за границей. Ему все-таки удалось взять Булонь, но незадолго до этого их союз с Карлом распался. Испанский король оказался ненадежным союзником. Враг у них был общий, но цели у каждого свои. Генрих хотел заставить Францию отказаться от помощи Шотландии, Карл же хотел, чтобы Франциск отказался от своих претензий на Милан и от помощи германским принцам. Император, убежденный, что Булонь — это предел мечтаний Генриха и что, овладев ею, он изменит ему, поспешил заключить тайный мир с Францией. Генрих, узнав об этом, пришел в ярость. Французы и испанцы стали союзниками, и общим врагом их оказалась Англия. Генриху необходимо было вернуться домой, поскольку он боялся, что Франция нападет на его страну. И он вернулся, укрепив перед этим Булонь. Нет, он не имел причин быть недовольным результатами войны — он начал ее, чтобы взять Булонь, и он ее взял; Генрих поклялся удержать ее, чего бы это ему ни стоило.

Весть о взятии Булони была встречена в Англии с огромной радостью, и король вернулся домой победителем.

Путешествие через пролив не улучшило его здоровья. На ноге открылись новые язвы, которые перекинулись теперь и на здоровую; обе ноги так сильно раздулись, что король с трудом ходил по своим комнатам. Для него был изготовлен стул на колесах, придворные возили его по коридорам и на руках поднимали по лестнице.

Все это только ухудшило нрав короля, но Катарина еще раз убедилась, что в своей слабости он очень нуждался в ней, и ее положение стало более прочным, чем до его отъезда на войну. Она снова стала его любимой женой и поросеночком; король говорил ей, что никто не перевязывает его ноги лучше, чем она.

— Мне не хватало тебя, когда я был во Франции, — говорил он. — Меня бинтовали неуклюжие неумехи! И я сказал — никогда больше не уеду от своей королевы! Обещаю тебе, моя дорогая, обещаю, что больше не покину тебя!

Но наступали дни, когда ему становилось лучше и он мог ходить, опираясь на палку. И снова начиналась та же песня — во дворце устраивали праздник, звучала музыка, и король размякал и с одобрением посматривал на молодых красоток, а на Катарину снова сыпались упреки. Почему у пего нет второго сына? Почему дворяне его королевства имеют сыновей — крепких, здоровых парней, — а их король не может завести второго, чтобы посадить рядом с принцем Эдуардом? Бог несправедлив к нему. Он дал ему власть, но лишил сыновей. А разве может Бог быть несправедлив к тому, кто так верно служит ему, — к королю Генриху VIII Английскому? Ответ один — дело не в короле. Виноваты его жены. Он избавился от жен, которые подло обманули его, — тогда он, по крайней мере, знал, почему Бог не давал ему сына. Когда король размышлял об этом, он смотрел на свою шестую жену с неприязнью и думал, как хороша та молодая герцогиня, или графиня, или даже вот эта дочь простого рыцаря.

Что-то было не так. Ну почему, почему Бог не дает ему сына?

Но потом нога начинала болеть так сильно, что он ни о чем другом и думать не мог. И снова появлялась Кейт, дорогая Кейт со своими нежными руками, которая ни на минуту не позволяла усомниться в том, что для нее — величайшая честь ухаживать за королем.

Чапиус, испанский посол и шпион, писал своему королю: «Ни у одного короля нет таких плохих ног».

Но эти ноги были спасением для королевы, и чем хуже становилось королю, тем безопаснее было ее положение.

Но ее жизнь все еще была в опасности. Катарина была все время начеку. В любую минуту могла разразиться гроза, а кто знает, чем она закончится?

Ей всегда казалось, что за ней крадется призрак палача. Ей казалось, что колокола постоянно предупреждают ее: «Сыновей, сыновей, сыновей!»

И тогда ко двору вернулся сэр Томас Сеймур.

 

Глава 3

Королева в своих покоях вышивала большое полотно, которое предполагала использовать как шторы в Тауэре. С нею были дамы, которых она любила больше всего: Анна Эскью, безразличная ко всему земному, углубленная в свои мысли, непрерывным чтением испортившая себе глаза; другая Анна, леди Херберт, сестра Катарины, жившая при ней с того самого дня, когда она стала королевой; Маргарита Невиль, падчерица, которую Катарина любила как свою родную дочь; леди Тируит и герцогиня Саффолкская с маленькой леди Джейн Грей.

Они разговаривали о новом учении, а проворные пальцы делали свое дело.

Маленькая Джейн с интересом слушала. Когда они с Эдуардом оставались одни, то тоже говорили о новой вере. Эдуард читал книги, которые она ему приносила и которые давала ей, с согласия королевы, Анна Эскью.

Джейн знала, что все эти дамы, которых она очень любила, верят, что когда-нибудь она станет женой Эдуарда, и заботятся о том, чтобы она была протестантской королевой, а Эдуард — протестантским королем. Джейн слышала ужасные рассказы о том, что творилось в Испании, где свирепствовала инквизиция, и о том, что самой заветной мечтой испанцев было распространить ее действие на все страны мира.

Для маленькой Джейн сама мысль о жестокости была невыносима. Рассказы о зверских пытках приводили ее в ужас. Время от времени двор переселялся во дворец в Хэмптоне, и она часто стояла в галерее, ведущей в часовню, представляя себе, что слышит ужасные крики и видит призрак Екатерины Ховард. «Что чувствует человек, — думала Джейн, — который знает, что совсем скоро ему предстоит подняться на эшафот и положить на плаху свою голову?»

Слушая монотонный голос Анны Эскью, читавшей вслух запрещенную книгу, Джейн понимала, что из всех людей, собравшихся здесь, только Анна не боится пытки и насильственной смерти.

Сестра королевы не находила себе места от беспокойства и почти не слушала чтение — ее тревожила судьба королевы.

Прошло почти два года с тех пор, как король велел нарисовать свой портрет в окружении детей, и с королевой Джейн Сеймур рядом с собой. Эдуард рассказал об этом Джейн и о том, как плохо ему было, когда он стоял рядом с отцом и все время оборачивался, чтобы проверить, не восстала ли и впрямь из могилы его мать.

Королева тяжело переживала это оскорбление, но не подавала виду. Джейн видела короля и королеву вместе, видела, как он клал свою ногу на колени королеве, видела, как его унизанная драгоценными камнями рука лежала на ее коленях; но она также видела и его недовольные взгляды и слышала в его голосе угрозу.

Что чувствует человек, который боится... боится, что однажды его отправят в Тауэр и он выйдет оттуда только для того, чтобы пройти к эшафоту?

Дядя Томас Сеймур вернулся ко двору. Джейн заметила, с каким равнодушием он смотрел на королеву, зато когда его взгляд падал на принцессу Елизавету, от равнодушия не оставалось и следа.

Мысли королевы были далеки от ее работы. Но думала она не об идеях, которые так горячо отстаивала Анна Эскью. Катарина разделяла ее убеждения, восхищалась ею и радовалась, что смогла взять под свою защиту. Томас вернулся, и она не могла думать ни о чем другом. Он вернулся уже давно, и ей казалось, что она не вынесет этой пытки — видеть его каждый день и не получать ничего, кроме равнодушных взглядов.

Но она понимала его — он вел себя очень умно. Она не хотела, чтобы он подвергал свою жизнь опасности.

Король, по всей видимости, перестал его ревновать, ибо сделал его лордом-верховным адмиралом и придворным в своих личных покоях. Временами он бывал столь сердечен к своему зятю и смотрел на него с таким лукавым выражением, что Катарина начинала бояться, уж не собирается ли он обвинить Томаса в том, что тот зарился на его королеву. В течение всех этих месяцев Генрих то изливал ей свою любовь, уверяя, что она дорога ему, его заботливая сиделка, то почти сразу же после этого начинал упрекать ее в том, что она не беременна.

Прошло почти три года после свадьбы, а она ни разу не была в тягости. Более того, вспомнили, что у нее было два мужа, и ни одному из них она не родила ребенка. Три года непрерывных тревог — три года королевской ласки и королевского гнева, которые она должна была переносить с терпеливой покорностью. Эти три года показались ей тридцатью!

Неожиданно Катарина почувствовала себя усталой и решила пойти в спальню отдохнуть. Она поднялась и сказала, что уходит.

— Джейн, — позвала она девочку, — пойдем со мной, ты поможешь мне.

Все дамы тоже поднялись со своих мест и, когда королева в сопровождении девятилетней Джейн удалилась, разошлись по своим комнатам.

Анна Эскью то торжествовала, то смирялась перед лицом обстоятельств. У нее было много друзей при дворе — ее мягкий характер, ненависть к болтовне, доброта и чистота помыслов заставляли людей смотреть на нее как на святую. Другие считали ее круглой дурой за то, что она ушла от богатого мужа, при дворе пропагандировала новую веру, чем возбудила ненависть таких влиятельных людей, как Гардинер и его друг Райотесли, ставший канцлером.

Несколько дней назад Анна получила предупреждение. Под валиком дивана в своей комнате она нашла записку: «Будь осторожна. Они хотят погубить королеву, но нанесут ей удар через тебя».

И вот опять там же лежала записка: «Покинь двор — тебе угрожает опасность».

Но Анна не хотела уходить. Она верила, что проповедовать новую веру — ее призвание. С тех пор как она появилась при дворе, многие дамы стали читать дорогие ей книги; многие обратились в протестантскую веру и другие последуют их примеру. Анна понимала, что она подвергает опасности не только себя, но и других. Но она считала, что бояться надо только измены истине, а все другое — пустяки.

Религия, которая господствовала в стране по указу короля, отличалась от старой римско-католической только тем, что раньше во главе церкви стоял римский папа, а теперь — король. Анна же мечтала о полном разрыве со старой верой, она считала новую, более простую религию единственно правильной. Она хотела, чтобы все могли читать Библию, а простые люди, не знавшие латыни, могли читать ее только в английском переводе. Ее мечтой было распространить этот перевод по всей стране.

Она была фанатиком новой веры; она была уверена в своей правоте и считала, что, как бы сильно ни пострадали те, кто с ней связан, они должны быть счастливы, ибо, умерев за веру, немедленно попадут в рай.

Новую веру исповедовала и принцесса Елизавета, хотя эта религия интересовала ее скорее с интеллектуальной точки зрения, чем с эмоциональной. Для Елизаветы религия, по мнению Анны, всегда будет только средством, а не целью. Принцесса мечтает о власти и никогда не забудет того времени, когда она была бедной, униженной дочерью великого короля, который, когда на него находила такая прихоть, называл ее ублюдком. Поэтому Елизавета предпочитает новую веру старой, но она никогда не будет ее фанатичной сторонницей. Она всегда будет держать парус по ветру.

А королева? Королева — добрая и честная женщина, но сможет ли она принять мученический венец? Время покажет. Анна молилась за королеву, но не за то, чтобы участь мученицы ее миновала, а за то, чтобы в нужный момент ей не изменило мужество.

Она вошла в свою комнату и сразу же заметила, что в ее отсутствие здесь кто-то побывал.

Прошло несколько секунд, прежде чем она поняла, что изменилось в комнате, а еще через несколько мгновений заметила, что в тени занавесей стоят стражники.

Один из них подошел к ней, а два других встали по бокам.

— Анна Эскью, — произнес подошедший, держа в руках свиток, — мне велено арестовать вас по обвинению в ереси. Советую без промедления следовать за нами и не оказывать сопротивления.

Тут только она заметила, что они нашли тайник, в котором она хранила книги и свои записи, но вместо страха ее охватило радостное возбуждение. Она долго ждала этого момента и наконец дождалась.

Ее отвезли в Тауэр на лодке.

Спокойно, не произнося ни слова, она следила за игрой солнечных бликов на воде. Она смотрела на большие дома, окруженные садами, сбегавшими прямо к реке, и думала, довольно равнодушно, увидит ли она их снова.

Вот уже показался большой серый бастион Тауэра, могучий и неприступный.

Когда они подъезжали к воротам Предателей, ее глаза сияли. Она вспомнила, что через эти ворота проходили мученики — Фишер и Мор.

Ей помогли выйти из лодки — она ступила на скользкий берег и последовала за тюремщиком, который отвел ее в холодную башню, где они поднялись по лестнице и прошли по темным переходам, пропахшим кровью, потом и речной сыростью.

Тюремщик зазвенел ключами. Для многих этот звук, вероятно, свидетельствовал о приближении судного дня, но для Анны Эскью это был звон ключей, которые откроют перед ней врата рая.

Элегантный и остроумный граф Сюррей развалился на сиденье у окна своих покоев во дворце Хэмптон-Корт. В тот день дерзкие и безрассудные мысли, ставшие уже привычными, не давали покоя. Ему уже тридцать один год, он поэт, и к тому же член самой большой и самой благородной семьи в королевстве. Временами его желание власти становилось таким сильным, что он готов был на любой безрассудный поступок, только бы добиться ее.

Смерть! Он часто думал о пей, очень часто. Всю его жизнь она была так близка от него, что он давно свыкся с нею. В его семье многие умерли насильственной смертью в тот момент, когда они ее не ждали. И никто не знал, кто станет новой жертвой. Его семья, по мнению короля, была повинна в самом ужасном преступлении — в обладании правом на трон. В жилах Ховардов из Норфолка, по мнению многих, текло больше королевской крови, чем у Тюдоров. Король никогда не забывал об этом и всегда внимательно наблюдал за ними, пытаясь уловить признаки того, что Ховарды собираются заявить о своих правах.

— Будь осторожен! — часто говорил Сюррей его предусмотрительный отец.

«Но, — размышлял молодой поэт, тронув струны своей лютни, — в жизни каждого человека наступает момент, когда он больше не желает быть осторожным, когда его охватывает дерзкое желание поставить все на карту... и победить или заплатить за проигрыш своей головой».

В его голове рождались планы, один безрассуднее другого. Он стал строить их после того, как король заявил ему, что решил назначить губернатором Кале Эдварда Сеймура, лорда Хертфорда.

«Эти проклятые Сеймуры! Да кто они такие? — спрашивал себя Сюррей. — Выскочки! Юная Джейн когда-то стала женой короля, и теперь братья Сеймур превратились в самых могущественных людей в стране».

Сюррей позвал одного из своих людей и крикнул ему:

— Иди в покои моей сестры, герцогини Ричмондской, и скажи ей, что я хотел бы переговорить с нею! Скажи, что дело исключительной важности.

Человек ушел, а Сюррей принялся перебирать струны своей лютни.

Он задумался о своей сестре Марии. Она обладала яркой красотой Ховардов, в которой обаяние сочеталось с достоинством. Несколько лет назад Мария стала женой побочного сына короля, герцога Ричмонда, но вскоре овдовела и мечтала о втором замужестве. Женщины из рода Ховардов всегда нравились королю, хотя и недолго. Отец Сюррея, старый герцог Норфолкский, государственный казначей Англии, лишился королевской милости после всех тех неприятностей, которые причинила королю Екатерина Ховард. Сюррей улыбнулся.

Теперь Генрих стал старым, его внимание не так уж легко отвлечь, и он, Сюррей, не видит причин, почему бы женщине из рода Ховардов не попытаться вернуть семье милость короля.

Он сгорал от нетерпения. Он тешился мыслью о включении герба короля Эдуарда Исповедника в свой герб. Почему бы и нет? Это право даровал его семье Ричард III, ибо они были потомками Эдуарда II-го. Включив его герб в свой, Сюррей и его семья продемонстрируют всему двору, что, по их мнению, у них больше прав на престол, чем у Тюдоров.

«Представляю, какой гнев охватит короля, если я решусь на это! И что потом? — думал Сюррей. — Пожалуйте в Тауэр, милорд граф. И проститесь со своей головой. Вы совершили смертный грех! В вас больше королевской крови, чем у короля!»

Сюррей расхохотался. Его дед по матери, герцог Бэкингем, в 1521 году лишился головы, заявив свои права на престол!

«Я верю, что смогу сделать это, — подумал Сюррей, — ибо я устал жить по указке короля, устал ждать королевской милости, устал бояться королевского недовольства. Значит, вот какими становятся люди, постоянно живущие на краю пропасти?»

Отец посчитал бы его глупцом. Старый герцог был отважным воином и осторожным человеком. Правда, в расцвете юности он не был таким осторожным — он влюбился в прачку своей жены Бесс Холланд и дал ей положение любовницы одного из самых могущественных людей своего времени.

Сюррей подумал о бесконечных ссорах своих родителей, причиной которых была Бесс. «Стоит ли жизнь всех тех тревог, которыми она полна?» — подумал он.

Он сомневался.

В комнату вошла его сестра, и Сюррей, отбросив в сторону лютню, поднялся ей навстречу.

— Ты хочешь мне что-то сказать, братец?

— Ты становишься красивее с каждым днем. Садись рядом со мной, сестра, и я спою тебе мое последнее стихотворение, которое положил на музыку.

Мария Ховард, герцогиня Ричмондская, взглянула на него с лукавой улыбкой. Она прекрасно понимала, что он пригласил ее вовсе не для того, чтобы послушать его песню.

— Я написал новую поэму, — сказал Сюррей. — Ее не слышал еще никто, даже сам король.

Она выслушала песню, не вникая в ее слова.

Все мысли и помыслы Марии были заняты одним джентльменом. Ричмонд умер уже давно, и ей хотелось замуж. Молодой герцог был ей по душе — он был таким красивым мужчиной, вылитый король в молодости, — пока не заболел чахоткой. Но разве можно сравнить ее чувства к герцогу Ричмонду с той страстью, которая охватила ее сейчас?

Это отец во всем виноват. Он сказал ей:

— Эти Сеймуры — наши враги. Кто они такие, эти выскочки? Простые помещики, набивающиеся королю в родственники. Мы не можем бороться с ними, они слишком могущественны, но мы можем вступить с ними в союз.

— Посредством брака? — спросила она.

И тут ее охватил восторг, ибо Сеймуров было двое, и старший брат был женат. Значит, ее отец имел в виду младшего, бравого моряка! Ах, как хорош был сэр Томас! Как ей нравились его сверкающие глаза, аккуратная бородка — он само очарование! И с момента разговора с отцом, Мария не могла думать ни о чем другом, кроме как о том, чтобы выйти замуж за сэра Томаса; он и сейчас занимал ее мысли.

Сюррей отпустил своих слуг.

— Ну, — сказала Мария, — так в чем же дело? Брат небрежно улыбнулся:

— Сестра, ты просто прекрасна.

— Ты это уже говорил, так что не надо повторять, хотя следует ценить комплименты брата, поскольку среди родственников не принято хвалить друг друга. Так что же ты хочешь?

— Я? Ничего. Я тут задумался кое о чем.

— О чем же?

— Анну Эскью увезли в Тауэр.

— Я знаю. Она еретичка... Но какое отношение это имеет ко мне?

— Я видел ее... когда ее увозили. Она сидела в лодке, сложив руки на груди. У нее был вид мученицы, которой она вскорости и станет. А знаешь ли ты, сестра, что это значит? Ты не задумывалась об этом?

— Это значит, что еще одному еретику предстоит расплатиться за свою глупость и за измену королю.

— Все знают, что Анна — лучшая подруга королевы, и, тем не менее, ее не побоялись арестовать. Это все козни Гардинера и канцлера, поверь мне. Они бы не осмелились бросить в тюрьму лучшую подругу королевы, если бы не были уверены, что король лишил ее величество своего расположения.

— Ну и что из этого?

— Мы знаем, на чем держится его расположение к ней. Несколько лет назад ее голова давно бы уже слетела с плеч, как и голова любой другой женщины, которая, к своему несчастью, стала бы королевой после нее. Но король болен, а Катарина Парр хорошая сиделка. Поэтому он и держит ее при себе.

— Он не всегда бывает болен. Я сам видел, как туманится его взгляд, а голос становится хриплым от желания, если мимо него проходит какая-нибудь красотка.

— Он слишком стар для любовных утех.

— Сам он в это никогда не поверит. Он посвятил им слишком много времени. Он всегда будет думать и верить, что его силы и желания еще не иссякли.

— А зачем ты мне все это говоришь? Неужели ты позвал меня, чтобы сообщить то, что при дворе уже знают и знали всегда?

— Нет. Дни королевы сочтены. Бедная Катарина Парр! Мне ее жаль. Она последует за другими женами короля. — Сюррей улыбнулся. — Но не следует расстраиваться, ибо нас всех ждет смерть. Не сегодня, так завтра, и надо относиться к этому стоически. Место королевы займет другая женщина. Вдруг ею станешь ты, сестра?

Мария вспыхнула от гнева:

— Ты хочешь, чтобы я стала седьмой? Чтобы я сама положила голову на плаху?

— Нет, ты будешь не седьмой женой, а почитаемой любовницей. Улыбайся его величеству и не говори: «Я не стану вашей любовницей», как говорили бедные обманутые дурочки до тебя. Скажи: «Я буду вашей любовницей». Так тебе удастся удержать короля при себе. Ты будешь управлять им и снова вернешь нашему роду милость короля, которой он когда-то пользовался.

— Да как ты смеешь предлагать мне такое! Как тебе не стыдно! Ты оскорбляешь меня. Ведь король... мой тесть!

Сюррей пожал плечами:

— Ты была женой его незаконного сына, так что никакого родства между вами нет. Более того, не надо будет испрашивать разрешения папы, ибо его святейшество не имеет в нашей стране никакой власти. Король получит разрешение от короля — и дело в шляпе. Король легко успокоит свою совесть, ибо я не сомневаюсь, что, хотя желания короля и подчиняются его совести, эти желания столь искусны, что легко сумеют обмануть его совесть.

— Брат, ты ведешь себя безрассудно. Ты горд и глуп. Однажды тебе отрежут язык.

— Не сомневаюсь, не сомневаюсь. И хочу тебе сказать, дорогая сестра, что иногда бывают моменты, когда мне становится совершенно безразлично, что со мной сделают. Только не думай, что тебе удастся выйти замуж за этого безродного Сеймура. Я категорически против того, чтобы наши семьи породнились.

Мария вскричала:

— Да ты еще глупее, чем я думала! Породниться с зятем короля, что может быть лучше для нашей семьи!

— И для королевской дочери, которая по нему сохнет! — поддел он ее.

— Ты слишком многое себе позволяешь, брат.

— Неужели, моя милая сестричка? Говорю тебе — Сеймур метит высоко. Он зарится на принцессу Елизавету, и кто знает, может быть, он и получит ее. Если король не решит его казнить, чтобы избавиться от своей королевы. Ты ведь помнишь, что Сеймур одно время поглядывал на ее величество. Над господином Томасом Сеймуром, так же как и над нами, навис топор палача, несмотря на то, что король зовет его братом. Так что, дорогая сестра, мечтая об одном мужчине, не забывай поглядывать па других. Будь храброй. Будь умной. Люби Томаса Сеймура, если хочешь, но не упусти возможность вернуть своему роду былое могущество, добившись благосклонности его величества. Говорю тебе, он... созрел для того, чтобы его обольстили. А женщины из нашего рода лучше всех преуспели в этом деле.

Мария поднялась и надменно покинула комнату.

Сюррей, глядя ей вслед, извлек несколько звуков из лютни. Он продолжал играть, когда явился посыльный и сообщил ему, что его присутствие требуется в королевском музыкальном зале.

* * *

Король сидел на своем стуле, украшенном орнаментом, в комнате, приспособленной для музыкальных занятий.

Его окружали придворные, а рядом сидела королева. Она была хороша в своем алом чепце; жемчуга, вышитые по его краю, очень шли к ее бледному лицу. Верхняя юбка платья была сшита из золотой парчи, а из разреза спереди виднелась нижняя юбка алого бархата. «Как идет ей алый цвет, — подумал король. — Если бы она родила мне сына, я был бы очень доволен».

Но она вмешивалась в вопросы религии, а он терпеть не мог женщин, сующих нос не в свое дело. Он преследовал лютеран как еретиков, а папистов — как предателей. Вопросы религии в его стране стали вдруг очень запутанными — он никак не мог понять, почему это произошло, и это сильно раздражало его. Ему хотелось, чтобы люди поклонялись Богу, как и прежде, но не забывали, что теперь главой английской церкви был не папа римский, а он, их король. Ведь все было так просто.

Одно утешало его сейчас — то, что король Франциск, по ту сторону пролива, был таким же старым, как и он. Вряд ли он проживет больше двух лет; он тоже страдал жестокими болями, как и Генрих, и мысль о страданиях французского короля помогала ему переносить свои.

Государственные дела за последнее время стали им обоим в тягость. От войны, которая только что закончилась, ни тот ни другой не получили особых выгод.

По возвращении Генриха в Англию дела в Шотландии пошли плохо; французы атаковали Булонь, которую, однако, усилиями Хертфорда удалось отбить. Но одновременно с этим французы вошли в Солент и, высадившись в Бембридже, попытались захватить Портсмут. К счастью, Лайл напал на французский флот и оттеснил его от берегов Англии; французы ретировались, и в этом англичанам сильно помогла болезнь, охватившая команды кораблей противника.

Генрих твердой рукой укротил Булонь. Он действовал жестоко, не колеблясь ни минуты. Налоги и поборы с населения под видом добровольных приношений превысили все, что было раньше. Враги Генриха надеялись, что его долготерпеливый народ наконец-то восстанет. Он был тираном, убийцей, многие пострадали от его гнева, и если бы кто-нибудь решился свергнуть его, то более подходящий момент трудно было найти. Но жители Англии считали Генриха своим королем; он был сильным правителем, и они верили, что в годину испытаний он их не подведет. И они с радостью снесли все поборы; король же в эти тревожные месяцы думал только о том, что надо спасать страну. Он отдал свое столовое серебро, чтобы из него начеканили денег, и заложил королевские земли; если он требовал, чтобы его народ напряг все свои силы, то и сам не должен был отставать. Он всегда очень заботился о популярности среди своего народа; теперь он пожинал плоды этой популярности. Это для тех, кто жил с ним рядом, он был кровавым тираном — для народа же он был любимым королем.

И вся Англия сплотилась вокруг своего монарха. Французы были изгнаны; их армия, которую косила болезнь, вернулась домой. Франциск не менее Генриха жаждал мира, и он был заключен. Генрих получил право владеть Булонью в течение восьми лет, после чего французы могли выкупить ее. Война в Шотландии продолжалась, но теперь это была война на один фронт.

Король мог немного отдохнуть от своих забот и развлечься.

Сюррей вошел в музыкальную комнату, элегантный и дерзкий, как всегда. Почему это он сегодня вызвал гнев короля? Он был хорошим поэтом и прекрасным джентльменом, но наглости его не было предела. Вместе с Сюрреем вошла его сестра Мария, невестка самого Генриха, девушка, обладавшая фамильной красотой Ховардов и их же фамильной хитростью, — уж в этом король не сомневался.

Мария преклонила перед ним колени, и, когда она подняла на него глаза, он пристально посмотрел на нее. Мария слегка покраснела, как будто прочитала в его взгляде то, чего там на самом деле не было. Королю показалось, что она смутилась и затрепетала, словно ослепленная блеском его глаз, и Генрих испытал удовольствие, которое всегда вызывало у него подобное выражение женского лица. Оно говорило о том, что женщины смотрели в лицо могущественного монарха, но видели желанного мужчину.

Глаза короля потеплели; он проводил Марию взглядом, она отступила назад и заняла свое место среди дам королевы. Он мысленно раздел ее, освободив от бархата и драгоценных украшений. «Готов поклясться, что она пригожа и без этих украшений», — подумал он; ему показалось, что освещение в комнате стало более мягким; настроение его тут же поднялось, даже пульсирующая боль в ноге, казалось, немного стихла.

Гардинер и Райотесли тоже присутствовали здесь, «Что-то уж больно довольный вид у них сегодня, наверное, опять что-то затеяли, — подумал король, — когда закончится концерт, я все у них выведаю».

Здесь же был и Сеймур, теперь лорд верховный адмирал. Король улыбнулся. Как этот молодой человек был похож на него в юности! Дамы обожали Сеймура, а сам он когда-то заглядывался на королеву, негодник! Но при этом не забывал и о принцессе Елизавете. Надо хорошенько присматривать за ней.

Но сейчас король не мог отвести взгляда от Марии Ховард. Она затмевала всех женщин, чем-то напоминая крошку Екатерину Ховард.

Инструментальная пьеса, которую играли музыканты, закончилась. Она понравилась королю, и он решил наградить того, кто ее написал.

— Браво! — вскричал король. — Браво! Ничто так не успокаивает отягощенную заботами душу, как приятная музыка.

— Надеюсь, — произнесла королева, — что душа вашего величества не отягощена ими сверх меры.

— У короля, милая женушка, всегда много забот.

Райотесли, никогда не упускавший случая польстить своему царственному хозяину, прошептал:

— Нашей стране очень повезло, что ею правит наше величество.

Генрих поднял тяжелые веки и посмотрел на канцлера. Этот Райотесли всегда тут как тут со своей лестью и, хотя он был прав, мог бы и помолчать. Впрочем, лесть для короля была слаще райской музыки.

— Добрый мой канцлер, — ответил король и, решив переменить положение на стуле, поморщился от боли, — такова королевская доля — брать па себя тяготы своих подданных. Я сижу на троне Англии вот уже много лет, но когда-нибудь мне придется уступить это место другому.

Он посмотрел на королеву, и в его глазах сверкнула злость — почему она никак не родит ему сына; потом его взгляд переместился на прекрасную фигуру его невестки.

Наблюдая за ними, Сюррей подумал: «Значит, мои слова не пропали даром. Мария одарила его многообещающим взглядом. Семена посеяны. Бедная Катарина Парр, мое сердце обливается кровью от жалости к тебе, но мы все тоже ходим по острию ножа, так почему же твое сердце не обливается кровью от жалости ко мне? Моя голова может слететь с плеч вместе с твоею. Я поэт, король тоже поэт. Но я лучше его, и ему это обидно. Я имею больше прав на престол, чем его величество, и к тому же пишу стихи. Двое величайших писателей нашего времени — Мор и Рошфор — уже сложили свои головы на плахе. Том Уайет был прекрасным поэтом, но ему повезло. Ему удалось — хотя и чудом — ускользнуть от топора палача. А тот, чье перо проворнее королевского, — должен ли он умереть? И уж не Сюррей ли его имя?»

Катарина побледнела, а король с издевкой в голосе произнес:

— Но не будем говорить об этом. Нашей королеве не нравится этот разговор. Ведь правда же, женушка?

— Есть темы, которые нравятся мне гораздо больше, ваше величество, — спокойно ответила королева.

— Так не будем же говорить о грядущих днях, — подхватил король, — когда меня не станет. В нашей стране неспокойно, а это мне не нравится. — Он оглядел всех собравшихся и крикнул: — Мне это не нравится! Я хотел бы, чтобы везде царил мир, и, хотя не в моих силах установить его за пределами Англии, я требую, чтобы у нас дома был мир.

Гардинер придвинулся поближе к королю. Королева взглянула на епископа, и их глаза встретились. «Что-то случилось, — подумала Катарина, — какие-то новые козни против меня».

Она заметила быстрые взгляды, которые король бросал на герцогиню Ричмондскую. Может быть, Гардинер подал королю мысль сделать ее своей седьмой женой, а шестой уготовить судьбу второй и пятой?

— Мы все молимся вслед за вашим величеством, чтобы в Англии наступил мир, — сказал Гардинер. — И во имя него мы денно и нощно следим за тем, чтобы никто не осмелился нарушать ваши повеления. Хотя в нашей стране, мой сеньор, есть много людей, которые стремятся разрушить все то, что вы, в своей мудрости и предусмотрительности, сделали основой нашей жизни...

Генрих замахал на него рукой — эти разглагольствования совершенно не трогали его. Епископ принадлежал к тем несчастным людям, которым не удалось завоевать любовь короля. Генрих не испытывал к нему такой неприязни, как к Кромвелю, по и такой горячей симпатии, как к Уайету и Сеймуру, епископ у него тоже не вызывал.

Гардинер, как и Кромвель, казался королю плебеем. Он терпел обоих за их ум, за то, что они были ему нужны, но никогда не любил их. И король знал, что при первом же промахе Гардинера разделается с ним безо всякого снисхождения, как в свое время с Кромвелем.

— Королевская доля весьма тяжела, милорд епископ, — сказал Генрих. — И никто не знает этого лучше меня самого.

Райотесли прошептал:

— А вокруг вашего трона столько врагов!

Его взгляд, будто бы случайно, остановился сначала на королеве, а затем на Сеймуре.

Катарина поежилась. «Неужели они что-то задумали против меня и Томаса? Нет, только не Томас, — взмолилась она про себя. — Все, что угодно, только чтобы он не пострадал».

Сюррей произнес:

— О каких врагах вы говорите, милорд канцлер, о наших общих врагах, милорд, или о врагах короля? О врагах, скажем... лорда верховного адмирала или милорда епископа?

Во взгляде Райотесли вспыхнула ненависть, а улыбка стала язвительной, когда он мягко произнес:

— Разве у верных и преданных подданных могут быть иные враги, чем враги короля?

— Можно также сказать, — продолжал неугомонный Сюррей, — что в нашем королевстве есть люди, которые, как мне кажется, думают в первую очередь о своей карьере, а уж потом о благе Англии, да и то если это помогает им достичь своей цели.

Король свирепо посмотрел на поэта:

— Поосторожнее с такими обвинениями, милорд граф. Вы утверждаете, что среди моих подданных есть такие люди, которые добиваются выгод для себя, пусть даже в ущерб благу Англии?

— Увы, ваше величество, я высказал такое предположение, поскольку боюсь, что это правда.

Глазки Генриха сузились в знакомой всем манере. У всех присутствующих, за исключением Сюррея, тревожно забились сердца, никто не мог понять, чем закончится эта выходка поэта.

— Если кто-нибудь из вас, — продолжал король, — знает за кем-нибудь такую вину, то его долг и прямая обязанность — сообщить об этом нашему Совету.

Король попытался встать, но неожиданно сердито взревел и упал на стул. Катарина бросилась осматривать его ногу.

— Ваше величество, повязка слишком тугая.

— О боже, ты права! — закричал король. На лбу его выступили капельки пота, а лицо почернело от боли.

— Ты мое спасение, Кейт. Никто не может перевязать мою ногу так, как ты. Когда ее перевязывает кто-то другой, повязка всегда или слишком тугая, или, наоборот, слишком слабая.

Катарина обрадовалась, что сможет заняться повязкой.

— Дает ли ваше величество свое позволение ослабить ее?

— Конечно... и побыстрее, Кейт.

Пока она перевязывала его ногу, король на несколько секунд откинулся на спинку стула и закрыл глаза. Он не мог думать ни о чем, кроме боли.

Но наконец он открыл глаза и посмотрел на придворных.

Как только король немного позабыл о боли, Райотесли сказал:

— Когда граф говорит о врагах вашего величества, он, вероятно, имеет в виду арестованную совсем недавно госпожу Кайм.

— И что сталось с госпожой Кайм? — быстро спросил Сеймур.

— Она сидит в Тауэре, как и полагается всем врагам короля.

И епископ отчетливо произнес:

— Да будет так.

Катарина увидела испуганные глаза трех своих дам — сестры, падчерицы и маленькой Джейн Грей. Эти трое любили ее сильнее всех и знали, что открытый удар по Анне Эскью был на самом деле открытым выпадом против нее. Сюррей спросил:

— И что с этой Анной Эскью? Она хотела, чтобы ее звали Эскью, а не Кайм. Миловидная дама. Изящна, высока и вечно грустна. Ее волосы такого же цвета, как и лютики в полях, а кожа белая, как у лилии; ее глаза своим цветом напоминают летнее небо.

— О ком это вы? — проревел король, почувствовав, что боль в ноге отпустила.

— Об Анне Эскью, ваше величество, — ответил Сюррей.

Король неприятно рассмеялся:

— Как и милорд граф, я ее хорошо запомнил, Слишком смела на язык. Я не люблю, когда женщины начинают учить меня, что надо делать.

Он зарычал от внезапной боли.

— Что ты делаешь, Кейт? Зачем ты мнешь мою могу?

— Тысяча извинений, ваше величество, — ответила Кейт. — Повязка выскользнула у меня на рук.

— Поаккуратнее, моя милая.

Сюррей решил продолжить опасный разговор об Анне Эскью:

— Она ушла от своего мужа, ваше величество.

Но тут его довольно энергично поправила леди Херберт:

— Правильнее было бы сказать, что это муж выгнал ее из дому, ваше величество.

— Что-что? — спросил король.

— Ее муж, ваше величество, выгнал ее из дома.

— У него были на то причины, — произнес Райотесли, криво улыбнувшись леди Херберт и королеве. — Ему не поправилось, что она не хотела подчиняться указам вашего величества.

— И правильно сделал, что выгнал, — сказал король. — Я не потерплю в своей стране неповиновения — от мужчины ли, от женщины ли, какой бы миловидной она ни была.

— Не все могут, — небрежно сказал Сюррей, - склонять голову туда, куда дует ветер.

Король бросил на графа свирепый взгляд, но для этого ему пришлось повернуться на стуле - и его нога выскользнула из рук Катарины, и Генрих вскрикнул от боли.

— На этот раз вы, ваше величество, неосторожно повернулись, — сказала Катарина, — но потерпите, сейчас я закончу перевязку, и вам станет легче. У меня есть новая мазь, которая, я уверена, облегчит боль.

Король снял свою шляпу с пером и вытер пот со лба.

— Как мне надоели все эти новые мази, — ворчал он.

— Как бы мне хотелось вылечить вашу ногу! — воскликнула Катарина.

— Я бы тоже наградил того, кто нашел бы лекарство от этих язв. Клянусь Богом, я не сплю по ночам из-за боли в ноге. Мы сегодня же попробуем твою мазь, Кейт. Ну вот, уже полегчало. — Король повернулся к придворным и нахмурился. — Не женщинам учить меня, что надо делать, — сказал он. — Я согласен в этом со святым Павлом: «Пусть женщины хранят молчание в церкви, ибо им запрещено там разговаривать; им велено подчиняться».

Генрих замолчал и многозначительно посмотрел на жену, стоявшую перед ним на коленях. Он хотел, чтобы Кейт запомнила эти слова. Она была хорошей женщиной и имела самые нежные пальчики при дворе. За это он и любил ее. Но он не терпел женщин, вмешивающихся в дела, которые должны решаться мужчинами, ибо женскому уму далеко до мужского. А Кейт, как и ее подруга Анна Эскью, очень любила вмешиваться не в свои дела. Очень хорошо, что Анну заточили в Тауэр. Генрих надеялся, что его заботливая сиделка Кейт прислушается к его мягкому предупреждению.

Гардинер подобострастно закончил цитату:

—...как велит закон.

Генрих кивнул и пальцем, унизанным драгоценными камнями, погрозил сначала придворным, а потом жене, стоявшей перед ним на коленях.

— У этой Эскью, как я знаю, нашли запрещенные книги, она выступала также за отмену мессы. Держите ее в Тауэре, милорд. Держите до тех пор, пока она не поумнеет.

Гардинер выступил вперед; он склонил голову и заговорил очень серьезным тоном:

— Увы, эта женщина так дерзка, потому что у нее есть друзья при дворе.

— И кто же эти друзья, лорд епископ?

— Это, ваше величество, — произнес епископ, кинув взгляд на королеву, — нам еще предстоит выяснить. — Милорд епископ, — вмешался в разговор Сеймур. — Зачем его величеству знать такие пустяки — кто друзья этой женщины.

— Я тебя не понимаю, братец, — произнес король.

— Эта женщина глупа, ваша милость, только и всего.

— Скажешь тоже, — прорычал король.

— Не стоит о ней говорить, — сказал Сеймур. Катарина, пытаясь унять дрожь в пальцах, молила про себя, чтобы он прекратил этот опасный разговор. Зачем он впутывается в это дело? Неужели не понимает, что его враги только этого хотят?

— Может, и не стоит, — ответил король, — но я хочу преподать урок тем, кто осмеливается оказывать мне неповиновение.

— От женщин, — сказал Гардинер, — бывает столько же неприятностей, сколько и от мужчин. Поэтому пол не служит ей оправданием, Сеймур. По-моему, всякий, кто выступает против нашего правителя короля, — враг Англии, будь то мужчина или женщина.

— Хорошо сказано, — произнес король. Он посмотрел на сэра Томаса и хмыкнул. — Я знаю, о чем подумал наш галантный Сеймур. Она — женщина, поэтому ее надо пожалеть. Ну давай, братец, сознавайся.

— Нет, мой сеньор, я так не думал.

— Неужели? — спросил король. — Не забывай, что я тебя знаю как облупленного.

Среди придворных пробежал смешок, а Катарина подняла глаза и посмотрела в лицо человека, которого она любила. Но он глядел в другую сторону и самодовольно улыбался. «Он так умен, — подумала королева, — так мудр и, несмотря на его кажущуюся беспечность, умеет держать себя в руках гораздо лучше, чем я. Как глупо было с моей стороны ожидать, что замечание короля заденет его!»

— Я хотел бы сказать, — подобострастно произнес Райотесли, — если это порадует ваше величество, что я, в отличие от Сеймура, не считаю Анну Эскью женщиной. Для меня она угроза благополучию Англии, ибо вокруг нее группируются враги короля.

— Ты слишком жесток к ней, друг Райотесли, — заметил король.

— Исключительно ради вашего величества, — ответил канцлер, наклонив голову в знак своей почтительности.

— Это хорошо, канцлер. А теперь... давайте сменим тему. Я не хочу больше огорчаться из-за происков своих врагов, пусть лучше мои друзья порадуют меня своими талантами. Господин Сюррей, что вы там прячетесь? Вы ведь наш величайший поэт, не так ли? Так развлекайте нас. Подойдите... и давайте послушаем ваши прекрасные стихи, которыми вы так гордитесь.

Граф встал и склонился перед Генрихом. Маленькие, налитые кровью глазки короля встретились с красивыми карими глазами поэта.

— Всегда к услугам вашего величества, — сказал дерзкий стихотворец. — Я прочитаю вам свои стихи о весне.

— А! — промолвил король, подумав: «Я не потерплю больше твоей дерзости, милорд. И тебя... со всей твоей королевской кровью и твоими высказываниями в придачу. В твоем красивом лице я узнаю черты твоей сестры. Она горда... горда, как и все вы. Но я люблю гордых женщин... временами». Подумав о сестре молодого поэта, Генрих смягчился.

— Мы жаждем услышать ваши вирши о весне. Я всегда любил весну.

— Весна! — восторженно произнес Сюррей. - Красивейшее время года. Весной все обновляется, за исключением любви.

Король бросил подозрительный взгляд на графа, но Сюррей уже начал читать:

ОПИСАНИЕ ВЕСНЫ,

КОГДА МЕНЯЕТСЯ ВСЕ,

КРОМЕ СЕРДЦА ВЛЮБЛЕННОГО

Пришла пора, когда земля цветет:

Зеленым затканы и холм и дол,

В обнове сладко соловей поет,

Гурлящий голубь милую обрел,

Раскован у ручьев журчащих ход,

Олень, рога роняя, бьет о ствол,

В лесную чащу лань линять идет,

У резвой рыбки в серебре камзол,

Змея из выползины прочь ползет,

Стал ласков к легкой ласточке Эол,

Поет пчела, копя по капле мед,

Зима зачахла, всякий злак взошел,

Бежит беда от счастья и щедрот —

И только мне не избежать невзгод.

Вдруг Сюррей замолчал, ибо король сказал Сеймуру, стоявшему рядом с ним:

— Что он имел в виду, братец, говоря: «Весной все обновляется, за исключением любви?» Я думаю, что любовь появляется и исчезает так же быстро, как и первые цветы. Ха! Ей и весны-то ждать не нужно!

Все весело рассмеялись, а когда смех утих, Сюррей сказал:

— Цветы, ваше величество, каждую весну зацветают заново, а любовь, наоборот, увядает.

Наступило молчание. Что это сегодня с Сюрреем? Неужели с ним случилось то же самое, что и с некоторыми людьми, которые так долго жили под угрозой топора, что страх в них сменился безрассудством? С Сюрреем это время от времени случалось.

Катарина взглянула на молодого поэта и про себя стала молиться за него: «Сохрани его, Господь. Сохрани всех нас».

Она быстро произнесла:

— Ваше величество, когда я слушала стихи графа, у меня возникло желание послушать ваши собственные.

Эти слова тут же вернули королю доброе расположение духа. Удивительно, как этот могущественный король, перед которым трепещут Франция и Испания, может быть тщеславным, как ребенок!

В характере короля странным образом сочетались разные качества — жестокость и сентиментальность, простота и проницательность. И тем не менее, именно это смешение делало его таким, каким он был. Катарине грех было жаловаться на противоречия в характере мужа — она замечала его слабости и, играя на них, спасала других, да и себя тоже, от его гнева.

— Если королева повелевает, — галантно произнес Генрих, — я обязан выполнить ее волю.

— Не соблаговолит ли ваше величество перейти в мою музыкальную комнату и послушать сначала новую мелодию для ваших стихов в исполнении моих музыкантов?

— Хорошо. И пригласим с собой тех, кто способен ее оценить.

Он обвел взглядом придворных. — Идемте с нами... вы, миледи Херберт, и вы, миледи Саффолкская...

Король назвал еще несколько человек. Сюррея среди них не было, и Катарина была рада этому. Пусть молодой человек отправляется в свои покои и подумает там в одиночестве о своем безрассудном поведении.

Но другие заметили, что среди тех, кто удостоился приглашения короля, была сестра Сюррея и что, устроившись в музыкальной комнате королевы, Генрих под каким-то предлогом усадил ее рядом с собой.

Томас Сеймур, также не получивший приглашения, вышел прогуляться в сад.

Он думал о словах Сюррея, произнесенных специально для того, чтобы разозлить короля. Ну и дурак этот Сюррей! Томас Сеймур никогда бы нее повел себя так.

Он шел по саду, в котором скоро запылают розы — алые и белые, посаженные здесь для того, чтобы напомнить всем, кто их увидит, от какой напасти династия Тюдоров спасла страну. Война Алой и Белой розы завершилась восшествием на престол Генриха VII; теперь алые розы Ланкастеров и белые — Йорков мирно цвели рядом, обнесенные деревянными оградами, выкрашенными в белый и зеленый цвет — ливрейные цвета Тюдоров (а в качестве дополнительного напоминания — на колоннах красовались геральдические знаки этой семьи).

Любуясь садом, Сеймур снова подумал о том, какого дурака свалял Сюррей. Чего он хочет? Свалить Тюдоров? Ну и чудак — Тюдоры никому не собираются уступать трон.

Сеймур облокотился на бело-зеленую ограду и стал глядеть на розы.

Судьба благосклонна к верховному адмиралу Англии. Все его мечты осуществятся. Он был уверен в этом, но, тем не менее, никогда не забывал, что надо постоянно быть начеку, чтобы не упустить ни единого шанса, ибо самым большим даром, которым заботливая судьба наградила сэра Томаса Сеймура, было его обаяние.

Женитьба! Удачной женитьбой можно было добиться всего!

Похоже, что надменный Норфолк поглядывает на него, и если он не ошибается, то и его дочка — тоже.

Сеймур не смог сдержать довольного смешка. Семья герцогини Ричмондской, он был уверен, легко сумеет уговорить ее стать женой сэра Томаса Сеймура.

«Как высоко мы поднялись! — подумал он. — Сеймуры из Волф-Холла — простые сельские помещики — породнились с самим королем и достойны войти в семью знатнейшего рода в королевстве!»

Вопрос заключался не в том, захочет ли миледи Ричмондская выйти замуж за сэра Томаса Сеймура, а в том, захочет ли он взять ее в жены.

Мария ему нравилась. Он вообще любил красивых женщин, но для честолюбивого человека одной красоты мало.

— Нет, моя дорогая Мария Ховард, — прошептал он, — другие могут дать мне гораздо больше.

Весенний воздух пьянил его, как вино, — в нем чувствовались ароматы земли. Жизнь хороша и будет еще лучше.

Он наметил себе четырех женщин, однако следует тщательно рассмотреть каждую кандидатуру, прежде чем сделать окончательный выбор. Так кого же ему взять в жены — герцогиню, королеву, племянницу короля или его дочь? Если бы он был свободен в своем выборе, он без колебаний женился бы на Катарине Парр. Он испытывал огромную нежность к королеве, ибо любил ее и знал, что с нею был бы счастлив. Но она могла выйти за него замуж, только став вдовствующей королевой, в то время как принцесса в один прекрасный день могла превратиться в полновластную государыню.

Он любил Кейт за ее милый нрав, но жаждал обладать рыжеволосой принцессой. Честолюбие и желание иногда так приятно сочетаются.

Он покинул розарий и направился к новому саду с прудом, разбитому по велению короля. Как здесь красиво! И как тихо! Террасы и статуи, пруд, где плавают лилии, — над всем этим царили покой и тишина. Уже зацвели подснежники, да и кусты стояли в цветах.

Сеймур подумал о будущем — о времени, когда короля уже не будет в живых, а он и его брат станут правителями страны. Конечно, его братец, захочет забрать всю власть в свои руки; Томасу казалось, что люди, видя, что Эдуард лишен обаяния, считали его более проницательным политиком. Эдуард был хитер, Эдуард был умен, к тому же у него была честолюбивая жена. Эти двое захотят править без помощи Томаса.

Только женитьба поможет ему занять в государстве то положение, к которому он стремится, но для этого нужно правильно выбрать жену.

Вдруг он заметил какое-то шевеление, и губы Сеймура сложились в довольную улыбку, когда он увидел маленькую фигурку, поднявшуюся из травы, одетую в алое бархатное платье и расшитый жемчугом чепец, из-под которого выбивались рыжие волосы.

Сеймур быстро подошел к принцессе Елизавете.

Он поклонился и взял ее за руку.

— Я любовался цветами, — сказал он, — но потом понял, что напрасно терял время.

— Я рада, что вы осознали эту потерю, — отметила она, — ибо знаю вас как человека, который любит тратить попусту свои таланты. Но что-то стало холодать.

— Я с радостью отдам вам свой плащ. Нельзя допустить, чтобы леди Елизавета замерзла.

— Я пойду побыстрее во дворец и согреюсь на ходу.

— Мне бы хотелось, чтобы вы ненадолго задержались и поболтали со мной.

— Вы многого хотите, сэр Томас. Даже слишком многого.

— Никогда нельзя хотеть слишком многого. Если мы хотим многого, то что-то получаем, а если не хотим ничего, то ничего и не получаем. Л это, согласитесь, очень глупо.

— Вы слишком умны для меня, милорд.

— Увы! Порой я огорчаюсь, понимая, что недостаточно умен.

— Вы говорите загадками — я их не понимаю, милорд... — Принцесса отвесила ему реверанс и хотела уже уйти, но он не собирался отпускать ее.

— Мы с вами здесь одни, так давайте забудем о церемониях.

— Одни? Разве можно уединиться при дворе? Такие люди, как мы с вами, мой адмирал, никогда не смогут остаться одни, ибо за ними всегда следят невидимые глаза, а невидимые уши слушают, что они говорят. Всегда найдутся люди, которые, услышав какую-нибудь вашу — и мою — невинную фразу, поспешат использовать ее против нас.

— Елизавета... прекраснейшая из принцесс... Она вспыхнула. Несмотря на весь свой ум, она была падка на лесть, как и ее царственный отец, но она еще не научилась это скрывать. Теперь когда она заняла приличествующее ей положение при дворе и стала играть в политике страны определенную роль, что ей очень нравилось, она с гораздо большим удовольствием выслушивала слова о своей красоте, чем когда жила в неизвестности и нужде.

Сеймур поспешил закрепить успех:

— Не лишайте меня удовольствия... не лишайте удовольствия любоваться вами.

— Я слышала, как придворные дамы говорили, что глупо принимать комплименты лорда-верховного адмирала всерьез.

— Придворные дамы? — Сеймур пожал плечами. — При чем здесь они? Вы отличаетесь от всех, как солнце от луны.

— Луна, — отпарировала она, — очень красива, а если смотреть на солнце, то можно ослепнуть.

— Когда я смотрю на вас, то чувствую, что сгораю от страсти.

Елизавета звонко рассмеялась:

— Я слышала, вы собираетесь жениться, милорд. Могу я вас поздравить?

— Я бы принял поздравления, если бы мог жениться на одной очень дорогой мне женщине.

— Ну так женитесь. Я слышала, что ни один мужчина при дворе не пользуется таким успехом у женщин, как вы.

— Та, на которой я хотел бы жениться, гораздо выше меня по положению.

Елизавета удивленно подняла брови:

— Я не ослышалась? Неужели лорд-верховный адмирал потерял уверенность в себе?

— Елизавета... моя прекрасная Елизавета...

Она уклонилась от его объятий и бросилась бежать, но на секунду задержалась и обернулась, бросив хитрый кокетливый взгляд на Томаса, словно приглашая и в то же время запрещая ему догонять ее.

Елизавета знала, что за ними могли наблюдать из окон дворца. Как бы она ни обожала флиртовать с этим человеком, который нравился ей больше всех других мужчин, она не хотела потерять свое положение при дворе.

Как и у Сеймура, у нее были свои мечты и честолюбивые планы. Однако мечтам и планам Сеймура было далеко до ее замыслов; они были головокружительными, а оттого и более опасными.

Сеймур бросился было за ней, но Елизавета неожиданно напустила на себя надменный вид.

— Я хочу остаться одна, — холодно произнесла она и покинула сад, отчаянно борясь со своим желанием остаться с Сеймуром, наслаждаться его нежными взглядами и, быть может, ласками, которыми он хотел осыпать ее и которые она не смогла бы отвергнуть.

Елизавета была кокетлива и мечтала о том, чтобы ею все восхищались. Флирт был ее любимым развлечением, но за пристрастием к легкомысленным удовольствиям скрывалось ее неистребимое честолюбие.

Глядя ей вслед, Сеймур был уверен, что эта женщина создана для него.

* * *

Нэн тайком выбралась из Гринвичского дворца. Она с головы до ног укуталась в темную накидку, а под юбку надела несколько теплых нижних юбок, которых на ней не будет, если ей этой ночью удастся целой и невредимой вернуться во дворец.

Она уже не в первый раз совершала подобное путешествие, прихватив с собой еду и теплую одежду, но всякий раз ее глаза наполнялись слезами, когда она представляла себе, какие опасности ожидают ее.

Леди Херберт сказала ей:

— Если тебя схватят, ни в коем случае не выдавай, кто тебя послал.

— Не выдам, миледи.

— Ну, Нэн... крепись... и не теряй мужества.

Они обе прекрасно понимали, что если Нэн схватят, то узнают в ней служанку королевы. Но ни за что па свете, уверяла себя Нэн, она не проговорится, что королева имеет какое-либо отношение к ее действиям.

— Боже, дай мне мужества, — постоянно молилась Нэн.

Слабый отблеск ущербной луны сиял на речной воде, и в тени, отбрасываемой кустами, Нэн увидела ожидавшую ее лодку.

Лодочник произнес условленную фразу:

— Эй, привет! Тебя послала миледи?

— Да, — прошептала Нэн. — Миледи.

Она шагнула в лодку, и та медленно поплыла. Нэн вслушивалась в скрип весел и продолжала молить Бога даровать ей мужество.

Лодочник греб и тихонько напевал себе под нос. Не то чтобы ему очень хотелось петь — он нервничал не меньше, чем Нэн, — но он, как и она, должен был, хотя бы внешне, сохранять спокойствие, чтобы никто не догадался, что королева послала свою служанку навестить одну из самых главных узниц Тауэра.

— Ты готова? — наконец прошептал лодочник.

— Да, я готова.

Она выбралась на скользкий берег; ей показалось, что в тени серых стен, нависавших над ней, царит могильный холод.

Человек из Тауэра уже ждал ее, и она молча пошла за ним. Он отпер дверь, Нэн вошла в Тауэр и поежилась. Ее спутник держал свой фонарь высоко, и она увидела сырые степы и ямы в полу, заполненные грязной речной водой; под ногами у нее шмыгали крысы. Нэн ужасно хотелось закричать, но она крепилась.

— Поторопись, — прошептал человек с фонарем, — ты должна вернуться до того, как здесь пройдет стража.

Он отпер дверь, и Нэн вошла в камеру.

Здесь было очень холодно, но Нэн чуть не стало плохо от спертого воздуха, пахнувшего грязью и гнилью. Прошло несколько секунд, прежде чем ее глаза привыкли к темноте — человек с фонарем закрыл дверь и запер ее на ключ. Когда он вернется — а это будет очень скоро, — она услышит звук поворачиваемого в замке ключа и выйдет отсюда.

Нэн с трудом разглядела фигуру, лежавшую на соломе.

— Госпожа Эскью? — прошептала она.

— Нэн! Это ты?

— Да, госпожа. Я принесла еду и одежду. Это приободрит вас.

— Ты добрая и храбрая женщина, раз приходишь ко мне, — произнесла Анна. — Тебе велели что-нибудь мне передать?

— Только то, что мы делаем для вас все, что можно сделать.

— Спасибо.

Нэн увидела исхудавшее лицо; в темноте оно было похоже на лицо призрака. — Тогда передай от меня, — сказала Анна, — чтобы те, кто посылает тебя, перестали подвергать себя опасности и больше не передавали мне еду и одежду. Мне не страшен голод, мне не страшны холод и неудобства.

— Нам в радость помочь вам — мы хотим, чтобы вы знали, что, хотя вы в тюрьме, а мы на свободе, о вас не забывают.

— Спасибо вам всем, — сказала Анна и, невзирая на свои мужественные слова, набросилась на еду, которую принесла Нэн, и стала с жадностью поглощать ее. Нэн тем временем снимала с себя нижние юбки, а Анна надевала их, не переставая есть.

Руки Анны были холодны как лед, зубы выбивали дробь. На ее костях почти не осталось мяса, и она никак не могла согреться.

«Да, — подумала Нэн, — легко мечтать об участи мученика, а как жадно она ест и как благодарна за теплую одежду!»

Тюремщик уже отпирал дверь.

— Поторопитесь, госпожа, — проговорил он. — Вам нельзя задерживаться. Я не видел стражника на его обычном месте. Поторопитесь, говорю вам. Если нас схватят, то помните наш уговор — я вас не знаю и мне неведомо, как вы проникли в крепость.

— Я помню, — ответила Нэн.

Он торопливо запер камеру, и Нэн двинулась по темным проходам, стараясь не касаться осклизлых стен и молясь о том, чтобы не наступить на крысу.

Когда же она, наконец, растянулась на скамейке в лодке, то почувствовала себя совершенно разбитой от переживаний. Она слушала скрип весел, которые уносили ее от мрачной крепости — лондонского Тауэра — назад, в Гринвич.

* * *

Человек с фонарем вернулся в Тауэр, но не успел он пройти и трех шагов, как по обе стороны от него выросли два человека.

— Куда это вы идете? — спросил один из них.

— Куда я иду? — с негодованием воскликнул он, и ему показалось, что его облили ледяной водой, от страха его прошиб холодный пот. — Что за вопрос?! На свой пост, разумеется.

— А кто была та прекрасная дама, с которой вы только что распрощались? — спросил другой.

— Прекрасная дама? Я...

— Вы отводили ее в чью-то камеру, не так ли?

— Вы ошибаетесь.

Тут из его рук неожиданно выхватили фонарь, а самого связали.

— Иди за нами, — велел один из мужчин. — У нас к тебе есть несколько вопросов.

Они потащили его за собой по мрачным проходам. Ужас обуял его. Всего несколько минут назад Тауэр был тюрьмой для других, теперь он стал тюрьмой для него.

— Я... я ни в чем не виноват.

— Позже, позже, — произнес прямо в ухо ему тихий голос, — оправдываться будешь потом.

Они вели его по незнакомым коридорам. До его слуха долетали яростные крики крыс, нападавших на людей, сидевших в камерах; он слышал вопли несчастных узников, цепями прикованных к стенам, которые, услышав шаги в коридоре, принимались взывать о помощи, безо всякой надежды получить ее. Его провели мимо ям, в которых по колено в грязной воде сидели прикованные люди — фонарь высветил их лица с совершенно дикими глазами и нечесаными волосами, лица, по терявшие свое человеческое выражение в борьбе с голодными насекомыми, которые не могли дождаться их смерти.

— Куда... куда вы меня ведете?

— Терпение, дружище, терпение, — проговорил ему в ухо тот же голос.

Наконец его ввели в комнату, и, хотя он до этого здесь никогда не был, он сразу понял, куда попал. Он много слышал об этой комнате. Тусклый свет лампы, висевшей под потолком, подтвердил его ужасную догадку.

Он почувствовал смешанный запах крови и уксуса, — он знал, что в пыточных камерах пахло именно так; и, когда его глаза начали видеть сквозь туман страха, он заметил человека, сидящего за столом, на котором лежали письменные принадлежности. Хоть ему не хотелось в это верить, но он попал в камеру пыток.

Человек, сидевший за столом, встал и подошел к нему, как будто желая дружески поприветствовать. На лице его играла улыбка, а по одежде тюремщик догадался, что это был человек знатного происхождения. Теперь он горько корил себя за то, что прельстился взяткой и связался с людьми, желавшими помочь Анне Эскью. Тюремщик был закоренелым взяточником — он брал немного у одних, немного у других. Но теперь он жалел, что впутался в дело Анны Эскью.

— Ты знаешь, почему ты попал сюда, друг мой, — сказал незнакомец.

— Да... да, милорд. Но я ни в чем не виноват.

— Ничего не бойся. Ответишь на пару вопросов, только и всего.

«Всемогущий Бог, — подумал тюремщик, покрывшись потом, — все они так говорят — ответишь на пару вопросов и свободен!»

— Давай я покажу тебе камеру, — сказал хозяин комнаты. — Здесь у нас батоги, тиски для больших пальцев, испанский воротник... а это — «дочь мусорщика». Ты ведь служил королю как тюремщик и прекрасно знаешь, для чего используются эти игрушки.

— Знаю, милорд. Но я ни в чем не виноват.

— А вот и дыба. Самая интересная штука из всех. Друг мой, те, кто доводит дело до дыбы, — большие глупцы. Этого можно избежать. Ни один мудрый человек не доведет дело до того, чтобы ему вывернули па дыбе все суставы. Но ты побледнел. Уж не собираешься ли упасть в обморок? Ну ничего, тебя быстро приведут в чувство. Понюхаешь уксуса и очухаешься... как говорят.

— Что... что вам от меня нужно? Человек схватил его за руку.

— Ответь на мои вопросы и возвращайся к своим делам. Это все, что мне от тебя нужно. Скажи мне правду и получишь свободу.

— Я скажу все, что вы захотите узнать.

— Хорошо. Я знал, что ты благоразумный человек. Садись сюда... вот на этот табурет. Ну, как... пришел в себя? Покончим с этим побыстрее, сам ведь знаешь — чем быстрее, тем лучше. Давай простые ответы на мои вопросы и вернешься к своей работе и никогда, поверь мне, никогда не войдешь больше в эту комнату.

— Спрашивайте, — взмолился тюремщик, — спрашивайте побыстрее.

— Так ты готов?

— Да, сэр.

— Ты отводил сегодня женщину к узнику?

— Да, сэр.

— Я уверен, что это не входит в твои обязанности. — Нет, не входит... — Он забыл самые простые слова, и говорить быстро у него не получалось. Мне дали взятку. Я плохо сделал, что взял ее. Я раскаиваюсь в этом. Не надо было ее брать.

— И большая была взятка?

— Да, сэр.

— От человека с положением, несомненно. А как зовут узника, в чью камеру явилась гостья. Смотри не пытайся обмануть меня, ибо я тут же велю испробовать на тебе все эти игрушки, и уж тогда ты скажешь правду.

— Не буду. Клянусь, не буду вас обманывать. Этим узником была госпожа Анна Эскью.

— Хорошо. Ты не обманываешь меня, значит, мы сумеем сегодня обойтись без этих штучек. А как звали женщину, которую ты проводил Анне Эскью?

— Это была дама... но я не знаю ее имени.

— Не знаешь? Напряги память.

— Клянусь, я не знаю, как ее зовут. Она принесла еду и теплую одежду для заключенной. Я знаю, кто ее послал, хотя и не ведаю ее имени. Мне его никогда не называли.

— Значит, ты знаешь, кто ее послал?

— Да, знаю. Ее послали еретики — друзья Анны Эскью.

— А как зовут этих друзей?

— Мне не называли их имен.

— Так дело не пойдет. Мне нужны имена.

— Это придворные дамы.

— И ты не можешь никого назвать... хотя бы нескольких?

Он подал знак двум мужчинам со злобными лицами; они подошли поближе.

— Ни единого имени? — спросил допрашивающий.

— Я не знаю, кто послал ее. Мне говорил человек, который привозил ее... я знаю...

— Так ты знаешь?

— Да, милорд. Я знаю, что женщина, приезжавшая к Анне Эскью, — посланница королевы.

— Королевы! Это хорошо. Ты мне очень помог. Можешь идти. Возвращайся к своей работе. Но смотри, никому ни слова о сегодняшнем приключении, дружище, а не то...

— Клянусь, что буду молчать. Клянусь...

— За тобой будут следить. Пусть все останется, как и было. Бери свою взятку. Веди леди в камеру Анны Эскью. Твое сегодняшнее посещение этой камеры и осмотр этих штучек ничего не меняют. А теперь иди, мой милый. Ты отвечал правдиво и очень мне помог.

В ответ на это тюремщик грохнулся в обморок, растянувшись на земляном полу.

Райотесли с улыбкой посмотрел на него. Этот человек ему понравился — он дал именно тот ответ, который был ему нужен.

* * *

Добравшись до Гринвичского дворца, Нэн, как обычно, отправилась прямо в покои леди Херберт. Сестра королевы за время ее отсутствия то молилась, чтобы она вернулась живой и невредимой, то стояла у окна, высматривая, не идет ли она.

— Нэн, — спросила леди Херберт, — ну как, все сложилось удачно?

— Да, как и раньше, миледи.

— Мне показалось, сегодня ты вернулась немного раньше. — Да, миледи. Я едва успела снять юбки, как тюремщик велел мне поскорее уходить.

— С чего бы это? — спросила леди Херберт, побледнев.

— Он сказал, что не видел стражника на обычном месте.

Леди Херберт нервно теребила пальцами драгоценности на своей шее.

— Это неспроста. Они что-то заподозрили.

Нэн упала на колени. Пообщавшись с Анной Эскью, она заражалась ее фанатизмом, ее стремлением обрести мученический венец.

— Миледи, если потребуется, я готова умереть за дело королевы и за ее веру.

Леди Херберт принялась ходить взад и вперед по комнате.

— Женщин не подвергают пыткам. Меня могут послать на костер, но поскольку я женщина, то меня задушат, чтобы я не чувствовала боли, когда загорится мое тело.

Леди Херберт поняла, что Нэн находится на грани истерики. Напряжение было слишком велико — его могли вынести только такие фанатики, как Анна Эскью. Надо прекратить эти опасные посещения Тауэра. Надо убедить королеву, чтобы она отказалась от них.

— Иди в свою комнату, — сказала она. — Я пришлю тебе успокоительное питье. Выпей его и задвинь полог кровати, а потом спи... спи, пока не проснешься освеженной.

Нэн сделала реверанс и отправилась в свою комнату.

Когда она проснулась, ее вчерашнее возбуждение прошло. Она снова стала самой собой. Она с ужасом вспоминала свои походы в Тауэр, и мученическая смерть уже не казалась ей такой прекрасной, как вчера. Смерть ужасна, и воспоминание о холодной мрачной громаде Тауэра только усиливало эту мысль.

* * *

Войдя в спальню королевы, леди Херберт закрыла дверь и прислонилась к ней.

— Мне страшно, — сказала она.

— Почему? — спросила королева.

— Сегодня она вернулась раньше обычного. Стражника не было на его месте.

— А почему его там не было?

— Потому что что-то случилось.

— Ты сегодня какая-то взвинченная, что с тобой?

— О, Кейт, что с тобой будет?

— Откуда я знаю? Разве мы можем это знать?

— Кейт, не посылай больше Нэн в Тауэр. Послушай моего совета, прекрати это опасное дело.

— Значит, ты предлагаешь оставить Анну одну, без помощи в этой ужасной тюрьме?

— Да, Кейт. Да.

— Но ты вспомни — ведь она пострадала из-за меня. Посадили в тюрьму ее, а на самом деле там должна была быть я. Моря ее голодом и холодом, они наносят удар по мне.

— Кейт, Кейт, будь осторожна. Это не игра, в которую мы любили играть в отцовском доме. Это жизнь, и тебе угрожает реальная опасность. Если бы ты знала, какие сны мне снятся, Кейт! О, какие ужасные сны!

— И мне тоже, — сказала королева.

— Тебе что, все равно — умрешь ты или останешься жить?

— Нет, не все равно, — ответила королева. — Я очень хочу жить. И она неожиданно бросилась к сестре и обняла ее.

«Что с нами со всеми будет? — спрашивала себя Анна Херберт. — И зачем только Анна Эскью появилась при дворе! Мы хотим жить, хотим покоя и счастья, а вместо этого своими неосторожными действиями насылаем на свои головы несчастья».

— Сестричка моя, — срывающимся голосом произнесла Анна. — Что же это с нами сталось?

— Жизнь взвалила на нас непосильную ношу, Анна. Так мне кажется временами. Я помню, какой была моя жизнь до замужества с королем... Я помню свой брак с лордом Латимером... Что меня тогда заботило? Что у нас будет на обед, надо собрать клубнику, пока она не перезрела, и ее не склевали птицы; до конца месяца надо уехать из Йоркшира, чтобы проветрить дом; нужно закончить покров для алтаря, который я вышивала для церкви. Вот что меня тогда занимало. А теперь? Как все изменилось! Теперь я думаю не о том, подойдет ли моему господину этот говяжий филей, а о том, сколько времени... сколько времени мне еще ходить в королевах? И скоро ли меня отвезут в Тауэр? И когда я поднимусь на эшафот? Бывают времена, когда я лежу в постели, натянутая как стрела, и мне кажется, как к моей шее прикасается лезвие топора. Я вздрагиваю и молю Бога спасти меня. Но в другие дни меня охватывает безразличие, я смеюсь про себя и говорю — пусть это случится сегодня. Мне все равно!

— Меня пугают истерические нотки в твоем голосе — наверное, ты потихоньку сходишь с ума. Я заметила их и у Нэн, когда она вернулась из Тауэра. Даже Сюррей и тот, по-видимому, слегка свихнулся, ибо его глаза лихорадочно блестели, когда он говорил королю такие вещи, от которых запросто можно лишиться головы. Этот человек ежечасно рискует своей жизнью. А ведь он любит жизнь. Но он так часто был на волосок от смерти, что не мог не почувствовать ее очарования.

— Лучше быть очарованным ею, Анна, чем бояться ее как огня.

— А лучше всего быть от нее подальше... и не смотреть в ее зловещее лицо.

— Тогда, если она придет неожиданно, мы, может быть, не сумеем достойно встретить ее.

— У нас нет выбора, сестра. Дорогая моя Кейт, Нэн не должна больше посещать Анну Эскью.

— Значит, пусть она умирает от голода и холода?

— Надо найти другие способы помочь ей.

— Можем ли мы доверять тюремщикам? Они возьмут еду и одежду, как берут наши взятки, но где гарантия, что они передадут их Анне? Единственный верный путь — это отвозить ей еду и одежду самим.

— А ты когда-нибудь задумывалась о том, что они сделают с Нэн, если схватят ее?

— Я только об этом и думаю.

— Ведь ты ее любишь, правда?

— Да, люблю. Она — хороший человек и очень мне дорога.

— И тем не менее, подвергаешь ее жизнь опасности.

— Она сама захотела ездить к Анне.

— Временами я думаю, что Анна Эскью всех нас околдовала. Она мечтает о мученическом венце, и мне кажется, что этой мечтой она заразила и нас. О, Кейт, как бы мне хотелось опять стать маленькой! Помнишь, как мы играли с тобой в замке Кендал? Как мы были счастливы — ты, я и наш братец Уильям.

— Мы и не знали тогда, что нас на каждом углу подстерегает опасность. Но она была и тогда. Она всегда была. Мы играли в свои детские игры в замке Кендал и не знали, что наш отец обязан защищать границу королевства, а шотландцы в любую минуту могли напасть на нашу страну.

— Ах, какие это были счастливые дни! А помнишь ли ты, как мы жили в Грип-Нортоне?

— Я все помню. Это было не так уж давно. Но помню и тот день, когда мама сказала, что у нас больше нет отца.

— Ты это помнишь? Тебе же было всего четыре года!

— Я помню ее суровое мрачное лицо и как она сказала, что мы должны быть достойны его.

— О, Кейт! — воскликнула Анна Херберт, и они обнялись.

— И я буду достойна его, — сказала Кейт. — Я попытаюсь сделать то, чего он хотел бы от меня.

— Наши отец с матерью и мечтать не могли, что ты станешь в один прекрасный день королевой Англии.

— Но королева Англии должна быть храбрее любой другой женщины нашей страны.

— Она должна быть к тому же и мудрее.

— О, Кейт, Анна Эскью мечтает о венце мученицы, но ведь она вооружена своей верой и мужеством. Ты же знаешь, что она всегда отличалась от всех нас.

— Да, она еще девочкой отличалась от нас — всегда была такой отрешенной. О, сестра, что они с ней сделают? Они забрали ее, поскольку хотели через нее погубить меня и... мы знаем почему.

— Да, мы знаем, что они хотели бросить в Тауэр тебя. Они попытаются вынудить ее признаться, что у тебя тоже есть запрещенные книги и что ты нарушила закон короля.

— И тогда?

— А что тогда, я не знаю.

— Не знаешь? — горько рассмеялась Катарина. — Все будет зависеть от его величества. Если он захочет, чтобы меня осудили как еретичку, то меня осудят. — Смех ее стал громче. — Это просто смешно, я ничего не могу с собой поделать. Все зависит от состояния здоровья короля. Если ему плохо — я чувствую себя в безопасности. Но когда ему становится лучше... О, Анна, разве это не смешно? Я вижу, какие взгляды он бросает на моих придворных дам. Герцогиня Ричмондская очень привлекательная женщина. И герцогиня Саффолкская тоже. Но они очень разные, и он никак не может решить — которую из двух предпочесть: вдову своего сына или вдову Чарльза Брэндона. Обе они вдовы, заметила! Наверное, я пробудила в нем интерес к вдовам. Да к тому же никто, кроме них, не осмеливается смотреть на короля как на желанного мужчину. Сестра, моя жизнь висит на волоске — и кто же его держит? Его величество. И что он с нею сделает, зависит от герцогинь Ричмондской и Саффолкской... и от состояния его здоровья!

— Не надо смеяться таким жутким смехом — он меня пугает. Ты должна быть спокойной. Ты должна быть уравновешенной. Твоя судьба зависит от каждого твоего поступка, даже самого незначительного.

— О, сестра, какая судьба ждет бедную Анну Эскью?

— Они не осмелятся подвергать ее пыткам... ведь она — женщина благородного происхождения. Король этого не допустит. Королева посмотрела на сестру и снова расхохоталась, и леди Херберт с большим трудом удалось ее успокоить.

* * *

Епископ и канцлер снова гуляли в Большом парке.

— Какие новости, милорд канцлер? — спросил, Гардинер.

— Хорошие новости, милорд епископ. Я схватил тюремщика, как только он расстался с придворной дамой. В пыточной камере он признался, что одежда и еда, которую получала узница, посылалась по приказу королевы.

Гардинер кивнул:

— Это хорошая весть.

— Разве этого недостаточно? Епископ покачал головой:

— У короля опять разболелась нога. А эта женщина — очень, очень хорошая сиделка.

— Вы думаете, что он так ее любит, что не ищет себе другой жены?

— Пока король дышит, он всегда будет готов сменить жену — при условии, что предыдущая делила с ним ложе не меньше месяца.

— Милорд епископ, не далее как неделю назад он сказал мне: «Три года брака, Райотесли, и никаких признаков, что у этой женщины могут быть дети. Я не верю, что вина лежит на мне; поэтому я сделал вывод, что Бог, очевидно, не одобряет моего брака».

— Это хорошо.

— А вы видели взгляды, которые он бросает на миледи Саффолкскую?

— А вот это не очень хорошо. Она, как и королева, погрязла в ереси. Для нас больше подходит миледи Ричмондская. Чем нежнее будут к ней чувства короля, тем лучше. Все зависит от силы его чувств к ней.

— А... если он все-таки предпочтет вдову Брэндона?

— Мы не должны допустить этого. Но сначала надо избавить его от Катарины Парр.

Гардинер был мрачен.

— Мы должны действовать с предельной осторожностью. Не забывайте о докторе Лондоне, умершем от унижений, которым его подвергли.

— Я помню о нем. Но тюремщик сам сознался, что женщина приходила от королевы.

— Слово простолюдина весит немного. Мы должны помнить одно, друг мой, — эта ситуация совсем не простая. Когда в руках Кромвеля оказались доказательства неверности Анны Болейн, король уже жаждал избавиться от нее и жениться па Джейн Сеймур. Теперь же дело обстоит по-другому. Сегодня король желает избавиться от жены, а завтра он вспоминает, что она — его сиделка, и обойтись без нее он не сможет. Если мы расскажем королю о свидетельстве тюремщика в то время, когда ему нужна сиделка, то на наши беззащитные головы обрушится небо. Нет! Будем учиться на ошибках других. Вспомним о браке короля с Екатериной Ховард. Кранмер хорошо знал, как сильно любил ее король. И что он сделал? Он представил королю неоспоримые доказательства ее вины. Мы тоже должны отыскать такие доказательства. Свидетельства тюремщика низкого происхождения совершенно недостаточно.

— Вы хотите сказать, что сама эта женщина — Анна Эскью — должна дать показания против королевы?

— Да, именно это я и хочу сказать. — Но вы ведь ее знаете — она никого не выдаст. «Убейте меня, — скажет она. — Я не боюсь смерти». И, клянусь Богом, одного взгляда на нее достаточно, чтобы понять, что она не боится.

— Она — фанатичка, ей легко говорить это, и быстро умереть — тоже. Но умирать медленной... мучительной... ужасной смертью — это совсем другое дело. На дыбе даже самые храбрые мужчины молили о пощаде.

— Но... ведь она женщина.

Тонкие губы Гардинера сложились в легкую усмешку.

— Она, дорогой канцлер, не женщина, — произнес он, — она — наш враг.

В камере Тауэра Анна Эскью каждый день ожидала казни — в том, что ее приговорят к смерти, она не сомневалась.

Она встала на колени у зарешеченного окна и молилась, потеряв счет времени. На каменных стенах ее камеры были нацарапаны имена людей, сидевших здесь до нее, слова надежды и отчаяния. Она молилась не за себя, а за тех, кто страдал здесь до нее. Она знала, что наделена мужеством, которое позволит ей без страха встретить то, что уготовила ей судьба.

Она начала молиться в полночь, а теперь за окном занималась заря. Сквозь решетки проникал утренний свет — наступал новый день, а она все еще стояла на коленях.

Прошло несколько дней после того, как ее посетила Нэн. У Анны почти не было еды, но она не ощущала потребности в пище. Временами ее ум отвлекался от молитвы, и она вспоминала свое детство в доме отца и дни, когда они с сестрой бродили по саду и были счастливы вместе.

Анна всегда была очень серьезной и любила книги сильнее, чем игры. Ее старшая сестра смеялась над ней, и бывали мгновения, когда Анна ей завидовала. Она была как все люди, ее старшая сестра, — любила вкусно поесть и красиво одеться. Она говорила ей:

— Какая ты странная, Анна. Иногда мне кажется, что мою настоящую сестру похитили эльфы, а взамен оставили тебя. Ты похожа на ребенка из сказки — у тебя в глазах горит такой огонь, что я думаю, будто твоим отцом был какой-нибудь святой.

Порой Анне казалось, что она возвратилась в те дни, когда ее сестра была невестой мистера Кайма. Она слышала болтовню сестры:

— Он очень богат, Анна. Говорят, он самый богатый человек в Линкольншире, и мне он по нраву.

— Как ты можешь так легко относиться к своему замужеству? — содрогаясь, спрашивала Анна. — Хорошо, что это тебя, а не меня выдают за мистера Кайма. Я пойду в монастырь. Я мечтаю о тихой, спокойной жизни, которая позволит мне изучить творения Мартина Лютера.

Она снова пережила в своей душе те трагические дни, когда умерла ее сестра. Смерть всегда была рядом. Она налетала всегда неожиданно, и никто не мог сказать наверняка, откуда будет нанесен удар.

— Сестра твоя умерла, — сказал Анне отец, — и замуж за мистера Кайма выйдешь ты.

Она видела его как живого — мистера Уильяма Кайма, молодого и горячего человека, которому нужна была жена. Он с радостью согласился жениться на младшей сестре. Напрасно она молилась и умоляла отца не выдавать ее замуж.

— Первый долг дочери — повиновение, так сказано в Писании, — было отвечено ей.

Так сказано в Писании. И Анна перестала сопротивляться судьбе.

А потом приходило самое ужасное воспоминание — теплые, жадные руки мистера Кайма, от которых ее бросало в дрожь, и ее собственная покорность на брачном ложе.

Сначала он был добр.

— Мое бедное милое дитя, ты не понимаешь. Ты так молода... так невинна. Не бойся меня.

Она лежала, содрогаясь, и терпела эту пытку, как позже вытерпит все другие.

Наконец она наотрез отказалась спать с мистером Каймом, но он не хотел и слышать об этом. Он был в ярости.

— Это против природы! — кричал он ей.

— Оставь меня в покое, — умоляла Анна. — Разведись со мной... делай что хочешь, но не заставляй меня заниматься тем, что мне противно.

Анна прекрасно понимала, что он вел себя не грубее любого другого мужчины, оказавшегося бы на его месте.

— Я не отпущу тебя, — бушевал он, — ты моя жена и будешь ею всегда!

Временами, когда она просыпалась, эти слова звучали в ее ушах, тогда она радовалась, что очутилась в этой ледяной камере и избавилась от притязаний мужа, которые казались ей унизительными и отвратительными.

— Я сделаю из тебя нормальную женщину, — говорил ей муж, но, когда обнаружил, какие книги она читает, отказался от своих планов. — Это еще что такое? — спросил он, — ты что, протестантка?

— Я верю в то, чему учил Мартин Лютер.

— Ты хочешь, чтобы король бросил нас в тюрьму?

— Лучше быть пленницей короля, чем твоей похоти.

— Ты — сумасшедшая. Ты больше не будешь ничего читать и писать.

И он запер Анну в ее комнате и сжег все ее книги.

Но вскоре она обнаружила его слабое место и очень обрадовалась этому. О ее увлечении новой религией болтали слуги, а когда жена замешана в чем-то, муж тоже легко может попасть под подозрение!

Мистер Кайм был богатым человеком, а богатые очень часто становились жертвами тех, кто хотел заполучить их земли и деньги и доносил на них. Он трясся над своими богатствами и готов был избавиться от жены, только бы не подвергались опасности его земли и денежные сундуки.

— Убирайся из моего дома, — сказал он ей, — я не хочу иметь ничего общего ни с тобой, ни с твоей проклятой верой!

Она была счастлива покинуть его дом. Теперь, стоя на коленях в своей камере, Анна благодарила Бога, что Он провел ее через все это. Тот случай научил ее мужеству, а она знала, что очень скоро оно понадобится ей.

Рано утром послышались шаги в коридоре, дверь открылась, и в камеру вошли двое мужчин.

— Готовьтесь в путь, госпожа Эскью, — сказал один из них. — Сегодня мы отвезем вас в ратушу, где вы дадите показания.

* * *

Анна стояла перед судьями. У нее кружилась голова от свежего чистого воздуха; солнечный свет чуть было не ослепил ее; она так ослабела, что едва держалась на ногах. Но она не обращала на это внимания — тело ее было слабым, но дух силен.

Она взглянула вверх, на деревянные балки крыши, а потом вниз, на каменный мозаичный пол. В огромном зале было тепло — в окна струились лучи теплого весеннего солнышка, освещая ярким светом вырезанные из дерева гербы Уиттингтонов.

Ее допросу придавали особое значение, но ей было совсем не страшно. Анна знала, что она права, и ей казалось, что, имея на своей стороне Бога и всех его ангелов, ей нечего бояться лорд-мэра Лондона, Боннера, Гардинера, Райотесли и всех благородных господ из католической партии, которые собрались здесь, чтобы сбить ее с толку и, воспользовавшись какой-нибудь оплошностью, отправить на костер.

До нее донеслись слова лорда-мэра:

— Вы — еретичка и, если будете упорствовать в своем заблуждении, будете осуждены по закону.

Ее голос прозвенел на всю ратушу — удивительно, как в таком хрупком теле родился такой громкий звук.

— Я не еретичка, и нет такого Божьего закона, по которому я заслуживала бы смерти. Я не отрекусь от веры, которую исповедую, милорды, ибо знаю, что она истинна.

Райотесли спросил:

— Значит, вы отрицаете, что причастие — это плоть и кровь Христа?

— Да, отрицаю. То, что вы называете плотью Христа, — на самом деле всего лишь хлеб. Сын Бога, рожденный Девой Марией, сейчас на Небесах. Он не может быть куском хлеба, который, пролежав несколько недель, плесневеет и портится. Как же он может быть божественной плотью?

— Вы здесь не для того, чтобы задавать вопросы, мадам, — сказал Райотесли, — а чтобы отвечать на те, которые мы перед вами поставим.

— Я читала, — произнесла Анна, — что Бог создал человека, но о том, что человек может создать Бога, не написано ни в одной книге, А если вы говорите, что кровь и плоть Бога превращается в хлеб, потому что человек освятил его, значит, вы утверждаете, что человек может сотворить Бога.

— Значит, вы упорствуете в своей ереси? — спросил лорд-мэр.

— Я упорствую в том, что считаю истинным, — ответила Анна.

— Вы сами себя приговорили к смерти, — было сказано ей.

— Я говорю только то, что считаю правдой.

— Мне кажется, — произнес Гардинер, — нам следует прислать к вам священника, чтобы вы признались ему в своих ошибках.

— Я признаю свои ошибки только перед Босом, — гордо заявила Анна. — Я уверена, что Он благосклонно выслушает меня.

— Вы не оставляете нам другого выбора, как только приговорить вас к сожжению.

— Я никогда не слышала, чтобы Христос или кто-нибудь из его апостолов приговорил кого-нибудь к смерти.

Судьи зашептались — они чувствовали себя не и своей тарелке. С этими мучениками всегда так — они выводят из себя других, а сами остаются спокойными. Если бы она выказала хоть какие-нибудь признаки страха! Если бы они могли опровергнуть ее аргументы!

— Вы похожи на попугая! — сердито закричал па нее Гардинер. — Повторяете... повторяете... повторяете то, что вычитали в книгах. Райотесли сузил глаза. Он думал: «Как 6ы мне хотелось увидеть в этих глазах страх, как бы мне хотелось, чтобы эти гордые губы молили о пощаде».

Анна произнесла громким, ясным голосом:

— Бог — это дух. Ему будут поклоняться духе и в истине.

— Итак, вы отрицаете присутствие Христа причастии?

— Да. Иисус сказал: «Смотрите, чтобы никто не мог вас обмануть. Ибо многие придут под Моим именем и будут говорить, — я Христос, и обманут многих». Хлеб причастия — это всего лишь хлеб, и, когда вы говорите, что это плоть Христа, вы обманываете самих себя. Навуходоносор сделал для себя Богом золото и поклонялся ему. Вы похожи на него. Хлеб — это и есть хлеб...

— Молчать! — заорал Гардинер. — Вас привели сюда, женщина, чтобы вы защищали свою жизнь, а не проповедовали ересь!

Судьи посовещались и, признав ее виновной, приговорили к смерти через сожжение на костре.

Анну отвезли назад в темницу Тауэра.

Умереть смертью мученицы!

Хватит ли у нее мужества? Она представляла как пламя охватывает ее тело, она чувствовала запах горящих дров, слышала их потрескивание. Сможет ли она вытерпеть невыносимую боль? Она видела себя окруженную пламенем, с крестом в руке. Сможет ли она вынести это с достоинством и стойкостью?

— О Боже, — молилась она. — Дай мне мужество. Помоги мне вынести боль, вспомнив о том, кик страдал Твой сын, Иисус Христос. Помоги мне, Боже, во имя Иисуса.

Она всю ночь простояла на коленях. Перед глазами проходили сцены из ее прошлого. Она видела себя в отцовском саду, где они с сестрой кормили павлинов; вот она замужем за мистером Каймом, вот она в его объятиях, с трудом терпя их; пот ее везут в лодке в тюрьму; вот она стоит перед судьями в ратуше.

Наконец, измученная долгим стоянием на коленях, она легла на пол камеры.

Но с наступлением утра она пришла в себя и подумала: «Как легко было раньше думать о смерти — когда я не знала, что умру очень скоро».

* * *

Во дворце обсуждали поведение Анны Эскью на допросе.

Как вызывающе она себя вела перед судьями! Ну и дура! Беспросветная дура!

— Это только начало, — шептались придворные.

Люди, читавшие запретные книги и интересовавшиеся новым учением, испугались, что могут лишиться жизни, и называли свое увлечение данью моде.

— Это было лишь интеллектуальное упражнение, ничего больше.

— Это не ересь... не та вера, за которую можно умереть.

Королева слегла — она заболела от страха. Анну — ее хрупкую Анну — приговорили к со жжению на костре! Этого нельзя было допустить. Но что она могла сделать? Разве у нее была какая-нибудь реальная власть?

Король был недоволен ею; на собраниях двора он делал вид, что не замечает ее. Раз он решил предпочесть ей герцогиню Саффолкскую или Ричмондскую, то найдет способ избавиться от нее.

Пришла сестра королевы и опустилась у ее ложа на колени. Они молчали; глаза леди Херберт были затуманены слезами. Она пришла чтобы попросить сестру спасти Анну, но в то же время она молча молила королеву ничего не предпринимать.

Маленькая Джейн Грей тихо ходила по комнате. Она знала, что происходит во дворце. Госпожу Анну Эскью сожгут на костре, и никто не сможет сделать ничего для ее спасения.

У девочки было живое воображение, и ей казалось, что все, что происходит с Анной, происходит и с ней. Она представляла себя на месте Анны в ледяной затхлой камере Тауэра и перед судьями в зале ратуши.

Этой ночью ей приснилось, что она стоит на Смитфилдской площади, и у ее ног складывают вязанки дров.

Джейн была у принца, когда к нему пришла принцесса Елизавета.

Елизавете уже исполнилось тринадцать лет, она выглядела совсем взрослой леди. В ее глазах была, тайна; она носила платья, оттенявшие цвет ее волос, и кольца, подчеркивающие красоту ее рук. Когда она смотрела на мужчин — так, по крайней мере, казалось Джейн, — ее интересовало одно — восхищаются ли они ею или нет. Она хотела, чтобы ею восхищались даже ее учителя. Несомненно, госпоже Катарине Эшли, считавшей принцессу самым лучшим человеком на свете, приходилось с ней нелегко.

Все, даже Елизавета, были расстроены приговором, вынесенным Анне Эскью. Елизавете, как и Джейн, пришлась по душе новая вера, правда, она воспринимала ее совсем по-другому. Эта вера нравилась Елизавете, но она с легкостью откажется от нее, если того потребуют обстоятельства. Джейн же знала, что никогда этого не сделает. «Я хотела бы быть такой, как Анна Эскью», — думала Джейн.

— Надо что-то сделать, чтобы спасти ее! — скапала Джейн.

Эдуард вопросительно посмотрел на Елизавету, ибо ее голова всегда была полна разных замыслов. Если можно сделать хоть что-то, Елизавета всегда знает, что именно.

Но она покачала головой:

— Сделать ничего нельзя. И лучше всего вообще помалкивать.

— Но нельзя же позволить, чтобы ее сожгли! — воскликнула Джейн.

— Это не наше дело. Нас даже слушать не станут.

— Но мы можем попросить, чтобы ее помиловали, правда ведь?

— Кого это ты собираешься просить?

— Короля.

— И ты осмелишься обратиться к нему с такой просьбой? А ты, Эдуард, осмелишься?

— Тогда, может быть, лучше обратиться к приближенным короля?

— К кому же? К Гардинеру? Или, может быть, к канцлеру? — с сарказмом спросила принцесса. — Нет, конечно, не к ним.

— Тогда, наверное, к Кранмеру? Ха! Он слишком умен. Он еще не забыл, как совсем недавно сам был на волосок от гибели. Он и пальцем не пошевелит, чтобы спасти Анну. Пусть все идет своим чередом и поскорее забудется. Это и нам совет.

— Но ведь Анна — наша любимая Анна Эскью — умрет!

— Наша безмозглая Анна Эскью, лучше сказать. Она осмелилась встать и заявить, что святой хлеб — вовсе не плоть Иисуса Христа.

— Но ведь мы знаем, что это правда.

— Знаем? — Елизавета широко открыла глаза. — Мы читали об этом, но так ли это на самом деле, не знает никто.

— Но если она верит...

— Говорю тебе, она глупа. А при дворе... да и во всем мире... нет места глупцам, поверь мне.

— Но ведь ты... так же, как и мы...

— Ты сама не знаешь, что говоришь.

— Значит, ты осуждаешь Анну, а с ней и нашу мачеху? Значит, ты на стороне Гардинера?

— Я ни на чьей стороне и никого не осуждаю, — ответила принцесса. — Я... сама по себе.

— Может быть, дядя Томас попросит отца помиловать Анну, — сказал Эдуард. — Он умеет убеждать, и отец любит его. Дядя Томас знает, что надо сделать.

— Это правда, — заявила Елизавета. — Он знает, что надо делать, и он поступит точно так же, как и я.

Она улыбнулась и неожиданно раскраснелась; Джейн поняла, что Елизавета подумала не о несчастной Анне Эскью, а о беспечном Томасе Сеймуре.

Королю было весело. Окруженный придворными, он слушал молодого музыканта — прекрасного юношу, который играл на лютне и пел таким красивым голосом, что мысли короля унеслись далеко. В песне говорилось о любви, о любви же думал и король.

Он решил взять в жены леди Саффолк. Она родит ему сыновей. Он представил себе ее белое тело и волосы, посыпанные светло-желтой пудрой, с помощью которой многие дамы добивались, чтобы их волосы приобрели золотистый отлив. Она была дородной, пышущей здоровьем женщиной.

Ее взгляды говорили ему, что он ей тоже не безразличен. Она нравилась ему еще и потому, что была вдовой Чарльза Брэндона, с которым он был очень дружен. Поэтому-то он так быстро простил Чарльза, когда тот поспешил жениться на его сестре Марии Тюдор после смерти старого Людовика. Вспомнив юность, Генрих усмехнулся, и ему вдруг мучительно захотелось вернуть те дни.

Но он еще не стар — ему всего пятьдесят пять. Разве это старость?

«Нет, — решил он, — разозлившись, я чувствую себя старым, потому что у меня нет жены, которая ублажила бы меня. Почему, — подумал он, — Катарина не может родить мне сына?»

Он знал почему. Бог был недоволен ею. А почему он ею недоволен? Она не распутничала — король был вынужден признать это, — как его прежние жены. Нет, у нее был другой грех — она была еретичка, как и ее подруга Анна Эскью. А эту женщину признали виновной и приговорили к костру. Генрих облизал губы. А разве вина его жены меньше, чем той, которую приговорили, к смерти?

«Но я не хочу, чтобы Катарина умерла такой ужасной смертью, — подумал король. — Я милосерден; по разве это справедливо, чтобы одна умерла в наказание за свои грехи, а другая, не меньше ее согрешившая, оставалась на свободе?»

Ходили неприятные слухи, что герцогиня Саффолкская тоже была замечена в ереси. Он не хотел проверять сейчас эти слухи. Он отказывался в это верить. Просто ее враги, увидев его интерес к ней, решили очернить ее в его глазах. Нет, не надо, думать об этом... пока.

Она была восхитительна, но почему-то не выражала открыто своего восхищения королем. Может, быть, она просто побаивалась такого могущественного любовника и временами пыталась скрыться от него? Возможно. Но он-то знал, что на самом деле ей хотелось остаться!

В старые добрые времена он сделал бы ее своей любовницей. Но когда человек становится старше, одних любовных утех ему уже недостаточно, к тому же гоняться за женщинами уже нет сил. Занятия любовью теперь должны быть более спокойными, при тусклом свете... одной свечи.

Канцлер на его стороне. Король улыбнулся — Райотесли хорошо проявил себя при допросе этой еретички. Он не размяк от того, что перед ним женщина.

Женщина! И он снова представил себе красавицу герцогиню. «Скоро я проверю, хороша ли она в любви», — с удовольствием подумал король.

А вот Анну Эскью язык не повернулся бы назвать женщиной. Слишком худа, да и думает только о книгах, а не о любовных ласках. Женщины не должны быть такими. Нет, Анна Эскью — не женщина.

Он повторил эти слова еще раз, специально для своей совести, ибо был он хитер и проницателен и догадался, какие планы вынашивал канцлер.

«Она — не женщина! Не женщина!» — повторял он, пытаясь успокоить свою совесть.

Она грешила не в одиночку, должны быть и другие. Надо ее допросить, и она сообщит их имена. Тут он вспомнил о герцогине Саффолкской. Нет-нет, это неправда. Он не верил, что она еретичка. Его ведь окружают совсем не дураки, никто из них не осмелится очернить при нем имя невинной дамы.

Но почему нельзя допросить Анну Эскью в Тауэре? Потому что она женщина? Но ведь она не женщина... вернее, не настоящая женщина.

«Если при моем дворе будут обнаружены еретики, — сказал король своей совести, — им не будет пощады. Во имя святой церкви, главой которой я являюсь, им не будет пощады... кем бы они ни были... кем бы они ни были».

Он вспомнил прекрасную герцогиню, которая мечтательно смотрела вдаль, слушая песню о любви. О ком она думала — о любовнике, самом желанном любовнике в образе короля?

Он снова заговорил со своей совестью:

«Я король, и моя голова раскалывается от государственных забот. Я возглавляю великое государство и вижу, как растет в моих руках его могущество. Я мудро строю отношения с другими странами. Я сметаю все преграды на пути Англии. Я использовал императора Карла против хитрого Франциска... и я вижу, как возрастает значение моей страны в мире. Я — король, и в связи с тем, что государственные дела не отпускают меня ни на минуту, я нуждаюсь в любви, которая снимала бы это неимоверное напряжение. Мне нужна любовница».

Но совесть сказала ему:

«У тебя есть жена».

«Жена-еретичка? »

«Это еще не доказано».

Его глазки сузились.

«Если бы это было доказано, мне бы ничего другого не оставалось, как удалить ее от себя. Я не потерплю еретиков в своем королевстве. Кто бы они ни были, я не потерплю тех, кто действует против Божьей правды».

«Да, но это еще надо доказать!

«Возможно, это мой долг. А когда я говорю о любви, я думаю не о том, чтобы ублажать свое тело. Разве я когда-нибудь думал об этом? Нет! Мне нужны сыновья. Теперь, когда я старею, они нужны мне больше, чем когда-либо. Если я избавлюсь от одной жены и возьму себе другую, я сделаю это только ради того, чтобы заиметь сыновей, чтобы обеспечить продолжение нашего рода... ради блага Англии».

«Ну что ж, — строго сказала его совесть, — это очень хороший повод для того, чтобы избавиться от бесплодной жены».

Совесть короля успокоилась. Моралист в его душе снова уступил доводам любителя чувственных радостей.

Сейчас канцлер был при нем. Он прошептал:

— Прошу прощения вашего величества, но даст ли мне ваше величество позволение допросить осужденную женщину?

— Ты думаешь, что сумеешь узнать у нее имена других?

— Да, ваше величество; я предлагаю допросить ее во имя вашей светлости.

— Если в моем королевстве есть люди, не желающие подчиняться воле своего короля, то я должен знать их имена. Но кто бы они ни оказались, сэр канцлер, пусть не ждут от меня пощады.

Канцлер поклонился. Как легко оказалось получить разрешение короля!

* * *

Дверь в камеру Анны открылась. За ней пришли двое.

— Так скоро? — спросила она. — Вы отвезете меня на Смитфилдскую площадь?

— Еще нет, госпожа. До этого вам придется еще кое-куда сходить.

— Куда?

— Скоро узнаете. Вы готовы идти за нами?

— Да.

И она пошла между своими тюремщиками.

— Куда вы меня ведете? — спросила Анна, хотя догадывалась куда.

«О Боже, — молилась она, — помоги мне. Помоги мне сейчас, как помогал всегда, ибо я нуждаюсь в Твоей поддержке. Я женщина... слабая женщина, которая и так уже многое вынесла. Я ослабела от голода и холода; но не это огорчает меня. Меня удручает то, что я боюсь».

Она держалась за скользкие стены, чтобы не упасть; когда мимо ее ног пробегала крыса, которую вспугнули шаги, Анна отшатывалась, содрогаясь от отвращения.

— Сюда, госпожа.

Один из мужчин подтолкнул ее вперед, и перед ее изумленными глазами предстала короткая винтовая лестница, по которой ее свели вниз.

Они оказались в мрачных подземельях Тауэра. Здесь сильнее чувствовалась вонь, исходившая от грязной речной воды.

«О Боже, — взмолилась Анна, — позволь мне умереть здесь. Позволь мне умереть за веру. Я с радостью отдам за нее жизнь. Не допусти, чтобы я опозорила свою веру. Дай мне силы вытерпеть все, что меня ждет».

В нос Анны ударило зловоние застоявшейся крови, от которого ее чуть не стошнило. Она уже не сомневалась, что ее ведут на пытку. Отчаяние охватило ее. Анне показалось, что она слышит крики истязаемых. Вправду ли она слышала их, или это было только эхо голосов сгинувших здесь людей? Ее втолкнули в комнату — страшную камеру пыток, от одного вида которой теряли мужество самые храбрые мужчины.

Анна оперлась о каменную колонну, с которой свешивались массивные приспособления, о назначении которых она могла только догадываться, хотя и понимала, что они были сделаны, чтобы пытать людей.

К ней подошли двое мужчин — она редко встречала людей с такими зверскими лицами. Их выдавали глаза — сверкающие холодные глаза, в которых таилось возбуждение. Эти глаза подсказали ей, о чем они думали: «Ха! Наконец-то к нам привели женщину!»

Это были канцлер Райотесли и главный прокурор Рич, которых она видела на допросе.

Она понимала, что столь важного допроса, который должен состояться сегодня в этой камере пыток, еще не было, ибо здесь присутствовали не только канцлер и главный прокурор, но и сэр Энтони Кневет, комендант Тауэра.

Она умоляюще взглянула на него, ибо в его глазах не было того выражения звериной жестокости, как у тех двоих, и ей показалось, что он смотрел на нее с сочувствием, как будто хотел сказать: «Я в этом не виноват. Я только выполняю приказ».

Канцлер заговорил первым. Он уселся за стол, на котором стояли письменные принадлежности.

— Вы, наверное, гадаете, мадам, зачем вас привели сюда? — спросил он.

— Я знаю, зачем сюда приводят людей. Отвечать на вопросы.

— Вы умны. Я вижу, что нет смысла терять время на объяснения.

Главный прокурор повернулся к ней:

— Вы будете отвечать на мои вопросы, мадам.

— Не утруждайте себя, — ответила она. — Я уже ответила на ваши вопросы и не собираюсь менять своих ответов. Я верю, что тело Христово...

Рич помахал рукой:

— Нет-нет. Здесь все ясно — вы еретичка. Мы это знаем. Вам вынесли приговор, и то дело закрыто.

— Вас привели сюда по другому поводу, — сказал Райотесли. — Вы не одиноки в своей ереси. Вы должны знать имена многих людей, придерживающихся той же ложной веры, за которую вы пойдете на смерть.

— Откуда я могу знать, что творится в умах и сердцах других людей?

— Мадам, вы очень умны. Вы прочитали много книг... слишком много. Но не тратьте свой ум на нас. Нам не нужны уклончивые ответы. Мы хотим знать имена.

— Имена?

— Имена тех, кто посещал ваши собрания, кто читал вместе с вами запрещенные книги.

— Ничьих имен я не назову.

— Почему же, мадам?

— Если бы я знала наверняка, что тот или иной человек верит в то же, во что и я... я бы все равно не сообщила вам его имени.

— Оставьте свой язвительный тон — так будет лучше для вас. Вы — не в ратуше, и наше терпение на исходе.

— Я это поняла. В ратуше вы следили за своими словами — слишком много было слушателей. Здесь вы можете говорить что хотите.

— Мадам, вы женщина благородного происхождения. Мне кажется, вы не до конца осознали, зачем вас привели сюда.

— Я знаю, сэр, зачем вы привели меня сюда, — ответила Анна. — Здесь пытают людей, но я не знала, что теперь пыткам подвергают и женщин.

— Вы дерзки, мадам. Берегитесь.

Райотесли подал знак двум мужчинам, которые подошли поближе. Это были заплечных дел мастера; лица их были совершенно бесстрастны — на них не отражалось никаких чувств, как бывает у тех, кто всю жизнь занимается таким ужасным делом.

Они схватили Анну за руки, и Райотесли приблизил к ней свое лицо.

— Я и сейчас убежден, что вы не до конца понимаете, что будет с вами, если вы станете упорствовать. Вы наверняка слышали о дыбе, но не имеете понятия о том, как она действует.

— Могу себе это представить, — ответила она, надеясь, что он не заметит, что ее губы шепчут молитву, произнося только одно слово — «мужество».

— Подведите ее к дыбе, — велел главный прокурор, — может быть, при виде ее она одумается.

Анну протащили через всю комнату, и глазам ее предстало сооружение, на которое ни один человек не мог взглянуть без содрогания. Это были дна столба с перекладиной, на концах которой располагались два ворота с отверстиями, в которые вставлялись весла, поворачивающие эти вороты. К ним были привязаны веревки, которыми стягивали запястья и лодыжки истязаемого. Вороты поворачивали, и веревки растягивали тело несчастного в разные стороны. С помощью весел двое сильных мужчин крутили вороты, выворачивая суставы его ног и рук. Даже ужасная «дочь мусорщика» была не так страшна, как дыба.

— Вы... вы хотите вздернуть меня на дыбу... в надежде, что я выдам невинных людей? — спросила Анна.

— Мы вздернем вас, чтобы вы назвали виновных.

Она обвела взглядом стоявших перед ней мужчин, и ее глаза остановились на встревоженном лице коменданта Тауэра, но он опустил глаза и сказал:

— Милорды, мне это не по нраву. Пытать на дыбе... женщину.

— Таково было веление его величества, — сказал Райотесли.

Кневет отвернулся от него.

— Если вы уверены, джентльмены, что король повелел сделать именно это, то мы должны подчиниться его распоряжению. — Он повернулся к Анне: — Я обращаюсь к вашему здравому смыслу, мадам. Сообщите имена, которые нам нужны, будете избавлены от пытки.

— Я не могу назвать ничьих имен ради того, чтобы избавить себя от боли. Разве так делают?

— Вы — мужественная женщина, — заявил комендант, — но послушайтесь меня. Назовите имена... и покончим с этим ужасным делом.

— К сожалению, не могу, — упорствовала Анна.

— Тогда, — произнес Райотесли, — у нас нет другого выбора. Снимите платье, мадам.

Она осталась в одной сорочке; палачи подняли ее на дыбу и привязали веревки к исхудавшим запястьям и лодыжкам.

— Вы продолжаете упорствовать? — спросил Райотесли.

— Делайте что задумали. Канцлер и главный прокурор подали знак палачам, вставшим по обе стороны дыбы.

Вороты стали медленно поворачиваться, и бедное обвисшее тело Анны стало растягиваться... и тут ее пронзила такая адская боль, что она закричала было о пощаде, но в эту минуту сознание ее отключилось и она погрузилась в блаженное небытие.

Но палачи не позволили ей пребывать в нем. Анне брызнули в лицо уксус, она открыла глаза, но не увидела никого; она ощущала только свое обвисшее тело и вывернутые из суставов конечности.

Райотесли сказал:

— Боль адская, я знаю. Не надо ее терпеть - просто прошепчите нам имена.

Анна попыталась отвернуться от него. Губы зашевелились, но, приблизив свое ухо к ее лицу, Райотесли с негодованием обнаружил, что она шепчет не имена, а молитвы о даровании ей мужества и силы вытерпеть боль. И в гневе он вскричал:

— Поворачивай! Поворачивай! Эта женщина глупа, так пусть же страдает из-за своей глупости. Это было только начало — пусть теперь почувствует по-настоящему, что такое дыба.

— Нет... нет... — произнесли губы Анны, — это слишком...

За секунду до этого ей казалось, что она познала боль во всей ее полноте, испытала ее во всей а: силе и остроте. Но она ошибалась. Новая боль, казалось, разрывала ее тело на части. Терзала его раскаленными шипами.

«О Боже, пошли мне смерть... пошли смерть...» — бились в ее мозгу слова.

Но палачи не позволили ей умереть. Они не давали ей насладиться и минутами забвения. Они были рядом, эти злодеи, возвращая ее из блаженной тьмы к новым мучениям.

— Имена... имена... имена, — звучало в ее ушах.

«О Боже, — молилась Анна, — я не думала об этом. Я не знала, что смогу вынести такую боль и остаться в живых. Я думала о короткой, острой боли. Смерть на костре не приносит таких мучений, как дыба».

Она слышала голос Райотесли, который, казалось, бил железным прутом по ее обнаженным нервам:

— Я добьюсь от нее имен. Добьюсь. Еще, еще, нажимайте сильнее. Уж больно вы жалостливые — нечего ее жалеть. Клянусь Богом, я выбью из нее эти имена.

Но тут вмешался сэр Энтони: — Милорды, я протестую. Леди выдержала пытку. Этого достаточно.

— Да кто вы такой, сэр, — вскричал канцлер, — чтобы указывать нам, что мы можем делать, а что — нет?

— Я — комендант Тауэра, и я один отвечаю за все, что здесь происходит. Без моего согласия эту леди больше не будут пытать.

— А кто поставил вас на этот пост? Вы забыли, кому вы обязаны своей должностью! Я доложу королю о вашем отказе повиноваться его приказам и мы посмотрим, останетесь ли вы после этого комендантом Тауэра, сэр.

Сэр Энтони побледнел. Он был напуган — канцлер и главный прокурор действовали заодно. Но переведя взгляд на полумертвую женщину на дыбе, он твердо произнес:

— Я не могу дать своего согласия на продолжение пытки.

Повернувшись к палачам, он скомандовал:

— Отпускай. Пытка закончена. Райотесли рассмеялся:

— Тогда мы сами возьмемся за это дело. Пойдем, Рич! — вскричал он и сбросил свой плащ. Будем работать вместе. Мы покажем этой леди, что происходит с теми, кто не желает нам подчиняться. А вы, комендант, еще услышите о нас. Я лично сообщу королю о вашем неповиновении.

Кневет вышел из комнаты.

Рича охватили сомнения; два палача, не осмеливаясь нарушить приказ коменданта, ждали, что будет дальше. Но Райотесли оттолкнул их, закатал рукава и, сделав знак Ричу следовать его примеру, взялся за весло.

И оба с ожесточением приступили к работе.

Анна уже не молилась и ни о чем не думала. Для нее существовала только невыносимая боль; единственным ее желанием было умереть.

Вспотев от усилий, Райотесли и Рич решили передохнуть.

— Она больше не вынесет, — сказал Рич, — не ровен час, умрет.

Рич думал вот о чем: «А Кневет в это время плывет на своей лодке в Гринвич. И что скажет король? Его величество не хотел, чтобы эта женщина умерла на дыбе; он хотел только, чтобы она назвала имя женщины, от которой он устал и захотел избавиться. Тогда ее можно было бы обвинить в ереси и казнить».

Райотесли понял, о чем он думал.

— Развяжите веревки, — сказал он. — С нее достаточно.

Палачи развязали веревки и положили изуродованное тело Анны на пол.

* * *

Кневет попросил у короля аудиенции.

— Ваше величество, я очень торопился. Я пришел, чтобы искренне извиниться перед вами, если я нарушил ваши приказы. Но я не могу поверить, что ваше всемилостивейшее величество могли отдать такие приказы.

— Какие приказы? — спросил король, и его хитрые глаза заблестели — он понял, что комендант Тауэра принес ему вести об Анне Эскью.

— Ваше величество, только что при мне пытали на дыбе Анну Эскью.

— Пытали на дыбе Анну Эскью? — спросил король без особых эмоций. Он хотел, чтобы Анна Эскью подтвердила вину королевы, но вовсе не желал, чтобы ее признание было вырвано во время пытки.

Комендант Тауэра с надеждой поднял глаза на короля.

— Это та женщина, которую приговорили к сожжению.

— А, эта еретичка, — ответил Генрих. — Я помню, ее осудили вместе с тремя мужчинами. Она выступала против святой церкви и порочила мессу. Ее подвергли допросу, и судьи признали ее виновной.

— Это так, ваше величество. Приговор был вынесен справедливо. Но... они запытают ее до смерти. Ваш канцлер и главный прокурор пытают ее на дыбе, чтобы добиться от нее имен других еретиков.

— Пытают ее на дыбе?! Женщину — на дыбе?!

Кневет опустился на колени и поцеловал руку короля.

— Я знал, что ваше величество в своей великой милости никогда не дали бы согласия на такое обращение с хрупкой женщиной. Я бы никогда не позволил себе пытать женщину, если бы на то не было письменного распоряжения вашего величества. Полагаю, я поступил правильно.

Король поджал губы. Подумать только — вздернуть на дыбу женщину! Он никогда не давал на это своего согласия. Канцлер ничего не говорил ему о дыбе.

— Да, вы поступили правильно, — ответил король.

— Значит, ваше величество прощает меня?

— Вас не за что прощать, друг мой. — Король положил руку на плечо Кневета. — Возвращайтесь к своим обязанностям со спокойной совестью.

Кневет несколько раз пылко поцеловал руку короля.

Когда он собирался уже уходить, Генрих спросил:

— А эта женщина... сообщила ли она вам... что-нибудь интересное?

— Нет, ваше величество. Она — мужественная женщина, хотя и еретичка. Когда я уходил, канцлер и главный прокурор самолично пытали ее — и с большой жестокостью.

Король нахмурился.

— Пытали... хрупкую женщину! — потрясение проговорил он. — А вдруг, не выдержав пытки, она выдала тех, кто виновен не менее ее?

— Сомневаюсь, ваше величество. Она уже тогда была слишком слаба, чтобы говорить.

Король отвернулся, как будто хотел скрыть от других огорчение, что в его королевстве происходят подобные вещи.

— Женщина... — произнес он, и в голосе его наряду с сожалением послышался гнев. — Вот тебе и хрупкая женщина!

Но когда комендант ушел, глазки Генриха, пылавшие гневом, почти исчезли в складках жирного лица.

— Будь прокляты эти мученики! — пробормотал он. — Будь они все прокляты!

В эту минуту он вспомнил всех остальных — Норриса и Дерэма, Фишера и Мора.

И ему показалось, что комната наполнилась их призраками, которые принялись потешаться над ним.

* * *

На площади, где разыгралось так много трагедий, где рыцари Средневековья устраивали свои дуэли, где шестидесятидвухлетний Эдуард III ус троил семидневный турнир ради женщины, в которую он был влюблен, где молодой Ричард II взял верх над Уотом Тайлером, — на этой площади веселых празднеств и жестоких деяний стражники складывали вязанки дров вокруг четырех столбов.

На Смитфилдскую площадь стекались люди со всего Лондона. Все хотели увидеть зрелище, венцом которого должно было стать сожжение четырех мучеников, среди которых была женщина - знаменитая Анна Эскью. Собравшиеся болтали, смеялись, спорили и с нетерпением ожидали прибытия тех, кому суждено было сгореть заживо.

Жаркое солнце ярко сияло на стенах монастыря, у основания которых росли молодые деревца. Острые камни стены, на которые попадали солнечные лучи, ярко сверкали. В воздухе стоял запах конского навоза, хотя в этот трагический день на площади не было конского базара.

На скамейке у церкви Святого Варфоломея сидел Райотесли, окруженный влиятельными членами католической партии, среди которых были герцог Норфолкский и лорд-мэр Лондона.

Райотесли было не по себе. Король не высказал ему своего неудовольствия по поводу пытки Анны Эскью, и он знал, что сделал то, чего его величество сам втайне желал, хотя никогда бы не признался в этом при всех. Тем не менее, пытка не дала никаких результатов, ибо женщина не назвала имен, которые хотели от нее услышать; а заявить, что она будто бы призналась, было нельзя, ибо она была очень храброй и могла, стоя на костре, разоблачить их перед лицом всех собравшихся.

Да, все их труды пошли насмарку, ибо пытка и сожжение благородной женщины не входили в намерение короля и канцлера. Они хотели получить доказательства вины королевы — и не добились этого.

Площадь была огорожена невысоким забором, чтобы держать напор толпы. Райотесли боялся, что, увидев женщину, изуродованную пыткой на дыбе, — какой бы религии она ни придерживалась, — люди в возмущении снесут ограждения. Он боялся, что Анна Эскью вдруг заговорит, когда пламя костра начнет лизать ее ноги. Он страстно надеялся, что, если она заговорит, люди за заграждением ее не услышат. Словом, Райотесли не зря снедало беспокойство.

Приговоренных везли из Ньюгейтской тюрьмы, куда Анну доставили после пытки и где она ожидала дня казни. Анна появилась первой. Ее поднесли к костру на стуле — идти она не могла. Увидев ее, люди принялись кричать. Отчетливо были слышны слова:

— Еретичка! На костер ее!

Но сквозь хор пробивались и другие крики:

— Благослови тебя Бог!

Некоторые пробивались вперед, чтобы дотронуться до одежды той, которая, по их мнению, скоро станет святой мученицей.

Нечесаные золотые волосы Анны были распущены по плечам, а голубые глаза горели ярким огнем. Она была фанатичной, торжествующей победу мученицей. Она знала, что вынесла нечеловеческие пытки, и ждала смерти как избавления от боли.

С нею были трое мужчин, отрицавших мессу. Это были простолюдины, чья жизнь для сильных мира сего не имела никакого значения. Самым примечательным из них был Джон Лассаль — это он стал первым распускать слухи о неверности Екатерины Ховард и тем самым способствовал ее гибели.

Райотесли пришла в голову мысль, как близок каждый из нас к смерти. Те, кто сегодня отправляет на смерть других, завтра сами следуют за ними.

Он повернулся к Норфолку:

— Какая жестокая смерть для женщины!

— Да, — ответил Норфолк, который видел казнь двух своих родственниц, двух жен короля. — Но ведь она еретичка.

— У меня в кармане лежит королевский указ о помиловании. Если она отречется от ереси, ей будет дарована жизнь. Я хочу, чтобы люди узнали, что ее ждет прощение, если она будет вести себя благоразумно. Сообщите ей об этом до начала казни.

Анне сообщили об указе короля, когда ее привязывали цепью к столбу.

— Я пришла сюда не для того, — воскликнула она, — чтобы отречься от моего господина и повелителя!

Она видела, что троим мужчинам, которые должны были умереть вместе с ней, сообщили ту же весть.

Они были храбры, но им не хватало ее силы духа. Они обратили на нее свои глаза, полные отчаяния, и она увидела, что их тела молят об отречении, но дух готов пренебречь слабостью тела.

И она сказала:

— Друзья мои, мы вынесли много страданий... Мне досталось гораздо больше, чем вам. Я счастлива и желаю теперь только одного — смерти. Я с нетерпением жду момента, когда пламя охватит мое тело. Если мы отречемся от нашего Бога в такой момент, то, купив себе жизнь такой ценой, сами же потом возненавидим ее.

Она улыбнулась и чуть ли не с нежностью посмотрела на вязанки дров вокруг ее изуродованных ног.

Мужчины улыбнулись в ответ, не желая уступать ей в храбрости.

— Церемония начинается, — сказала Анна. — К нам идет доктор Шэкстон. Он прочтет нам проповедь, а ведь совсем недавно был человеком нашей веры. Он отрекся от нее, предпочтя вечной жизни земную. Не завидуйте ему, ибо мы с вами скоро будем в раю. Мы должны умереть, и мы умрем во имя Истины. Мы умрем во имя Бога. Благослови вас Бог, друзья мои. Не бойтесь — ведь я не боюсь.

Она сжала крест в своих руках и подняла глаза к небу, не замечая, казалось, пламени, которое полыхало вокруг нее. Она не слышала криков боли; она улыбалась, когда пламя охватило ее искалеченное тело.

Вскоре над Смитфилдской площадью, окутанной дымом, воцарилась тишина.

 

Глава 4

Король был недоволен.

Казнь Анны Эскью ничего не дала. Он чувствовал себя усталым; ему нужно было расслабиться, и с каждым днем миледи Саффолкская нравилась ему все больше и больше.

Он изнывал под бременем государственных дел. Содержание гарнизона в Булони, без которого город был бы легко захвачен французами, истощал его казну, но король не собирался отказываться от него. Булонь стала еще одним плацдармом во Франции, без которых Англия, по мнению короля, не могла обойтись. Он с любовью называл Булони «моей дочерью»; говорили, что ни в одного из своих детей он не вложил столько, сколько в кирпичи и землю этого города.

Да, ему нужно было расслабиться. В дни своей молодости он находил удовольствие в охоте, но теперь охота уже не доставляла ему прежнего удовольствия. Он обожал танцы, турниры, игры, развлечения и прославил свое имя на ристалище. Но молодость осталась позади, и прежние развлечения были противопоказаны ему. Но оставалась еще любовь. Он нуждался в женской любви, но, будучи добродетельным человеком, — а его постоянно тревожила мысль, что конец его недалек, — понимал, что это должна быть любовь, освященная браком, которая услаждала бы плоть, но не вызывала угрызений совести.

Все короли того времени были эгоистами, но у Генриха эгоизм составлял самую основу его натуры. Все, что происходило с ним, он оценивал только со своей точки зрения, сдабривая и приправляя ее с таким расчетом, чтобы ублажить его совесть.

Лишившись милости короля, кардинал Уолси, который, возможно, лучше всех знал его, сказал о нем:

— Король — человек королевского мужества. У него царственное сердце, и он согласен потерять половину своего королевства, но только не аппетит.

И это было правдой — Генрих был именно таким, каким видел его Уолси. Но, помимо этого, он был жесток и безжалостен, ибо правил в те годы, когда выходящей на мировую арену стране нужен был именно такой король — жестокий и безжалостный. Под властью этого человека маленькое островное государство сделалось великой державой; этот человек, чье положение на троне, когда он сел на него, казалось врагам из европейских стран шатким и неустойчивым, сумел стать полновластным владыкой Англии.

В Генрихе мирно уживались несколько человек. Моралист и любитель чувственных удовольствий соседствовал с сильным и безжалостным правителем, ставившим целью возвеличить свою страну, а с ним — человек, готовый отдать все ради сиюминутных удовольствий и пожертвовать половиной государства в угоду своему аппетиту. Но над всеми ипостасями короля — моралиста, любителя чувственных утех, великого правителя и человека, потакавшего своим слабостям, — преобладало грубое бесчувственное чудовище.

Люди, окружавшие его, — все эти хитрые и проницательные министры, постоянно наблюдавшие за ним, — сразу же почуяли перемену в его настроении.

Они казнили Анну Эскью, но им надо было еще избавить короля от шестой жены и найти ему седьмую. И вот, почти сразу же после казни на Смитфилдской площади, настал день, когда Гардинер почуял, что его время пришло.

Гардинер получил аудиенцию у короля в то время, когда Генрих был наедине с королевой, и епископ сразу же ощутил напряженность между ними. Король был раздражен и искал повода для ссоры с Катариной, но королева вела себя очень осмотрительно.

Получив подпись короля на документах, которые он ему принес, Гардинер завел речь о казни Анны Эскью, зная, что эта тема так сильно расстраивает королеву, что она забывает об осторожности. Король бросил сердитый взгляд на Гардинера.

— Во всем виноваты книги, ваше величество, — сказал Гардинер, — книги, которые ходят по стране. Они сбивают с пути истинного тех, кто их читает. — Тут Гардинер повернулся к королеве и со значением в голосе добавил: — Ваше величество, несомненно, видели книги, о которых я говорю?

— Я?! — воскликнула Катарина, вспыхнув от смущения.

— Я уверен, что эта женщина, Анна Эскью, приносила их, чтобы показать вашему величеству.

Катарина, тяжело переживавшая утрату подруги, которую она любила и уважала, резко ответила:

— Вам нет никакого дела до книг, которые мне приносят, и которые я читаю, милорд епископ.

— Если, конечно, это не запрещенные книги, ваше величество.

— Запрещенные книги! — вскричала королева. — А я и не знала, что должна спрашивать совета милорда епископа, что мне можно читать, а что нельзя.

Генрих, который никогда не любил Гардинера, решил, что он ведет себя слишком нагло, и прорычал:

— Я тоже этого не знал.

Гардинер поклонился. Он был храбрым человеком и знал, что в своих действиях выполняет королевскую волю.

— По правде говоря, — спокойно сказал он, — с моей стороны было бы большой дерзостью руководить чтением ее величества. Я всего лишь хотел сказать, что ее королевской милости не следовало бы хранить книги, полученные ею от тех, кто по велению короля был признан виновным в ереси и приговорен к смерти.

Глаза короля сверкнули и почти полностью исчезли в складках его кожи, как бывало в моменты сильного удовольствия или гнева.

— О каких это книгах вы говорите? — прорычал он. — Неужели моя королева милостива к тем, кто нарушает мои указы?

Гардинер почуял возбуждение в голосе короля. Неужели наступил момент, когда он хитрыми уловками загонит королеву в ловушку и добьется того, чего им с канцлером не удалось добиться пыткой Анны Эскью?

— Разумеется, нет.

Она увидела злорадство в глазах мужа и, вспомнив о том, что случилось с теми, кто делил с ним трон до нее, догадалась, о чем он подумал.

— Неужели? — спросил король. — Я хотел бы убедиться в этом.

— Ваше величество собирается подвергнуть меня допросу? — спросила Катарина.

Король произнес, не глядя на нее:

— Я устал от всех этих конфликтов. Я не хочу, чтобы моя королева была в них замешана... а если окажется, что замешана, то она больше не будет моей королевой.

Угроза в его голосе ужаснула Катарину.

«Боже, даруй мне мужество!» — подобно Анне Эскью, взмолилась она. Но королева знала, что, сильно любя жизнь, она не сможет так мужественно встретить смерть, как ее подруга. Анна мечтала о смерти, о венце мученицы, а Катарина не переставала мечтать о счастливой жизни с Томасом Сеймуром.

— Какие конфликты? — пробормотала она. — Вы меня слышали, — произнес король, и морщина между его бровями стала еще резче.

Его гнев перекинулся с королевы на Гардинера. В этот момент он искренне ненавидел обоих и думал: «Я — король, обремененный сверх меры делами государства. Мне нужны удовольствия, чтобы успокоиться, мне нужна забота, чтобы расслабиться. Но вместо этого — эти двое терзают меня. Наверное, настало время избавиться от них. Может статься, — думал он, не сводя глаз с Гардинера, — что среди нас есть такие, которые вместо того, чтобы нести людям слово Божье, только плетут интриги против других». Его взгляд с неприязнью переместился сначала с епископа на королеву, а потом обратно.

— Если кто-нибудь знает, что среди нас есть люди, исповедующие ложные доктрины, он должен прийти и заявить об этом перед нами или перед членами нашего Совета. Разве я не говорил уже об этом?

Гардинер прошептал:

— Конечно, говорили, ваше величество, и это будет сделано...

Но король отмахнулся от него — не хватало ему еще речей Гардинера, до которых тот был охоч. Сейчас будет говорить король.

— Я теперь позволю моим подданным читать Священное Писание, — сказал он, — и приобщаться к слову Божьему на нашем родном языке. Но я хочу, чтоб все знали, что позволяю им делать это только для того, чтобы они просвещали свою совесть, своих детей и свои семьи, а вовсе не для того, чтобы они обсуждали Писание или превращали его в предмет для выяснения отношений и язвительных замечаний. Я говорил это перед моим парламентом и повторяю теперь для вас, епископ, и для тебя, жена моя. Мне горько слышать, что эта бесценная жемчужина, слово Божье, безо всякого почтения обсуждается, перекладывается на стишки и распевается в каждой пивной и таверне, что искажает его истинное значение и саму его идею.

Он замолчал, с благоговением подняв глаза к потолку, как будто был уверен, что Бог слушает и одобряет его речь.

— Милорд король, — сказала Катарина, — когда ваше всемилостивейшее величество говорит «обсуждается», неужели ваше величество хочет сказать, что обсуждение друг с другом содержания Евангелия противоречит закону?

— Я полагал, что очень четко выразил свое мнение, — ответил король с неприкрытой угрозой и голосе. — Что это с вами, мадам? Уж не собираетесь ли вы обсуждать решения моих министров?

— Никогда, милорд, но... но...

— Что «но»? — угрожающе вскричал король. — Значит, вы собираетесь обсуждать мои решения?

— Я не собираюсь делать этого, ваше величество, — быстро ответила Катарина, — ибо мне это не подобает. Я только молю вашу милость, чтобы вы не запрещали людям пользоваться разрешенным вами раньше переводом Библии.

Король уже не сдерживал свой гнев. Он рвал и метал. Он устал от жены и хотел выместить на ней всю свою злобу. Пылая гневом, он представлял себе соблазнительную фигуру герцогини Саффолкской.

— Клянусь верой! — орал он. — Я требую от своих подданных подчинения, а моя жена такая же подданная, как и все, несмотря на то что она мне жена. Мадам, когда я говорю, что запрещаю использовать этот перевод, это значит, что им пользоваться нельзя!

— Милорд, — сказала Катарина, трепеща от страха при виде грозы, которую вызвали ее слова, - ваше слово — закон, но этот перевод способствовал истинному...

— Я не желаю больше ничего слушать, — проревел король, — я даю свое согласие на то, чтобы вы избавили меня от своего присутствия!

Катарина склонила перед ним колени, но отмахнул рукой, чтобы она удалилась.

— Давайте-ка займемся лучше государственными делами, — сказал король, повернувшись к Гардинеру.

Когда Катарина ушла, лицо короля снова побагровело от гнева.

— Скажите пожалуйста, какими грамотными стали теперь женщины, — проворчал он. — И какое утешение для меня — жена вздумала учить меня, старика!

Глаза Гардинера блестели от удовольствия; он облизал пересохшие губы.

— Ваше величество, дозволено ли мне будет обсудить с вами одно очень серьезное дело?

Проницательные глазки короля оценивающе уставились на епископа. Он знал, в чем заключается дело, — именно это ему и хотелось сейчас обсудить.

— Я позволяю вам.

— Ваше величество сказали, что, если кто-нибудь нарушит ваши законы, не важно, какого положения будет этот человек... святая обязанность...

— Да, да, — нетерпеливо перебил его король, — я помню свои слова. Нет нужды повторять их.

— Есть секретное дело, ваше величество, о котором я давно искал возможность сообщить вам... но поскольку оно касается королевы...

— Что? — вскричал король. — Ну, говори, говори.

— Ваше величество превосходит своими познаниями всех государей нашего времени и прошлых лет, а также всех докторов богословия. А потому ми одному из подданных вашего величества не подобает противоречить вам и спорить с вами с таком дерзостью, с какой спорила королева. Мне, как члену вашего Совета, было очень прискорбно слышать это.

— Вы правы, епископ. В этом вы совершенно правы.

Гардинер понизил голос:

- Ваше величество, я бы узнал много ценного, если бы мне не мешала партия королевы.

Король свирепо взглянул на епископа, но удовольствие, которое доставили ему эти слова, было написано на его лице, и Гардинер понял, что настал момент, которого он так долго ждал. И он бы не достиг столь высокого положения при дворе, если бы не умел пользоваться предоставлявшимися ему возможностями.

* * *

Охваченная тревогой, Нэн бродила по саду Хэмптон-Корта. Притворяться, что она ничего не боится, бесполезно. Всякий раз, когда в покои входил посланец, она начинала трястись от страха.

Она слышала о том, какая ужасная судьба постигла Анну Эскью в Тауэре. Она была на Смитфилдской площади и видела, как бедную, изуродованную пытками Анну вынесли на стуле. Нэн не могла смотреть, как ее сжигают; она опустилась на колени прямо на камни площади и принялась молиться, в то время как дым от костра поднимался к небу.

И вот теперь эти негодяи, погубившие Анну, подбираются к королеве.

Нэн наблюдала за пчелой, которая летала от цветка к цветку, собирая пыльцу. Она завидовала ей — та ничего не знала о дворцовых интригах, о страхе и о тех ужасных страданиях, которым могут подвергнуть хорошую, добродетельную женщину, хотевшую только одного — чтобы ей разрешили думать самостоятельно.

«А что дальше?» — спрашивала себя Нэн.

Она жила в постоянном страхе, что ее саму отвезут в Тауэр. А вдруг ее тоже подвергнут пытке? Она боялась не столько боли, сколько того, что она окажется недостаточно сильной, чтобы сохранить молчание и не выдать королеву.

Каких только трагедий не видел этот сад! Нэн казалось, что напряжением и ужасом наполнен сам воздух этого места, — столь многие страдали здесь, столь многие ходили по этому саду, предчувствуя свою гибель.

И теперь придворные говорят, что дни Катарины Парр сочтены.

Король рыскал своими глазками повсюду - повторялась история с Анной Болейн.

«Я готова умереть за нее! — думала Нэн, ибо умереть было легко. — И я молюсь, чтобы я не стала причиной ее гибели».

Но надо идти. Она должна, вместе с другими дамами, прислуживать королеве в ее покоях. В покоях королевы... Неужели в них скоро поселится другая женщина, которая придет на смену Катарине Парр?

Нэн уже собиралась было пересечь обширный двор, как вдруг увидела человека, торопливо шедшего по нему. Это он скинул плащ, чтобы самолично поворачивать дыбу и усилить и без того неимоверные страдания Анны Эскью. Нэн подалась назад и спряталась за арку.

Сэр Томас Райотесли, лорд-канцлер, улыбался, и Нэн подумала, что никогда еще не видела его таким довольным.

Что это значит? Какую еще гадость он задумал?

Он в большой спешке пересекал двор, и вдруг из его рукава по какому-то чудесному стечению обстоятельств выпал свиток и остался лежать на камнях, которыми вымощен двор. Нэн думала, что он поднимет его, но Райотесли даже не заметил пропажи.

Он скрылся во дворце.

С бешено бьющимся сердцем Нэн выбежала из укрытия и быстро подняла свиток. Она понимала, что это очень важные документы, но не стала задерживаться, чтобы прочитать их, а засунула за корсаж и со всех ног бросилась в покои королевы. Ее интуиция подсказывала, что самодовольная улыбка на лице канцлера имела прямое отношение к этому свитку.

Очутившись в небольшой прихожей, она вытащила документы из-за корсажа и стала рассматривать один из них. Она увидела печать и подпись короля и с ужасом поняла, что это был приказ об аресте.

Потеряв дар речи, она не могла оторвать от него глаз — никогда еще в своей жизни она не испытывала такого ужаса.

— Что же мне делать? — прошептала она. — Что делать?

Она закрыла глаза и прочитала короткую молитву, прося, чтобы Бог помог ей и подсказал, как лучше поступить. Затем она снова засунула документы за корсаж и бросилась разыскивать королеву.

* * *

Королева сидела в своей комнате вдвоем с сестрой. Она не могла заставить себя взяться за вышивание, которое лежало на скамье у окна.

Катарина чувствовала приближение беды - все придворные тоже ощущали это. Она заметила быстрые взгляды, которые король время от времени бросал на нее. Все дамы и кавалеры двора тоже их замечали. И они ждали, с некоторой долей фатализма, повторения событий прошлых лет.

Леди Херберт, так же как и другие, ощущала напряженность, разлитую в воздухе. Но она боялась не только за сестру, но и за мужа, лорда Херберта, который, как и она, был ярым сторонником новой веры. Да, могущественные Сеймуры принадлежали к их партии, но все прекрасно понимали, зная живость их ума, что при первых же признаках грозы они сумеют ловко вывернуться и оставят своих друзей на произвол судьбы.

Трагедию, случившуюся с Анной Эскью, нельзя было ни забыть, ни истолковать неправильно. Это было суровое предупреждение им всем, тень, которую отбрасывает надвигающаяся гроза.

Катарина заговорила об этом, ибо кому же еще высказать свои тревоги, как не сестре?

— Не могу говорить об этом, — сказала она. — Но и молчать не могу.

— Сестричка моя, когда на душе тревожно, лучше облегчить ее словами, чем молчать.

Сколько же в пей было мужества! О, Анна, может ли кто-нибудь из нас сравняться с ней?

Сомневаюсь. Анна, похоже, родилась, чтобы стать мученицей. Она мечтала об этом. Она была совсем не такая, как все мы. Она с радостью бросилась в объятия смерти, но, дорогая моя Кейт, ты и я... мы-то мечтаем совсем о другом.

— Да, ты права, сестра.

Анна спросила:

— Ты все еще думаешь о Сеймуре, так ведь?

— Да.

— Дорогая моя Кейт, это неразумно.

— Любовь всегда неразумна.

— Иногда я думаю...

— Ты думаешь, что я глупа, раз люблю его, так медь? Ты видишь его при дворе — он и виду не показывает, что я ему дорога, и бросает взгляды на других. Но, Анна, что ему еще остается делать? Разве может он показать, что любит меня, жену короля?

Анна Херберт вздохнула и отвернулась. Трагическая смерть Анны Эскью была более безопасной темой для разговора, чем любовь Томаса Сеймура.

— Я почти не спала с тех пор, как Анну Эскью бросили в Тауэр, — сказала она.

— И я тоже. Мне снятся сны, Анна... не сны даже, а самые настоящие кошмары. Я вижу ее на дыбе... такую хрупкую... такую нежную. И с каким мужеством она перенесла пытку и никого из нас не выдала! Я рада, что мы хоть как-то сумели облегчить ее пребывание в тюрьме.

— Это было глупо — посылать Нэн с одеждой и едой, — ответила Анна. — Но я рада, что мы это делали. Мне, как и тебе, снятся ужасные сны... о том, что все раскрылось. Мне снится, что Нэн... малютку Нэн... поймали и подвергли пыткам. Королева вздрогнула всем телом.

— Если бы она нас выдала, меня бы заточили в Тауэр.

— Дорогая Кейт, я думаю, что это было самое заветное желание Гардинера. Скажу тебе правду, сестричка. Им нужна была ты... а не бедная Анна Эскью.

— Как я его ненавижу... и Райотесли тоже... Этого палача Райотесли, который своими руками пытал Анну. Я ненавижу их обоих!

— Не распаляй себя ненавистью, ты должна оставаться хладнокровной и спокойной... как и они.

— Анна... дорогая моя сестра... что же мне делать?

Анна Херберт встала и, подойдя к королеве, положила ей руки на плечо и, притянув ее к себе, крепко обняла.

— Знай же, Кейт, — когда король надел тебе на палец обручальное кольцо, над твоей головой навис топор палача.

— Я знаю это, Анна. Я стараюсь быть мужественной, но мне так страшно. Когда я думаю, какое меня ждало счастье...

— Тише! Не надо говорить о Сеймуре! Ты не должна даже думать о нем. — Рот Анны Херберт стал жестким. — Ты должна брать пример с него. Когда он смотрит на тебя, то кажется, что он совсем позабыл о том, что когда-то собирался взять тебя в жены!

— Он умен. Нет, он не забыл, но при этом помнит, что одного неосторожного слова достаточно, чтобы отправить нас обоих на эшафот. О, Анна, как часто я думаю о двух других королевах... Анне Болейн и Екатерине Ховард!

— Ты не должна о них думать! Не должна!

— Но разве это возможно? То, что случилось с ними, случится и со мной.

— Нет! — Анну испугали истерические нотки в голосе сестры. — У нас есть преимущество — мы ведь знаем, какая судьба постигла Анну и Екатерину.

Катарина дико захохотала, и от этого смеха страх ее сестры вспыхнул с новой силой. Неужели это ее Кейт, всегда такая спокойная, всегда такая разумная? От прежней Катарины остались только воспоминания. А ведь ее всегда называли благоразумной крошкой Кейт. С каким спокойствием она восприняла известие о том, что ее выдают замуж за лорда Боро, и как быстро приспосабливалась к жизни со своими престарелыми мужьями. В прежние годы в ее голосе не было даже признаков истерики. Но последние три года жизнь Катарины целиком зависела от каприза коронованного убийцы, и она не выдержала такого напряжения. Да на ее месте любой человек потерял бы самообладание.

— Смерть — неподходящая тема для разговора, — сказала Анна. — Разве мы можем знать, когда она нас настигнет? Подойди сюда. Я хочу, чтобы ты посмотрела мою вышивку.

— Она прекрасна, — сказала королева. После короткой паузы продолжила: — Я часто вспоминаю свою жизнь в Йоркшире. Долгие летние дни и жужжание пчел в лаванде. Мы так любили сидеть с мужем в саду и болтать... о всяких пустяках — о том, что надо прополоть грядки, и о проделках наших работников. Как сильно отличалась та жизнь от нынешней! Я была тогда католичкой.

— Католик ты или протестант — никто сейчас не чувствует себя в безопасности, Кейт. — Да, ты права. От гнева короля не застрахован никто.

В эту минуту раздался стук в дверь.

— Кто там? — крикнула Катарина, и с лица ее сошли все краски.

«Каждый стук, каждый звук кажется ей предзнаменованием смерти», — подумала Анна.

— Пожалуйста, войдите, — упавшим голосом произнесла королева.

Дверь открылась, и обе женщины испытали огромное облегчение, ибо там стояла Нэн.

Но что с нею сталось! Ее лицо покрылось пятнами, а глаза были совершенно дикими; она прижимала обе руки к своему корсажу, как будто боялась, что кто-нибудь отберет у нее то, что было там спрятано.

— Ваше величество... — пробормотала она. Нэн не упала на колени, а стояла, переводя дикий взгляд с королевы на ее сестру.

— Ты сама на себя не похожа, Нэн, — сказала королева, — что тебя так потрясло?

— Ваше величество, я сама не знаю, что я сделала. Я думала, так будет лучше...

— Подойди, Нэн. Расскажи мне, что с тобой стряслось?

Нэн подошла, вытаскивая из-за корсажа документы.

— Это было во дворе, ваше величество. Я видела канцлера. Он улыбался, и у него был такой... зловещий вид, что я очень испугалась, не задумал ли он очередной пакости. А потом... из рукава у него выпали вот эти бумаги, я подняла их и хотела было догнать его, но что-то меня удержало. И... я увидела на них имя вашего величества... поэтому я принесла их вам. Если я сделала что-то не так, то только из любви к вашему величеству.

Королева взяла документы и сказала:

— Нэн, ты правильно сделала, что принесла их мне. Если... если они предназначены для кого-то из придворных, я прослежу, чтобы их передали по назначению.

— Спасибо, ваше величество.

Нэн успокоилась — она сделала все, что могла. Катарина сказала:

— Ты можешь идти, Нэн.

Но сестра ее, глядя на нее, почувствовала, каких усилий ей стоит сохранять самообладание.

— Надеюсь... надеюсь, я правильно поступила, ваше величество, — сказала Нэн, падая на колени.

— Да, Нэн. Да.

Нэн ушла, и леди Херберт быстро спросила:

— Что это за бумаги?

— Они касаются меня, Анна. Прочитай вот это! Ты видишь...

Анна взяла бумагу и тут же поняла, что то, чего она боялась больше всего на свете, свершилось.

— Это приказ о моем аресте, — медленно проговорила Катарина, и в ее голосе послышался истерический смех.

— О боже! — вскричала Анна. — Они решили арестовать тебя! Все-таки решили.

Она все еще смотрела на бумагу; как ей хотелось поверить, что глаза обманывают ее, что страх и гнев заставили увидеть то, чего нет. Но она знала, что глаза не лгут. И вскричала в гневе:

— Это козни Райотесли! Его... и Гардинера. Будь моя воля, я бы их поубивала!

— Но это не в твоей власти! — воскликнула Катарина. — Власть в их руках. И они хотят убить меня.

— Нэн видела этот приказ. Она рисковала жизнью, принеся его сюда. Тебя любят очень многие, Кейт, не забывай об этом. Не забывай, моя дорогая сестричка. Райотесли шел к королю. И он бы из кожи вон вылез, чтобы убедить его подписать этот приказ.

Смех Катарины, казалось, заполнил всю комнату.

— Разве ты не видишь? Разве ты не видишь ее, Анна?

Анна в изумлении уставилась на сестру.

— Подпись короля! — в диком возбуждении воскликнула Катарина. — Король уже подписал этот приказ. Смотри, вот она! Королевская подпись на приказе об аресте королевы.

Катарина подошла к окну и посмотрела в сад, где красные и белые розы тянули свои головки к яркому солнцу.

Она прошептала:

— Меня отведут к реке и посадят в лодку, которая отвезет меня в Тауэр. Я войду в ворота Предателей. То, чего я так долго боялась, скоро свершится. И ничто не сможет это предотвратить! О, Томас, как бы мы были счастливы вместе — ты и я. Но судьба распорядилась иначе. Я стала не твоей женой, а королевой. Я часто думала о том, что испытывали те, кто прошел этот путь до меня, — от королевской милости до королевского гнева. Теперь мне уже не надо об этом думать.

Она повернулась к сестре.

— Не надо плакать обо мне, Анна. Надо мной нависла тень. Я видела, как она надвигалась. Милая моя сестричка, я ведь не легкомысленная девчонка и прекрасно понимаю, что путь, оказавшийся тернистым для других, не может быть гладким для меня.

— Катарина... может быть, это еще не конец.

Но королева медленно покачала головой.

— Я знаю одно — ты была права, когда говорила, что, надев мне на палец обручальное кольцо, король приговорил меня к смерти. Тому, кто делил трон с Генрихом Английским, не избежать смерти. И моя уже совсем близка.

Анна Херберт смотрела на королеву широко раскрытыми глазами, полными ужаса. «Это спокойствие напускное, — подумала она, — но что будет дальше? Спаси ее, — молила Бога Анна. — Спаси! Ей еще рано умирать — она молода, мила и добра и никому еще преднамеренно не сделала зла. О Боже, даруй ей жизнь! Дай ей возможность испытать счастье. Не пришло еще время ей умирать, Господи... не пришло».

А королева долго стояла у окна, глядя на белые и алые розы Йорков и Ланкастеров, цветущие бок о бок за оградой, выкрашенной в цвета Тюдоров.

* * *

Королева лежала в постели. Придворные дамы задвинули полог ее кровати, но звук отчаянных рыданий был слышен даже в соседних покоях.

Стены этого дворца не раз уже слышали рыдания королев. А в галерее еще не смолкло эхо криков пятой жены Генриха. Неужели шестая жена надеялась избежать судьбы других?

— Что это такое? — спрашивали постельничие короля, услышав звуки королевского горя. — Что случилось? Почему мы ничего не знаем?

Они догадывались, что должно было случиться то, что происходило с другими королевами.

Как далеко зашел гнев короля? Будет ли смерть королевы означать гибель и для других? Сеймуры еще в силе, но, может, падение королевы приведет и к падению их партии? Тем, кто принял протестантскую веру, надо теперь вести себя осторожнее, ибо, если король решил избавиться от королевы, он будет менее благосклонен и к ее приверженцам. Физические потребности короля всегда в определенной мере диктовали его государственную политику. Он был безжалостным правителем с ненасытным аппетитом.

В предположениях не было недостатка. Истерические рыдания королевы раздавались весь день, и многие думали, что она была на грани сумасшествия.

Леди Херберт и Нэн сидели вместе в передней. Их объединяла преданность королеве.

— Боюсь, что она умрет, — сказала Анна Херберт.

— Какая беда на нас обрушилась! — сказала Нэн, по щекам которой струились потоки слез. — Словно буря, своим напором валящая лес. А с большими деревьями погибнут и маленькие растеньица.

— Надеюсь, что нет. Я не хочу терять надежды, Нэн. Я боюсь за ее разум. Не могу поверить, что это плачет моя Кейт, моя спокойная сестра Кейт.

— Это все оттого, что она чувствует занесенный над нею топор. Если бы надо мной тоже навис топор палача, я бы просто сошла с ума. По всему дворцу люди приглушенно шепчутся. Мне вчера приснилось, что я иду в сопровождении двух алебардщиков, и топор одного из них повернут в мою сторону.

— Надо поскорее забывать такие сны, Нэн.

— Я проснулась с мокрым от слез лицом. О, миледи, сейчас с большим уважением говорят о герцогине Саффолкской. Похоже, многие уже оказывают ей почести, как королеве.

— Не думаю, что кто-нибудь завидует ей, Нэн. Станет ли она седьмой женой? Дойдет ли она до этого... до близости к сумасшествию и до топора, занесенного над ее головой?

— Некоторые пойдут на все, миледи, ради короткого мгновения славы.

— Только не после этого. И если король хочет избавиться от королевы под предлогом того, что она еретичка, то как он может жениться на миледи Саффолкской, которую можно обвинить в том же?

— Король сделает все, что ему захочется.

— Не надо говорить о короле. О боже, ты слышишь эти рыдания? Бедная девочка! Бедная Кейт! Какая пытка!

— Ее слышно даже во дворе. Все притихли — ждут и слушают.

— О, моя милая сестра! — вскричала леди Херберт, сама принимаясь плакать. — Разве она когда-нибудь причинила кому-нибудь зло? А этот развратник... думает только о том, чтобы удовлетворить свои желания!

— Тише, тише, миледи. Нас могут подслушивать.

— Нэн... дорогая моя, добрая Нэн, я могу сказать своей сестре одно: «Над тобой нависла смерть, Катарина Парр, но твоя доброта заставила многих полюбить тебя».

— Миледи, кто-то сказал, что если бы Екатерине Ховард удалось поговорить с королем, она бы спасла себя.

— Но, дорогая Нэн, на этот раз обстоятельства сложились по-другому. Екатерину Ховард король очень сильно любил, и никакая леди Саффолкская не собиралась занять ее место. — О, миледи, мне кажется, кто-то стучится в дверь.

— Иди... иди побыстрее и посмотри, кто там. Может быть, нас подслушивали.

Ее слова заглушил громкий стук в дверь.

— Никого не впускай! — прошептала леди Херберт. — Скажи, что королева смертельно больна и никого не хочет видеть.

Глазами, полными ужаса, леди Херберт смотрела на дверь. Нэн открыла ее и закрыла за собой. Из спальни королевы донеслись звуки рыданий.

Нэн вернулась, закрыла за собой дверь и прислонилась к ней. Ее глаза расширились от ужаса.

— Кто это, Нэн?

— Сэр Томас Сеймур.

— Что ему надо?

— Он хочет перекинуться словечком с ее величеством королевой.

— Да он сошел с ума!

— Он говорит, что это очень важно. Он очень торопится. Он просит ради всего святого впустить его, во имя вашей любви к королеве.

— Веди его сюда, Нэн. Да поскорее.

Леди Херберт встала и встретила Томаса у двери.

— Милорд, — вскричала она, — вы сошли с ума... прийти, вот так, в спальню королевы!

— Меня никто не видел, — ответил Сеймур, торопливо закрывая дверь. — Как чувствует себя королева?

— Она больна... лежит при смерти.

— Но надежда еще есть. Я пришел предупредить ее. Король услышал ее рыдания.

— И что из этого?

— Он идет сюда. Он хочет увидеть королеву.

— Тогда зачем вы сюда явились? Уходите, милорд, и, во имя Господа, побыстрее. Если вас здесь застанут...

— У меня есть еще несколько минут. Он сам нездоров — ноги его не ходят. Его везут в кресле, а это займет какое-то время. Скажите королеве, что он идет. Подготовьте ее. Внушите ей, что если она будет бороться из последних сил, то у нее есть шанс спастись. Шанс, которого не имели другие жены.

— Уходите. Уходите сейчас же. Я ее подготовлю.

По привычке он склонился к ее руке.

— Пожалуйста... пожалуйста, — взмолилась она, — оставим церемонии. Я пойду к ней. Пойду сразу же.

Томас улыбнулся своей беспечной улыбкой, в которой, однако, проглядывала тревога. «Неужели ему и вправду небезразлична Катарина? — подумала Анна. — Наверное, небезразлична, раз он пошел на такой риск — прийти в спальню королевы».

— Кейт... Кейт, вставай, дорогая моя сестричка. Соберись с мыслями, моя милая сестричка. Еще не все потеряно.

Королева села на кровати, откинув волосы с разгоряченного лица. Она сильно изменилась за последние несколько дней — от спокойной миловидной женщины, которую все знали, почти ничего не осталось.

— Что ты хочешь этим сказать? — равнодушно спросила она.

— Сюда идет король. Он услышал о твоем отчаянии и решил навестить тебя.

Катарина истерически рассмеялась. — Нет-нет! — вскричала ее сестра. — Успокойся, успокойся. От твоего разговора с королем зависит твоя жизнь. Дай мне заплести твои косы. Дай мне утереть слезы с твоего лица. Говорю тебе, сюда идет король. Его несут в кресле, ибо он не может идти сам... но, тем не менее, он решил тебя навестить.

Катарина приободрилась, но выражение глубокого отчаяния так и не сошло с ее лица. Лицо королевы изменилось — на нем застыло выражение покорности судьбе. Анне показалось, что апатия, охватившая королеву, означала, что ей стало все равно — выживет она или умрет.

— Разве ты не видела его подписи, сестра? Подписи на приказе об аресте? Ясном и четком... приговорившем меня к смерти?!

— Настроение короля изменчиво, как апрельский день. Утром тучи, а через час, глядишь, уже сияет солнышко. Дождь, град, буря — и вслед за этим сразу же теплынь. Ты должна это знать, Кейт.

Говоря это, она расчесывала королеве волосы, и в голосе ее слышался еле сдерживаемый смех.

Неожиданно появившаяся после безысходного отчаяния надежда — это было больше, чем способна была вынести Анна. Она чувствовала, что если король не появится сейчас же, то она сама разразится истерическим смехом.

— Он всегда был очень сильным человеком, - отвечала ей Катарина, — человеком, который никогда не отступал от намеченной цели. А теперь его цель — избавиться от меня.

— Но он еще и очень больной человек.

— Она прекрасна, его новая любовь, и он же лает ее так же сильно, как когда-то желал Анну Болейн, Джейн Сеймур и Екатерину Ховард.

— Но он стареет, и порой нежные пальцы, снимающие боль, значат для него гораздо больше, чем смазливое личико.

— Я хочу только одного — умереть сейчас, а не на эшафоте, чтобы не видеть в толпе лиц моих врагов, пришедших посмотреть, как потечет моя кровь.

— Кейт, Кейт, пока тело живо, в сердце всегда живет надежда. Должна жить. Подтянись. Покажись королю во всем сиянии своей красоты. Ты ведь совсем не дурнушка.

— Мне все равно, Анна, мне теперь все равно. Ну, удастся спастись в этот раз, и что дальше? Ждать, когда король опять подпишет приказ о моем аресте?

— Ты должна спастись... ради Томаса. Он ведь с нетерпением ждет результатов королевского визита.

— Томас?

— Тише! Да, Томас Сеймур. Надеюсь, ему теперь уже ничего не грозит.

— Что это значит? — вскричала Катарина. — Ты думаешь... его обвинят вместе со мной?

— Если кто-нибудь заметил, как он уходил отсюда, то возможно, что и обвинят.

— Но... неужели его могли увидеть?

— Не могли! Он был здесь и только что ушел. Это он предупредил меня, что король идет сюда. Он пришел сюда, рискуя всем. «Скажите ей, — велел он, — скажите ей, чтобы спасла себя...»

— Неужели? — мягко спросила Катарина.

И Анна почувствовала, что в ней возродилась надежда, ибо, когда Катарина заговорила о Сеймуре, она необыкновенно похорошела, невзирая на свое горе. — Он приходил, — продолжала Анна, — рискуя своей жизнью, чтобы предупредить тебя, дать возможность спастись. Он умолял, да6ы ты приложила все усилия, чтобы вернуть расположение короля. Ты должна спасти свою жизнь, чтобы однажды, если судьба смилостивится над тобой...

Лицо Катарины засияло, и в ней не осталось ничего от того бледного, раздавленного страхом существа, которым она была еще несколько минут назад.

— Однажды, — прошептала она, — если судьба смилостивится надо мной... и над ним...

— Погоди-ка! — вскричала Анна. — Я слышу голоса. Король и его слуги уже пришли.

Обе женщины замолчали и прислушались — до покоев, где еще совсем недавно раздавались только звуки горьких рыданий королевы, донеслись крики герольдов:

— Дорогу его всемилостивейшему величеству!

* * *

Король вновь почувствовал свой возраст.

Нога его разболелась так сильно, что он вынужден был лежать в постели, а поскольку королева попала в немилость, то перевязывать его ногу было вменено в обязанность одному из его придворных.

Король раздражался по пустякам — он рычал от боли, вскакивал, чтобы ударить перевязывавшего его придворного, но тут же, застонав от боли, валился на постель.

Сейчас ему было не до прелестей миледи Саффолкской. Более того, ему хотелось, чтобы королева, позабыв о своем пустяковом недомогании, была рядом и ухаживала за ним. Было время, когда он ругался на нее за то, что неосторожным движением она причиняла ему боль, но теперь понял, какими искусными были ее маленькие пальчики.

Король с нежностью вспоминал их, и чем нежнее становились его чувства к ней, тем сильнее он злился на тех, кто настроил его против Катарины.

Он послал за ее врачом.

— Что случилось с нашей королевой? — потребовал он ответа. — Что это за рыдания, о которых все говорят? Похоже, у нее какое-то горе?..

На что доктор Венди отвечал:

— Ваше величество, боюсь, что королева совсем больна. Она при смерти от меланхолии.

— Значит, она страдает?

— У нее сильное эмоциональное расстройство, сир.

— Она мешает мне отдыхать своими рыданиями.

— Их нельзя остановить, ваше величество. Ее отчаяние так велико, что ничего нельзя сделать.

Король отпустил врача.

Он знал, отчего заболела его жена. Он уже слышал раньше подобные рыдания. Иногда они приходят к нему во сне. Порой они слышатся ему в пении церковного хора.

Кейт, должно быть, узнала, что ее ждет.

Она не была развратной. Король не сомневался в ее верности. Но она слишком возомнила о себе, раз позволяет себе учить его. Она думает, что очень умна, — женщине не подобает вести себя так.

По правде говоря, его огорчало ее отчаяние. «Она не так меня поняла!» — подумал он.

Он лишь дал согласие, чтобы ее допросили, только и всего. Завтра ее должны были отвезти в Тауэр. Он не собирался сделать ей ничего плохого — пусть только докажет, что не погрязла в ереси, вот и все. Сам он допрашивать ее не намерен — он король, а не следователь. Пусть допросят другие, а ему сообщат о результатах.

Если Кейт невиновна, ей нечего бояться.

Его маленький рот строго поджался. В его стране царит правосудие. Уж он-то следит за этим. Если бы кто-нибудь из тех людей, которых были обезглавлены по велению суда и которые являются порой ему во снах, сумел бы доказать свою невиновность, ему бы удалось сохранить на плечах свою голову. Так подсказывала королю его совесть, и так оно и должно быть.

Но еретичка она или нет, Кейт была лучшей сиделкой из всех, и он в ней нуждался.

Король прорычал своим придворным:

— Я пойду к королеве — может быть, сумею успокоить ее. Дайте мое кресло и отвезите меня к ней. Заявляю, что, раз она больна, я сам отправлюсь в ее покои, хотя и не могу самостоятельно ходить. Я не могу позволить, чтобы она пришла сюда.

Ругая придворных за неуклюжесть, король улыбался, думая о своем великодушии.

«Ты видишь, — говорил он своей совести, — какой я милостивый правитель! Я никогда не совершаю несправедливых поступков. Сейчас я пойду к Кейт и посмотрю, чем могу ей помочь. Я попытаюсь облегчить страдания моей бедняжки Кейт!»

Придворные покатили его кресло через большие залы, поднимая его на руках по лестницам.

Когда они приблизились к покоям королевы, к ним присоединился Сеймур. Король, поглощенный своими мыслями, не заметил его кратковременного отсутствия.

Когда король появился в спальне королевы, леди Херберт упала на колени. Королева поднялась ему навстречу.

— Не вставай... не вставай, — запротестовал Генрих. — Я знаю, что ты больна.

— Ваше величество очень великодушны, — отметила Катарина.

На какое-то мгновение ее глаза остановились на самом красивом из королевских придворных, но Сеймур побыстрее отвел взгляд.

Леди Херберт сказала:

— Ваше величество, боюсь, королева очень больна.

Король с легким неудовольствием посмотрел на нее.

— Я не спрашиваю вашего мнения, миледи Херберт. О здоровье королевы мне должны докладывать ее врачи, да и то лишь тогда, когда я их об этом прошу. — Он оглядел собравшихся. — Я хочу остаться с королевой наедине, — заявил он. — Подвезите меня поближе к ее кровати, чтобы, разговаривая с ней, я мог видеть ее лицо.

Придворные выполнили этот приказ и, низко кланяясь, ушли, оставив Генриха и Катарину одних.

Король заговорил, и в его голосе Катарина уловила нотки нежности:

— Ну что ты, Кейт? Что это все значит?

— Благодарю ваше величество за то, что навестили меня, — сказала Катарина.

— Что-то по твоему тону незаметно, что ты рада меня видеть. Наверное, ты точно так же обрадовалась бы, если бы увидела привидение. — Если вам показалось, что я не рада видеть вас, то это потому, что я пребываю в глубочайшей меланхолии, милорд.

Король пристально посмотрел на нее, и она показалась ему такой маленькой и хрупкой, с распущенными по плечам волосами, на фоне этой огромной роскошной постели.

— Клянусь моей верой, — сказал он тоном, который был так хорошо знаком Катарине, — ты -красивая девка, когда вот так распустишь свои волосы.

Катарина ответила, как отвечает ученица с трудом вызубренный урок:

— Я рада, что мой вид понравился вашему величеству.

— Твой вид? — вскричал король. — Ой! - Он поморщился от боли, наклонившись в своем кресле, чтобы получше рассмотреть ее. — Мне кажется, я слишком стар для того, чтобы замечать, какого цвета волосы у женщины — черные или золотистые.

— Но вы, ваше величество, как всегда, молоды духом. И вы это постоянно доказываете.

— Гм, — сказал король. — Но это бедное тело, Кейт... Ой! Оно-то все и портит. Когда мне было двадцать... тридцать лет... вот тогда я был настоящим мужчиной.

— Но. бок о бок с сединой идет мудрость, ваше величество. Что бы вы предпочли... юность с ее безрассудством или старость с ее опытом?

Говоря это, она с удивлением думала: «И как это я могу разговаривать с ним так, будто меня и вправду интересует его мнение, как будто я ничего не знаю о его мыслях и планах касательно меня? Но я льщу ему, потому что хочу жить. Томас, рискуя жизнью, пришел ко мне, чтобы предупредить...

чтобы дать мне знать, что я должна жить, ибо он ждет меня».

— Наконец-то я слышу слова моей мудрой королевы, — сказал король. — Я думаю, Кейт, что короли всегда должны оставаться молодыми и никогда не стареть! Король должен быть молод всю жизнь!

— Если бы ваш царственный родитель был всегда молодым, мы никогда бы не увидели на троне наше могущественное и милостивое величество, короля Генриха VIII.

Король бросил на нее быстрый взгляд, и она поняла, что совершила ошибку. Ее ногти вонзились и ладони. Ошибок быть не должно.

— Мне кажется, ты смеешься надо мной, — холодно произнес Генрих. — Ты всегда любила насмешничать... слишком любила.

— Милорд, — искренне произнесла Катарина, — мне теперь не до шуток.

Генрих вздохнул:

— Глупо толковать о таких вещах, ибо, когда мужчина заводит речь о том, что он сделал, это значит, что он старик. В расцвете лет он говорит о том, что собирается сделать. Но разве это не свидетельство того, что все мы — и самые простые люди, и те, кто на вершине власти, — любим жизнь?

— Вы правы, милорд, ибо любовь к жизни — Это единственная любовь, в которой мужчины отличаются постоянством.

— Почему ты говоришь о мужском постоянстве таким грустным голосом, Кейт?

— Разве в моем голосе была грусть?

— Была. Ну, Кейт, приободрись. Я не люблю, когда ты грустишь.

Катарина внимательно посмотрела на него: — Я грущу не по своей воле, милорд. И мне та; хотелось бы, чтобы в моих силах было прогнать эту грусть.

— Тогда я повелеваю, чтобы ты развеселилась! — вскричал король. — Жена должна подчиняться своему мужу, Кейт.

Катарина невесело рассмеялась — она была на грани истерики.

Вспомнила о Томасе, и ей больше всего на свете захотелось умиротворить своего мужа. Она балансировала между мечтой о счастливой жизни с Томасом и угрозой смерти, которую олицетворял Генрих.

Король наклонился вперед — он взял ее руку и сжал ее.

— Ты и я, — сказал он задумчиво, — очень подходим друг другу. Я уже не так молод и не могу, как бабочка, порхать с цветка на цветок. Вечер, Кейт, должен приносить тишину и покой. Покой, дарованный Богом, который зиждется на понимании, — вот чего я хочу. О, я был самым несчастливым человеком, ибо те, кого я любил, обманывали меня. Я — простой человек, Кейт, и прошу от жены совсем немногого — верности, любви... и покорности. Для человека... для короля — это не так уж и много.

Катарина иронически улыбнулась:

— Да, милорд. Это и вправду немного. Любой муж вправе требовать этого от своей жены.

Генрих похлопал ее по руке.

— Значит, мы смотрим на жизнь одинаково, жена моя. — Он медленно покачал головой. — Сколько раз я надеялся найти такие качества в своих женах, но всякий раз, когда готов был уже схватить их, они ускользали от меня.

Он откинулся в кресле, глядя на нее, и, проведя усталой рукой по своему лбу, продолжил:

— Я утомлен государственными делами. Мои французские владения постоянно находятся под угрозой. Император Карл гоняется по Европе за немецкими принцами. Что будет дальше? Нападет ли он на Англию? О, сколько я молился... я все делал ради блага Англии, Кейт, а и ней неспокойно. Все эти войны привели к тому, что торговля совсем захирела. Говорю тебе, что дела государства висят на мне тяжелым грумом, а когда я перегружен заботами, то пребываю в раздражении. Мой нрав портится под бременем дел.

Он явно хотел, чтобы она пожалела его, а это так не вязалось с его уверенным и грозным видом всемогущего государя. Катарина рассмеялась бы, не будь она так напугана, подумав, что этот человек совсем недавно замышлял погубить ее, а теперь ищет ее одобрении.

Она произнесла спокойным тоном, но довольно холодно:

— Не сомневаюсь, что у вашего величества много забот.

Генрих лукаво посмотрел на нее:

— В этом ты права. Да, права. А когда мужчина устает, — а король ведь тоже мужчина, Кейт, — он начинает искать развлечений, и, может быть, не там, где следует. Ибо та, которая должна помочь ему отвлечься от дел, немного утомила его, решив сделаться его наставником, а не любящей женой.

Катарина не решилась встретиться с королем взглядом — она смотрела в окно позади него, в котором были видны деревья сада.

Она медленно произнесла:

— А может быть, та, которая должна быть любящей женой, показалась ему наставницей, поскольку он, ее муж, смотрел на нее не своими проницательными глазами, а глазами ее врагов?

— Клянусь Богом, Кейт, — сказал король с кривой усмешкой, — в твоих словах есть доля правды.

— Я хотела бы узнать о здоровье вашего величества, — сказала Катарина.

— Клянусь Девой Марией, я так страдал, Кейт, что порой мне кажется, что я познал уже все муки ада.

— Ваше величество нуждается в помощи тех, кто любит его и почитает за счастье ухаживать за ним, не отходя от него ни днем ни ночью.

Говоря это, Катарина закрыла глаза и подумала: «Надеюсь, я спасла свою жизнь. Надеюсь, лезвие топора больше не смотрит в мою сторону. Конечно, оно всегда будет рядом... покуда жив этот человек, но его лезвие потихоньку поворачивается в другую сторону. Я делаю это ради Томаса... ради надежды на будущее счастье».

Она с ужасом подумала, что сделал бы с ней король, если бы прочитал ее мысли. Но она знала, что не надо заниматься пустыми гаданиями. Он признал бы ее виновной, и тогда ни умные слова, ни искусные пальцы не смогли бы спасти ей жизнь.

Король с пафосом сказал:

— Нет никого, кто мог бы перевязать мои язвы лучше тебя, Кейт.

— Ваше величество оказывает мне честь, вспомнив об этом.

— Клянусь, это так.

Катарина улыбнулась и поднесла к лицу руку, которую освободил король. Она благодарно улыбнулась ей.

— Это хорошие, умелые руки, не правда ли? Они умеют искусно накладывать повязку. Наверное, есть руки и покрасивее. Я часто замечала, как прекрасны руки миледи Саффолкской. Генрих почувствовал себя неловко.

— Неужели? Готов поклясться, что не замечал, какие у нее руки.

— Как же так? Вы меня удивляете. Мне кажется, наше величество очень часто беседовали с этой леди.

Генрих осуждающе улыбнулся, и Катарина вдруг обнаружила, что его смущение несколько развеселило ее.

— Помилуй бог, Кейт, — сказал король. — Я всегда стремлюсь помочь любому из моих подданных. Эта леди недавно овдовела и нуждается и утешении. Я хотел только одного — чтобы она была счастлива. Ей очень тоскливо без нашего друга Брэндона, в этом нет сомнений.

— Я заметила, что ваше величество очень добры к этой леди. Мне кажется, ваша доброта помогла ей забыть недавнюю потерю мужа.

— Тогда моя цель была достигнута, — заявил Генрих с привычным апломбом. Он ехидно улыбнулся королеве. — Поэтому мне не надо будет уделять слишком много времени этой даме в будущем. Так ты подумала?

Катарина ответила с достоинством, которое не ускользнуло от короля и в нынешнем его настроении даже ему понравилось.

— Только вы, ваше величество, имеете право решать, чему и кому посвящать свое время.

Генрих снисходительно хмыкнул.

— Я порадую мою королеву. Клянусь верой, я очень скучаю по ней и так беспокоился о ее здоровье, что решил положить конец ее меланхолии, сообщив ей об этом без промедления.

— Ваше величество, должно быть, сильно страдали. — Ох уж эти безрукие помощники! — проворчал король. — Когда мне перевязывает ногу кто-нибудь другой, а не ты, то повязки всегда или слишком тугие, или слишком слабые.

— Никто не может сделать перевязку лучше, сир, чем любящая жена.

Он кивнул, но лицо его опять стало жестким, и она вновь задрожала от страха. Сузив глаза, король спросил:

— А ты по-прежнему считаешь, что я должен разрешить моим подданным читать Библию в переводе?

Сердце Катарины учащенно забилось.

Лицо короля утратило снисходительное выражение — вместо него появилась так хорошо ей знакомая гримаса жестокости. Катарине очень хотелось жить, чтобы осуществить свои мечты, появившиеся у нее еще до того, как король сообщил о своем намерении сделать ее своей шестой женой.

Она сложила руки на груди и скромно опустила глаза.

— Милорд король, не женское это дело — обсуждать вопросы веры. Ее место —. лежать в прахе у ног мужа. Вверяю этот и другие вопросы мудрости вашего величества.

Но короля не так-то легко было обмануть. Он наблюдал за ней своим проницательным взглядом.

— Не так все просто, клянусь Девой Марией! Ты хочешь, чтобы не я поучал и направлял тебя, а ты меня.

— Нет, — возразила Катарина, — вы не так меня поняли. Я знаю, что порой вступала в дискуссии с вашим величеством, но только ради того, чтобы отвлечь ваши мысли от боли, которая, я хорошо знаю, сильно терзает ваше королевское тело.

Я возражала вам только ради развлечения, ибо, если бы я сразу же соглашалась с вами, то разговор закончился бы, не успев даже начаться, и ваше величество не получили бы от него никакого удовольствия. Моей единственной задачей было развлечь ваше величество, отвлечь ваше внимание в тех случаях, когда это было возможно, от терзающей вас боли и государственных забот. Только ради этого осмеливалась я высказывать идеи, которых вы не разделяете, — не для того, чтобы противоречить моему всемилостивейшему повелителю, а чтобы отвлечь.

Со страхом она бросила взгляд в его сторону. Он теребил бородку и улыбался. Ее ответ понравился ему.

И Катарина продолжала:

— По правде говоря, я втайне надеялась, что, беседуя с вашим величеством, признанным знатоком в вопросах веры, и сама стану знатоком.

Король смеялся.

— Даже так? — спросил он. — Тогда мы вновь стали неразлучными друзьями, дорогая моя.

Он сидел, улыбаясь ей, — она порадовала его. Он снова стал ее другом, но дружеская улыбка тут же уступила место похотливому взгляду распутника.

— Встань с постели и поцелуй меня, Кейт, — велел король.

Вставая, она подумала: «На какое-то время моя жизнь спасена. Опасность отступила... надолго ли? Все началось сначала — но каков будет конец?»

Король схватил ее и усадил себе на колени. Почувствовав прикосновение его губ, Катарина закрыла глаза. Губы Генриха были не жесткими, а жадными и ищущими.

«Такова, — мелькнуло в голове, — цена отсрочки». На следующее утро он послал за ней, чтобы она побыла с ним в саду, обнесенном стеной.

Королю стало гораздо лучше, и он мог ковылять, опираясь на палку.

Катарина пришла в сопровождении сестры и леди Джейн Грей, но он взмахом своей палки велел им удалиться.

— Доброе утро, Кейт. Посиди со мной. Утренний воздух бодрит. Ну-ну, садись поближе. Не строй из себя нетронутую девицу... мы же знаем, Кейт, что ты не девица, знаем, правда?

Он был в хорошем настроении.

— Боль немного утихла. Хорошая сиделка и хорошая любовница — что может быть лучше? Для короля этого достаточно, правда, Кейт? — Он ущипнул ее за щечку.

— Как утешительно видеть ваше величество в таком хорошем настроении.

— О, Кейт, боюсь, когда меня терзает боль, я похож на старого мрачного медведя. Что ты на это скажешь?

Он откинулся, чтобы видеть ее лицо, словно был уверен в ее согласии.

— Нет, — ответила она, — я не встречала более терпеливого мужчину.

— Эх, Кейт, для того, кто всегда был живым и неугомонным, неизменным победителем всех состязаний и турниров, очень тяжело стоять рядом и смотреть, как побеждают другие.

— Все хорошо помнят мастерство вашего величества и, осмелюсь утверждать, никогда не забудут.

— Не было человека, который победил бы меня на ристалище, — с грустью произнес Генрих. — Но ведь в других делах я не потерял своего мастерства, правда, моя милая?

— Не потеряли, ваше величество. Мне это хорошо известно.

— Да, тебе это хорошо известно, мой поросеночек. И это тебе нравится! Это хорошо, что Бог наградил меня верной и послушной женой. И я никогда не буду искать себе другую, Кейт, если она такой и останется.

— Ее желание, — сказала Кейт, — во всем радовать своего господина.

— Если бы она родила мне сына, мне бы не на что было жаловаться. — Король вздохнул.

— Все в руках Божьих, ваше величество.

Это была ошибка, ибо его глаза сразу же сузились. Но уберечься от таких ошибок невозможно. Нельзя избежать слов, вызывающих в его мозгу нежелательные ассоциации.

— Не могу понять, почему Бог не дает мне сына, — сказал король; в его голосе Катарина уловила нотки недовольства и поняла, что недоволен он ею, раз подчеркнул слово «мне». Бог не мог отказать в сыне ему, нет, это ей он не дает сына.

Но король был слишком доволен своей женой в то яркое утро, чтобы распространяться дальше на эту печальную тему; он найдет для этого более подходящее время.

— Мне нравится, когда ты называешь себя послушной женой, Кейт, — сказал он. — Не забывай об этом.

— Нет, ваше величество, — очень серьезно произнесла Кейт, — не забуду. Проживи я хоть до ста лет, и то не забуду.

— До ста! — громко воскликнул Генрих. — Тебе еще далеко до этого почтенного возраста, Кейт! И клянусь верой, сейчас ты выглядишь мо ложе, чем в тот день, когда я сделал тебя своей королевой.

Он повернулся к ней и поцеловал, потом нежно погладил ее горло и провел руками по ее груди и бедрам.

— Ваше... ваше величество так добры ко мне, — бормотала Катарина.

— В этом-то и была моя постоянная ошибка, Кейт.

— Ошибка? Я бы так не сказала. Это — доброта, особенно в таком великом человеке, как ваше августейшее величество.

Распутник тут же уступил место сентиментальному старику. Он снял руку с ее бедра и положил на ее руку.

— Ты говоришь истинную правду, Кейт. Однако именно моя доброта... моя мягкость была причиной того, что многие обманывали меня. Меня в моей жизни обманывали неоднократно. И как раз те самые люди, которые, заметь себе, должны были бы испытывать ко мне благодарность. Этот сад напоминает мне другой... в замке Хивер. Там тоже был розарий, обнесенный такой же стеной... красивое место.

Катарина уловила в его голосе сожаление и тоску по прошлому, — он снова жалел себя. Как часто она это слышала!

— Но, клянусь Богом, — неожиданно закричал король, — если кто-нибудь захочет обмануть меня, то он за это заплатит. Заплатит своей собственной кровью!

Катарина отпрянула. Как быстро меняется сегодня его настроение!

— Кто же осмелится обмануть короля? — попыталась успокоить его она. — Кто решится обмануть мудрого и нежного короля?

Король пробормотал:

— Хотелось бы мне знать это. — Он снова смягчился и обнял ее за плечи. — Ты добрая женщина, Кейт. Твоя красота совсем не дьявольская, это красота полевых цветов — душистых и простых, которая не обрекает мужчину на пытку. — Он начал целовать ее и зацепился кольцом за ворот платья на спине. — У нас еще впереди много веселых ночей, Кейт. Я — старик? Кто осмелится сказать такое!

— У нас впереди долгие годы совместной жизни, ваше величество.

— И мы здесь, и солнце ярко светит. Ты — красивая женщина, и я тебя люблю. Ты моя жена, и мы заведем себе сына, так ведь?

— Надеюсь. Искренне надеюсь. Мне все равно — светит ли солнце или тучи на небе. Мне нужно только, чтобы вы всегда были мною довольны.

— Я доволен тобой, Кейт, отныне и навсегда. Можешь быть в этом уверена. Мне приятно тебя целовать, а уж целоваться-то я умею.

Он оторвался от ее шеи и поднял голову, и в эту минуту они оба услышали звук шагов марширующих солдат.

Король встал и закричал, но его голос потонул в шуме приближающейся стражи.

Катарина встала рядом, она увидела отряд королевских гвардейцев, во главе которого шел сэр Томас Райотесли.

— Стоять! — крикнул король. — Стоять, я сказал! Что это значит? Кто смеет нарушать покой короля?

— Ваше величество... — начала было королева.

— Жди меня здесь! — велел Генрих и заковылял навстречу канцлеру и сорока гвардейцам, остановившимся по его команде. Катарина ясно слышала в утреннем воздухе их разговор.

— Райотесли, мошенник, что это значит? Райотесли заискивающим тоном ответил:

— Ваше величество, я пришел сюда по вашему приказу с сорока алебардщиками.

— Что это значит? — вскричал король. — Я тебя не понимаю. — Его лицо побагровело от ярости. — Как ты посмел нарушить мой покой?

— Сир, вы сами отдали приказ. Я пришел с сорока гвардейцами арестовать королеву и отвезти ее в Тауэр. Моя лодка ждет у тайной лестницы.

— Дурак! Мошенник! — заорал Генрих. — Убирайся, или сам отправишься в Тауэр!

Райотесли, бледный от смущения, продолжал настаивать:

— Разве ваше величество забыли — вы отдали приказ. Ваше величество подписали ордер на арест... арест королевы в этот самый час... где бы она ни была.

— Убирайся отсюда! — завопил король. — Дурак... безмозглый дурак!

Он поднял свою палку и ударил ею канцлера, который, однако, сумел ловко увернуться от удара.

— Клянусь Богом, — продолжал король, — ты что, и вправду совсем тупой, канцлер? За что мне такое наказание — быть окруженным дураками и мошенниками? Убирайся, я сказал. Проваливай отсюда.

Катарина наблюдала, как сбитый с толку канцлер уводил своих людей.

Король, сильно хромая, вернулся к ней.

— Он... он не захотел подчиниться приказу вашего величества? — дрожащим голосом спросила она.

— Этот человек — неисправимый дурак и мошенник. Клянусь Богом, я этого не забуду.

— А может, он думал, что выполняет приказ нашего величества? Может быть, он был уверен, что имеет согласие вашего величества на то, что он собирался сделать?

Генрих тяжело опустился на скамью и жестом мелел ей занять место рядом с ним.

— Забудем об этом, — сказал он, — забудем. — Король украдкой наблюдал за ней.

«Он не знает, — подумала она, — что я видела его подпись на приказе о моем аресте, так же как Райотесли не знал, что король изменил свое решение. От супружеского ложа до эшафота всего один шаг. Откуда же мог знать канцлер Райотесли, что по капризу короля мое место теперь не на эшафоте, а снова в постели короля!»

Она вновь начала:

— Райотесли...

— Хватит об этом, — резко произнес король, — я запретил тебе говорить об этом мошеннике.

— Пусть простит меня ваше величество, но я думала, что вы считаете его хорошим слугой. Быть может, вашему величеству не стоит так сильно гневаться на него — ведь он неправильно истолковал ваши желания, только и всего.

Генрих, не догадываясь, что она все знает, и не смея даже представить, что она видела его подпись на приказе об ее аресте, означавшую смертный приговор для нее, посмотрел на нее с жалостью.

— Не защищай Райотесли, — сказал он. — Бедная моя Кейт, ты не знаешь, что он совсем не заслуживает твоей жалости. Хватит, Кейт, забудем об этом человеке. Займемся лучше более приятными делами. Его руки принялись ласкать ее. Она снова стала его любимой женой, его поросеночком.

Катарина поняла, что чудом избежала смерти. Но может ли она считать себя в безопасности, или смерть просто отступила на шаг или два?

 

Глава 5

В августе и сентябре того года король, по своему обыкновению, переезжал из одного дворца в другой. Из Вестминстера двор по реке переместился в Хэмптон-Корт, а после краткого пребывания там отправился в Оутлэндс, Вокинг, Гилдфорд, Чобхэм и Виндзор.

Но в Виндзоре выяснилось, что путешествие сильно истощило силы Генриха, и те люди, на чью судьбу смерть короля могла повлиять сильнее всего, наблюдали за ним — и друг за другом тоже, — кто с надеждой, а кто и с тревогой.

Люди, которые до этого вели себя с крайним подобострастием, теперь стали наглыми. Лорд Хертфорд и лорд Лайл вернулись из Франции и стали готовиться к тому, чтобы править страной от имени молодого короля, которому они привили интерес к новой вере. Сэр Томас Сеймур был настороже — его брат, выдающийся государственный муж, держал в своих руках власть, зато Томас был тем человеком, которого больше всех других любил будущий король. Заодно с Сеймурами был и Кранмер, любимец короля, и вместе они составляли очень могущественную партию.

В католическую партию входили герцог Норфолкский и его сын Сюррей, Гардинер, Райотесли и их сторонники.

Король чувствовал, что смерть близка, и его охватило страшное беспокойство, ибо он понимал, что будущее династии Тюдоров находится в руках слабого здоровьем мальчика. Но одного взгляда налитых кровью глаз Генриха, одного его жеста было по-прежнему достаточно, чтобы вселить ужас в окружавших его людей. Он мог еще держать в руках перо; он мог еще подписать смертный приговор. Бессердечный и грубый, он имел дело с людьми, лишенными его бессердечной грубости, главным образом потому, что им не хватало той энергии, которая била в нем ключом. Хоть и больной, Генрих все еще оставался львом. Он оставался государем даже тогда, когда лежал в постели, или, морщась от боли, сидел на троне, или ковылял по комнате, опираясь на палку, или когда его возили в специально изготовленном для него сооружении на колесиках.

Он написал завещание, мудро рассудив, что совет министров, который будет править страной до совершеннолетия короля, должен включать в себя равное число представителей обеих партий. Генрих был уверен, что его воля будет исполнена, — он знал, что и после смерти никто не осмелится ослушаться его.

На его стороне был народ Англии — в нем он черпал свою силу. Народ всегда был с ним — с той самой поры, когда он розовощеким мальчиком ездил на коне по улицам Лондона и наслаждался восторгом толпы. Его целью было — ослабить могущество аристократии, которой он опасался, и угодить толпе. Люди верили, что он избавил их от тирании папы римского. Государство взяло верх над церковью, и не склонным к бурному проявлению эмоций англичанам это пришлось по душе, ибо было осуществлено под маской набожности. Города стали свидетеля- ми неимоверных страданий: людей сжигали заживо, вешали, обезглавливали, самая ужасная смерть ждала предателей, — словом, кровь лилась рекой. Но на континенте крови было гораздо больше, да и вообще многие были уверены, что рождение новой религии невозможно без кровопролития.

Король по-прежнему был королем; он знал, что останется повелителем своих подданных и после смерти. Его слово было законом, законом оно и будет.

Но амбициозные люди, толпившиеся у его трона, напряженно ждали. Напряжение возрастало, и срывы были неизбежны.

В один из ноябрьских дней протестант лорд Лайл дал на заседании Совета пощечину Гардинеру. Лайл был удалей из состава Совета.

Гардинер после неудачной попытки арестовать Катарину попал в немилость. Король, по своему обыкновению, винил во всем Гардинера, убедив себя, что совсем не собирался удалять Катарину, и что это была идея епископа.

Опала Гардинера и удаление Лайла помогли сохранить баланс в Совете, который, по словам Уолси, нельзя было нарушать. Самый крупный сторонник реформ и самый крупный католик — оба попали в немилость.

Гардинер попытался вернуть расположение короля, предложив обложить новым налогом духовенство. Король обрадовался случаю пополнить свою казну, но снять опалу с епископа не захотел — тот так и остался в немилости. «Ибо, — сказал себе король, — это был человек, который пытался отравить мою душу ядом недоверия к моей невинной королеве!» Гардинер слышал в свой адрес одни упреки и ругань. Ему не везло, но это так часто случается с теми, кто служит королю.

Это были тревожные дни для всех, но с начала ноября здоровье короля немного улучшилось. При дворе вновь стали устраивать праздники и шумные пиры, на одном из них взгляд Генриха остановился на красотке из числа придворных дам королевы, и глаза его разгорелись. Ему снова стало обидно, что у такого человека, как он, — могущественного короля и великого правителя — есть только один законный сын, который унаследует его корону.

Так что в обвинениях, которые выдвигали против королевы некоторые из его министров, есть доля правды. И разве не так уж не прав был Гардинер, задумавший ее арестовать? Может быть, бесплодная Катарина и вправду в душе еретичка?

* * *

За последние недели, когда все жили в страшном напряжении, поведение графа Сюррея стало совершенно невыносимым для тех, кого он считал своими врагами, — главным из них был Эдвард Сеймур, лорд Хертфорд.

Сюррей ни к кому не испытывал такой сильной ненависти, как к Сеймурам; в особенности он ненавидел старшего брата. Беспечный Сюррей, этот элегантный поэт, совсем не был умным политиком, каким зарекомендовал себя Хертфорд. Сюррей родился в семье герцогов, Эдвард Сеймур сам пробился к вершинам власти. Сюррей был горд и глуп, а Эдвард Сеймур был одним из самых умных людей в королевстве. Вот почему Генрих сместил графа Сюррея с поста командующего английскими гарнизонами во французских городах — его поведение никак не соответствовало этой должности — и заменил его умным Эдвардом Сеймуром. Сюррей воспринял это как оскорбление, нанесенное ему лично и всей его семье, которое он не мог снести. Расхаживая с важным видом по двору, он оскорблял тех, кто достиг высокого положения в государстве благодаря своим талантам. Отец предупредил его, что это добром не кончится, но Сюррей не захотел прислушаться к его словам.

— В этой стране, — заявлял он направо и налево, — не стало порядка с тех пор, как король допустил простолюдинов в правительство. Мне кажется, его величеству доставляет удовольствие удалять людей благородных кровей и окружать себя людьми низкого происхождения.

Это было прямое оскорбление для Сеймуров, которые внимательно наблюдали за Сюрреем и ждали своего часа.

— Король, — говорил Эдвард Сеймур своему младшему брату, гуляя с ним по Большому парку, — долго не протянет, поэтому не мешало бы поставить этих Ховардов на место именно сейчас, пока он еще жив.

Томас согласился, что неплохо бы:

— Но вспомни, что Норфолк однажды предложил женить Сюррея на принцессе Марии.

— Но король и слышать об этом не пожелал.

— Но если король умрет, а на его место сядет маленький мальчик, кто знает, не начнет ли Норфолк снова хлопотать об этом браке? Принцесса Мария — католичка, и Сюррей тоже. Католическая партия непременно поддержит этот брак.

Братья — два прожженных интригана — осторожно посмотрели друг на друга, им показалось, что на этот раз их устремления совпали. Но это было не так. Хертфорд видел себя протектором королевства, а маленького Эдуарда — марионеткой в своих руках. Томас представлял себя мужем принцессы Елизаветы, что должно было сделать его королем.

На какое-то время они объединились, чтобы бороться с Ховардами, но только на время.

И пока они разговаривали, Хертфорд думал о той огромной власти, которую он получит благодаря своему маленькому племяннику; мечты же Томаса о троне перемежались с эротическими мечтами.

Сюррей наблюдал за ними из окна своих покоев и громко смеялся вслух.

— Посмотри, — сказал он одному из своих слуг, — вон ходят эти безродные Сеймуры. Не сомневаюсь, что они плетут интригу против меня и моего отца. Они ненавидят нашу благородную кровь, точно так же как мы ненавидим их низость.

Он отправился к своей сестре. В то время она была весьма недовольна своей судьбой. Король время от времени поглядывал в ее сторону, и, хотя иногда он довольно сильно желал ее, его останавливало то, что она была его родственницей, а его желание было не настолько сильным, чтобы он мог забыть об этом недостатке.

— Посмотри! — вскричал Сюррей, входя в покои сестры и не заботясь о том, что у нее были слуги. — Видишь этих двух великих мужей, которые прогуливаются по саду?

Герцогиня взглянула в окно и поняла, что не сможет отвести взгляд от младшего из братьев.

— Ты дурак, — прошептала она, — брат мой, ты самый безмозглый дурак при дворе.

Сюррей поклонился. Эпитет ему понравился.

— И если из-за своей глупости ты окажешься в Тауэре, что вполне вероятно, — продолжала она тихо, не сводя глаз с высокого мужчины, шедшего рядом со своим братом, — я не сделаю ничего, ничего, чтобы помочь тебе.

Брат громко рассмеялся и даже не потрудился понизить голос.

— Значит, ты думаешь, что это я убедил отца не выдавать тебя замуж за Сеймура? Ну что ж, тут ты права. Я не потерплю, чтобы наша благородная семья вступила в союз с этими худородными пройдохами.

— Да как ты смеешь говорить это мне? — возмутилась Мария.

— Смею, потому что я — твой брат. Я никогда не позволю тебе стать женой Сеймура... даже если бы он этого захотел. Но он не захочет. Он метит повыше. Хоть он и худороден, но метит очень высоко.

— Ты говоришь о зяте короля, — прошептала она.

— А также о человеке, по которому ты сохнешь, сестра.

— Убирайся прочь. И не приходи больше сюда оскорблять меня.

Сюррей насмешливо поклонился. Он видел, что она его ненавидит, ибо он оскорбил ее в присутствии слуг.

Придворные продолжали внимательно наблюдать за Сюрреем. На него смотрели так, как обычно смотрят на людей, чьи дни сочтены.

— Что это со мной? — спрашивал себя поэт. — Наверное, старею. Мне уже тридцать, и хочется чего-то необычного. — Он был столь беспечен, что ему было все равно, каким способом он развеет свою скуку.

Сюррей раздумывал, какую бы учинить новую проделку, и разговор с сестрой натолкнул его на одну мысль.

* * *

Сюррей не стал терять времени. Одевшись с большой тщательностью, сияя драгоценностями и приняв надменный вид, он отправился к леди Хертфорд.

Жена Хертфорда, в девичестве Анна Стенхоп, слыла одной из самых гордых и честолюбивых дам при дворе. Она, как и ее муж, мечтала о верховной власти, ибо по натуре была женщиной холодной и алчной. С нетерпением ждала она того дня, когда сделается первой леди в королевстве. Анна Хертфорд ни минуты не сомневалась, что станет ею, зная, что, когда ее муж станет протектором Англии, она возвысится над всеми остальными дамами при дворе, и, если кто-нибудь из них сделает хотя бы попытку показать, что считает себя выше нее, она убедит мужа убрать любую.

Услышав, что граф Сюррей просит принять его, она очень сильно удивилась.

Он склонился, чтобы поцеловать ей руку, и взглянул на нее с какой-то странной робостью. Леди Хертфорд была очень тщеславной женщиной, и ей доставило огромное удовольствие видеть, как наследник самого знатного семейства в стране грациозно склоняется перед ней.

— Леди Хертфорд, я должен сообщить вам одну очень важную вещь, — произнес неисправимый Сюррей, — которая предназначается только для ваших ушей.

Она отпустила слуг, и, наблюдая как они уходят, граф нагло улыбался.

— Леди Хертфорд, — сказал он, — вы прекрасная и грациозная женщина, и мне доставляет удовольствие видеть, что вы занимаете столь высокое положение в королевстве. — Благодарю вас, милорд граф, — ответила леди Хертфорд. — Но о каком же важном деле вы хотели со мной поговорить?

— Я давно наблюдаю за вами, леди Хертфорд.

— Вы наблюдаете за мной?

— С огромным восхищением, которое возрастает с каждым днем. И я решил, что не успокоюсь, пока не расскажу вам о нем.

Леди Хертфорд с подозрением взглянула на него.

Он быстро подошел к ней, схватил ее руку и прижал к своим губам.

— Вы так прекрасны! — воскликнул граф.

— Мне кажется, милорд, вы слишком много выпили. Думаю, вы поступите очень мудро, если отправитесь к себе домой.

— Мудро? — ответил поэт. — Но что такое мудрость? Это удел стариков — как компенсация ушедшей любви.

— Любовь! Вы говорите мне о любви?

— А почему бы и нет? Вы меня очаровали. Вы мне нравитесь. И я пришел, чтобы положить мою любовь к вашим ногам, чтобы просить вас не отвергать меня, ибо я умираю от любви к вам.

— Я буду вам очень благодарна, если вы покинете мои покои немедленно.

— Я не уйду, пока вы не выслушаете меня.

— Это мои покои...

— Я знаю, знаю. Худородная сестра вашего мужа вышла замуж за короля. Силы небесные! Я часто задавал себе вопрос — как ей удалось соблазнить его? Но она женила его на себе, и благодаря этому ее худородные братья приобрели высокое положение. Королю нравится окружать себя людьми низкого происхождения. А знаете почему? Потому что они не опасны ему. Благородных лордов — вот кого ему надо бояться. Посмотрите на них: Уолси, Кромвель, Гардинер и... Сеймуры. Все это люди низкого происхождения.

— Да как вы смеете? — вскричала разъяренная леди.

Она направилась к двери, но он преградил ей путь и, схватив ее, прижал к своей груди, заливаясь смехом.

— Не думайте, миледи Хертфорд, что я оказываю вам честь своим предложением. Даже если бы я мог предложить вам выйти за меня замуж, а вы были бы свободны, чтобы принять это предложение, я никогда бы вам его не сделал. Когда-то предполагалось выдать мою сестру за вашего зятя, по я бы этого никогда не позволил! Выдать женщину из рода Ховардов за какого-то там Сеймура! Это немыслимо! Между нашими семьями лежит пропасть. Но мое семейство и ваше могут иступить в связь иного рода...

Леди Хертфорд, наконец, высвободилась из его объятий и собралась уже было позвать слуг, как вдруг вспомнила, что не сможет велеть им выставить из ее покоев аристократа столь высокого происхождения.

Но она была хладнокровной женщиной. И, стоя перед ним, не зная, как от него избавиться, она поклялась самой себе, что он заплатит за это оскорбление своей головой.

Ей не оставалось ничего другого, как только с достоинством уйти. И она ушла, оставив Сюррея одного.

Сюррей молча смотрел ей вслед. Он понимал, что из всех безрассудных поступков, которые он совершил в своей жизни — а им не было числа, — этот самый безрассудный. Но ему было все равно. Сюррей покинул покои Анны Хертфорд. Он знал, что Эдвард Сеймур не успокоится, пока не отомстит ему, но и это его не тревожило. Он потерял интерес к жизни. Ему хотелось теперь только одного — услышать, как леди Хертфорд опишет, своему мужу сцену, которая только что разыгралась между ними.

* * *

Стоял холодный декабрьский день; король жил теперь во дворце Уайт-холл.

Он чувствовал себя немного лучше, чем еще совсем недавно. Ему сделали прижигание язв на ногах — боль была адская, — но он верил, что теперь-то он поправится, и с нетерпением ждал рождественских праздников. В мыслях король постоянно возвращался к прошлому — он вспоминал былые пиры, на которых всегда задавал тон. Как же ему хотелось вернуть свою юность!

В такие периоды он много думал о женщинах, но его мысль подолгу не задерживалась ни на ком, Его жена? Он был к ней привязан. Она — заботливая сиделка, но королю ведь не всегда нужна сиделка. Но кем бы она ни была, он намеревался выдвинуть против нее обвинение в ереси. Вскоре ее подвергнут допросу, но пока она побудет рядом с ним. Но уж если будет доказано, что она погрязла в ереси, то его святой долг — избавиться от нее. Она должна будет умереть. У него уже было два развода — с него достаточно. Развод опасен — разведенная женщина может родить ребенка, а молва припишет его королю. Такой слушок прошел об Анне Клевской. Нет уж! Смерть — гораздо лучше. Он не хотел, чтобы у маленького Эдуарда были проблемы с соперниками.

Ему просто нужна новая жена — молодая и пригожая, чтобы с нею он перестал тосковать о прошлом.

Хертфорд попросил об аудиенции, и король принял его.

— А, братец! — воскликнул король. — Что это ты такой злой?

— Ваше величество, я обнаружил измену.

— И кто же изменник?

— Милорд Сюррей, ваше величество.

— А, этот хвастунишка! И что же он выкинул па этот раз?

— У него есть друзья за границей, ваше величество, мы об этом уже давно знаем. У него служит старый слуга вашего врага, кардинала Поула. Он пытался уговорить свою сестру, герцогиню Ричмондскую, невестку вашего величества, стать любовницей вашего величества!

Король взорвался:

— Ах он негодяй! Мошенник! Да как он смеет предлагать ей такое! Он ведь должен знать, как я отношусь к подобным делам!

Хертфорд поклонился:

— Ведь ваше величество женаты на леди, которую мы все любим и уважаем, и счастливы в этом браке.

— Так оно и есть, — сказал Генрих. — И как только этому молодому дураку пришла в голову мысль подсунуть мне любовницу! Как будто я сам не могу найти... если бы я, конечно, захотел. Но я не хочу. Я стремлюсь сохранить святость брачных уз. И только об этом всегда и думаю.

Генрих бросил быстрый взгляд на Хертфорда, по тот был мрачен и весь поглощен гневом и желанием отомстить Сюррею. — Он намеревался, ваше величество, управлять вами через свою сестру.

От этих слов кровь бросилась королю в лицо.

— Клянусь Богом, я упеку его за это в Тауэр. Этот человек — предатель.

Теперь надо было закрепить успех — Хертфорд это хорошо понимал.

— Милорд, он обнаглел до того, что велел изобразить королевских львов на стене одной из комнат своего Кеннинг-Холл.

— Что?! — взревел Генрих. — Да как он посмел?!

— Посмел, ваша милость. Этих львов увидел один из его друзей, который понял, что это измена. И еще он понял, что если не сообщит о ней, то и сам будет виновен.

— Ты прав, это измена! — вскричал Генрих. — Он не смеет присваивать себе герб Англии!

— Когда ему указали на это, он сказал, что имеет все права на этот герб, ибо в его жилах течет кровь Шарлеманя и Плантагенетов.

— Клянусь Богом! — закричал король, поднимаясь и всем телом наваливаясь на свою палку. — Он за это ответит!

— Сюррей считает, что у него больше прав на престол, чем у вашего величества. Он и его отец — изменники.

— И Норфолк тоже? А этот что сделал?

— Он видел королевских львов на стене в Кеннинг-Холл и не донес об этом.

— Да, — сказал король. — Да, он виновен.

— Кроме того, ваше величество, наверное, помните, что он намеревался женить своего сына на принцессе Марии. Они очень опасны, эти Ховарды. Они изменники.

— Да, изменники! — отрезал Генрих. — Ты прав, брат мой.

Он вспомнил насмешливые карие глаза величайшего поэта Англии, он вспомнил слова, которые так легко срывались с губ этого наглеца. Он представил себе королевский герб на стене в доме Сюррея, и понял, что эта могущественная семья доставит его сыну, которому было всего девять лет, много хлопот.

— В Тауэр! — закричал он. — В Тауэр обоих!

А сам подумал: «Я не умру, я еще поживу на белом свете. У меня родятся сыновья. Эдуард еще слишком мал. Я не умру, пока у него не появятся братья, которые будут расти вместе с ним».

Хертфорд с радостью отправился выполнять приказ короля. А Генрих пообещал себе, что, когда с этим делом будет покончено и Норфолк со своим сыном лишатся голов, он безо всяких проволочек выдвинет обвинение в ереси против королевы.

Он заведет себе пышущую здоровьем женушку — седьмую и самую лучшую из всех, — и за годы, отпущенные ему судьбой, она нарожает ему кучу сыновей.

* * *

Сэр Томас Сеймур ехал в Хэтфилд-Хаус, где вместе со своим братом Эдуардом жила теперь принцесса Елизавета.

Томас знал, что детей решили разлучить и что завтра Эдуарда увезут в замок Хертфорд, а Елизавету — в Энсфилд. Таков был приказ короля. Наверное, его величество счел, что Елизавета оказывает слишком большое влияние на мальчика.

Томас радовался природе. Наконец он увидел вдалеке дом, где жила принцесса, и с вожделением подумал о ней. Он предполагал, что сейчас она стоит у окна и наблюдает за ним, но при встрече, конечно же изобразит удивление.

Она очень умна для своих тринадцати лет, и, вне всякого сомнения, следит за развитием событий с таким же нетерпением, как и все остальные.

Он отдал лошадь конюху и прошел в дом. Его встретили учителя королевских детей — сэр Джон Чек, доктор Кокс и сэр Энтони Кук.

— Привет, джентльмены! — весело приветствовал их Томас. — Я слышал, что принц и принцесса расстаются, и приехал сюда, чтобы застать их вместе под одной крышей.

— Они будут рады вашему приезду, сэр Томас. Принц часто вспоминает вас и все спрашивает, когда вы приедете к нему.

-- А принцесса?

— Она вас не вспоминала, но готов поклясться, что она также будет рада видеть вас.

Томас прошел в покои, где находились молодой принц и его сестра. На лицах у обоих он заметил следы слез.

Томас преклонил колени перед наследником престола и поцеловал ему руку.

— Дядюшка Томас! — вскричал Эдуард. — Как я рад, что ты приехал!

— Ваше высочество милостивы ко мне, — сказал Томас. Он повернулся к Елизавете: — А вы, леди Елизавета, рады ли вы видеть меня?

Она протянула ему руку и не отнимала, пока он с жаром целовал ее.

— Вы приехали, милорд, в грустное время, — произнесла она.

— Нам было здесь так хорошо, — пылко произнес Эдуард. — Но теперь нас разлучают. Меня посылают в Хертфорд, а сестру — в Энсфилд. Ну почему, почему?

- Так повелел ваш царственный батюшка, — сказал адмирал. — Я не сомневаюсь, что он забоимся о вашем благе.

Он подумал, как она хороша, эта маленькая девочка, которая, несмотря на свою худобу — ее беспокойная натура не позволяла ей набрать вес, — вела себя как настоящая женщина.

— Я плакала так сильно, — сказала Елизавета, — что у меня не осталось больше слез.

Томас улыбнулся. Как бы сильно она ни плакала, слезы не испортили ее красоты. Она плакала, не забывая о своей внешности. Не она, а бедный маленький принц по-настоящему страдал от того, что они расстаются. Слезы Елизаветы лились напоказ, она просто хотела показать брату, который скоро — даже очень скоро — станет королем Англии, как она его любит.

— Нам было здесь так хорошо, — повторил принц, — мы ведь оба очень любим Хэтфилд, правда, сестра?

— Я всегда буду любить Хэтфилд. И всегда буду вспоминать те счастливые дни, которые пропела здесь, брат.

«Хэтфилд! — подумал Сеймур. — Прекрасное местечко для воспитания королевских детей. Королю оно очень понравилось, и он намекнул епископу Эйли, которому принадлежал Хэтфилд, что неплохо было бы подарить его своему владыке. Правда, сто величество дал епископу другие земли в обмен на Хэтфилд, но любой человек может легко расстаться со своими владениями, если король положит на них свой глаз».

Адмирал смотрел на Елизавету — ее рыжие волосы были освещены неяркими лучами зимнего солнца — и думал, что, несмотря на то что она ребенок и к тому же девочка, она очень сильно поминает своего отца.

«Но она будет моей, — поклялся он. — Надо подождать несколько лет, и она будет моей».

Он так сильно верил в свою судьбу, что ни минуты не сомневался, что так оно и будет.

Принц отпустил своих слуг; адмирал уселся на сиденье у окна: с одной стороны от него примостился принц, а с другой — принцесса. Никогда еще Томас не прилагал столько усилий, чтобы очаровать их, как в тот день.

— Мой дорогой принц, моя дорогая принцесса, — сказал он, — вы еще так юны, чтобы расставаться. Будь моя воля, я бы разрешил вам делать все, что вам хочется.

— Эх, дядюшка Томас, дорогой мой дядюшка Томас! — воскликнул принц. — Как жаль, что ты не волен поступать, как тебе хочется! А ты видел Джейн? Я теперь так редко с ней встречаюсь.

— Она живет при дворе у королевы и очень счастлива.

— Я знаю. Она счастлива, что живет с нашей дорогой мамочкой. Но мне так хотелось бы, чтобы она была со мной. А теперь вот и Елизавету от меня забирают.

— Ну, это ненадолго, — беспечно заявил адмирал. Он сделал вид, что проговорился, однако эти слова вырвались у него не случайно.

Дети взглянули на него с удивлением.

— Забудьте то, что я сказал, дорогие мои, — произнес он. — Мне не следовало бы этого говорить, ведь мои слова пахнут изменой. Но ты ведь не выдашь меня, Эдуард?

— Никогда! Ни за что! Я скорее умру, чем выдам тебя, дорогой дядюшка!

Томас обнял мальчика за плечи и, прижав его к себе, повернулся к Елизавете:

— А вы, миледи, надеюсь, вы тоже не выдадите бедного Томаса?

Но она ничего не ответила, опустив свои шелковистые ресницы, чтобы он не видел ее глаз. Томас протянул другую руку и обнял принцессу.

Он сказал:

— Эдуард, я не отпущу ее, пока она не поклянется, что не выдаст меня.

Это была любимая игра дяди Томаса, хотя мальчику его шутки порой казались грубоватыми.

Приблизив свое лицо к лицу Томаса, Елизавета сказала:

— Нет-нет. Я не думаю, что выдам вас.

— С чего бы это? — спросил он, наклонившись к ее губам.

Он крепко прижимал к себе детей. Эдуард радостно смеялся — он обожал своего дядюшку, который позволял ему забыть о разнице в их возрасте.

— Ну, наверное, потому, — ответила Елизавета, — что вы мне нравитесь.

— Сильно нравлюсь? — спросил адмирал. Она подняла на него свои глаза — они были серьезны, но Томас заметил в них легкую тень восхищения.

Надежды адмирала разгорелись с новой силой, когда Елизавета сказала:

— Может быть, и сильно.

Сеймур поцеловал мальчика в щеку и повернулся к принцессе. Она ждала. Ей достался поцелуй в губы; Томас прижал ее к себе, и она почувствовала, как сильно бьется его сердце.

Он не отпускал их от себя. — Мы — друзья, — сказал он. — И будем держаться вместе.

«Как с ним интересно! — думал Эдуард. — Опасности отступают, становится легко и весело. Когда дядя Томас рядом, мне кажется, что быть наследником престола просто замечательно. Он никогда не говорит: «Ты должен сделать это, ты должен выучить наизусть то». Он никогда не утомляет. Быть с ним рядом — это приключение, самое удивительное, самое приятное приключение из всех».

А Елизавета думала: «Сидеть с ним рядом и слушать его — лучше этого нет на свете ничего!»

— Если наш любимый король умрет, — с грустью произнес адмирал, — ведь он болен... очень болен... королем станешь ты, Эдуард, мой дорогой племянник. Ты ведь не забудешь своего старого дядюшку, правда?

Эдуард взял руку адмирала и с искренней любовью поцеловал ее:

— Я никогда не забуду тебя, милый мой дядя.

— Когда ты станешь королем, многие люди будут говорить, что любят тебя больше всего на свете.

— Есть только один человек, в чьей искренней любви я не сомневаюсь.

— Ты станешь королем. Твое слово будет законом для подданных.

— Они этого не допустят, — сказал Эдуард. — Мой дядя Хертфорд, Кранмер... Лайл, Райотесли, Браун, Паже, Рассел — те, кого отец назначил управлять от моего имени. Он говорит, что они должны руководить мной, ибо я еще слишком мал, чтобы взять бразды правления в свои руки. И мне придется поступать так, как они мне скажут... я буду связан еще сильнее, чем сейчас.

— Ты всегда будешь моим любимым племянником, — заверил его Томас. — А ты будешь всегда принимать меня и рассказывать, что тебя беспокоит, правда ведь?

— Всегда, дорогой дядя.

— И если тебе не будут давать денег, то ты всегда будешь запускать руку в кошелек дяди Томаса?

— Буду, дорогой дядя.

Это был опасный разговор, ибо обсуждать смерть короля считалось изменой. Но Томас не боялся. Он знал, что бояться ему нечего, — он мог доверять Эдуарду, ибо мальчик был ему предан. Но можно ли доверять Елизавете? Томас верил, что можно. Он прочитал в ее глазах, что единственный человек, который мог бы играть на ее слабостях, — это сэр Томас Сеймур.

— А вы, миледи? — спросил он. — Что будете делать вы? Вам, вне всякого сомнения, подыщут мужа. Что вы скажете на это?

Он крепче прижал ее к себе. Она прекрасно понимала, что этот якобы невинный флирт был на самом деле очень опасен, ибо слова, произносимые ими, имели скрытый смысл.

— Будьте спокойны, — ответила она, — когда дело дойдет до выбора моего мужа, решающее слово будет за мной.

Томас улыбнулся ей; его рука была так горяча, что, казалось, способна была прожечь ткань ее платья.

— Могу ли я... надеяться на это? — небрежно спросил он.

— Можете, милорд.

Неожиданно она вспомнила о том, что она — принцесса, и с надменным видом высвободилась из его объятий. Покидая Хэтфилд-Хаус, сэр Томас Сеймур был уверен, что его визит был не напрасен. Он не сомневался, что продвинулся вперед в своем ухаживании и еще на один шаг приблизился к трону.

Рождество пришло и ушло. Все, кроме самого короля, понимали, что он скоро умрет. Генрих же отказывался признавать этот печальный факт. Несмотря на болезнь, он требовал, чтобы Совет собирался каждый день и обсуждал государственные дела. Он почти не видел Катарину, да и не хотел видеть. После прижигания язв на ногах он не желал, чтобы женщины приближались к нему; он по-прежнему раздумывал, как бы ему избавиться от жены.

Наступил январь, холодный и унылый. Девятнадцатого числа поэт Сюррей взошел на эшафот на Тауэрском холме.

Молодой человек умер так же, как и жил, — беспечно и надменно, продемонстрировав искреннее презрение к смерти.

Придворные поежились, увидев, как его красивая голова скатилась в корзину. Что он сделал, чтобы его казнили, — разве только хвастался королевской кровью, которая текла в его жилах? Впрочем, подобное преступление стоило жизни не одному ему.

Таков был конец Сюррея; говорили, что его отец вскоре последует за ним.

Король узнал о свершившейся казни, лежа в постели.

— Пусть сгинут все изменники! — пробормотал он.

В эти дни болезни ему живо припомнились все те мужчины и женщины, которых он послал на эшафот. Но какое бы имя ни вспомнилось ему, он всегда знал, как успокоить свою совесть.

«Я должен думать о своем мальчике, — говорил он ей. — Вот почему умер Сюррей. Вот почему должен умереть и Норфолк. Он еще слишком мал, мой Эдуард, чтобы остаться без отца в окружении всех этих властолюбивых людей, которые считают, что их головы очень подходят для короны».

Сюррей казнен. А за ним будет казнен и гордый Норфолк.

Норфолк сидит в Тауэре, ожидая следствия.

Рядом с королем был Сеймур — он поднес кубок с вином к его губам. Временами руки Генриха так сильно дрожали от водянки, что он не мог удержать в них кубок.

— Добрый мой Томас! — прошептал король. Красивая голова придворного наклонилась к нему.

— Ваше величество, — сказал Сеймур, — леди Елизавета горюет оттого, что ей пришлось расстаться с братом. Я подумал, что вам будет приятно узнать, как сильно они любят друг друга.

— Если бы эта девчонка родилась мальчиком! — пробормотал Генрих.

— Да, ваше величество, это было бы замечательно. Но — увы! — она родилась девочкой, и что ее ждет в будущем? Неужели она, как и ее сестра Мария, останется старой девой?

Генрих хитро взглянул на адмирала. Он знал, какие мысли бродят в этой прекрасной голове.

— Это было бы очень грустно, ваше величество, — продолжал бравый адмирал. — Да, это было бы грустно, — согласился король.

— И все-таки, учитывая безнравственное поведение ее матери и тот факт, что ее брак с вашим величеством не был законным, поскольку она был обручена с Нортумберлендом, что же... что же будет с леди Елизаветой?

Король смягчился. Он любил смелых людей, ибо сам был таким.

Он улыбнулся.

— Еще вина, добрый мой Томас.

— Ваше величество может выдать ее за одного из своих придворных... если его положение и богатство будут соответствовать ее положению.

— Да, я могу. Но она еще совсем ребенок. А там, кто знает... кто знает, друг Томас.

И королевский друг Томас возликовал в душе.

Старый герцог Норфолкский лежал в своей камере, ожидая смерти. Сколько лет он ждал своего часа? Всю жизнь он ходил по острию ножа — был слишком близок к трону, чтобы уцелеть. Но он был мудрым человеком и всегда демонстрировал королю, что служит ему верой и правдой.

Но и мудрые люди не могут избежать предательства, которое очень часто приходит со стороны тех, кто им ближе и дороже всего.

Завтра он умрет.

А во дворце Уайтхолл лежит больной король. «Он ненамного переживет меня», — думал Норфолк.

Когда человек стоит на пороге смерти, он вспоминает свою жизнь. Он был выдающимся государственным мужем, этот герцог из самого благородного дома Англии; он внес свой вклад в укрепление могущества страны. Он был гордым человеком, и умереть вот так... как изменник, было для пего позором.

Гордый молодой Сюррей предал его — не участием в заговоре, а своим тщеславием и гордыней.

Мысли Норфолка унеслись в те годы, когда он женился на дочери Бэкингема — гордой тщеславной женщине. Он сам тогда был графом Сюрреем — титул герцога Норфолкского достался ему несколькими годами позже. Но вся эта история с Бесс Холланд началась тогда, когда он был еще графом Сюрреем.

«Бесси!» — подумал он, вспомнив, какой она была тогда — с рукавами дешевенького платьица, закатанными выше локтей и обнажавшими ее крепкие руки. «Грязнуля», — могли бы сказать некоторые, но она обладала тем необъяснимым очарованием, перед которым он — аристократ, кичившийся своим положением, — не смог устоять.

Он соблазнил ее в первую же их встречу, хотя убеждал себя, что это она соблазнила его. Но этим дело не кончилось. К таким женщинам, как Бесси, мужчины возвращаются снова и снова.

Естественно, что его жена пришла в ярость. Променять дочь благородного Бэкингема на прачку! Но у Бесси было кое-что более притягательное, чем благородное происхождение. С ней Норфолк забывал о том, что они принадлежат к разным слоям общества.

Да, это была настоящая любовь, и Норфолк не мог отказаться от Бесси, несмотря на то, что был первым после короля аристократом в королевстве и одним из самых способных государственных мужей. Его жена была мстительна по натуре и постоянно устраивала ему скандалы, так что он получил сполна, деля свою жизнь между нею и Бесси.

Его семейство... его проклятое семейство! Сколько хлопот оно ему доставило! Сначала Анна Болейн, которая была только наполовину Ховард, ибо отцом ей приходился низкородный Болейн, а потом еще и Екатерина Ховард. Обе эти королевы возвысили род Ховардов и умножили его богатства, но, когда их казнили, звезда Ховардов закатилась.

Он вспомнил — зная, что сам вскоре взойдет на эшафот, — как жестоко он ругал своих родственниц, погибших королев. Он обличал их пороки яростнее, чем многие другие. Он стоял на стороне короля и свято верил, что в его страданиях повинны обе эти женщины, хотя это и наносило удар по чести всей семьи.

А теперь его собственный сын, старший сын, его гордость и надежда, лишился головы. Весельчак Сюррей, красавец поэт, который не умел держать язык за зубами, а может, и не хотел.

— Сын мой... сын мой, — прошептал герцог. — Впрочем, какая разница, ведь завтра я присоединюсь к тебе.

Он лежал, ожидая рассвета, и думал о том, как много ошибок совершил за свою долгую жизнь. Он не мог забыть горящего презрением взгляда Анны Болейн, которую он отвез в Тауэр; он не мог выбросить из головы воспоминание о слезах Екатерины Ховард.

И он спокойно ждал рассвета.

* * *

Король еще не подписал приказа о казни Норфолка. Он был слишком слаб, чтобы заниматься делами, и весь этот день провел в постели. Его руки и ноги раздулись от водянки; он жестоко страдал от боли и находился в полузабытьи, с трудом различая очертания комнаты, освещенной свечами.

В углу стояло несколько придворных, среди которых были члены его Совета — братья Сеймур, лорд Лайл, Райотесли и сэр Энтони Денни.

Они шептали друг другу:

— Он не переживет эту ночь.

— Ему никогда еще не было так плохо.

— Надо сказать ему. Надо подготовить его.

— Но кто же осмелится сказать ему правду? Они замолчали и услышали, как король зовет их.

— Иди, — сказал Хертфорд брату. — Иди ты. Он тебя любит.

Сэр Томас подошел к постели короля.

— Кто здесь? — спросил Генрих, глядя прямо перед собой. — Кто это?

— Томас Сеймур, ваше величество. Ваш верный слуга и друг.

— Друг Томас... друг Томас... Мои руки горят огнем. Мои ноги — в печи. А все тело охватила ужасная боль.

— Отдохните, сир. Вам лучше молчать, — сказал Сеймур. — Когда вы говорите, у вас на лбу выступают капельки пота, крупные, как виноградины.

— Но я не хочу молчать, я буду говорить, — прорычал король. — Подданный не должен указывать мне, когда мне говорить, а когда — молчать.

— Прошу прощения вашего величества. Я просто боялся за вас.

— Сколько времени?

— Приближается полночь, сир.

— Я слышу звон колоколов в ушах, Сеймур. Мне кажется, что я иду по мягкой траве. Мне кажется, что я еду верхом через Ричмонд-парк. Мне кажется, я плыву вверх по реке на королевской лодке. Мне кажется, что я сижу рядом со своей королевой и наблюдаю за ходом турнира. Но... лежу здесь... члены мои горят... и я умираю в своей постели.

В спальню вошли два члена Совета. Они встали у полога кровати и принялись шепотом обсуждать состояние короля.

Генрих услышал их шепот. Он попытался поднять голову, но не смог и, застонав, упал на спину.

— Кто там шепчется в тени? Это Сюррей... это милорд граф.

Сеймур наклонился к нему и прошептал:

— Нет, сир. Ваше величество забыли — Сюррею отрубили голову девять дней назад.

— Сюррей! — пробормотал король. — Сюррей... поэт... красивый мальчик... гордый и глупый мальчик.

— Он замышлял против вас недоброе, ваше величество.

Голос Генриха зазвучал отчетливее.

— Это он, Сюррей, первым начал писать белым стихом. Я помню это. Он подарил мне сонет. Он был поэтом, этот мальчик, но... гордым и глупым.

— Он интриговал против вашего величества. Он велел изобразить королевский герб на стенах своего дома. Ваше величество позабыли об этом. Сюррей считал себя более достойным трона, чем его король.

В голове короля все перепуталось.

— Бэкингем! — вдруг закричал он, но тут же понизил голос до шепота. — В Тауэр Бэкингема! На плаху его, говорю вам!

Сеймур подумал, что с того момента, как голова Бэкингема скатилась с плахи, прошло уже тридцать лет. С чего это король вдруг вспомнил об этом? Может быть, его совесть, угрызения которой он столько времени заглушал, теперь напомнила ему о себе? Бэкингема казнили по той же самой причине, что и Сюррея, — он тоже был аристократом, помешанным на своем королевском происхождении.

Король снова принялся бормотать. Он вернулся в настоящее.

— Сеймур... ты здесь? Томас... друг мой... ты говорил о Сюррее. Он ведь умер, правда? А за что его казнили?

— Он хотел, чтобы его сестра стала вашей любовницей, ваше величество. Ваше величество пришли в ярость, узнав об этом.

Губы короля тронула сладострастная усмешка, отчего его раздутое лицо стало еще омерзительнее.

— Женщина из рода Ховардов... пригожая девка... и пикантная.

Сеймура чуть не стошнило. Он отвернулся от короля, с изумлением подумав: «Лежит на смертном одре, а все думает о плотских утехах! И Кейт... моя бедная Кейт... замужем за этим человеком. И это чудовище собиралось сделать с ней то же самое, что и с другими своими женами. Если верить слухам, он собирался казнить ее через несколько недель».

— Томас!.. — неожиданно закричал король. — В мою спальню проникли враги. Они шепчутся и замышляют против меня недоброе.

— Нет, сир. Это — члены вашего Совета, они пришли справиться о вашем здоровье.

— А Норфолк здесь? — Нет, ваше величество, Норфолк сидит в Тауэре, ожидая, когда вы подпишете указ о его казни.

— Я подпишу его, обязательно подпишу. На плаху обоих Ховардов — отца и сына.

— Ваше величество, берегите свои силы.

— У меня хватит сил... Я подпишу этот указ. Сюррей... глупый мальчишка. А твоя сестра, Сюррей, пригожая девка. Пить... пить... мое горло горит огнем. Залей его, Сеймур. Залей, друг мой. Кто это там шепчется около моей кровати? Выходите, выходите! А, и ты здесь, мошенник! Ну, что вы хотите мне сказать? Почему вы все такие мрачные? Я умираю? Это вы хотели сказать мне, да? Подходите... Ты, Денни, скажи мне, как мои дела? Как мои дела, спрашиваю тебя?

Денни, который был храбрее других и не сомневался, что король умирает, решил сообщить ему правду:

— Ваше величество, доктора опасаются, что больше ничего не в силах сделать. Настало время вашему величеству задуматься о том, как вы прожили жизнь, и просить Господа даровать вам прощение во имя его сына, Иисуса Христа.

На мгновение воцарилась жуткая тишина. Лицо короля исказилось от ужаса, свидетельствовавшего о том, что он все понял. Но он быстро подавил охвативший его страх, и лицо снова приняло спокойное выражение. Твердым голосом король произнес:

— Скажи мне, Денни, по какому праву ты выносишь мне приговор? Какой судья уполномочил тебя сделать это?

— Ваши судьи — доктора, сир. Я пришлю их к вам. Они ждут аудиенции.

Король утомленно закрыл глаза, но, когда несколько минут спустя врачи со своими лекарствами приблизились к нему, он открыл их и взглянул на подошедших со своей привычной свирепостью.

— Что это? — сердито спросил он. — Вы ведь уже вынесли мне приговор, господа судьи, а когда судья приговаривает преступника к смерти, он уже не должен больше беспокоить его. Убирайтесь! Убирайтесь, говорю вам!

Но врачи продолжали стоять, глядя на него, и он заорал:

— Убирайтесь! Убирайтесь!

Доктора поклонились и повернулись, чтобы уйти.

— Ваше присутствие здесь излишне, — заявил им Райотесли.

Когда они удалились, канцлер подошел к посте-пи короля.

— Ваше величество, не хотите ли вы поговорить с духовными лицами?

— А? — спросил король. — О чем это вы? А... дело уже дошло до этого? Нет, не надо никаких духовных лиц. Я буду разговаривать только с Кранмером... и то не сейчас.

Райотесли повернулся к одному из придворных:

— Отправляйтесь за Кранмером. Он в Кройдоне. Да поторопитесь. Скажите ему, что король желает, чтобы он без промедления явился в Уайтхолл. Ваше величество, — продолжал Райотесли. — Кранмер скоро появится.

— Я приму его, когда буду готов... но не раньше. Уходите, говорю вам. Оставьте меня...

Его глаза уставились на них, хотя он видел только расплывчатые тени. Члены Совета отошли в дальний угол спальни, и через некоторое время король закрыл глаза и снова заговорил: — Уходите... Уходите... Видеть вас не хочу. Он застонал и неожиданно закричал в испуге: Анна, Анна, и ты здесь, ведьма? Я тебя вижу. Дальше он продолжал уже шепотом: — Не смотри на меня своими огромными черными глазами У тебя тонкая шея — ты не почувствуешь удар меча. А! Ты хочешь, чтобы для тебя привезли меч из Кале. Да, это на тебя похоже. Пусть топором рубят головы простым смертным. Ты осталась гордячкой до самого конца. Анна, Анна... Я сделал это ради Англии, дорогая моя. Англии нужен был наследник. Король — слуга своей страны, а не своих страстей. Анна, твои черные глаза смотрят на меня с презрением. Я этого не потерплю. На плаху! На плаху!

Неожиданно король открыл глаза и с испугом огляделся. Свечи, догорая, вспыхивали в своих гнездах.

— Задуматься о том, как я жил, и просить Господа даровать мне прощение, — прошептал он. -Вот что они мне советуют. Вот что они мне советуют сейчас. Великое правление... великое и славное правление. О Боже, Генрих VIII трудился только ради твоей славы и блага Англии. Он не допускал и мысли о своих желаниях...

Голос его затих, дыхание стало тяжелым и вдруг совсем прекратилось, и те, кто наблюдал за ним, подумали, что наступил конец.

Но не успели они сделать и шагу, чтобы подойти к нему, как он опять заговорил:

— Это ты, кардинал, сидишь здесь? Почему ты улыбаешься, кардинал? Мне совсем не нравится твоя улыбка. Кардинал умер от дизентерии. Многие от нее умирают... не важно, кто ты — кардинал или нищий. У тебя хорошее вино, Томас... хорошая еда и вино. Подданный не должен так возноситься. Не смотри на меня своими огромными черными глазами, Анна! Ведьма! Колдунья!

Отравительница! Как красивы розы в Хивере! Красные розы... красные... цвета крови. Тени... тени надо мной. Тени в моей комнате. Вот они. Вот они. Это монахи... монахи... Черные рясы, которые сосут красную кровь. О Боже, они подкрадываются ко мне. Все ближе и ближе. Монахи... монахи лезут изо всех углов...

Он попытался поднять руки, но не смог пошевелить ими; он попытался закричать и погнать на помощь, но из его уст вырвался только шепот:

— Свечи догорают, и наступает темнота, а с ней приходят... монахи... В Тайберн их! В Тайберн! И... не в Тайберне. Я лежу в постели... и умираю... умираю.

Звук хриплого дыхания короля заполнил спальню.

— Пить! — выдохнул он. — Пить... стакан вина, во имя Господней любви.

— Его мучит смертельная жажда, — сказал Райотесли.

Подойдя к кровати и налив вина в кубок, канцлер услышал, как король произнес:

— Кейт... Кейт, это ты... моя добрая женушка?

— Это ваш канцлер, сир, — сказал Райотесли. — Вот вино, о котором вы просили.

— Хорошая моя Кейт, — сказал король; глаза его были закрыты. — Хорошая жена.

— Пейте, вино освежает, правда, сир?

— Оно гасит огонь, чтобы он не разгорелся сильнее. Кейт... Кейт... я уже никогда больше не увижу рассвета.

— Не говорите так, сир, — сказал Райотесли. — Кейт... я тебя любил. Я очень любил тебя. Я вовсе не собирался избавиться от тебя, чтобы, взять себе другую жену. Не надо было мне жениться... Джейн... да, Джейн... и мои подданные не заставляли меня жениться.

Даже в суровое сердце канцлера прокралась жалость, и, слушая последние слова короля, он захотел успокоить его совесть.

— Нет, это они заставили ваше величество жениться, — мягко произнес Райотесли.

— Это так. Катарина... разве ты не видишь вон ту густую тень... у портьеры на двери?

— Там ничего нет, ваше величество.

— Посмотри получше, — велел король.

— Нет, сир. Ваши глаза вас обманывают.

— Подойди поближе, Кейт. Я скажу тебе шепотом. Эта тень напоминает мне человека в черной рясе. Неужели ты не видишь, что у двери стоит монах?

— Это всего лишь портьера, сир.

— Ты лжешь! — вскричал король. — За твой обман я велю отрубить тебе голову. А, жена Суффолка! Она мне нравится. У нее глаза голубки, и клянусь, она будет приятной девкой. И не слишком покорной. Я никогда не любил покорных женщин. Помнишь ли ты, Джейн, что случилось с твоей предшественницей? Фландрская кобыла... и племянница Ховарда — самое прелестное создание, которое когда-либо появлялось при дворе. Это вы, канцлер? Монахи... канцлер. Они пришли за мной. Прогоните их. Прогоните их от постели своего короля, я сказал! — Король дышал с большим трудом. — Какой сегодня день? — спросил он.

— Наступило утро, ибо уже два часа, — сказал Райотесли.

— Какой день? Какой сегодня день?

— Двадцать восьмой день января, ваше величество.

— Двадцать восьмой день января. Запомните его. В этот день был убит король, ваш повелитель. Вон они, в портьерах! Видите? Возьмите мой меч. А, тебе нужен будет меч из Кале, чтобы расстаться со своей гордой головой. Охотник кричит... вы слышите это? Вот там... посмотрите. В портьерах. Клянусь, что занавески шевелятся. Монахи... монахи... Повешенные, колесованные и четвертованные. И так будет со всяким, кто выступит против короля!

Те, кто стояли далеко от кровати, теперь пододвинулись поближе.

— Боюсь, что он умирает, — сказал Райотесли. — Пришел его час.

Король, по-видимому, успокоился, увидев своих министров.

— Милорды, — сказал он. — Моя смерть близка. Что будет с моим сыном, моим мальчиком Эдуардом? Его сестра Мария годится ему в матери — ведь он еще так мал.

— Не волнуйтесь, ваше величество, мы позаботимся об Эдуарде.

— Он — ваш король. Верховный глава церкви. Защитник веры. Маленький мальчик... всего лишь десяти лет.

— Ваше величество можете положиться на своих министров, которых вы сами назначили управлять делами государства.

Но король только хмыкнул, услышав эти слова.

— Свора шутов! Вас ждет горячее времечко. Когда я умру, вы начнете драться за власть. Но я этого уже не увижу... не увижу. Кейт... Где Кейт? Я ее не вижу. Я велю вам, чтобы вы почитали ее, ибо она была мне хорошей женой. Я... Я никогда не думал о том... чтобы избавиться от нее. Все это было ради сыновей... ради Англии. Вина, вина... я горю, как в огне.

Но сил выпить вино, которое ему поднесли, уже не было.

Его глаза стали жалкими.

— Все копчено. Все кончено, — простонал король.

В комнату торопливо вбежал Кранмер. Генрих посмотрел на своего любимого министра, но говорить с ним уже не мог.

Архиепископ встал на колени у кровати и взял руку повелителя в свою.

— Ваше величество, любимый мой повелитель, дайте мне знак. Покажите мне, что вы надеетесь получить из рук Христа спасение.

Но глаза Генриха неподвижно смотрели в потолок.

Кранмер пришел слишком поздно.

* * *

В личных покоях короля в огромном гробу лежало тело Генриха. Пять дней в этой комнате горели свечи и служили мессы, служба не прерывалась ни на минуту и возносились молитвы за спасение его души.

На шестой день огромный гроб поставили на катафалк, украшенный восемью конусами, гербами и алыми флагами, на которых золотом были вышиты фигуры святых.

Зазвучали погребальные песни, и похоронная процессия отправилась в Виндзор, где готовили часовню, в которой должно было быть погребено королевское тело.

А что же люди, которые должны были оплакивать его?

У Катарины словно гора с плеч свалилась. Топор, который почти четыре года висел над ее головой, вдруг исчез. Она была совсем еще молодой женщиной, которая не знала, что такое счастливый брак. Она мечтала о нем и была уже на пороге счастливого замужества с Сеймуром, как вдруг король решил сделать ее своей женой. Эти четыре года показались ей сорока годами, но она сумела уцелеть. Смерть короля спасла ее; и, двигаясь вместе с процессией или усаживаясь в королевскую лодку, Катарина не могла думать ни о ком другом, как только о Томасе, который ждал ее.

В своей камере в Тауэре герцог Норфолкский был доволен не менее королевы, ибо он тоже спасся от смерти, до которой ему оставалось всего несколько часов. Король решил, что Норфолк должен умереть, но вместо этого умер сам, и теперь, без своего повелителя, никто не осмелится уничтожить главу католической партии. Католики были очень сильны, и, чтобы избежать кровавой гражданской войны, надо было действовать с оглядкой на них. Войны не хотел никто — слишком свежа была в памяти ужасная Война Алой и Белой розы. Так что, как и Катарина, Норфолк, чудом избежавший смерти, не мог искренне оплакивать кончину короля.

Лорд и леди Хертфорд не могли дождаться, когда власть в государстве перейдет к ним в руки. Юный король жил теперь у них, и они стали правителями Англии.

Маленький король был напуган почестями, которые теперь оказывались ему. Люди преклоняли колени в его присутствии и называли величеством, но он был умен и хорошо понимал, что если раньше он еще обладал какой-то свободой, то теперь полностью в их власти.

А что Мария? Между нею и троном стоял теперь только один человек. Король был слаб здоровьем, как и она, но Мария молила Господа, что бы он забрал к себе братца раньше нее, чтобы она сумела стяжать славу королевы, вернувшей Англию в лоно Римской церкви.

В драме, ареной которой стала тогдашняя Англия, участвовали еще два очень важных актера, два самых честолюбивых человека в королевстве — тринадцатилетняя принцесса и мужчина за тридцать.

«Почему бы и нет? — спрашивал себя лорд-верховный адмирал. — Я искренне верю, что король, проживи он чуть дольше, сам выдал бы за меня свою дочь. Но он мертв, и Кейт теперь свободна, а Совет ни за что не позволит мне жениться на принцессе».

Надо было действовать крайне осторожно, а ведь он славился на всю Англию своим безрассудством.

А принцесса Елизавета? По молодости лет и по неопытности она была очень нетерпелива. Она мечтала об адмирале. Ей передалась любовь ее матери к веселью и восхищению поклонников, и она тосковала о человеке, который возбуждал ее чувства и пробуждал в душе желания, одновременно сладостные и опасные. Кроме того, она, не должна была забывать, что между нею и троном стояли двое. Елизавета не сомневалась, что у ее брата никогда не будет детей. А Мария со своими вечными болячками и жалобами — долго ли она протянет? И тогда... Ослепительная жизнь! Как страстно ей хотелось приблизить эту минуту, с каким нетерпением она ее ждала! Но она мечтала и о Сеймуре. Ей хотелось заполучить и трон, и Сеймура. Но что-то подсказывало ей, что надо выбрать или трон, или Томаса.

Вот такие проблемы стояли перед девочкой тринадцати лет. Что же она могла сделать? Ей надо было ждать; ей надо было наблюдать; ей всегда нужно было поступать очень осторожно, со шей осторожностью, на которую только она была способна. Люди, стоящие очень близко от трона, всегда подвергаются опасности, пока не сядут на пего. И даже потом... Но только не Тюдоры. Нет, усевшись на трон, король — или королева — из рода Тюдоров знает, как на нем удержаться.

Вот о чем мечтали те, кто жил рядом с королем, пока погребальная процессия торжественно двигалась по улицам Лондона.

Гроб с телом короля установили в часовне в Сион-Хаус; и, пока он стоял тут, с него сорвало крышку, и на пол пролилась кровь Генриха.

Когда весть об этом разнеслась по стране, людей обуял ужас. Вспомнили об ужасных пытках, которым подверглись многие люди во время правления короля; произносились имена тысяч несчастных, погибших по его велению.

«Несладко придется королю, когда он предстанет перед Богом и будет держать перед ним ответ за содеянное», — шептались люди.

И люди содрогались.

Некий Вильям Гревиль заявил, что в часовню забрела собака и принялась лизать кровь короля; и, сколько ни пытались ее прогнать, она так и не ушла.

«Это был призрак, — утверждали суеверные люди, — призрак того, кого он казнил». Тогда все вспомнили, что его пятая жена, Екатерина Ховард, отдыхала в Сион-Хаус на своем пути в Тауэр; именно в этот день она положила голову на плаху и распрощалась с жизнью.

И разве брат Пейто, человек редкого мужества, не критиковал короля, когда тот удалил королеву Катарину Арагонскую и женился на Анне Болейн? И разве этот храбрец не сравнивал короля с Ахавом и не предрекал, что собаки будут лизать его кровь?

В церкви Виндзора Гардинер, окруженный самыми близкими к королю придворными, стоял у входа в фамильный склеп, глядя, как шестнадцать самых сильных йоменов гвардии во главе со своим офицером опускают гроб в могилу. Попавший в опалу при покойном короле и думая со страхом о новом царствовании, когда во главе страны будет стоять король, приверженный новой религии, он перевел взгляд на принцессу Марию и стал молить Бога, чтобы она поскорее заняла трон.

Лорд камергер, лорд казначей и все остальные, окружившие могилу и державшие в руках свои жезлы, дождавшись момента, когда на гроб упали первые комья земли, сломали по очереди жезлы над своими головами и бросили их обломки в могилу. Затем была прочитана De Profundis, и, когда отверстие в полу было закрыто досками, кавалер ордена Подвязки, стоявший вместе с хором, провозгласил титулы юного короля: «Эдуард VI, милостью Божьей король Англии, Франции и Ирландии, защитник веры и суверен благороднейшего ордена Подвязки», и другие кавалеры ордена под звуки труб повторили эти слова три раза.

Новое царствование началось. Всемогущий правитель отправился на покой, а вместо него на трон взошел мальчик с бледным лицом.

Многим, кто наблюдал эту церемонию, показалось, что над толпой витали призраки убиенных Генрихом мужчин и женщин.

 

Глава 6

Принцесса Елизавета пребывала в смятении.

Настал день, когда она получила предложение выйти замуж. Это было первое настоящее предложение подобного рода, поскольку было сделано ей лично. За те тринадцать лет, что она прожила на свете, были, конечно, и другие предложения о замужестве, но тогда ее мнения никто не спрашивал. Когда ей исполнилось всего несколько месяцев, король, который в ту пору любил ее, затеял переговоры с французским королем Франциском о том, чтобы выдать ее замуж за герцога Ангулемского, его третьего сына. Но после того как Генрих объявил ее незаконнорожденной, этот брак стал невозможен, и о нем уже давно позабыли. Позже ее обещали в жены шотландскому графу Ар-рану — совсем неподходящая партия для английской принцессы, — но и эти планы, как, наверное, и предполагалось с самого начала, пошли прахом. Позже возник весьма честолюбивый замысел выдать ее за Филиппа Испанского, сына императора Карла, но и он был обречен на провал.

Но это предложение отличалось ото всех остальных. Это было объяснение в любви, и сделал его человек, которого, как теперь могла признаться себе Елизавета, она тоже любила. Лорд-верховный адмирал Англии сэр Томас Сеймур просил принцессу Елизавету стать его женой.

Она сидела у окна в своих покоях в Уайтхолле, отданных ей королем по просьбе ее мачехи. В этих покоях Елизавета жила, когда появлялась при дворе и когда двор останавливался в этом дворце.

Какое-то время Елизавета предавалась романтическим мечтам — ей захотелось потешить себя мыслью, что она может выйти замуж за того, кого любит.

Он очень красив, этот Томас. Красив? Этого было мало, чтобы описать его. При дворе 6ыло множество красавцев, но всем им было далеко до Томаса Сеймура. Он был весел и беспечен и создавал вокруг себя атмосферу озорства, которая так нравилась ей, да и многим другим, наверное, тоже. Ей правилась его смелость, его сильные руки, обнимавшие ее, и задумчивое выражение его смеющихся глаз, словно бы он гадал, как далеко может зайти. В нем было много такого, что нравилось ей; когда он стыдливо обнимал ее, глядя на нее совершенно бесстыжим взглядом и разговаривая тоном, не оставлявшим сомнений в его намерениях, Елизавета всегда помнила о его честолюбивых замыслах, о которых она прекрасно знала и которыми восхищалась, ибо те же самые честолюбивые замыслы составляли основу ее натуры.

Он, наверное, смелый и страстный, да и она такая же. Ее потребность в нем, его потребность в ней напоминали двух норовистых коней, которых держало в узде честолюбие. А поскольку они должны были постоянно сдерживать себя, развитие их отношений возбуждало еще сильнее.

«Я хочу его, — решила принцесса, — но, помимо Томаса, я много еще чего хочу».

Она была дочерью своего отца, она была ребенком своей матери. Ей была присуща та легкость, которая отличала ее мать; ей хотелось всегда быть предметом восхищения, а поскольку это желание было сильнее чувственности, которую она унаследовала от своего отца, то она стремилась, чтобы накал этого восхищения никогда не ослабевал, поэтому погоня нравилась ей гораздо больше, чем результат. Даже сейчас ей не хотелось, чтобы адмирал стал ее мужем; ей хотелось, чтобы он оставался ее поклонником. Однако нельзя все время пребывать в состоянии неопределенности.

Выслушав завещание своего отца, Елизавета ощутила небывалый подъем. Она была названа третьей в очереди наследования, в обход других претендентов. К ней теперь будут относиться с уважением и почтением, мало уступавшими тем, которые выпали на долю ее сестры Марии. Она будет получать три тысячи фунтов в год, и это показалось ей богатством после той нищеты, в которой она жила; когда она будет выходить замуж, ей будет выплачено приданое размером в десять тысяч фунтов. Но здесь было поставлено одно условие — она получит эти деньги только в том случае, если выйдет замуж с согласия своего брата Эдуарда и его Совета. Если же Елизавета решит вступить в брак без их одобрения, то лишится не только приданого, но и, по всей видимости, своего дохода.

Она снова и снова прокручивала в голове сложившуюся ситуацию.

Она жаждала заполучить Сеймура, но не менее этого жаждала сохранить за собой положение третьей по счету наследницы трона.

Стать королевой... королевой Англии... полновластной государыней, а не возведенной в этот сан благодаря браку, подобно ее матери, чтобы потом, по капризу мужа, быть низвергнутой в прах. Нет! Стать королевой — истинной королевой Англии на всю оставшуюся жизнь!

И это было вполне реально. Эдуард не отличался крепким здоровьем — вряд ли у него будет наследник. Марии был уже тридцать один год - слишком поздно, чтобы выйти замуж и родить ребенка, к тому же ее здоровье было весьма слабым. Елизавете сейчас тринадцать лет. Да, она вполне может стать королевой Англии.

Но если она выйдет замуж, что тогда?

Совет, она это знала, никогда не одобрит ее брака с Томасом. Короля-то будет легко убедить. Елизавета рассмеялась при мысли, что они с Томасом без труда уговорят мальчика дать согласие на их брак. В этом она не сомневалась.

Но она тут же вспомнила о суровых людях, в чьих руках находится реальная власть. Брат Томаса не согласится никогда. А Гардинер, Райотесли, Кранмер? Нет! Они тоже не дадут своего согласия. И что потом? Если они с Томасом не послушаются членов Совета и обвенчаются, то очень скоро окажутся в Тауэре, а все прекрасно знают, что может случиться с узниками этой полной ужасов крепости.

Да, надо хорошенько все продумать, все тщательно взвесить.

В комнату вошла гувернантка Елизаветы, Кэт Эшли, и, увидев, что ее подопечная, задумавшись, сидит у окна, спросила, что случилось.

— Ничего, — ответила принцесса.

— Увидев вашу милость, я подумала, что у вас жар. Ваши щеки горят, а глаза ярко блестят. Мне кажется, вам лучше лечь.

— Молю тебя, Кэт, не мешай мне. Я совершенно здорова.

— Ваша милость обеспокоены письмом, которое вы получили?

— А откуда ты узнала, что я получила письмо?

— Во имя любви к вашей милости, я смотрю во все глаза и держу ушки на макушке. Признайтесь, моя милая, это ведь письмо от адмирала?

Елизавета взглянула на Кэт и расхохоталась. «Бывают мгновения, когда она так похожа на свою мать», — подумала Кэт Эшли.

— Ну и что, если даже и от него? — спросила Елизавета.

— Он очень обаятельный мужчина, этот сэр Томас, и я сама его очень люблю, но он не имеет права писать вам.

— Теперь он — лорд Садли, если тебе угодно. Ты ведь знаешь, что первое, что сделал мой брат, став королем, — это возвысил своего дорогого дядюшку. Так что он теперь не просто сэр Томас Сеймур, а милорд Садли. Мой брат, моя дерзкая Кэт, так же как и ты, очень любит этого обаятельного мужчину!

— Да, но ведь новые титулы получили и все другие члены Совета, правда? Лорд Хертфорд стал герцогом Сомерсетом, а сэр Томас Райотесли — милордом Саусхемптоном.

— Да, но у господина Райотесли отобрали его печать, а Томас Сеймур по-прежнему пользуется любовью моего брата и получил новые земли и титул.

— И сестра короля, конечно, любит этого человека не меньше, чем ее брат?

Кэт Эшли была прирожденной сплетницей — она обожала перемывать косточки другим людям, она живо интересовалась делами окружавших ее людей и была любопытна сверх всякой меры, хотя и из добрых побуждений. Ей не терпелось узнать, не произошло ли чего-нибудь интересного, чтобы поахать или поохать, и если таких событий не было, то она всегда была готова слегка подстегнуть их. Но самым главным на земле для нее было благополучие ее маленькой принцессы. Елизавета это знала, и поскольку одним из ее величайших желаний было пользоваться любовью и восхищением тех, кто ее окружал, то она всегда была очень преданна и внимательна к Кэт Эшли.

— Да что ты! — воскликнула принцесса. — Разве это не глупо — любить человека, за которого не можешь выйти замуж?

— Конечно глупо! — вскричала Кэт. — Ведь стоит только слегка намекнуть ему, что он тебе нравится, как ему не будет удержу.

И они вместе рассмеялись.

— Совет никогда не даст согласия на этот брак, правда, Кэт? — задумчиво спросила Елизавета.

— Правда.

— Они теперь не спускают с меня глаз, Кэт. Надо вести себя очень осторожно. Как ты думаешь?

— С предельной осторожностью, моя милая леди.

— Кэт Эшли, как ты думаешь, стану ли я когда-нибудь королевой?

Кэт на мгновение задумалась. Она положила руки на плечи девочки и внимательно посмотрела в ее бледное лицо, сначала в глаза, взгляд которых бывал то серьезным, то кокетливым, а потом на рот, который манил и обещал и в то же время запрещал.

— О, моя дорогая госпожа, моя дорогая госпожа, молю вас, будьте осторожны.

— Это тебе надо быть осторожной, Кэт. Ты сплетничаешь направо и налево. Теперь ты должна придержать свой язычок. Мой бедный брат...

моя бедная сестра! Кэт, подумай о них. Они ведь так слабы здоровьем... а за ними иду я.

Кэт упала на колени и взяла свою подопечную за руку. Она поцеловала ее и, подняв глаза к лицу Елизаветы, произнесла:

— Боже, храни королеву!

Они обе рассмеялись, украдкой глянув через плечо.

«Как она похожа на мать! — снова подумала Кэт и крепко обняла Елизавету, словно пытаясь защитить ее. — Сохрани ее Бог, — молилась она. — Береги ее. Она еще так юна... так юна».

Впрочем, она умна и хитра, временами эту хитрость можно было прочитать у нее па лице; позже она научится скрывать ее. Но она еще так юна. «Береги ее, пока она не вырастет и не научится сама беречь себя», — продолжала молиться Кэт, а потом подумала: «Я ведь ей не подмога, я столь же неосторожна, как и она».

Елизавета отодвинулась от гувернантки и задумалась, понимая, что если она хочет стать королевой, то надо отказаться от Томаса.

«Не стоит за нее бояться, — решила Кэт Эшли. — Эта девочка сумеет избежать опасности. Я не встречала еще такого разумного ребенка. Ее брат знает много, но принцесса умнее его. Леди Джейн Грей, которая училась вместе с ними, тоже очень много знает — это очень умная троица. Но Джейн и Эдуард любят знание ради знания, а Елизавета — за то, что оно может ей дать».

Похоже, она с младых лет готовила себя к великому поприщу. Она превосходила Джейн и Эдуарда по всем предметам, она серьезно изучала латынь, свободно говорила на французском, испанском, фламандском и итальянском языках, прилагая все усилия, чтобы освоить их, поскольку знала, что они ей пригодятся. Подобно Джейн и Эдуарду и подобно многим образованным детям, она писала стихи; но если другим детям это занятие доставляло удовольствие и они уделяли ему много времени, то Елизавета занималась стихосложением только для того, чтобы показать, что она ни в чем не отстает от них. Самое большое удовольствие доставляло ей изучение истории, и не только своей страны, но и других. Ей хотелось знать, как действовали короли и правительства в прошлые времена, и к каким результатам приводили их действия. Так что большую часть своего времени она уделяла изучению истории и в совершенстве овладела иностранными языками, чтобы читать исторические книги, написанные на этих языках. Она всегда помнила, что готовит себя в правители государства. Поэтому казалось странным, что девочка, поставившая перед собой в столь раннем возрасте такую великую цель, могла быть в то же самое время столь легкомысленной.

Но Елизавета была дочерью своего отца, который, занимаясь большой государственной политикой, не мог ослабить своей тяги к удовольствиям.

Кэт Эшли, восхищаясь необычным умом своей госпожи, дрожала от страха за нее.

— Кэт, дорогая, — неожиданно сказала Елизавета. — Оставь меня. Мне надо написать письмо.

— Кому... адмиралу?

— Это тебя не касается.

— Нет, касается. Очень даже касается. Будьте осторожны, моя милая.

— Непременно.

— Не забудьте...

— Я ничего не забываю. А теперь уходи. Да поскорее, я говорю.

Кэт Эшли направилась к двери, но, дойдя до нее, остановилась и умоляюще посмотрела на принцессу.

— Да, Кэт, — сказала Елизавета, — не забудь. Завтра мы едем в Челси, к моей мачехе. Мы должны все подготовить.

— Я все помню. Я тоже ничего не забываю, миледи.

— Ну, тогда иди и дай мне написать письмо, — произнесла Елизавета повелительным тоном, который она время от времени пускала в ход и который всегда означал, что игры закончены.

Она поняла, что надо сделать. Решение подсказала ей Кэт, упав перед ней на колени и то ли в шутку, то ли всерьез воскликнув: «Боже, храни королеву!»

В эту самую минуту Елизавета решилась.

Она не хотела потерять то, чего ей хотелось больше всего на свете.

«Не буду больше о нем думать, — сказала она себе. — Я не должна о нем думать. Ведь какие ходят о нем слухи? Он — дамский угодник, у него полным-полно любовниц, не стоит об этом забывать. Если бы я была простолюдинкой — тогда другое дело». Тут она громко рассмеялась, ибо ей в голову пришла мысль — если бы она была простого происхождения, то Томас, вероятно, и не взглянул бы в ее сторону. Впрочем, нет, он желал ее не только потому, что она была третьей в очереди на престол. Даже если бы она была простой служанкой, он все равно домогался бы ее, хотя бы для того, чтобы затащить в постель.

Елизавета взяла перо. «От принцессы Елизаветы — лорду-верховному адмиралу?».

Она писала уверенно, начав с выражения благодарности за его письмо.

«...но, — продолжала Елизавета, — я еще не достигла возраста, когда можно думать о браке, да у меня и нет никакого желания выходить замуж. И мне бы никогда не пришло в голову, что со мной заговорят об этом в ту пору, когда я должна была бы предаваться слезам по случаю смерти моего отца, короля...»

И когда она писала эти слова, ее сжатый рот был удивительно похож на рот отца.

Принцесса подняла голову и некоторое время сидела, глядя прямо перед собой и думая, но не об умершем короле, а о том, как обаятелен Сеймур.

Рот ее смягчился. Королева, напомнила она себе, сможет выбрать себе мужа по своему желанию. Королева не позволит, чтобы этот вопрос решался Советом министров.

Томас всегда будет при ней. Она вспомнила, как он приезжал к ней, и представила себе те мгновения, когда он, под тем или иным предлогом, прикасался к ней.

Эти воспоминания взволновали Елизавету, но еще больше взволновало ее воспоминание о словах Кэт: «Боже, храни королеву!»

* * *

Томаса Сеймура, нового лорда Садли, рассердило письмо принцессы.

Ему нужна была жена, а женой он хотел видеть Елизавету, но, раз она не хочет его, он найдет себе другую. Он мог любить нескольких женщин сразу, и нежная, по-матерински заботливая Катарина, ставшая теперь очень богатой и кое-что значившая и делах государства, станет неплохой заменой этой колючей принцессе.

Он, как и Елизавета, понимал, что, если бы она приняла его предложение, они оба оказались бы в смертельной опасности. Он был готов пойти на этот риск, но раз принцесса отказала ему, то какой смысл оставаться в холостяках? Принцессе было всего тринадцать лет; она еще может стать его женой, ибо кто знает, что готовит нам будущее?

В любом случае тон ее письма задел Томаса, и спустя несколько дней после получения его он отправился в Челси, куда переселилась вдовствующая королева. Юная принцесса, вверенная ее попечению, теперь жила с ней. Ситуация была очень пикантной — обе женщины, на которых хотел жениться адмирал, — королева и принцесса — жили теперь под одной крышей.

Но он поехал, чтобы увидеться со вдовствующей королевой.

После смерти короля не прошло еще и месяца, а на деревенские сады, мимо которых он проезжал, уже падали первые снежинки, и вдоль реки багровели пунцовые цветы белокопытника.

В Челси Катарина жила во дворце Дормер (который Генрих построил, захватив поместье Челси), сады которого сбегали к самой Темзе. Томас подъехал ко дворцу по единственной дороге, шедшей через деревню и петлявшей между полями. Он пересек реку по мосту Блэнделс, который днем на фоне кустов, покрытых инеем, был очень красив, но зато весьма опасен ночью, поскольку поблизости водилось очень много воров, которые так часто завершали грабеж убийством, что мост получил прозвище Кровавый. Лорд Садли перевел взгляд с невысоких 6ашенок дворца на длинные узкие окна, и его глаза вспыхнули от возбуждения, ибо ему показалось, что он заметил в одном из них рыжую головку.

Он подумал: «Не слишком ли холодно для того, чтобы прогуляться с Катариной по саду, в котором много красивых лужаек и миниатюрных прудов с рыбой?»

Катарина приняла его довольно прохладно, поскольку в комнате находилось несколько ее фрейлин.

Как же она была хороша! Она носила вдовий чепец и одеяние, отороченное соболями, с таким видом, как будто испытывала огромное облегчение, впрочем, так оно и было. Катарина не могла скрыть от него своих чувств, и он был рад, когда она отпустила своих дам, и они остались вдвоем.

Томас взял ее руки в свои.

— Наконец-то! — сказал он.

— Томас! Как я скучала без тебя! Но не слишком ли рано ты пришел?

— Да, я явился до неприличия рано! — ответил он, смеясь.

Он знал, что Катарина хочет, чтобы он ее обнял, — а разве он мог отказать ей? Он никогда не отказывал женщинам в таких вещах.

— Томас!.. Вдруг нас кто-нибудь увидит?

— Да, мой братец Сомерсет имеет своих шпионов повсюду. Запомни, он теперь Сомерсет, а не просто Хертфорд.

— Да и ты теперь не просто сэр Томас.

Он поклонился:

— Лорд Садли, к вашим услугам.

— Нет, просто Томас... для меня ты всегда — мой дорогой Томас.

— Эх, Катарина, как я боялся за тебя все эти годы.

— А мне казалось, что ты меня совсем не замечал. Как сильно я страдала от этого!

— Зато как сильно пострадали бы мы оба, если бы я смотрел на тебя, и выдал свое отношение к тебе!

— Ты оказался мудрее меня, Томас, а я была такой глупой.

— Теперь ты понимаешь, как сильно я люблю тебя. Я даже стал мудрым ради тебя.

— Я так счастлива, что ты пришел!

— А когда же ты, Катарина, моя милая Катарина, сделаешь счастливым и меня?

Как всегда, он поддался течению своих чувств. Этой своей импульсивности он был обязан и своими победами на море. Томас Сеймур так твердо перил в свою судьбу, что совсем позабыл о том, что пять дней назад просил Елизавету стать его женой; теперь ему казалось, что он всегда любил Катарину, что все эти опасные годы он намеренно заставлял себя думать о других, чтобы не погубить ее.

Елизавета, совсем дитя! Это была милая шутка, веселая игра. Правда, очень возбуждающая игра! Но разве он мог жениться на принцессе без согласия Совета? Кроме того, она еще совсем ребенок, а Катарина — нежная, любящая женщина, которая так искренне и преданно любит его.

Томас решительно обнял ее — он любил изображать грубого пирата. Такая манера обращаться с женщинами обычно приводила к успеху, поскольку они чувствовали, что под напускной грубостью скрывается нежность. Он — сильный мужчина, способный сокрушить врага, но он сдерживает свою силу, боясь сделать больно любимой женщине!

Катарина была королевой; и, перечисляя для себя ее привлекательные стороны, он никогда не забывал об этом. Не только ее мягкий характер, ее восхищение им, ее очаровательная маленькая фигурка — не очень пышная, но такая милая и приятная, — делали Катарину привлекательной для него, но и ее земли, ее доходы и ее влияние. Король любил своего дядюшку, но мачеху свою он просто боготворил. Вдвоем с Катариной они смогут прекрасно руководить им. Ее богатства, влияние и очарование делали Катарину неотразимой для Томаса.

— Дорогая моя, — сказал он. — Так когда же?

— Когда?! — вскричала Катарина. — Но ведь не прошло еще и месяца со дня смерти короля!

— Подумаешь! Зачем тянуть?

— Любовь моя, ты должен... подождать немного... из соображений приличия, ради соблюдения этикета.

Но он снова обнял ее.

— Неужели ты думаешь, что я способен соблюдать этикет, когда в моем сердце бушует огонь? Нет! Нет! Я уже однажды потерял тебя. Неужели ты думаешь, что я смогу допустить, чтобы ты снова ускользнула от меня?

— Нет, мой дорогой, наберись терпения.

— Терпение и любовь, дорогая Кейт, плохие товарищи.

— А что скажут обо мне, когда узнают, что я вышла замуж... когда после смерти моего мужа не прошло еще и месяца?

— Я заткну рот любому, кто осмелится плохо говорить о тебе, Кейт... будь то простолюдин или аристократ. Сними этот чепец.

— Я боюсь.

— Тогда я сам его сниму.

И он сорвал с ее головы вдовий чепец и бросил его на пол.

Катарина взглянула на Томаса и громко рассмеялась. Когда она заговорила, в ее голосе послышались прежние истерические нотки.

— Вот и пришел конец... конец моим страхам. О, Томас, если бы ты знал, как я боялась. Всякий раз, когда я слышала за дверью шаги, я думала, что это пришли за мной.

— Милая моя Кейт, дорогая моя Кейт, теперь тебя никто не тронет, ибо твой Томас будет защищать тебя... до конца наших дней.

— Это замечательно, мой милый. Мне кажется, я умру от счастья.

— Умрешь?! Ну уж нет! Забудь о смерти, Кейт. Мы скоро поженимся... на этой неделе.

— А теперь давай поговорим серьезно.

— Я никогда еще не был таким серьезным. Отсрочки я не потерплю.

Он поднял ее на руки, а она, смеясь, умоляла поставить ее на место.

— Если нас увидят, то я не знаю, что о нас скажут или что нам сделают.

Но Томас не хотел отпускать ее. Он уселся на табурет и прижал ее к себе.

— Никто нам ничего не сделает, Кейт. Не посмеет сделать.

Ему очень хотелось расписать ей все преимущества их брака, объяснить, что они будут вить из юного короля веревки, но он понимал, что в такую минуту лучше говорить о любви, и ни о чем другом. Как государственный муж он часто совершал необдуманные поступки, но богатый опыт сделал его превосходным любовником; кроме того, о любви, которая связывала их, было очень приятно говорить.

— Я ужасно нетерпелив, Кейт.

— Когда дело касается тебя, то я тоже ужасно нетерпелива. Но, Томас, я еще не готова к новому замужеству. Мне до сих пор снятся кошмары.

— Когда я буду рядом с тобой, ты сразу о них забудешь.

— Мне снится...

— Забудь об этом. Давай лучше поговорим о других вещах... о том, когда мы поженимся.

— Мы сможем пожениться не раньше мая.

— Мая! Ждать целых три месяца!

— Но раньше никак нельзя.

— Почему нельзя, если я того хочу?

— Мой дорогой...

Но Томас заткнул ей рот поцелуем, лихорадочно обдумывая сложившееся положение.

— Тогда поженимся тайно, — прошептал он ей. на ухо.

У Катарины перехватило дыхание.

— Нет. Нет. Это очень опасно.

— Ну хорошо, пусть будет май. В мае мы обвенчаемся, — продолжал Томас. — Но я буду приходить к тебе. Я буду приходить ночью.

— Нет, Томас. Но он настаивал:

— Не нет, а да.

— Ты будешь приезжать в Челси ночью? Нет, Томас, я тебе запрещаю.

— Но когда я обнимаю тебя, я запрещаю тебе говорить мне «нет»!

— Ты поедешь по полям... по Кровавому мосту?

— Почему бы и нет?

— Ночью! Это страшно опасно.

— Значит, ты думаешь, что я не смогу постоять за себя?

— Я знаю, что ты самый храбрый, самый сильный...

— Да, — сказал он. — Я буду приезжать. Ибо я не могу ждать до мая.

— Нет-нет, не приезжай.

— Буду приезжать! — вскричал он, рассмеявшись, и Катарина не сдержалась и рассмеялась вместе с ним.

Никогда еще она не была так счастлива. Ее вдовий чепец валялся на полу — это означало, что она теперь свободна. Она знала, что ни в чем не сможет отказать Томасу, ибо без него ей не было счастья.

И когда Томас возвращался домой из дворца Дормер, он был обручен — хотя и тайно — со вдовой короля, умершего меньше месяца назад.

У одного из окон дворца стояла принцесса Елизавета и смотрела ему вслед. Она откинула назад волосы и украдкой улыбнулась.

Она была уверена, что он приезжал во дворец в надежде хотя бы мельком увидеть ее; он делал вид, что сердится на нее, поскольку она не приняла его предложение.

Принцесса принялась танцевать по комнате, останавливаясь перед зеркалом, чтобы полюбоваться собой. Она думала о том, как она обворожительна, и о том, какое приятное время ее ждет, когда лорд-верховный адмирал будет добиваться ее.

* * *

В Англию пришла весна. Поля были усыпаны маргаритками, а берега рек позолотили калужница и чистотел. Наступил апрель, и под деревьями в Челси зацвели фиалки. Елизавета ждала, когда же Томас начнет действовать. Временами она чувствовала, что готова отдать все, лишь бы он был с ней и говорил ей слова любви.

Кэт Эшли наблюдала за ней.

— Это все весна виновата, миледи, — говорила она. — Следите за собой, ибо весной фантазия разыгрывается не на шутку.

— Свою фантазию я всегда держу в узде, — заявляла Елизавета.

Дни ее были загружены до предела. Несколько часов продолжались уроки — Елизавета училась теперь под руководством знаменитого ученого Уильяма Гриндала, который признался, что был поражен глубиной ее познаний. Катарина постоянно расспрашивала Гриндала об успехах своей падчерицы, но во вдовствующей королеве появилась какая-то отстраненность, причины которой Елизавета не могла понять. Став вдовой короля, Катарина лишилась своего прежнего значения в государстве, но, несмотря на это, она никогда еще не выглядела такой счастливой, как сейчас.

Елизавета время от времени видела Томаса, хотя он не предпринимал никаких специальных усилий, чтобы встретиться с нею. Ей казалось, что он стал относиться к ней просто как к младшей дочери короля и сестре принцессы Марии. Но ей показалось, что она заметила в его глазах отблески прежнего восхищения, и решила, что он все еще желает ее. Похоже, что он разочаровался в пей после отказа. Ну и наглец! Он уверен, что любая женщина побежит за ним, стоит ему только поманить. Надо показать ему, что принцесса — которая однажды может стать королевой — не из их числа.

С жадным интересом изучала она историю Англии, Франции и Испании, воображая себя королевой, правящей многими странами. Два сна снились ей чаще других: в одном она видела себя королевой, облаченной в украшенное драгоценностями одеяние и окруженной министрами, для которых любое ее слово — закон; во втором — она лежала под живой изгородью, как простая служанка, и рядом с ней был Томас.

Так она жила со своей мачехой в Челси.

Иногда Елизавета появлялась при дворе и видела своего маленького брата. Эдуард изнемогал под бременем государственных забот. Всякий раз, когда она видела его, ей приходила в голову одна мысль — королевские обязанности непосильны для Эдуарда. То, что другим казалось ореолом святости над его головой, было всего лишь тяжким бременем, которое у него не было сил нести.

А что обо всем этом думает ее сестра Мария? В случае смерти Эдуарда королевой станет она, и ей, наверное, тоже снятся сны. Но она мечтает не о власти и славе, не о поклонении подданных и не о мудрости, которая поможет ей возвеличить свою страну; нет, она думает только об одном — как возвратить Англию под власть Рима. Умная девочка, которой не было еще и четырнадцати лет, при мысли о Марии втайне торжествовала, ибо нельзя долго править, нельзя удержать скипетр в своих руках и завоевать любовь и поклонение подданных, заставляя их делать то, что им не по душе. Она вспомнила правление своего отца. Он поставил перед собой цель — уничтожать опасных людей среди аристократии и умиротворять простой люд. И принцесса, выезжая из дворца, всякий раз улыбалась людям — селянам, купцам и подмастерьям. И они улыбались ей в ответ — им нравилась ее юная красота и дружелюбие. «Благослови Бог принцессу Елизавету!» — кричали они, завидев ее. Но она была очень умна и понимала, что нельзя слишком часто демонстрировать двору свою растущую популярность в народе. Никто не должен был знать, что она уже заигрывает с народом, с простым людом, который в конечном-то счете и решает, кому править. А эти дураки, видимо, не до конца это понимают.

И только в мае она наконец выяснила, почему Томас не ухаживает за ней. Как-то раз она лежала, засыпая, в кровати в своих покоях во дворце Дормер. Только что пробило полночь, и в узкую щель между двумя половинками полога над ее постелью пробивался лунный свет, заливавший комнату.

Неожиданно Елизавета услышала за окном какой-то звук. Может быть, это шелестели ветви или кто-то ступал по земле — она не знала, но не сомневалась, что кто-то тихонько крадется по саду.

Елизавета вспомнила, как женщины во дворце шептались:

— Говорят, он приходит ночью.

— Говорят, что она встречает его у задней двери... и ведет в свою спальню.

Елизавета обращала мало внимания на эти сплетни. Что из того, что какая-то женщина завела себе любовника и ночью впускает его во дворец? «Интересно, кто это? Если я это узнаю, то утром будет повод подразнить придворных дам». Елизавета выбралась из кровати и подошла к окну, стараясь ступать как можно тише, чтобы не разбудить своих дам, которые спали в соседней комнате, оставив дверь в ее спальню открытой.

Принцесса встала коленями па скамью у окна.

Лунный свет освещал лужайку, по которой... шел мужчина.

Значит, она не ошиблась...

Радость пополам со страхом охватила ее, и она отпрянула от окна.

«Он идет ко мне! — сказала она себе. — Как это на него похоже! Он взберется по стене, цепляясь за плющ, и влезет ко мне в комнату. Что же мне делать? Если его увидят, то разразится грандиозный скандал. Надо будет сказать ему, чтобы вел себя тихо, я...»

Она прижала руку к сердцу и почувствовала мод тонкой тканью ночной рубашки его бешеное биение.

Он не должен был приходить...

Но конечно же она надеялась, что он придет.

Но, наблюдая дальше, она поняла, что зря боялась появления Томаса. Ей не придется решать, как вести себя в столь деликатной ситуации, ибо ей досталась роль не героини, а всего лишь зрительницы. На сцене появилось еще одно действующее лицо. Из темноты возникла невысокая женская фигурка. Она подбежала к Сеймуру, и их фигуры слились в одну. Чепец женщины упал, обнажив голову вдовствующей королевы.

Елизавета смотрела, как они целуются, почувствовав, что кровь бросилась ей в лицо, а ладони измокли от пота.

— Да как он смеет! — прошептала она. — И как только посмела она!

Она смотрела на них, и гнев ее все усиливался. Сеймур выпустил Катарину из своих объятий. Какое-то время они стояли, глядя друг на друга, потом он обнял королеву за плечи, и они направились во дворец. Значит, это королева тайно принимает у себя Томаса Сеймура!

«Она ведет себя, как кухарка», — сказала себе Елизавета.

Долго еще после того, как они ушли, она стояла на коленях перед окном, представляя себе, что они делают в тишине королевской спальни.

Придворные дамы Катарины, конечно, знают визитах Томаса, но они будут молчать. Катарина Парр всегда умела завоевывать расположение те, кто служил ей. Кэт Эшли, без сомнения, тоже знает, ибо она поставила перед собой задачу быть курсе всех дел. И Кэт конечно же ничего не скажет своей госпоже из опасения, что это оскорбил ее гордость.

«Если бы я была королевой, — думала Елизавета, — если бы я была королевой Англии сейчас!

И она стала с наслаждением думать о том, каким пыткам она подвергла бы Катарину и Томаса.

Но гнев ее скоро прошел, ведь она любила и обоих. От этого-то обида и была такой жгучей. Как можно было не любить Катарину Парр? Неблагодарность не входила в число недостатков Елизаветы, и она никогда не забудет, что именно вдовствующая королева, став женой ее отца вернула ее ко двору. Катарину Елизавета любила за ее достоинства, а Сеймура — вопреки его грехам.

И вот они оба предали ее; королева, конечно, и не подозревала, что совершает предательство. Но Томас-то знал! Да он просто смеялся над ней -просил ее руки, а сам был любовником Катарины Парр.

Елизавета легла в кровать и попыталась выбросить из головы мысли о Томасе и Катарине, но безуспешно. Картины, которые возникали в ее мозгу, были слишком живыми! Это были картины того, что Елизавета хотела заполучить для себя, но не осмеливалась взять; того, от чего ей пришлось отказаться ради мечты стать королевой.

Рот ее сжался. Они нанесли оскорбление ее отцу, великому королю Генриху. Они — предатели, и он, и она. Что будет, если она их выдаст? Какая судьба постигнет их обоих, если герцог Сомерсет, лорд-протектор, узнает, какие отношения связывают его брата со вдовствующей королевой?

А если у них родится ребенок... сын? И если они объявят, что это сын покойного короля? От этой мысли Елизавета похолодела. В этот момент она поняла, что ее стремление стать королевой всегда будет гораздо сильнее ее влечения к Сеймуру или к какому-нибудь другому мужчине.

Но они не осмелятся объявить своего ребенка сыном короля, пусть только попытаются — она повергнет их в прах... уничтожит их.

«А ведь он мог быть моим, — напомнила себе Елизавета. — Бедная Катарина! Обманутой оказалась не я, а она!»

Принцесса так и не смогла уснуть. Она лежала, представляя себе, как Томас с Катариной занимаются любовью.

Когда наступил рассвет, она уже стояла у окна, наблюдая за их торопливым прощанием.

* * *

Лорд-верховный адмирал попросил у короля аудиенции во дворце Уайтхолл. Его величество с большой охотой принял его. — Доброе утро тебе, милорд Садли, — произнес король.

Адмирал низко поклонился и поцеловал маленькую ручку. Затем, подняв голову и отвернувшись от придворных короля, он медленно закрыл один глаз и еле заметно мотнул головой. Лицо маленького короля вспыхнуло от радости. Этот жест дяди Томаса означал: «Нам надо остаться наедине».

Ничто не могло обрадовать Эдуарда сильнее, чем это.

— Я хочу остаться наедине с моим дядей. сказал он. — Прошу покинуть нас.

Он со страхом посмотрел на своих придворных, как будто опасаясь, что они откажутся уйти, но тот момент в его покоях не было ни одного джентльмена, занимавшего важный пост, который мог бы остановить придворных, произнеся свои слова льстивым тоном, но одновременно дав понять, что его величество, несмотря на все его титулы, — всего лишь ребенок, который обязан подчиняться распоряжениям своих министров.

Когда все удалились, Томас спросил:

— Как поживает король?

— Он чувствовал себя не очень хорошо, пока лорд-верховный адмирал не захотел навестить его. Это сильно подняло королю настроение.

— Мой дорогой племянничек!

— Дядя Томас, как же давно я тебя не видел!

— Тебя теперь так охраняют, ты всегда окружен своими советниками. Бедному дяде Томасу к тебе не пробиться.

— Для дяди Томаса всегда есть место рядом со мной!

— Скажи мне, сколько денег нужно твоей милости?

— Я сейчас покажу. Я записал, что мне нужно и сколько я задолжал.

— Тогда пусть дядя Томас об этом позаботится.

— Дорогой дядя, как это все странно. Я — король, а должен делать то, что мне велят. Мне почти не дают денег, мои учителя зовут меня «величество» и в то же время всегда намекают, что, если я не буду делать то, что должен, меня постигнет суровое наказание.

— Не унывай. Быть королем — большая честь, но только тогда, когда король уже не мальчик. Если бы ты был мужчиной вроде меня или твоего отца...

— Как мне хочется поскорее вырасти! И еще. Я хочу быть похожим на моего отца, чтобы стоило мне только поднять бровь, как все приходили бы в трепет. А как поживает моя мама? Ты видел ее? А я уже так давно ее не видел. Я часто вспоминаю те дни, когда она проводила много времени с нами... с моей сестрой Елизаветой и Джейн Грей... во время наших занятий. Как сильно я по ним скучаю!

— У них все хорошо. Они тоже скучают без вашего величества.

— Как грустно быть королем и жить вдали от тех, кого любишь. О да, я хотел бы быть похожим на отца.

— Приободрись! Он тоже когда-то был мальчиком. Скоро твое детство закончится, дорогой Эдуард. Ты станешь мужчиной, заведешь жену... и если будешь похож на отца, то не одну, а целых шесть.

Маленький король грустно улыбнулся:

— Мне достаточно и одной.

— Ты мудр, мое дорогое величество. Я тоже был бы счастлив найти жену. — Я все удивляюсь, почему ты до сих пор не женился? Ты уже не молод, и из того, что слышал, я понял, что женщины тебя любят.

— Сир, если бы ты повелел мне жениться, у меня бы не было предлога, чтобы остаться холостым.

— Я! Велел тебе? Дорогой мой дядя, объясни, что ты имеешь в виду?

Глаза адмирала сверкали. Он любил мальчика, любил по-настоящему и наслаждался разговором с ним. Он нарушил все правила — женился на вдовствующей королеве, чей муж умер немногим более трех месяцев назад. Это было неслыханным нарушением дворцового этикета, если не сказать больше, и Томас не был уверен, что его поступок не сочтут преступлением. Министры придут в ярость, узнав о выходке Томаса, и ему надо заручиться поддержкой короля.

— Если бы ты выбирал для меня жену, кого бы ты выбрал? Только сначала хорошенько подумай, дорогой племянник. Когда я был в твоем возрасте, я любил в своем воображении соединять брачными узами самых дорогих мне людей. Просто скажи мне — если бы ты мог выбрать для меня невесту, на кого бы пал твой выбор?

Эдуард улыбнулся. Как и у многих людей, чей ум перегружен знаниями, его юмор был немного ребячливым. Он закрыл глаза.

— Я должен найти леди твоего возраста, — сказал он. — Эту леди я должен любить так же сильно, как я люблю тебя. Есть только одна взрослая женщина, которую я люблю так же сильно, как и тебя.

— Тогда вы должны повелеть мне жениться на ней, сир.

— Как я могу это сделать, милорд?

— Ты — король. Вашему величеству стоит только приказать. Скажите мне имя, сир.

— Это моя мачеха, королева.

— Но... ведь я люблю ее! Откуда ты узнал? Ваше величество, вы исключительно проницательны! Если бы я мог выбирать из всех женщин нашей страны... нет, всего мира, я все равно выбрал бы королеву Катарину. Значит, ваше величество велит мне жениться на ней?

— Да, — ответил Эдуард. — Велю.

Сеймур преклонил колени и поцеловал его руку.

— И никто не смеет ослушаться велений короля! — сказал он, подмигнув мальчику, и они рассмеялись.

— Я буду счастлив, — произнес Эдуард, — когда у меня появится жена.

— Я знаю одну леди, которая просто создана для тебя. Я знаю, кого ты выберешь.

— Ну и кого же?

— Леди Джейн Грей.

— Я ее очень люблю, — признался Эдуард. — Как было бы хорошо, если бы она всегда была со мной. Иногда мне так одиноко.

— Я не могу приказать вашему величеству жениться, как ваше величество велели мне.

— Но если бы ты мог, дядя Томас, ты велел бы мне жениться на Джейн?

— Конечно, мой дорогой племянник. Но я сделаю все, что в моей власти, чтобы вы соединились.

— Что же ты сделаешь?

— Пока еще не могу сказать. Но, клянусь драгоценной душой Господа нашего, я сделаю все, что смогу. Даю тебе клятву.

Они снова рассмеялись, и приятный разговор продолжался до тех пор, пока кто-то из министров короля не попросил аудиенции. Сеймур ушел, пообещав королю скоро прийти. Он был доволен результатами своей игры. Он получил согласие короля на свой брак, и конечно же если ему удастся женить короля на леди Джейн Грей, то партия Реформации получит от этого больше выгоды, ибо маленькая Джейн была воспитана в протестантской вере. Влияние же католиков сильно ослабеет.

Сеймур ехал в Челси, чтобы провести ночь со своей женой, и па душе у него было радостно.

Весть о женитьбе лорда Садли на вдовствующей королеве повергла в шок весь двор.

Адмирал и королева покрыли позором свои имена.

Это было грубейшим нарушением королевского этикета с тех пор, как Мария Тюдор, сестра Генриха, поспешно вышла замуж за Чарльза Брэндона, герцога Саффолкского, после смерти мужа, короля Франции. Вспомнили, что Генрих VIII тоже женился на Катарине Парр вскоре после смерти лорда Латимера, но ведь он был всемогущим королем. Таких же, как адмирал и Катарина Парр, следовало бы хорошенько наказать, чтобы они не думали, что закон для них не писан.

Сеймур оправдывался тем, что получил согласие короля.

Эдуард с достоинством подтвердил это. Да, он желал этого брака. Поддерживая Томаса и Катарину, которых он очень любил, и сам, опираясь на их поддержку, он впервые обрел достоинство и власть. Сообщив Совету о своем одобрении этого брака, он добавил, что джентльменам не следует забывать, что он их король, и в эту минуту стал очень похож на своего отца.

Сильнее всех — за исключением Елизаветы, которая научилась держать язык за зубами, когда того требовали обстоятельства, — брак Томаса разъярил Анну Стенхоп, герцогиню Сомерсетскую, жену его старшего брата.

После смерти короля она возненавидела Катарину Парр.

Это было неслыханно, это было немыслимо, заявляла она, чтобы эта женщина занимала положение выше нее! Это она, Анна Стенхоп, жена лорда-протектора, истинного правителя Англии, должна быть первой леди страны, а не Катарина, которая приобрела это положение, выйдя в свое время замуж за короля. Герцогиня признавала первенство принцесс Марии и Елизаветы, а также разведенной жены короля, Анны Клевской, — они владели им по праву. Но уступать место Катарине Парр, жене младшего брата ее мужа, чудовищно!

Услыхав весть о браке Томаса, она устроила мужу сцену, и, хотя Эдвард Сеймур прекрасно знал, как переменчиво настроение его жены, он никогда еще не видел ее в такой ярости.

— Вдовствующая королева! — кричала Анна. — И кто же эта вдовствующая королева? Катарина Парр, на которой король женился в приступе старческого слабоумия и до того опустившись из-за своей жестокости и похотливости, что ни одна приличная дама не захотела пойти за него! И я... я, милорд, должна уступать ей место! Когда-то она была вдовой Латимера, теперь она жена твоего брата... твоего младшего брата... и все равно ее считают выше меня. Мне кажется, мы должны попросить господина адмирала поучить свою жену, как надо себя вести в обществе. И если он не согласится, то, клянусь, я сама ее научу!

Хитрый протектор, всегда такой холодный и спокойный, обладающий способностью увидеть даруемый судьбой шанс и воспользоваться им на секунду или на две раньше своего соперника, был мягок со своей герцогиней.

— Анна, — взмолился он, — успокойся. Сейчас пока ничего нельзя сделать. Ты должна принять сложившееся положение таким, как есть. Королева вышла замуж за Томаса, и, как бы мы ни старались, мы уже ничего не сможем изменить.

— Неужели ты не понимаешь, что твой братец Томас женился на Катарине для того, чтобы потеснить тебя?

— Я не спускаю с него глаз, — спокойно ответил Эдвард.

— Теперь, когда королева стала его женой, они будут вить из короля веревки, и им будет подвластно все.

— Король в наших руках. Томас — его дядя, но ведь и я тоже. К тому же я старше.

— Ты строг с королем, а Томас — мягок. Томас подкупает его деньгами и своей лаской. Берегись своего брата.

— Я все прекрасно понимаю, Анна. Я ни на минуту не спускаю с него глаз. Томас знает, как очаровывать людей, но на этом его достижения заканчиваются. Он ведь глупец, мой младший братец.

— Но он и одним своим очарованием многого сумел добиться. Например, королевы.

— Я не боюсь ни Томаса, ни его королевы. Ведь мы с тобой для них — достойные противники.

Анна улыбнулась. Они всегда были заодно, связанные любовью и своими честолюбивыми замыслами. С ней он не был холодным и безжалостным, с ним она не была гордой и надменной.

— Дорогая моя, — сказал Эдвард. — Женитьба моего братца заставила меня задуматься. Что ты скажешь о том, чтобы выдать нашу дочь Джейн замуж за короля? Это будет уже не первая Джейн Сеймур на троне.

Герцогиня вспыхнула от радости.

— Наша дочь... станет королевой Англии!

— Тебе это по нраву, правда? А что ты скажешь о браке леди Джейн Грей с нашим сыном?

Анна схватила его за руку и сжала ее.

— Наша дочь станет королевой! — повторила она. — А сын женится на той, что стоит очень близко к трону. Милорд, мой дорогой муж, нас ждет великое будущее!

— Ну, вот видишь, любовь моя, у нас все хорошо. Так что не будем завидовать Томасу с его королевой!

Анна сразу же стала серьезной.

— Но ведь он уже получил свою королеву, уже влияет на короля, а наша дочь еще не королева Англии, а сын — даже не обручен с леди Джейн Грей. Мне кажется, стоит показать Томасу, что насмехаться над властью протектора опасно.

— Как же ты предлагаешь продемонстрировать ему наше неудовольствие?

— Забрав назад драгоценности, которые король подарил Катарине Парр. Теперь она не имеет права владеть ими, ибо они принадлежат короне, и ты, как протектор, несешь за них ответственность.

Эдвард лукаво взглянул на нее.

— И многие из них очень подошли бы тебе, моя дорогая.

— Разумеется. Но они мне не принадлежат, а почему, спрашивается, жена твоего младшего бра- та должна украшать себя драгоценностями, которые не могу носить я?

Эдуард обнял ее за талию.

— Почему, в самом деле, — сказал он, — жена моего брата должна носить бриллианты, которых нет у моей жены!

* * *

Некоторым людям бывает трудно сосредоточиться на учебе, но юная Елизавета не принадлежала к их числу. Как бы ни была она оскорблена и унижена, временами она совсем забывала об этом. Она рассматривала случившееся недоразумение с Сеймуром как полезный опыт, который многому ее научил; в первую очередь тому, что никакие книги не дадут ей знания человеческой натуры, которое, возможно, пригодится ей больше любого другого. Ведь главное требование для того, кто собрался править людьми, заключается в умении понимать их.

Поэтому, даже проливая слезы и поддаваясь приступам тайного гнева, Елизавета не могла ненавидеть новобрачных.

У нее хватило мужества взглянуть правде в лицо. Катарина любила Томаса Сеймура, для нее он не был расчетливым волокитой, поэтому глупо сердиться на королеву. Что касается Томаса, то он таков, каков он есть, а она никогда не считала его святым.

Она должна быть спокойной, она должна научиться понимать мотивы поступков других людей, и потому надо приветствовать любой опыт, каким бы горьким он ни был.

Ее слуги были ее друзьями, поскольку она никогда их попусту не гоняла. Юная красота принцессы, опасное положение, в котором она находилась, беспокойное детство, оставшееся позади, — все это трогало их до глубины души и привязывало к ней. Более того, хотя принцесса обращалась с ними высокомернее многих других, она временами бывала на удивление сердечной. Она дорожила своими слугами и, если они попадали в беду, всегда вставала на их защиту. Такое отношение привязывало к ней, и даже если Елизавета и понимала, на чем держится эта связь, то от этого она не становилась слабее.

Ее казначей, Томас Парри, не задумываясь, сообщил ей о предательстве адмирала. Когда он услышал о женитьбе Томаса на королеве, взгляд его стал лукавым, и Елизавета, увидев это, захотела узнать, в чем дело.

— Миледи принцесса, — сказал Парри, — Сеймур женился на королеве, но, по моему мнению, он надеялся стать вашим мужем.

Елизавета не смогла скрыть торжествующей улыбки.

— Господин Парри, почему вы так думаете?

— Потому что я хорошо помню, что произошло на следующий день после похорон короля.

— И что же?

— Милорд адмирал разыскал меня и засыпал вопросами о вашей светлости.

— Обо мне? Да как ты посмел обсуждать меня с адмиралом?

— Он спрашивал не столько о вас, сколько о ваших владениях, ведь он конечно же знает, что лучше меня никто не осведомлен о состоянии ваших дел.

— Значит, его интересовали мои владения?

— Да, он хотел знать, какие земли и поместья вам принадлежат, и мне кажется, он был очень доволен, когда узнал, что вы получили в наследство.

Глаза принцессы сузились, и она преувеличенно громко рассмеялась:

— Адмирал очень осторожный человек, Том Парри.

— Да, осторожный, миледи. Но мне кажется, его интерес к вам не уступает интересу к вашим землям.

— А что, владения моей мачехи оказались обширней моих, а она сама — более привлекательной?

Она ждала ответа, и Парри, очень ее любивший, не захотел ее разочаровывать.

— Владения — да, миледи, но разве может женщина средних лет сравниться красотой с юной девушкой... которая к тому же...

— К тому же?.. Что вы хотели сказать, господин Парри?

— Признана всеми как истинная красавица. Елизавета вздернула голову.

— Вы мне льстите, — заявила она. — А я пришла к вам не за этим.

И она ушла, а Парри, улыбаясь, посмотрел ей вслед. Она его не обманула — он заметил и порозовевшие щеки, и вспыхнувшие глаза. Он решил, что хоть она и отказала милорду адмиралу — а Кэт Эшли сообщила ему об отказе принцессы, — но в душе жалела об этом. Сеймур знал, как сводить женщин с ума.

Парри тут же рассказал о разговоре с принцессой госпоже Эшли. Они оба были закоренелыми сплетниками, а поскольку благополучие их юной госпожи было делом их жизни, они больше всего на свете любили обсуждать ее поступки.

— Благослови ее Бог! — произнес Парри. — Нашу хитрую, тщеславную, юную принцессу. Благослови ее Бог! Пусть она станет королевой, а я не сомневаюсь, что она ею станет, ибо она очень хитра.

Елизавета шла, чувствуя себя слегка уязвленной тем, что Сеймур задавал вопросы о ее владениях. Она понимала, зачем он их задавал, она и сама бы на его месте спрашивала бы о том же самом и приняла бы решение на основе полученных ответов. Поэтому принцесса, будучи сама очень практичной, не могла винить Томаса Сеймура в том, что он слишком подробно расспрашивал о ее богатстве.

Она вспомнила несколько встреч, случившихся после его женитьбы. Он с нежностью поцеловал ее, и в его глазах она заметила скрытую страсть.

Они, казалось, говорили ей: «Мы так хорошо понимаем друг друга. Мы — люди одного типа и созданы друг для друга. Зачем же ты отказала мне, дурочка? Ты поняла теперь, какую сделала глупость? »

Теперь она его поняла. Он мог любить одновременно двух женщин, ибо в его глазах, когда он смотрел на жену, светилась неподдельная нежность. И в то же самое время он желал Елизавету.

Она тоже могла разделить свою любовь надвое. Она любила Сеймура, по не меньше его она любила и власть.

Однажды, несколько недель спустя после объявления о женитьбе Томаса, они оказались наедине. Принцесса гуляла по парку дворца Дормер, а Томас подошел к ней, когда она отпустила своих слуг и шла мимо моста Бланделс. Елизавета не сомневалась, что он видел ее и шел за ней, — вот почему она поспешила избавиться от приближенных.

— Какая приятная встреча! — воскликнул Томас, догнав ее у небольшой рощицы, за которой можно было спрятаться от любопытных глаз. Он сделал вид, что они встретились случайно.

— Приятная для кого? — спросила принцесса. — Для вас, милорд, или для меня?

— Смею надеяться, для нас обоих. Я почти не видел вас последние несколько месяцев.

— Мы встречались с вами всего два дня назад, милорд.

— Я имею в виду — наедине, — произнес он низким, ласкающим голосом, который, несмотря на ее хорошее знание Томаса и себя, взволновал ее.

— Наедине? — переспросила принцесса и огляделась, изобразив на лице удивление оттого, что не нашла рядом своих слуг.

— Как вы красивы! — сказал Томас. — Вы прекрасны, как это майское утро. Природа расцвела, и вы тоже.

— Милорд, лесть не достигает моих ушей.

— А что же случилось с вашими королевскими ушками, раз они не слышат лести?

— Прошу вас избавить меня от глупых шуток.

— Иногда под этими шутками скрываются глубокие чувства.

Принцесса смотрела, как колокольчики, росшие под деревьями, склоняли свои головки от дуновения легкого ветерка, и она представила себе, что это английский народ склоняется перед ее величием, напоминая ей о ее королевском происхождении. Она вдыхала запах майских цветов, любовалась молодыми листочками и цветами на деревьях, чувствовала тепло солнечных лучей на своем лице — в воздухе веяло весной, и принцессе хотелось быть легкомысленной и беспечной.

Она не могла удержаться, чтобы не пококетничать с Томасом, приглашая его пофлиртовать с ней, — а это было ее самым любимым развлечением, — позволив ему подарить ей две игрушки, которые она любила больше всего: лесть и восхищение. Эти игрушки показали ей, что, не имея еще власти королевы, она обладает той неуловимой властью привлекательной женщины, которая покоряет мужчин.

— Разве такой человек, как вы, может говорить о глубоких чувствах? — спросила принцесса.

Томас попытался схватить ее за руку.

— Милорд адмирал, — произнесла она. — Мне кажется, вы забываетесь. Вы считаете, что если здесь нет моих слуг, то вам все позволено?

— Да, я позабыл обо всем, — ответил он. — Кроме того, что мы... здесь одни.

— И это говорит человек, который недавно женился! — сказала Елизавета, подняв на него свои глаза, насмешливые и зовущие. — Человек, ставший несколько недель назад мужем моей мачехи. А может быть, даже раньше? Мне думается, вы могли стать ее мужем еще до брачной церемонии!

— Ну ты и язва! — произнес Томас, смеясь.

— Да как вы смеете, милорд!

— Я много чего позволяю себе с вами, миледи, и мне думается, что вы сами на это напрашиваетесь.

— Я хочу остаться одна. Разрешаю вам удалиться.

— Ваши глаза приглашают меня остаться, принцесса. — Да кто вам позволил так обращаться со мной? Если я гуляю здесь одна и меня некому защитить, то вы считаете, что можете вытворять все, что угодно?

Адмирал рассмеялся. Она не меньше своего отца обожала притворяться. Ей нравилось играть роль недотроги, которой домогается распутник.

— У вас такое милое личико, — сказал Томас. — И к тому же я испытываю слабость к рыжим волосам.

Он взял прядь ее волос и, наклонив голову, поцеловал.

Но принцесса оттолкнула его и напустила на себя надменный вид — пусть не думает, что она позабыла о том, как сильно он ее унизил.

— Что бы сказала королева, моя мачеха и ваша жена, если бы узнала, что вы предложили мне выйти за вас замуж раньше, чем истекла неделя со дня смерти короля?

— Значит, вы ей ничего не рассказали?

— Вы, должно быть, очень уверены в своей неотразимости, милорд, если думаете, что после того, как я сообщила бы ей о вашем предложении, она не изменила бы своего отношения к вам и согласилась бы стать вашей женой.

— Да, я уверен, — ответил Томас и, быстро наклонившись, поцеловал ее в губы.

Принцесса отпрянула, но румянец, заливший ее щеки, выдал ее радость.

— Да, — продолжал насмешливо Томас, — я уверен, что неотразим не только для королевы... но и для других тоже.

— А если я расскажу об этом Совету? — угрожающе спросила Елизавета.

— Расскажите.

— И вы поплатитесь за свою смелость.

— А вы разве нет? Они ведь скажут: «И как это так получилось, что леди Елизавета оказалась в таком месте наедине с лордом адмиралом, своим отчимом?»

— А почему бы ей не погулять одной... если ее слуги ушли?

— Конечно, почему бы ей не погулять... тем более что она сама их отпустила?

— Вы слишком много себе позволяете.

— Я хотел бы позволить больше.

Неожиданно принцесса сменила тон — ей надоела словесная пикировка. Когда она снова заговорила, в ее голосе послышалась неприкрытая обида.

— Вы просили моей руки и тут же бросились к моей мачехе, чтобы добиться того же.

— Но вы ведь отказали мне, — напомнил он.

— Я не могла выйти замуж без согласия Совета.

— Королева тоже не могла, но ведь она вышла.

— А еще говорили, что женитесь по любви, милорд адмирал!

— А я и хотел жениться по любви.

— На мне или на моей мачехе?

— И на вас, и на ней.

— Вы решили, что я — более ценный приз. Уж не потому ли я удостоилась чести получить предложение первой?

— Зачем вы спрашиваете? Ведь по вашим же глазам видно, что вы считаете себя самым ценным призом на свете. Вы уважаете меня за мой ум, поэтому должны знать, что я не мог не увидеть этого.

— А вы — смелый человек, адмирал.

— А вы — смелая женщина. Наверное, поэтому мы и нравимся друг другу, вам не кажется? — Будьте осторожны, мой храбрый адмирал.

— Я-то буду, моя храбрая принцесса. Но и вы будьте осторожны. Вам надо быть гораздо более осторожной, чем мне.

Елизавета сделала шаг назад.

— Прошу вас оставить этот тон — не забывайте, кто я.

Томас иронически улыбнулся:

— Миледи, можете быть уверены, что я следую вашим же желаниям, какими бы они ни были.

Принцесса покинула его; она шла по лужайкам ко дворцу, и щеки ее пылали, а душа пела от радости.

Она была довольна этим разговором, ибо он помог ей избавиться от докучливых мыслей о браке с человеком, который стоял гораздо ниже ее по положению, и в то же время показал, что ухаживания красивого мужчины продолжатся и в будущем.

Катарина Парр сердилась на своего зятя и его жену.

Анна, герцогиня Соммерсетская, наотрез отказалась носить ее шлейф. Она говорила о своей невестке в оскорбительном тоне, утверждая, что демонстрировать почтение жене младшего брата — совершенно неслыханная вещь для жены протектора Англии.

Леди Херберт отправилась в дом Сеймуров, чтобы увидеть королеву, ибо отношение к ней надменной герцогини слегка ее встревожило.

Катарина тепло обняла сестру. Анна Херберт внимательно посмотрела на нее и с трудом смогла поверить, что эта сияющая от счастья женщина всего несколько месяцев назад чуть было не умерла от страха.

— Нет нужды спрашивать, как ты живешь, — сказала леди Херберт. — Ответ написан у тебя на лице.

— Я живу прекрасно, сестра. А ты? И как милорд Херберт?

— У нас все хорошо, Кейт. Как я рада видеть тебя счастливой.

— О, Анна, я никогда не думала, что буду так счастлива. Мне кажется, что все мои страдания были не напрасны, ибо, не познай я безысходного горя, я никогда бы не смогла оценить всей полноты своего нынешнего счастья.

— Ты его заслужила по праву. А как дела у милорда, твоего мужа?

— У него все хорошо, и он так же счастлив, как и я.

— Храни Бог ваше счастье, — с жаром произнесла Анна Херберт, ибо она, в отличие от Катарины, не очень-то верила в добродетель Томаса Сеймура. Слишком много она слышала историй о его любовных похождениях, честолюбивых замыслах и планах относительно женитьбы на принцессе Елизавете, и у нее не было причин считать эти рассказы выдумкой. Она ломала себе голову — надо ли ей рассказать об этом сестре, но, вспомнив то безграничное отчаяние, свидетелем которого ей пришлось стать, она поняла, что никогда не сможет разрушить безоблачное счастье, которым теперь наслаждалась Катарина.

— Я думаю, — сказала леди Херберт, — что ты так счастлива, поскольку не принимаешь близко к сердцу всю эту возню вокруг королевских драгоценностей. — Мне они совершенно не нужны, — ответила Катарина. — Поверишь ли, я гораздо счастливее без них, чем с ними. Но меня злит, что моя невестка так много о себе мнит. Я уверена, что она сама хочет носить эти драгоценности.

— Ну конечно же. Не сомневаюсь, что она воображает себя королевой.

Катарина рассмеялась:

— Томасу абсолютно безразлично, что скажет милорд протектор.

— А вот это зря. Протектор и его жена теперь всемогущи. Дорогая моя сестричка, ты избежала смертельной опасности. Во имя любви Господа нашего, не навлекай па себя новую беду.

— Я навлекаю на себя новую беду? Да что ты, Анна? Не нужны мне эти драгоценности. Разве они могут сделать меня счастливой? Когда я была женой короля, они были моими, но разве я была счастлива? Уж ты-то, Анна, хорошо знаешь, что нет.

— Но, Кейт, почему тогда об этом так много говорят?

— Томас считает, что, забрав их, его брат и его жена хотели меня унизить.

— А... Томас! Катарина улыбнулась:

— Он очень сердится, когда кто-нибудь, по его словам, не оказывает мне должного почтения. Он говорит, что я слишком мягкая... со всеми. Он говорит, что мне повезло — его сильные руки всегда защитят меня, а его ум позаботится о моих интересах. Он всегда говорит, что всякому, кто скажет обо мне хоть одно плохое слово или тронет меня хоть пальцем, он заедет кулаком в ухо.

— Все любовники так говорят! — заявила Анна Херберт.

— Я знаю, но Томас настроен очень решительно. Произнося эти слова, он так загорается, что мне стоит больших усилий успокоить его.

— Не думаю, что он сможет дать в ухо лорду-протектору.

— Если ему покажется, что тот оскорбил меня... вполне может и дать. Я знаю своего Томаса.

— Если он столь неосторожен, то ты, Кейт, должна сохранять благоразумие. Зачем ты так поспешно вышла за него замуж... да еще позволяла ему приходить к тебе ночью? Дорогая моя, слухи о ваших близких отношениях поползли еще задолго до того, как было объявлено о вашей женитьбе!

— Я знаю. — Катарина беспечно засмеялась. — Томасу все нипочем. Он сказал, что однажды уже потерял меня и больше не хочет.

— Это правда, что вы обручились через неделю после похорон короля?

— О, Анна, прошу тебя, не спрашивай меня об этом!

— Это очень опасно. Говорят, что если бы ты понесла ребенка, то никто бы не знал, от кого он — от Томаса или от короля.

— Ты же знаешь, что я не допустила бы этого.

— Но так говорят люди.

Катарина пожала плечами. Она была слишком счастлива, чтобы думать о серьезных вещах.

— Анна, — сказала она — Если бы ты знала, как я хочу ребенка! Но может быть, мне уже поздно заводить детей?

— Тебе уже тридцать шесть, Кейт.

— Я знаю. Но я так хочу родить Томасу ребенка.

— Тебе надо быть предельно осторожной.

— Да, надо. Каждую ночь я молю Бога, чтобы он послал мне ребенка, и мне кажется, мои молитвы будут услышаны. Анна Херберт обняла сестру. Теперь, когда она стала женой адмирала, Анна боялась за нее ничуть не меньше, чем во времена ее брака с королем.

«Тогда, — подумала Анна, — она знала, что ее подстерегает опасность, и была готова к встрече с ней, но теперь она ждет от жизни только счастья».

— Бог сбережет тебя, Кейт. Бог сохранит твое счастье.

— У тебя в глазах слезы, Анна!

— Неужели, сестричка моя? Это я от радости за тебя. Но неужто можно вынести столько страданий и сохранить веру в мужчин? Не знаю, как ты можешь быть такой наивной, дорогая сестричка. Не знаю.

— А-а! — вскричала Катарина, обнимая ее. — Но ведь ты совсем не знаешь моего Томаса!

 

Глава 7

Месяцы, прошедшие после смерти короля, принцесса Мария провела в своих поместьях в Уонстеде и Норфолке.

Так посоветовали ей друзья, ибо ее имя очень часто упоминалось во время следствия над Сюрреем. Одно из обвинений, выдвинутых против него, заключалось в том, что он намеревался жениться на принцессе, а по мнению некоторых людей, это вполне могло означать, что они с Марией состояли в заговоре.

Мария когда-то чуть не погибла по воле своего отца — ей чудом удалось тогда спастись, — и у нее не было никакого желания снова оказаться в подобной ситуации. Она — католичка и останется верной Риму до самой своей смерти; нынешний же король и большинство членов его Совета принадлежат к реформатской партии, поэтому те, кто хотел ей добра, решили, что принцессе Марии лучше покинуть двор.

Она знала, что за ней следит множество глаз и что в случае смерти своего брата королевой станет она. Она будет рада этому, но не из тщеславия, а потому, что дело Рима наконец-то восторжествует. Поэтому Мария проводила долгие часы в молитвах и следила за своим здоровьем, чтобы, когда придет ее время, оно не подвело.

В июне она неожиданно получила письмо от Томаса Сеймура. Его женитьбу на вдове отца Мария считала верхом неприличия, свидетельством дурного вкуса этого человека. Она свято верила в незыблемость традиций и считала, что никто не имеет права их нарушать. В свое время она очень любила Катарину Парр, но, обнаружив, что ее подруга увлеклась новой верой, почувствовала разочарование в ней. После поспешного замужества Катарины Мария потеряла к ней всякое уважение, ибо не могла понять, как женщина благородного происхождения позволила убедить себя пойти на такое.

Поэтому, получив письмо от Томаса Сеймура, Мария отнеслась к нему с подозрением и неприязнью.

Он спрашивал ее согласия и благословения на брак с Катариной Парр.

«Поздновато спохватился! — подумала Мария. — Ибо мне прекрасно известно, что они уже обвенчались, и что это произошло еще в мае, если не раньше».

Она села к столу и написала адмиралу короткое письмецо. Она поблагодарила его за то, что он спрашивал ее разрешения на брак, «но, — писала она дальше, — я не думаю, что королева так быстро забыла короля, что готова уже вступить в новый брак. Что касается меня, то я — девица и ничего не понимаю в любовных делах. Вы должны простить мне мою невинность и проявить к ней уважение».

Написав эти слова, она улыбнулась — он хитер, но и она умеет быть хитрой. Неужели он думает, что она не получает вестей из Лондона и не знает, что они с королевой уже поженились?

Тут ее мысли перескочили на младшую сестру. В каком ужасном положении оказалось это дитя — жить под одной крышей с мужчиной и женщиной, которые не имеют никакого представления о приличиях!

Это надо исправить.

И Мария написала Елизавете письмо, предложив ей переехать к ней, ибо была уверена, что сестра невыразимо страдает оттого, что вынуждена жить в одном доме с дамой, которая еще совсем недавно была женой ее отца, а теперь вышла замуж за другого.

— Проследи, чтобы леди Елизавета получила это письмо как можно скорее, — велела она посланцу. — Я думаю, она ждет его. А мы пока все приготовим, чтобы она могла поселиться в Уонстеде.

Но Елизавета, прочитав письмо сестры, очень встревожилась. Она не хотела обидеть Марию, отклонив ее приглашение, но и принимать его не собиралась. Запереть себя в доме этой ханжи Марии, проводящей свои дни в чтении религиозных книг, молитвах и вышивании, когда здесь, в Челси, или в доме Сеймура, или в замке Садли столько развлечений! Да ни за что!

Елизавета не собиралась ни при каких условиях принимать приглашение сестры, но свой отказ надо было обставить так, чтобы не обидеть Марию. Ведь та, будучи наследницей престола, имела все шансы стать королевой, и если Елизавета нанесет ей обиду, то положение ее сильно осложнится.

«Надо принять ее приглашение, — подумала принцесса. — Я не должна рисковать ее добрым отношением ко мне. Но как я смогу уехать, если здесь я каждый день вижу Томаса?»

И любовь одержала верх над трезвым расчетом. Елизавета сказала себе — так, наверное, поступил бы и ее отец, — что, заявив Томасу Сеймуру о своем желании покинуть его дом, она обидит его. Ведь в один прекрасный день он может стать лордом-протектором Англии. Случись что-нибудь со старшим дядей короля — кто же займет его место, как не обожаемый младший дядюшка!

«Нет, — сказала Елизавета своей совести. — Я не могу обидеть адмирала».

И она, тщательно подбирая выражения, написала сестре письмо, в котором сообщила ей, что должна, набравшись терпения, вытерпеть то, что нельзя изменить. Она относится к этому браку точно так же, как и ее высокочтимая и горячо любимая сестра, однако чувствует, что, продемонстрировав свое негативное отношение к нему — чем могут посчитать ее внезапный отъезд из этого дома, — она только ухудшит положение. Они не должны забывать — ее любимая сестра и она, — что они теперь совершенно беззащитны, да и раньше-то у них было не так уж много защитников, поэтому они не должны забывать, что, совершив подобный поступок, они наживут себе врагов среди очень влиятельных людей. Нет, единственное, что им остается, — это спрятать поглубже свою боль, которую причинило им оскорбление, нанесенное памяти их царственного отца; и, хотя она искренне сожалеет о невозможности присоединиться к своей сестре и разделить с ней радость проживания под одной крышей, она думает, что ей лучше остаться здесь, в доме королевы, которую король-отец назначил ей в опекунши.

Запечатывая это письмо, Елизавета улыбалась. Жизнь казалась ей прекрасной. Она научилась уже понимать себя. Хорошо, что Сеймур женился, ведь, будучи холостяком, он мог в конце концов уговорить ее выйти за него замуж, и тогда прощай ее мечта стать королевой. Женившись, он больше не сможет дразнить ее перспективой их брака, который стал бы крушением всех ее надежд.

Принцесса могла теперь спокойно отдаться своему любимому развлечению — флирту, этой опасной прелюдии, которая никогда не завершится тем, чего так страстно желал Сеймур и что, по мнению Елизаветы, было ей совершенно безразлично. Она хотела бродить по садам Эроса, ни в чем не ограничивая своей свободы, а единственный способ, который помог бы ей достичь этого, — никогда не допускать завершения своего путешествия.

* * *

Томас и Катарина были счастливы в замке Садли — древнем величественном здании, которое досталось Сеймуру вместе с титулом.

Парки, окружавшие замок, были прелестны, и летом новобрачные гуляли в них целыми часами.

Это был их медовый месяц, поэтому принцесса Елизавета не сопровождала их.

Сеймур был рад, что они гуляли одни, — он мог посвятить все свое время одной Катарине.

Они любовались замком, парком и прекрасными пейзажами Глостершира.

— Могла ли ты мечтать о таком счастье? — спрашивал жену Сеймур.

— Мечтать-то я могла, — отвечала она, — Но не верила, что эти мечты когда-нибудь осуществятся. Томас, я всегда боялась, что когда-нибудь тебе надоест ждать... и ты на ком-нибудь женишься.

— Я мог бы ждать тебя хоть десять лет, хоть всю жизнь.

И он сам верил в то, что говорил. Он верил, что любовь, которую он испытывал в эту минуту, была самой большой любовью в его жизни. О Елизавете он забыл. Он любил всегда только Катарину, он ждал ее долгие годы, он был верен ей и никогда не думал о браке с другой женщиной, земли и богатства для него — ничто. Так думал Томас Сеймур в эти летние дни, проведенные в замке Садли.

Лежа на траве подальше от своих слуг и придворных, они строили планы на будущее — совсем как парочка сельских любовников, простых людей, до которых никому не было дела.

Томас раскрывал перед Катариной свои планы.

— Мы заберем драгоценности у моего брата и его жены. Мы не позволим, чтобы с нами так обращались.

— Мне хотелось бы навсегда остаться здесь и не возвращаться ко двору.

— Я тоже был бы рад осесть здесь. — Однако, произнося эти слова, Томас вовсе не собирался отказываться от своей мечты занять когда-нибудь место своего брата. — Мой брат находится под каблуком у своей жены, — продолжал он. — Это она заставила его забрать у нас драгоценности.

— Я уже говорила тебе, что сейчас, без этих украшений, я гораздо счастливее, чем в ту пору, когда они были моими.

— Ты самое дорогое для меня существо, Кейт, и я очень люблю тебя. Ты права — зачем нам все эти драгоценности... титулы... все эти честолюбивые замыслы? Зачем нам все это?

Он поцеловал ее, и они снова улеглись на траву, радуясь возможности побыть вместе.

Но Томас не мог не говорить о своих планах.

— Король скоро начнет подумывать о женитьбе, — сказал он. — А я не вижу для него лучшей невесты, чем леди Джейн Грей.

— И я тоже. Я всегда хотела, чтобы они соединились. Она очень мила — хорошо образованна, добра и к тому же из хорошей семьи. Она будет носить корону с большим изяществом.

— И к тому же она любит нас... так же как и король. Но мой брат со своей женой хотят женить его па своей дочери.

— На маленькой Джейн Сеймур! Нет, Томас, она ему не подходит. Пусть лучше будет Джейн Грей!

— И я так думаю!

— Но имеем ли мы право вмешиваться в это дело?

— Дорогая моя, нам надо подумать о нашем месте при дворе. Чем больше власти приберет к рукам мой брат, тем наглее он будет вести себя с нами. Если дать ему волю, то вскорости отберет у нас не только королевские украшения, но и наши дома и земли.

— Мне сейчас совсем не хочется думать о нашем месте при дворе. Я так счастлива здесь... что хотела бы остаться здесь навеки... и вообще позабыть о существовании двора.

Томас улыбнулся, нежно вздохнув вместе с ней, но он был не такой человек, чтобы отказаться от своих амбиций только потому, что обрел счастье в браке.

— Знаешь, когда заходит речь о короле и леди Джейн, мне хочется поскорее завести своих детей, — сказала Катарина.

— И мне тоже, моя любимая.

— Но я боюсь, Томас. У меня ведь никогда не было детей. А я так хочу родить тебе ребенка!

Томас склонился над ней и поцеловал.

— Кейт, я тоже хочу детей — сыновей и дочерей. Но не надо думать о них, если это тебя расстраивает.

Катарина сказала:

— Раньше, когда я слышала звон колоколов, мне казалось, что они вызванивают: «Сыновей, сыновей!» — словно напоминая мне, что если я не рожу королю наследника, то они зазвонят на моих похоронах. И я молила Бога даровать мне сына. О, Томас, я так боялась, что если у меня не будет сына, то меня казнят, как Анну Болейн.

— Я знаю об этом, — успокоил он ее. — Но все позади, все прошло. Поэтому, хотя я тоже мечтаю о сыне, я не хочу, чтобы ты думала об этом. У меня есть ты, а у тебя — я, Кейт. Если родится ребенок, мы будем ему рады, а если — пет, будем жить друг для друга.

Она взяла его руку и поцеловала, и, когда они шли домой, церковные колокола встретили их веселым перезвоном.

* * *

Это случилось в сентябре, через несколько дней после того, как принцессе Елизавете исполнилось четырнадцать. Лорд и леди Садли переехали в Нэнворт, и принцесса последовала за ними. После отъезда из замка Садли Елизавета все чаще стала замечать на себе внимательный взгляд адмирала.

Она считала себя уже совсем взрослой. Ей уже четырнадцать, а многие принцессы в этом возрасте обзаводились мужьями.

Елизавете казалось, что адмирал тоже считает ее взрослой. В последнее время он что-то очень осмелел. Ситуация складывалась опасная — она жила в доме супружеской пары и была влюблена, правда, не очень сильно, в мужа, и он... кто знает, как сильно он ее любит?

Елизавету очень огорчало, что третьей в этом треугольнике была ее дорогая мачеха, и еще ей хотелось, чтобы Катарина не была так слепо влюблена в своего мужа. «Хотя, — думала принцесса, — не я, так другая ловила бы эти жадные взгляды». И если бы этот распутник бросал такие взгляды на ту, которая не знала бы, как правильно на них реагировать, то дело дошло бы до беды!

Надев черное бархатное платье, Елизавета сказала Кэт Эшли, что отправляется в сад погулять с мачехой и адмиралом.

Но Кэт Эшли заявила, что это платье ей совсем не идет.

— Моя дорогая леди, оно вас старит. В вашем возрасте — носить черное!

— Я уже взрослая, Кэт. Неужели ты не понимаешь, что мне уже четырнадцать лет?

— Да, вам четырнадцать, моя милая, но ведь вы еще совсем девочка.

— Разве черный цвет не подходит к моим волосам?

— Подходит, — признала Кэт.

— Мне уже давно пора одеваться как взрослой.

Кэт обняла и поцеловала ее.

— О, миледи, если бы вы знали, как мне не хочется, чтобы вы становились взрослой!

— Но почему?

— Потому что я боюсь. Боюсь вашего взросления.

— Но почему, дорогая моя Кэт?

— Я боюсь за вас. Сейчас говорят: «Да она еще совсем ребенок...» — и думают о вас как о ребенке... не играющем никакой роли в политике.

— Но ведь это не так, госпожа Эшли! И я совсем не хочу, чтобы люди думали, что я не играю никакой роли.

— Но так безопаснее... до тех пор, пока...

— Пока?

— Ну, вы знаете, о чем я говорю.

— Тогда встань на колени и поцелуй мне руку. С этими словами Елизавета сияла с руки браслет и положила его себе на голову.

— Что вы делаете, миледи! — в ужасе вскричала Кэт.

— Но мы же здесь одни, так чего же нам бояться? Только смотри, Кэт, не вздумай болтать об этом!

— Не буду, миледи.

Елизавета взяла Кэт за ухо и больно сжала его.

— Ты слишком много болтаешь с господином Парри.

— О, мое ухо! Мне больно. Отпустите же, вцепились, как дикая кошка. Отпустите мое ухо... ваше... ваше величество!

Елизавета расхохоталась, и браслет упал на пол.

— Плохой знак! — побледнев, сказала принцесса.

— Чепуха! — воскликнула Кэт, ползая по полу в поисках браслета. — Вот он, дайте-ка я надену его вам на руку... где ему и надлежит быть. Храни вас Бог, любовь моя. Храни вас Бог!

— Кэт, глупая, почему ты плачешь?

— Потому что люблю вас, моя дорогая госпожа, люблю так сильно, что мне и самой иногда становится страшно!

— Я знаю, чего ты боишься. Ты опасаешься, что меня постигнет участь той, о которой мы никогда не говорим, да, Кэт? Так давай же поговорим о ней сейчас... чтобы потом... уже больше никогда не затрагивать эту тему. Скажи, я похожа на нее?

— Нет.

— Она ведь была красавицей, правда?

— Ее очарование складывалось не из одной только красоты.

— Но ведь и это не спасло ее. Ни ее очарование, ни красота... не смогли спасти ее от гибели.

— Она была необузданной и полной огня, — сказала Кэт, — и многие мужчины любили ее. Среди них был и король. Говорят, что он никого не любил так сильно. Но и это тоже не спасло ее.

— Он сделал ее королевой... вознес на недосягаемую высоту и тут же низринул в пропасть. Но я стану королевой по праву, ибо я — дочь короля. Запомни это.

— Я никогда об этом не забываю, миледи.

— И если мне хочется носить черное бархатное платье, я буду его носить.

— Носите, если хотите, но только не думайте, что мне это нравится.

— Ну почему тебе не нравится? — жалобно спросила Елизавета.

— Потому что вы в нем выглядите старше своих лет.

— А кого это волнует?

Кэт Эшли погрозила принцессе пальцем:

— Будьте осторожны, миледи. Вы прекрасно знаете, о чем я говорю. Когда я вижу, какие он кидает на вас взгляды, меня охватывает дрожь.

— О, Кэт... и меня тоже! Но не бойся, я не столь очаровательна, как она... и, хотя в живости мне не откажешь, до нее мне далеко. Меня тоже будут любить многие мужчины, но никому никогда не удастся меня обмануть!

С этими словами она спокойно вышла из комнаты и отправилась в сад.

Здесь она нашла свою мачеху и адмирала, которые гуляли по аллейкам.

При ее приближении адмирал отвесил ей насмешливый поклон. Катарина улыбнулась, не подав и виду, что ее приход нарушил их уединение.

«Неужели королева не замечает тех взглядов, которые он бросает на меня?» — удивилась Елизавета. Она надменно взглянула на Томаса, желая показать ему, что не одобряет его поведения с ней... в присутствии его жены.

— Помилуй Бог, — насмешливо воскликнул адмирал, — неужели это леди Елизавета собственной персоной?! Как ты ее находишь, Кейт?

— Она очаровательна, — ответила Катарина.

— Я с тобой не согласен, — произнес Томас. — Мне не нравится ее платье.

Елизавета произнесла дерзким тоном:

— Неужели? А я и не знала, что в обязанности отчима входит выбор платьев для падчерицы.

Томас вскинул брови:

— Обязанности отца в отношении приемной дочери весьма многообразны, в особенности если это принцесса, которой неизвестно почему взбрело в голову облечь свои прелести в черное платье. — Меня совершенно не трогает, что вам пришлось не по нраву мое платье, — сказала Елизавета, отворачиваясь от него. — Главное, чтобы оно понравилось моей матери.

Но, увидев, что она отвернулась, Томас схватил ее за плечи и грубо развернул к себе.

— Что вы себе позволяете? — вскричала Елизавета, вспыхнув от гнева. — Как вы смеете со мной так обращаться?

Но тут раздался веселый смех Катарины.

— Это он так играет, моя дорогая. Томас, ты не должен позволять себе такие игры с принцессой, ведь она уже большая.

— Нет, любовь моя, надо отучить ее от привычки дерзить старшим. Знаешь, почему она надела это черное платье, Кейт? Мне кажется, она носит траур. А разве она оплакивает кого-то? Ты что-нибудь знаешь об этом, Кейт?

— Да нет, она надела черное платье, потому что этот цвет ей идет, вот и все. И он ей действительно к лицу. Признайся, что ты и сам это видишь.

— Не хочу ничего признавать. Говорю тебе, она оплакивает какую-то потерю. Наверное, тайного возлюбленного. Смотри, она покраснела!

— А вот и нет! А вот и нет! — вскричала Елизавета.

— Отпусти ее, мой дорогой, — сказала Катарина. — Разве ты не видишь, что она сердится?

— Тогда надо отучить ее от привычки сердиться на своего отчима, который ее очень любит. У этой негодной девчонки завелись от нас секреты! Что же это за возлюбленный, по которому вы носите траур? Признавайтесь, принцесса, вы не должны от нас ничего скрывать!

Елизавета попыталась выскользнуть из его объятий, но от резкого движения платье ее разорвалось, обнажив плечи. Она поняла, что Томас специально порвал его...

— У нее удивительно белая кожа! — воскликнул Томас. — Ты не находишь? Грех скрывать такую красоту под этим уродливым черным одеянием.

— Вы порвали мне платье, — закричала Елизавета, — и за это купите мне новое!

— Смотрите, какие мы жадные! — Томас поймал ее за юбку в ту самую минуту, когда она собиралась бежать.

Катарина рассмеялась:

— Ну, Томас, это же просто мальчишество. Я и не знала, что ты до сих пор играешь в такие игры! Ты кто — мужчина или мальчик?

— Не мешайте ему, — сказала Елизавета. — Пусть потешится. Но раз ему не понравилось мое платье, и он его разорвал, то пусть покупает новое.

— Как нехорошо! — кричал Томас, задирая ей юбку, — Ах, как это дурно!

Каждый из них тянул юбку в свою сторону, и швы, наконец, не выдержали и разошлись.

— Вы что, собираетесь разорвать мне все платье? — спросила Елизавета. — Прямо здесь, в саду?

— Разумеется, — ответил Томас.

Глаза Елизаветы сияли, а губы смеялись. Она не могла остановиться — игра возбуждала ее. Катарина стояла рядом, так что бояться было нечего, и все-таки это была очень опасная игра. Но такой способ ухаживания нравился принцессе больше всего на свете!

Катарина сразу же заметила, что Елизавета наслаждается игрой. «Она что, совсем ничего не видит? — удивлялась Елизавета. — Неужели она совсем не знает человека, за которого вышла замуж?»

Томас повернулся к Катарине. — Кейт, — сказал он, — помоги мне... помоги укротить эту дикую кошку. Мы покажем ей, как ходить по нашему саду в черном.

— Томас... Томас, угомонись, — смеялась Катарина.

— На чьей вы стороне? — спросила ее Елизавета. — На моей или на его?

— На моей, конечно! — закричал Томас. — Держи ее, Кейт. Держи, говорю. Хватай за руки и не дай ей вырваться. Я сейчас покажу, что мы с ней сделаем.

Катарина послушно подбежала и схватила Елизавету.

— Нет! — закричала принцесса.

— Не нет, а да, — заявил адмирал.

Он вытащил из-за пояса украшенный драгоценными камнями кинжал и, глядя на нее глазами, горящими от желания, распорол ей юбку, после этого он зажал в руке ворот ее лифа и разрезал его спереди. Принцесса, смеясь, стояла перед ним в одних шелковых нижних юбках, пылая от возбуждения, — она любила Томаса и мысль о том, какие чувства она пробуждает в нем, возбуждала ее еще сильнее.

— Томас! — вскричала королева. — Что ты наделал!

Он положил руку на голое плечо Елизаветы:

— Надеюсь, это послужит ей хорошим уроком!

— Ей нельзя оставаться здесь в таком виде. Это неприлично!

— Да, — согласился он. — Ужасно неприлично. Только пусть больше не появляется здесь в черном платье, воображая себя взрослой. И пусть не краснеет, когда мы спрашиваем ее о тайном возлюбленном.

— Елизавета, беги скорее домой, — засмеялась королева. — Надеюсь, никто тебя не увидит.

Наконец-то Елизавета почувствовала себя свободной. Она побежала во дворец, а вслед ей донесся веселый смех Томаса и Катарины.

Адмирал обнял жену за плечи.

— Дорогой мой! — сказала Катарина. — Если бы ты знал, как я хочу ребенка! И если судьба пошлет нам детей, представляю себе, как они будут тебя любить. И где это ты, такой храбрый вояка, бесстрашный мореплаватель и мудрый государственный муж, научился обходиться с детьми?

— А разве принцесса ребенок?

— Конечно. Разве ты не видел, какое удовольствие доставила ей эта игра?

— Видел, видел, — серьезным тоном произнес адмирал, и вся страсть, которую пробудила в нем Елизавета, обратилась в нежность к Катарине.

* * *

Кэт Эшли попросила, чтобы адмирал принял ее для разговора наедине.

— Милорд, — сказала она, когда они остались одни. — Надеюсь, вы простите мне мою дерзость, если это можно назвать дерзостью.

— Сначала я хотел бы узнать, в чем дело, — заявил адмирал.

— Леди Елизавета вернулась сегодня из сада в разорванном платье, с синяками на коже.

— А вы, госпожа Эшли, конечно же наблюдали за нашей игрой из окна?

— Так вы знаете об этом?

— Да уж знаю, госпожа Эшли, — с кривой усмешкой сказал он.

— В мои обязанности входит присматривать за молодой леди.

— Да, вы правы. — Прошу простить меня, милорд, но если кто-нибудь, кроме меня, видел, что произошло сегодня в саду...

— И что из этого, госпожа Эшли?

— Он... он мог подумать, что принцессе не подобает вести себя подобным образом... а джентльмену вроде вас...

— Ба, госпожа Эшли, все это пустяки. Это было игра, и только.

— Я-то это знаю, но другие думают иначе.

— Успокойтесь, госпожа Эшли, в этой игре никто не пострадал.

— Надеюсь, милорд.

— В случае нужды принцесса вполне способна постоять за себя. И не забудьте, что сама королева принимала участие в этой игре.

— Я знаю, милорд. И все-таки... разрезать на юной девушке платье!

— Не волнуйтесь. Она потребовала, чтобы я купил ей новое. Вы видите, что принцесса вполне способна защитить свои интересы.

«Странная вещь, — думала Кэт Эшли, выйдя из покоев Томаса. — Он заставляет тебя поверить во все, что говорит. Эдакий заботливый папаша, который хочет только одного — чтобы все в его доме были счастливы!.. Но что же делать?» — ломала голову Кэт.

Впрочем, может быть, он и прав, и не надо волноваться — ведь королева, его жена, своими собственными глазами видела их игру.

Маркиз Дорсет явился в дом Сеймуров по приглашению лорда-верховного адмирала.

Дорсет был отцом леди Джейн Грей. Он сразу же догадался, что его пригласили обсудить будущее его дочери, ибо был предупрежден сэром Джоном Харрингтоном, другом и слугой адмирала.

Дорсета приняли очень сердечно, и Томас еще до начала разговора отпустил своих слуг.

— Милорд Дорсет, — сказал он. — Догадываетесь ли вы, зачем я пригласил вас сюда?

— Я понимаю, что речь пойдет о моей старшей дочери.

— Леди Джейн Грей — очаровательная девочка, хорошо воспитанная, красивая и принадлежит к благородному роду. Вы согласны с этим, и я не сомневаюсь, что мы достигнем с вами согласия и по другим вопросам.

Дорсет был доволен. Принадлежа к очень знатному роду, он, в отличие от глупца Сюррея, вовсе не собирался отказываться от возможности породниться с одним из братьев Сеймур. Поговаривали, что Томас только и ждет своего часа. Он — любимец короля, а король вскоре станет совершеннолетним. Томас сумел достичь очень многого — женился на вдове короля, воспитывает в своем доме принцессу Елизавету. Томас Сеймур, лорд Садли, уже сейчас обладает огромной властью, а в будущем станет еще сильнее.

Дорсет был польщен.

— По каким же, милорд Садли? — спросил он.

— Развитие событий в нашей стране требует пристального наблюдения, и заниматься этим должны такие люди, как мы с вами. Король наш — совсем еще ребенок, а в Совете уже начались раздоры.

Дорсет почувствовал волнение.

— Я хотел сказать вам, — продолжал Томас, — что я — ваш друг. И в знак своей дружбы я хотел бы предложить вам передать вашу дочь под мою опеку. — Почему?

— Вы ведь знаете, как сильно ее любит королева. Мы часто обсуждаем с ней будущее Джейн, и мы хотели бы, чтобы она жила с нами. Мы воспитаем ее по-королевски и подберем ей подходящую партию.

Глаза Дорсета засияли от радости.

— А вы уже подобрали ей жениха, милорд?

— Да, сэр.

— И кто же станет мужем моей дочери?

— Неужели вы сами не догадываетесь? Эти двое уже давно любят друг друга, и я не сомневаюсь, что они и сами мечтают пожениться.

— Вы говорите о... короле?

— Разумеется, милорд.

Дорсет улыбнулся.

— Она его достойна, — продолжал Томас. — Нет девушки более подходящей для короля, чем она.

— А я слышал, что лорд-протектор хочет женить короля на своей дочери.

— Да, он честолюбив... да еще жена его подталкивает. Милорд Дорсет, вам может показаться странным, что я выступаю против воли своего брата. Но для меня главное — благо государства. Король говорил мне, — а вы знаете, что он мой друг, а я его любимый дядя, — так вот, он сказал мне, что не хочет жениться на Джейн Сеймур, поскольку любит Джейн Грей.

— И вы сможете устроить этот брак?

— Если я стану опекуном леди Джейн Грей, если королева будет следить за ее учебой... то я не сомневаюсь, что однажды вы увидите свою дочь с короной на голове.

— Милорд Садли, я не могу отказаться от предложения, которое не сулит моей дочери ничего, кроме счастья.

Сделка была заключена, и в своих мечтах Дорсет вознесся высоко. Томас Сеймур, лорд Садли, объявил его своим другом, и Дорсет был доволен собой. Томас тоже был доволен — теперь ему без особого труда удастся устроить брак короля и леди Джейн Грей. Он не допустит, чтобы его брат подчинил себе короля, женив его на своей дочери.

Нет! Пусть король остается любимчиком своего дорогого дядюшки Томаса, пусть он, как и прежде, обожает свою мачеху, а невестой короля пусть будет девочка, поступками которой станут руководить лорд и леди Садли, и тот, кто любит их, поможет им сохранить свою власть.

И леди Джейн Грей переселилась в дом адмирала и вдовствующей королевы.

* * *

Этот год для Катарины пролетел незаметно. Ей казалось, что вместе с ее счастьем дни обрели крылья.

Прошли лето и осень, и настала зима.

Катарина время от времени посещала двор и несколько часов проводила в обществе короля. Он изменился со дня своей коронации — стал тверже, и теперь в нем все явственнее проступал Тюдор; временами Эдуард напоминал ей своего отца.

Мальчик, чья мать умерла, когда он родился, и который знал только мачех, да и то большинство из них очень краткое время, жаждал материнской любви, и Катарина знала, что всегда будет его любимой матерью.

Он обожал дядю Томаса, прислушивался к мнению Елизаветы и любил маленькую Джейн Грей, по мачеху свою просто боготворил. Когда они были в разлуке, он писал ей письма, полные любви, и если ему случалось написать латинские стихи, которые и самому нравились, то мнение своей мачехи об этих стихах он ценил больше, чем мнения других.

Катарина знала, что самым злейшим ее врагом была герцогиня Сомерсет, но слишком поглощена была своим счастьем, чтобы думать о врагах.

И когда миновало Рождество, и Катарина убедилась, что то, на что она уже не осмеливалась надеяться, свершилось, она почувствовала себя счастливейшей из женщин.

Томас был в восторге.

— Это будет мальчик, — заявил он.

Лицо Катарины омрачилось — эти слова пробудили в ней ужасные воспоминания.

Томас тут же понял это и принялся ее успокаивать.

— Но если у нас родится девочка, — заверил он жену, — то она будет ничуть не хуже любого мальчика.

— Томас, ты самый лучший человек на свете! Он разразился громким, раскатистым смехом:

— Клянусь бесценной душой Господа нашего, когда ты говоришь так, я верю в это, ибо ты — мудрая женщина и хорошо разбираешься в людях.

Катарина схватила его за руку и пылко поцеловала.

— Никогда не устану благодарить тебя за то, что ты для меня сделал. Ты вытащил меня из темной пропасти, где я погибала от отчаяния и ужаса, и для меня снова засияло солнце.

— Не будем вспоминать об этом ужасном времени. С прошлым покончено, Кейт. Давай лучше думать о будущем.

Катарина сказала:

— Я хочу, чтобы самой первой узнала Елизавета. Она заслужила это — ведь нам она все равно что дочь.

Сеймур промолчал, он подошел к окну и стал смотреть в сад.

Катарина подошла к нему и взяла его под руку.

— О чем ты думаешь?

Он молчал еще какое-то время, потом повернулся к ней и обнял.

— Я люблю тебя, Кейт. Люблю... одну тебя, — проговорил он.

* * *

Герцогиня Сомерсет примерно в то же самое время почувствовала себя в тягости. Она очень обрадовалась.

— Я должна родить на несколько недель раньше жены твоего брата, — сказала она мужу. — Странно, не правда ли, что нам выпало рожать почти одновременно. Не хотела бы я быть на ее месте. Первый ребенок... в ее возрасте.

— Да, рожать первенца в таком возрасте — весьма опасно, — согласился с ней протектор.

— Может быть, твой братец тоже на это рассчитывал, — с кривой усмешкой произнесла герцогиня.

Сомерсет вопросительно посмотрел на жену. Она всегда очень резко отзывалась о Томасе, но во время беременности стала еще язвительнее — ей доставляло удовольствие возводить на Томаса и его жену самые немыслимые обвинения.

— Почему ты так говоришь? — спросил он.

— Если она умрет во время родов, он получит свободу и подстрелит дичь покрупнее. — Ты хочешь сказать... он женится на принцессе Елизавете? Но Совет никогда не позволит ему этого.

— А разве он спрашивал согласия Совета на свой брак с королевой?

— Королева для Совета — не столь уж важная птица.

— Это было так мерзко! Если бы она понесла чуть раньше, люди могли бы подумать, что это от короля.

— Но она не забеременела, Анна, и теперь никому и в голову не придет сомневаться, что отец ребенка — Томас.

— Он хочет уничтожить тебя, Эдвард. Ты же видел, как он купил Дорсета. Он сделал все, чтобы расстроить брак нашей Джейн и короля.

— Да, в этом он преуспел — король неожиданно заупрямился. Он взрослеет и заявил мне, что не хочет жениться на нашей дочери.

— Поэтому Томас решил выдать за него девчонку Дорсета, а пока она подрастает, они с королевой будут внушать ей, чтобы она всегда слушалась только их! Очень умно! Они добьются своего — юный король и королева будут плясать под их дудку. Эдуард будет во всем слушаться своего любимого дядюшку Томаса... и Джейн Грей тоже. И тогда самыми могущественными людьми в Англии станут лорд-верховный адмирал со своей вдовствующей королевой!

— Я уверен, что он сделал это специально, чтобы досадить нам.

— Разумеется!

— Как грустно, что нас с братом разделила вражда!

— Но ведь ты — старший брат, Эдвард, и он должен был бы подчиниться тебе. Но успех у женщин и детей вскружил ему голову, и он решил, что должен занять твое место. Как будто для страны важнее не твой государственный ум, а его приятные манеры!

— Дорогая моя Анна, успокойся. Тебе вредно так сильно волноваться.

— Я совершенно спокойна, любовь моя. Я знаю одно — я не собираюсь сидеть сложа руки и наблюдать, как лорд Томас обводит нас вокруг пальца. Король женится на нашей Джейн, а Джейн Грей выйдет замуж за нашего сына. Что же касается господина Томаса, то если он станет слишком опасным...

— То что? — спросил протектор.

— То я не сомневаюсь, милорд, что вы найдете способ... обезопасить его.

Глаза ее стали совсем бешеными, и мужу стоило большого труда успокоить ее. Он знал, что столь сильное волнение очень вредно для ее нынешнего положения.

Но, успокаивая Анну, Эдвард не мог не признать, что в ее словах есть смысл. Томас действительно подкапывается под него, и он, как мудрый человек и лорд-протектор, должен это пресечь.

* * *

Было раннее утро. В окно спальни Елизаветы во дворце Челси проникал свет. Принцесса только что проснулась.

Принцесса была удивлена — ее разбудил звук открывавшейся двери. Елизавета собиралась было вскочить и бежать к своим дамам, спавшим в соседней комнате, но поняла, что уже поздно. Она услышала тихий смешок и, натянув до подбородка одеяло, стала ждать, что будет дальше. Она уже догадалась, что это Томас, и была рада его приходу.

Полог кровати раздвинулся, и Елизавета поняла, что не ошиблась, — это и вправду был Томас Сеймур, одетый в ночной халат и шлепанцы.

Он вызывающе улыбался.

— Да как... как вы посмели, милорд? — воскликнула принцесса. — Как вы посмели явиться в таком виде в мою спальню!

Он раздвинул полог пошире и, улыбаясь, сказал:

— Да бросьте, Елизавета, вы ведь и сами ждали моего прихода. И если бы я не явился, то вы были бы смертельно обижены.

— По обычаю, милорд, прежде чем являться к даме, надо предупредить ее об этом.

— К чему условности... ведь мы же с вами друзья, правда? — Его глаза дерзко глядели на нее.

Елизавета надменно произнесла:

— Прошу вас удалиться, милорд. Вас могут услышать мои дамы. Вчера утром они были в ужасе, когда я прибежала к ним, ища от вас защиты.

— Сегодня утром, — заявил Томас, — я поймаю вас прежде, чем вам удастся добежать до их комнаты. К тому же, миледи, согласитесь, что вы сами мечтаете, чтобы я вас поймал.

— Я не собираюсь дольше терпеть вашу наглость.

— Что нельзя предотвратить, то надо вытерпеть. — С этими словами он приблизился к ней. — Разве я не могу заглянуть в спальню моей падчерицы, чтобы пожелать ей доброго утра?

— Нет, не можете! — Но принцесса понимала, что строгость этих слов не могла заглушить радости, прозвучавшей в ее голосе.

— Ваши глаза манят, Елизавета, — произнес Томас совсем другим тоном. От того тона, каким поддразнивают ребенка, не осталось и следа.

— Милорд...

— Миледи...

Томас опустился на колени у ее кровати, и Елизавета неловко засмеялась. Неожиданно он обнял ее и, страстно поцеловав в щеку, стал искать губами ее рот. Елизавета попыталась вырваться, но это только сильнее раззадорило его.

Неожиданно открылась дверь, и в комнату вошла Катарина.

— Томас, что ты делаешь! — вскричала она.

Елизавета, чувствуя, что ее лицо пылает от стыда, не осмеливалась поднять на нее глаза. Она казалась себе испорченной девчонкой и корила себя за то, что не сумела быть твердой.

Но Томас как ни в чем не бывало произнес:

— Это какая-то дикая кошка, а не девчонка, любовь моя! Не хочет, чтобы ее старый отец поцеловал ее, пожелав доброго утра. Она готова была расцарапать мне лицо!

Катарина рассмеялась своим веселым, добрым смехом, который так хорошо знала Елизавета.

— Елизавета, дорогая моя, милорд хотел пожелать тебе доброго утра, только и всего.

Принцесса подняла глаза на свою мачеху и решила вести себя умно.

— Я это прекрасно понимаю, — сказала она, — но я требую уважения к себе. Уже не первый раз он входит ко мне в таком виде — в ночном халате и шлепанцах — и раздвигает полог моей кровати, чтобы посмеяться надо мной.

— Вы оба хороши, — сказала Катарина, смеясь и переводя любящий взгляд с одного на другого. — Том, ты ведешь себя как мальчишка. — Нет, ты только послушай, что говорит этот ребенок! Она требует уважения к себе! О каком уважении может говорить тринадцатилетнее дитя?

— Я хочу вам напомнить, милорд, что мне уже пятнадцать лет.

Он поклонился, и глаза его лукаво сверкнули.

— Прошу прощения, мадам. Вы, конечно, уже ужасно взрослая и...

— Том, прошу тебя, не дразни ее, — взмолилась Катарина.

— Ну уж нет, клянусь бесценной душой Господа нашего, я буду ее дразнить! — Он схватил одеяло Елизаветы и начал тянуть его на себя.

Принцесса вскрикнула и вцепилась в одеяло.

— Помоги мне, Кейт, помоги, — закричал Томас. — Покажем этой крохе, как не слушаться своих родителей. Отучим ее задирать нос!

Томас стал тянуть одеяло на себя, а Катарина ему помогала. Через несколько минут оно было сорвано, и Елизавета осталась лежать на кровати в одной ночной рубашке. Все трое веселились как дети: Катарина — ни о чем не подозревая, а Томас и Елизавета — с явным намерением скрыть свои желания.

— Я уверен, что она боится щекотки, — заявил Томас, и они принялись щекотать ее.

Елизавета извивалась как уж, но Томас крепко держал ее и велел Катарине щекотать ее до тех пор, пока она не попросит прощения за свое высокомерие.

Но в эту минуту в спальню вошла Кэт Эшли, привлеченная шумом, и веселую возню пришлось прекратить.

— Пора вставать, Елизавета, — сказала Катарина с притворной строгостью, и они с Томасом, смеясь, ушли.

Елизавета улеглась обратно в постель, улыбаясь Кэт Эшли, которая собиралась хорошенько пробрать ее за недостойное поведение.

* * *

— Милорд адмирал, — сказала Кэт Эшли, — могу я поговорить с вами?

— Что, опять? — спросил адмирал.

— Милорд, должна сообщить вам, что по дворцу поползли слухи о леди Елизавете и...

— И о ком же еще?

— И о вас.

— Это становится интересным. Ну и что же о нас говорят?

— Люди говорят, что вы с принцессой любите друг друга сильнее, чем следует.

— Да что вы! И сколько же ублюдков мы, по мнению этих людей, успели наплодить? Скажите-ка мне!

Кэт Эшли вспыхнула:

— Милорд, действительно кто-то пустил слух, что принцесса родила ребенка.

— Кто пустил этот грязный слух? Он лишится своей головы!

— Мне неизвестно, кто его пустил. Мне передали эти сплетни, а тот, кто их передал, слышал разговор на улице.

Адмирал расхохотался:

— Такие сплетни ходят обо всех, Кэт. Если верить всему тому, что болтают на улицах, то у нашего короля должна быть уже целая куча незаконных детей.

— Милорд, нельзя допускать, чтобы о леди Елизавете шла дурная молва. — Тогда в следующий раз, как услышите о ней какую-нибудь сплетню, хватайте того, кто вам ее расскажет, и тащите ко мне.

— А вы, милорд... смею ли я попросить вас быть более... сдержанным... в отношении Елизаветы?

— Я должен себя сдерживать? Да ни за что! Клянусь бесценной душой Господа нашего, я расскажу моему брату, протектору, какие обо мне распускают слухи. Но лишать себя удовольствия я не собираюсь. Нет, не собираюсь, ибо в моих поступках, госпожа Эшли, нет ничего дурного, да и в поступках принцессы тоже.

И он удалился, оставив бедную Кэт в унынии. Она спрашивала себя, куда заведут их эти шалости, ведь наступит момент, когда вдовствующая королева, наконец, поймет, что их игры совсем не безобидны, и тогда беспечной юной принцессе несдобровать.

* * *

Слухи о том, что происходит в доме Садли, дошли до герцогини Сомерсет.

Она должна была родить в августе. Июнь выдался очень жарким, и герцогиня никуда не выезжала, довольствуясь составлением планов на будущее для всей своей семьи.

Герцогиня с каждым днем все больше и больше боялась брата своего мужа. Как же она его ненавидела! Он сумел очаровать короля и укрепить свое положение женитьбой на королеве.

Она послала за одной из своих служанок, чтобы та посидела с ней. Герцогиня учила своих слуг, общавшихся с прислугой зятя, прислушиваться ко всему, что они говорят. Она подумала, что если ей удастся доказать, что в доме Томаса Сеймура процветает разврат, то она без труда добьется, чтобы маленькую Джейн Грей забрали из-под его опеки и передали на воспитание Сомерсетам.

То, что она услышала от служанки, очень ее обрадовало.

— Что ты слышала сегодня утром, Джоан? — спросила герцогиня служанку.

— Миледи, говорят, что принцесса и адмирал потеряли всякий стыд. Он посещает ее спальню, а она иногда прибегает к своим дамам, делая вид, что боится его... а иногда вовсе и не прибегает.

— Фу, какая гадость, — не скрывая радости, произнесла герцогиня.

— А вчера утром он сорвал с нее одеяло, и она лежала перед ним ничем не прикрытая, миледи.

— Я просто отказываюсь верить в это!

— И королева присутствовала при этом. Они втроем затеяли возню.

Когда служанка ушла, герцогиня еще долго раздумывала о том, что происходит в доме адмирала. Жалеет ли он, что женился на Катарине? Ведь совершенно ясно, что он имеет виды на принцессу. А если Катарина умрет при родах, что вполне вероятно, учитывая ее возраст, и овдовевший адмирал захочет жениться на принцессе и обратится к королю за разрешением? Король же ни в чем не отказывает своему дядюшке!

«Мой муж, герцог, чересчур занят своим парламентом и государственными делами, — подумала встревоженная герцогиня. — Он не понимает, что над нами нависла смертельная опасность. Дела государства очень часто решаются в спальне, по крайней мере, так было при покойном короле. Нет никакого сомнения, что адмирал постарается заполучить принцессу... если, конечно, Катарина Парр умрет». Надо хорошенько проинструктировать Джоан, Она должна завести дружбу с кем-нибудь из слуг в адмиральском доме. Ни одна подробность из того, что там происходит, не должна ускользнуть от герцогини Сомерсет.

* * *

И Елизавета, и Томас прекрасно понимали, что эта странная, волнующая, полная пикантности жизнь не может продолжаться вечно. Когда-нибудь она прекратится.

Катарина, срок родов которой приближался, двигалась с трудом и порой целый день проводила в постели. Принцесса и адмирал кидали друг на друга горящие от страсти взгляды и только и ждали подходящего момента.

Это случилось жарким летним днем, когда они оказались одни в маленькой комнатке дворца Челси.

Томас стоял, глядя на Елизавету, и лицо его вдруг сделалось очень серьезным. Они вдруг позабыли, что он — ее отчим, а она — его падчерица, он видел в ней любимую женщину, а она — любимого мужчину.

Елизавета вдруг почувствовала безотчетный страх. В ее намерения не входило доводить дело до конца — она хотела оставаться добычей, преследуемой охотником, которая возбуждает, но в руки не дается.

Увидев, что он закрыл дверь и подошел к ней, Елизавета смущенно произнесла:

— О нас уже и так ходят слухи.

— Слухи? — небрежно произнес Томас. — Какие слухи?

— Люди шепчутся о нас... здесь... при дворе... на улицах. Говорят, что мы делаем то, чего не следует делать... что вы приходите ко мне в спальню.

— Но ведь я прихожу утром, и не один, а с королевой!

— Вы не должны больше приходить ко мне... иначе мне придется покинуть ваш дом.

Томас схватил Елизавету и крепко сжал в своих объятиях.

— Нет, я буду приходить. Я ведь не делаю вам ничего плохого.

— Если вы не перестанете приходить ко мне, я должна буду уехать.

— Я вас никуда не отпущу!

— Милорд... — начала она слабым голосом. Но он с горячностью перебил ее:

— Елизавета, почему вы мне тогда отказали?

Она испугалась и попыталась высвободиться из его объятий.

— Но вы же меня не любите, — резко бросила она. — Если бы вы любили меня, разве вы посватались бы к королеве сразу же после моего отказа? И разве вы не обдумывали, так, на всякий случай, возможность брака с маленькой Джейн Грей? Разве вы не интересовались у моего казначея размерами моих владений?

— Вы знаете, что я люблю вас, и только вас, — был его ответ.

— Мне казалось, что я для вас — всего лишь капризный ребенок.

— Вы лжете, Елизавета. Вы прекрасно знаете, кто вы для меня.

— А что означают все эти шалости и насмешки?

— Все это делалось для того, чтобы быть рядом с вами... иметь возможность прикасаться к вам... приближать свои губы к вашим губам.

Она вдруг почувствовала, что слабеет, — не было больше принцессы Елизаветы с ее честолюбивыми мечтами о троне, осталась лишь влюбленная девушка.

Она обвила руками его шею, и они стали целоваться — неистово, страстно.

В этом положении и застала их Катарина, отворившая тихонько дверь. Она глядела на них и, не веря своим ушам, слушала их пылкие признания.

Неожиданно они увидели ее.

Катарина, неуклюжая в своем положении, стояла, опустив руки и выпучив от изумления глаза, пытаясь понять, почему ее счастье вдруг разбилось вдребезги.

Томас смутился, но тут же взял себя в руки и стал прикидывать, что он скажет Катарине.

Что касается Елизаветы, то даже в эту минуту страха и унижения она понимала, что приход королевы спас ее от адмирала и от самой себя.

* * *

Королева без остановки ходила взад и вперед по своим покоям. Томасу казалось, что она сошла с ума, — она плакала, и ничто не могло ее успокоить.

Она презирала себя и удивлялась своей глупости — как это она, прожившая несколько кошмарных лет с безжалостным убийцей, позволила обмануть себя легкомысленному проходимцу!

— Милая моя, — говорил Томас, пуская в ход все свое обаяние, все свое умение выкручиваться из неприятных ситуаций, которое еще ни разу не подводило его. — Не принимай это близко к сердцу. На меня нашло какое-то затмение, минутное помешательство.

Но королева не слушала. Она мрачно смотрела на него и вспоминала все те случаи, когда только слепой мог не понять, что происходит на самом деле. Она сама держала принцессу, чтобы та не убежала, когда Томас резал на ней платье; она сама помогала ему стаскивать с нее одеяло, да еще смеялась при этом — простодушно, глупо... как ребенок, — а эти двое обманывали ее. И если они вытворяли такое в ее присутствии, то теперь она узнала, что они делали, когда ее не было.

Это невыносимо.

Раньше, когда смерть стояла рядом, ей страстно хотелось жить, теперь же, когда она вкусила прелесть счастливой жизни, — правда, счастье это оказалось фальшивым, — она мечтала умереть.

Катарина не знала, как теперь относиться к мужу, — временами ее охватывала мучительная любовь к нему, которая сменялась лютой ненавистью.

Она не слышала, что говорил он ей, не слышала его объяснений, которые так гладко лились с его уст. Она поняла теперь, что слухи, которые ходили о нем, оказались правдой, — он действительно хотел жениться на Елизавете и, получив от нее отказ, бросился к ней — брак с королевой вполне соответствовал его честолюбивым замыслам.

Она умоляла его покинуть ее, и он, стремясь во всем угождать ей, уехал.

Ей необходимо было успокоиться, научиться относиться к тому, что случилось, равнодушно. Надо было подумать о ребенке, который должен скоро появиться ни свет, но и к мыслям о ребенке примешивалась горечь, ибо она так часто представляла их всех вместе — себя, мужа и ребенка. Этот лживый негодяй всегда был главной фигурой в ее мечтах о будущем. Когда Катарина выходила замуж за лордов Боро и Латимера, она не испытывала к ним страстной любви, но и они ее не обманывали. Когда она стала женой короля, она знала, что ее жизнь будет полна опасностей, и не ошиблась. Но брак с Томасом, который она считала счастливой кульминацией всей ее жизни, брак, ради которого она вытерпела все мучения, выпавшие на ее долю, считая их терниями на пути к совершенству, оказался мыльным пузырем, порождением ее фантазии, не имевшей ничего общего с действительностью.

Она должна обрести спокойствие. И она его обретет.

Катарина послала за принцессой.

Елизавета явилась с горящим от стыда лицом, думая, что королева будет всячески поносить ее. Но та улыбнулась ей, но не холодно, а как-то безразлично. «Нельзя винить ребенка в том, что произошло, — подумала Катарина. — Томас старше ее больше чем на двадцать лет, и вся вина целиком лежит на нем».

Она посмотрела на девочку, которая в один прекрасный момент могла стать королевой, и подивилась глупости своего собственного мужа. Если бы он соблазнил принцессу и последствия этого не замедлили бы появиться, он, вне всякого сомнения, лишился бы головы. Он прекрасно знал это и решил все-таки рискнуть. Неужели он так сильно любит ее? Неужели искушение было столь сильно, что он не смог устоять?

Катарина сказала принцессе:

— После того, что случилось, у меня нет другого выхода, как только отослать вас отсюда.

— Вы правы, — произнесла Елизавета.

— Я хотела бы, чтобы вы уехали как можно скорее.

Елизавета в знак согласия наклонила голову.

— Сколько времени вам потребуется на сборы?

— Несколько дней.

— Пусть будет так. Надеюсь, в конце недели здесь не будет ни вас, ни ваших домочадцев.

— Обещаю вам, — сказала Елизавета.

— Это все. Можете идти. — И Катарина отвернулась от принцессы и стала смотреть в окно.

Елизавета поклонилась и направилась к двери, но, не дойдя до нее, остановилась.

— Ваша милость, — прошептала она, — мама...

В ее голосе прозвучали просительные нотки, которые всегда так сильно действовали на Катарину.

Но теперь королева подумала: «Наверное, она боится, что король, который любит меня как родную мать, ужасно рассердится, узнав о том, что произошло между нами, и собирается попросить меня ничего ему не говорить. Зря беспокоится, ведь королю, без сомнения, все уже давно известно, как известно и всему двору, ведь даже на улицах люди смеются над Катариной Парр, оказавшейся такой простушкой!»

И она продолжала смотреть в окно, пока не услыхала наконец, как дверь тихонько закрылась, — Елизавета ушла.

К Катарине подошла маленькая Джейн Грей — королева была рада, что девочка сейчас с ней. Она положила руку на кудрявую головку, и по ее щекам заструились нежданные слезы.

Джейн с сочувствием посмотрела на нее.

— Ваше величество... — начала было она и тоже заплакала. Слезы ребенка заставили Катарину взять себя в руки.

— Джейн, Джейн, что с тобой? Почему ты плачешь?

— Я плачу оттого, что ваше величество так сильно страдает.

— Тогда я вытру свои слезы, ибо мне невыносимо видеть, как плачешь ты. Плакать бесполезно, Джейн. Разве слезы помогут? Мы должны быть храбрыми и сильными, чтобы достойно встретить то, что нам уготовила судьба. Ну, вытри же слезы. Это мой приказ.

Но Джейн разрыдалась еще сильнее, и Катарина прижала ее к себе.

— Милая моя Джейн, — сказала она. — Мы уедем с тобой в замок Садли и будем жить там до тех пор, пока не родится мой ребенок. Я хочу быть подальше от двора... и какое-то время пожить в тиши. Ты всегда будешь рядом со мной... всегда, моя маленькая утешительница. Что ты на это скажешь, Джейн?

Девочка обняла Катарину, и, целуя залитые слезами щеки девочки, королева почувствовала, что ей стало немного легче.

* * *

Жарким августовским днем герцогиня Сомерсет родила прелестного мальчика.

Рождение сына очень обрадовало ее. Она видела перст судьбы в том, что женщина, которую она ненавидела сильнее всех на свете, должна родить в том же месяце, что и она. Роды Катарины приближались.

Герцогиня обняла своего мальчика, представив себе, какое великое будущее его ждет. Ах, если бы у ее мужа не было такого честолюбивого брата!

Джоан принесла ей очень интересную весть: Катарина и все ее домочадцы уехали в замок Садли, где она и собиралась родить. То, что невестка уехала в Садли, вовсе не удивило герцогиню. Разве можно найти более удачное место для женщины, ожидающей рождения ребенка? Поразило герцогиню вовсе не то, что Катарина уехала, а то, что она отправилась в путь без мужа.

— Миледи, — сказала Джоан, — в доме королевы разразился ужасный скандал, в котором оказались замешаны адмирал и принцесса Елизавета.

— Ну, это меня совсем не удивляет, — заявила герцогиня, — меня поражает другое — как эта глупая женщина так поздно узнала о том, о чем в ее доме было уже давно известно всем. А тебе рассказали, как она восприняла это открытие?

— Ее это как громом поразило. Слуги рассказывают, что теперь она постоянно находится на грани истерики, как и в те времена, когда была замужем за королем и многие думали, что он решил от нее избавиться.

Герцогиня улыбнулась и поднесла к своей груди ребенка.

Позже она завела разговор на эту тему со своим мужем.

— Я не смогу быть счастливой, пока жив твой братец, — заявила она.

— Значит, ты желаешь его смерти?

— Я желаю смерти всякому, кто может навредить вам, милорд.

— И королеве тоже?

— Королева — безмозглая дура. Я боюсь ее влияния, но не ее самой. Говорят, что сейчас она в таком состоянии, что ей все равно — умрет она или останется жить. О, милорд, женщина в таком положении и в таком возрасте... да еще собравшаяся рожать первого ребенка...

— И что дальше?

Герцогиня пожала плечами:

— Не знаю. Но я совсем не удивлюсь, если она не переживет родов.

— Ты так об этом мечтаешь!

— Терпеть ее не могу! Но боюсь я только твоего брата.

— Дорогая моя женушка! — сказал герцог. — Даже если нам удастся состряпать против Томаса дело, король никому не позволит обидеть своего обожаемого дядюшку.

— Король! Этот хилый мальчишка!

— Хилый телом, но сильный духом. С каждым днем он приобретает все больше достоинства. Пусть он пока еще мальчик, но он — самый настоящий Тюдор, а ты хорошо знаешь, какой силой обладал его отец.

Герцогиня немного помолчала, потом сказала:

— Если королева все-таки умрет, а нам удастся доказать, что это адмирал отправил ее в могилу, то, может быть, король рассердится на своего дядюшку.

— Да я никогда не поверю, что Томас мог отправить в могилу свою жену! Он распутный малый, этого никто не отрицает, но убийцей он никогда не будет.

— Я слышала, что королева пребывает в страшной тоске. Ей стало безразлично, будет ли она жить или умрет. И это муженек довел ее до такого состояния.

Протектор наклонился над женой, чтобы посмотреть на новорожденного сына.

Он улыбнулся герцогине, и в их глазах засветился огонь честолюбия.

* * *

Катарина лежала в своей спальне в замке Садли, и все ее тело разрывала невыносимая боль. Но физическая боль не шла ни в какое сравнение с душевными муками.

И, даже мучаясь схватками, она ни на минуту не могла забыть о туче, закрывшей над ней небо, она все время думала о том, что семейное счастье, мечта о котором помогла ей вынести все мучения, через которые ей пришлось пройти, оказалось мифом, простой иллюзией.

Томас, ожидая рождения ребенка, ходил из комнаты в комнату.

— Еще не родила? Нет? — спрашивал он. — Бог ты мой, как долго... сколько же еще ждать?

Приближенные дамы королевы, любившие свою госпожу, хотели рассказать ей, как сильно переживал Томас, но знали, что она не поверит в это. Королева больше не верила ему, все его оправдания не тронули ее. Он всегда лгал ей, и она никогда ему больше не поверит.

Дочь Катарины родилась в последний день августа, когда жара была просто невыносимой.

— Девочка! — разнеслась по замку весть. Все были разочарованы — ждали мальчика.

Астрологи предсказывали, что у адмирала родится сын. Он верил в это и хвастался направо и налево, что его сын будет умнее, красивее и сильнее, чем сын его брата.

И вдруг... девочка!

Но Томас не показал разочарования. Полный раскаяния за те страдания, которые он причинил Катарине, он жаждал уверить ее в своей любви и преданности. Елизавета жила теперь далеко, в Хэтфилде, и он думал только о Катарине, своей обожаемой жене. Он хотел, чтобы она поняла, что такой мужчина, как он, может любить двух женщин одновременно. И разве могло, спрашивал он себя, его легкомысленное увлечение Елизаветой сравниться с той нежностью, которую он испытывал к своей жене, и которая заполняла всю его душу без остатка?

Томас отправился в спальню жены, нежно поцеловал ее и заботливо спросил, как она себя чувствует. Он взял дочь па руки и прошелся с ней по комнате.

— Храни нас Бог, Кейт, я не променяю эту девочку на всех мальчиков христианского мира!

Но эти слова не тронули Катарину — чуда не случилось, его обаяние больше не действовало на нее. Оно было похоже на красивую погремушку — эти игрушки больше не интересовали ее.

Она смотрела на Томаса грустными, задумчивыми глазами.

Томас опустился перед ее кроватью на колени:

— Скорее поправляйся, Кейт, милая моя женушка. Мне нет в этой жизни радости без тебя.

Но она смотрела на него холодно, и в глазах ее застыло недоверие.

После рождения дочери она вела себя очень странно. У нее был жар, и она, так страстно желавшая этого ребенка, теперь, казалось, совсем забыла о его существовании.

Катарина лежала, безразличная ко всему, и смотрела на мир невидящими глазами, не проявляя интереса ни к чему и ни к кому.

Тщетно придворные дамы пытались пробудить ее от ужасной летаргии.

— Ваше величество, посмотрите, какая очаровательная крошка ваша дочь. У нее ваши глаза. Это заметно уже сейчас.

Но Катарина молчала. Она лежала, глядя прямо перед собой, как будто ей показывали чужого ребенка. К ней приходила маленькая Джейн Грей, но Катарина не узнавала и ее.

— Что с ней? — спрашивала девочка.

— Боюсь, эта меланхолия сведет ее в могилу, — сказала одна из дам.

Явились врачи, но и они не смогли вывести Катарину из апатии. Не сумели они и сбить у нее жар.

* * *

Через несколько дней после рождения ребенка Томас вошел в спальню жены. От его веселости не осталось и следа, а лоб перерезали морщины.

— Милая моя, — сказал он. — Тебе не лучше? Но Катарина ничего не ответила.

— Кейт, дорогая моя Кейт, это я, твой Томас. Посмотри же на меня, любовь моя. Скажи, что ты по-прежнему любишь меня.

Но она отвернулась от него. Неожиданно Катарина заговорила, но обращалась она не к Томасу, а к свой придворной даме.

— Леди Тируит, — вскричала Катарина, — где вы?

Леди Тируит, которая ухаживала за ней после родов, подошла к кровати. Она опустилась на колени и взяла горячую руку больной в свои руки.

— Леди Тируит, мою душу наполняет ужас — я боюсь, что больше уже никогда не встану с этой постели. Томас тоже встал на колени у кровати и взял другую руку жены. Она повернула голову, чтобы посмотреть, кто там, но, похоже, не узнала собственного мужа.

— Леди Тируит, — продолжала королева, — за мной плохо смотрят. Людям, окружающим меня, нет до меня никакого дела. Я так несчастлива, леди Тируит, поскольку те, кого я любила, меня не любят. Они смеются надо мной. Они смеются над моей любовью. Быть может, сейчас они смеются и над моим горем. Они ждут моей смерти, чтобы соединить свою судьбу с другими людьми. Сколько бы добра я им ни сделала, они за все мне платят злом!

— Любимая моя, — вскричал Томас. — Я больше никогда в жизни не обижу тебя!

И тогда она обратилась к нему:

— Я вам не верю, милорд.

— Кейт, Кейт, разве ты забыла, как мы любили друг друга?

— Нет, не забыла, но вы преподали мне очень жестокий урок. Миледи Тируит, мне кажется, что я умру. Я не хочу жить.

Адмирал умоляюще взглянул на леди Тируит:

— Как мне успокоить ее? Что мне сделать, чтобы она поверила в мою искренность?

Леди Тируит стало жалко его, хотя она прекрасно понимала, что именно он был причиной того, что Катарина потеряла интерес к жизни.

— Я лягу рядом с ней, — заявил Томас, — успокою, и в ее душе вновь воцарится мир. Она поверит, что я...

— Нет, — сказала Катарина. — Все кончено. Я умру. Мне незачем дальше жить.

— А как же твоя любовь ко мне? — вскричал Томас. — А как же наша дочь?

Но она в изумлении посмотрела на него, словно не понимая, о чьей дочери он говорит.

— Я лягу с тобой, — сказал Томас.

— Нет! — в страхе закричала Катарина. — Нет!

— Ей вредно так расстраиваться, — сказала леди Тируит.

Томас отошел от кровати, не зная, что делать, полный отчаяния и терзаемый угрызениями совести. Катарина закрыла глаза.

— Пусть она поспит, — шепнула леди Тируит. — Сон быстрее, чем что-либо другое, вернет ей душевный покой.

Катарина лежала, слушая голоса, звучавшие в ее ушах. Ей казалось, что вокруг нее шепчутся какие-то люди. Ей чудилось пылающее от удовольствия лицо юной принцессы и сияющие глаза ее мужа, глядящего на нее. Ей казалось, что она слышит голоса, которые говорили ей, что слухи о Томасе и Елизавете оказались правдой, — он действительно хотел жениться на принцессе, считая ее более лакомым кусочком, но ему пришлось довольствоваться королевой... до поры до времени.

Да, пока ему пришлось довольствоваться королевой, но, когда она умрет... он женится на Елизавете.

Катарина не хотела больше жить. Она была уверена, что Томас не любит ее и не желает. Вся трагедия заключалась в том, что, как бы он ни уверял ее и что бы ни произошло в будущем, она уже больше никогда не поверит ему. Она больше никогда никому не поверит.

Она сама создала себе кумира и поклонялись ему — теперь она поняла, что у этого кумира были глиняные ноги. Скоро ее поглотит тьма — она манила, обещая покой.

«Не бойся меня, — казалось, говорила она, — я — это то, что тебе нужно, то, чего тебе хочется. И этого же хочет для тебя и он».

* * *

Солнечным сентябрьским днем джентльмены и эсквайры из числа приближенных королевы внесли свинцовый гроб, в котором лежала Катарина, в маленькую часовню в замке Садли.

Стены ее были завешаны черной материей, на которой, как напоминание собравшимся о том, что покойная была королевой, был вышит не только герб Сеймуров, но и короля Генриха VIII, чьей шестой женой она была.

Катарина умерла после рождения дочери, поскольку, как утверждали некоторые, не хотела больше жить. Другие шли еще дальше и заявляли, что ей помогли умереть.

Леди Джейн Грей, искренне оплакивавшая королеву, слушала молитвы, которые читал казначей королевы, и вспоминала события из жизни женщины, которую она так любила. Она вспомнила тревожные дни, когда Катарина была женой короля, и тот счастливый случай, который привел Нэн во двор в ту самую минуту, когда Райотесли выронил приказ короля об аресте Катарины. И Джейн подумала, что Бог охраняет одних людей от несчастий, а другим, наоборот, посылает их, чтобы каждый мог выполнить на земле свое предназначение.

«А что ждет в будущем меня саму?» — мелькнула у нее мысль, и Джейн поежилась в душной атмосфере часовни. Ее отец очень честолюбив и мечтает водрузить на ее голову корону. Но разве может она, маленькая девочка, знать, что ожидает ее в будущем?

«Дорогая королева Катарина! — подумала Джейн. — Я никогда больше не увижу тебя. Никогда не услышу твой мягкий голос... никогда не увижу твою ласковую улыбку...»

Гроб вынесли из часовни. Вскоре его опустят в землю, и прощай... прощай, королева Катарина Парр.

* * *

По всей стране гуляли слухи. Люди недоумевали — почему умерла Катарина Парр? Придворные королевы, хорошо знавшие о том, что ее муж волочился за принцессой, жившей с ними под одной крышей, рассказывали ужасные вещи.

Так почему же умерла королева?

Принцесса Елизавета была прекрасной партией для честолюбивого адмирала.

Рассказывали истории одну невероятнее другой. Говорили, что одна повивальная бабка рассказывала, как ее с завязанными глазами доставили в тихий домик, где она должна была принять роды. Она знала, что роженица — из очень знатной семьи, хотя, кто она, ей было неизвестно, кроме того, что она молода, красива и властна. Это вполне могла быть и принцесса.

Герцогиня Сомерсет внимательно прислушивалась ко всем этим рассказам. Они забавляли и радовали ее. Но больше всего ей нравилась история о том, что лорд-верховный адмирал сам хотел избавиться от жены и дал ей яду, что и привело к ее внезапной смерти.

Она надеялась, что если короля, обожествлявшего своего дядюшку, удастся убедить в том, что он отравил его любимую мачеху, то он, может быть, и согласится поставить свою подпись под смертным приговором адмиралу.

Нетрудно было распустить слухи об отравлении королевы. Они разнеслись по столице, по городам и весям, как искры огня, оставленного без присмотра.

Катарина Парр, шестая жена Генриха VIII, мертва. Она вышла замуж в четвертый раз. Может быть, в этом и была ее ошибка? Ведь адмирал был столь честолюбив. А какую роль сыграла в гибели королевы принцесса?

Мужчины и женщины останавливались на улицах, чтобы обсудить смерть королевы.

— Королева Катарина умерла. Ее убил ее муж... ради того, чтобы жениться на принцессе Елизавете. Он дождался рождения ребенка... и отравил ее.

Томас отравил королеву! В этом заключалась основная мысль всех слухов.

В этих словах чудилась угроза, и над головами тех, кто жил вместе с шестой женой короля, нависла тень топора...