Жизнь опять утратила всякое подобие реальности. Я не могла поверить, что это действительно случилось. Передо мной вставали сцены, похожие на картины безумного художника. Я видела лица Полдена, миссис Трант и слуг — перепуганные и одновременно восторженно-восхищенные. В этой трагедии — из тех, о которых они раньше только читали, — они были чуть ли не главными участниками.

Высказывалось предположение, что мою мачеху отравили. Будет проведено судебное расследование, чтобы установить точно, отчего она умерла, и, возможно, найти виновника.

Тетя Кларисса вызвала меня в библиотеку. Она выглядела лет на пять старше, нежели сегодня утром, когда мы обсуждали расшитый золотом атлас.

— Хэрриет, какая ужасная новость!

— Да, тетя.

— Говорят, это передозировка лекарства. Ужасно. Теперь будет скандал. Как раз в середине сезона. Он может оказаться губительным… с самыми неприятными последствиями.

— О! — произнесла я и услышала в своем голосе дребезжащий смех, который напугал меня саму. — Для сезона?

— Не вижу поводов для смеха, скажу я тебе. — Бедная тетя Кларисса, она так давно убила в себе все человеческие чувства, что даже не умела распознавать их у других. — По-твоему, кто-нибудь захочет иметь дело с семьей, в которой происходят подобные скандалы? Это — полное крушение всех наших надежд. И в самый неподходящий момент…

— Для такого не бывает подходящего момента, — сказала я. — Тетя Кларисса, она умерла… умерла!

— Перестань кричать. Слуги услышат. Могу поручиться, они сейчас это обсуждают. Честно говоря, Хэрриет, я думаю, тебе не стоит здесь оставаться. Если тебя тут не будет, мы сумеем как-нибудь устраниться от этого дела. Конечно, всплывет, что она была женой Эдварда. О, как же он мог быть так слеп? Он всегда проявлял такую осмотрительность…а тут…Увлечься этой ужасной особой…и пусть она мертва, я все равно повторю…увлечься женщиной, которая чуть ли не сразу после его смерти накладывает на себя руки… или еще ужаснее — кто-то ее убивает.

Я слушала тетю Клариссу и понимала, что у меня начинается истерика. Я сказала:

— Значит, вы меня выгоняете, тетя?

Она не ответила, и я продолжила:

— Я уеду завтра же утром.

Я страшно устала, но не могла уснуть, а задремав, тут же пробуждалась в ужасе. Меня мучили кошмары, и я обрадовалась, когда стало светать.

Горничная, которая принесла мне горячую воду, посмотрела на меня с любопытством. Я была замешана в трагедию — несчастный случай, самоубийство… или убийство.

Я умывалась и одевалась очень медленно, оттягивая тот миг, когда мне придется покинуть дом. Как странно, что я хотела задержаться подольше в доме тети! Я ведь так ждала, когда же, наконец, смогу отсюда уйти, и то, что теперь это происходило так, только увеличивало мое отчаяние. Никогда в жизни я не чувствовала себя такой одинокой и беспомощной.

В дверь постучали.

— Вас зовут, мисс. В библиотеку, — объявила служанка.

Я кивнула и притворилась, что смотрюсь в зеркало, чтобы расчесать волосы, хотя она, без сомнения, видела страдание на моем лице.

Тянуть больше было невозможно. Вещи сложены. Я готова ехать. В библиотеке меня ждет тетя Кларисса, которая сообщит, что мне следует убраться из ее дома, поскольку так будет лучше для всех нас, и что она приказала подать карету через десять минут.

Я медленно побрела в библиотеку. Да, тетя Кларисса была там, но не одна.

Леди Менфрей подошла ко мне и, взяв мои руки в свои, поцеловала меня.

— Моя дорогая Хэрриет, — пробормотала она. — Моя бедная, дорогая Хэрриет.

И тут я увидела Бевила. Он поднялся с кресла, тоже взял меня за руки и притянул к себе. Я едва держалась на ногах. Перемена была слишком внезапной. Отчаяние, одиночество — и вдруг — нежность и сочувствие человека, который был для меня единственным в мире. Говорить я не могла; я боялась, что, попытавшись произнести хоть слово, расплачусь.

— Моя дорогая Хэрриет, — проговорил он, и в голосе его звучала такая удивительная нежность, что у меня защипало глаза. — Это было ужасным испытанием для вас. Но не тревожьтесь более. Мы здесь… мы приехали, чтобы присмотреть за вами.

Я все еще не могла вымолвить ни слова.

— Хэрриет! — Это была тетя Кларисса. — Мистер Менфрей и его мать приехали из Корнуолла, чтобы побыть с тобой, пока это отвратительное дело не будет окончено. Леди Менфрей предложила забрать тебя в дом мистера Менфрея, где ты побудешь с ней до тех пор, пока ситуация не прояснится. Я полагаю, что это — отличная мысль.

Все напряжение последних часов разом отпустило меня.

Я услышала собственный возглас:

— О да, да…пожалуйста!

Меня отвезли в маленький домик Бевила в тупике с северной стороны парка. В доме жили только двое слуг — горничная и дворецкий, который умел готовить то немногое, что требовалось в прошлом Бевилу. Это было просто временное пристанище, которое Бевил приобрел до того, как стал членом парламента.

Леди Менфрей настаивала, чтобы я отправилась прямиком в кровать, потому что, как она утверждала, я была совсем без сил, даже если сама того не сознавала. Я охотно покорилась, с удовольствием вручив свою судьбу этой доброй и благородной даме, тем более что Бевил всеми возможными способами давал мне понять, как он за меня тревожится.

Мы мало говорили о случившейся трагедии, больше — о Менфрее, и леди Менфрей сказала, что Бевил — и она, конечно, — будут настаивать, чтобы, как только расследование окончится, я уехала с ними в Менфрею — приходить в себя после столь ужасного потрясения.

Я со всей горячностью заверила их, что нет на свете ничего более для меня желанного и необходимого. На том и порешили.

Так я прожила те томительные дни, которые последовали за трагедией; они были долгими, похожими на сон, но, поскольку я часто видела Бевила и постоянно находилась в обществе леди Менфрей, которая всеми силами старалась убедить меня, что она так же озабочена моей судьбой, как если бы я была ее собственной дочерью, я уже не чувствовала себя такой потерянной и несчастной, как раньше. Лучшей компании, чем леди Менфрей, в такой ситуации трудно было пожелать. Она была ясна и спокойна — она, богатая наследница, похищенная сэром Энделионом, которого она полюбила так романтически; а потом вынуждена была оставить все свои романтические воззрения и научиться жить с человеком, постоянно ей изменявшим, чья неодолимая страсть была обращена вовсе не на нее, но на ее богатство! Но она до сих пор сохранила свою красоту, не похожую на красоту Менфреев, — спокойную, исполненную гармонии и нежности и, я бы сказала, смиренную. Именно такой сделала ее жизнь, вся состоявшая из жертв и попыток приспосабливаться к диким выходкам Менфреев, которые, хотя и были людьми плотскими и, вероятно, отличались эгоизмом и корыстью — ради Менфрей, — все же несли в себе невыразимое очарование.

А Бевил так беспокоился обо мне, так старался меня утешить, и его нежность порождала во мне страсть, которую я едва могла сдержать. Его рука гладит мою руку, взгляд ласкал меня, и весь воздух вокруг, казалось, звенел от напряженного ожидания. Все выглядело так, словно мы обручены и вот-вот поженимся. Я не сомневалась, что скоро так оно и будет. Леди Менфрей выражала в этом уверенность на свой манер и, говоря о Менфрее, говорила о ней как о моем доме.

В эти тревожные дни они, похоже, всеми силами старались отвлечь меня от произошедшей трагедии мыслями о близкой счастливой жизни.

Они в этом преуспели, и я любила их за это — леди Менфрей как мать, которой у меня никогда не было, и Бевила — больше всех на свете.

Бевил сказал, что мне нет необходимости присутствовать на расследовании. Это только принесет мне лишнюю боль, при том что меня, когда все случилось, вообще в доме не было.

Я опасалась, что он может пустить в ход свои связи, чтобы добиться для меня поблажки.

— А как только следствие закончится, — сказал он, — уезжайте в Менфрею. Вы можете отправиться с мамой, а я присоединюсь к вам через несколько дней.

Я ответила, что не знаю, как их и благодарить, и что я не могу себе даже представить, как возвращаюсь в тот дом… и живу там — после всего этого.

Бевил взял меня за руку и ободряюще сжал ее.

— Ну, теперь вы знаете, что можете без всякой опаски доверить свою судьбу Менфреям, — сказал он.

Я подумала, что он сейчас откроет мне свои чувства, но он этого не сделал — во всяком случае, в словах, хотя его взгляды были полны нежности и, я верила, желания вовеки оберегать меня.

В день заседания даже Бевил и леди Менфрей казались обеспокоенными, хотя и старались всячески скрыть это от меня.

Леди Менфрей большую часть утра провела в своей комнате, готовясь, как она объяснила, к отъезду в Корнуолл, куда мы предполагали отправиться на следующий день.

— Мне понадобятся кое-какие мои вещи, — сказала я. — Нужно будет съездить…

Леди Менфрей покачала головой:

— В этом нет необходимости. Вы напишете из Корнуолла, и они вам пришлют все, что требуется, с вашей горничной.

— Так я и сделаю, — согласилась я. — Что теперь будет с ним? Я, наверное, больше никогда не захочу войти в него. Я не смогу забыть…

— Не стоит пока думать о подобных вещах. Оставьте все как есть. Там ведь есть слуги, которые присмотрят за домом. Когда дойдет до какого-то дела, мой муж и Бевил помогут вам. А пока не надо ничего трогать. Сейчас вам нужно уехать — как только завершится расследование.

— Иногда я думаю, что оно никогда не завершится.

— Девочка моя, что вы хотите этим сказать?

— Я никогда не забуду… эта душевная рана не заживет…

— Так всегда кажется, когда случается нечто подобное. Особенно с кем-то из близких.

— Я так благодарна вам, что вы решили все за меня.

— Я надеюсь, вы согласитесь и дальше принимать от нас такого рода помощь.

Я сочла это еще одним подтверждением того, что вскоре стану женой Бевила.

Бевил присутствовал на заседании суда. Когда он вошел в дом, я сидела в маленькой гостевой комнатке, окна которой выходили в крошечный палисадник. Леди Менфрей была в гостиной, и я не спустилась вниз, понимая, что должна сначала успокоиться и взять себя в руки.

Весь тот день я была сама не своя. Я так живо представляла себе судебную залу, словно бы и вправду находилась там. Теперь все зависело от заключения коронера!

Неожиданно в комнату вошла леди Менфрей и сообщила мне, что Бевил вернулся и хочет меня видеть. Присяжные констатировали смерть от несчастного случая.

— Как же так? — едва выдохнула я.

— Пойдемте к Бевилу. Он вам все расскажет. А завтра уедем в Корнуолл.

Едва я вошла в комнату, Бевил бросился мне навстречу и заключил меня в свои объятия.

— Все кончено, — сказал он. — Боже, у меня камень с души свалился. Я сам не знал, чего ждать. Но теперь все разрешилось. Давайте присядем.

Мы опустились на софу, и он поцеловал меня.

— Но, Бевил, — слабо возразила я, — что же случилось? Как это может быть?

— Выяснилось, что она принимала мышьяк… чтобы улучшить цвет лица. На самом деле это не так уж необычно. Женщины порой принимают мышьяк, чтобы стать красивее, и порой это кончается плохо… не так редко, к сожалению.

— Мышьяк! — воскликнула я. — Чтобы улучшить цвет лица! Ну да, у нее был особый цвет лица! Это ее очень красило, но…

— Красота достигалась дорогой ценой. Коронер подробно об этом рассказал. Некоторые используют мышьяк в качестве лосьона, но находятся и те, что достаточно безрассудны, чтобы принимать его внутрь. Где она его брала, так и не выяснилось. Разумеется, человек, который снабжал ее ядом, никогда не признается. Я подозреваю, что это был кто-то из ее театральных друзей. Но ваша Фанни видела, как она кидала его себе в лимонад и другое питье.

— Но что за дикая мысль — принимать мышьяк! Ужасно!

— В действительности медики его часто используют при изготовлении лекарств, но они, конечно, умеют с ним обращаться. Коронер припомнил случай Мэйбрика. Это дело в свое время наделало много шума. Муж умер от отравления мышьяком, и леди Мэйбрик обвинили в убийстве. Ее приговорили к смерти, но в последний момент помиловали, — я думаю, потому, что были подозрения, что Мэйбрик мог сам принимать яд — как и Дженни. Так что, видите, это — распространенная практика, хотя и чрезвычайно опасная, как доказывают случаи с Джеймсом Мэйбриком и вашей мачехой. В ее комнате нашли изрядное количество яда. Коронер разродился целой проповедью о глупости несведущих людей, которые используют медицинские препараты, не разбираясь в их действии, — и потом был вынесен вердикт о смерти от несчастного случая.

У меня перед глазами стояла сияющая, хорошенькая малышка Дженни…И вот теперь она мертва. Бевил догадывался, что со мной происходит, и постарался утешить меня.

— Все уже кончилось, — сказал он. — Завтра вы уедете с мамой. Я появлюсь через несколько дней. А вы тем временем начнете готовиться, ибо мы не желаем ничего откладывать.

— Готовиться к чему?

Бевил рассмеялся. Его уверенность передалась и мне, впрочем, я не могла бы ему сопротивляться, даже если б пыталась.

— К свадьбе, разумеется. Это будет не вполне по правилам. Менфреи — это Менфреи. Привозим невесту прямо к себе домой. Очень волнующе.

— Но ведь есть дом на острове, — осторожно предложила я.

— Только представь себе, — отозвался Бевил. — Невеста ступает прямо в лодку — во всем своем свадебном великолепии. И юго-западный ветер — если, конечно, он будет, а он будет, можешь не сомневаться — уносит фату и флердоранж…

— И лодка переворачивается, и невесту несут к берегу гигантские волны, но венчаться уже поздно…

— Кстати, я вспомнил… — прервал меня Бевил. — Ты еще не сказала мне, что согласна.

— Согласна… на что?

Он недоверчиво посмотрел на меня; а потом опустился на колени и, взяв меня за руку, произнес:

— Мадам, если вы выйдете за меня замуж, я подарю вам ключи от рая…

— Для начала хотя бы — ключи от Менфреи, — важно ответила я.

Бевил вскочил и, смеясь, обнял меня.

— Хэрриет, знаешь, за что я тебя люблю? Ты меня изумляешь. Именно это мне и нравится. Я люблю неожиданности чуть ли не больше всего на свете. А теперь я хочу, чтобы ты сказала, что любишь меня, что ты меня обожаешь и хочешь стать моей женой так же сильно — ибо сильнее хотеть нельзя, — как я хочу стать твоим мужем.

— Вы сделали мне замечательное предложение, Бевил, — заметила я, — хотя и выразили его несколько легкомысленно.

— Моя дорогая, это потому, что чувства мои слишком глубоки. По-настоящему, я должен стоять на коленях и говорить тебе, как сильно я этого хочу… как я всегда этого хотел… и что на свете нет и не будет никого, кого я любил бы так, как люблю тебя. Дорогая, дорогая Хэрриет, ты принадлежишь нам… ты принадлежишь Менфрее. И всегда все считали, что мы будем жить там вместе. Ты согласна, правда?

— Я люблю тебя, Бевил. Я не смогла бы отказаться, даже если бы хотела, ибо я не скрывала своих чувств в прошлом и не скрываю теперь. Но ты…

— А что я? Разве я не сказал все сейчас ясно?

— Ты говоришь, что любишь меня, но на самом деле так, конечно, было не всегда. Не мог же ты полюбить обычную девочку, да еще хромую, изрядную брюзгу и с ужасными манерами?

Бевил поцеловал меня в губы. С каким очарованием он делал все то, о чем только и мечтает влюбленная девушка, которая отказывается признаться себе, что такая ловкость появляется исключительно благодаря обширной практике.

— Интересная девочка, поразительная девочка, которая почему-то вбила себе в голову, что она хуже других детей, — просто потому, что не была похожа на куклу. Я не люблю кукол, Хэрриет, но обожаю одну живую, искреннюю, молодую леди, на которой я намерен жениться, согласна она на это или пет.

— Ты что, похитишь меня?

— Именно. Это — в традициях нашей семьи.

— Хорошая основа для будущего брака.

— Один из примеров — непосредственно перед тобой.

Так ли? Да, леди Менфрей наслаждалась своим тихим счастьем. Но что она вынесла в те годы, когда интриги сэра Энделиона с другими женщинами обсуждались по всей округе? И полагал ли Бевил такой брак удачным? Возможно, для него в порядке вещей, что муж изменяет, а жена — терпит.

«Нет, — подумала я, — со мной этот номер не пройдет. Я не стану еще одной леди Менфрей». Но я была слишком довольна настоящим, чтобы чересчур беспокоиться о будущем.

— Тебе нет необходимости похищать меня, — сказала я. — Так незачем говорить об этом. Лучше приведи мне разумные доводы, почему ты решил на мне жениться.

Бевил склонил голову набок и посмотрел на меня с насмешливой серьезностью. Я подумала: мы всегда сможем смеяться вместе. На этом строилась и моя дружба с Гвеннан — наши души были настроены в унисон. Я мельком подумала о Гвеннан, сбежавшей накануне собственной свадьбы, и услышала опять голос Фанни, мрачно возвещавший, что Менфреям нельзя доверять.

— Поскольку ты — дочь члена парламента, ты будешь хорошей женой для члена парламента.

— Весьма здравое соображение.

— А почему бы мне не проявить здравомыслие? К выбору жены следует подходить очень тщательно. Значительно более тщательно, нежели к выбору своего депутата. Депутата через пять лет можно переизбрать. А с женой тебе придется оставаться всю жизнь. Так что дочь парламентария — это наилучшая жена для начинающего парламентария, особенно если он баллотируется от того же округа.

— И ты надеешься, что я буду помогать тебе на выборах, а в промежутках пестовать округ?

— Ну, разумеется. Ты будешь просто восхитительна.

И тут я почувствовала, что у меня на глаза навернулись слезы, которые я не в силах удержать. Мне было очень стыдно — Бевил никогда раньше не видел, как я плачу. Я и сама не могла вспомнить, когда я плакала в последний раз.

Он чуть отстранился, и такая непередаваемая нежность сквозила в каждом его движении, когда он вытащил носовой платок и принялся вытирать мне слезы.

— Невообразимо! — воскликнул он. — Слезы!

— Одно к другому не подходит, правда? Но не воображай, что я буду плаксивой женой. Это — просто потому, что я счастлива.

Он тоже был глубоко тронут, но считал, что ему удается это скрывать.

— Ты еще ничего не знаешь, — заключил он. — Все это — только начало. Мы станем известны на все графство — как счастливые Менфреи.

До того как отправиться в Корнуолл, я встретилась с мистером Гревиллом из конторы «Гревилл, Бейкер и Гревилл», чтобы выяснить, как обстоят дела с моими деньгами. Он сообщил мне, что смерть мачехи делает меня наследницей солидного состояния. Теперь все будет моим, как только я достигну возраста двадцати одного года, или в случае замужества, причем мой выбор должен быть одобрен им самим и еще одним опекуном по завещанию.

— Я уже слышал от мистера Менфрея, что вы обещали выйти за него замуж, и могу без всякого промедления вас успокоить. С нашей стороны возражений не будет, ваше состояние перейдет к вам в руки практически сразу после бракосочетания.

— А второй опекун?

— Это — сэр Энделион Менфреи. — На бесстрастном лице мистера Гревилла изобразилось нечто похожее на улыбку. — Я думаю, ваш отец был бы очень доволен вашим обручением. Этот брак обсуждался между ним и сэром Энделионом, еще когда вы были детьми.

— Значит, — сухо сказала я, — мы оправдали их ожидания.

Пухлые белые руки юриста лежали на столе, и их владелец созерцал их с явным удовольствием.

— Я убежден, — произнес он деловым тоном, — что это — чрезвычайно желательный союз, и могу сказать вам, мисс Делвани, что он в большой степени упрощает дело. — Он собрал со стола какие-то бумаги, подержал их в руках, словно взвешивая, и посмотрел на меня поверх своего пенсне в золотой оправе. — В данный момент ваше содержание будет начисляться обычным порядком, пока не будут улажены все формальности. Я слышал, что вы скоро уезжаете в Корнуолл в сопровождении леди Менфрей. Превосходно! Превосходно! И бракосочетание произойдет там. Мои поздравления! Едва ли у подобных несчастливых обстоятельств мог быть более удовлетворительный финал.

Я почувствовала себя так, словно меня аккуратно уложили в папку и поставили в кабинете на полку, украсив предварительно ярлыком: «Наследница благополучно избавлена от опасности, как то и предусматривалось. Неудачная ситуация получила благополучное разрешение».

Выйдя на улицу и садясь в экипаж, я подумала, как было бы хорошо, если 6 мой отец не обсуждал с Менфреями мое будущее в таких подробностях. Мне хотелось, чтобы мы с Бевилом встретились всего несколько месяцев назад и были захвачены врасплох страстью, которой невозможно противиться.

Я начала подозревать, что, хотя я всегда старалась показаться циничной, в сердце моем жила романтика.

— Больше нет причин откладывать наш отъезд в Корнуолл, — сказала леди Менфрей. — Вам осталось только решить, что вы намерены делать с домом… и со всем прочим. Бевил присмотрит за тем, чтобы ваше решение было исполнено.

Я подумала о нашем лондонском доме, в котором жизнь будет продолжаться так, словно ничего не случилось. Теперь он станет тихим. Я представляла себе, как слуги говорят шепотом и на цыпочках пробегают мимо комнаты, где нашли тело Дженни. Они, должно быть, гадают, какое будущее им уготовано, и нечестно и дальше держать их в неведении.

Фанни, конечно, поедет со мной, но остальным придется искать себе новое место. Я обсудила все это с Бевилом и в результате снова отправилась в «Гревилл, Бейкер и Гревилл», где было решено, что миссис Трант, Полден и старейшие слуги получат ежегодную ренту, а те, кто помоложе, — денежные подарки. И хотя им придется оставаться на службе еще два-три месяца, они могут заняться поисками, и, если им удастся получить новое место, они немедленно будут освобождены от своих обязанностей.

Разобравшись с этим делом, я почувствовала себя свободной и решила навестить дом за день до того, как мы собирались уехать в Корнуолл.

Я попросила миссис Трант собрать всех слуг в библиотеке и рассказала им о своих планах и о том, что сделано для них. Их благодарность глубоко тронула меня, а Полден от имени всех выразил мне признательность и пожелал счастья.

— Наверное, вы скоро продадите дом, мисс Хэрриет, — сказала миссис Трапт.

— Да.

— Ну, мисс, если когда-либо вам и мистеру Менфрею понадобятся услуги кого-нибудь из нас… вы только скажите, и, ручаюсь, любой с радостью покинет свое будущее место и вернется к вам.

Я поблагодарила всех, потом поднялась в свою старую комнату вместе с Фанни — чтобы обсудить, что она должна привезти мне в Корнуолл, куда она собиралась через пару дней после моего отъезда.

Я попыталась быть максимально практичной.

— Большинство вещей я оставлю, — сказала я. — Во время медового месяца мы будем в Париже, и я намерена купить там кое-какую одежду. Так что тебе не придется везти много, Фанни.

— Ваши книги и любимые безделушки, — заявила она.

Я уже думала о них. Мой альбом с открытками; письма, которые я всегда хранила; коробка, украшенная раковинами, где я держала иголки и пуговицы; музыкальная шкатулка, игравшая «Уиддикобскую ярмарку», — Уильям Листер привез ее мне, когда проводил свой краткий отпуск в деревне в Девоне; нитка жемчуга — отец всегда дарил его мне на Рождество (о моих днях рождения он предпочитал забывать), и год за годом ожерелье становилось длиннее. Я никогда не любила это украшение, хотя сейчас, глядя на превосходной формы жемчужины густого кремового цвета, на сверкающий бриллиант застежки, поняла, что оно прекрасно и, вероятно, очень дорого стоит. Но для меня в нем воплотилось безразличие отца. Обычай требовал, чтобы он дарил мне что-то, и он выбрал жемчуг, который стоил неизмеримо больше, чем те безделушки, которыми радовала меля Фанни, однако он и вполовину не был мне так дорог.

В который раз я осознала, скольким я обязана Фанни, которая понимала, как может чувствовать себя ребенок, который рождественским утром заглядывает в чулок и обнаруживает, что он пуст. Она рассказывала мне рождественские сказки; она покупала все эти апельсины, орехи, коробочки с помадкой, хлопушки ценой в пенни и этих шестипенсовых кукол. Именно Фанни озаряла радостью праздник; она бродила между ларьками рынка, выискивая яркие и блестящие вещички, которые мне понравятся, а мой отец в устеленном толстыми коврами ювелирном магазине выбирал жемчужины, чтобы добавить их к моему ожерелью, которое одновременно было неплохим помещением капитала.

Я выложила на кровать несколько вещичек: музыкальную шкатулку от Уильяма Листера, свои книги — да, их нужно перевезти, все до одной, потому что они помогали мне забыться. «Элиза Динсмор», «Непонимание», «Этот огромный, огромный мир», «Загляни за кулисы», «Корзина цветов» — истории детей, чьи судьбы складывались так же несчастливо, как и моя собственная; «Маленькая леди» (сколько раз я представляла себя членом этой чудесной семьи, играя роли то Мэг, то Джо, то Бесс, то Эми — всех по очереди). «Джейн Эйр» и «Грозовой перевал». Истории о терпении и триумфе. Я ни за что не расстанусь с ними. Фанни смотрела на меня.

— Ну, уж это вы взять не захотите.

Она указала на картонную сцену с фигурками, раскрашенную дешевыми красками.

— Фанни, — сказала я, — я помню, как я в первый раз ее увидела. Это было…просто чудо. В шесть часов утра на Рождество.

— Вы любили рано просыпаться. Я обычно лежала и прислушивалась. Я-то просыпалась в пять утра. А вы обычно вставали с кровати, когда было еще темно.

— Да, и на ощупь искала чулок; а потом тащила его в кровать и лежала, гадая, что там. Я всегда себе говорила, что не должна развязывать его, пока на небе не появится первый луч, потому что, если я это сделаю, он исчезнет и все окажется только сном.

— Ох уж эти ваши фантазии!

— Если бы не ты, Фанни, у меня бы не было чулка с подарками.

— О, нашлись бы другие, кто присмотрел бы за этим.

— Вряд ли. То были самые лучшие утра в году. Я помню, как просыпалась неделей позже и испытывала ужасное разочарование, потому что было уже не Рождество, а до следующего ждать еще пятьдесят одну неделю.

— Детка! — воскликнула Фанни, нежно улыбаясь.

Внезапно я бросилась ей в объятия.

— О, Фанни, дорогая Фанни, мы всегда будем вместе.

И она отозвалась с воинственной пылкостью:

— Поклянитесь, что так и будет, мисс. Хотела бы я посмотреть на того, кто разлучит меня с вами.

Я отпустила ее и присела на кровать.

— Я буду рада расстаться навсегда с этим домом. Не знаю, вряд ли была хоть когда-нибудь по-настоящему счастливой, не считая Рождества и времени, проведенного с тобой. Помнишь, как мы ходили на рынок — бросали жребий у пирожника и покупали горячие каштаны?

— Вы всегда любили рынки, мисс.

— Они казались мне такими восхитительными и яркими, и все эти люди, которые так заботились о том, чтобы продать свой товар… они были бедны, а я — богата… но я им завидовала, Фанни.

— Вы просто не знали, как они живут, мисс. Вам казалось, что торговать на рынке — это такая занятная игра; вы не знали, как болят отмороженные руки, как потом корчит и крючит ревматизм…Вы никогда не умели видеть оборотную сторону вещей.

— В то время я чересчур жалела себя, Фанни. А теперь все позади. Я жду тебя в Корнуолле к концу недели.

— Не сомневайтесь, мисс. Я сяду в поезд, как только со всем здесь управлюсь. А как насчет мебели и всего остального?

— Я полагаю, самую лучшую перевезут в Менфрею, а остальную мы продадим. Мистер Бевил сделает на этот счет все распоряжения.

— Ну вот, он станет всем распоряжаться, мисс.

Я улыбнулась, и, наверное, в этой улыбке отразилась вся моя радость, потому что Фанни замолчала; в следующее мгновение я заметила, что лицо ее помрачнело, и все поняла. Фанни была не из тех, кто прячет свои истинные чувства, и она не одобряла моего замужества.

— Надеюсь, так оно и будет, Фанни. Это естественно, если он мой муж.

— О да, тут он справится без труда.

— Фанни, ради всего святого, перестань! Сейчас время для поздравлений, а не для скорбных пророчеств.

— Пророчества говорятся, когда есть повод.

— Бога ради, что ты хочешь этим сказать?

— У меня нехорошо на душе, мисс. Не могли бы вы подождать немного?

— Ждать, Фанни? Чего ради?

— Вы все решили наспех.

— Наспех. Я много лет ждала, когда Бевил попросит меня стать его женой.

— Я боюсь…

— Понимаете, мисс Хэрриет, я хочу, чтобы вы жили счастливо. — Фанни неловко всплеснула руками. — Я просто хочу для вас самого лучшего. А когда все с самого начала идет вкривь и вкось, то так оно потом и будет продолжаться.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Я не могу не думать о бедной леди. Она у меня из головы не идет. Я видела, как она смотрела в зеркало на свою чудесную кожу, а потом добавляла в питье этот порошок… и вот чем все кончилось.

— Это просто ужасно. Я стараюсь об этом не думать, Фанни, но у меня тоже ничего не получается. Умереть вот так… неожиданно.

— Неожиданно, — прошептала Фанни, — да, так оно и есть. Ее никто не предостерег. Вот она здесь, а завтра ее уже нет. Билли было предостережение. Он ведь слышал, как поднимается шторм, разве нет? Они боролись с бурей, и они знали, что в опасности…но она, бедняжка, она не знала…

— Давай не будем об этом, Фанни.

— Думай не думай, ничего путного не придумаешь, — согласилась она.

— А за меня ты не беспокойся. Все будет хорошо.

— Ладно. Посмотрим, кто окажется прав.

Ее рот был сжат, глаза стали жесткими; она выглядела словно генерал, идущий в битву.

И хотя ростки сомнения уже поднимались в моей душе, я знала, что, пока жива Фанни, у меня всегда будет кто-то, кто меня любит.

— Не надо бояться. В любом случае я больше не собираюсь обсуждать это с тобой. Все будет хорошо.

— Мне хотелось бы знать одну вещь…

— Ладно. Что именно?

— Он сделал вам предложение до того, как умерла ваша мачеха… или после?

— Какая разница?

— Для меня — большая, мисс. До того у вас был лишь ваш скромный доход, так? Я не много понимаю в таких вещах, но вроде бы, когда ваша мачеха умерла, все деньги стали ваши…без всяких ограничений… Ну, понимаете, если он дождался, пока она умрет…

Мне хотелось ударить ее, в такой я была ярости, но я достаточно хорошо знала себя, чтобы понимать, что распаляю себя только для того, чтобы скрыть страх. Фанни выразила терзавшие меня смутные подозрения в словах, так что я не могла больше отгонять их от себя. Теперь оставалось только вытащить их из глубины сознания и рассмотреть при свете дня.

— Что за чепуха? — отозвалась я. — Он собирался просить моей руки еще до того, как она умерла… но только нас прервали.

Если бы тетя Кларисса не вошла в комнату как раз тогда, когда он собирался что-то мне сказать! Я не сомневалась, он хотел сделать мне предложение. Но было ли это в самом деле так? Если он действительно намеревался просить моей руки, неужели он не выбрал бы момента?

Фанни неотрывно смотрела на меня, в глазах читались страх и подозрение. Она была твердо убеждена, что Бевил женится на мне ради моих денег, более того, она и в мою душу заронила семена сомнения, которые уже давали всходы.

Нас с леди Менфрей встречали в Лискерде, и я никогда не забуду той нашей поездки. Дороги терялись в густой летней листве, переливающей всеми оттенками зелени. Я вдыхала теплый влажный ветер, напоенный запахом моря, а когда показались башни Менфреи, чуть не разрыдалась от избытка чувств. Теперь это был не просто замок, поражавший мое воображение, не просто старинный роскошный особняк — это был мой дом.

Потом стал виден дом на острове и утес, над которым вздымались стены Менфреи, служа как бы его продолжением.

Через ворота под башней с часами, теми самыми старинными часами, которым никогда не позволяли остановиться, мы въехали во двор и вышли из кареты. Сэр Эиделион стоял на крыльце, поджидая нас.

— Добро пожаловать, добро пожаловать, дорогое мое дитя.

Он заключил меня в объятия и поцеловал.

Никогда еще невеста не встречала более теплого приема в своей новой семье.

Те дни, проведенные в Менфрее, навсегда остались в моей памяти. Я заявила, что хочу обследовать дом — каждую комнату и коридор, каждый альков, каждый укромный уголок.

— По-моему, это — самый удивительный дом в мире, — сказала я сэру Энделиону и леди Менфреи в первый же день.

— Это — хорошая мысль, поскольку теперь он станет твоим, моя дорогая, — согласился сэр Энделион.

— Я хотела бы осмотреть все…

— Ты обнаружишь, что восточное крыло нуждается в ремонте.

Я улыбнулась, вспомнив столик с рубинами, которых больше не было. Менфрее требовались деньги, которые расточал бы на нее тот, кто оказался достаточно богат, чтобы быть принятым под ее крышей. Но я ничего не имела против того, чтобы потратить свое состояние на этот замок.

На следующий день сэр Энделион лично повел меня осматривать дом. Он очень радовался возможности лично показать мне все и, когда мы изучали щит над камином в большом холле, заявил, что счастлив этому обручению.

— Этого желал твой отец и всегда хотел я. Соединение двух семей. Твое имя, моя дорогая, будет выгравировано на щите, потому что здесь записываются имена всех, с кем вступали в брак Менфреи.

Я стала изучать надписи, размышляя о том, что могли чувствовать обладательницы этих имен, когда входили в дом в качестве невест. Очень скоро здесь прибавится и имя Делвани. Интересно, какие имена появятся здесь, когда мои сыновья приведут в дом своих жен.

Как замечательно было ощущать свою причастность ко всему этому — причастность, которой я всегда так желала.

В доме нашлось так много всего, что можно было рассматривать и чем восхищаться, и так много того, что я уже видела раньше и что теперь преисполнилось для меня особого интереса, ибо стало частично моим. Изумительный мозаичный пол в просторном вестибюле, лестница, доспехи и оружие на стенах и, конечно, портреты в галерее. Во многих из них я замечала особую наружность Менфреев. То здесь, то там мне мерещились Бевил или сэр Энделион, только одетые в костюмы другой эпохи.

Я зашла и в часовню, которой никогда не пользовались, но на алтаре которой всегда стояли новые свечи; показали мне и тайную комнату в контрфорсе: сэр Энделион не преминул поведать историю Менфрея, который прятал там возлюбленную — втайне от своей семьи.

— История гласит, что часы на башне остановились и никто не мог их починить. А потом вернулся хозяин дома, пошел в потайную комнату и обнаружил, что его любимая и ее ребенок мертвы. Но не верьте всему, что вы слышите о Меифреях, моя дорогая. Существует достаточно историй о наших злодейских деяниях. Но я не думаю, что вы найдете нас такими дурными, как нас обычно рисуют. Скажи, Хэрриет, ты же не думаешь, что мы пропащие люди, ведь нет?

— Я знаю вас достаточно давно, чтобы не бояться того, что может открыться.

— А скоро ты станешь одной из нас. Бевил — везучий парень. Я говорил ему об этом и не верю, чтобы кто-то из нас причинил тебе зло.

Мне нравилось осматривать дом и слушать его истории.

Но леди Менфрей настаивала, чтобы мы без промедления взялись за подготовку к свадьбе, поэтому мы отправились в Плимут и выбрали материал для моего свадебного платья. Проходя мимо театра, где Гвеннан встретила Бенедикта Беллэйрса, я с грустью вспомнила Гвеннан. Странно, что она никому не написала, как она поживает. Вот было бы весело, если бы она сейчас оказалась здесь! Я и правда видела в ней сестру! Если б она вышла замуж за Хэрри Леверета и жила бы теперь счастливо в «Вороньих башнях», как здорово все могло бы быть!

Для свадебного наряда мы выбрали белый атлас, а вуаль мне вручила леди Менфрей — это была та самая вуаль, которую она сама получила из рук своей предшественницы.

О Гвеннан леди Менфрей не упоминала, и это меня удивило, ибо я ожидала, что наш приезд в Плимут пробудит в ней эти печальные воспоминания.

Бевил приехал в Корнуолл, и о нашей помолвке было объявлено. Во время верховых прогулок нас то и дело окликали и поздравляли.

— Я знал вашего отца. Чудесный человек. Как он был бы счастлив, если бы дожил до этого дня.

— Правильный выбор. Я не сомневаюсь, что вы сможете помогать мужу в округе.

— Такая подходящая пара. Мы все в совершеннейшем восторге.

Отъехав подальше, Бевил принимался передразнивать этих людей — не без злости, но очень смешно, и я хохотала до упаду. Я часто смеялась, когда бывала с Бевилом, — скорее просто от радости, чем от его шуток.

Я постепенно узнавала Бевила. У него был острый ум и горячий нрав; при всей своей доброте он, приходя в ярость, мог судить очень несправедливо; правда, за такими вспышками следовало раскаяние, и гордость нередко мешала ему признать, что он не прав, чувство справедливости обычно брало верх. Я до конца не верила, что он действительно влюблен в меня так страстно, как хочет показать. Я ему нравилась — так было всегда, — но что, если он видит во мне скорее подходящую партию, нежели личность? Возможно, в страхе думала я, он ровно так же увлекся бы любой девушкой, которая была бы к нему неравнодушна и достаточно богата, чтобы подойти для Менфрей. Одна, в своей комнате, я порой окидывала себя критическим взглядом. Теперь, после обручения, я выглядела лучше, ибо радость делает красивым любое лицо, но я не могла не замечать, как загорались глаза Бевила при виде хорошенькой девушки; у него для них для всех была припасена особая улыбка — даже для молочницы, встретившейся нам по дороге.

Как бы мне хотелось знать, о чем он думал, когда мы навестили доктора Симса. Именно в этот дом принесли Гвеннан, когда она упала с лошади, и здесь Бевил впервые увидел Джессику…но он и виду не подал, что вспомнил те дни.

— Доктор Симс, — весело спросил он, — вы приедете на свадьбу?

— Если позволят мои обязанности — непременно. — И доктор Симс, энергичный человек средних лет с пухлым лицом, искренне поздравил пас. — Но если чей-нибудь ребенок изберет именно это время, чтобы появиться на свет…ну что ж, я услышу обо всем в подробностях, ибо люди, похоже, только и говорят о свадьбе в Менфрее.

Миссис Симс отвела нас в гостиную, где мы выпили вина и поговорили о близящейся свадьбе, и об округе, и о том, чего можно ожидать на следующих выборах. Как я узнала, она была горячей сторонницей Бевила.

— Я уверена, что вы станете незаменимой помощницей, — сказала она мне. — Всякому парламентарию нужна жена, а вы — дочь предыдущего депутата, и об этом узнают. Я слышала, что ваш отец превосходно зарекомендовал себя, а теперь, когда его не стало, мы вернемся к старой традиции — Менфрей от Ланселлы, и так чудесно, что наш сегодняшний депутат станет мужем дочери предыдущего. Словно место в парламенте всегда принадлежало одной семье. Это будет иметь в здешних местах большое значение.

Я начала понемногу представлять себе свою будущую жизнь. Мне придется помогать Бевилу и его сторонникам, открывать благотворительные базары и, может быть, даже выступать с трибуны. Заманчивая, хотя и немного пугающая перспектива, ибо все это ради того, кого я люблю. Я представляла, как буду блистать остроумием, — миссис Менфрей, жена депутата парламента, — и рисовала себе другие, не менее приятные картины.

— Я так рада, что мы переехали сюда, — сказала мне миссис Симс. — Здесь намного интереснее, чем в городе. Да, мы жили в Плимуте, но, похоже, в таком местечке, как это, куда больше внимания придают общественным проблемам. Хотя, конечно, это тяжелее. Бедняга доктор Треларкен загнал себя в гроб работой. Такой славный человек… и его дочь — тоже. Вы, конечно, о ней слышали.

— Очень немного.

— Все это довольно грустно. Бедная девушка осталась практически без гроша. Мне говорили, она отправилась в Лондон или куда-то еще, чтобы стать гувернанткой. Но для девушки это не жизнь, тем более для такой красивой. Она была настоящая красавица. Могла бы выйти замуж, но в ее обстоятельствах это тоже непросто. Ей придется нелегко… нелегко.

Когда мы простились, я сказала Бевилу:

— Какая болтливая женщина.

— Достаточно болтливая, чтобы заниматься политикой. На самом деле ей следовало самой баллотироваться в парламент. Жаль, что туда не допускают женщин. Но возможно, такой день придет.

— Треларкены были совсем другие. — Я уловила, что мой голос слегка дрожит, и подумала, заметил ли это Бевил.

Он промолчал, и я искоса посмотрела на него. Бевил улыбался.

— Бедная Джессика, — продолжала я.

— Ей не повезло, — согласился он.

— Я всегда вспоминаю свою гувернантку, мисс Джеймс. Робкая женщина, которая, похоже, страшно боялась потерять свое место — она от всех все терпела, а потом отыгрывалась на мне.

— Не дело девушке жить в чужой семье.

— Хотела бы я знать, как там Джессика.

Бевил ничего не ответил, и я испугалась, что если стану и дальше развивать эту тему, то уже не смогу держать себя в руках и позволю своим подозрениям и ревности вырваться наружу.

Но для размышлений времени уже не оставалось. Три недели до свадьбы! Леди Менфрей решила позвать кучу гостей из Лондона, в основном парламентариев, друзей Бевила, которые, как он надеялся, станут и моими друзьями, раз уж я собиралась помогать ему в его работе. Должны были прибыть и друзья из местных.

Большинством приготовлений занимался Уильям Листер, бывший секретарь моего отца, который теперь исполнял ту же работу для Бевила. Было так приятно увидеть его снова, и мне нравилось думать, что с Бевилом ему легче ладить, чем с моим отцом.

Фанни приехала, чтобы помогать мне. Меня задевало ее явно отрицательное отношение ко всему происходящему, словно на ее глазах творилось нечто гибельное и она готовилась мужественно смириться с неизбежностью. Однако это маленькое облачко не могло омрачить моего счастья. Мы с Бевилом почти не расставались. Он даже хотел отправиться со мной к портнихе, чтобы посмотреть на мое платье, но леди Менфрей запретила ему, объяснив, что это — плохая примета. Мы обсуждали нашу будущую жизнь, которая представлялась нам в розовом свете — словно Менфрея в свете восходящего солнца, какой я видела ее, когда сбежала из дома и проснулась после ужасной ночи.

Я радостно строила планы, как я стану помогать мужу, и с интересом читала газеты и политические брошюры. Бевил, похоже, испытал изумление, смешанное с восторгом, когда я принялась обсуждать с ним беспошлинную торговлю и внешнеполитическую ситуацию.

Я охотно переложила на его плечи все заботы о лондонском доме, и он пообещал, что Уильям Листер завершит дела за время нашего медового месяца. Мой отец собрал кое-какие редкостные образчики мебели, и Листер, который разбирался в подобных вещах, должен был посмотреть и перевезти все ценное в Менфрею, где вполне хватало места, чтобы разместить эту мебель. Все остальное предстояло продать.

Мы собирались уехать на юг Франции — в маленький город в горах, откуда открывался вид на Ривьеру. Бевил уже бывал там раньше и считал, что он идеально подходит для медового месяца, тем более что в такое время года погода в этих краях превосходная.

До свадьбы оставалось совсем мало времени, и в те мгновения, когда мне удавалось прогнать легкую тревогу, которую я все еще ощущала, я чувствовала себя совершенно счастливой. Но у меня не выходила из головы Гвеннан, и я боялась, как бы нечто подобное не помешало и моей свадьбе. А еще я думала обо всех тех женщинах, которых любил Бевил, и гадала, насколько отличается его отношение ко мне от того, что он испытывал к другим. Он убеждал меня, что отличается, и с такой искренностью, что я невольно ему верила; но я уже начинала лучше понимать его. Добиваясь чего-либо, он действовал с такой страстью, что и сам верил, что желает этого больше всего на свете. Но на смену одному желанию приходило другое. В глубине души я знала, что счастье — не вершина горы, где, уж коли вы ее достигли, можете пребывать вовеки. Счастье — это выигрыш в лотерею, но оно принадлежит вам лишь миг, и удержать его так же трудно, как и достичь. Счастье — быстротечное и изменчивое. Так было, когда глаза Бевила открывались шире в ответ на какие-то особенно удачные мои замечания, когда он поворачивался ко мне, внезапно сознавая силу уз, связавших нас, и говорил от всего сердца:

— Я люблю тебя, Хэрриет Делвани. Нет никого, кто сравнился бы с тобой.

В такие моменты он всегда называл меня по фамилии, наверное боясь выдать всю глубину своих чувств. Привыкший жить в плену своих увлечений, пылких и неодолимых, он был несколько удивлен, когда открыл, что любовь может идти бок о бок со страстью. Во всяком случае, мне хотелось в это верить.

Настал день нашего венчания. Начинался сентябрь. Я проснулась рано утром и посмотрела на море. Оно отливало розовым, как и в то далекое утро, и на дом на острове тоже падал красноватый отсвет.

Сэр Эиделион считался вроде бы моим опекуном, поскольку отец сделал его распорядителем по завещанию, и, по идее, должен был вести меня к венцу. Но невеста, которую ведет к венцу отец жениха! Такое и вправду случалось не часто. Нас, как ни странно, выручил Хэрри Леверет, который сам предложил нам это. Наверное, он хотел показать всем, что больше не печалится о девушке, которая так скверно с ним обошлась.

И вот я нарядилась в белый атлас, белую вуаль Менфреев и свой флердоранж. Все утверждали, что я выгляжу прелестно, и на мгновение я почти поверила в то, что так оно и есть.

Я посмотрелась в зеркало.

— Не беспокойся, Фанни. Я намерена стать счастливой. Я уже настроилась на это.

— Вы искушаете судьбу.

— Не будь такой старой ворчуньей, Фанни. Ты не хотела, чтобы я стала миссис Менфрей, так ведь? Но я собираюсь это сделать, и ты не в силах этому помешать.

— Да, — согласилась она, — куда же мне.

В комнату вошла леди Менфрей:

— Ты уже успела одеться, дорогая? О, ты чудесно выглядишь! Правда, Фанни? — Ее глаза наполнились слезами. Видимо, она вспомнила, как ее увезли насильно, соблазнили, а затем спешно сыграли свадьбу. Как и я, она была богатой наследницей. Иначе не случилось бы ни похищения, ни насилия, — а может, все равно случилось бы. Одно только несомненно: дело никогда бы не кончилось свадьбой.

— Девочка моя, я думаю, нам пора выходить.

До деревенской церкви меня провожал сэр Энделион.

— Ты прелестно выглядишь, моя дорогая. Я горжусь, что веду тебя в церковь…Это — счастливый день для всех нас.

Бевил был уже там и не сводил с меня глаз. Этот взгляд предназначался для меня одной. И он ясно говорил: «Какая жалость, что мы должны терпеть всю эту суету. Насколько лучше была бы простая церемония…а потом мы бы уехали, сбежали в тот маленький город, глядящий на побережье, где мы останемся одни и где я смогу доказать тебе, что люблю тебя так, как никогда никого не любил, и что, даже если бы твоя мачеха не умерла и тебе не досталось отцовского состояния, я все равно бы женился на тебе, Хэрриет Делвани…нет, теперь уже Хэрриет Менфрей».

Мы подошли к алтарю под звуки «Свадебного марша» Мендельсона. Я ловила взгляды, обращенные на нас с церковных скамей… внимательные и рассеянные. Из моих родственников никого не было. Тетя Кларисса сослалась на то, что никак не может оставить дом в такое время, но я знала: она просто не могла спокойно смотреть на то, как я выхожу замуж, в то время как Сильвия и Филлис еще не заполучили себе мужей.

Когда мы сели в карету на обратном пути в Менфрею, Бевил сидел со мной рядом, крепко держа меня за руку, смеясь по всякому поводу, — новый Бевил, думала я, серьезный, озабоченный будущим. Я была так счастлива, что если и могла бы чего-то еще желать, так это ехать всю оставшуюся жизнь, сидя рядом с Бевилом, серьезным и нежным, говорящим себе — а я точно знала, что так оно и есть, — что для него начинается новая жизнь. Он собирался любить и оберегать меня в горе и в радости, и он поклялся это делать; теперь жизни, полной легкомысленных приключений, пришел конец. Он собирался стать раскаявшимся повесой, из которых получаются самые верные мужья.

Мы миновали арку под часами, которые останавливались, когда кто-то из Менфреев должен был умереть, и по камням, стесанным за долгие века колесами экипажей и копытами лошадей, направились к дверям.

Я приехала домой — в Менфрею.

Видимо, Бевил подумал о том же, ибо он сказал:

— Итак, Хэрриет Менфрей, мы — дома.

Говорят, счастливые женщины похожи на счастливые страны — у них нет истории; так что о первых неделях медового месяца мне рассказать почти нечего.

Сначала мы отправились в Париж, где я обзавелась одеждой, как и собиралась. Это было весьма утомительно — стоять у зеркал, выслушивая неразборчивые комплименты на смеси английского и французского, но я купила несколько совершенно очаровательных нарядов; Париж — замечательный город для того, кто любит и любим.

Эйфелева башня, Булонский лес, базилика Сакре-Кёр и Латинский квартал — все эти места до сих пор овеяны для меня самыми светлыми воспоминаниями. Бевил был все время рядом со мной; он смеялся и молчал, предоставляя слово мне, ибо я знала язык лучше, чем он. Я помню мягкий свет ресторанов и взгляды тех, кто нас обслуживал: у французов в таких вещах безошибочно срабатывает интуиция: они знали, что мы влюблены. Мы выдавали свою тайну всем и каждому. Мы лучились радостью — и Бевил не меньше, чем я.

Но нашей главной целью был тот маленький городок в горах, так что мы покинули Париж и двинулись на юг.

В Провансе уже вовсю хозяйничала осень, но я все равно с первого взгляда влюбилась в этот край с его величественными горными пейзажами и потрясающим морем. Сидя на балконе нашего отеля и глядя на берег, я думала, что никогда не видела ничего прекраснее.

Те дни были безмятежными.

Мадам, хозяйка отеля, знала Бевила, который уже бывал здесь раньше.

— А на этот раз вы приехали с мадам Менфрей. Просто чудесно!

В ее пристальном взгляде читался некий намек, и я подумала: с кем же Бевил жил в этом отеле раньше? Возможно, один, но могло быть и так, что в городке у него имелись знакомые. В те десять дней, что мы провели в Париже, у меня не возникало подобных мыслей; я почти поверила, что избавилась от них навсегда, но хватило одного намека, чтобы подозрения возникли вновь.

Однако я позабыла о них, когда мы спустились в обеденную залу, выходившую на террасу с видом на горы. В теплом свете свечей я снова почувствовала себя счастливой.

— Мы пробудем здесь месяц, а то и больше, — сказал Бевил. Он хотел, чтобы я полюбила Прованс так же, как любил его он. Люди здесь жили просто, и это было лучшее место, чтобы провести медовый месяц. — Никаких развлечений, — заявил он. — Ничего такого, что могло бы отвлечь меня от Хэрриет Менфрей.

Я была довольна. По утрам мы бродили по старинному городу с извилистыми улочками, истертыми ступенями и глухими переулками. Темноглазые дети бросали на нас взгляды, исполненные любопытства. Все в нас выдавало иностранцев, и уличные торговцы наперебой расхваливали свой товар, когда мы останавливались, чтобы купить цветы и фрукты. Мы сидели в открытых кафе и наблюдали течение жизни, а по вечерам, прислонившись к каменной балюстраде, любовались морем. Иногда мы нанимали лошадей и отправлялись в горы по узким, опасным тропам. Бевил настаивал, чтобы в подобных местах вести мою лошадь, и, хотя я была хорошей наездницей и вполне могла справиться сама, мне доставляло удовольствие, что он стремится меня оберегать. Случалось, мы останавливались в каком-нибудь трактире пообедать и, перепробовав все местные блюда и вина, сидели, сонные и благостные, до самого вечера, когда приходила пора возвращаться.

Мы редко строили какие-то планы, предоставив череде золотых дней течь самой по себе. Как мне нравились эти теплые солнечные дни и вечера, когда солнце уходило за горы, унося с собой зной. Тогда я надевала теплую шаль, и мы отправлялись куда-нибудь — погулять и подышать прохладным воздухом гор.

Во время одной из прогулок мы заехали в деревенский трактир, где хозяйка сообщила нам, что вечером мы можем посмотреть народные танцы.

Мы решили отправиться туда, надеясь, что доберемся до гостиницы при свете луны. Мы очень веселились в ту ночь, когда скакали в горы и вместе пели песню, которой научил нас муж хозяйки. Музыка была из «Орлеанской девы», а пелось в ней о волхве, который идет в Вифлеем. Когда бы я ни слышала потом эту мелодию, я вспоминала каменистую горную дорогу и наши голоса, Бевила, который был рядом со мной…счастливое мгновение, завершавшее дни нашего полного и безоблачного счастья. Но, наверное, к счастью, тогда я этого не знала.

Бевил перевирал мотив и выговаривал слова со своим отвратительным британским акцентом, так что мне стало очень смешно.

— Попробуй спеть лучше, Хэрриет Менфрей! — прокричал он.

— Это будет нетрудно, — отозвалась я.

Когда я запела, он сказал:

— У тебя неплохой голосок, сердце мое. А по-французски ты говоришь как настоящая француженка.

И мы продолжали петь — пока не добрались до деревушки, где нас тепло приветствовали хозяйка и ее муж. Они сказали, что ждали нас и очень огорчились, что милорд англичанин и его невеста не приедут. Владелица нашего отеля тоже относилась к нам по-матерински, но это ничуть не мешало ей распускать о нас сплетни. Но так или иначе, здесь, в маленькой столовой, нам отвели самое почетное место рядом со скрипачами, которые должны были играть танцующим.

Ужин подали с особой церемонностью, к которой мы уже привыкли; вино принесли и разлили так, словно то был нектар богов, и хозяйка вместе с прислугой обхаживала нас, пока мы не попробовали сильно приправленную пряностями еду и не заявили, что она просто восхитительна.

Тот вечер обещал быть одним из многих счастливых вечеров, если бы в комнату не вошли мужчина и женщина — судя по наружности, англичане. Я заметила, что Бевил удивленно посмотрел на них; дама, бросив на него ответный взгляд, на мгновение остановилась — тоже удивленная и взволнованная.

Они подошли к нашему столику, и я отметила, что у нее блестящие волосы медного цвета и раскосые серые глаза. На губах дамы играла улыбка, ее тело было пышным, но, несмотря на это, она двигалась с грацией дикого зверя, что становилось еще заметнее оттого, что ее спутник неуклюже переваливался рядом с ней. Бевил вскочил.

— Я что, сплю?! — воскликнула она. — Ущипни меня, Бобби…и я проснусь.

— Надеюсь, это — не ночной кошмар, — отозвался Бевил.

— Это — самый прекрасный из снов. Что вы делаете здесь, Бевил?

Бевил улыбнулся мне.

— Это — старый друг… — начал он.

Дама скорчила гримасу:

— Ты слышишь, Бобби? Старый друг. Это определение мне не нравится. Оно звучит двусмысленно.

— Только для тех, кто слеп, — ответил Бевил.

— Вы должны представить нас друг другу, моя дорогая, — сказал Бобби.

— Ну, конечно, — вмешался Бевил. — Это — моя жена.

Серые глаза женщины оглядели меня, и мне показалось, что в них мелькнуло разочарование.

— Это — мой муж.

И она рассмеялась, словно это была великолепная шутка — то, что у Бевила оказалась жена, а у нее — муж.

— Только не говорите мне, — продолжала она, — что у вас тоже медовый месяц.

— Это надо как-то отпраздновать, — заключил Бевил. Он повернулся ко мне: — Мы с Лизой знаем друг друга… уже очень давно.

Хозяйка уже была у нашего стола:

— Вы — друзья? Хотите поужинать вместе?

— Какая прелесть! — вскричала Лиза. — Итак, Бевил, расскажите мне все.

Хозяйка сделала знак прислуге, и вскоре мы все сидели за столом. Началась обычная суета с подачей блюд. Бевил представил мне Лизу Данфри. Нет, напомнила ему она. Он же видит Бобби. Теперь она — Лиза Мэнтон.

— Знаете, — проворковала она, — бисквиты Мэнтон. Бобби их делает, правда, дорогой? Ну, конечно, не своими руками. Они просто приносят нам прибыль. Но, Бевил, это — просто потрясающе. Два медовых месяца — в одном и том же месте!

Хотелось бы мне, чтобы мы с Бобом также находили это потрясающим. Он проклинал эту встречу так же, как и я, ибо Лиза полностью переключилась на Бевила, предоставив своего мужа мне.

Погода просто замечательная, заметил Бобби. Что я думаю о горном пейзаже? Как мне правится французская еда?

Мои ответы интересовали его не больше, чем меня — его вопросы; мы оба прислушивались к чужому разговору, и никто из нас не обращал никакого внимания на провансальских танцоров, которые старались доставить нам удовольствие.

Я знала, какой особый взгляд появлялся у Бевила, когда его привлекала какая-то женщина; я видела, как он смотрел на меня; теперь нечто подобное вызвала своим появлением Лиза. Если бы нас с Бобби тут не было, возможно, они вернулись к прежним отношениям, по которым, похоже, скучали. Я не могла не думать об этом.

В какой-то момент Лиза повернулась ко мне и сказала:

— Так вы — дочь сэра Эдварда Делвани? Я видела объявление в газетах и, помнится, еще тогда подумала, что это — очень подходящая партия для Бевила.

— Благодарю вас, — отвечала я. — Надеюсь, ваш брак тоже можно считать удачным.

Она рассмеялась и посмотрела в свой стакан.

— О да. Чудесно! Все так удачно соединились — и на медовый месяц собрались вместе. А у Бевила еще его политика…

— А у вас — ваши бисквиты, — отвечала я.

Она холодно посмотрела на меня и повернулась к Бевилу. Я смотрела на танцоров, не видя их; вместо этого я видела Бевила и ту женщину, как они милуются друг с другом. Не есть ли это знак на будущее? Неужели с этих пор я буду снова и снова встречать подруг Бевила и терзаться ревностью, которая мучит меня сейчас?

Возвращаясь обратно, мы не пели. Бевил хранил молчание — я думаю, он все еще был мыслями в прошлом.

— Ты хорошо ее знаешь? — спросила я.

— Кого? — с несколько наигранным удивлением поинтересовался он.

— Эту красивую Лизу.

— О, мы просто приятели.

Эти незначащие слова сказали мне так много.

В отеле хозяйка спросила, понравились ли нам танцы, и, поскольку Бевил был, не по своему обыкновению, молчалив, мне пришлось бодро ответить, что да, мы получили массу удовольствия.

В ту ночь Бевил обнимал меня столь пылко, что я, лежа в темноте, спросила себя: не Лизу ли сжимает он в своих объятиях? Не служу ли я просто ее заменой?

Больше мы их не встречали, и через несколько дней Бевил вновь обрел превосходное настроение, а я сумела спрятать подальше свои опасения. Медовый месяц продолжался, но ничто уже не было таким, как прежде.