Многие уверены в том, что если не знают, то, по крайней мере, представляют себе в общих чертах, что такое настоящая депрессия. Не та, которая вызвана невозможностью осуществить простое и понятное желание выпить или совокупиться. Даже если в это время где–то рядом с вами кто–то заливается горячительными напитками, совершенно не замечая маленькое страждущее существо, преданно и с надеждой заглядывающее ему в глаза. Или вместо обещанной взаимности кто–то самым циничным образом совокупил вас по своему усмотрению в одностороннем порядке и с тем и оставил все в том же состоянии духовной неудовлетворенности. Скорее всего, в таком случае вы просто от безысходности займетесь философствованием о смысле бытия и придете к неутешительному выводу о несовершенстве и несправедливости окружающего мира. Довольно подробно такое состояние описал Адольф Павлов в своей работе, посвященной условным рефлексам. Причину подобных бед он узрел в феномене так называемого рефлекса «совокупи ближнего своего». Именно от подавления или развития этого врожденного инстинкта, по его мнению, и зависело во многом поведение каждого отдельно взятого индивидуума. Иными словами страдание или наслаждение находятся в причинно–следственной взаимосвязи с данным рефлексом. Цинизм же выводов Павлова состоял в том, что «непоеный» или «совокупляемый» не только сам виноват во всех своих страданиях, но и подсознательно стремится к ним. Точнее, все эти страдания нужны ему лишь для того, чтобы прикрыть свою потребность быть «непоеным» или «совокупляемым». Когда кто–то попробовал возразить ему, что нужно быть идиотом, чтобы сознательно подавлять в себе чуть ли не «инстинкт счастья», Адольф вполне резонно возразил, что матушка природа, в отличие от некоторых своих детей, не «пальцем деланная». Она гениально предвидела, что, сделав принцип «совокупи ближнего своего» одним из определяющих бытие, она тем самым неминуемо подтолкнет индивидуумов к самоорганизации и общественному существованию. Так как именно общество вольно или невольно возложит на себя функцию подавления этого инстинкта у части своих членов, то есть превращения их в так называемых «ближних», которых и станут «совокуплять» особи, сохранившие природную первозданность. В общем, такое себе проявление высшей гармонии.

Так вот, вряд ли вы знаете, что такое настоящая депрессия, если не живете в лесу. Поскольку только жители леса знакомы с Павликом Морозовым, познавшим это роковое состояние. Узнав историю его жизни, вы и сами в этом сможете убедиться.

Все началось в тот день, когда одна выжившая из ума старушка подарила сестре Павлика Жене цветик–семицветик с подробной инструкцией по эксплуатации. Придя домой, девочка тут же поделилась своим счастьем с младшим братишкой и гордо заявила, что первые лепестки использует на губную помаду, грудь «как у мамы» и коммунизм. Когда брат поинтересовался последним желанием, она ответила, что коммунизм — это когда «кому что надо, то и получаешь». Павлик не по годам резонно заметил, что зачем тогда тратить лепестки на помаду и грудь, если все это можно получить при коммунизме. На это Женя снисходительно ответила, что он не женщина и ему не понять. Может и так, но Павлик понял самое главное, — что он сам должен создать коммунизм. При первом же удобном случае он украл цветик–семицветик у Жени и надежно спрятал. Умный мальчик решил ответственно подойти к сотворению коммунизма и начал усиленно штудировать всю доступную литературу по этой теме. Но потребовались годы, чтобы он окончательно понял всю грандиозность своего замысла. Произошло это после того, как каким–то чудом в его руки попала одна из самых загадочных эльфийских книг — «Капитал». Прочтя ее, Павлик понял, что на пути к коммунизму нужно преодолеть множество преград, дабы неподготовленное общество не захлебнулось в негаданно нахлынувшем благоденствии.

Павлик решил двигаться к своей цели постепенно, отрывая по одному лепестку в день. Сначала он создал первобытное общество, но полученный результат ему настолько не понравился, что он едва дождался следующего дня. К утру несколько смачных синяков украшали его физиономию. Потом общества сменяли друг друга, но уже практически ничем не отличались от того, которое было ему хорошо знакомо. Лишь когда Павлик сорвал пятый лепесток, произошли кое–какие значимые изменения: появились лесорубы, и исчезла вся его семья вместе с сестрой Женей. Но в предвкушении знаменательного события парень не обратил на это должного внимания.

И вот наступил решающий момент, когда зеленый лепесток был отправлен творить коммунизм. Каково же было удивление и разочарование Павлика, когда он, беспомощно пометавшись из стороны в сторону, виновато опустился у его ног, тут же покраснел от стыда, а затем и вовсе увял. Ничего не произошло. С этого самого дня и начались мучения парня. Он долго думал над тем, на что потратить последний лепесток: то ли еще раз попробовать сотворить коммунизм для всех, то ли только для себя. В конце концов, он нашел компромисс и загадал последнему лепестку вернуть цветок в первоначальное состояние. Но, как и с коммунизмом, опять ничего не вышло, и он остался ни с чем. Вот тут–то Павлик и узнал, что такое настоящая депрессия. А, глядя на него, и все остальные обитатели леса получили представление об этом удивительном состоянии души и тела.

Шок, опустошенность и апатия уверенно сменяли друг друга, подводя Павлика к той роковой черте, за которой только нирвана. Лесные жители вовсю заключали пари, споря о том, чем же закончит «юный коммунист»: самоубийством или выберет долгий путь, медленно сгнивая где–то на дне общества в компании более мелких неудачников. Но никто из них не угадал. Как обожженный пламенем кварц превращается в стекло, так и изуродованное сознание Павлика превратилось в некое подобие оптической линзы, преломившей окружающую его реальность и разбив ее на две составляющие: любовь и ненависть. При этом ненависть, как чувство изысканное, вела себя тихо и незаметно, а взбалмошная и недалекая любовь проявила себя в самых, что ни на есть, ярких красках и неожиданных формах. Возненавидел Павлик эльфов за нетленную, на его беду, рукопись «Капитал». Ненависть эта была хоть и тихой, почти безмолвной, но настолько неумолимой и холодной, что стоило ему произнести что–либо схожее с «я вот тут подумал…» или «а знаете, не все так просто…», как в жилах проникших в лесное общество эльфов стыла кровь. И то, что после этого произносились какие–то самые банальные вещи, не только не успокаивало их, а наоборот, еще больше распаляло в испуганном воображении картины обошедших стороной неприятностей. Стоит ли после этого удивляться, что именно эльфы подбросили самое большое количество дров в безумный любовный огонь, нарастающий в душе Морозова. Павлик заявил, что в мире нет ничего прекраснее цветов, и тут же неизвестный меценат подарил ему великолепную оранжерею. Павлик заявил, что хочет вывести новые виды цветов, и возле оранжереи каждое утро стали появляться горшочки с самыми экзотическими экспонатами, ставшими незаменимым подспорьем в его изысканиях. Небольшая заминка произошла лишь тогда, когда он заявил, что его цветам нужно особое удобрение. Но и для решения этой проблемы понадобилось всего лишь несколько дней: должность патологоанатома и современный мини–крематорий в оранжерее подошли как нельзя лучше. Необходимость выполнять по совместительству еще и обязанности судмедэксперта показалась Павлику не такой уж большой платой за предоставленную роскошь. К тому же исследование всевозможных улик стали для Морозова чем–то вроде отдыха от любимого занятия, необходимой разгрузкой, а попутно еще и неплохой терапией для его тяжело пострадавшего разума.

Вот к нему и направился после аудиенции у Василисы Премудрой инспектор Бегемот, рассчитывая получить подробный отчет с места преступления и результаты вскрытия.

Даже такое циничное существо, каким был Бегемот, всякий раз, заходя в оранжерею, забывало о цели своего прихода, упиваясь потрясающими запахами и жмурясь от ярчайших красок. Впечатления были настолько сильными, что даже лежащие на столе в конце помещения трупы и оскалившаяся пасть крематория воспринимались как–то философски, как напоминание о неминуемом финале даже самого прекрасного бытия.

Услышав шорох гравия под ногами инспектора, Павлик оторвался от любимой стадии вскрытия, — зашивания цветными нитками разрезов на трупах. Любимой не только потому, что после этого тела отправятся в печь и превратятся в чудесное удобрение для цветов, но и потому, что сами швы на телах жертв выполнялись им в виде всевозможных фантастических цветов, некоторые из которых позже Морозову удавалось воплотить в реальность.

— Где ты шляешься, Бег? — почти искренне возмутился патологоанатом. — У нас давно не было такого забавного дела.

— Я был у матери покойной, — объяснил ему инспектор, стараясь не смотреть в сторону трупов. Но Морозов все–таки заставил его это сделать.

— Все выглядело так, будто волк съел старушку и девушку, но тут появился некто, попытавшийся их спасти. Лесорубы заявляют, что это не их рук дело. Но мы имеем дело с топорной инсценировкой, — сходу попытался удивить Бегемота Павлик. — Причиной смерти волка действительно стало вскрытие брюшной полости. Болевой шок и потеря крови отправили его на тот свет. Старуха и девчонка действительно погибли от удушья. Их задушили, о чем свидетельствуют характерные следы на шее. И в брюхе волка они не были. Так что зарезали его тоже по другой причине. В общем, все трое — жертвы преступления. Тебе остается только найти того, кто это сделал.

— Сущая ерунда, — уныло заметил инспектор и поинтересовался для проформы. — Больше ничего интересного не обнаружил?

— Почти ничего, — отрицательно покачав головой, ответил патологоанатом. — Никаких отпечатков пальцев на месте преступления, никаких орудий убийства, никаких странных предметов. В трупах тоже ничего необычного, — даже под ногтями чисто. А грубость инсценировки, скорее всего, от чувства безнаказанности. Есть, правда, небольшие нюансы, связанные с девушкой.

— Какие?

— Целомудрие и татуировка на левой груди.

Инспектор подошел к телу девушки и посмотрел на ее грудь. «Мое сердце принадлежит Че», — прочитал он вслух и поинтересовался мнением Павлика по этому поводу.

— Может быть, она была помешана на Чебурашке, — пожав плечами, предположил тот. Но Бегемот отнесся к его словам довольно скептически.

Уточнив еще кое–какие моменты, инспектор вскоре покинул оранжерею, а патологоанатом вернулся к вышивке.

Остаток наполненного событиями дня Бегемот провел в обществе дятлов, заполнивших некоторые пробелы в смутно вырисовывавшейся картине преступления. У знаменитого сыщика была собственная система общения с осведомителями. Сначала он выслушивал старых дятлов, которые благодаря своему опыту предоставляли ему стандартный набор сведений, потом отдельно общался с молодыми, которые в виду молодости и неопытности может и упускали из виду что–то важное, но благодаря еще не иссякшему энтузиазму подходили к делу более творчески и обращали внимание на такие мелочи, которые опытный глаз уже не замечал. При этом во всем лесу была только одна вещь, которую категорически не замечали и те, и другие, — это лесорубы. Так что узнать, что происходило в доме старушки после их прибытия, не представлялось возможным. Но инспектор и так о многом догадывался.

Вечером сыщик обошелся без привычной порции валерьянки, предпочтя ей чтение дневника девушки. Он настолько увлекся этим занятием, что, закончив, еще долго не мог уснуть, сомкнув глаза лишь под самое утро.