1

Либерия была устроена слишком рационально, чтобы избежать извращений. Излюбленное место туристов, особенно с востока, неизменно удостаивалось от них массы всевозможных эпитетов. Вот только все чаще эти эпитеты сопровождались словом «слишком». Употреблялось оно в основном подсознательно, от избытка положительных эмоций, но существа думающие уже успели обратить внимание на эту особенность и крепко задуматься.

Мышонок–альбинос Миклош в последнее время задумывался чаще, чем кто–либо другой. Потому как директор бюро общественного спокойствия чаще других сталкивался с самими извращениями.

Вот и сейчас он стоял посреди великолепного фруктового сада, широко расставив ноги и заложив руки за спину. Поза была для этого скромного и тихого существа нехарактерной, но только таким образом ему удавалось подавлять в себе дикое желание закурить излюбленную сигару. Идеально ухоженный сад министра здраворазвития был не очень подходящим местом для курения. И все же Миклош не удержался, вызвав удивленные взгляды присутствующих оперативников, криминалистов и свидетелей. Один из сотрудников, направлявшийся в сторону Миклоша, резко остановился, словно напоролся на невидимую стену, и с выражением легкой брезгливости на лице начал докладывать первые результаты осмотра места извращения, или как теперь было принято говорить, патологии.

— Молодая самка, едва достигшая половой зрелости. Нездешняя, документов при ней не обнаружено, на отпечатки пальцев рассчитывать тоже не приходится, — они у нее просто отсутствуют вместе с руками. Судя по обработке ран и швам, конечности ампутировал не извращенец, а профессиональный хирург, или, по крайней мере, студент старших курсов медицинского факультета какого–то престижного университета.

«Когда же нам начнут присылать нормальных сотрудников, а не всяких Шерлоков и Эркюлей», — подумал Миклош. Доклад тем временем продолжался.

— Смерть наступила около полуночи в результате удушья. Колотых или резаных ран на теле не обнаружено, следов изнасилования — пока тоже. — Тут, видимо, хладнокровие все–таки покинуло юношу, и в голосе проскользнула дрожь. — Шеф, тело просто нафаршировано грушами. Через все возможные отверстия.

Миклош и сам это видел, но, похоже, сотрудник не смог удержать в себе то, что его больше всего поразило.

— Продолжайте осмотр, — приказал мышонок и скрылся за клубами табачного дыма.

— Похоже, у нас будут серьезные проблемы с этим делом, — услышал он рядом с собой голос своего заместителя Эрика, прозванного за цвет волос Рыжим.

В это момент утреннее солнце наконец–то соизволило подняться над садом и тень огромного эльфа, словно в подтверждение сказанных им слов, полностью накрыла непосредственного начальника.

— Откуда такая уверенность? — больше для проформы поинтересовался Миклош, и так не сомневавшийся в резонансе, который вызовет лежавшее в нескольких метрах от него фаршированное грушами тело.

Но Эрик все же сумел его удивить.

— Она эльфийка, Мик. Из «возвышенных», — сказал он.

Миклош по–новому посмотрел на жертву и только теперь обратил внимание на некоторые особенности ее внешности, указывавшие на происхождение. Самым веским доказательством был волосяной покров на ее стройных ножках. Только самки и дочери рыцарей древнего эльфийского ордена оставляли природную растительность на теле в первозданном виде, тогда как представительницы других видов всячески с ней экспериментировали: красили, мелировали, завивали, а то и вовсе удаляли.

— Только этого нам и не хватало, — подвел предварительные итоги осмотра места извращения Миклош и в сопровождении рыжего заместителя направился к дому хозяев чудесного сада.

Министр здраворазвития Савонорола обладал тремя довольно распространенными в Либерии добродетелями: ленью, коммуникабельностью и чувством меры. Многие граждане могли похвастаться наличием этих достойных качеств, но по отдельности. Савонорола же был одним из немногих обладателей всех трех сразу, что и ставило его в один ряд с самыми выдающимися руководителями в истории государства. Он никогда не делал то, что за него могли сделать другие, всегда находил точки соприкосновения даже с самыми ярыми своими оппонентами и принципиально не употреблял слова «никогда» и «всегда». Его сад, дом и семья воспринимались общественностью всего лишь как удачное дополнение почти идеального образа министра, и вездесущие папарацци давно потеряли к нему интерес. Даже Миклошу понадобилось какое–то время, чтобы воспринять сад министра как место произошедшей патологии. Поэтому, увидев хозяев дома в хорошем расположении духа, мышонок решил, что они еще не успели увязать труп молодой самки со своими уникальными грушами.

Министр и его супруга приняли Миклоша и Эрика в гостиной, которую можно было приравнять к шедеврам импрессионизма.

— Так вот где ночует солнце, — восхищенно высказался Эрик, оглядевшись по сторонам.

Савонорола, услышав столь изысканный комплимент, отложил в сторону утреннюю прессу, а его жена Екатерина, урожденная Медичи, оторвалась от любимой коллекции кукол и мило улыбнулась гостям. Миклош же просто искренне забавлялся происходящим, — любой либерийский первоклассник знал, что звери видят все в черно–белых тонах, люди — с розовым оттенком, а эльфы — дальтоники. Но, в конце концов, получасовой разговор о живописи утомил мышонка и он начал нервничать. Настолько, что бесцеремонно прервал светскую беседу просьбой о пепельнице. Три пары возмущенных глаз тут же уставились на него.

— Кстати, только вчера пришли результаты последних исследований на эту тему. Так вот, курение сокращает продолжительность жизни самцов в среднем на десять лет, — жизнерадостно заявил министр здраворазвития, пытаясь сгладить неловкость.

— Если это те десять лет, которые я должен провести в подгузниках, в обществе сиделки–садистки и с детскими мыслями в голове, то лучше я буду курить, — ответил Миклош, демонстративно вытягивая из кармана сигару.

Первой его доводы убедили служанку, и она, не дожидаясь указания хозяев, принесла мышонку пепельницу. Из уважения к хозяевам директор бюро общественного спокойствия еще несколько минут потратил на то, чтобы придавать выпускаемым им клубам дыма причудливые формы, и только после этого перешел к делу.

— Вам была знакома молодая самка, труп которой сегодня утром обнаружен в вашем саду?

— Дорогая, я думаю, нам следует все рассказать директору, — обратился к своей супруге Савонорола, неотрывно наблюдая за дымчатой фигуркой Немезиды, медленно плывущей к нему по воздуху.

— Конечно, дорогой. Мы ведь законопослушные граждане, — мило улыбаясь, ответила Екатерина.

Присутствующие по–разному отреагировали на ее слова: Савонорола почему–то погрустнел и нервно заерзал, Немезида под воздействием исходящих от хозяйки флюидов добропорядочности трансформировалась в жалкое подобие слизняка, Миклош, укрывшись за клубами дыма, ехидно скалился, и только Эрик смотрел на женщину с явным одобрением, если не восхищением.

— Приблизительно неделю назад, поздним вечером, она появилась в нашем саду и изрядно всех перепугала своими страшными ранами. Мы хотели отправить ее в больницу, но несчастная наотрез отказалась. Тогда наш сын Гудвин самостоятельно оказал ей медицинскую помощь и накормил. Затем она поблагодарила нас за помощь и ушла. Больше мы ее не видели, — заявил Савонорола.

— Ваш сын врач? — поинтересовался Миклош.

— Еще нет. Учится на последнем курсе, — ответила за мужа Екатерина.

— Можно с ним побеседовать? — обратился уже к ней мышонок.

— Понимаете, наш мальчик очень впечатлителен. Это ужасное происшествие сильно на него подействовало, и он укрылся в своей комнате. Так что…, — попыталась отказать хозяйка дома, но, увидев выпущенного Миклошем ослика, поменяла тон. — Но, если это так необходимо…

Мальчик действительно выглядел немного ушибленным, но не по случаю, а по жизни. Огромный детина с немыслимо волосатыми руками, небритой детской рожицей и бейсбольной битой под мышкой тупо глазел в окно, практически закрывая доступ света в помещение. С появлением сыщиков изменилось на 180 градусов только его расположение. Потом появились слабые проблески разума в маленьких глазках и подобие улыбки на больших губах. Затем в руках оказалась бита, и Миклош с Эриком стали улыбаться ему в ответ, нервно, но искренне.

— Знаете, кому принадлежала эта замечательная вещица ручной работы? — первым вступил в разговор Гудвин.

— Наверное, кому–то из величайших бейсболистов всех времен и народов, — предположил Эрик, с облегчением вернувшись в родную стихию.

После этой фразы Эрик Рыжий для сына министра здраворазвития просто перестал существовать. В дальнейшем он обращался только к мышонку.

— Эта бита принадлежала знаменитому Робину Гуду. Именно ею он забил до смерти последних своих девять жертв. Мамочка подарила мне ее на день благодарения. Даже представить не могу, чего ей стоил такой подарок.

— Да уж, подобные раритеты сейчас ценятся повыше некоторых картин, уж Ван Гога то точно, — согласился с ним Миклош, припоминая, как совсем недавно начальник склада вещественных доказательств сокрушался по поводу деградации нации. Поводом для этого как раз и стала кража биты, тогда как находившийся на той же полке автопортрет Ван Гога не тронули.

— У меня еще много таких штучек. Показать? — смачно шмякнув губами, предложил Гудвин.

— С удовольствием посмотрим, — попытался обратить на себя внимание Эрик и тем самым спас положение.

— Вы, наверное, по поводу ночного происшествия, — отказавшись от своей затеи, перешел к делу Гудвин.

— Да. Ваша матушка сказала, что вы оказывали помощь жертве несколько дней назад.

Неожиданно из глаз Гудвина брызнули слезы, а нижняя губа стала истерически барабанить в подбородок.

— Какая помощь? — истерически взвыл амбалоид, до посинения в пальцах сжав биту. — Это была любовь с первого взгляда. Но откуда примитивным ищейкам знать, что такое любовь с первого взгляда?

— Только со второго, — зачем–то ляпнул Эрик.

— Что, со второго? — тут же угрожающе уставился на него Гудвин. Но пока эльф подбирал слова, интерес сына министра успел угаснуть вместе с немотивированной яростью, и он снова обратился к Миклошу. — Как только я увидел эти уставшие от невыносимой боли глаза, эти изуродованное тело, эти руки, я уже не сомневался, что наконец–то встретил ту единственную, о которой мечтал. Как только наступала ночь, она приходила в сад, и я мог беспрепятственно, невзирая ни на какие условности, наслаждаться ее обществом. Как смешно она ела пирожные из моих рук, если бы вы только видели.

Неожиданно Гудвин вскочил со своего места и прыгнул под кровать. Оттуда он достал пару крыльев, таких как обычно бывают у бабочек, только намного больше и из пластика.

— Вот, — это я мастерил для нее. Но, не успел.

После этих слов Гудвин собрался было снова расплакаться, но мышонок успел отвлечь его.

— Вы что–то говорили о ее руках. Не знаете, где они сейчас? — спросил он.

— В аквариуме, там, — ответил верзила, указав битой нужное направление.

На дне приютившегося в углу аквариума, залитые формалином, действительно лежали две волосатые конечности. Миклош сразу же обратил внимание на то, сколь грубо они были отделены от основного тела.

— Нам придется их забрать как вещественное доказательство, — уведомил он Гудвина.

— Только когда все закончится, верните мне их, пожалуйста. Это единственное, что мне осталось на память о ней, — смиренно попросил тот.

Эрик незаметно для него покрутил пальцем у виска, а мышонок задал еще один вопрос.

— Кстати, как ее звали?

— Не знаю, — пожал плечами Гудвин. — Она почти не говорила. Я ее все время кормил сладостями. Но иногда она успевала что–то пробормотать о Чебурашке. Но я думал, что это она его благодарит за то, что ниспослал меня. А имени не называла.

Задав еще несколько стандартных вопросов, сыщики упаковали обнаруженные улики и, не прощаясь с хозяевами, покинули дом. В сад возвращаться они не стали, отправившись прямиком в бюро. По пути произошел обмен мнениями.

— Похоже, у нас появился первый подозреваемый, — подвел промежуточный итог Миклош.

— Угу, — нехотя согласился с ним Эрик и развил мысль шефа дальше. — И проблемы нарастают, словно снежный ком.

— Что–нибудь придумаем, — попытался успокоить помощника мышонок.

 

2

Вольфганг не любил утро, точнее, раннее утро. Он любил ночь. Любил одиночество. Ночью он оставался наедине со временем. Вы знаете, как оно, остаться наедине со временем? Нет? Попробуйте как–нибудь. Хотя… Возможно, никто, кроме Вольфганга и не знает, что значит остаться наедине со временем. По крайней мере, даже те, кто проводил иногда часть ночи в обществе Вольфганга, не замечали ничего особенного. Вольфганг ночью ничем не отличался от Вольфганга днем. Когда на него смотришь или слушаешь его, трудно представить себе мир без Вольфганга. Представьте себе мир без солнца, без зеленой травы, без моря. Нет? А без Вольфганга? Представили? Значит, вы просто не знаете Вольфганга. Это нормально. Вы можете его не знать. Главное, что теперь вы всегда его узнаете, как только увидите эльфа, без которого трудно представить мир.

В замке ордена «возвышенных» все просыпались с первыми лучами солнца. Все, кроме Вольфганга. Здесь все знали, что он не любит раннее утро и любит ночь, потому что ночью остается наедине со временем. И все закрывали на это глаза. Потому что каждый мог представить орден без самого себя, но не мог представить орден без Вольфганга.

Тот день сразу же начался не так, как обычно. Проснувшись, Вольфганг с удивлением уставился на часы, — уже добрых полчаса, как у дверей его комнаты должен был не прекращаться шум и гам, с помощью которого братья–рыцари иногда ненавязчиво намекали, что даже у привилегий Вольфганга есть границы. Но в этот раз было тихо, подозрительно тихо. И не потому, что за массивной стеной никого нет, а потому, что подавленные чем–то рыцари стараются бесшумно прошмыгнуть мимо его комнаты и тихо перешептываются по углам. Только вот слух Вольфганга ничего не улавливал, да и когда он, наконец, выбрался из своих покоев, коридор был пуст.

Все рыцари эльфийского ордена находились в зале для молитв и в полной тишине дожидались прихода Вольфганга. Но когда он появился, никто даже взглядом не выразил своего недовольства его опозданием, потому что глаза всех присутствующих были потуплены в холодный мраморный пол. Вольфганг занял свое место за кафедрой и стал растерянно листать Книгу Песен. Тяжелые взгляды братьев, упершиеся в его спину, мешали сосредоточиться и открыть нужную страницу. В конце концов, Вольфганг потерял над собой контроль и, совершенно не задумываясь, не глядя в книгу, запел Песню Розы. Нужно было видеть изумленные лица рыцарей, когда они услышали первые звуки едва ли не единственной эльфийской песни, заставляющей кровь стынуть в жилах. Понадобилось несколько мгновений, чтобы присутствующие один за другим стали помогать певцу. Еще через мгновение несколько десятков эльфов пели настолько слаженно и с таким внутренним трепетом, будто это самое важное, что все они должны сделать в своей жизни.

Вольфганг слышал только свой голос и ничего более. Внешний слух отказал ему вместе со зрением и осязанием. Песня закончилась, а оцепенение осталось. Потом кроваво–красный лучик стал с остервенением прожигать стену, отгородившую сознание Вольфганга от внешнего мира, и, пробившись сквозь нее, взорвал мозг эльфа. Вольфганг повернулся к своим собратьям и заговорил, совершенно не осознавая смысл своих слов, отрешенным голосом, лишенным даже самых ничтожных эмоциональных красок.

— Роза, багровая роза в моих руках. Ее сочные лепестки источают приторно–сладкий запах, запах крови. С не менее изящных глянцевых листьев, словно капли утренней росы, стекают глухонемые слезы, полные немыслимой и неотвратимой боли. И шипы, холодные и беспощадные, как сама судьба, готовые впиться в живую плоть и разорвать ее на части, как только я передам розу тому, кто тщетно пытается укрыться во мгле и избежать расплаты. Все тщетно… Я вижу, как иссохнут листья и тело, как превратятся в прах прекрасные лепестки и убогая душа.

Вольфганг не видел мужественных и открытых лиц своих братьев–рыцарей, не ощущал крепких рукопожатий и дружеских похлопываний по плечу, не слышал слов одобрения и сопереживания. Только мерзко копошащийся шорох множества ватных ног, спешащих унести возвышенные рыцарские души подальше от удушающей реальности, неожиданно извергнутой на них помраченным разумом Вольфганга. Рыцари, до сих пор с поистине возвышенным вдохновением принимавшие непостижимые откровения Вольфганга, наотрез отказались осознать то, что оказалось доступным для их понимания, слишком доступным. Даже потом, немного придя в себя, эльфы вели себя так, словно не было Песни Розы и последующих слов Вольфганга. И только уважительные взгляды в сторону брата Готфрида, нашедшего в себе мужество остаться наедине с Вольфгангом и исполнить возложенную на него миссию, напоминали о произошедшем.

Мутный взгляд Вольфганга, наконец, перестал блуждать, а на его лице появилась жалкая затравленная улыбка.

— Гуру Готфрид… — в голосе молодого рыцаря проскользнули первые признаки возвращения разума.

Готфрид не спешил вступать с ним в беседу. Он молча смотрел на своего воспитанника, которого когда–то еще мальчишкой заприметил и привел за руку в орден. Уже тогда Готфрид не сомневался, что отыскал для ордена настоящий бриллиант, и время давно подтвердило его правоту. Теперь же пришел час испытаний, жестоких испытаний.

— Альма, — назвал гуру имя, подействовавшее на Вольфганга словно нашатырь.

— Что с ней? — твердым голосом спросил рыцарь, уже готовый ко всему, даже самому худшему.

— Ее больше нет с нами, — попытался как можно мягче подать худшее Готфрид, если это вообще представлялось возможным.

— Как это произошло?

— Отправляйся домой. Сейчас твоим родителям нужна поддержка, — уклонился от ответа гуру.

Вольфганг посчитал разговор оконченным и собрался уходить. Вопрос наставника остановил его.

— Ты видел его?

— Кого? — не понял молодой эльф.

— Того, кому ты должен отдать Розу.

Какое–то странное чувство на мгновение исказило лицо Вольфганга, но он тут же спрятался за горькой улыбкой.

— Я видел Розу. Для меня и этого достаточно.

Готфрид облегченно вздохнул и стал первым, кто в это трагическое утро смог посмотреть в глаза Вольфгангу.

— Вольфганг, ты можешь стать величайшим из рыцарей нашего ордена, если уже сейчас не являешься таковым. Я не сомневаюсь, что ты достойно справишься с этим тяжелым испытанием, но все же считаю своим долгом дать тебе совет наставника. Вольфганг, мир за стенами замка создан не эльфами и не для эльфов. Помни об этом, когда будешь принимать важные решения.

— Если меня будут одолевать сомнения, я приду к тебе за советом. Как всегда, — пообещал молодой эльф своему наставнику, но тон, которым это было сделано, заставил Готфрида усомниться в искренности воспитанника.

Больше Готфрид не стал надоедать Вольфгангу своим присутствием. Еще раз он подошел к молодому рыцарю у ворот замка и уже без лишних слов передал ему довольно внушительную сумму денег.

— Может, пригодятся, — объяснил гуру свой поступок и, не дожидаясь слов благодарности, ушел.

Вольфганг несколько секунд смотрел ему вслед, потом обвел взглядом окна замка, за каждым из которых угадывался силуэт эльфа, и отправился в мир, созданный не эльфами и не для эльфов, в мир, погубивший его единственную сестру Альму, в мир, к которому у эльфа теперь были вопросы.

Мир встретил Вольфганга глупой беззубой улыбкой, хроническими соплями и странным взглядом, сочетающим в себе патологический цинизм и такую же патологическую рассеянность. Не заставил себя ждать и первый, предсказуемо банальный вопрос.

— Эльф?

— Я рыцарь, из ордена возвышенных, — без малейших признаков гордыни уточнил Вольфганг.

— Я Леонидас. Меня здесь все знают. Но можешь называть меня просто Лео, — так мы сможем быстрее подружиться, — представилось маленькое лохматое существо в мешковатых шортах и футболке размытых цветов, обутое в совершенно новые балетные тапочки. Огромный блестящий кошелек, висевший у него на шее, смотрелся еще абсурднее, чем специфическая обувь.

— Ты кто? — поинтересовался эльф, впервые столкнувшийся с подобным творением природы.

— В прошлой жизни наверняка какой–нибудь король, а в этой — гнусс. Это не я придумал, — это партитура такая, — ответил Лео и ловким движением лапы избавился от спровоцированных труднопроизносимыми словами соплей.

— Аббревиатура, наверное, — предположил эльф, обращаясь скорее к самому себе.

— Ага, — радостно подтвердил его догадку Лео и вдохновенно продекламировал с огромным трудом заученную фразу, явно предмет своей гордости. — Гражданин с неопределенным или условным социальным статусом.

— Это как? — не понял молодой рыцарь.

— Не знаю, но звучит круто, — пожал щуплыми плечиками экс–король. — Только во всех бумажках «гнусс» пишут, — им, видите ли, облом полностью писать, законоосновательно.

— Ладно, мне пора. Извини, — удовлетворив в какой–то степени свое любопытство, заявил эльф и продолжил свой путь.

Но Лео, которого все знают, и не подумал оставить его в покое. Он засеменил рядом с Вольфгангом, ни на секунду не умолкая.

— Я еще и лев. Ты не смотри, что маленький. Неразумение получилось, — маманька перед родами генетически мумифицированных продуктов объелась. И папка не алкаш, не. Он тоже объелся. И не болтун я вовсе. Я может, пытаюсь установить между нами доверительные отношения, контромис, так сказать.

От непрекращающегося потока откровений и непривычной вони у Вольфганга начала болеть голова и он таки вынужден был пойти на компромисс.

— Что тебе от меня надо? — спросил эльф остановившись.

Беспорядочный словесный поток сразу начал приобретать определенную стройность и конкретный смысл.

— Мы с тобой, конечно же, друзья, но еще не настолько, чтобы безоговорочно доверять друг другу. Думаю, краткосрочный кредит под залог и умеренные проценты будет в самый раз, — ответил Лео, напустив на себя такой вид, будто делает своему собеседнику невероятное одолжение.

— Что? — в который уже раз не уловил ход мысли собеседника Вольфганг.

— Ну, ты эльф или кто? — возмутился тот, но тут же вернулся в конструктивное русло. — Идея у меня одна появилась. Нужно бы реализовать, пока пираты не украли. Ты платежеспособный?

— Да, — признался сбитый с толку эльф.

— Вот и хорошо, — обрадовался гнусс, — вот мы и договорились.

— Сколько? — устало поинтересовался эльф, наконец вникнувший в суть проблемы.

Тут модифицированный лев взял самую длинную паузу за все время знакомства. Близость цели лишила его уверенности.

— Двадцать, — наконец с огромным трудом выдавил лев из себя.

— Больше нет, — заявил рыцарь, протягивая генератору идей купюру номиналом в два раза меньше затребованного.

Пока Лео взял деньги, его физиономия успела отобразить самые противоречивые эмоции: от торжества до опустошенности. Но, в конце концов, победил мутировавший ген благородства.

— Верну с первой прибыли. Если что, зови. А то я вижу, ты без меня пропадешь. Как та эльфийская самка.

— Какая самка? — насторожился Вольфганг.

— Ну та, без рук. Точнее с руками, но они у нее в рюкзаке были. Я с ней на днях разговаривал, вот как с тобой, а сегодня ночью ее порешили. Ведро шикарных груш изверги перевели. А мне за одну такую недавно зуб выбили. Да, кстати, я у нее одну вещицу одолжил, — в руке зажата была. Прикольная вещица. Может, возьмешь в залог? Только доплатить придется, — знаешь, как она теперь в цене вырастет после такого происшествия. У меня ее с руками и ногами заберут.

Лео долго копался в своем блестящем кошельке, зачем–то отвернувшись от эльфа. Когда лев снова повернулся к нему, на его безобразной роже сияла идеальная рекламная улыбка. В руке он держал обычный черный шнурок с янтарным яблоком размером с вишню.

— Альма, — простонал Вольфганг и вырвал простенькое украшение из рук гнусса.

— Кто такая Альма? — пришел черед Лео не понимать происходящего.

— Моя сестра, — успел объяснить эльф, прежде чем из его глаз покатились слезы.

Какое–то время гнусс тупо разглядывал шокированного эльфа, потом картинно развел руки в стороны и с торжествующим видом медленно повернулся вокруг своей оси, так, будто весь мир сейчас с восхищением взирал на него.

— И кто теперь осмелиться заявить, что я не баловень судьбы? — с пафосом вопросил Лео пустоту и окончательно сформулировал смысл собственного бытия. — Само Приведение привело меня в этот незавершенный мир. Больше просто некому.

 

3

Провидение действительно обитало где–то в ухоженных парках Либерии, подобно легендарному Робину Гуду объявляясь на больших и малых дорогах, дабы развлечься процессом справедливого перераспределения благодати между злыми и добрыми. Хотя все чаще сами либерийцы предпочитали сравнивать Провидение с доброй феей, которая одаривает их словно малых детей всевозможными подарками за примерное поведение и послушание. Игра в хороших мальчиков и девочек стала основным развлечением жителей Либерии, постепенно превращаясь в навязчивую идею. Как однажды выразился министр здраворазвития Сованорола: «В Либерии звери, люди и эльфы даже Чебурашку сумели поделить так, что никто не почувствовал себя обделенным». Толерантность и политкорректность достигли таких высот, что стали главной приманкой для иностранных туристов, непрекращающимся потоком хлынувших в страну, с целью на себе ощутить диковинную атмосферу уникального общества.

Чего стоил хотя бы знаменитый либерийский зоопарк. Придумал его один меценат, пожелавший облегчить жизнь эмигрантам из слаборазвитых стран. В этом зоопарке представители редких для Либерии видов получали возможность зарабатывать на своей экзотичности, но вскоре они были лишены такой возможности. Причиной тому стала позиция людей, посчитавших, что посещать зоопарк ради развлечения означало унижать достоинство его обитателей. Так что пришлось перепрофилировать это учреждение в обычную карантинную зону для новоприбывших.

Отдельные представители человеческого рода достигли таких высот, что даже из своего лексикона полностью исключили слова с малейшим намеком на негативный смысл. Иногда им становилось неимоверно тяжело выразить какую–либо мысль, но желание не травмировать нечаянно чью–то ранимую натуру было превыше всего. Не обошлось и без парадоксов.

Так, такое нетривиальное понятие как «гуманизм» практически исчезло из употребления. Если оно и употреблялось, то скорее в звериной среде, но никак не среди людей. Идеи гуманизма, которые на протяжении нескольких веков служили путеводной звездой для человеческой части либерийского общества и, в конце концов, способствовали установлению существующего ныне порядка вещей, в тот же момент превратились в политически некорректные. Подобные случаи изредка становились предметом иронии, особенно в среде молодых эльфов, слегка злоупотребивших любимым цветочным пивом. Но в целом, по негласному соглашению, они воспринимались как недоразумения или издержки развития. По–настоящему в обществе вызывала беспокойство только одна проблема: чем выше становился уровень толерантности людей, тем глубже и шире становилась пропасть, отделявшая их от зверей и эльфов. И эта проблема действительно настораживала, так как реального ее решения, несмотря на старания лучших умов Либерии, не находилось. Самые отъявленные пессимисты уже начали предрекать социальный взрыв.

В определенный момент эти пессимистические настроения начали охватывать и руководителей бюро общественного спокойствия.

— Если втечение нескольких дней жертвой патологии не станет какой–нибудь представитель человеческого рода, ситуация может выйти из под контроля, — обращаясь к непосредственному начальнику, почти шепотом сказал Эрик Рыжий.

Директору бюро общественного спокойствия мышонку–альбиносу Миклошу не оставалось ничего другого, как молча с ним согласиться. Очередная жертва извращения на корню пресекала любые возражения против этого дикого по своей сути заявления. Как и днем ранее, зрелище было не для слабонервных.

Гнусс Лео, которого знали все, наконец–то оказался востребованным, став центральной фигурой зловещей композиции. Он возлежал под яблоней в центральном ботаническом саду, философски подперев голову рукой и уставившись остекленевшим взглядом на желто–розовые плоды, усеявшие сплошным ковром ярко–зеленую траву и заодно служившие ему чем–то вроде давно забытой постели. В двух шагах от него сидел смотритель сада, обнаруживший во время обхода тело. Покачиваясь словно маятник, смотритель периодически подвывал и в отчаянии закатывал кверху глаза.

— Знаешь, никогда не думал, что когда–нибудь увижу в глазах Лео проблески разума. А сейчас вот точно принял бы за мыслителя какого–нибудь, если бы не знал кто это, — снова обратился к Миклошу Эрик, присев над трупом, чтобы получше его разглядеть.

— Все плоды, все до единого. Каким же извергом нужно быть? Это ведь уникальная яблоня, — единственная в своем роде, — вдруг вместо воя выдал смотритель, и все присутствующие дружно перевели взгляд с трупа на ветви дерева, потом — на яблоки и снова на тело Лео. Но даже под несколькими укоризненными взглядами, гнусс продолжал невозмутимо пялиться в одну точку.

Тем временем Миклош обошел труп и стал изучать вид сзади. Положение тела фиксировалось двумя колышками, незаметными спереди, а в голове Лео зияла огромная окровавленная рана, закупоренная одним из уникальных плодов.

— Похоже, извращенец шутить изволит, — предположил оказавшийся рядом заместитель мышонка.

— Да уж, на попытку направить следствие по ложному следу не тянет, — в очередной раз согласился с эльфом Миклош.

— И что будем делать?

— Напьемся, устроим дебош, и пускай нас отстранят от работы на время служебного расследования.

— Ты, я вижу, тоже решил пошутить, — сказал Эрик, но оценил шутку альбиноса только кислой ухмылкой.

— Не я один, — ответил ему Миклош, наблюдая, как два оперативника ухватили тело за ноги и осторожно, не раздавив ни одного яблока, отволокли в сторону. Один из них поднял выпавшее из раны яблоко и застыл в растерянности, не зная, что с ним делать: попытаться вставить на место или отдать смотрителю.

Предложение мышонка напиться было осуществлено лишь частично, — ограничились несколькими бокалами пива. Первый выпили молча с фисташками, второй — под разговор.

— Что будем делать? — вернулся к фундаментальному вопросу Эрик.

На этот раз Миклош ответил вполне серьезно, предварительно пригубив пиво и выпустив с помощью любимой сигары целую грозовую тучу.

— Нужен эксперт, — независимый, в меру циничный и беспринципный, без нравственных комплексов и чувства ответственности, в общем, иностранец.

— Способный и дело раскрыть и всю ответственность взвалить на себя, — продолжил логический ряд эльф. Мышонок возражать не стал. — Но где мы такого найдем?

— Найдем, — заверил его Миклош, но раскрывать причины своей уверенности не стал. Впрочем, эльф и не настаивал. Он уже начал подготовку к самоустранению. На всякий случай, — вдруг шеф не найдет нужного специалиста. Да и родители Миклоша были иммигрантами.

Здесь наиболее уместным будет на время приостановить повествование и объяснить ход мыслей руководителей бюро общественного спокойствия.

Были они руководителями опытными и, как следствие, рассчитывали свои действия на несколько шагов вперед. А перспектива не выглядела однозначной в любом случае, независимо от того, найдут они извращенца или нет. Если не найдут, тогда все понятно и без лишних объяснений: это дело основательно подпортит их послужной список и поставит под большой знак вопроса их дальнейший карьерный рост. Ну, по крайней мере, одного из них, — того, на кого будет возложена большая часть вины. Если же извращенец будет найден, возникнут проблемы другого рода, но не менее неприятные. Все дело в том, что в Либерии, как в любой демократической стране, поимка нарушителя общественного спокойствия означает только одно: следствие окончательно становится достоянием общественности, если та проявляет к нему хоть какой–то интерес. В том, что такой интерес присутствует, ни у кого сомнений не возникало. В общем, шоу обеспечено. И все предусмотренные процессуальные нормы превратятся в составляющие этого шоу. Малейшие нарушения законности в процессе следствия станут достоянием общественности и предметом всеобщего обсуждения. Бесконечные теледебаты, мнения экспертов и профанов, сенсационные подробности и неожиданные повороты затмят собой даже личность самого извращенца, какой бы яркой и неординарной она не была.

Можно, конечно, провести следствие без малейшего сучка и задоринки, но это равносильно самоуничижению, — шоу ведь не может быть скучным. Может не быть процессуальных недостатков, но ответственные за их отсутствие лица есть всегда. А идеальных существ, как известно, уж точно не бывает. Миклош и Эрик были руководителями опытными…

О себе они знали многое, но не все. И узнать «все» не стремились. Кому из них первому пришла в голову идея «громоотвода», не суть важно. Главное, что с тех пор она не единожды их выручала. Дозированное и контролируемое нарушение процессуальных норм и привлечение к следствию в меру а то и без нее экстравагантного деятеля, — вот и вся суть «громоотвода». Публика получала шоу, а руководители бюро общественного спокойствия регалии и, главное, относительное спокойствие. Относительное по отношению к какому–нибудь причастному к следствию деятелю, в меру а то и без нее экстравагантному.

Но на этот раз выручить их могло только привлечение к делу гениального клоуна или иностранного эксперта. А лучше всего, и того и другого, желательно в одном лице. В ином случае, эту роль придется сыграть кому–то из руководителей бюро. По мнению Эрика, Миклош для этой цели подходил больше. В конце концов, его родители действительно были иммигрантами, — хоть что–то от иностранца, да и задатки клоуна в мышонке при большом желании можно было разглядеть.

Миклош был руководителем опытным, догадывался о многом, но не обо всем. Догадаться обо всем желания не было. Эксперта нужно было искать самому и срочно. Благо, кандидат у него действительно был.

 

4

Старинный дилижанс с суперсовременным салоном бесшумно подкатил к сияющему словно новогодняя елка мотелю. Как только он остановился, маленькое существо с выдающимися ушами ловко спрыгнуло на идеально чистый тротуар. Существо не спешило уходить, а дилижанс — двигаться дальше, — ждали появления еще одного пассажира. Тот доигрывал со своим соседом по салону партию в шахматы. «Мат», — наконец радостно объявил один из зрителей, и остальные пассажиры дилижанса поддержали его дружным вздохом облегчения. Странного вида кот в огромных наушниках молча пожал руку своему случайному сопернику, подхватил тощий засаленный рюкзак и покинул салон. Дилижанс двинулся с места еще до того, как красные сапоги кота коснулись мостовой. Ушастое существо все также не спешило покидать свой пост, провожая взглядом четверку лошадей.

— Если ты пришел в этот мир лошадью, то тебе все равно в какой стране это произошло и в какое время. Будь ты хоть трижды коньком–горбунком, потребность кого–нибудь повозить на своем горбу никуда не денется, — объяснил своему спутнику кот, когда дилижанс покинул освещенную часть дороги, после чего направился в сторону мотеля.

— Одноместный номер, пожалуйста, — попросил кот вахтера, но тот не спешил отвечать, недоуменно переводя взгляд с кота на ушастое существо и обратно. — Он предпочитает спать на коврике. Может, конечно, и в кресле. В номере есть кресло?

Вахтер утвердительно качнул головой и, наконец, протянул ключ. Как только новые постояльцы повернулись к нему спиной, недоумение на его лице сменилось неприязнью.

— На коврике он спит… Глупее отмазки еще не слышал. Жлобы они все, эти иностранцы, — проворчал вахтер, сам еще не получивший вид на жительство в Либерии.

На улице кот и его спутник разошлись в разные стороны: существо, прихватив рюкзак и ключ, пошло осваивать номер, а кот — местный бар.

— Валерьянку и водку, — заказал кот и, уловив подозрительные движения бармена, добавил. — Отдельно.

Выполненный заказ был приправлен очередным недоумевающим взглядом.

— Кажется, я все время делаю что–то не то, — предположил кот, усаживаясь за свободный столик.

Надев наушники и включив плеер, он полностью погрузился в процесс пития. Но ненадолго, — какое–то жизнерадостное тело тут же уселось напротив него и начало приветственно размахивать руками. Плеер пришлось выключить.

— Дружище, тебе следовало бы смешать напитки. Так было бы толерантнее, — обратился к нему с непрошенным советом хмырь с чересчур опухшей рожей, отдаленно смахивающий на крота. Сомнения в видовой принадлежности были вызваны не только характерной опухлостью, но и неестественно голубыми глазами.

— С чего вдруг? — довольно неприязненным тоном поинтересовался кот.

— Могут заподозрить в стратификации. А в Либерии это грозит определенными неприятностями, особенно иностранцам, — объяснил непрошенный собеседник. — Кстати, зови меня Гермес. Это мой псевдоним. Я — довольно известный журналист, убежденный экзистенциалист и в каком–то смысле гомосексуалист.

— Это как? — удивился кот, в каком–то смысле материалист.

— Вообще–то никак. Это я так эпатирую. Сам понимаешь, творческой личности без пиара не обойтись. Гомосексуалистов и гетеросексуалов и без меня хватает, бисексуалы уже тоже приелись, а вот когда представляешься «в каком–то смысле гомосексуалистом», сразу привлекаешь к себе внимание.

— А почему не «в каком–то смысле гетеросексуалом»? — искренне заинтересовался кот.

Этот вопрос так рассмешил Гермеса, что он невзначай придвинул к себе стакан с водкой и даже опрокинул в себя его содержимое. Потом он на мгновение замер, осознавая свершившийся факт, и, признав свою ошибку, смачно крякнул от удовольствия.

— «В каком–то смысле гетеросексуалами» в толерантных кругах принято называть импотентов. В принципе, тоже пиар, но, согласись, далеко не лучший.

Кот молча согласился и тут же выключился из разговора, погрузившись в свое личное. Гермес великодушно выделил ему на медитацию несколько минут, а потом непринужденно восстановил утраченный контакт.

— Кстати, кто ты, я знаю. Тебя зовут Бегемот, хотя в мотеле зарегистрировался как Базилио. Бывший инспектор в управлении шерифа сказочного леса, с завтрашнего утра — консультант при бюро общественного спокойствия Либерии. К торжественной встрече парохода, на котором ты должен прибыть, уже все готово. Об интимных подробностях биографии скромно умолчу, надеясь на взаимность в виде обоюдовыгодного сотрудничества.

— А ты молодец, — искренне похвалил его кот, по достоинству оценив профессиональные качества Гермеса.

Гермес был явно польщен, и даже немного стушевался.

— У меня просто дар копать в нужных местах. К тому же я неплохо изучил не только твою биографию, но и повадки, — будто оправдываясь, объяснил журналист.

— Думаю, мы сработаемся, — подытожил разговор Бегемот, допил валерьянку и, не замечая громкоговорящего выражения голубых газ крота, встал из–за стола. — Увидимся.

Когда Бегемот зашел в свой номер, его спутник уже спал, развалившись поперек кровати. Кот выключил телевизор, в котором громко орали мультипликационные герои, бережно снял свои красные сапоги и плюхнулся в неудобное кресло. Через секунду комната наполнилась мелодичным храпом.

Утром путешественников разбудил настойчивый стук в дверь.

Маленькое существо вскочило с кровати так быстро, словно ожидало этого раннего визита. Гораздо больше времени у него ушло на то, чтобы провернуть ключ в замке. Гермес проскользнул в едва образовавшуюся щель раньше, чем луч восходящего солнца. Комната сразу же наполнилась тошнотворным коктейлем из запахов перегара и перебродившего пота.

— Бегемот, собирайся скорее, — у меня для тебя сюрприз. — Кот даже не пошевелился, подозрительно глядя прямо кроту в глаза, которые поменяли странный голубой цвет на легко объяснимый красный. Гермес понял, о чем думает Бегемот, но не собирался отступать. — Говорю тебе, я точно что–то раскопал.

Тем временем ушастое существо начало пошатываться, явно собираясь грохнуться в обморок. Бегемот сочувственно посмотрел в его сторону и начал одеваться.

Гермес вел кота через спальный район города, едва начавший подавать признаки жизни. Шли молча, так как каждое движение и без того давалось кроту с огромным трудом. Его грязная шерсть слиплась от пота, из груди время от времени раздавался омерзительный хрип, ноги то и дело сводило судорогой. Глядя на его мучения, Бегемот уже не сомневался, что впереди их ожидает что–то действительно необычное.

Местность, по которой пролегал их путь, резко контрастировала с внешним видом убежденного экзистенциалиста. Внимание кота привлекали не столько изящные дома либерийцев, среди которых не наблюдалось ни одного похожего, сколько чудесные сады, скверики и самые настоящие цветочные поляны. Даже такой законченный циник как Бегемот не мог остаться равнодушным к подобному зрелищу.

— У вас есть лесорубы? — вдруг спросил он своего спутника.

— У нас нет лесов, — не задумываясь, ответил ему крот, разум которого, несмотря на тяжелые обстоятельства, продолжал функционировать, хотя и в экономном режиме.

— Я почему–то так и подумал, — заявил кот, и остаток пути провел в глубоких философских размышлениях.

— Видишь ту бочку? Нам туда, — голос Гермеса дрожал от волнения, а рука, которой он пытался указать нужное направление, отказывалась ему подчиняться.

К тому времени они уже покинули жилой район и оказались на берегу полноводной реки. Берег был пологий и пустынный. Вниз по течению он упирался прямо в пристань, приютившую на ночь несколько небольших суденышек. На полдороге к ней находилась та самая бочка, на которую пытался указать крот. Это была внушительных размеров емкость, предназначенная для хранения жидкого топлива. Подойдя к бочке, Бегемот обошел ее по кругу и носком сапога постучал по металлическому корпусу, а потом удивленно уставился на своего провожатого. Бочка была закрыта с обеих сторон и явно чем–то до отказа заполнена. Ничего примечательного возле нее тоже не было.

Гермес не обратил на удивление своего спутника ни малейшего внимания, видимо, и не предполагая увидеть ничего иного, кроме закупоренной бочки.

— Эта бочка была открытой, — начал крот с самого главного. — Она не может быть закупоренной, потому что в ней живет Несмеян. Несмеян — это мой давнишний приятель, собутыльник, проще говоря. Когда меня выбрасывают из кабака, я обычно беру пузырь и наношу ему визит вежливости. Собеседник из него, по правде говоря, никакой. Он отдает предпочтение собственным монологам, да и те у него в основном о смерти. Но с другой стороны, иногда достаточно знать, что кому–то в этом мире хуже, чем тебе самому. Своего рода психотерапия. После его занудной бредятины мир становился светлее и приветливее, даже с перепоя. Вот и сегодня ночью я явился к нему. Посидели как обычно. Потом я дошел до кондиции и уснул. Под утро просыпаюсь, а тут такое. И Несмеяна нигде нет. Не мог же он сам себя в бочку закатать. Чувствую, — что–то тут не ладно.

Бегемот внимательно выслушал объяснения журналиста, еще раз постучал сапогом по емкости и посмотрел в сторону пристани.

— Когда прибывает мой пароход?

— Утром, наверное, уже скоро, — ответил крот и угадал ход мыслей кота. — Директор Миклош будет лично тебя встречать. Возможно, он уже на пристани.

— Ну, тогда отправляйся за ним. И пускай сразу нужных специалистов с собой прихватит. А я вас здесь подожду. Не люблю я этих торжественных мероприятий, — распорядился Бегемот.

 

5

Не прошло и часа, как возле бочки собралось больше народу, чем на пристани. Сам директор бюро общественного спокойствия с многочисленной свитой ждал, пока бригада спасателей вскроет емкость. За импровизированным ограждением гудела толпа репортеров и просто случайных зевак. На проплывший мимо пароход и скромно затерявшегося в толпе Бегемота никто не обращал внимания. Самой заметной фигурой пока был крот Гермес, допущенный на правах важного свидетеля за ограждение. Он успел где–то привести себя в порядок и теперь свысока поглядывал на своих менее удачливых коллег, изредка перебрасываясь с ними скабрезными шуточками, а заодно строя из себя важную птицу. При этом он язвил с поистине королевским высокомерием, тогда как в замечаниях его оппонентов постоянно проскальзывала зависть, а сами шутки ограничивались в основном глазами крота, все еще не восстановившими свой естественный цвет.

Но вот металлическое дно с треском отлетело в сторону и все присутствующие мгновенно умолкли. Казалось, даже на пристани хорошо слышно грохот посыпавшихся из бочки яблок. Потом из емкости достали тело несчастного Несмеяна, и толпа снова приступила к бурному обсуждению происходящего. Пока все переваривали первые впечатления от общей картины, никем не потревоженный Бегемот принялся рассматривать детали.

В первую очередь кот обратил внимание на яблоки, каждое из которых кто–то не поленился надкусить. Сотни надкушенных яблок сами по себе уже давали немалую пищу для размышлений, а в придачу с трупом — и подавно. Само тело с характерной синюшной отечностью не оставляло ни малейших сомнений в причине смерти. Вопрос у кота вызывала только одежда жертвы, явно дорогого покроя, хотя и давно приведенная в непотребное состояние. Ответ на этот вопрос Бегемот получил сразу же. Просветил его Миклош.

— Этого человека звали Несмеян. Он иностранец. Когда–то был президентом небольшой страны Хаосии. Мне кажется, этот пост понадобился ему только для того, чтобы непрерывно ездить в гости к другим правителям. В общем, закончилось все тем, что однажды, возвращаясь домой, он не нашел своей страны. Она просто исчезла с политической карты мира, рассосалась, как вовремя обработанный чирей. К несчастью, последней страной, которую он успел посетить, была Либерия. Наверное, виной тому наша толерантность, — к тому времени никто другой с ним иметь дело не желал. В общем, пришлось оставить его у себя. Ему предлагали неплохие условия в зоопарке, но он мнил себя выдающимся философом и поселился в этой бочке. Небольшого пособия ему вполне хватало. К тому же и туристы приплачивали, как местной достопримечательности. Уникальный тип был, скажу я тебе. Мог часами говорить ни о чем. Особенно наркоманам это нравилось. Они к нему толпами «повтыкать» собирались. Он у них даже кем–то вроде гуру числился.

В этот момент к Миклошу и Бегемоту подошел Эрик Рыжий. Директор бюро представил кота и эльфа друг другу, после чего Эрик доложил первые результаты осмотра места извращения.

— Причина смерти — отравление, судя по всему, пестицидами. Уж не знаю, каким образом, добровольно или принудительно, Несмеян влил в себя эту гадость, но факт на лицо. В Либерии эта муть давно не используется, соответственно не производится и не ввозится. Возможно, этот факт поможет нам ухватиться за ниточку, ведущую к извращенцу. Еще одна странность, — все яблоки надкушены. — Тут, прежде чем продолжить, заместитель замялся. — Эксперт склоняется к выводу, что надкусы сделаны эльфом. Но без полноценной экспертизы не может утверждать это со стопроцентной гарантией. В дополнение свидетели утверждают, что вчера вечером видели на берегу какого–то молодого эльфа из возвышенных. Подходил он к бочке или нет, никто не видел.

— Эрик, ты не помнишь, кто это давеча считал, что убийство человека облегчит наше положение?

Эльф ничего не ответил, но его лицо приняло такое мрачное выражение, что никакие слова и не требовались.

Бегемот не совсем понимал смысл происходящего, но не спешил с уточняющими вопросами. К тому же в присутствии эльфа он чувствовал себя не совсем комфортно. Никаких предубеждений в отношении эльфов у кота не было, поэтому объяснить причины возникшей неприязни Бегемот не мог. Хотя Эрик, уловивший настрой заезжего эксперта, для себя объяснил все именно предубеждением. В общем, отношения двух сыщиков не сложились изначально. В дальнейшем почти все общение между ними происходило через Миклоша.

Не дожидаясь завершения всех необходимых процедур и не желая попасть в лапы стаи журналистов, Миклош передал управление процессом заместителю, а сам в сопровождении Бегемота незаметно покинул место извращения. Единственным, кто заметил его маневры, был Гермес. Он собрался было последовать за сыщиками, но кот одним взглядом остановил его.

Центральный офис бюро общественного спокойствия больше походил на элитный пансионат, чем на серьезное государственное учреждение. Ни единого признака силового ведомства, только спортивные площадки, теннисные корты, огромный бассейн и обязательный атрибут благополучия — поле для гольфа. Само здание бюро представляло собой старинный особняк, нафаршированный самыми новейшими технологиями. И только напряженные лица изредка попадавшихся на глаза сотрудников никак не соответствовали окружающей идиллии. Роль исключения, подтверждающего правило, играла личная секретарша Миклоша, миловидная древняя старушка по имени Ангела, которая была самим воплощением счастливой умиротворенности. Усадив сыщиков за стол, она подала им огромный фарфоровые чашки с ароматным травяным чаем и внушительных размеров блюдо с румяными пирожками. Случайно или нет, но среди разнообразной фруктовой начинки не оказалось яблочной. Поэтому о делах сыщики вспомнили только тогда, когда основательно набили свои желудки.

— Как там сказочный лес? — зашел издалека Миклош, дожидаясь пока Ангела уберет со стола и покинет его кабинет.

— Функционирует понемногу, — нехотя ответил кот.

Мышонок уловил нежелание своего гостя вспоминать родные края и закрыл тему. Он и так был неплохо осведомлен о проблемах своего старого друга, совершившего головокружительное падение на самое дно общества. В сказочном лесу кот потерял все, даже имя, превратившись в одухотворенное ничтожество, кумира злачных заведений Базилио. Миклошу пришлось проявить все свои дипломатические способности, чтобы вытянуть Бегемота в Либерию. И теперь директор бюро общественного спокойствия надеялся на соответствующую отдачу.

— Я очень рад, что могу рассчитывать на твою помощь. Ты себе представить не можешь, насколько нам необходимо скорейшее раскрытие всех этих извращений, — сказал мышонок, и его голос действительно был преисполнен надежды.

— Что у вас тут происходит? — перешел к делу Бегемот.

Миклош ответил не сразу. Для начала он медленно раскурил сигару и ненадолго скрылся в табачном дыму. Обратно мышонок вынырнул, уже твердо решив ничего не утаивать от своего старого приятеля. Что и подтвердилось первыми же его словами.

— Мы в глубокой заднице, Бег. И как выбраться из нее, я пока даже не представляю. С каждым новым убийством подымается все больший шум. Мне нужно, чтобы ты отвлек часть внимания на себя, а заодно помог раскрыть все эти извращения.

— Решил использовать старого приятеля в роли громоотвода? — съязвил кот.

— У меня просто нет другого выхода. Если бы ты знал, какие нравы царят в Либерии, ты бы меня понял, — начал оправдываться мышонок.

— И, наверное, не приехал бы, — мне и в сказочном лесу было весело, — перебил его Бегемот. — Ладно, раз уж я тут, то помогу, чем смогу. Конечно же, за соответствующий гонорар. Либерия ведь не бедное государство.

— За это можешь не переживать, — не обидят, — уверил друга директор бюро.

— Ну, тогда вернемся к нашим баранам, — закрыл вступительную часть Бегемот.

— К жертвам, — поправил альбинос, — не забывай о толерантности, Бег. А жертв у нас на сегодняшний день три. О последней ты знаешь уже достаточно, так что более подробно остановлюсь на двух предыдущих. Первой жертвой стала молодая эльфийская самка, которую задушили и нафаршировали грушами. За несколько дней до этого кто–то отрезал ей руки. Проблема состоит в том, что убита она была в саду нашего министра здраворазвития. Мало того, его сынок словно специально создан на роль главного подозреваемого. Такой себе увалень с фонтанами в голове. Сам понимаешь, открыто брать его в разработку нам не с руки.

— У вас же здесь демократия. Так в чем проблема? — не удержался от язвительного вопроса Бегемот.

— Демократия, как и частная собственность, поровну не делится, — отмахнулся директор бюро общественного спокойствия и перешел к следующей жертве. — Вторым был убит лев–мутант Лео. Гнусс, его здесь все знали. Все инсценировано так, будто ему яблоко проломило голову, когда он отдыхал под деревом. Инсценировано не с целью скрыть извращение, а скорее своеобразно «пошутить». Если добавить сюда Несмеяна, имеем три извращения, объединенные между собой всякого рода странностями. Жертвы — эльфийка, зверь и человек. Всюду присутствуют фрукты: в первом случае — груши, в двух следующих — яблоки. Что из этого следует, я пока не понимаю.

Бегемот внимательно выслушал рассказ друга и перешел к уточняющим вопросам.

— В саду министра яблони растут?

— Кажется, нет, — после некоторых раздумий ответил мышонок.

— В случае с Лео яблоки были надкушены?

— Нет, только яблоки какого–то редкого сорта были все сбиты. Смотрителя чуть инфаркт не хватил.

— Жертвы могут быть между собой чем–то связаны?

— В принципе могут, но я очень сомневаюсь. Разве что случайно встретились где–то. Эльфийка все–таки была из возвышенных, а в их кругу общение с посторонними не очень приветствуется.

— Что значит «из возвышенных»? — не понял мышонка кот.

— Орден возвышенных. Его создали эльфы–ортодоксы, которые почитают себя рыцарями, хранителями древних эльфийских традиций и веры. Проще говоря, это та часть эльфийского народа, которая всеми силами пытается сохранить свою обособленность от других видов, населяющих Либерию. В стране построено несколько укрепленных замков под старину, в которых и проходит большая часть жизни возвышенных. Семьи же проживают в отдельных районах городов, которые покидают только по необходимости.

— А что, им есть чего бояться в Либерии? — удивился Бегемот, успевший вкусить прелести всеобщей толерантности.

— Да нет, — пожал плечами Миклош, никогда ранее не смотревший на уклад жизни возвышенных в таком ракурсе, — у нас давно уже нет проблем подобного рода. И надеюсь, уже не будет.

— Странная особенность, — строить укрепления там, где тебе ничего не угрожает, — задумчиво произнес кот.

— Возможно, — согласился с ним мышонок, — но это их право. Пока деятельность возвышенных не ущемляет права других жителей, я не вижу никакой проблемы. К тому же, все больше эльфов предпочитают вести светский образ жизни, не забивая голову видовыми предрассудками.

— Ты хочешь сказать, что в Либерии некому недолюбливать эльфов? — в голосе кота чувствовалось сомнение.

— Бег, в нашей стране ни один зверь, а тем более никто из людей, сплошь двинутых на толерантности, не считает себя чем–то хуже любого из эльфов. Так откуда взяться нелюбви к ним? И давай закроем эту тему. Я, конечно же, догадываюсь, что у вас в сказочном лесу все немного по–другому, но в нашей стране видовая принадлежность — это всего лишь видовая принадлежность. И точка.

Миклош даже наклонился в его сторону, чтобы придать своим словам большую значимость. А в его голосе явно читалась гордость за свою страну, и отнюдь не с позиции директора бюро общественного спокойствия.

Бегемот прекрасно понял своего приятеля, но Базилио, укрывшийся в темных уголках его души, понимать отказывался.

На этой пафосной ноте разговор был, по сути, окончен. Бегемот перед уходом заявил, что ему нужно несколько дней, чтобы освоиться в Либерии, а потом он сможет приступить к работе. Мышонок не возражал.

Покинув бюро, кот действительно целый день праздно шатался по улицам, понемногу впитывая непривычную атмосферу, заодно пытаясь определить причину столь разительного контраста со своей родиной. Ближе к вечеру ему показалось, что разгадка найдена. В сказочном лесу общественная жизнь зиждилась на общих же идеях, ниспосланных или одобренных свыше. Мало кто вникал в их смысл, но каждый сознательный гражданин считал своим долгом демонстрировать свою приверженность им. Неосмысленные идеи воспринимались как некий идеал, к которому следует стремиться, независимо от его достижимости. Идеи как цель, — вот в чем состоял их истинный смысл. В Либерии же общая идея была всего лишь одна. И она была не целью, а средством. У нее не было четко определенной формы, и она не выставлялась напоказ. Она просто читалась в глазах каждого существа, которое попадалось на пути Бегемота.

«У каждого свой путь», — читал Бегемот в этих глазах. «У каждого свой путь», — думал Бегемот и чувствовал, как где–то в темных уголках его души ворочается Базилио, устраиваясь поудобнее. «У каждого свой путь» — величаво подхватывал легкий ветерок и, упиваясь своей значимостью, набирался сил и уносился вдаль, чтобы будить горы и злить моря, смеяться над зыбучими песками и драться с непроходимыми лесами. И только «возвышенный» замок оставался безучастным к шалостям вездесущего проказника. «У каждого свой путь», — витало над замком, презрительно наблюдающим за тем, как жизнелюбивый ветер робко облизывает его холодные стены.

Голубые глаза, излучавшие обогащенное ехидство, моментально вывели Бегемота из благодушного состояния. Крот долго ждал сыщика в номере отеля, но то, что он успел увидеть, стоило ожидания.

— Великий Бегемот, прослывший далеко за пределами своего леса отъявленным циником, похоже, попался на ту же удочку, что и самые заурядные туристы. Иначе чем объяснить это глупое умиление на его лице? — прокомментировал он увиденное.

Бегемот неожиданно для себя стушевался и вместо того, чтобы осадить наглеца, долго искал, а потом раскуривал ментоловую сигарету. Случайно направленная на крота струя ароматного дыма оказала куда более сильное действие, чем самый грубый ответ. Как только дым достиг Гермеса, он тут же скривил недовольную рожицу, а затем и вовсе сплющился, будто из него выпустили всю жидкость.

— Я и не подозревал, что есть еще идиоты, которые курят эту гадость. Почему бы не курить приличные сигары, как всякий уважающий себя гений сыска?

Следующее облако дыма было выпущено в сторону крота уже целенаправленно, и «в каком–то смысле гомосексуалист» на некоторое время заткнулся.

— И на какую же удочку я попался? — поинтересовался кот, с наслаждением выкурив сигарету.

Ехидство тут же вернулось на свое законное место.

— Это как «любовь с первого взгляда». Потрясенные «разницей», туристы уже не удосуживаются заметить «общее».

— А оно есть?

— Если бы не было, то и я не был бы «довольно успешным журналистом, убежденным экзистенциалистом и в каком–то смысле гомосексуалистом». Работал бы сейчас каким–нибудь ассенизатором.

— Почему именно ассенизатором?

— Нужно же было бы как–то реализовываться.

— Ну да, — согласился с ним кот, для себя отметив, что ехидство Гермеса не знает исключений. — Ладно, вернемся к нашим жертвам.

— Я вижу, ты понемногу осваиваешь технику толерантности, — съехидничал напоследок крот и мгновенно изменил свой настрой. — Есть какие–то мысли?

— Может быть. Узнай все, что можно, о первой жертве, эльфийке. Все, даже самые незначительные детали.

— Незначительные детали — это мой конек, — гордо заявил Гермес и вскорости подтвердил свои слова делом.

 

6

Главный город Либерии благодарно тянулся за своей высокомерной рекой почти до самого ее устья и только там скромно отступал в сторону, оставляя на попечение более могущественного покровителя, — океана. Даже самые отчаянные либерийцы не осмеливались вмешиваться в отношения океана и реки, обустраивая свои жилища на почтительном расстоянии от места их слияния. И только многочисленные корабли, пользуясь своим исключительным правом, нарочито неспешно проплывали в обоих направлениях, словно малые дети, дразня водную стихию и не задумываясь о последствиях. Точно так же, как и в случае с детьми, никто не собирался их осуждать за навязчивость, и только океан брал на заметку самых назойливых из них, чтобы при случае без лишних свидетелей провести воспитательную работу. Реке нравилось это ребячество океана, как любой женщине нравиться маленькая слабость сильного мужчины. Когда этот великан, не знающий пределов собственного могущества, «пыхтя и краснея», пытался загнать в устье жалкие останки наказанных кораблей, она готова была вопреки законам природы принять этот глупый подарок, но… Но всякий раз леденящий холод древнего маяка приводил ее в чувства.

«Глупцы, и вы туда же… Хмель бесполезных чувств вас разума лишил. Собрались мир перевернуть… Тогда со времени начните… Попробуйте–ка, поверните его вспять. Время — вот властелин всего, а вы — всего лишь его никчемные частицы», — ворчал старик–маяк. Слова… Всегда одни и те же, но нечего им было противопоставить. Нечего, кроме грубой силы. Взбешенный их правотой и собственным бессилием океан иногда действительно терял рассудок и пытался доказать обратное. И тогда волны ненависти с диким остервенением устремлялись к старому цинику, пытаясь стереть его с лица земли. Но всякий раз побитые и униженные, скуля и пресмыкаясь, возвращались к своему повелителю, не в силах совладать с рукотворной стеной, покрытой отвратительной зеленой плесенью. А маяк, довольно покашливая, как ни в чем не бывало, продолжал выполнять свою монотонную работу, притягивая корабли и отгоняя небеса.

Никто не замечал небольшого домика, пристроившегося возле маяка и старавшегося во всем походить на своего покровителя; домика, в котором жила семья смотрителя; домика, в котором появился на свет Вольфганг; домика, в котором маленький эльф научился не любить.

Вольфганг не любил дом за сверкающую белизну снаружи и убогую серость внутри. Не любил океан за презрение к слабым и реку за преклонение перед сильным. Не любил корабли за то, что они всегда проплывают мимо. Иногда он не любил весь мир за то, что мир не ценит его сестру Альму, самую красивую из всех эльфиек, которой были чужды убогость и серость, презрение и преклонение. И которая никогда не проходила мимо.

Вольфганг любил Альму. А еще он любил старый маяк за то, что он познакомил его со временем и научил оставаться наедине с ним. Альма и маяк — только их оставил Вольфганг, последовав за Готфридом. Альма и маяк — только они связывали его с внешним миром. Альма и маяк — только благодаря им эльф иногда любил весь мир, даже океан, реку и корабли, которые никогда не замечали его самого. Теперь у него остался только маяк…

Альмы уже не было, а совместные семейные ужины остались. Только теперь они были еще менее похожи на совместные семейные ужины, чем раньше. Теперь некому было отвлекать внимание от бесцветных аутических стен, маниакального потолка, мерзко коптящих огарков свечей, для которых даже жалкая имитация семейного уюта оказалась непосильной ношей, и пластика, методично отравляющего депрессией жалкие агонизирующие следы жизни, от безнадеги пытавшиеся укрыться под толстым слоем пыли. И только несколько деревянных тарелок на столе, на треть наполненных едой, оставляли надежду на то, что еще не все «вечные» ценности канули в небытие. А тусклые мерцания огоньков на пропитанных растительным жиром боках тарелок доказывали, что время уж точно еще не остановилось.

Когда Вольфганг и его отец Вильгельм отложили в сторону пластиковые ложки, мать возвышенного рыцаря Гертруда издала громкий всхлип и на несколько мгновений заломила руки. Когда она снова вернула их в более удобное положение, в местах сгиба остались розовые следы, очень симпатично выглядевшие на фоне белоснежной кожи. Проследив за движениями матушки, Вольфганг в который уже раз задался вопросом, как ей удается сохранять столь пышные формы в этой колыбели минимализма.

Тем временем раздался следующий всхлип, на этот раз с вербальным сопровождением.

— Как мне не хватает моей доченьки, — сказала Гертруда, бросив взгляд на грязную посуду.

Вильгельм пропустил слова супруги мимо своих ушей. Все его внимание в тот момент было сосредоточенно на пауках, которые на стене за спиной у Вольфганга как раз приступили к активной фазе брачных игр.

— Как мне не хватает моей доченьки, — пришлось гораздо громче повторить Гертруде и даже робко завыть.

Подействовало. Когда паучиха выпотрошила своего суженого, взгляд Вильгельма медленно и нехотя переместился на супругу. Несколько мгновений они смотрели в глаза друг другу. При этом Гертруда явно пыталась натолкнуть отца семейства на какую–то мысль, но безуспешно. Когда Вильгельм собрался было вернуться к прерванному занятию, самке пришлось снова брать инициативу в свои пухлые руки.

— Вольфганг, когда ты собираешься возвращаться в замок? — спросила она сына.

— Скоро, — затратив определенные усилия, ответил возвышенный эльф, который уже и не помнил, когда в последний раз делился с родителями своими планами.

Похоже, сам ответ мало интересовал Гертруду, — достаточно было того, что Вольфганг поддержал разговор и предоставил ей возможность перейти к главному.

— А мы с отцом решили покинуть эту ужасную страну, отобравшую у нас самое дорогое. Завтра утром мы покинем этот дом и отправимся в изгнание, как когда–то наши предки.

Вольфганг никак не отреагировал на эту новость. Гертруда снова стала пялиться на своего супруга, на этот раз с большим успехом.

— Нас здесь больше ничего не держит, — продолжил ход ее мысли Вильгельм. Для большей убедительности он тщательно вычистил куском хлеба свою тарелку, потом привычным резким движением отправил его себе в рот и полностью сосредоточился на жевательном процессе.

Гертруда тут же наградила его теплым взглядом, то ли за сказанное, то ли за вычищенную тарелку. Почувствовав поддержку супруги, Вильгельм выступил на бис.

— Жизнь — жестокая штука, — произнес он свою излюбленную фразу.

Как по команде, Гертруда бросилась убирать со стола, а паучиха — отряхиваться от останков своего возлюбленного. Когда еще и отец принялся за очистку своих зубов, Вольфганг почувствовал себя лишним. Он молча встал из–за стола и вышел на улицу. Как только мощные пружины захлопнули за ним дверь, в окнах дома тут же вспыхнул электрический свет. Все формальности были соблюдены, и Вольфганг с чистой совестью отправился на смотровую площадку маяка, где и провел ночь наедине со временем. В эту ночь он открыл для себя еще одно достоинство времени, которое раньше почему–то не замечал, — когда нужно, оно умело молчать.

Первые лучи солнца были еще слишком слабы, чтобы прорваться сквозь утренний туман, а Вильгельм уже не замечал его, тщетно пытаясь водрузить на древнюю повозку все, что следовало взять с собой в дальнюю дорогу. Когда только что с трудом уложенная вещь срывалась со своего места и с грохотом падала на землю, Вильгельм с изощренной теплотой вспоминал свою супругу, благоразумно нашедшую себе подходящее занятие в самом доме. Идея отправиться в «изгнание» принадлежала именно ей. Если бы Вильгельм был способен хоть немного предугадывать развитие событий, он бы отверг эту идею уже тогда, когда увидел список того, что согласно традиции должен взять с собой «изгнанник». Хотя, если бы ему самому пришлось доставать нужные вещи, он бы точно отказался от этой затеи. Но эти заботы Гертруда предусмотрительно взяла на себя. Вильгельму оставалось лишь удивляться, как ей удавалось в считанные часы доставать вещи, которые исчезли из Либерии десятки лет назад.

Когда туман сдался под веселым напором солнечных лучей и потянулся к реке, на пороге дома появилась Гертруда. Выглядывающее из–под рваной траурной накидки лучшее платье из ее гардероба и современный внушительных размеров чемодан на колесиках говорили о том, что она уже готова отправиться в путь. Вильгельм, в принципе, также справился со своей задачей. Для этого ему, правда, потребовалось использовать неуказанный в списке скотч, но иного выхода не было. Понимала это и Гертруда, не ставшая открыто высказывать свое недовольство отступлением от древних традиций. Вместо этого она посмотрела в сторону маяка и издала свой излюбленный всхлип.

— Мои бедные детки, как мне будет вас не хватать, — слезы ручьем потекли из глаз Гертруды.

— Жизнь — жестокая штука, — внес свой посильный вклад в философское осмысление происходящего Вильгельм и, впрягшись в повозку, двинулся в путь. Гертруда тщательно вытерла слезы и последовала за супругом, держась от него на почтительном расстоянии.

Вильгельм умел жить в гармонии с самим собой. Когда он дотащил повозку до города, то был уже абсолютно уверен, что весь мир стыдливо опустил глаза и судорожно искал способ поскорее вернуть все, что успел задолжать старому эльфу за его долгую серую жизнь. Разыгравшееся воображение Вильгельма окончательно убедило его в том, что сразу же за границей Либерии начинается сказка, его личная сказка. Повозка сразу же стала почти невесомой, а на лице эльфа появилась блаженная улыбка, отсутствовавшая на этом месте с незапамятных времен.

Встречавшиеся на пути Вильгельма существа, в отличие от остального мира, не спешили стыдливо опускать глаза. Большинство из них просто не замечали добровольного изгнанника, как не замечали торговцев пирожками на полный желудок и продавцов газет — на пустой. Все они выбрались в эту раннюю пору из дома не для того, чтобы разглядывать странного эльфа, решившего бросить их на произвол судьбы. Что касается самих торговцев пирожками, продавцов газет и прочих тружеников сферы уличных экспресс — услуг, то они, конечно, обратили внимание на аномальное явление, но больше, чем на открытые от удивления рты их не хватило. И только эльфы, издалека завидев Вильгельма с повозкой, спешили нырнуть в ближайшее кафе или магазинчик, чтобы там поделиться со случайным собеседником своими идеями по поводу смысла бытия. Их глубокомысленных рассуждений хватало ровно на столько, чтобы Вильгельм успел протащиться мимо. Тогда эльфы снова выскакивали на улицу и тут же нос к носу сталкивались с Гертрудой и ее внушительным чемоданом на колесиках. Гертруда была самкой практичной и с хорошо развитым чувством меры, не раз облегчавшим ей существование. Ее совершенно не беспокоил тот факт, что весь мир не спешит стыдливо опустить глаза, — с нее было достаточно и того, что глаза опускали эльфы, которые так и сыпались ей под ноги из уличных кафе и магазинчиков.

На выходе из города вдохновение попрощалось с парочкой изгнанников, и дальше тащить вмиг потяжелевшую повозку Вильгельму пришлось самому. Но недолго. Довольно скоро его нагнала Гертруда. На ходу прицепив свой чемодан на колесиках к повозке, она поравнялась с супругом и, схватившись рукой за оглоблю, переложила на нее часть своего веса.

— А помнишь, Вилли, как мы шли с тобой к алтарю, держась за руки? — спросила Гертруда супруга, когда тот начал подозрительно пыхтеть. Чтобы пыхтение стихло окончательно, пришлось закатить глаза и мечтательно добавить. — Почти как сейчас.

Вилли ничего подобного не помнил, но поверил супруге на слово. К тому же у него были проблемы с шейными позвонками, и он предпочитал смотреть вперед, а не оглядываться назад. Вот и сейчас эльф временно потерял способность думать, потому что все его мысли улетели далеко вперед. Вместо мыслей в его голове как в калейдоскопе появлялись разные картинки из будущего, его будущего.

В первую очередь он увидел опостылевший маяк, но не «в живую», а на фото в газете и в разрушенном виде. В очень разрушенном виде. Текст трагического сообщения под фотографией эльф перечитывать не стал, — и без того на душе у него стало тепло и уютно. К тому же Вильгельм уже разглядывал другую картинку, заставившую его учащенно бьющееся сердце замереть на несколько мгновений. Он увидел огромный бочонок крепленого пива. Точно такой Вилли видел каждый год в витринах супермаркетов во время пивных фестивалей, но еще никогда не позволял себе купить. До сегодняшнего дня он вообще пил только легкое цветочное пиво, потому что его бесплатно раздавали на эльфийские праздники, или водку, потому что он был существом практичным и всегда предпочитал процессу пития конечный результат. Теперь же запотевший от холода бочонок в его воображении выглядел куда реальнее, чем витринный. Потом Вильгельм увидел Гертруду, помолодевшую, похудевшую, ловко орудующую на кухне, и почувствовал какой–то подвох. Он мог запросто поверить в разрушенный либерийский маяк, халявное пойло, но не в скрытые добродетели своей супруги. Отсутствие веры камнем потянуло эльфа вниз, в грубую реальность, в которой его супруга все также «помогала» ему тянуть повозку в светлое будущее, а путь в него неожиданно перегородили два странных существа: кот в красных сапогах и крот с неестественными голубыми глазами и раздражающим запахом свежевыпитого крепленого пива.

Вильгельм остановился и угрюмо уставился на странную парочку, в свою очередь, нагло разглядывающую его с головы до ног. Гертруда, заметившая преграду раньше Вилли, успела даже пожалеть, что из–за оглобли не может укрыться за спиной супруга. Крот тем временем начал откровенно ерничать, чем окончательно убедил эльфийскую пару в неотвратимости непредвиденных проблем.

Все, что происходило дальше, можно было смотреть с выключенным звуком, как какое–нибудь ток–шоу. Каждому персонажу была отведена своя заранее расписанная роль. Кто–то изображал из себя клоуна, кто–то — философа, кто–то — корчил из себя дурачка. При этом текст не имел ни малейшего значения. Потому что клоун на самом деле смеялся над зрителями, философ оказывался обыкновенным циником; плевать хотевшим на древнее философское течение; дурачок — умником, который в итоге все равно оставался в дураках; а весь разговор в итоге всегда сводился к одному и тому же, — к деньгам. Деньги — вот единственная причина обретения дара речи живыми существами, единственная сила, способная даже безнадежного тупицу превратить в такого себе извращенного Эзопа.

— Жизнь — жестокая штука, — смиренно объявил Вильгельм, когда нарезавший круги вокруг повозки Гермес непостижимым образом вытащил из чемодана на колесиках связку штопанных носков, набитых пачками денег.

— И чем же тебе не угодила жизнь? Тем, что ты так и не смог накопить на приличное портмоне? — язвительно поинтересовался крот.

— Мы всю жизнь себе во всем отказывали, — дрожащим голосом заявила Гертруда и зачем–то добавила, — ради детей.

Тут уж вмешался Бегемот, мертвой хваткой уцепившийся во фразу о детях.

— Насколько я вижу, детей с вами нет. Так может и деньги уже не нужны?

Его вопрос значительно приблизил развязку. Гертруда предъявила свой последний аргумент, доселе не дававший сбоев, — она упала на колени и истерически завыла. Вильгельм наоборот не издал ни единого звука, но его глаза, приклеившиеся к заштопанным носкам, стали наливаться кровью.

— Вилли, скажи, что произошло с твоей дочерью, и мы отдадим тебе деньги, — поспешил нейтрализовать надвигающуюся опасность кот.

Эльф оторвал взгляд от носков и стал медленно осмысливать предложение Бегемота. Похоже, по тому, как от его глаз отливала кровь, для его супруги не составило большого труда предугадать его дальнейшие действия. Она мгновенно прекратила вой и, на удивление, ловко вскочив на ноги, закрыла своей грудью Вилли.

— Я все скажу, только не трогайте моего мужа. Все пережитое и так едва не лишило его разума, — умоляющим тоном попросила эльфийка.

Бегемот не смог сдержать язвительную ухмылку, но все же решил говорить с Гертрудой, понимая, что та не даст раскрыть рот своему супругу ни при каких обстоятельствах.

— Что произошло с Альмой? — повторил свой вопрос кот.

Эльфийка сделал вид, что пытается взять себя в руки, прежде чем дать ответ. Ей понадобилось совсем немного времени, чтобы тщательно продумать каждое слово, которое она собиралась сказать.

— Это все он, змей Улфи. Когда–то он ввел в искушение наших прародителей, а теперь настал и наш черед. Он дал нам деньги, много денег, а потом потребовал Альму. У нас не осталось выбора, и Вилли стал каждую ночь оставлять ее на маяке. Но наша девочка была не так воспитана, чтобы уступить повелителю зла. Она сопротивлялась до последнего. Однажды она даже исцарапала это мерзкое чудовище. Мы очень испугались. Мой Вилли был просто в отчаянии. Он вынужден был отрубить Альме руки и снова отвести ее на маяк. На следующее утро наша дочь покинула родной дом. Опозоренная, она больше не могла смотреть нам в глаза. Больше мы ее живой не видели. Надеюсь, Чебурашка накажет того изверга, который так поиздевался над ней.

Произнеся весь этот бред на одном дыхании, Гертруда мужественно грохнулась в обморок. Бегемот снова получил возможность увидеть глаза эльфа. Они поразили его едва ли не больше, чем сказанное Гертрудой. Наверное, точно так же Вильгельм смотрел на Улфи, когда тот осуществлял его единственную мечту. В этот момент Бегемот, давно считавший себя законченным циником, понял, что жестоко ошибался.

Гермес не мог видеть глаза эльфа, потому и остался в своем уме. Он с отвращением швырнул носки в валяющуюся на дороге Гертруду. От удара швы с треском разлезлись и пачки денег вывалились на асфальт. Всего лишь мгновение крот смотрел на кучу денег, которая иногда являлась ему в пьяных снах, а потом схватил Бегемота под руку и поволок в сторону города. Ни тот, ни другой ни разу не оглянулись назад.

Единственную фразу по дороге к городу произнес Гермес.

— Странно, но там были пачки дореформенных денег, которые уже лет десять, как изъяты из оборота. Их, конечно, и сейчас можно без проблем обменять, но что–то не вериться, что Улфи рассчитывался старыми банкнотами, — скорее высказал он мысли вслух, чем поделился ими со своим напарником.

Закончился день вполне предсказуемо, — грандиозной попойкой и бесконечными и бессмысленными рассуждениями на вечную тему: весь мир — дерьмо, или только та его часть, на которой обосновались разумные особи.

А в это время Вильгельм и Гертруда, бросив опостылевшую повозку, брели по пустынной дороге, одни на десятки миль вокруг. Шаг за шагом они приближались к своей общей мечте, блаженно держась за руки, как когда–то в далеком прошлом.

 

7

Несмотря на богатый жизненный опыт и события последних дней, Бегемот не спешил соглашаться с Вильгельмом по поводу жестокости жизни. Похмелье — вот по настоящему жестокая штука. И дело не в том, что от невыносимой боли раскалывается голова и желудок норовит вывернуться наизнанку. Дело в том, что в такие моменты ты прекрасно понимаешь, что для тебя действительно значимо в окружающем мире. Хорошо, если ты настолько возвысился над каждодневной суетой, что уже не видишь смысла вступать в конфликт с самим собой. Но если общество в той или иной мере все еще продолжает оказывать на тебя влияние, то от самого естественного во всем мире желания приходится отказываться и вести беспощадную изнурительную борьбу с собственным естеством. И это как раз тот случай, когда поражение гораздо приятнее победы. По крайней мере, даже тихая радость держится на почтительном расстоянии от «победителя», предпочитая общество «побежденного».

Бегемот боролся. И тихо завидовал своему собутыльнику Гермесу, которому в это утро не нужно было куда–то переться на идиотском велосипеде в компании директора бюро общественного спокойствия. К тому же, у крота был свободный рабочий график, и он не стыдился своих слабостей. Самое обидное, что у кота не было ни единого шанса на «проигрыш», и не потому, что Миклош на протяжении всего пути подозрительно поглядывал в его сторону, а потому что сам этот путь пролегал по национальному парку, в котором было проще найти клад, чем бутылочку холодного пива.

Миклош не был трезвенником, поэтому по прошествии получаса объявил привал. Бегемот почти свалился с велосипеда и принялся за предусмотрительно прихваченную с собой минералку.

— Миклош, ты мне, наконец, скажешь, куда мы премся? — спросил кот, когда его немного попустило.

Мышонок уже несколько раз за утро отвечал на этот вопрос, но смиренно ответил еще раз.

— На химический завод. Возможно, именно оттуда яд, которым отравили Несмеяна.

— Химический завод в национальном парке? — удивился кот.

— Ну да. Его содержание как раз полностью и возложено на этих химиков.

— А загрязнение окружающей среды? Или у вас в национальных парках только на автомобилях нельзя кататься?

— Никто ничего не загрязняет, — система очистки на заводе стоит больше, чем само производство.

— Какая же им выгода заниматься этим бизнесом?

— На месте узнаем, — соврал Миклош, заранее пробивший всю необходимую информацию, и сам приступил к расспросам. — Как твои успехи, на след еще не напал?

— Есть кое–что, — неопределенно ответил кот и снова взял инициативу в свои ватные руки. — Только, может, ты первый выскажешься?

Мышонок не стал упрямствовать, — все–таки кота нельзя было назвать его подчиненным.

— Несмеяна отравили средством для борьбы с паразитами. Средством, которое не соответствует стандартам нашей страны, да и не может соответствовать в принципе, — у нас просто не осталось паразитов. Тем не менее, у нас оно производится, — на экспорт в те страны, где требования к такого рода продукции пониже. Наша задача — выяснить, как зелье могло попасть к убийце Несмеяна.

— Не думаю, что это будет просто, — усомнился Бегемот. — А по делу гнусса Лео что–нибудь есть?

На лице Миклоша тут же появилось кислое выражение. Он даже потянулся за любимой сигарой, но, вспомнив о необходимости снова крутить педали, не стал ее раскуривать.

— Ничего. Сам понимаешь, то, что его все знали, не означает, что его жизнь кого–то интересовала, — ответил мышонок, но, спохватившись, добавил, — кроме социальных служб. Накануне смерти его видели на дороге в компании какого–то «возвышенного» эльфа. Но этот факт, вряд ли что–нибудь значит, — Лео любил приставать к случайным прохожим со всякой ерундой.

— Но у бочки Несмеяна накануне убийства тоже видели эльфа, — напомнил кот. — Кстати, а надкусы на яблоках действительно сделаны эльфом?

— Да, — неохотно ответил Миклош. Но потом его вдруг прорвало. — И директор химического завода тоже эльф. Кругом одни эльфы… Лучше бы уж пришельцы какие–нибудь…

— Да уж, при вашей–то толерантности это не к добру, — посочувствовал директору бюро общественного спокойствия Бегемот.

Миклош только зло сплюнул в сторону какого–то редкого растения. Потом молча уселся на велосипед и неспешно продолжил путь. Дождавшись, пока кот поравнялся с ним, он уже спокойно вернулся к теме расследования.

— Так что ты там накопал?

— Да так, мелочь, — ответил кот. — У погибшей эльфийки Альмы есть младший брат. Он как раз из «возвышенных».

О родителях Альмы Бегемот сказать не успел, — Миклоша рядом с ним уже не было.

Когда Бегемот добрался до места назначения, Миклош уже о чем–то беседовал с директором завода, встречавшим гостей у ворот вверенного ему предприятия.

Директор Альфред оказался личностью не менее выдающейся, чем сам химический завод посреди национального парка. Как ни пытался, кот так и не смог заметить ни малейших следов волнения на его лице. Альфред выглядел существом, полностью уверенным в том, что в этом мире нет неразрешимых проблем, по крайней мере, для него лично. Даже визит сыщиков он воспринимал всего лишь как возможность продемонстрировать самого себя. Пожалуй, внимание к своей персоне было единственным, чего ему не хватало. Коллектив предприятия был маловат и слишком давно сформирован, чтобы справиться с этой проблемой, а посторонние в этих местах показывались редко.

— Рад видеть вас в нашем парке, — приветствовал он Бегемота фразой, которую минутами ранее уже услышал мышонок.

При этом сами слова коту пришлось ловить, так как они, слетев с уст эльфа, пытались тут же вознестись к небесам. Туда же был устремлен и взгляд Альфреда, хотя Бегемот мог поклясться, что видел эльф в этот момент не облака, а его физиономию. И если объяснение этой странности сыщик вскоре нашел в косоглазии директора завода, то на раскрытие загадки слов — воздушных шариков ему понадобилось побольше времени. К тому же впечатления от самого завода постоянно отодвигали эту проблему на второй план.

Все строения на территории предприятия, вплоть до трансформаторных и компрессорных станций, представляли собой копии общеизвестных архитектурных шедевров. Только выглядели они слишком уж современно, но, похоже, именно так все и задумывалось. Скорее всего, архитектор таким образом пытался лишний раз убедить постороннего зрителя в надежности всего, что он видит.

— Сначала предполагалось выстроить все под природный ландшафт. Но это было бы слишком банально, — объяснил Альфред, с удовольствием следивший за реакцией сыщиков и искренне полагавший, что без его комментариев впечатление от увиденного будет неполным.

Потом он провел гостей в «Лувр», что, видимо, делал всегда в подобных случаях. Альфред даже остановился в том месте, откуда лучше всего была видна «Мона Лиза».

То, что увидели сыщики, нельзя было назвать простой репродукцией известной картины. В своем роде эта «Мона Лиза» сама была произведением искусства. Тончайшее стекло, за которым находилась копия, специальный газ и искусно подобранное освещение создавали впечатление объемности и реальности. Казалось, стоит всего лишь подойти поближе, протянуть руку сквозь не столько видимую, сколько ощущаемую дымку, и можно почувствовать тепло живого тела. Но в следующий момент мысль о такой возможности вызывала у зрителя дрожь и оцепенение, а улыбка Джоконды наполнялась иным смыслом.

Альфред, вдоволь насладившись выражением лиц сыщиков и почему–то заговорщицки улыбаясь, предложил продолжить путь. Не отрывая взгляд от «картины», гости последовали за ним. Не успели они сделать и несколько шагов, как прекрасное лицо стало рассеиваться, открывая взору зрителей безобразный череп, застывший в смертельном оскале. Восхищение на лицах сыщиков тут же уступило место ужасу. Именно на такой эффект и рассчитывал директор завода. Он даже непроизвольно хрюкнул от удовольствия. Если бы не изданный им звук, кот и мышонок, наверное, остановились бы. А так, они непроизвольно перевели взгляд на своего экскурсовода и приведенные в чувства ударной дозой ехидства сделали еще несколько шагов вперед. Альфред явно не ожидал этого и выглядел разочарованным. К тому же Мона Лиза снова приобрела привычные очертания и как–то обреченно улыбалась своим зрителям.

Заранее заготовленный комментарий у директора завода не прошел, и он попытался сымпровизировать.

— Ничего так самка, да? Впечатляет, особенно слабонервных. Как говорил кто–то из великих, от прекрасного до ужасного — один шаг. Кстати, вы не слышали такую версию, что большинство великих страдали косоглазием?

Сыщики дружно отрицательно покачали головами.

— Нет? — немного расстроился Альфред, но тут же вернулся в прекрасное расположение духа. — А моя супруга в какой–то умной книжке вычитала такой факт.

— У вас очень умная супруга, — искренне заметил Бегемот, вызвав понимающую ухмылку на лице Миклоша.

— Ну что вы, она просто красивая, — снисходительным тоном ответил директор завода.

Далее следовала картинная галерея с двумя рядами тихо гудящих машин, стилизованных под дубовые бочки и соединенных между собой прозрачными трубами по которым текла разноцветная жидкость. Несколько рабочих в гламурных комбинезонах внимательно следили за датчиками и демонстративно не замечали присутствия посторонних лиц.

Кабинет же директора завода резко контрастировал с увиденным ранее. Это был самый обычный офис руководителя без всяких изысков, — только все необходимое для плодотворной работы. Хотя и тут Альфред, усаживаясь в ультрасовременное кресло, не удержался от комментариев.

— Я, знаете ли, существо самодостаточное. Не люблю ничего лишнего. Так что не удивляйтесь простоте моего логова.

Гости и не удивлялись. Они наконец–то получили возможность приступить к делу, с которым явились в это необычное место.

— Скажите, кто является владельцем предприятия, если не секрет? — спросил Миклош.

— Тут нет никакого секрета, — заученно излучая искренность, ответил Альфред. — Собственником является благотворительный фонд «Друзья Либерии».

— А подробнее можно? — уточнил Миклош.

Еще до того, как он закончил свой вопрос, директор завода успел развести руками.

— Настоящие друзья обычно предпочитают не светиться. Не ради же славы они взялись за это дело.

— И в чем же состоит благотворительность? — вступил в разговор Бегемот.

— Тут все просто. Наш завод за мизерную плату принимает промышленные отходы с других предприятий Либерии.

— И использует их как сырье, а заодно экономит на налогах, — закончил за эльфа мышонок.

— Ну зачем вы так, — обиженно упрекнул его Альфред. — Мы ведь сэкономленные деньги вкладываем в социальные проекты. В национальный парк, например.

«Ну да, пойди, проверь, сколько на самом деле вложено в парк», — завистливо подумал сознательный налогоплательщик Миклош, но вслух произнес совершенно другое.

— Давайте перейдем к вашей продукции. Она ведь в Либерии не используется.

— Совершенно верно, — подтвердил директор завода, — вся продукция изготавливается на экспорт. В Либерии в ней просто нет потребности. А вот в менее развитых странах она пользуется огромным спросом. Мало кто может с нами конкурировать по цене и качеству.

— А может кто–то взять бутылочку зелья для личного пользования? — в лоб поинтересовался Миклош.

— Это абсолютно исключено, — чуть ли не по слогам ответил ему Альфред.

Мышонок, конечно, ему не поверил, но вынужден был признать, что еще никто не смотрел на него такими честными глазами. Возможно, все дело было в том, что искал его эльф где–то в небесах, но, как бы там ни было, Миклош посчитал непристойным высказывать вслух свои сомнения. Дальнейший разговор для следствия был неинтересен. Говорили в основном об искусстве, но без фанатизма, поверхностно. Благо в этом узком кругу не было его истинных ценителей, поэтому никто не почувствовал себя ущемленным.

Еще одно запоминающееся событие все же произошло. Когда Альфред, излучая сожаление по поводу скорого расставания, провожал гостей к воротам завода, Миклош обратил внимание на «Пизанскую башню» посреди выводка карликовых пирамид.

— А там у вас что? — спросил он, указывая на башню.

Досада легкой тенью проскользнула на лице директора завода.

— О, это очень интересная штука. Это специальная цистерна, в которой хранится уникальный растворитель. Я называю его «умным растворителем».

— Почему? — в один голос поинтересовались сыщики.

— Потому что в нем растворяется практически все, кроме золота, — ответил Альфред.

В этом месте сыщики ожидали услышать нечто наподобие хохота, но эльф выглядел очень даже серьезным.

— И в какое средство вы его добавляете?

— Да ни в какое. Мы его так продаем, крупными партиями. в некоторых странах этот растворитель пользуется стабильным спросом. Хотя я ума не приложу, что они в нем растворяют.

— И в какие страны вы его продаете? — зачем–то поинтересовался Бегемот.

Внятного ответа на его вопрос не прозвучало. К тому же директор уже довел сыщиков к воротам и, сославшись на занятость, поспешил откланяться. Почти всю обратную дорогу кот и мышонок делились свомим впечатлениями, в основном от «Моны Лизы». Не обошли вниманием и личность директора, и Пизанскую башню, только восхищенные комментарии сменились ироничными. В конце концов, сошлись на мнении, что архитектор, спроектировавший завод, обладал патологической склонностью к черному юмору. Потом Миклош что–то вспомнил и обратился к коту с вопросом.

— Кстати, Бег, а зачем тебе было знать, куда продают этот умный растворитель?

— В моем сказочном лесу в давние времена с помощью этого растворителя определяли принадлежность подозреваемых к эльфам.

— Это как? — не понял его мышонок.

— Очень просто, — невозмутимо объяснил ему кот, — опускали существо в емкость с растворителем и по результату делали выводы: если растворился, значит не эльф, если выплыл — значит, эльф.

— Но это же абсурд, — искренне возмутился Миклош. — Или ты хочешь сказать, что кто–то выплывал?

— Такие случаи в истории сказочного леса не зафиксированы, — все с тем же безразличием ответил кот.

Толерантный Миклош осуждающе посмотрел на своего друга.

— Ты так спокойно говоришь о таких безумных вещах. Неужели неприятности последних лет так на тебя подействовали? — Может быть, — пожал плечами Бегемот, — а может, все дело в неоднозначности некоторых обстоятельств этой старинной забавы. — И каких же? — Ну, например, доподлинно известно, что воплотил в жизнь идею с растворителем эльф. Подозреваю, что у него было гораздо больше оснований ненавидеть своих сородичей, чем у зверей и людей. А еще известно, что некоторые жертвы чуть ли не сами напрашивались на это испытание. — Наверное, какие–нибудь полоумные фанатики, для которых оказаться эльфом было страшнее смерти? — предположил ошарашенный мышонок. — Попадались и такие, но большинство составляли как раз практичные эльфы, — добил его кот. — Все дело в том, что их потомков уже никто не мог обвинить в эльфийском происхождении. Согласись, достаточно весомый стимул к самопожертвованию. — Ты законченный циник, Бег, — посочувствовал ему мышонок. — Тут ты ошибаешься, Миклош. Мне гораздо ближе экзистенциализм, — улыбаясь, возразил ему кот.

 

8

Когда–то в Либерии, как в любом уважающем себя государстве, было министерство культуры. Но, так как при этом отдельно существовала и развивалась сама культура, то с наступлением эпохи толерантности министерство культуры пришлось переименовать в министерство развлечений. С требованием переименования выступили сотрудники данного ведомства, пытавшиеся таким образом избавиться от малейших подозрений в том, что они управляют культурными процессами в обществе, а то и хуже, — контролируют и регулируют их.

С тех пор никому и в голову не приходило отождествлять массовые развлекательные мероприятия, о которых, как и прежде, заботилось министерство, с культурными, о которых не заботился никто, кроме самих деятелей культуры. Но потом появилось одно существо, человек по имени Финеас Барнум, который нарушил сложившуюся гармонию в духовной жизни общества. Нет, он не стал доказывать, что всякого рода развлечения тоже являются частью культуры общества, и не пытался культурные шедевры превратить в обычную попсу. Он просто изобрел нечто среднее, такой себе гибрид двух несовместимых явлений, — цирк. Уже на следующее утро после первого представления Финеас проснулся знаменитым. А многие деятели культуры ему вообще завидовали, удивляясь при этом, как им самим в голову не пришла такая простая идея, к тому же приносящая такую солидную прибыль. И самое главное, новое явление в духовной жизни общества нисколько не противоречило господствующим в нем принципам толерантности. В цирке каждый желающий всего лишь получал возможность показать самого себя, свои способности и таланты, раскрыть ту сторону своего естества, которая по каким–то причинам не была востребована в обычной жизни, и. в конце концов, просто получить свою частичку славы. Эта слава, за редким исключением, никогда не проживала больше нескольких дней, но оставляла неизгладимый след в душе самого героя.

Те же, кому действительно удавалось произвести фурор, становились штатными артистами цирка и в дальнейшем выступали перед публикой за очень приличный гонорар.

Сам Финеас Барнум основное внимание уделял организационным вопросам, связанным с функционированием его детища. На этом поприще он добился не менее выдающихся результатов, чем его ведущие артисты. Со стороны казалось, что для того, чтобы сложный механизм цирка пришел в движение и четко выполнил поставленную задачу, Финеасу достаточно всего лишь разок хлопнуть в ладоши. Но, наверное, Финеас не был бы Барнумом, если бы отказал себе в удовольствии лично выступать перед требовательной публикой. При этом ему должно было быть намного сложнее, чем остальным артистам, ведь он был создателем цирка, а значит, просто обязан быть лучшим. Но только должно… На самом деле Финеасу Барнуму не составляло большого труда быть лучшим, потому что он делал то, что было не по силам остальным. Он смеялся над публикой, да так, что она безропотно продолжала оплачивать ему это изысканное удовольствие. Он смеялся над публикой не потому, что презирал ее, а потому что она была частью окружающего его мира. Он смеялся над миром, потому что был не в силах его изменить. Он смеялся над миром, так как был уверен, что этот мир не сможет изменить его самого. Он смеялся над миром, так как точно знал, что однажды этот мир посмеется над ним самим.

Шоу Финеаса Барнума никогда не ограничивалось самим представлением. «Вся жизнь — это шоу, а представления — всего лишь его кульминационные моменты», — объяснял Финеас своим подчиненным, когда те не совсем понимали, что от них требуется. Ежедневные скандалы, сенсационные открытия и откровения артистов цирка освещались в средствах массовой информации Либерии чаще, чем прогноз погоды. При этом только в самом начале Барнуму приходилось стимулировать интерес журналистов, потом отсутствие упоминания о цирке стало признаком дурного тона. Когда однажды Барнум и его подопечные всего лишь на три дня исчезли из поля зрения общественности, пресса и телевидение просто сошли с ума. Тот бред, который они несли в массы, Финеас еще долго использовал во время своих представлений. Отдельное место занимало издание всякого рода мемуаров и биографий. Один только Барнум издал десять вариантов собственной биографии, называя каждый следующий истинным, а предыдущий — сфальсифицированным. А еще, если в Либерии появлялось какое–то необычное существо, практически никто не сомневался, что вскоре его можно будет увидеть в цирке. Когда Барнума спрашивали, почему его привлекают всякого рода уродства, он отвечал буквально следующее: «Стоит дешевле, а продается — лучше». Финеас, конечно, мог бы добавить, что граждан тянет к уродливому потому, что прекрасное для большинства из них просто недоступно, но он был не настолько глуп, чтобы одним махом настроить против себя и тех, кому доступно прекрасное, и тех, кто предпочитает уродливое. В конце концов, в его труппе были не только уродцы, но и обыкновенные выдающиеся личности, вроде крокодила, которого в детстве потеряли родители. Потом, пытаясь отыскать их, крокодил заблудился и случайно совершил переход через северный полюс. Во время перехода крокодил отморозил себе мозг и теперь никак не мог выучить таблицу умножения. Его номер в том и состоял, что зрители задавали ему простенькие примеры умножения, а он давал на них неправильные ответы. Каждый раз толпа напряженно предвкушала фиаско крокодила, но тот прекрасно понимал, от чего зависит его карьера, и на всем ее протяжении так ни разу и не ответил правильно.

Здание цирка тоже было не совсем обычным. Построено оно было по проекту Барнума и представляло собой огромную деревянную лодку с какими–то щелями вместо окон. Здание, конечно, было выстроено не из дерева и окна в нем были нормальные, но Барнуму пришлось принять не одну комиссию, прежде чем все ответственные лица окончательно убедились в соблюдении даже самых незначительных требований. Попасть в цирк зрители могли только через центральный вход, к которому вела длинная эвкалиптовая аллея. Финеас часто стоял на балконе здания, словно на капитанском мостике, и с улыбкой наблюдал за тем, как толпа, словно огромный змей, вползала во чрево его детища.

Во время представления Барнум постоянно перемещался по залу, не задерживаясь подолгу на одном месте. Начинал он обычно с ложи для почетных гостей. Там за бокалом шампанского Финеас представлял высоким гостям своих новичков, красочно расписывая их достоинства и предсказывая звездную карьеру. Потом, даже если новичок не был востребован самим Барнумом, он без труда находил место в одном из расплодившихся клонов. Таким образом, Финеас не только помогал неперспективным исполнителям, но и заодно решал проблему конкуренции. За своими артистами Барнум наблюдал уже из зрительного зала, постепенно, по мере приближения финала, спускаясь все ближе к манежу. Когда подходил момент его выступления, он появлялся на арене не из–за кулис, как остальные актеры, а из первых рядов, дружески подбадриваемый своими новыми знакомыми. Каждое представление Финеас повторял один и тот же путь, но еще никто не крикнул убийственную фразу: «Все это уже было». Даже он сам.

Вот только рано или поздно все заканчивается. У Барнума по этому поводу было всего лишь одно замечание, — он хотел, чтобы для него действительно закончилось все, все сразу. Не так уж и мало, если хорошо подумать, но Финеас умел договариваться.

«Все это уже было», — подумал Барнум, когда увидел в толпе эльфийского рыцаря. И эта мысль устроила тревожный перезвон в его голове. Финеас едва ли не в первый раз нарушил традицию и не появился в зале с началом представления. Вместо этого он закрылся в собственном кабинете и нарушил еще одно правило, — откупорил бутылку своей любимой дубовой настойки. «Все это уже было», — подумал Финеас, опрокидывая очередную порцию спиртного.

Настойка не пьянила его, а только помогла взять себя в руки. «Я знаю, что будет», — сказал сам себе Барнум, опорожнив бутылку.

Настало время выступления Барнума. Зрители и работники цирка по привычке высматривали Финеаса в зале. Осветитель не выдержал напряжения и привычным движением вырубил верхний свет. Мощные лучи прожекторов беспомощно заметались по рядам, слепя зрителей и подчеркивая необычность происходящего. Потом послышался нарастающий гул, словно откуда–то с невидимых верхних рядов на манеж накатывалась снежная лавина. Перепуганный осветитель без всяких указаний нервным рывком снова врубил основной свет. Ослепленная толпа на какое–то мгновение притихла. В этот момент и раздался истерический крик какой–то слишком впечатлительной и глазастой самки.

— Вот он, — заорала она, поднявшись со своего места и указывая рукой в направлении кулис. Через секунду сотни пар глаз уставились на Финеаса Барнума. Тот в свою очередь, как ни в чем не бывало, закурил сигарету и сделал несколько шагов вперед. Затем снова остановился и стал, прищурившись, кого–то высматривать в толпе. Первая попытка успехом не увенчалась, и огорченному Финеасу пришлось переключиться на ближайших к нему зрителей.

Многие из них были настоящими фанатами цирка и владельцами сезонных абонементов. Почти каждого из них Барнум знал лично и при каждом подходящем случае задействовал в своих выступлениях. Не оставил он их без внимания и в этот раз.

Для начала Финеас подошел к старухе–барсучихе, которая обычно наблюдала за всем происходящим с каменным выражением лица. При этом свои седовласые ноги она прятала под безразмерными гольфами и под креслом, а руки неизменно покоились на антикварной сумочке, доставшейся ей в наследство от бабушки. Можно было подумать, что в сумочке лежит что–то ценное, но благодаря Барнуму завсегдатаи цирка знали, что ничего кроме калькулятора, дневника из далекой молодости и старых вырезок из журнала «Не люблю готовить» там нет.

Сегодня барсучиха сидела в том же наряде и в той же позе, но с другим выражением лица. Точнее, этих выражений было два: сквозь презрительно–осуждающее то и дело прорывалось торжествующе–ехидное.

— У вас сегодня знаменательный день, Агнесса? — предположил Барнум и сделал очередную затяжку.

Барсучиха ничего не ответила, но сдерживать вырывающийся наружу восторг ей становилось все сложнее.

— У госпожи Агнессы сегодня знаменательный день, — обратился к ничего не понимающим соседям старухи Финеас. — Наконец–то произошло то, ради чего она так долго сюда приходила, — я упал в ее глазах, закурив сигарету в общественном месте. А она ведь давно уже говорила своим подругам, что они слишком хорошего мнения обо мне, что человек просто не может быть порядочным. Нет, конечно, госпожа Агнесса не только для этого покупала сезонный абонемент. Она еще и разные чудеса обожает, так что в цирк ходить не перестанет, а наоборот, будет посещать с еще большим удовольствием. Вот ведь в чем парадокс: законы природы, по ее мнению, нарушать можно, а общественные — нет.

Специально для старухи Барнум сделал еще несколько затяжек и, повернувшись спиной, направился к противоположным рядам. В центре манежа был устроен небольшой бассейн, который приходилось обходить, перемещаясь по арене. Но сегодня Финеас будто не заметил рукотворного водоема, — он пошел прямо по воде, едва касаясь ее поверхности. Зал застыл в изумлении. Даже на галерке было слышно, как выброшенный Барнумом окурок шлепнулся в воду.

— Мафусаил, дружище, рад видеть вас, мой тайный летописец. Хорошенько запоминайте все, что сегодня произойдет, — забывчивости потомки вам не простят, — обратился Финеас к перепуганному скунсу в первом ряду, готовому в любой момент испортить воздух. — Кстати, вы не заметили сегодня ничего необычного, например, эльфийского рыцаря в зале?

В этот момент скунс представлял собой живое воплощение отчаяния. Впервые он ничем не мог помочь своему кумиру. Мафусаил был настолько огорчен, что на миг потерял над собой контроль. Барнуму пришлось отступить на несколько шагов, тогда как соседям скунса деваться было некуда.

— Он здесь, — раздался откуда–то из верхних рядов торжествующий возглас, тут же подхваченный многоголосым эхом.

— Вот видите, вы зря нервничали, мой друг. В Либерии всегда найдется кому ответить на ваш вопрос, — успокоил Барнум скунса и только после этого посмотрел туда, где словно каменный истукан сидел молодой эльф в рыцарских доспехах ордена возвышенных.

— Не желаешь составить мне компанию? — громко спросил его Финеас.

Эльф не то что не ответил, а даже не шелохнулся. Меньше всего ему сейчас хотелось оказаться на манеже, да еще и в компании странного циркача. Но сила сотен пар глаз, требующих зрелища и направленных на эльфа, в конце концов, вытолкнула его на арену. Пока эльф не спеша и стараясь не смотреть по сторонам, спускался по ступенькам навстречу улыбающемуся Барнуму, тот незаметным движением подал сигнал своим подчиненным. Из–за кулис тут же вынесли два удобных кресла и поставили так, чтобы сидящим в них было видно весь зал. Через несколько мгновений циркач и рыцарь стали этими «сидящими».

— Как твое имя, юноша? — спросил Барнум.

— Вольфганг, — ответил эльф, усиленно разглядывавший что–то у себя под ногами.

— Наверное, так тебя назвал отец? — предположил Финеас, пытаясь понемногу разговорить своего собеседника.

— Нет, — отрицательно покачал головой тот. — Так меня нарекли братья–рыцари в замке. При рождении меня назвала мать. Марио, — в честь любимого героя–любовника из какой–то мыльной оперы. Отец не возражал. Он вообще никогда не возражал матушке, просто не догадывался об этом.

— Да уж, — задумчиво протянул Финеас. Потом собрался что–то добавить, но счел напрашивавшееся замечание нетактичным и вместо него назвал свое имя. — А меня зовут Финеас Барнум. Я владелец этого цирка.

Барнум сопроводил свои слова широким жестом. Эльф мгновенно уловил двусмысленность сказанного. Ему очень хотелось задать уточняющий вопрос, но пришлось ограничиться понимающей улыбкой. Это была первая улыбка Вольфганга за очень продолжительное время. Потом последовал первый взгляд в зал. А посмотрев, эльф долго не мог выйти из процесса созерцания. Он еще никогда не видел столько уродливых лиц одновременно.

— А отсюда все выглядит немного иначе, — произнес он вслух.

Барнум понял его без дополнительных разъяснений.

— Привыкай, — теперь так будет всегда. Так бывает, когда твое место на манеже, а не в зрительном зале.

— Вот уж никогда не мог подумать, что мое место среди клоунов, — иронично заметил эльф.

— Я же говорю, — твое место на манеже. А клоуны… — Финеас взял паузу, чтобы с грустью и сочувствием посмотреть на ничего не понимающих зрителей. — Весь этот мир создан клоуном. Так что…

— Мир прекрасен, — без фанатизма возразил ему Вольфганг.

— Возможно, мы говорим о разных мирах, — не стал спорить с ним Барнум. — Кстати, хотел спросить, что привело тебя в цирк. Твои «возвышенные» собратья не часто радуют нас своим присутствием.

— Мои родители несколько дней назад покинули Либерию. В доме чего–то стало не хватать, вот я и решил сходить в цирк.

— Ну и как, попустило?

— Даже чересчур.

Финеас и Вольфганг еще долго говорили о своем, непонятном для сотен зрителей. Наверное, благодаря этой непонятности в цирке и царила полная тишина. Кто–то усердно продолжал прислушиваться к словам, стараясь не пропустить тот момент, когда прозвучит что–то смешное. Кто–то делал вид, что все понимает и, заговорщицки ухмыляясь, наслаждается интеллектуальной беседой. Остальные просто молча поддерживали компанию. И только несколько существ не ждали ничего смешного, потому что действительно понимали, о чем речь и чувствовали себя очень неуютно в этой притихшей компании. В тот момент этим немногим ничего так не хотелось, как оказаться рядом с Финеасом и Вольфгангом, но они не решались даже просто встать и уйти.

И все–таки зрители были вознаграждены за терпение. То, что произошло дальше, впоследствии позволило каждому из них, подбирая на свое усмотрение интонацию и выражение лица, заявлять: «Я был на том представлении, я видел, как все произошло».

— А как у тебя получается ходить по воде? — спросил эльф Барнума. Спросил лишь потому, что устал от разговора, устал от того потока мыслей, который на него обрушил циркач, устал формулировать достойные ответы и собственные суждения, устал разглядывать толпу в зале, всем своим видом подтверждающую правоту собеседника и сомнительность аргументов самого эльфа. Лишь заметив, как по зрительским рядам прокатилась судорожная волна, Вольфганг понял, что не угадал с вопросом. И действительно, в Финеасе снова проснулся артист, решивший не просто ответить на поставленный вопрос, а еще и повторно продемонстрировать тот же номер на потеху растерянной публике. Барнум поднялся со своего места и медленно подошел к бассейну. Остановившись у его края, он повернулся к Вольфгангу и подмигнул.

— Нет ничего проще. Ты должен знать, что можешь это сделать, а зрители должны верить в чудо и в тебя. Второй раз будет немного сложнее, — они уже тоже знают, — сказал Барнум и в подтверждение своих слов снова отправился гулять по воде.

Наверное, Финеас Барнум все–таки знал далеко не обо всем, а публика больше верила в чудо, а не в него лично. А может эта вера была гораздо сильнее, чем он предполагал. В общем, опять случилось чудо, но не то. Финеасу не удалось сделать и шагу по поверхности воды, — в соответствии с законами природы он пошел ко дну. Но на пути к нему растворился, исчез, полностью, оставив на память о себе только маленькое облако дыма… Для неподготовленных зрителей это оказалось уже слишком, и большинство из них оцепенело от шока. Именно этим очевидцы и специалисты потом объясняли, как огню удалось при таком скоплении живых существ незаметно пробраться в зрительный зал.

Огонь не стал набрасываться на зазевавшихся жертв с остервенением голодного хищника. Огонь действовал с холоднокровием законченного садиста, не разменивающегося по мелочам. А всю грязную работу обезумевшие от страха зрители сделали за него. Возвышенный эльф Вольфганг оказался единственным зрителем на этом ужасном представлении. Все из того же кресла он не отрываясь наблюдал за тем, как изнеженная либерийская публика рвала друг друга на куски, затаптывала в бетон и выбрасывала на манеж. А в это же время те, кто оказался сильнее, наглее и просто живучее, вываливались из разинутой пасти огромной полыхающей деревянной лодки бесформенными кусками блевотины, омерзительно воняющими первобытным страхом и разлагающимся враньем. Тем самым враньем, из которого, как из дерьма, столетиями кропотливо воздвигались моральные устои толерантного либерийского общества.

Когда все было кончено, министр здраворазвития Савонорола решил лично посетить цирк. В сопровождении многочисленной свиты он вошел в изуродованное здание и, стараясь не наступать на обуглившуюся плоть, спустился к почти не пострадавшему от огня манежу. Там министр долго смотрел в пустой бассейн, но так и не решился задать самый волнующий для себя вопрос: «куда же подевался Финеас Барнум?». Потом он подошел к уцелевшим креслам, с которых открывался отличный вид на зрительный зал.

— Кто–то должен ответить за все, — сказал он то ли самому себе, то ли свите. И пока министр смотрел на печеное яблоко в одном из кресел, в его мозгу уже зарождались первые идеи по этому поводу.

 

9

«Почему загорелся цирк Барнума и куда подевался сам Финеас?», — вот два вопроса, которые задал себе и окружающим практически каждый либериец. Как только закончились все траурные мероприятия, связанные с жертвами пожара, началось бурное обсуждение этих вопросов в обществе. Десятки версий были озвучены в средствах массовой информации, и у каждой из них появлялось множество сторонников. При этом между самыми бредовыми из них и самыми резонными не было ни малейшей разницы, потому что все они оставались просто версиями, не спеша обзаводиться более–менее правдоподобными подтверждениями. В общем, события в цирке можно было отнести к тем немногим случаям в истории Либерии, которые так и остались загадкой. Можно было бы, если бы не одна версия… даже не версия, а так, предположение. Но предположение, которое никто не спешил озвучивать. Причиной тому была пресловутая либерийская толерантность. Никто не решался публично связывать трагедию в цирке с возвышенным эльфом, последним собеседником Барнума. Даже следователи по нашумевшим «фруктовым убийствам» отнюдь не обрадовались печеному яблоку, найденному на месте трагедии. Они только окончательно засекретили материалы следствия. Поиски молодого эльфа, конечно же, велись, но настолько осторожно, что возникали серьезные сомнения в их положительном результате. По крайней мере, пути сотрудников бюро общественного спокойствия и Вольфганга ни разу не пересеклись. Мышонку–альбиносу Миклошу как никогда ранее нужен был слон для визита в посудную лавку, но все его намеки на эту тему Бегемот игнорировал.

И дело было не в том, что кот не хотел искать эльфа. Наоборот, он его искал и куда тщательнее, чем сотрудники бюро. Но не для того, чтобы сдать Миклошу и даже не для разговора, — Бегемот всего лишь хотел, чтобы Вольфганг все время был под его контролем. Слишком часто он оказывался в ненужных местах, если это действительно был он. Кот допускал, что жестокое убийство сестры сильно повлияло на психику молодого рыцаря, но не настолько же, чтобы так глупо подставляться раз за разом. Последний же случай в цирке вообще был из разряда необъяснимых.

Вместе с тем, по мнению Бегемота, последние события должны были ускорить развязку. Тот, кто оставил на пепелище очередное яблоко, похоже не учел силу либерийской толерантности. Уж очень явно все указывало на связь пожара с серией убийств. Огромный заголовок " во всем виноваты эльфы!!!» так и просился на первые полосы газет, но либерийское общество в очередной раз промолчало. И все же в этой тишине уже явственно ощущалась нервозность. Нужен был последний толчок, должен быть последний толчок, и Бегемот ждал его в самое ближайшее время.

Гермес бросил на стол несколько газет, еще пахнущих типографской краской, и плюхнулся в кресло. Даже не посмотрев в его сторону, Бегемот молча развернул одну из газет и стал изучать первую полосу.

— Там ничего нет, — остановил его исследования крот. — Четвертая полоса, маленькая заметка в правом верхнем углу.

В небольшой статье упоминались недавние убийства, но в очень необычном ракурсе. Автор обращал внимание на то, что Лео, Несмеян и Барнум были существами одинокими. Что из этого следует, автор не объяснял, как не объяснил и то, почему он отнес Финеаса Барнума к жертвам убийств. Основное внимание акцентировалось на том, что родственники были только у первой жертвы: родители и брат — возвышенный рыцарь. Заканчивалось все упреком обществу в целом за то, что оно не побеспокоилось о родственниках погибшей, не проявило сострадания и не поддержало в трудную минуту. Во второй газете на последней полосе была помещена статья побольше. Повествовалось в ней о яблоках. Где–то в средине статьи, как бы между прочим упоминалось то обстоятельство, что недавно яблоки были найдены в местах извращений. Автор даже возмущался по этому поводу. Мол, как это цинично подбрасывать такой изысканный фрукт в подобные места. После этого рассказывалось о том, как много символических значений у яблока. Например, для эльфов оно символизирует их отличие от остальных разумных видов.

— Странные статьи, особенно если рассматривать их вместе. Но их появление может быть и обычной случайностью. Тем более, кто обратит внимание на небольшие заметки на последних полосах? — равнодушным тоном прокомментировал прочитанное Бегемот, сознательно провоцируя Гермеса.

Как и предполагал кот, у крота в рукаве оказалась козырная карта, которую нечем было крыть. Гермес картинно бросил на стол два листа с текстом. Бегемот снова принялся за чтение, на этот раз не удержавшись от ехидной ухмылки. В свою очередь, Гермес не удержался от объяснений еще в процессе чтения.

— Статья не дописана, но она точно появится в следующем выпуске самого популярного либерийского еженедельника и на первой полосе.

Бегемот не угадал только рабочее название статьи. В остальном все было вполне предсказуемо: мельчайшие подробности фруктовых убийств и критика ответственных за раскрытие преступления лиц. Особенно издевательски автор прошелся по персоне приглашенного консультанта. Прочитав о своих недостатках, кот отложил листы в сторону.

— Кто нацарапал эту статейку, меня не интересует. А вот кто ему слил всю информацию — даже очень. Если ты узнаешь…

— Я уже узнал, — перебил его Гермес. — Эрик, первый заместитель директора бюро общественного спокойствия. Мало того, он сам проявил инициативу.

Бегемот надолго умолк, анализируя полученную информацию.

— Странно, — коротко подвел он итог своим размышлениям.

— И я о том же. Эльф сливает эльфа, — такого я и не припомню. Можно конечно все списать на патологическую честность и принципиальность, но я не стал бы этого делать.

— Мы и не станем. Вечером сходим к нему и все узнаем из первоисточника.

В ответ крот иронично покачал головой.

— Не думаю, что это будет так просто. К тому же, тебе придется идти самому.

— Боишься? — удивленно спросил кот.

— Нет, просто эту информацию Эрик слил мне, — ответил Гермес и, посмотрев на собеседника честными глазами, начал оправдываться. — Это всего лишь бизнес, Бег. А я в нем далеко не последний.

Крот еще долго рассуждал на тему значимости тех или иных поступков и разрушающей роли денег, но Бегемот его уже не слышал. Закурив ментоловую сигарету, он просто принялся разглядывать своего компаньона, как репродукцию «Моны Лизы» на химическом заводе несколькими днями ранее.

Заметив, наконец, что Бегемот его не слушает, Гермес обиженно фыркнул и умолк. Кот получил возможность вернуться к насущным делам.

— Раз тебе будет стыдно смотреть одновременно в глаза мне и Эрику, то может быть, сделаешь для меня другую работу? — крот едва успел согласно мотнуть головой, прежде чем Бегемот продолжил. — Узнай, где можно найти директора химического завода Альфреда. И желательно до того, как я отправлюсь к Рыжему. Хочу переброситься с ним парой слов.

Самодовольное выражение демонстративно медленно водрузилось на лице крота. А тело его в сладостной неге растеклось по спинке кресла.

— Кто же не знает великого Альфреда, — начал изображать из себя усталого светского льва Гермес. — Альфред — живое воплощение великой асимметрии мироздания. Это не я его так назвал, а жена однажды ночью, будучи не в силах скрыть свои впечатления от процесса соития. Умная, кстати говоря, самка. Знаешь, мой друг Несмеян, пока был жив, приняв на грудь, любил помечтать о разных уникальных амбициях, которые появятся ниоткуда и спасут мир и самого Несмеяна. Так вот, когда я смотрел на Альфреда, именно это немного дебильное словосочетание лезло мне в голову. Он просто соткан из уникальных амбиций, и только из них. Например, он косит на один глаз. Второй глаз — в норме. С помощью линз можно легко устранить этот дефект. Он и устранил, — скосив с помощью линзы и второй глаз. А все потому, что все выдающиеся личности были косоглазыми и только у него, единственного среди всех них, глаза косили в небеса. Не знаю, насколько этот факт достоверен, но так Альфреду однажды ночью сказала жена, когда была не в силах скрыть свои впечатления от процесса соития. Да уж, умная самка. Вот к Альфреду я бы с тобой сходил с удовольствием, чтобы увидеть ее и заодно поймать несколько слов. Но, увы, видно не судьба нам сегодня поработать вместе. Дело в том, что Альфреда уже несколько дней никто не видел. Жена в шоке, подчиненные — в растерянности, кредиторы — в гневе.

— Зато тебе никуда ходить не надо, — язвительно заметил кот, — можешь спокойно нажраться сегодня вечером.

— Какое там нажраться! У меня статья горит, работы по горло, — наигранно возмутился Гермес. — Кстати, а зачем тебе понадобился Альфред?

— Из газет узнаешь, — сходу отшил его кот и, закурив очередную сигарету, отключился от внешнего мира.

А Гермес, конечно же, соврал, — выйдя из номера Бегемота, он отправился прямиком в бар. И вышвырнули его оттуда далеко за полночь. Бегемот же потратил все это время с куда большей пользой для дела, потому и проспал остаток ночи с чувством выполненного долга, а не с ощущением Большого Взрыва в мочевом пузыре и черной дыры в голове.

Эрик оказался немного лучше, чем о нем думал Бегемот. Он врал, но не злился, если ему не верили; он был карьеристом, но смотрел под ноги не реже, чем вверх; он был циником, но аргументировал это действительно философски; наконец, он был эльфом, но только один день в неделю. О Бегемоте Эрик лучше думать не стал, но у него и не было для этого никаких оснований.

Увидев Эрика, Бегемот разве что хвостом не вертел от радости. Если бы в этот момент кто–нибудь смотрел на кота со стороны, то вспомнил бы все самые лучшие слова по теме межличностных отношений, но на ум Рыжему приходили только плохие. «Если кто–то встречает вас бурным немотивированным излиянием радости, это может означать только одно, — этот кто–то узнал о ваших проблемах раньше вас», — это было одно из самых любимых изречений Эрика, к тому же еще ни разу не высказанным вслух. Эрик вообще был немногословным, в отличие от большинства своих сородичей.

Вот и сейчас, не взирая на необычность ситуации, он без лишних расспросов согласился сопроводить Бегемота на химический завод и даже предложил использовать для этой цели свой служебный автомобиль, чем очень удивил заезжего кота. О причинах такой реакции Эрик догадался почти сразу, но на незаданный вопрос Бегемота ответил только на полпути к заводу.

— В особых случаях, как то в интересах общественного спокойствия или в иных форс–мажорных ситуациях, нарушение природоохранного законодательства допускается. Природа, если уж на то пошло, в состоянии сама о себе позаботиться, а вот разумные существа — далеко не всегда. Прогулка на химический завод на ночь глядя да еще и в таком составе — чем не форс–мажорные обстоятельства? Да и причиной тому какое–то не очень разумное разумное существо или я не прав?

— Не совсем, — не без удовольствия ответил ему Бегемот. — Разумных существ два, и обоих я не стал бы называть глупцами. Ну, может быть, одного из них и можно отнести к неразумным, но я не стал бы этого делать. В конце концов, у него очень умная супруга, а сам он — существо цельное, без изъянов.

— Вы об Альфреде? — даже не моргнув глазом, спросил Эрик.

— Вы очень догадливы, — отвесил ему комплимент Бегемот.

— Просто в Либерии не так уж много действительно умных жен, о которых может узнать заезжий эксперт. — Пожав плечами, ответил эльф. Ему очень хотелось сказать вместо «эксперт» «проходимец». Настолько хотелось, что он даже мысленно представил себе, что сказал. Вдоволь посмаковав иллюзию, Эрик вернулся в реальность. — А кто второй?

— Финеас Барнум.

Заместитель директора бюро общественного спокойствия снова взял паузу, но уже по другой причине. Правда, внешне ему почти удалось скрыть легкое замешательство, вызванное услышанным именем. Но этого «почти» вполне хватило коту для определенных выводов.

Говорить ради приличия смысла не было, и оставшуюся часть пути молчали. Продолжили молчать и возле «пизанской башни» с растворителем, но это молчание уже больше напоминало сюрпляс, — продолжение разговора было неминуемым, но тот, кто заговорит первым, сходу оказывался в проигрышном положении. Бегемот терял меньше.

— В этой емкости растворитель…

— Я знаю, что в этой емкости, — довольно грубо перебил его эльф.

— В этом растворителе растворяется все, кроме золота и органического стекла, — невозмутимо продолжил Бегемот. — Именно из органического стекла сделан бассейн в цирке. Если бы Барнум не был натурой самодостаточной, я думаю, на дне бассейна были бы обнаружены какие–нибудь золотые побрякушки. Но у него действительно практически не было изъянов, так что никаких улик остаться не могло.

— Так зачем же вы меня сюда притащили? — снова перебил его Эрик, но реакция кота не изменилась.

— Но к нашему счастью, был в этом несовершенном мире еще и Альфред, личность, конечно же, тоже самодостаточная, но не совсем. Так что, если заглянуть на дно этой оригинальной емкости, то можно обнаружить довольно приметную оптическую линзу. Чем Улфи не шутит?

Даже при искусственном освещении было хорошо видно, как лицо Эрика наливается кровью. Эльф понимал, что кот провоцирует его, — при этом он, как лицо неофициальное и неответственное, мог блефовать, а мог и зажимать в своем шершавом кулачке «неубиенные истины».

— От вас так и прет ненавистью к эльфам, — ляпнул так и не сориентировавшийся Эрик.

Бегемот только улыбнулся в ответ на столь страшное в либерийской среде обвинение. Он уже давно приметил, что обвинение в ксенофобии в толерантном либерийском обществе было равнозначно признанию собственной неправоты, но как это ни странно выглядело со стороны, очень часто помогало ускользнуть от ответственности. Бегемот либерийцем не был, даже глубоко в душе.

— Ну, разве можно ненавидеть эльфов? — наигранно возмутился кот и взял паузу, будто ждал ответ на свой глупый вопрос.

— Вам можно, — брякнул очередную глупость Эрик.

— Спасибо, — искренне поблагодарил его Бегемот и продолжил. — Так что, будем заглядывать на дно емкости или ограничимся теорией? В конце концов, вряд ли кому–то в Либерии еще нужна эта линза. Разве что одной очень умной самке, как память.

— Чего вы хотите? — угрюмо спросил Эрик.

— Не так уж и много, — меня устроит даже до банальности тривиальный ответ на один–единственный вопрос: зачем эльфу понадобилось подставлять эльфа?

Несколько мгновений Бегемот был уверен, что Эрик скорее нырнет в «пизанскую башню», чем ответит на поставленный вопрос. Но Эрик был эльфом только один день в неделю, в один строго определенный день, до которого было еще далеко.

— Меня попросили об этом влиятельные члены эльфийской общины.

— Я почему–то так и подумал, — не упустил возможности поиздеваться кот.

Злобное выражение не продержалось на лице Эрика и нескольких секунд, сразу же уступив место смирению, которое вязалось с обликом заместителя директора бюро общественного спокойствия чуть ли не меньше чем искренность.

— Все именно так и есть, — как–то вяло попробовал убедить его эльф, будто устал это делать по несколько раз на день. — Они уверены в невиновности Вольфганга и считают, что доказать ее не составит особого труда. Тем самым последние недоброжелатели эльфов вынуждены будут умолкнуть навсегда, а Вольфгангу уготована вечная слава героя–мученика. И чем быстрее все закончится, тем лучше. Это все, что я могу вам сказать.

— Это и так больше того, на что я рассчитывал, — честно признался Бегемот и не задал больше ни одного вопроса. В награду Эрик доставил его на своем автомобиле обратно в город.

Засыпая в ту ночь, Бегемот был уверен в нескольких вещах: Вольфганг невиновен, Эрик не врал, рассуждения эльфов не лишены здравого смысла, и эльф никогда не сдаст эльфа. Но не прошло и часа после пробуждения, как от этой уверенности не осталось и следа. В роли разрушителя вполне предсказуемо выступил убежденный экзистенциалист Гермес.

Гермес впервые за время знакомства с Бегемотом оказался в номере раньше, чем запах пота и перегара. Даже характерная одутловатость лица куда–то подевалась. И вообще, кот впервые в жизни увидел взбешенного крота.

— Что ты вчера вытворил? — заорал он на иностранного эксперта так, словно перед ним какой–нибудь посыльный–неумеха.

— Нужно было не бухать, а составить мне компанию, тогда бы и голова не болела, и был бы в курсе всех событий, — упрекнул его Бегемот, переворачиваясь на другой бок.

— Ты просто мне завидуешь, алкаш–неудачник. И голова у меня уже не болит, и это ты — не в курсе событий.

Нехорошее предчувствие заставило кота развернуться обратно. И действительно, как только он принял предыдущее положение, брошенная кротом газета встретилась с лицом Бегемота. В этот раз нужная заметка была именно на первой полосе в рубрике «сенсация». Кот начал читать вслух:

" Еще одна тайна эльфов стала достоянием широкой общественности благодаря неизвестному борцу за всеобщую толерантность. И чем раньше будут раскрыты оставшиеся тайны этого древнего народа, тем скорее исчезнут последние барьеры, разделяющие разумных существ, и наступит эра всеобщего взаимопонимания и любви. Сегодня каждый либериец сможет познакомиться с текстом одного из самых легендарных эльфийских произведений «Песней Розы». Множество легенд и мифов связано с этой песней. Многие просто не верили в ее существование, а кое–кто критиковал ее, даже не будучи знакомым с текстом. Мы не ставим перед собой цель доказать истинность предложенного текста или оценивать его как произведение искусства. Мы предоставляем уникальную возможность каждому сделать это самостоятельно».

Далее следовал текст «Песни Розы», после прочтения которого Бегемот дал исчерпывающую характеристику Эрику Рыжему.

Гермес с удовольствием поддержал все сказанное котом. Теперь он мог себе это позволить, — заказанная ему статья потеряла все свое историческое значение.