Итак, мы установили, что анализ творческого аспекта использования языка основан на предположении о том, что языковые и мыслительные процессы в действительности тождественны; язык доставляет нам первичные средства для свободного выражения мыслей и чувств, а также для функционирования творческого воображения. Значительная часть конкретных вопросов грамматики решалась исходя из этого предположения на протяжении всего периода существования того направления мысли, которое мы назвали «картезианской лингвистикой». В «Грамматике» Пор-Рояля, например, обсуждение вопросов синтаксиса начинается с замечания о том, что существуют три операции нашего рассудка: представлять себе что-либо (concevoir), судить о чем-либо (juger), умозаключать чтолибо (raisonner) [Lancelot, Arnauld 1660, 27; цит. с изм. по: Арно, Лансло 1991, 29; ср.: Арно, Лансло 1990, 90].

Третья операция не имеет отношения к грамматике (она рассматривается в «Логике» Пор-Рояля, вышедшей в свет двумя годами позже, в 1662 г.). Исходя из того способа, каким понятия соединяются в суждения, авторы «Грамматики» заключают, какой должна быть общая форма любой возможной грамматики, и эту уни версальную глубинную структуру они устанавливают на основе наблюдений над «естественными способами выражения наших мыслей» [Op. cit., 30; ср.: Арно, Лансло 1990, 30; 1991, 93]61. Многие последующие попытки уточнить схему универсальной грамматики следовали в том же направлении.

Джеймс Хэррис в трактате «Гермес», в котором мы не обнаруживаем обычного для мыслителей XVIII в. влияния «Грамматики» Пор-Рояля, также исходит из структуры мыслительных процессов, чтобы выводить заключения относительно структур языка, но делает это несколько иным образом. В целом он считает, что, когда человек говорит, «его речь, или дискурс, является преданием гласности некоторой активности или движения его души» [Harris 1801, I, 223]62. Существуют два общих типа «способностей души»: восприятие (осуществляемое посредством органов чувств и разумом) и воление (желания, страсти, потребности — «все, что побуждает к действию, рациональному или иррациональному») [Op. cit., 224]. Отсюда следует, что существует два вида языковых актов; один из них — это утверждение, то есть «предание гласности некоторого акта восприятия, осуществленного или органами чувств, или разумом», другой — «предание гласности волений», то есть вопрос, приказ, мольба или выражение желания [Op. cit., 224]. Первым типом предложений мы пользуемся для того, чтобы «заявить о себе другим», вторым типом — чтобы побудить других удовлетворить нашу потребность. Продолжая рассуждать подобным же образом, мы можем анализировать выражения волеизъявления с точки зрения H. Хомский. Картезианская лингвистика того, заключается ли потребность в том, чтобы «органы чувств получили сведения», или в том, чтобы некое «волеизъявление было исполнено» (это модус вопроса и требования соответственно). Далее, модус требования распадается на повелительный и просительный в зависимости от того, обращено ли высказывание к нижестоящим или к вышестоящим. Поскольку и вопросительное высказывание, и высказывание требования используются «для удовлетворения потребности», оба типа «требуют отклика» — отклика словами или делами на требование и одними только словами на вопрос [Op. cit., 293 f.]63. Таким образом, рамки анализа типов предложений задаются определенного рода анализом мыслительных процессов.

Характерным для картезианской лингвистики является выделение в языке двух аспектов в соответствии с фундаментальным различием между телом и душой.

В частности, языковые знаки можно изучать как с точки зрения составляющих их звуков, так и представляющих их букв, или же с точки зрения их «значения», то есть «способа, каким люди используют их для означения своих мыслей» {Lancelot, Arnauld 1660, 5; цит. по: Арно, Лансло 1990, 71]. В похожих терминах формулирует свои задачи и Кордемуа: «В своем рассуждении я четко различаю все, что она [la parole 'речь'] воспринимает от души, и все то, что она заимствует у тела» [Cordemoy 1677, Предисловие]. Подобным же образом и Лами начинает свою «Риторику» с различения, проводимого между «душой слов» (то есть, между «тем, что в них есть духовного», «тем, что нам свойственно» — способностью выражать «идеи»), и их телом («тем, что в них есть телесного», «тем, что птицы, подражающие человеческому голосу, имеют общим с нами», а именно «звуками, которые суть знаки их идей»).

Короче говоря, у языка есть две стороны — внутренняя и внешняя. Предложение можно изучать с точки зрения того, каким способом оно выражает мысль, и с точки зрения его физического облика, иными словами, в плане его семантической или фонетической интерпретации.

Используя новейшую терминологию, мы можем сформулировать проведенное различие как различие между «глубинной структурой» предложения и его «поверхностной структурой». Первая есть базисная абстрактная структура, определяющая семантическую интерпретацию предложения; вторая есть поверхностная организация единиц, которая определяет его фонетическую интерпретацию и связана с физической формой реального высказывания, с его воспринимаемой или производимой формой. В этих терминах мы можем сформулировать второе фундаментальное положение картезианской лингвистики, а именно: глубинная и поверхностная структуры не обязательно должны быть тождественными. Базисная организация предложения, важная для его семантической интерпретации, не обязательно непосредственно обнаруживается в реальной расстановке и группировке его конкретных компонентов.

Эта точка зрения проведена с особой последовательностью в «Грамматике» Пор-Рояля; в ней впервые получил развитие картезианский подход к языку, причем сделано это весьма проницательно и тон коб4. Основная форма мышления (но не единственная, см. ниже, с. 87) — это суждение; в нем утверждается нечто о чем-то. Языковым выражением суждения является предложение; его двумя термами являются «субъект, который есть то, о чем что-то утверждается », и «атрибут, который есть то, что утверждается » [Lancelot, Arnauld 1660, 29; ср.: Арно, Лансло 1990, 92; 1991, 30]. Субъект и атрибут могут быть простыми, например, La terre est ronde 'Земля круглая', или сложными (compose), например, Un habile Magistrat est un homme utile a la Republique 'Способный чиновник есть человек, полезный для общества' или Dieu invisible a cree le monde visible 'Невидимый Бог создал видимый мир' [ср.: Арно, Лансло 1990, 129-130; 1991, 50, 51]. Более того, в подобных случаях сложный субъект и сложный атрибут заключают в себе отдельные суждения.

«Среди предложений, в которых как субъект, так и атрибут состоят из нескольких слов, встречаются предложения, содержащие, по крайней мере в нашем сознании (dans nostre esprit), несколько суждений, каждое из которых можно превратить в отдельное предложение.

Когда я говорю Dieu invisible a cree le monde visible „Невидимый Бог создал видимый мир", в моем сознании имеют место три суждения, заключенные в приведенном предложении. Ибо, во-первых, я выношу суждение, что Бог — невидим; во-вторых, что он создал мир, и, в-третьих, что мир — видим. Из этих трех предложений главное — второе; именно оно содержит самое существенное в рассматриваемом предложении, а первое и третье всего лишь привходящи, т. е. явля ются частями главного; первое составляет его субъект, а последнее — атрибут» [Op. cit., 68]*.

Иными словами, глубинная структура, лежащая в основе предложения Dieu invisible a cree le monde visible, состоит из трех абстрактных предложений**, каждое из которых выражает некое простое суждение, хотя поверхностная форма данного предложения является выражением всего лишь субъектноатрибутной структуры. Разумеется, эта глубинная структура только подразумевается, она не находит своего выражения, целиком оставаясь в нашем сознании:

«Из приведенного примера [т. е. Dieu invisible a cree le monde visible] видно, что подобные привходящие предложения (propositions incidentes)*** нередко * Цит. по [Арно, Лансло 1991, 51] со смысловыми и стилистическими изменениями, направленными на более точную передачу особенностей оригинала; [ср.: Арно, Лансло 1990, 130]. ** Здесь и далее Н. Хомский использует неоднозначный термин proposition 'неутверждаемое суждение', «семантическое предложение », «пропозиция», который мы переводим по контексту, отказавшись от термина «пропозиция» в применении к грамматике Пор-Рояля по стилистическим соображениям; кроме того, во французском тексте слово proposition означает обычное предложение, в каковом значении это слово встречается и в английском тексте. *** Данный перевод предложен в [Арно, Лансло 1991, 51] наряду с описательным переводом «предложение с относительным местоимением » [Там же], который используется также в [Арно. Лансло 1990]. присутствуют в нашем уме, не будучи выражены словесно » [Op. cit., 68; ср.: Арно, Лансло 1990, 130; 1991, 51].

Иногда глубинная структура находит более явное выражение в поверхностной форме: Приведенный выше пример я могу перестроить следующим образом. Dieu QUI est invisible a cree le monde QUI est visible «Бог, который невидим, создал мир, который видим» [Op. cit., 68-69; цит. по: Арно, Лансло 1991, 51; ср.: Арно, Лансло 1990,130-131]. Как бы то ни было, реальность глубинной структуры — это скрытая ментальная реальность, нечто вроде мысленного аккомпанемента высказывания независимо от того, соответствует ли ей поверхностная форма произносимого высказывания простым, одно-однозначным образом или нет.

В общем случае конструкции, состоящие из существительного и другого существительного в приложении или из существительного и прилагательного или причастия, имеют в своей основе глубинную структуру с относительным придаточным: «все эти обороты речи по смыслу включают относительное местоимение и могут быть заменены на конструкцию с относительным местоимением» [Op. cit., 69; ср.: Арно, Лансло 1990,131; 1991, 51]. Одна и та же глубинная структура может по-разному реализоваться в разных языках, например, в латинском мы имеем Video сапет currentem 'Я вижу бегущую собаку', а во французском Je vois un chien qui court 'Я вижу собаку, которая бежит' [Op. cit., 69-70; см.: Арно, Лансло 1990,131; 1991, 51]. Позиция относительного местоимения в «привходящем предложении» определяется правилом обращения глубинной структуры в поверхностную. Это можно наблюдать на примере таких фраз, как Dieu que jfауте «Бог, которого я люблю », Dieu par qui le monde a este cree «Бог, которым был создан мир». В этих случаях «относительное местоимение всегда ставится в начале такого предложения (хотя по логике вещей должно было бы занимать в нем последнее место), если только оно не управляется предлогом, который предшествует местоимению, по крайней мере в обычных построениях» [Ор. dt,, 71; цит. по: Арно, Лансло 1991, 52; ср.: Арно, Лансло 1990, 133].

В каждом из только что рассмотренных предложений глубинная структура состоит из системы [абстрактных] предложений, и она не получает прямого, одно-однозначного выражения в реально производимом материальном объекте. Чтобы образовать из такой глубинной системы элементарных предложений реальное предложение, мы используем определенные правила (в современных терминах, грамматические трансформации).

В приведенных примерах мы применяем правило постановки в препозицию относительного местоимения, которое замещает существительное в придаточном предложении (вместе с предлогом, если он имеется). Затем мы можем при желании опустить относительное местоимение, одновременно опустив и связку (как в примере Dieu invisible 'невидимый Бог') или изменив форму глагола (как в примере cams currens 'бегущая собака'). И наконец, в некоторых случаях мы должны поменять местами существительное и прилагательное (как в примере un habile magistrat 'способный чиновник')65.

Глубинная структура, выражающая значение, является общей для всех языков, поэтому она считается простым отражением формы мысли. Трансформационные же правила, по которым глубинная структура превращается в поверхностную, могут разниться от языка к языку. Поверхностная структура, образующаяся в результате этих трансформаций, разумеется, не выражает непосредственно значимых связей между словами, за исключением простейших случаев. Семантическое содержание предложения передается именно глубинной структурой, лежащей в основе реально произнесенного высказывания. Тем не менее, эта глубинная структура таким образом соотносится с реальными предложениями, что каждое из составляющих ее абстрактных предложений (в вышеприведенных примерах) может быть непосредственно реализовано в виде простого пропозиционального суждения.

Теория существенных и несущественных суждений как компонентов глубинной структуры развивается в «Логике» Пор-Рояляб6, в которой представлен более детальный анализ относительных придаточных.

В «Логике» проводится различие между экспликативными (неограничительными, или аппозитивными) и детерминативными (ограничительными) относительными придаточными*. Это различие основано * Эти придаточные по-русски называются также «изъяснительными » и «определительными» соответственно. на предварительном анализе «содержания» (comprehension) и «объема» (etendu) «общих идей» [Arnauld 1964]67; говоря современными терминами, — на анализе значения и референции. Содержание идеи — это набор определяющих ее сущностных атрибутов вместе со всем тем, что может быть из них выведено; объем идеи — это множество предметов, ею обозначаемых:

«Содержанием идеи я называю атрибуты, которые она в себе заключает и которых от нее нельзя отторгнуть, не уничтожив ее самой. Например, содержание идеи треугольника включает протяженность, фигуру, три линии, три угла и равенство этих трех углов двум прямым и т. д.

Объемом идеи я называю субъекты, к которым эта идея подходит; их называют также низшими [субъектами] (les inferieurs) родового термина, который по отношению к ним называется высшим. Например, идея треугольника вообще простирается на всевозможные виды треугольников» [Op. cit., 51; цит. по: Арно, Николъ 1991, 52-53].

В терминах этих понятий мы можем отличить такие «экспликации», как Париж, который является самым большим городом в Европе или человек, который смертен, от определений [детерминаций] типа прозрачные тела, ученые люди или тело, которое прозрачно, люди, которые благочестивы [Op. cit., 59-60, 118; Там же, 60-61, 122].

«Прибавление следует называть описанием [экспликацией], когда в нем всего лишь развертывается то, что было заключено в содержании идеи, выраженной первым термином, или по крайней мере то, что подходит к ней как один из ее случайных признаков, если только это подходит к ней в общем и во всем ее объеме...» [Op. cit., 59-60].

«Другой вид прибавления, который можно назвать ограничением [детерминацией], — тот, когда прибавляемое к родовому слову сужает его значение и оно уже не берется как родовое слово во всем его объеме, а обозначает только часть этого объема...» [Op. cit., 60; Там же, 60].

В случае экспликативного относительного придаточного предложения лежащая в его основе глубинная структура в действительности заключает в себе некое суждение, которое можно выразить этим же предложением, если заменить в нем относительное местоимение на его антецедент. Например, предложение Люди, которые созданы, чтобы любить и познавать Бога... [Там же, 121] предполагает, что люди созданы, чтобы познавать и любить Бога. Таким образом, экспликативному относительному придаточному свойственны сущностные характеристики конъюнкции.

Это, разумеется, неверно в отношении ограничительного относительного придаточного (придаточного детерминации). Так, если мы говорим Люди, которые благочестивы, милосердны [Там же, 122], то этим мы вовсе не утверждаем, что люди благочестивы или что они милосердны. Формулируя это предложение, «ум лишь соединяет идею благочестивого с идеей людей и, образуя из них совокупную идею, выносит суждение, что атрибут милосердный подходит к этой совокупной идее. Таким образом, в придаточном предложении выражено только суждение нашего ума о том, что идея благочестивого не является несовместимой с идеей человека и что, следовательно, можно соединять их одну с другой и затем рассматривать, что подходит к ним в этом соединении» [Op. cit., 119; Там же, 122].

Подобным же образом можно проанализировать предложение Учение, которое полагает высшее благо в телесном наслаждении, каковое учение было изложено Эпикуром, недостойно философа [Там же, 122]68. Субъектом в этом предложении является учение, которое... было изложено Эпикуром, а предикатом — недостойно философа. В данном случае субъект сложный, ибо заключает в себе ограничительное относительное придаточное которое полагает высшее благо в телесном наслаждении и экспликативное относительное придаточное каковое было изложено Эпикуром. Во втором придаточном предложении антецедентом относительного местоимения является сложное выражение учение, которое полагает высшее благо в телесном наслаждении. Поскольку придаточное предложение каковое было изложено Эпикуром является экспликативным, исходное предложение по необходимости подразумевает, что данное учение действительно принадлежит Эпикуру. Однако относительное местоимение ограничительного придаточного не может быть заменено на свой антецедент — учение, так чтобы полу чилось утвердительное высказывание, имплицируемое полным предложением. В то же время, сложное высказывание, содержащее ограничительное придаточное предложение и его антецедент, выражает одну сложную идею, образованную из двух идей — идеи учения и идеи отождествления высшего блага с телесным наслаждением.

Вся эта информация должна быть представлена в глубинной структуре исходного предложения, если следовать теории Пор-Рояля, а семантическая интерпретация этого предложения должна осуществляться так, как только что было указано, с использованием этой информации [Op. cit., 124].

В соответствии с теорией Пор-Роя ля в основе ограничительного относительного придаточного лежит некое суждение, даже если это суждение не утверждается, когда относительное придаточное оказывается в составе сложного выражения. Как уже было отмечено, в выражении люди, которые благочестивы утверждается всего лишь совместимость составляющих его идей. Поэтому относительно выражения Умы, которые являются квадратными, более основательны, нежели круглые мы можем справедливо утверждать, что относительное придаточное в определенном смысле «ложно », ибо «идея квадратного и круглого несовместима с идеей ума, рассматриваемого как мыслящее начало » [Op. cit., 124; Там же, 127].

Итак, в основе предложений с эксшшкативными и ограничительными относительными придаточными лежат некие системы суждений (иными словами, абстрактных объектов, образующих значение предложений) 69; однако способ взаимосвязи различен: в случае экспликативного придаточного лежащее в его основе суждение действительно утверждается, в детерминативном же придаточном суждение, образуемое путем замены относительного местоимения на его антецедент, не утверждается, но образует единую сложную идею вместе с этим существительным.

Разумеется, это верные по своей сути наблюдения, и их следует учитывать в любой синтаксической теории, с помощью которой намереваются уточнить понятие «глубинной структуры», сформулировать и обосновать принципы связи глубинной структуры с поверхностной организацией предложения. Короче говоря, приведенные соображения тем или иным образом должны быть включены в любую теорию трансформационной порождающей грамматики. Задача такой теории как раз и заключается в том, чтобы сформулировать правила, в соответствии с которыми определяется вид глубинных структур и их соотношение с поверхностными структурами, а также правила семантической и фонологической интерпретации глубинных и поверхностных структур соответственно. Иными словами, в основном речь идет о детальной разработке и формализации тех понятий, которые имплицитно содержатся в только что приведенных пассажах и лишь частично находят словесное выражение. Поэтому мне представляется со многих точек зрения вполне обоснованным рассматривать теорию трансформационной порождающей грамматики в том виде, в каком она развивается в настоящее время, как по сути дела современную и более эксплицитную версию теории Пор-Рояля.

В теории Пор-Рояля фигурирующее в поверхностной структуре относительное местоимение не всегда выполняет двойную функцию замещения суще H.Хомский. Картезианская лингвистика ствительного и связи суждений. Бывают случаи, когда оно «утрачивает свою местоименную природу»* и таким образом выполняет только вторую функцию. Например, в таких предложениях, как Je suppose que vous serez sage 'Полагаю, что вы будете благоразумны' и Je vous dis que vous avez tort 'Говорю вам, что вы неправы' мы обнаруживаем, что в глубинной структуре «предложения Vous serez sage 'Вы будете благоразумны', Vous avez tort 'Вы неправы' являются частями полных предложений/ в suppose 'Полагаю' и т. и., Je vous dis 'Говорю вам' и т. п.» [Lancelot, Arnauld 1660, 73; цит. по: Арно, Лансло 1991, 54-55]70.

Далее в «Грамматике» говорится, что инфинитивные конструкции играют в глагольной системе ту же роль, что и относительные придаточные в системе имени, являясь средством расширения глагольной системы путем инкорпорирования целых суждений: «инфинитив занимает такое же место в кругу других наклонений (manieres) глагола, какое среди прочих местоимений занимает местоимение относительное » [Op. cit., 111-112; цит. по: Арно, Лансло 1991, 75; ср.: Арно, Лансло 1990, 168]; «инфинитив также, помимо выражения утверждения, присущего глаголу, имеет еще свойство связывать предложение, в котором он употреблен, с другим» [Op. cit., 112; цит. по: Арно,

Лансло 1991, 75; ср.: Арно, Лансло 1990, 169]. Так, значение предложения Scio malum esse fugiendum 'Знаю, что нужно избегать зла' [см.: Арно, Лансло 1990, 168; * В [Арно, Лансло 1990] перевод соответствующего раздела отсутствует. Ср.: [Арно, Лансло 1991, 53]. 1991, 75] выражается глубинной структурой с двумя суждениями, выражаемыми предложениями scio 'знаю' и malum esse fugiendum 'зло нужно избегать'. Трансформационное правило (выражаясь современными терминами), в соответствии с которым строится поверхностная структура этого предложения, требует замены est на esse подобно тому, как трансформации, приводящие к образованию предложений вроде Dieu (qui est) invisible a cree le monde (qui est) visible букв. 'Бог (который есть) невидимый создал мир (который есть) видимый', состоят из различных операций замены, изменения порядка элементов и опущения, которые применяются к системам глубинных предложений. Поэтому-то и получилось, что по-французски мы почти всегда передаем инфинитив изъявительным наклонением со словечком que 'что':Jе scay que le mal est a fuir «Знаю, что нужно избегать зла» [Op. cit., 112; цит. по: Арно, Лансло 1991, 75; ср.: Арно, Лансло 1990, 168-169]. В данном случае идентичность глубинных структур латинского и французского языков в определенной степени, возможно, затемнена тем обстоятельством, что в этих двух языках используются несколько различные трансформационные операции для выведения поверхностных форм.

В «Грамматике» Пор-Рояля говорится также о том, что подобным образом можно анализировать и косвенную речь71. Если глубинное вставленное предложение является вопросительным, то трансформационное правило требует введения скорее частицы si, а не que, как, например, в предложении On m'a demande si je pouvais faire cela 'Меня спросили, могу ли я это сделать', где Pouvez-vous faire cela? 'Можете вы это сделать?' — это «речь, которую передают». Иногда же H. Хомский. Картезианская лингвистика не требуется никакой частицы, достаточно изменить лицо; ср., например, II m'a demande: Qui estes-vous? 'Он меня спросил: Кто вы?' и // m'a demande quij'estois 'Он меня спросил, кто я' [Op. cit., 113; цит. по: Арно, Лансло 1991, 76; ср.: Арно, Лансло 1990, 170].

Итак, суть теории Пор-Рояля в общих чертах заключается в следующем: у каждого предложения есть внутренняя, ментальная, сторона (глубинная структура, образующая его значение) и внешняя, материальная, сторона — последовательность звуков. Анализ поверхностной структуры, разбиение ее на фразы* может и не выявить никаких значимых связей в глубинной структуре, если на них не указывают ни формальные показатели, ни порядок слов. Тем не менее глубинная структура всегда присутствует в сознании при произнесении конкретного высказывания. Глубинная структура состоит из системы организованных различным образом элементарных суждений, которые имеют субъектно-предикатную форму с субъектом и предикатом простого вида (т. е. последние представляют собой категории, а не более сложные фразы). Многие из этих элементарных объектов могут независимо реализоваться в виде поверхностных предложений. В общем случае нельзя утверждать, что элементарные суждения, из которых состоит глубинная структура, утверждаются при произнесении предложения, производного от этой глубинной структуры; примером могут служить экспликативные и детерминативные предложения, которые * Здесь термин «фраза» употреблен в обычном для американского языкознания значении составляющей предложения. различаются между собой в этом отношении. Чтобы составить реальное предложение на основе данной глубинной структуры, которое передавало бы мысль, выражаемую этой структурой, необходимо применить определенные трансформационные правила изменения порядка следования элементов, их субституции или опущения. Некоторые из этих правил обязательны, другие же факультативны. Так, предложение Dieu qui est invisible a cree le monde visible 'Бог, который невидим, создал мир, который видим' отлично от его парафразы Dieu invisible a cree le monde visible 'Невидимый Бог создал видимый мир'; здесь применена факультативная операция опущения, однако трансформация, в результате которой существительное заменяется относительным местоимением, а последнее выносится в препозицию, является обязательной.

Это объяснение действительно только для предложений, основанных исключительно на суждениях.

Однако последние, хотя и являются важнейшей формой мысли, вовсе не исчерпывают «операции нашего рассудка» и «к этому, однако, следует еще добавить конъюнкцию, дизъюнкцию и другие подобные операции нашего рассудка, а также все другие движения души: желания, приказания, вопрос и т.д.» [Op. cit., 29; цит. с изм. по: Арно, Лансло 1991, 30; ср.: Арно, Лансло 1990, 91-93]. Эти и другие «формы наших мыслей» отчасти означиваются посредством специальных частиц, вроде лат. поп 'не', vel 'или', si 'если', ergo 'следовательно' и т.д. [Op. cit., 137-138; ср.: Арно, Лансло 1990, 202; 1991, 30]. Однако и в таких предложениях тождество глубинной структуры может быть замаскировано различиями в трансформационных средствах, используемых для образования реальных предложений в соответствии с теми значениями, которые говорящий намеревается выразить. В качестве примера можно привести вопросительные предложения. В латыни вопросительная частица ne «не имеет никакого объекта вне нашего разума, но единственно означает движение нашей души, когда мы хотим что-то узнать» [Op. cit., 138; ср.: Арно, Лансло 1990, 202; 1991, 94]. Что же касается вопросительного местоимения, то это «не что иное, как местоимение, к которому добавлено значение частицы ne: заменяя, как и все другие местоимения, имя, оно, кроме того, выражает движение нашей души, желающей узнать что-то и ждущей соответствующих сведений» [Op. cit., 138; цит. по: Арно, Лансло 1991, 94; ср.: Арно, Лансло 1990, 202-203]. Однако это «движение души» (mouvement de Pame) может быть означено разными способами, а не только добавлением частицы, например, изменением тона голоса или инверсией порядка слов, как во французском языке, где субъект, выраженный местоимением, «передвигается » [см.: Арно, Лансло 1990, 203; 1991, 95] в позицию после показателя лица в глаголе (при этом сохраняется согласование, имеющееся в глубинной форме).

Все эти средства помогают реализовать одну и ту же глубинную структуру [Op. cit., 138-139].

Следует отметить, что в теории глубинной и поверхностной структуры, развиваемой в лингвистических исследованиях Пор-Рояля, в имплицитном виде содержатся рекурсивные механизмы, обеспечивающие бесконечное применение конечных средств, описываемых этой теорией; такой и должна быть любая адекват нал теория языка. Более того, в приведенных примерах рекурсивные механизмы отвечают определенным формальным условиям, существование которых вовсе не является необходимым a priori. Как в случаях тривиальных (например, при конъюнкции, дизъюнкции и т. п.), так и в более интересных случаях, обсуждаемых в связи с относительными придаточными и инфинитивами, единственный способ расширения глубинной структуры заключается в добавлении полных предложений с базовой субъектно-предикатной структурой.

Трансформационные правила опущения, пермутации и т. д. не играют никакой роли в создании новых структур. Разумеется, остается открытым вопрос, в какой степени грамматисты Пор-Рояля осознавали данные свойства собственной теории, находились ли они в центре их интересов.

Рассуждая в современных терминах, мы можем формализовать описанный выше подход посредством описания синтаксиса языка в терминах двух систем правил: базовой системы, порождающей глубинные структуры, и трансформационной системы, отображающей глубинные структуры на поверхностные. Базовая система состоит из правил, порождающих глубинные грамматические отношения между элементами с абстрактным порядком (правила переписывания грамматики непосредственных составляющих); транс* формационная система состоит из правил опущения, пермутации, прибавления и т. д. Базовые правила позволяют вводить новые предложения (иначе говоря, они содержат правила переписывания вида А —>... S..., где S — начальный символ базовой грамматики непосредственных составляющих); других рекурсивных H.Хомский. Картезианская лингвистика средств не существует. Среди трансформаций фигурируют такие, посредством которых формулируются вопросы, императивные высказывания и т. д. в случае, если в глубинной структуре содержатся соответствующие указания (т. е. когда глубинная структура репрезентирует соответствующее «ментальное действие» посредством разработанной для этой цели нотации)72.

По всей видимости, «Грамматика» Пор-Рояля была первой грамматикой, в которой было более или менее четко развито понятие структуры непосредственных составляющих73. В связи с этим интересно отметить, что эта грамматика также вполне недвусмысленно свидетельствует о неадекватности описания в терминах структур непосредственных составляющих, когда речь идет о представлении синтаксической структуры; в ней содержатся намеки на своего рода трансформационную грамматику, которая во многих отношениях сходна с той, что активно разрабатывается в настоящее время.

Если перейти от общей концепции грамматической структуры, изложенной в «Грамматике» Пор-Рояля, к конкретным образцам грамматического анализа, то мы обнаружим в ней много других попыток развить теорию глубинной и поверхностной структуры. Например, наречия (в большинстве случаев) рассматриваются как следствие «желания людей сделать речь более краткой», поэтому они предстают как эллиптические формы предложно-именных конструкций; например, sapienter 'благоразумно' вместо cum sapientia 'с благоразумием' или hodie 'сегодня' вместо in hoc die 'в этот день' [Op. cit., 88; цит. по: Лрно, Лансло 1991, 63; ср.: Арно, Лансло 1990, 146]. Подобным же образом глаголы рассматриваются как такие слова, которые содержат в скрытом виде глубинную связку, выражающую утверждение, а это значит, что и их использование обусловлено желанием сделать конкретное выражение мысли более кратким. Глагол — это «слово, главное предназначение которого состоит в обозначении утверждения74.

Речь, содержащая глагол, есть речь человека, который не только осознает какие-то объекты, но и судит о них, что-то по их поводу утверждает» [Op. cit., 90; цит. по: Арно, Лансло 1991,64; ср.: Арно, Лансло 1990,147-148].

Когда мы произносим глагол, мы тем самым совершаем акт утверждения, а не просто обозначаем утверждение как «предмет нашей мысли», как, например, когда мы используем «имена, [которые] тоже обозначают утверждение, например, [лат.] affirmans 'утверждающий', af firmatio 'утверждение'» [Op. cit., 90; цит. по: Арно, Лансло 1991, 64; ср.: Арно, Лансло 1990, 148]. Поэтому предложение лат. Petrus vivit или франц. Pierre vit 'Петр живет' значит Pierre est vivant 'Петр есть живущий' [Op. cit., 91; см. Арно, Лансло 1990, 149; 1991, 65], а в предложении лат. Petrus affirmat 'Петр утверждает' affirmat равнозначно est affirmans 'есть утверждающий' [Op. cit., 98; цит. по: Арно, Лансло 1991, 68; ср.: Арно, Лансло 1990, 156]. Из этого следует, что в предложении лат. affirmo 'Я утверждаю' (в котором субъект, связка и атрибут сокращены до одного-единственного слова) выражены два утверждения. Первое — это акт утверждения, совершаемый говорящим, другое — утверждение, которое говорящий приписывает кому-либо (в данном случае себе). Подобным же образом «глагол nego 'отрицаю', напротив, содержит... одно утверждение и одно отрицание » [Op. cit., 98; цит. по: Арно, Лансло 1991, 68; ср.: Арно, Лансло 1990, 156]75.

Если эти наблюдения грамматистов Пор-Рояля сформулировать в терминах нашей теории, то окажется, что глубинная структура, лежащая в основе такого предложения, как Петр живет или Бог любит человечество [Arnauld 1964,108; см.: Арно, Николъ 1991,107], содержит связку, выражающую утверждение, и предикат (живущий, любящий человечество), относимый к субъекту суждения. Глаголы образуют подкатегорию предикатов; к ним применяется трансформация, в результате которой они сливаются со связкой в единое слово.

Более подробный анализ глаголов содержится в «Логике» Пор-Рояля; в ней утверждается, что несмотря на внешний вид поверхностной структуры, любые предложения с переходным глаголом и дополнением «можно назвать сложными, они содержат некоторым образом два предложения» [Op. cit., 117; ср.: Там же, 120]. Так, на предложение Брут убил тирана мы можем возразить, что Брут вообще никого не убивал или что человек, которого убил Брут, не был тираном. Отсюда следует, что это предложение выражает суждение о том, что Брут убил кого-то, кто был тираном, и глубинная структура должна отражать этот факт. Представляется, что если следовать духу «Логики», то этот анализ можно применить и в случае, когда объект является сингулярным термом, например, в предложении Брут убил Цезаря.

Подобного рода анализ сыграл определяющую роль в теории рассуждения, развитой позднее в «Логике ». В действительности он был использован для развития частичной теории отношений; это позволило распространить теорию силлогизма на те аргументы, к которым в ином случае она была бы неприменимой.

Так, в «Логике» указывается [Op. cit., 206-207], что заключение от высказываний Божественный закон повелевает почитать кесарей и Людовик XIV — кесарь к высказыванию Божественный закон повелевает почитать Людовика XIV [см.: Op. cit., 206], очевидным образом является верным, хотя оно, в своей поверхностной структуре, не является примером какой-либо истинной фигуры силлогизма. Рассматривая кесарей в качестве «субъекта другого предложения, в свернутом виде содержащегося в рассматриваемом» [ср.: Op. cit., 207] и применяя пассивную трансформацию76 или же другим способом разлагая исходное предложение на его глубинные пропозициональные составляющие, мы в конце концов приведем аргумент к истинной фигуре силлогизма «Барбара»*.

Сведение предложений к лежащей в их основе глубинной структуре используется и в других местах «Логики» с той же целью. Так, Арно отмечает [Op. cit., 208], что предложение В наше время мало таких пастырей, которые были бы готовы отдать жизнь за свою паству, хотя и утвердительное по форме на поверхностном уровне, в действительности «по смыслу содержит в себе следующее отрицательное:

Многие пастыри в наше время не готовы "Так условно назван первый модус первой фигуры простого категорического силлогизма. Назначение первой фигуры — подведение частного случая под общее положение. Название взято из мнемонического латинского стихотворения, составленного Петром Испанским (впоследствии папа Иоанн XXI) для облегчения запоминания всех модусов. — Прим. перев. H. Хомский. Картезианская лингвистика отдать жизнь за свою паству» [Op. cit., 209]. Арно не раз повторяет, что то, что является утвердительным или отрицательным «по видимости», может являться или не являться таковым по значению, т. е. в глубинной структуре. Короче говоря, реальная «логическая форма» предложения может быть совсем иной по сравнению с его поверхностной грамматической формой77.

Для всего рассматриваемого периода характерен частый акцент на тождественности глубинной структуры, лежащей в основе разнообразных поверхностных форм в самых разных языках; это связано с проблемой способов выражения значимых семантических связей между элементами речи. В гл. VI «Грамматики» Пор-Рояля рассматривается выражение этих отношений посредством падежных окончаний, как это наблюдается в классических языках; посредством внутренней модификации вроде той, что наблюдается в status constructus древнееврейского языка; с помощью частиц, как в романских языках, или просто с помощью фиксированного порядка слов78, как в случае выражения субъектно-предикатных и предикатно-объектных отношений во французском языке. Все эти способы рассматриваются в качестве манифестаций глубинной структуры, общей для всех этих языков и отражающей структуру мысли. Подобным же образом Лами в своей «Риторике» обсуждает различные средства, используемые в разных языках для выражения «отношений, последовательности и связи всех идей, которые возбуждаются в нашем уме при рассмотрении этих вещей» [Lamy 1676, 10-11].

Энциклопедист Дю Марсэ* также обращает внимание на тот факт, что связи между элементами речи в одних языках выражаются с помощью системы падежей, а в других те же связи выражаются порядком слов или специальными частицами; при этом он указывает на наличие корреляции между свободой порядка слов в предложении и богатством флексий [см. рус. пер.: Дю Марсэ 2001, 117]79.

Примечательно предположение о том, что в любом языке существует единообразный набор отношений, в которые могут вступать слова, и эти отношения соответствуют потребностям мышления. Философыграмматисты вовсе не пытались доказать, что во всех языках существуют падежные системы как таковые и что для выражения падежных отношений повсюду используются флективные средства. Напротив, они постоянно подчеркивали, что система падежей всего лишь одно из средств выражения подобных отношений.

Иногда указывалось, что названия падежей можно использовать применительно к разным видам отношений в качестве педагогического приема; также обосновывалась целесообразность, по соображениям простоты, различать падежи даже там, где нет формальных показателей. Отсутствие системы падежей во французском языке отмечается уже в самых ранних грамматиках. См. [Sahlin 1928, 212].

Важно понять, что использование названий падежей, имеющихся в классических языках, примени * Дю Марсэ (или Дюмарсе) Сезар Шено (Du Marsais или Dumarsais C.-Ch., 1676-1756) — французский философ-просветитель и грамматист. тельно к языкам, лишенным флексии, свидетельствует исключительно о вере грамматистов в единообразие соответствующих грамматических отношений; они верили, что глубинные структуры по существу одни и те же в разных языках, хотя средства их выражения могут быть совершенно различными. Истинность подобного утверждения отнюдь не очевидна, иначе говоря, оно представляет собой нетривиальную гипотезу, однако, насколько мне известно, современное языкознание не предоставляет нам данных, которые позволили бы серьезно ее оспорить80.

Выше было отмечено, что в «Грамматике» ПорРояля большинство наречий, собственно говоря, не относится к категориям глубинной структуры, они используются лишь для того, чтобы «выразить в одном слове то, что иначе можно было бы выразить лишь сочетанием предлога с именем» [Lancelot, Arnauld 1660, 88; цит. по: Арно, Лансло 1991, 63; ср.: Арно, Лансло 1990, 146]. Грамматисты более позднего времени просто опускают уточнение «большинство наречий». Так, Дю Марсэ считает, что «наречие отличается от других видов слов тем, что оно равноценно предлогу и имени; оно имеет значимость предлога с его дополнением; это слово, делающее речь короче» [Du Marsais 1769, 660]. Дав такую общую характеристику, Дю Марсэ переходит к анализу обширного класса единиц способом, который мы перефразируем как выведение формы «предлог — дополнение» из глубинной структуры. Еще более подробный анализ наречий дал Бозе* 81. Между * Базе Никола (Beauzee N., 1717-1789) — французский грамматист, составитель грамматических статей в «Энциклопедии». прочим, он отмечает, что, хотя «наречное словосочетание » (phrase adverbiale), например, avec sagesse 'с благоразумием', не отличается по своему «значению» (signification) от соответствующего наречия sagement 'благоразумно', оно может отличаться от него «добавочными идеями» (idees accessoires), которые с ним ассоциируются: «когда необходимо противопоставить действие и привычку, наречие более подходит для обозначения привычки, а наречное словосочетание — для указания на действие; тогда я скажу так: Un homme que se conduit sagement ne peut pas se promettre que toutes ses actions seront faites avec sagesse 'Человек, ведущий себя благоразумно, не может ожидать, что все его действия будут совершаться им с благоразумием' » [Beauzee 1819, 342]82. Это различение является частным случаем «естественного неприятия всеми языками полной синонимии, которая способна лишь обогатить язык звуками, бесполезными для точности и ясности выражения».

У грамматистов более ранней эпохи можно найти и другие примеры анализа в терминах глубинной структуры; так, повелительные и вопросительные предложения трактуются как по сути дела эллиптические трансформы глубинных выражений с такими дополнительными термами, как I order you... 'Я приказываю вам...' или I request... 'Я прошу...'83. Поэтому глубинная структура предложения Venez me trouver 'Приходите ко мне в гости' имеет вид, Je vous ordonne (prie) de me venir trouver 'Я вам приказываю (прошу вас) прийти ко мне в гости'; предложение Qui a trouve cela? 'Кто это нашел?' значит Je demande celui qui a trouve cela 'Я спрашиваю о том, кто это нашел' и т. п.

Можно привести в пример тривиальное применение трансформации при выведении из глубинных предложений выражений с конъюнкцией термов [Op. cit., 399 f.]. Несколько более интересные случаи приводит Бозе при анализе союзных средств; например, он считает, что наречие comment 'как' опирается на глубинную форму, содержащую слово maniere 'способ' и относительное придаточное, поэтому предложение Je sais comment la chose se passa 'Я знаю, как это произошло' имеет значение Je sais la maniere de laquelle maniere la chose se passa букв. 'Я знаю способ, каким способом это произошло'. Значение выражения La maison dont j'ai fait l'acquisition букв, 'дом, покупку которого я совершил' он анализирует как La maison de laquelle maison j'ai fait l'acquisition букв, 'дом, которого дома я совершил покупку'. Используя этот метод, он вскрывает лежащую в основе данных предложений глубинную структуру с ее главной и придаточной частью.

Интересное развитие описанного метода можно найти у Дю Марсэ в его теории конструкции и синтаксиса^. Он предлагает называть «конструкцией» (construction) «расположение слов в речи», а «синтаксисом » (syntaxe) — «связи между словами». Например, в трех предложениях лат. Ассерг litteras tuas 'Я получил твое письмо', Tuas accept litteras Твое я получил письмо' и Litteras accepi tuas 'Письмо я получил твое' представлены три разные конструкции, но синтаксис остается одним и тем же, ибо связи между составными элементами одни и те же во всех трех случаях. «Таким образом, каждое из этих трех расположений вызывает в сознании один и тот же смысл: J'ai recu votre lettre 'Я получил ваше письмо'». «Синтаксис» он далее определяет следующим образом: это «то, благодаря чему в каждом языке посредством слов мы можем вызвать в сознании людей, знающих данный язык, тот смысл, который мы хотим выразить. Синтаксис — это часть грамматики, содержащая знание о знаках, установленных в языке с тем, чтобы в сознании людей мог из смысла отдельных слов складываться смысл целой фразы» [Du Marsais 1769, 229-231; цит. с небольш. изм. по: Дю Марсэ 2001, 107-108]. Таким образом, синтаксис некоего выражения есть по сути дела то, что мы называем его глубинной структурой; конструкция же выражения — это то, что мы называем его « « я^ поверхностной структурой00.

Это различение проводится на основе следующих общих рассуждений. Мыслительный акт составляет отдельную единицу. Для ребенка «ощущение» сладости сахара поначалу есть неанализируемый единичный опыт [Op. cit., 181]; для взрослого человека значение предложения Le sucre est doux 'Сахар сладок', та мысль, которую оно выражает, также есть отдельная сущность.

Язык доставляет средства, необходимые для анализа этих объектов, иным путем не дифференцируемых. Он предоставляет «средство облечь в одежды, если можно так выра зиться, нашу мысль, сделать ее ощутимой, расчленить, проанализировать ее, одним словом, придать ей такой облик, чтобы ее можно было сообщить другим с боль шей точностью и подробностью.

Таким образом, каждая отдельная мысль явля ется, так сказать, некой совокупностью, целым; при пользовании речью она членится, анализируется и де H. Хсшскиы. Картезианская лингвистика тализируется с помощью производимых органами речи разнообразных артикуляций, которые образуют слово» [Op. cit., 184].

Подобным же образом восприятие речи заключается в выведении единой и нерасчлененной мысли из последовательности слов. «[Слова] в своей совокупности вызывают в сознании читающего или слушающего цельный смысл или мысль, которую мы хотим в нем породить» [Op. cit., 185]. Чтобы понять, какова эта мысль, разум должен прежде всего обнаружить связи между словами предложения, т. е. определить его синтаксис; затем он должен определить значение, полностью проанализировав глубинную структуру. Метод анализа, которому следует разум, заключается в том, чтобы расположить рядом взаимосвязанные слова и таким образом установить «значимый порядок» (ordre significatif), в котором взаимосвязанные слова следуют друг за другом. Реально произнесенное предложение само по себе может следовать «значимому порядку»; в таком случае оно называется «простой (естественной, необходимой, значимой, повествовательной) конструкцией » [Op. cit., 232; Там же, 108]. В противном случае «значимый порядок» должен быть восстановлен посредством той или иной аналитической процедуры, он должен быть «восстановлен разумом, который воспринимает смысл исключительно через этот порядок » [Op. cit., 191-192]. Например, чтобы понять латинское предложение, мы должны реконструировать «естественный порядок», имеющийся в сознании говорящего [Op. cit., 196]. Мало понять значение каждого предложения, требуется нечто большее:

«Вы ничего не поймете, если мысленно не поставите рядом слова, связанные друг с другом. А это вы можете сделать, лишь дослушав предложение до конца» [Op. cit., 198-199].

Так, в латинском языке имеются «обозначающие связи окончания, которые позволяют после произнесения предложения определить порядок отношений между словами соответственно с порядком простой, необходимой и значимой конструкции» [Op. cit., 241-242; Там же, 113; цит. с небольш. изм.]. Эта «простая конструкция» представляет собой «рекомендуемый во всех случаях порядок, но он редко соблюдается в общеупотребительных конструкциях в тех языках, где существительные имеют падежи» [Op. cit., 251]. Сведение к «простой конструкции» является первым и основным этапом восприятия речи:

«Слова образуют целое, состоящее из частей; обычное же восприятие соотношения, в котором находятся эти части и которое позволяет нам представить целое, опирается исключительно на простую конструкцию; в ней слова произносятся последовательно в соответствии с порядком следования их связей и предстают перед нами наиболее удобным способом, позволяющим воспринимать эти связи и формировать мысль в ее целостности» [Op. cit., 287-288].

Конструкции, отличные от «простых конструкций » (а именно «фигуральные конструкции»), H. Хсшскыц. Картезианская лингвистика «понимаются лишь потому, что разум устраняет их нерегулярность с помощью добавочных идей, которые позволяют воспринимать читаемое и слушаемое так, как если бы смысл высказывался в порядке, присущем простой конструкции» [Ор. ей., 292].

Короче говоря, в «простой конструкции» отношения «синтаксиса» непосредственно представлены связями между следующими друг за другом словами, а нерасчлененная мысль, выражаемая предложением, непосредственно выводится из этой глубинной репрезентации, которая всегда рассматривается как общая всем языкам (характерно, что она считается соответствующей обычному порядку слов во французском языке; ср., например, [Op. cit., 193]).

Трансформации, в результате которых образуется «фигуральная конструкция», заключаются в изменении порядка слов и в эллипсисе. «Основной принцип всякого синтаксиса» [Op. cit., 218] заключается в том, что изменение порядка слов и эллипсис должны быть исправлены в сознании слушающего ([ср.: Op. cit., 202, 210 ff., 277]), иначе говоря, они применимы лишь в тех случаях, когда возможно восстановить «сухой и метафизический порядок» «простой конструкции»86.

Эта теория иллюстрируется многочисленными примерами сведения к «простой конструкции»87. Так, предложение Qui est-ce qui vous l'a dit? 'Кто вам это сказал?' сводится к «простой конструкции» (Celui ou celle) qui vous l'a dit est quelle personne? букв. '(Тот или та), кто вам это сказал, который человек?' [Sahlin 1928, 93]; предложение Aussitot aimes qu'amoureux, on ne vous force point a repandre des larmes 'Любимы ли вы или любите, вас вовсе не заставляют проливать слезы' сводится к comme vous etes aimes aussitot que vous etes amoureux 'поскольку вы любимы и поскольку вы влюблены...'; предложение // vaut mieux etre juste, que d'etre riche; etre raisonnable que d'etre savant 'Лучше быть справедливым, чем богатым, разумным, чем ученым' тривиальным образом сводится к четырем глубинным предложениям — двум отрицательным и двум положительным [Op. cit., 109] и т.п.

Совсем иной пример различения глубинной и поверхностной структуры приводит Дю Марсэ, когда он анализирует выражения J'ai une idee букв. 'Я имею мысль', J'ai peur букв. 'Я имею страх', J'ai un doute букв. 'Я имею сомнение' и т.д. Он указывает, что их не следует приравнивать к выражениям со сходной поверхностной структурой: J'ai un livre букв. 'Я имею книгу', J'ai un diamant букв. 'Я имею алмаз', J'ai une montre букв. 'Я имею часы'; в этих выражениях существительные — «имена реальных предметов, которые существуют независимо от нашего способа размышления ». Напротив, в предложении J'ai une idee глагол представляет собой «заимствованное выражение», используемое всего лишь «как имитация». Предложение J'ai une idee значит просто Je pense, Je concois de telle ou telle maniere 'Я думаю, я мыслю таким-то и таким-то образом'.

Следовательно, грамматика Дю Марсэ не дает никакого повода для предположения, что такие слова, как idee 'идея', concept 'понятие', imagination 'воображение' замещают 'реальные предметы' (objets reels), не говоря уже о «воспринимающих существах» (etres sensibles). От этого грамматического наблюдения всего лишь один шаг до критики картезианской и эмпиристской теории идей как основанной на ложной грамматической аналогии. Спустя немного времени этот шаг сделал Томас Рид*88.

Приводя многочисленные цитаты, Дю Марсэ указывает, что его теория синтаксиса и конструкции была предвосхищена в грамматических сочинениях схоластов и мыслителей эпохи Возрождения (см. прим. 64).

Однако он следует за грамматистами Пор-Рояля, когда рассматривает теорию глубинной и поверхностной структуры как по сути дела психологическую теорию, а не просто как средство толкования тех или иных форм или анализа текстов. Выше было указано, что эта теория играет определенную роль в гипотетических построениях Дю Марсэ, призванных объяснить процесс восприятия и производства речи; ведь и в «Грамматике » Пор-Рояля говорится, что глубинная структура репрезентируется «в сознании» во время восприятия или производства высказывания.

Приведем еще один, последний, пример попыток обнаружить скрытые регулярности, лежащие в основе разнообразия поверхностных структур; это анализ неопределенных артиклей в главе VII «Грамматики» Пор-Рояля. В этой главе, исходя из соображений симметрии, авторы утверждают, что формы de и des играют роль форм множественного числа неопределенного артикля un, например: Un crime si horrible merite la mort 'Столь ужасное преступление заслуживает смерти', Des *Рид Томас (Reid Т., 1710-1796) — шотландский философ, основатель школы «здравого смысла». crimes si horribles meritent la mort 'Столь ужасные преступления заслуживают смерти', De si horribles crimes meritent la mort (то же значение) и т. д. Чтобы объяснить кажущееся исключение: il est coupable de crimes horribles (d'horribles crimes) 'Он виновен в ужасных преступлениях', они формулируют «правило какофонии», согласно которому последовательность de de заменяется на de. Авторы «Грамматики» также обращают внимание на употребление формы des в функции определенного артикля и на другие употребления названных форм [см.: Арно, Лансло 1990, 118; 1991, 43].

Надеюсь, приведенных примеров и комментариев к ним достаточно, чтобы получить общее представление о масштабности и основных особенностях грамматических теорий «грамматистов-философов». Как мы отметили выше, их теория поверхностной и глубинной структуры имеет непосредственное отношение к проблеме творческого характера языкового употребления, рассмотренной нами в первой части книги.

В глазах современных лингвистов попытка обнаружить и описать глубинные структуры, а также выявить трансформационные правила, которые связывают их с поверхностными формами, выглядит несколько абсурдной89. По их мнению, она свидетельствует о неуважительном отношении к «реальному языку» (т.е. к поверхностной форме) и об отсутствии интереса к «языковому факту». Столь критическая оценка обусловлена тем, что «языковые факты» сводятся к реально вычленимым частям произнесенного высказывания и к формально маркированным связям между ними 90.

В таком узком понимании лингвистика лишь мимоходом изучает использование языка для выражения мысли, ограничивая себя случаями, когда глубинная и поверхностная структура совпадают; в частности, она исследует «соотношения между звуком и значением» исключительно в той мере, в какой они представимы в терминах поверхностной структуры. Этой ограниченностью и обусловлена общая пренебрежительная оценка попытки картезианской лингвистики и лингвистики более раннего периода91 дать исчерпывающее объяснение глубинной структуры даже в случаях отсутствия строгой, одно-однозначной корреляции этой структуры с наблюдаемыми в речи признаками. Предпринятые в XVII-XVIII вв. попытки одновременно анализировать организацию семантического содержания и организацию звуковой стороны высказывания во многих отношениях были неудачными, однако современные критики обычно не приемлют их скорее по причине тех целей, которые ставили перед собой языковеды прошлого, чем по причине постигших их неудач.