#img_4.jpeg

 

1

БОРИС УШАКОВ

«Так держать!» Эти слова я вспоминаю каждый раз, когда трудно.

Та командировка запомнилась мне на всю жизнь. Была она недавно. Наш экипаж по заданию командования перебрасывал один из полков училища на новое место службы. Мы совершали челночные перелеты, перевозя летчиков и штурманов группами с аэродрома на аэродром. Приходилось летать в любых условиях — лишь бы скорее выполнить задание, которым интересовалась «сама Москва».

Бывало и так: в полночь-заполночь нас, сонных, как осенних мух, поднимали с постелей, сообщали: «Вылет разрешен», — и мы на своем транспортнике, тоскливо гудевшем моторами, снова одиноко брели в холодной звездной вышине над спящей землей…

В тот день с самого утра мы осаждали диспетчера, выпрашивая разрешение на вылет. Но из-за плохой погоды его все не было и не было. Часы показывали без пяти тринадцать, когда мой командир, громко ругнувшись, предложил:

— Пошли в гостиницу! Что тут сидеть без толку?..

Тяжело поднявшись со стула, грузно ступая, он направился к выходу.

Я последовал за ним.

На крыльце командир остановился. Взглянул вверх, огляделся, тихонько свистнул:

— Не улететь сегодня — портится погода…

Он был прав. Все небо затянула серо-сизая пелена. Сыпалась снежная крупа.

Около самой гостиницы нас догнал солдат посыльный.

Запыхавшись, он выпалил:

— …Вас вызывают на вылет…

Командир повернулся ко мне:

— Скорей сообщи группе, пусть идут на самолет. Забеги к синоптику, возьми метеобюллетень…

Минут через двадцать, запустив двигатели, мы выруливали на старт.

Я, как всегда, настроив радиокомпас, сидел сзади, за спиной у командира, наблюдал за показаниями приборов.

Грозно, раскатисто с хриплыми переливами рычат моторы. То — наш борттехник, гоняет их на максимальном режиме перед взлетом. С клекотом взревели они, самолет дернулся, стремительно рванулся вперед… Скакнув вверх последний раз, точно оттолкнувшись, оторвался от взлетной…

Прядями седых волос мелькают обрывки облачности. Еще секунда — и самолет ныряет в серо-белую плотную массу, как в молоко.

Я смотрю на часы, встаю и выхожу в общую кабину, где за передним столом мое основное рабочее место. Тут полным-полно народу. Сидят по двое, по трое на одном сиденье. Всего пятнадцать человек. Да нас пятеро… Как бы не было перегрузки?! Хотя, — усмехаюсь про себя, — самолет в воздухе, лишних уже не высадишь.

Летчики — народ тертый. В любой обстановке чувствуют себя, как дома. Не успели набрать высоту, а они уже, разбившись на группки, устанавливают чемоданы в проходе вместо столов. Достают кто шахматы, кто карты, кто домино и готовятся скоротать время полета.

Некоторых из них я немного знаю. Они служили в нашем училище, только в другом городе. А теперь вот судьба забрасывает их в желтые бескрайние степи.

За моим столом — незнакомый человек. Он, как и все, в меховой куртке, меховых брюках и сапогах. Только все это новее, чем у других. И куртка из замши, как у истребителей.

Какой-то начальник, — решаю я и секунду-другую гляжу на него.

Он не молод, намного старше меня — в отцы годится, черноволос. В редких зачесанных назад волосах, начинающихся почти от бровей, серебрится седина. Глаза карие, внимательные, умные. Лицо смуглое, морщинистое.

Надев шапку-ушанку, он поднялся:

— Садитесь! Вам нужно работать. — И перешел на соседнее место позади.

Разложив карту и все свои нехитрые штурманские принадлежности, я быстро рассчитал время прибытия. Выходило, через три часа пятьдесят три минуты будем на месте.

— Борис! Ушаков! — послышался знакомый голос из-за спины.

Я обернулся. Обернулся и «начальник».

— Когда будем на месте? — кричал один из моих знакомцев.

— Вовремя! — улыбаюсь и быстро настраиваю радиокомпасы на радиостанции. Дорога каждая секунда. Летим в облаках, земли не видать. Нужно как можно точней определить ветер и взять верный курс.

Один за другим веером ложатся на полетную карту копья пеленгов. Идем вроде без уклонений. Пеленги пересекаются то севернее, то южнее заданной линии пути. Неожиданно раздаются удары. Похоже, кто-то кидает в самолет камни. Заливисто ревут двигатели — командир борется с обледенением, меняя обороты и шаг винтов… Да-а, веселенькое начало! С музыкой и барабанным боем. Если так будет весь полет, из самолета выползем оглохшими…

Иду в переднюю кабину. Здесь полумрак. Окна заледенели и плохо пропускают свет. Воздух насыщен снежной пылью, и создается впечатление, что в кабине туман.

— Дай транспортир, — говорит командир, увидев меня. — Обогрев не помогает, буду скоблить стекла.

Борттехник — вечно улыбающийся крепыш — склонился к приборам между летчиками и шурует рычагами взад и вперед. Хмурый, сосредоточенный, он даже не заметил меня.

Удары по фюзеляжу усиливаются. Становятся громче и громче. Кажется, кто-то огромный бьет кувалдой по бортам и вот-вот вдребезги разнесет самолет.

Мне становится не по себе. Охватывают беспокойство, тревога. Такое сильное обледенение я вижу впервые. Всматриваюсь в окно. Видна кромка плоскости с бугристыми наростами льда. Обледеневший, крутящийся кок винта, а дальше — сплошная белая пелена, в которой «растворилось» крыло. Похоже, всю землю окутала облачность и поднялась до самого солнца… А что если обледенение и дальше будет расти?.. Тогда самолет может потерять аэродинамические формы. И камнем рухнет вниз на острые скалы и вековую тайгу. Даже выпрыгнуть не успеем. Хотя с чем прыгать-то? Парашютов-то нет, не взяли. И пистолетов тоже. А могли пригодиться, если сядем на вынужденную. Внизу горы, тайга…

Бум! Бум! Бум! — монотонно грохочут удары. Холодом сжимает сердце. Но не подаю вида. Краем глаза кошусь на командира. Он удивительно спокоен, словно глухой. Вот это выдержка! Хотя фронтовик-афганец, 86 боевых вылетов!.. Ну, хватит! Пора работать!..

Встряхнувшись, иду к себе в общую кабину. Здесь все по-старому. Ни на что не обращая внимания, летчики азартно играют.

«Мой начальник» не сводит с меня глаз. Кто он такой? Что ему надо?.. С ним рядом почему-то знакомец. Улыбается, хотя и старается сохранить солидность.

— Вы всегда с таким громом летаете? — иронизирует. Я не отвечаю. Некогда. Надо определить свое местонахождение, путевую скорость и уточнить время прибытия на аэродром посадки.

Снова кручу рукоятки радиокомпасов. Стрелки указателей курса медленно вращаются. Этого еще не хватало! Неужели антенны обледенели? А может, отсоединились?.. Нет, все в порядке. Тогда что же? Почему не работают?..

Я подключаю ввод запасной шлейфовой антенны. Должна выручить. Но стрелки по-прежнему медленно вращаются. Может, предохранители перегорели? Проверяю. Целые. Так что же?.. Лампы?.. Но возиться с ними некогда.

Пересаживаюсь за последний компас. Может, он работает?..

За левый садится «начальник». Пытается пеленговать радиостанции, но у него тоже ничего не получается.

К сожалению, и правый радиокомпас нормально не работает. Стрелка тоже не останавливается. Надо проверить радиокомпас полностью. Вплоть до замены ламп. И я выполняю операцию за операцией.

«Начальник» одобрительно глядит на меня. Я тихонько спрашиваю у знакомца.

— Кто это?

Он также тихо, но с гордостью отвечает:

— Наш бывший старший штурман полка. Преподавал в академии.

Все ясно. Контролирует. И так тошно, лучше бы помог… Бывший штурман, словно услышав мои мысли, неожиданно предлагает:

— А не запеленговать ли радиостанции на слух, по минимуму слышимости?..

— Точность невелика, но попробовать можно.

…Бум! Бум! — оглушают удары, и нет от них нигде спасенья. Это пытка слышать их. Самолет скрипит, трещит и, кажется, вот-вот развалится.

Как я и ожидал, «места самолета», определенные на слух, ложатся на карте, где им вздумается. Разве можно по ним сделать вывод, как идем?.. Надо срочно менять высоту, выйти из обледенения, пока не заблудились…

Я встаю, иду к летчикам.

— Запрашивал, разрешили, — отвечает командир. — Но предупредили, что на всех эшелонах возможно обледенение.

Стонут моторы. Мы забираемся на высоту — почти потолок нашего самолета. Но удары срывающегося с винтов льда не прекращаются…

— Запроси пеленг или место, — говорю радисту. Тот кивает и выстукивает сигналы.

К нам поворачивается командир. На широком круглом лице — недовольство:

— У меня связь пропала. Ничего не слышу.

Толкает радиста в бок, тот оборачивается.

— Запроси пониже, может, там обледенение прекратится и связь наладится…

Вскоре мы снова меняем высоту, пытаясь уйти от обледенения. Но оно преследует нас всюду.

Я мечусь по кабине, как пойманный в клетку. Припадаю то к правому, то к левому окну в надежде увидеть хоть небольшой разрыв облачности. Но, как назло, ни одного. Облачность плотная и густая, как сметана. Чувствую — начинает колотить дрожь. Стараюсь держать себя в руках. Твержу сам себе: «Чем сложнее обстановка, тем спокойнее штурман».

Меня вызвал командир.

— В Среднесибирске плохая погода. Снег, видимость полкилометра, высота нижней кромки двести метров. Вряд ли примут. Запрашивают, кто нас выпустил… — Помолчав, спросил:

— Сколько прошли по маршруту?..

— Половину примерно.

— Приготовься вернуться назад.

— Зачем? Уж лучше вперед, и задание выполним.

— А если закроют аэродром и прикажут возвращаться?

Нас прерывает радист:

— Верхнеенисейск закрыт — метель. Назад путь отрезан!

— Тем лучше, — беспечно отзывается. — Лишь бы Среднесибирск принимал. Так ведь, Ушаков?

«Ну и командир!» — таращу я на него глаза.

Когда я вернулся на свое место, старший штурман встретил вопросом:

— Как настроение? — и тихонько: — Что будем делать?

— Лететь! — довольно грубо отвечаю. Потом, успокоившись, излагаю план действий.

— Ясно! — улыбается штурман.

Помолчав, добавляет:

— И в таких условиях в Отечественную войну летали наши летчики, точно выходили на цель и поражали ее… И это с тогдашней техникой…

Я молчу, пытаясь понять, куда он клонит. То ли осуждает, то ли одобряет. Наверное, хвалится, что воевал. Так у меня дед, его братья, дядя тоже воевали и все погибли.

На мое плечо ложится чья-то рука. Вскидываю голову — борттехник.

Квадратное лицо раскраснелось, округлые глаза блестят. Но у него почему-то виноватое выражение, точно набедокурил.

— Идем! Командир зовет, — тянет он за рукав куртки. В проходе, достав из багажника канистру, говорит:

— Никогда не видел такого обледенения. Сотню литров уже израсходовал, а лететь еще половину. Где я возьму спирту столько? Хотел немного сэкономить.

— А ты не экономь. Когда рухнем — спирт не понадобится.

Командир, тоже немного раскрасневшийся, увидев меня, сказал:

— Связи с землей нет. Теперь вся надежда на тебя. Надо постараться точно выйти на аэродром. Не забывай, скоро стемнеет…

— Хорошо, — отвечаю, а про себя думаю. Как же точно выйду, когда еще долгих два часа лететь вслепую?.. Уже сейчас, наверняка, уклонились километров на 15—20, а через два часа, если срочно не исправим курс, километров на 50—60, не меньше. А это…

Я отворачиваюсь от командира, рукавом вытираю влажный лоб. Если даже свершится чудо и мы точно выйдем на аэродром, то как выполним в облаках заход на посадку? Как выйдем на посадочную?.. Была крохотная надежда — по пеленгатору, что очень трудно на незнакомом аэродроме. И она исчезла. Выходит, мы обречены. Я с силой бью кулаком по коленке. Нет! Надо скорей включить сигнал бедствия, пока не поздно. Может, земля чем-нибудь поможет…

Опять иду к командиру. Он, оборачиваясь, поднимает глаза.

— Ты знаешь, — хриплю на ухо.

— Знаю! Все знаю, — улыбается он. — Тебе тяжело, все отказало. Иди, не волнуйся, работай…

Я отхожу, недоумевая. Останавливаюсь в проходе у двери. Как же он узнал? Здорово же изучил меня за четыре года… Хотя фронтовик, как и дядя… Но как лететь?.. А как летал дядя Владимир на фронте в облаках?.. И не было у него ни радиолокатора, ни обогрева, ни антиобледенительной системы. И было ему тогда всего девятнадцать!.. А тебе? И не кричал, наверняка: спасите! помогите!..

Из кабины доносятся взрывы хохота. «Травят» очередной анекдот. Летчики корчатся от смеха.

Гляжу на них с улыбкой и доброй завистью. Они все здоровенные, рослые, старше меня на 5—6 лет… Парни! Парни! Знали бы, что нас ждет… Не сидели бы, не заливались соловьями. Крикнуть бы вам: «У нас связи нет! Компасы отказали! Не знаем, где летим!» Поглядел бы я, как изменились бы ваши лица. Но я, разумеется, не сделаю этого. Ваши трудности еще впереди…

В крайнем случае, можно попытаться выйти на привод на слух. Даже заход на посадку можно выполнить. Правда, ненадежно, но что делать?.. Да-а, а если подключиться к антенне радиста? Или прослушивать команды руководителя по радиокомпасу?.. Но откуда им знать, когда мы придем? Когда подавать команды?..

Старший штурман, еще не согнав улыбки с лица, озабоченно сказал:

— Подсоедини антенну радиста, должен заработать компас.

Сомневаюсь, связи-то нет…

— А ты не сомневайся! Подсоединяй! Кусок провода найдется?..

Я лезу в багажник, достаю моток изолированного провода. Перочинным ножом зачищаю концы и подсоединяю один к приемнику, другой — к выводу антенны.

Радист, красный от возбуждения и мокрый от пота, в расстегнутой куртке и рубашке, удивленно глядит на меня, хлопая рыжими ресницами.

— Дай бог удачи! А у меня ничё не получается…

Я жду сигнал от штурмана полка, но его нет и нет. Спешу к нему. Он, недовольно поглядывая на компас, постукивает по указателю пальцем. Выключает питание и, выждав немного, снова включает.

— Да, видимо, оборвалась, — говорит со вздохом.

— Дайте, я попытаюсь.

— Пытайся, — соглашается штурман и переходит на свое место.

— Есть еще вариант, — немного погодя говорит он. — Выпустить провод за борт.

— А-а, слышал, но делать не приходилось.

— Действуй!

Воспрянув духом, я быстро отсоединил провод от антенны радиста, обмотнул его вокруг стойки лампы и, как леску в лунку, выпустил свободный конец в отверстие для бортового визира. Провод натянулся, как струна…

— Иди! — махал рукой штурман.

— Наконец-то заработал! — с облегчением сказал он, указывая на стрелку. Та колебалась острием у цифры 15.

— Спасибо! Спасибо!

— Мне за что?.. Себе скажи.

Сияющий, не чувствуя под собой ног, лечу к пилотам.

— Пятнадцать вправо! Радиокомпас заработал!..

— Да?! — летчики наперебой забросали меня вопросами.

— Вот видишь! Говорил я тебе, — смеется командир, — не волнуйся, работай, и все получится…

Изголодавшись по пеленгам, я прокладываю их ежеминутно на карте. Жаль, боковых радиостанций нет. Не по чему определить место самолета. Но и так неплохо. С некоторой ошибкой путем вычислений все же можно определить место.

Старший штурман стоит рядом. Склонившись, наблюдает за моей работой. Ему, видно, тоже надоело быть «слепым».

Определив ветер и уточнив расчеты, с довольной улыбкой вылезаю из-за стола. Кончились мои мучения. Победно оглядываю летчиков. Так и хочется похвалиться: «А знаете, что нас ожидало?.. Не знаете?! И никогда не узнаете!..»

Бум! Бум! — торжественно салютуют удары. Я улыбаюсь: «А про вас я совсем забыл, думал — прекратились…». А вот моим летчикам в передней кабине по-прежнему скучно — связи нет и нет.

— Послушай, брось ворочать приемник. У тебя антенну оборвало! Подключайся к моей.

Радист недоуменно глядит на меня.

— Ты думаешь?

— Не думаю, а точно знаю!

Вообще-то, наш радист молодой. Первый раз в такой командировке.

Воткнув лампы и поставив приемник на место, он достает кусок провода из ящичка и отправляется в общую кабину.

Я с удовольствием сажусь на его место, вытягиваю ноги и даже позволяю себе на миг закрыть глаза. Только сейчас чувствую, что чертовски устал…

Появляется радист. Глаза часто-часто мигают, губы трясутся, слова выговорить не может.

— Что случилось?

— Понимаешь, упустил… Вы только не ругайтесь, ладно?..

— Кого упустил? — настораживаюсь я, подбирая под себя ноги.

— Антенну, провод…

— Как упустил? Куда? — приподнимаюсь с сиденья.

— За борт! Понимаете? За борт! Только отсоединил от зажима и стал наращивать, как вдруг выскользнул он из рук и… в дырку. Видно, плохо закреплен был…

И снова мы летим вслепую. Правда, сейчас это меня не особенно волнует. Я верю — на КПМ выйду точно. А вот посадка не дает покоя. Двадцать с половиной минут остается до нее.

Командир и радист без устали докладывают земле о режиме полета, хотя в ответ не слышат ни слова. Радист, правда, уверяет, что земля его слышит, но я что-то плохо этому верю…

15 минут…

— Снижаюсь! — сообщает командир. — Занимаю аварийный эшелон…

И враз притихли моторы — командир подобрал газ.

Старший штурман, раздобыв шлемофон, подключается к радиокомпасу в надежде услышать команды руководителя полетов по этому каналу.

…10 минут.

Передо мной — лист бумаги с вычерченной схемой захода на посадку по пеленгатору. Штурман, увидев ее, одобрительно кивает головой.

Странно! Не слышно ударов, неужели обледенение кончилось?.. Я вытягиваю шею, заглядываю в окна. Не появится ли где просвет?.. И вдруг, случайно бросив взгляд на приборную доску, замираю от неожиданности.

Стрелка указателя курса танцует около нуля… Заработал?! Компас заработал! Это же наше спасение!..

Расплывшись в улыбке, повертываюсь к штурману. Может, остальные компасы тоже работают?.. Но нет, только правый! Что ж, и это чудесно!

Старший штурман, глядя на шкалу, тоже улыбается.

— Везет тебе!

Срываюсь с места, бегу в нос самолета — надо договориться о заходе на посадку.

Всех обрадовало мое сообщение. А второй (правый) летчик — даже расхохотался от избытка чувств. Интересный у него смех. Неповторимый: какая-то смесь скрипа, скрежета и всхлипываний. Не поймешь — то ли смеется, то ли плачет…

…3 минуты до аэродрома.

Я не спускаю глаз с указателя курса. Вот-вот выйдем на привод.

В проходе у дверей стоит борттех, поглядывая на меня, ожидая команды.

…2 минуты …1 минута …Все! Время вышло! Пора делать разворот, но стрелка по-прежнему танцует около нуля. Значит, радиостанцию не прошли. Когда пройдем, стрелка развернется на 180 градусов. Опаздываем, выходит, но насколько?.. Невыносимо долго тянется время. Оборот за оборотом делает секундная стрелка на часах. И лишь на исходе третьей минуты стрелка курса робко сдвигается с места и описывает дугу.

— Разворот! — кричу я.

— Разворот! — дублирует борттех.

Командир резко поворачивает штурвал.

Услышав команду, некоторые летчики, отвлекшись от игры, подняли головы, наблюдают за нами. Другие — даже ушами не шевелят.

Один за другим скрупулезно выполняем развороты. Стрелка подходит к цифре 285. Наступает пора последнего, самого ответственного разворота… Чувствую, как опускается левое крыло, а правое поднимается. Сравниваю показания компасов. Несогласованность!

— Увеличить крен! Иначе выскочим правее посадочной!

Борттех неуверенно и негромко дублирует. Самолет медленно выходит из разворота. Так и есть. Проскочили! Привод в стороне.

— Влево пятьдесят!

Пока сманеврировали, приводную прошли сбоку.

— Уходим на второй круг! Курс девяносто!

Мне стыдно штурмана полка, летчиков. Спиной чувствую их осуждающие взгляды: «Эх, блудило! Не смог завести самолет».

Иду к экипажу — надо заставить их энергично выполнять мои команды.

Снова развороты, и опять подходим к последнему. Ну, если и в этот раз не зайдем… тогда хана! Баки пусты, да и запасных аэродромов ни одного. Метелью закрыты.

— Разворот! Так держать! Отлично!

Фу-у-у! Вроде точно вышли на прямую.

— Снижайся! Высота 250! Горизонт!

Стрелка указателя начала описывать дугу. Переключаю радиокомпас на ближний привод.

— Прошли дальнюю! Высота 180!

Гляжу в окошко. Пора бы выйти из облачности, но там — сплошная вата.

— Смотри, куда пошли, — трогает меня штурман.

Перевожу взгляд на указатель, стрелка отклонилась вправо. На миг цепенею, потом кидаюсь к пилотам.

— В чем дело? Куда свернули? 20 вправо! — кричу, врываясь в кабину.

— Гляди! Вон прямо полоса! — показывает рукой правый летчик и подхохатывает скрипуче.

Я вглядываюсь. Сквозь колеблющуюся завесу снега различаю что-то похожее на полосу… Деревенские дома, увязшие в сугробах, вытянулись в две серые линии. У каждого дома тополь. Целая аллея.

— Прекратить снижение! Это же улица! Деревня! Разворот вправо! Там посадочная!..

— Какая деревня?! — возмущается правак. — Ты что, спятил?

Правак упрям и может спорить до хрипоты. Тем более, что всегда твердит: «Я — замкомандира, а штурман — подчиненный!..» Это болезнь праваков.

Высота около сотни метров, нос самолета точно нацелен на верхушки деревьев. Еще немного — врежемся в них.

— Прекратить снижение! — трясу командира. — Это же деревня! Деревня! Неужели не видишь!?.

— Точно, деревня, — переводя дух отзывается командир. Он с силой тянет на себя штурвал и выкручивает вправо.

Натужно ревут моторы. Самолет карабкается вверх. Домишки скрываются в снежной пелене.

— Что теперь? — глядит командир.

— Пойдем на этой высоте, увидим полосу — сядем. Она длинная — два километра — сам знаешь…

Кругом бело. Горизонтальной видимости нет. Густой крупный снег идет. Местность просматривается только под собой. Мы ощупываем взглядом каждую складку ее… Наконец под самолетом замелькало что-то пятнистое, серо-белое, похожее на бок зебры. Полоса?.. Ну да, она! Заснеженная, перехваченная поперечными сугробами-перекатами.

— Бетонка под нами! Разворот влево! Шасси выпустил?..

Командир кивает. Земля стремительно надвигается. Командир круто планирует. Кажется, вот-вот врежемся. В последний миг командир выравнивает самолет и даже немного задирает нос.

Машина, пролетев еще немного, внезапно проваливается, а затем, рассекая снег, мчится по посадочной. Из-под колес брызжут струи. Из-под пола доносится глухой басовитый скрежет, похожий на фыркающий гул. Машина останавливается. Все! Сели! Даже не верится…

Мы оглядываемся, куда рулить? Вперед? Назад? Где рулежные дорожки? Как срулить с бетонки? Стоять на ней нельзя — вдруг заходит на посадку другой самолет. Он врежется в нас…

— Давайте я схожу на разведку? — предлагаю я.

— Иди, — соглашается командир.

В этот момент из-под левой плоскости выныривает грузовик. Останавливается сбоку. Из него выскакивает человек в белом меховом полушубке, в серых валенках. Машет рукой.

— Пошли! — говорит мне командир. — Моторы не выключай! — бросает правому.

Мы выпрыгиваем из самолета.

— Здравствуйте! — приветствует нас офицер. — Я руководитель полетов с ближнего привода. Вы командир?

— Да.

— Давно вас ждем. Поздравляю с благополучной посадкой. Боялись за вас очень!

Он жмет командиру руку, потом мне.

— Что-то я не видел, как вы прошли над нами? И гула не слышал.

— Да-а, сели, в общем, — чуть смутясь, неопределенно отвечает командир.

— Прошу рулить за мной. Мы поедем метрах в пятнадцати, иначе стоянку не найдете…

Минут через двадцать летчики полка покидали самолет.

Мы стояли под крылом и наблюдали, как один за другим с чемоданами, портфелями и планшетами они спускались по лесенке, подходили к нам, крепко жали руки и скрывались в снежной круговерти.

Старший штурман подошел последним. Простившись с командиром, он обнял меня за плечи, отвел в сторону.

— Ну, здравствуй! Я ведь Павел Засыпкин! Слышал о таком?.. Друг твоего отца и дяди Владимира…

Я удивленно гляжу на него.

— Вы — Павел?.. Здравствуйте!

— А ты здорово похож на дядю. Я тебя сразу узнал. Правда, мне подсказали твою фамилию. Еще в полете хотел поговорить с тобой, да уж больно трудным он получился. Не до того было… Дядю-то не забыл?..

— Да вы что! Разве можно?..

— После училища на фронте я попал к нему в полк. Мы вместе летали, вместе воевали. Он был моим начальником — штурманом полка…

Кстати, это он научил меня использовать антенну радиста и выкидывать провод за борт при обледенении…

Мы беседовали минут пять. Договорились встретиться.

Уже отойдя от самолета шагов на десять, Павел остановился, обернулся и крикнул:

— Так держать! Так держать, штурман! Как Владимир!..

 

2

Я ждал Засыпкина в летной гостинице. Силился его вспомнить, но так и не смог. Зато отчетливо вспомнил рассказы отца о дяде Володе и его друзьях. Про жизнь до войны и после.

ЛЕОНИД УШАКОВ

В 1936 году мы жили в деревне Ключи, в Никитинской МТС, где папка работал заместителем директора по политчасти. Целыми днями, если не сутками, пропадал он на работе. Такое уж, видно, было тогда время, и, самое главное, такая у него была работа.

Но иногда долгими зимними вечерами, собрав всю семью за столом в кружок, при свете пятилинейной лампы он читал нам вслух газеты. Мы внимательно слушали, но почти ничего не понимали. Запоминались только незнакомые слова: «Испания, Мадрид, Теруэль, Картахена, фашисты, коммунисты, мятежники, республиканцы».

Когда он кончал читать, мама всегда говорила:

— Ну, теперь расскажи по-русски, чё там написано?

И отец начинал пересказывать прочитанное. Раскрыв рты, мы слушали и удивлялись… Оказывается, на Земле живет много разных народов. У каждого народа своя страна. Есть народы сильные, есть слабые. Сильные подчиняют себе слабых и командуют ими, заставляя на себя работать. Поэтому сильные живут богато, хотя и мало работают. А слабые — бедно, хотя трудятся с утра до вечера. Если слабый чем-нибудь не понравится сильному, то сильный может убить его.

В каждой стране, исключая нашу, люди, в свою очередь, тоже делятся на богатых — сильных, господ — и бедных — слабых, подчиненных. Наша страна — Советский Союз — самая справедливая. В ней нет ни бедных, ни богатых. 20 лет назад народ в России восстал, поднялся на борьбу с господами. И впервые в мире уничтожил и выгнал их. За это богатые всех остальных стран ненавидят нашу страну и ждут удобного случая, чтобы напасть на нас и превратить в своих рабов. Поэтому мы должны быть готовыми дать отпор, разгромить и уничтожить их, как в гражданскую войну.

А в Испании — есть такое государство далеко от нас — бедные, как и мы, сбросили власть господ. Поэтому богатые-мятежники во главе с генералом Франко напали на бедных, на республиканцев. Хотят их снова превратить в рабов. И вот там сейчас идет война. Люди убивают друг друга.

От этих слов я испуганно глядел на темневшую неподалеку дверь, темные углы и окна, откуда могли вылезти убийцы, и теснее прижимался к маме, у которой сидел на коленях…

Там же, в Ключиках, я увидел первый в своей жизни кинофильм. И тоже про войну, про Испанию…

В заброшенной, пустовавшей церкви — самом большом здании — собралась вся деревня. Разместились кто как мог. И сидя на скамейках, и стоя у стен. На стене натянули белое полотно. Посредине поставили какой-то аппарат с чудными колесами. Когда закрыли двери, в темноте застрекотало что-то, вспыхнул луч и осветил полотно. По нему задвигались какие-то фигуры. Потом изображение стало четким и было видно людей, как днем на улице.

Показывали огромный город с большими зданиями. На улицах и площадях — черно народу. И вдруг показались бомбовозы. Похожие на коршунов, они закрыли небо. Люди в страхе побежали, падали, вскакивали и снова бежали. От бомбовозов черными репками оторвались бомбы. Одно за другим, будто вздрогнув, большущими скалами начали рушиться многоэтажные дома. Они падали поперек улиц, на другие дома поменьше, давили людей.

Жуть охватила смотревших, в том числе и меня. Как всегда, я жался к матери, закрыв глаза, но все равно хоть краем глаза, да смотрел кино.

Послышались плач, стоны, выкрики. Все были в Испании, в Мадриде, вместе с испанцами переживали боль, горе, страдания…

Весной в посевную и в конце лета в уборочную папка с мамой по неделям жили в поле. Нам часто приходилось домовничать одним. В холодную погоду мы забирались на широкую русскую печь и, положив под головы валенки, рассказывали друг другу сказки и страшные истории. Часто уезжали наши родители в райком партии — на собрания, заседания, бюро, пленумы, конференции, переклички — на сутки-двое в Синарск…

Непонятное было время. В деревне, производившей хлеб, не было и негде было купить его. Отец с матерью всегда привозили хлеба и разной еды. Мы с нетерпением и радостью ждали их приезда, который превращался для нас в праздник.

Но не всегда было так. Однажды ночью я проснулся от лая Шарика — здоровенной овчарки, привезенной еще из Синарска. Он бегал из комнаты в комнату и злобно, угрожающе рычал, порываясь выскочить на улицу.

— Вовка!.. Валька!.. Чё тако? — боязливо проговорил я, расталкивая, спавших по бокам брата и сестру.

— А-а, — спросонья замычал Владимир. — Не знаю…

— Ой! Ой! Ой! — захныкала Валя. — Опять воры лезут?!. И что за напасть така!..

Она была права. Только на моем коротком шестилетнем веку они пытались залезть к нам уже дважды. В прошлом и позапрошлом годах, когда мы жили еще в Синарске. Но все кончалось пока благополучно, благодаря этому же Шарику и маме, которой нет сейчас дома… Проклятые воры! И всегда-то они лезут, когда нет папки. Будто нарочно следят за ним. Уж он бы им показал!.. Отучил воровать-то!..

— Ой! Ей! Ей! — стонала Валя. — Если залезут — убьют нас! Убьют!..

Неистово с рычанием лаяла собака. В комнатах и за окнами густая, как вар, темнотища. В промежутки между взрывами лая из маленькой комнатки, окно которой с одной плохонькой рамой выходит в черемуховый сад, доносится какой-то скрип и срежет.

Я лежал ни жив, ни мертв между братом и сестрой, готовый в любую секунду заорать до беспамятства. Ужас и страх сильнее «испанских» сдавили меня, не давая пошевелиться.

Наш дом стоит на косогоре, на отшибе деревни. К соседям не добежишь. Да и у дверей, может, караулят… Страшно выйти.

— Вовка! Ленька! — шептала Валя. — Айдате в подполье!.. Может, там не найдут и не убьют!..

— И здесь не убьют! — уверенно ответил Вовка. Он тихонько встал с кровати и скрылся на кухне. Потом, сопя, вернулся назад, неся что-то тяжелое.

— Вовка! Вовка! — звеняще шептала Валя. — Чё ты удумал, торопыга, говори!..

— А вот! — шепотком отвечал он. — Топором как трахну! Башку расколю!

— Не ходи туда! Не ходи! Полезем в подполье!?.

— Ну тебя! Лезь сама! — и он на цыпочках, крадучись, пошел в маленькую комнатку.

Тихо ругаясь, встала с кровати Валя.

— Куда ты? — пискнул я.

— Взгляну, чё он делает. Да ухват возьму.

Она тоже скрылась в кухне, потом прокралась в комнатку.

Лежать не было сил. Я встал, с трудом в темноте нашарил штаны и рубаху. Оделся. Прокрался к комнатке, заглянул. Владимир стоял в углу у окна с поднятым над головой топором. Валя — у круглой печки с выставленным вперед ухватом. Шарик, встав лапами на подоконник, оглушительно лаял в окно.

Неожиданно комнату осветили лучи фар. Послышался шум подъехавшей машины. Затрещали кусты. Раздался ружейный выстрел. В ответ защелкали сухие пистолетные. Послышались знакомые голоса.

— Папка приехал! — обрадовалась Валя.

— Мама тоже! — сказал в полный голос Владимир.

— И папка, и мама, — добавил я.

Мы пошли к двери в сенки.

— Вова! Валя! Не бойтесь! Открывайте! — слышалось с улицы. — Это мы!..

Папка вошел в кухню, прихрамывая, опираясь на мамино плечо.

— Не бойтесь! Не бойтесь, детки! — успокаивал он нас. — Мне немного ногу поцарапало.

Он проболел с неделю. Каждый день подолгу беседовал с нами, рассказывал про свое детство, про жизнь до революции, про гражданскую войну в Среднегорье, про своего отца Ивана Григорьевича, который был начальником уездной милиции в 1919 году в городе Угорске.

Мы, затаив дыхание, слушали его рассказы.

— Почему мы так живем? — любил говорить он. — Потому что не все люди одинаково работают. А если будут работать все вместе, да добросовестно, без обмана, без лени, помогая друг другу, да выручая, как родные братья, то жизнь будет совсем другой, для всех счастливой и богатой!.. И будет та жизнь называться коммунизмом…

Особенно запало нам в головы событие, когда папка мальчишкой был мобилизован колчаковцами в обоз, из которого в одну из ночей убежал, уведя с мужиками почти всех лошадей.

— И не страшно тебе было, когда за вами погнались? — спросил Владимир. — Ведь могли догнать и убить?..

Папка улыбнулся.

— А тебе не страшно было стоять с топором у окна?.. И ждать бандита?

— Страшно…

— И мне было страшно. Но не мог же я служить белым, когда отец воевал против них.

— Мы тоже будем тебе помогать, — заверил я.

Осенью 1937 года отца перевели работать снова в Синарск. И наша семья переехала туда.

 

3

Жара. Темно-голубое небо словно сдавило землю со всех сторон. Ослепительный шар солнца висит на нем, точно прибитый. Ни ветерка.

В дорожной пыли, лежащей толстым слоем, купаются, раскрыв клювики, нахохлившиеся воробьи. Деревья, будто разомлев, не шелохнут ни веткой, ни листиком.

Мы сидим на горячущих каменных плитах террасы. Мы — это я — девятилетний белоголовый пухляк. Мой старший брат Владимир. И приятель брата — смуглолицый, чернявый Пашка Засыпкин.

Вовку знают в городе как отчаянного драчуна с хулиганами. Сам Мишка Мирон — главарь городских ребячьих шаек и главный авторитет среди них называет брата уважительно и ласково Вовочка, а чаще Адмирал.

Я, конечно, безмерно горжусь братом. Но никогда не прошу у него помощи в стычках. Мне стыдно просить его заступиться, хотя большинство мальчишек даже хвастаются своими покровителями и защитниками. Ребята нашего класса с восторгом рассказывали мне про Вовку, его бои и победы, не подозревая, кто он для меня. Был даже случай, когда один мальчишка пригрозил мне Вовкой Ушаковым, который за него «восстает». Однофамильцем считают…

Перед нами на песке играет пацан. Он рыжеволос, конопат и черен от загара. А может, от грязи. В одних трусах, не обращая внимания на нещадно палящее солнце, он поглощен строительством какой-то крепости. Ползает на коленках, сгребает песок. На вид ему лег семь, не больше.

Глядя на него, я тоже начинаю выкладывать на плите «ограду» из камешков. В поисках их спускаюсь по ступенькам, приближаюсь к мальчишке.

— Не бери здесь камни, мои, — недовольно бурчит пацан, повернув голову и меряя меня взглядом.

— Ты их купил, что ли? — возмущаюсь я и, набрав полные горсти, возвращаюсь назад.

— Чё ты его не стукнул? — говорит Пашка. — Дал бы пару раз, пусть не вякает.

— Зачем? — удивляюсь я.

— Ты что, боишься его? — вмешивается брат. — Я слышал — ты никогда не дерешься. Верно?..

Мне стыдно сознаться, я краснею.

— Не-ет, — мотаю головой.

— Ну если нет, так иди и надавай «подсаненку», — подзуживает Пашка.

— Зачем? Он ведь ко мне не лезет?

— Что, дрефишь?.. Не дрефь! Мы поможем, — не унимается Пашка. Видно, ему очень хочется поглядеть на драку.

— Я не дрефю. Из-за чего драться-то? — и, повернувшись к брату: — Ты ведь сам говорил — драться надо тогда, когда обижают слабого или защищаешь его.

— И сейчас это скажу. Но бояться драки не надо.

Я победно гляжу на Пашку. Тот замолкает.

Откровенно говоря, я по-настоящему ни разу не дрался и драка мне противна. С неприязнью смотрю на мальчишку, роющегося в пыли. Черт послал его на мою голову! А он продолжает строить крепость, точно не слышит нас.

Откуда-то из кустов выныривает Гришка Терентьев. Заметив мальчугана, направляется к нему. Гришка синеглаз, широкоплеч. Намного шире меня и ростом выше. Первый забияка в нашем классе. Для него с кем-нибудь подраться — пустяк! Драться он любит и умеет. Когда его ругают за это, он всегда говорит в свое оправдание: «А что, я ему уступать должен? Не уступал и не уступлю!..»

Меня он зовет пренебрежительно «книжка-малышка» и относится с насмешкой. Считает безвредной букашкой.

Лихо насвистывая «Легко на сердце», Гришка останавливается напротив. Из-за густой листвы деревьев нас не видит.

Мальчуган опасливо косится на него, но продолжает свое строительство.

Гришка, прищурив глаз, оглядывает его сооружение и вдруг, громко свистнув, идет по нему, как слон, тяжело топая. Рушит все на своем пути.

— Не надо! Не надо! — взвизгивает пацан. — Зачем сломал?

Он вскакивает и, плача, в отчаянии бросается на Гришку с кулаками.

Ну и ну! Вот так пацан! Крошка, а не боится!

— Ах ты, гнида чумазая! На кого руку поднял?

Гришка размахивает и громко шлепает мальчишку по лицу. Тот, не устояв, падает в песок. Гришка подскакивает к нему и, схватив крепко за уши, поднимает на ноги. Бьет по щекам ладошкой и приговаривает:

— Старших надо уважать! Старших надо уважать!

Мне больно за мальчишку. Я поворачиваюсь к Вовке. С ожиданием гляжу. Неужели не заступится? Ведь слабого бьют!..

Но Вовка сидит, не шелохнется, будто не видит и не слышит ничего. Щелкает семечки да сплевывает шелуху. Что это он? Я не узнаю его. А еще торопыга, защитник слабых…

— Вовка, — не выдерживаю я и укоризненно гляжу на брата. Он, повернувшись, смотрит на меня как-то странно, насмешливо. Небрежно говорит:

— Твой одноклассник. Я с карапетами не дерусь, — и отворачивается.

Вот так здорово? Но я же не умею!..

Словно подслушав мои мысли, добавляет:

— Выручи мальчишку, надо уметь постоять за слабого.

Я растерянно смотрю на него. Легко сказать «выручи». Но как это сделать?.. Гришка силен. А если и мне перепадет, как пацаненку?.. Вот будет позору. Да еще при родном брате. Уж лучше бы не было его. В крайнем случае всегда можно сослаться, что упал. А сейчас, если что — не сошлешься.

Я чувствую, как тело колотит непонятная зудящая дрожь. А кулаки сжимаются сами собой.

— Что, трусишь? — слышится словно издалека Вовкин голос. — Не трусь. Сперва только страшно.

Мальчишка визжит по-поросячьи, точно недорезанный. Гришка его повалил, оседлал, схватил за волосы и тычет лицом в землю, заставляя ее есть.

Гришка такой… Любит поиздеваться. Раз бил меня вичкой с полчаса, не меньше. И все со смешком, с прибауткой, будто шалил дружески. Знал бы кто, как мои пальцы распухли тогда. Точно вареные морковки были. А-а, была не была! Двум смертям не бывать, а одной не миновать. Налететь внезапно и одним ударом свалить! И хлестать, не давая опомниться. Хоть лежачего не бьют, все равно бить. Он-то бьет пацаненка.

Я смело встаю, напружиненный, дрожащий. Даже голос пропал от волнения. Хочу резво сбежать вниз, но ноги едва слушаются. Шаркающей старческой походкой спускаюсь по ступенькам. И чем ниже, тем медленней. Зато сейчас ударю. Даже руку заношу, но вместо удара почему-то чужим, хриплым голосом говорю:

— Оставь его. Оставь…

Гришка, вжав голову парнишки в песок, удивленно поднимает свою.

— А-а, книжка-малышка, чё надо?

Еще не поздно. Как раз самый момент. Если вмазать в приподнятый подбородок — Грибан свалится на спину. И вряд ли поднимется. Но вместо удара снова несмело говорю:

— Не бей. Пусти его…

— Чё-чё, — презрительно кривится Гришка. — Тебе-то что надо? Тоже мне защитничек выискался. Иль сам захотел горяченьких по роже? Так я могу дать!

Он вскакивает с парня и с ходу обжигает мне лицо ударом ладони. Она у него тяжелая, широкая, жилистая. Не то что у меня, узкая… Голова идет кругом. Уши наполняются звоном. Злость охватывает. Откуда-то изнутри неожиданно появляется сила. Тело становится легким, послушным. Я бросаюсь вперед и изо всех сил бью Гришку по щеке. Не помня себя, в каком-то тумане колочу левой и правой по мелькающему лицу. Только шлепают и горят ладошки, как горит лицо от ответных ударов. Кто-то что-то кричит, не разберу, некогда. Прыжок вперед, прыжок назад. Машу руками, словно плыву быстро-быстро, наперегонки. Бью до тех пор, пока не чувствую, что молочу воздух.

— Перестаньте! — оглушает кто-то. Потом тянет меня назад. Осматриваюсь, приходя в себя. Какой-то незнакомый дядька — высокий, черный — трясет перед носом мохнатым кулаком, говорит:

— Ишь петухи! Сцепились! Вот дам по оплеухе — сразу перестанете.

Гришка, полуоткрыв рот, красный, взъерошенный, стоит в стороне, зырит округлыми, удивленными глазами и дышит, тяжело двигая грудью.

Дядька уходит, изредка оборачиваясь. Проверяет — не деремся ли снова.

— Ну что, отлупил меня? — говорю насмешливо, с издевкой. — Может, еще хочешь?

— И отлуплю еще! Скажи спасибо — дядька помешал! А то бы сморкался красными соплями! — грозит Гришка, но подойти боится.

— Запомни! — кричу я. — Если еще раз… я тебе набью рожу!..

Да?! А где малыш-то?!. Я оглядываюсь и не нахожу. Убежал…

Гришка в ответ нехорошо ругается, но с места не двигается. Видно, ошеломил его мой отпор, сделал осторожным. Потом потихоньку уходит.

— Катись! Катись! Проваливай!

Гришка то и дело оборачивается, боясь нападения с тыла.

Я иду к ступенькам. Навстречу с довольной улыбкой спускается Вовка. Вот ведь совсем забыл про него…

Я останавливаюсь, улыбаюсь. Радость, гордость переполняют меня. Вовка обнимает за талию.

— Молодец! Не обращай внимания на синяки и шишки. Пройдут!

— Хвалю за храбрость! — добавляет важно Павел Засыпкин.

— Что же ты не помог? — говорю ему с укором. — А ведь обещал, когда натравливал.

Пашка, согнав улыбку, хлопает глазами. Потом чистосердечно тянет:

— Да я хотел было, да Вовка не дал. Пусть, говорит, сам себя испытает, закаляет характер…

— Зато приятно ведь чувствовать себя человеком?!.

 

4

Я не знал, что этот день запомнится на всю жизнь.

В то утро я проснулся часов в восемь от нестерпимой жары — рядом спал Вовка, — а может, от негромкого голоса отца, склонившегося над нами.

— Мамка, посмотри, как спят в обнимку сыночки.

Открыв глаза, я увидел улыбающегося папку.

— Доброе утро, маленький сынок!..

— Доброе утро-о-о, — отзываюсь я, зевая и высвобождаясь от раскаленной руки брата, давившей мне шею.

Вот Вовка! Точно печка! Чем дольше спит, тем больше раскаляется. Удивительно, сегодня разоспался! А то всегда встает ранехонько вместе с мамой. И бежит к своим друзьям-приятелям. К своей команде! А она у него большая — двадцать с лишним человек! Недавно вступили в духовой оркестр и теперь с утра и до вечера пропадают в клубе…

Я выгибаюсь, потягиваюсь.

— Ой, какой ты большой стал! — гладит меня по груди и животу отец. — Ну-ка, смерим, наскоко ты за ночь вырос?

Он разводит пальцы и начинает с кончиков ног до самой макушки мерить меня вершками. И каждый раз, окончив измерение, говорит:

— Вот видишь, на целый вершок подрос. — Показывает пальцами его. Прикосновения папки приятны и щекотны. Я хохочу и взвизгиваю от удовольствия, да так громко, что мама, гремя на кухне кастрюлями, шумит на нас:

— Чё вас там взяло? Дайте остальным выспаться!

Папка прикладывает палец к губам. Тс-с! Но я вижу, что он смеется, и продолжаю повизгивать. Так мы играем каждое утро, когда он не спешит на работу. В другие утра я обычно просыпаюсь сам и, не успев открыть глаза, пою:

Люблю воскресные утра! Не только потому, что не надо никуда спешить и можно подольше поваляться. А главное вся наша семья в сборе! И завтракать, и обедать, и ужинать мы будем все вместе. Вместе с папкой и мамой! Разве это не здорово?!.

А если еще за окном стоит сверкающее солнечное утро, как сегодня, то это еще здоровее!..

Я вскакиваю с кровати и бегу к окошку. Погода не подвела! Как по заказу! А ведь сегодня праздник! Открытие городского парка культуры и отдыха в нашем бору на берегу Каменки.

…Небо чистое, чистое. Голубое и бездонное, словно его вымыли, вычистили и покрасили с утра… Народищу соберется в парке!.. Весь город!..

Из кухни доносятся знакомые с раннего детства щелчки, треск, «выстрелы» — топится печь. Слышатся глухие чавкающие звуки, шлепки теста, шум передвигаемой посуды, скрежет ложки или ножа о сковородку. Мерное, однообразное постукивание сечки о дно корытца — рубят мясо. Изредка громыхнет передвигаемая печная заслонка или по ней ударят невзначай деревянной лопатой, ухватом или сковородником. А то раздастся очередь ударов чугунной клюкой о догорающие дрова — головёшки. Или скрежет ее о под печи при загребании «жара» — углей в угол — «загнето». То неожиданно обрушится шип или треск брошенного на раскаленную сковороду сала или масла.

— Владимир! Леонид! — слышится из кухни мамин голос. — Вставайте! Завтракать пора! Самовар скипел!

Быстро умывшись, пересмеиваясь, усаживаемся за стол. По воскресеньям у нас всегда пир. Один возле другого разлеглись великаны пироги. На тарелках — горы шанег и пирожков, прозрачно-желтых кралек, бронзовых лепешек. Свернутые жгутики сахаристых булочек. И наконец, упругие калачи-кольца мучнисто-рыжеватого запашистого хлеба. Сожмешь его руками, а он, словно пружина, разожмется, расправится, будто его и не давили. Умеет мама стряпать!..

Папка во всем белом — в рубашке без воротничка, в парусиновых брюках и штиблетах сидит в простенке у золотисто-медного самовара. Отец среднего роста, худощав, с узким клинообразным лицом, с густыми русыми волосами, зачесанными назад. Под ними — широкий прямой лоб, лохматые брови, под которыми серые «колючие» глаза.

Напротив него, по другую сторону стола — Валя, восемнадцатилетняя выпускница школы, точная копия отца. Только волосы золотисто-пшеничные, да губы свежие, яркие.

Папка в хорошем настроении, как это всегда бывает в выходные. Часто шутит с Валей, называя ее уменьшительно-ласково Котей.

Валя на это возмущается. Мы с Вовкой поддерживаем папку.

— Да хватит вам! Что вас взяло? — шумит на нас мама, отрываясь от блюдца. — Будто нет другого разговора.

Мамочка у меня красивая. Нет! Нет! В самом деле! У нее длинные вьющиеся волосы, прямой нос, большие серо-зеленые глаза.

Справа от меня — Владимир. «Самый красивый в семье», — говорит Валя. Он походит на маму и получил от нее все самое лучшее. Стройный, даже худощавый, он от этого кажется выше ростом, чем есть на самом деле. Подстриженный под полубокс, он свою челку всегда зачесывает набок, так что она образует дугообразный валик над лбом. Яркие, алые четкого рисунка губы.

— Они у тебя бантиком! — часто говорит Валя. — Отдай их мне! Ты же не девчонка! Зачем парню такие красивые губы?!.

И наконец, я, сидящий между папкой и братом. Круглолицый, узкоглазый, с короткой шеей пухлячок. К моему великому огорчению, ни на папку, ни на маму не похож.

— В дедушку Якова! — всегда говорит мама, когда речь заходит о моей внешности. — Такой же широконькой и невысоконькой…

После завтрака мы с Владимиром отправились на открытие парка. Хоть и жарко, но Вовка в широких суконных брюках, заправленных с напуском в собранные гармошкой хромовые сапоги. Так одеваются все парни нашего города. По моде!..

На улицах группы празднично одетых, улыбающихся людей. И все идут в сторону парка. Женщины, особенно девушки — словно цветы. В ярких, пестрых платьях, цветастых кофточках видны издалека. Мужчины и парни, как и мы, в белых рубашках и темных или серых брюках.

Еще издали я увидел белый, тесовый забор, отгородивший лес от улицы. Забор был высоким, добротным, из массивных островерхих досок.

Через голубые арочные ворота мы прошли в лес… Да-а, наш лес был неузнаваем! На полянах и лужайках под раскидистыми шумящими кронами сосен и берез выросли павильоны, беседки, спортплощадки, веранды. Пешеходные дорожки, посыпанные красноватым песком, протянулись между ними.

Мы с Вовкой решили обойти весь парк, заглянуть во все его потаенные уголки.

В ларьках и палатках торгуют всякой всячиной. Всюду люди. Кое-где раздаются песни: «По военной дороге», «Легко на сердце», «По долинам и по взгорьям», «Дан приказ ему — на запад», «Если завтра война» и другие. Слышатся переливы двухрядок, бренчанье гитар, треньканье балалаек.

К нам подходят Мишка Мирон и Пашка Засыпкин. Оба тоже в сапогах «джими», в широких отглаженных брюках с напуском.

— Здорово, Квакин! — смеется Вовка. (Недавно смотрели фильм «Тимур и его команда»).

— Здорово, Адмирал, — недовольно бурчит Мишка. — Только ты не Тимур. Торопишься больно прозвища давать. Гляди не обожгись…

Оставив Вовку с парнями, я иду в глубь леса. На мой взгляд, парк прекрасен. Наконец-то появился он, достойный нашего города, старейшего в Среднегорье. Основанный в 1701 году по указу Петра I Синарский казенный завод лил пушки и ядра для русской армии два столетия.

Окруженный сосновыми и березовыми лесами, прорезанный двумя родниковыми жилами горно-лесистых рек, город расположен на крутых берегах.

На одном из них — знаменитые «три пещеры». Во времена Пугачева атаман Чир прятал свою ватагу в этих пещерах и в соседнем лесном логу, который теперь в память о нем называется Чировым.

…Мы с Вовкой отправились домой, чтобы привести папку с мамой. Обещались прийти, а самих почему-то до сих пор нет.

Во дворе у крыльца встретился отец. Лицо бледное, встревоженное, губы сжаты. Строго, вопросительно взглянул на нас.

— Вы ничего не слышали?..

— Нет, а что?

— Война началась! Германия напала! Только что по радио выступал Молотов!

— Ну! Наконец-то! Теперь мы им дадим! — с восторгом проговорил я и радостно заулыбался, словно услышал счастливейшую новость. — Теперь узнаем, кто сильней, мы или они?..

Из сенок, точно слепая, вышла мама. Одетая в пестрое, нарядное крепдешиновое платье, она тыкалась из стороны в сторону, словно запиналась. Вытирая носовым платком покрасневшие, подпухшие от слез глаза, протяжно говорила:

— Ой, да за что? За что свалилось тако горё на нас!? Зачем они напали? Что плохого мы им сделали?..

Папка тронул ее за локоть.

— Мамочка, иди лучше умойся, да пойдем в парк, а то ведь и не увидим его открытия.

Она отняла платок от глаз, увидела нас.

— Ребята, ведь папку-то обязательно на войну заберут!..

Я продолжал улыбаться. «Ну и что? Вот уж странная мама. Так и должно быть. Было бы несчастьем, если он не попадет туда. Не успеет отличиться. Подумаешь, съездит на несколько месяцев, поколотит фашистов. Разобьет их и вернется героем!.. А то в нашем городе почему-то ни одного героя, ни орденоносца?! Обидно даже!..

— Идите, сынки, в парк, — предложил отец. — Мы вас сейчас догоним.

Весть о войне выстрелом разнеслась по городу. Преобразила людей. Веселых, радостных, приветливых превратила в серьезных, суровых, задумчивых, возмущенных. Царившая в парке и на улицах праздничность, беззаботность сменились тревогой. Исчезли с лиц улыбки. Люди, сбившись в группы, обсуждали последние известия и выступление наркома иностранных дел Молотова. Кто думал, что такой день превратится в горестный?..

Мальчишки стайками, точно воробьи, носились от группы к группе. Прислушивались к разговорам старших и на все лады громкими голосами, размахивая руками, повторяли новости.

Пронесся слух — в летнем театре состоится митинг. Все направились туда. Действительно, там полно было народу. На сцене — стол.

Сдержанный гул, сливавшийся с шумом бора, плыл над толпой.

— …Сейчас, в эти минуты, там, на рубежах, нашей Родины, идут жестокие бои, рвутся бомбы и снаряды, свистят пули и осколки, льется кровь, плачут и умирают дети!..

Дальше я не слышал оратора. Воображение унесло меня далеко. Я видел лавины танков с желтыми крестами, сплошной стеной от края и до края горизонта, двигающихся на нас. Тучи незнакомых самолетов, густые цепи пехоты. Зарева и дым пожаров…

После митинга большинство потянулось к выходу. И только мы продолжали шнырять по парку. Среди нас пронесся слух, будто немецкие диверсанты сегодня утром пытались взорвать железнодорожный мост через Каменку, но были пойманы. Я высказываю сомнение — уж больно далеко от нас Германия.

— Ну и что? Ну и что? — округляя глаза, доказывают мальчишки. — Знашь, как им важно сейчас взорвать все наши мосты? Знашь?!

Один за другим, один другого диковиннее несутся слухи. Наши войска перешли границу и наступают на Варшаву… 1000 тяжелых бомбовозов совершили налет на Берлин и не оставили от него камня на камне… Восстали рабочие Рурской области, узнав о нападении Гитлера на СССР. Только что совершено покушение на Гитлера. В машине, где он ехал, произошел взрыв бомбы, всех убило, а его… неизвестно. И каждый рассказчик уверяет, что это истинная правда, только что передали по радио…

Солнце, пройдя зенит, стало опускаться. Не знаю почему, видно уж так я устроен, но вторая половина дня мне всегда кажется грустной. Насколько утро приятно и радужно, настолько после полудня тоскливо и тягостно. Даже солнечные лучи утром розовые, веселые, а вечером коричневые, наводящие уныние. Хочется, чтобы всегда было солнечное, теплое, летнее утро. А потом уж сразу в положенное время наступала бы ночь, мрак. Или это, может, потому, что тяжело видеть человеку, как умирает что-то. Хотя бы день. Ведь умрет и больше никогда не вернется, не возродится таким, каким он был. Как и человек…

Из парка мы вернулись к вечеру.

Обедали молча, без шуток, без разговоров, словно пришли с похорон. Хотя действительно пришли с них — небывалых, грандиозных. Похоронили мир. Сегодня день раздвоился. И не только по солнцу. Утренняя половина была последними часами и днем мира, счастья, планов, желаний. Вечерняя — первыми часами войны, горя, несчастий…

А какие несчастья ждали нашу семью? Никто, разумеется, не знал. Только лишь представляли и предчувствовали. Конечно, папка с мамой и, может быть, Владимир с Валей. Но только не я…

Вечером пронесся слух. Из военкомата по домам командиров запаса разносят повестки. Началась мобилизация. Значит, и нам вот-вот принесут. Ведь отец — командир роты, старший лейтенант.

Следующим утром я проснулся от негромкого плача. Приподняв голову, увидел маму. Прикрыв глаза ладонью, она плетью опустила правую руку с зажатым между пальцами коричневым квадратиком бумаги.

— Сынок! Папку-то забирают, — сказала она, заметив, что я проснулся. — Повестку-то, оказывается, еще вчера принесли.

Этот день был первым по-настоящему тревожным, как и все последующие дни начала войны. На улицах и площадях угрюмо слушали люди раскатистый, будоражащий душу, торжественно-скорбный голос Левитана, несшийся из громкоговорителей.

«…После ожесточенных боев противник был отбит с большими потерями… На отдельных участках нашей границы, особенно на Юго-Западном направлении, — тут голос диктора приобрел особую радостно-волнующую торжественность, — наши войска отбили разбойничье нападение, вышвырнули гитлеровцев с нашей земли и, перейдя государственную границу, углубились на территорию противника на 10—15 километров!»

Ура-а! Наши наступают! — ликовал я. — Наконец-то началось! Пусть они на тех участках наступают, а мы на этих! Кто быстрей дойдет до столиц?.. Конечно, мы! До Берлина же меньше расстояние, чем до Москвы! Вот интересно, мы захватим Берлин, а они Москву. Что будет тогда? Кто победит?..

Такие мысли, вероятно, бродили не только в моей голове.

«А может, это провокация, а вовсе не война, как провокация япошек самураев в 38—39-м годах?» — бодро высказывались некоторые чудаки-оптимисты, но тут же конфузливо умолкали под укоризненными взглядами окружающих.

Папка пришел с работы в полдень. Забрав повестку, снова ушел на завод, где работал в парткоме.

Утро 24 июня я не забуду никогда. Мы с Владимиром встали рано, но папка с мамой уже были на ногах. Папка в начищенных до блеска хромовых сапогах, в темно-синих галифе, в белой нательной рубашке со вздернутыми до локтей рукавами брился перед настенным зеркалом.

Мама скорбно, по-старушечьи поджав губы, складывала в чемоданчик, лежавший на кровати, немудреные солдатские пожитки.

Завтракали спешно и молча. Так, как никогда прежде. Еще позавчера утром завтрак для нас был праздником, полным удовольствия и надежд. А сегодня, сейчас кусок хлеба не лез в рот. Приходилось его чуть ли не силой запихивать туда. Отхлебывая горячий чай мелкими глотками из блюдец, мы поглядывали на отца. Он пил из стакана, глядел прямо перед собой погруженный в свои думы…

Он первый решительно встал из-за стола, оправил гимнастерку и сломавшимся голосом сказал:

— Ну! Давайте прощаться!

От этих слов мама, словно подрубленная, откинулась вбок и, закрыв ладонями лицо, громко зарыдала.

— Не плачь, мамочка. Иди ко мне, — каким-то чужим голосом говорил отец.

Мама, мотая головой и размазывая по лицу слезы, поднялась со стула. Обняв ее и целуя в щеки, глаза, губы, он прерывисто говорил:

— Береги детей, себя… Жди меня…

Мы стояли вокруг, глядели на отца и моргали полными слез глазами. Потом он обнял Валю, поцеловал несколько раз, погладил по волосам: — Ну вот, Котинька. Никто теперь не назовет тебя так. Ведь я люблю тебя, а ты сердишься. Пока есть возможность, поступай в институт… Повернувшись к Владимиру, крепко прижал к себе, поцеловал в губы, заглянул в глаза:

— Ты старший сын. Если что… ты вместо меня. Заканчивай школу, а там видно будет… Только никуда не торопись.

Наконец, моя очередь:

— Маленький сынок! — Он обхватил мои щеки и, притиснув к себе, покрыл лицо садкими поцелуями. Я ощутил на щеке его слезы. И от этого тоже заревел. Как же так? Мой суровый, малоразговорчивый отец, у которого я ни разу в жизни не видел слез, сейчас плакал.

— Ты мое продолжение. Мое я. Не забывай никогда своего отца! — вздрагивал он, сильно-сильно тиская меня. Уже оторвавшись от меня и, вытирая носовым платком слезы, твердо сказал:

— Довольно реветь. Умойтесь. Чтоб на улице никто не видел слез. Только улыбки!..

Мы вышли из дому. Перегородив тротуар, бодро шагали вниз по Ленинской к военкомату. Впереди отец с матерью. Сзади на шаг мы: Валя, Владимир, я.

Папка, как и подобает командиру Красной Армии, в зеленой гимнастерке с белоснежной полоской свежего подворотничка, подтянутый, стройный, любо посмотреть!

Поглядывая на него, я невольно разбухал от гордости. Да! Именно такие, как он, раздавят фашистов, спасут Россию, родину!..

Прохожие на тротуарах, увидев нас, замедляли шаги. Некоторые останавливались, подолгу глядели вслед.

У белого здания военкомата толпа провожающих. Как же? Ведь командиры запаса самые первые из города уезжали в армию, а может, и сразу на фронт сражаться с фашистами.

Пройдя мимо расступившихся людей, вошли во двор. Тут было сравнительно свободно. Посредине группа уезжавших. Человек 20—30, не больше. Все в гимнастерках, в галифе, в поблескивающих сапогах.

— А вот и Петр Иванович! — чей-то возглас. — Иди к нам!..

Папка, подойдя к товарищам, поздоровался. Потом скрылся в дверях военкомата.

Около ворот, вдоль стен и заборов группами стояли семьи. Шумела толпа на улице. Во дворе было потише. Знакомые и незнакомые жены, матери, сестры негромко переговаривались, украдкой смахивая выкатившуюся слезу. Грустные, серьезные лица, точно на похоронах.

Посреди двора появились две зеленые, прямоугольные трехтонки.

Вышедший из здания сотрудник громко объявил:

— Товарищи командиры и члены семьи! Можете садиться в машины! Через несколько минут отправляемся!..

В кузов первыми сели женщины и дети. Потом залезли туда мы, мужчины. Места хватило на всех. Правда, было тесновато. Я присел в самом углу в стыке бортов. Пронзительно сигналя, трехтонки с ворчливым урчанием выбрались на улицу и, подпрыгивая на булыжниках, покатились вниз к Каменке.

Ветер зашумел в ушах. Порывом его с моей головы сорвало матросскую бескозырку. Она блином улетела за борт, упала ребром и колесом покатилась по мостовой. Кто-то из толпы, выбежав, поймал ее и замахал вслед. И, словно по команде, провожающие дружно замахали руками.

— Возвращайтесь с Победой! — донеслись крики. — Скорее! Ждем вас!..

На станции мы пробыли недолго. То ли не оказалось поезда, то ли по какой другой причине, но командиров запаса не увезли в этот день.

Не уехали они и на следующий, и 26-го. И каждое утро наша семья в полном составе дружно шагала в военкомат.

И вот настало 27 июня, когда, проснувшись часов в девять, я увидел, что нахожусь дома один. «Ушли и меня не взяли, — горестно размышлял я, сидя в кровати. — Но почему? А если я больше никогда не увижу своего папку?..»

Вскоре пришли старшие — мама, Валя, Владимир. Хмурые, печальные. На мои упреки мама устало ответила:

— Он запретил тебя будить. Поглядел, как сладко спишь, поцеловал и сказал: «Пусть спит, маленький сынок. И так эти дни вставал рано».

Так много раз провожая, я и не проводил своего отца…

 

5

В первые дни войны в нашем городе на воротах райисполкома наклеивались сводки Главного командования Красной Армии. Напечатанные на грубой коричнево-серой бумаге, они были заметны издалека. Около них всегда толпился народ. Тем более, что содержание их было тревожным и даже ошеломляющим. Затем вместо сводок появились сообщения Советского информбюро. Потом наклейки с ворот исчезли…

После отъезда отца горвоенкомат с утра и до вечера осаждали здоровенные парни со значками «ГТО» и «Ворошиловский стрелок» на груди, требуя зачисления их в армию и отправки на фронт… Что ж! Я их понимал. Каждому хотелось поколошматить фашистов. Будь я взрослым, я бы действовал так же!..

В эти же дни — конца июня, начала июля — начались массовые мобилизации в городе и районе. Пунктом сбора стала наша 6-я школа и прилегающая к ней пыльная, каменистая площадь. Гул, плач, выкрики, команды стояли здесь. Сотни крепких, здоровых мужчин выстраивались на площади в длинные колонны и под потрясающую мелодию марша «Прощанье славянки» отправлялись пешком на станцию. Толпы горожан и сельчан собирались у школы проводить в армию своих отцов и братьев. За все годы войны я не видел большего скопления людей, чем в те памятные дни.

Во главе колонны — духовой оркестр. За ним по 6—8 человек в шеренге мобилизованные. Колонна обычно растягивалась на километр-полтора. Голова ее, перейдя мост через Каменку, уже поднималась на Вороняцкую гору, а последние шеренги только еще трогались с места.

С узелками, сундучками, фанерными чемоданами, мешками в руках и за спиной устало шагали мужики, понурив головы. Почерневшие от многолетней работы на полях, с мозолистыми руками, вчерашние колхозники, комбайнеры, трактористы, кузнецы, рабочие сегодня становились солдатами и шли защищать Родину. Слитен и тяжел был их мерный шаг. Едким запахом пота несло от колонны. Серая пыль взвихривалась вверх.

По бокам колонны, по обочинам и тротуарам шли жены и матери призванных. Некоторые несли на руках грудных младенцев. Держась за длинные юбки и подолы платьев матерей, семенили дети постарше.

Мы — мальчуганы — шагали всегда вровень с головой колонны до самой станции. Рыдал оркестр, выводя «Прощанье», рыдал баритон Володи, четко и красиво ведя мелодию и выделяясь своим «голосом» из всех звуков. Рыдал альт неразлучного Павла Засыпкина, пришедшего в оркестр вслед за другом. Рыдали женщины, не стесняясь никого. То одна, то другая, обезумев от горя, падали в пыль дороги и катались в ней, крича и причитая, пока кто-нибудь не поднимал их.

А на станции мобилизованных уже ждали красные товарные вагоны. Паровоз, дважды пронзительно свистнув, тяжело с шипом трогал с места и, набирая плавно скорость, увозил новое пополнение Красной Армии подальше от дому…

По 3—5 колонн отправляли за день. Володя приходил домой поздно вечером. Усталый, осунувшийся, с распухшими, «выдавленными» мундштуком баритона губами…

В начале июля мы получили от отца первое письмо. С того дня до самого конца и даже после конца войны ждали их каждый день. Мама складывала письма в серую папку с надписью «Режим дошкольника» и хранила ее в ящике посудного шкафа.

Я часто, когда мне хотелось поговорить с отцом, доставал папку и читал письма по порядку.

3.07.41 г.

Крепко, крепко целую, ваш папка П. Ушаков.

Здравствуйте, любимые мои мамочка, Валя, Вова и Ленечка! Сообщаю, что я благополучно прибыл в часть. Принял подразделение, с которым занимаюсь от раннего утра до позднего вечера, потому что этого требует известная вам обстановка.

Нахожусь в Угорске. Ну, а как вы живете? Самое главное, вы, ребятки, должны слушать мамочку и жить исключительно дружно, уважая друг друга. Сообщите, призваны или нет мои братья — Всеволод и Григорий?..

Ну не беспокойтесь, если придется драться с фашистскими бандитами, то постою грудью за наше социалистическое Отечество и за вас, моих любимых, чтоб жилось вам спокойно, радостно, счастливо.

Мой адрес: г. Угорск, главное почтовое отделение, п/я № 100/6.

14.07.41 г.

Ваш папка П. Ушаков. От Лени жду письма.

Здравствуйте, родные!

Мамочка пишет, что работает дополнительно еще 2 часа, а Валя ходит на субботник. Это хорошо и нужно, так как ваш дополнительный труд еще больше укрепит обороноспособность нашей Родины. Ну, в отношении себя — так все по-старому. Занимаемся очень усиленно. Живу и здравствую как командир Рабоче-Крестьянской Красной Армии, как и полагается. А сейчас, родные мои, поздравляйте меня с наступившим 40 годом 12 июля с/г. В этот день вечером я хотел позвонить вам, но было занято.

31.07.41 г. 12 ч. ночи.

Ваш папка П. Ушаков.

Привет вам, родные и любимые мои!

Только что приехал из длительной командировки. Благодарю за сообщение о Всеволоде, уехавшем на защиту нашего Отечества. Сходите к его семье, воодушевите и подбодрите их.

Что-то мало пишут мне сыночки. А очень хочется узнать, чем занимаются, что делают? Советую вам, ребятки, больше читать, писать, а то Ленечка написал очень плохо.

13.08.41 г.

Ваш папка Ушаков.

Валентина и Владимир, здравствуйте! От мамы я слышал, что вы часто гуляете до глубокой ночи, считая себя уже взрослыми. Это плохо! Вы должны понять, что сейчас время исключительно серьезное, развлекаться некогда. Помните, там — на Западе — наши любимые бойцы: братья, сестры, отцы — складывают головы в борьбе с озверелым фашизмом за наше Отечество, за вашу счастливую многолетнюю жизнь. Помня это, вы должны прилагать все свои молодые силы на изучение военного дела, на полезный труд без напоминаний. Не обижайтесь на мои слова, а гордитесь своим отцом, что и он участвует в обеспечении вашей счастливой жизни. Живите дружно, подавайте пример своим хорошим поведением другим мальчикам и девочкам.

17.08.41 г.

Крепко целую, ваш П. Ушаков.

Мои дорогие!

Ставлю вас в известность, что сегодня, 17 августа, в 6 ч. 40 минут я выбыл в Действующую армию.

Ну, милые мои, не беспокойтесь за мою судьбу, а гордитесь, что ваш папочка защищает свое родное Отечество. Живите скромно, работайте больше. Милые дети, готовьтесь сейчас в школу, восстанавливайте в памяти пройденный материал и учитесь только на отлично.

Вале нужно подумать о дальнейшей учебе в техникуме, институте или на курсах для получения специальности. О Всеволоде я ничего не знаю (куда он попал, на какой фронт?) и сильно беспокоюсь. Ну что ж! Будем надеяться, что после разгрома врага встретимся в счастливой и радостной обстановке вполне здоровыми.

Ну, милые мои, до свидания и прощайте.

20.08.41 г.

Целую. Ваш папка. Рад бы дать адрес, да нет его.

Здравствуйте, дорогие!

Чем дальше уезжаю от вас, тем делается все скучнее и скучнее. Проехали уже Уфу, стоим на полустанке. Скоро двинемся на Куйбышев. Каждую свободную минутку норовлю вам написать.

Обо мне не беспокойтесь и плохо не думайте. Там, куда еду (в той обстановке) я уже бывал. Было это в 24 году, когда служил на Иранской границе. Одна из банд прорвалась к нам из-за кордона. Мы за ней гонялись больше недели, и вышло так, что не мы, а они заперли нас в ущелье… Что делать? Погибать?.. Дождались темна. И вот группа добровольцев (в том числе и я с пулеметом) всю ночь карабкалась на отвесные скалы и утром внезапно ударила в спину бандитам. И те, не выдержав двойного удара, побежали… И были разгромлены. Так будет и с Гитлером.

Мы выкарабкаемся и разгромим его.

26.08.41 г.

Ваш папка Ушаков.

Привет вам, родные!

Пишу из далекой местности из Действующей армии. Жив, здоров. Интересно, как вы поживаете?.. Что потребуется от вас сделать для храбрых защитников Родины — не жалейте своих молодых сил. Я, находясь здесь, на фронте, буду гордиться вами. Будьте здоровы и не забывайте отца, еще больше поседевшего после одного случая, каких здесь много.

Мы здесь все бодрые, уверенные в Победе. Следите о наших действиях по газетам. Пишу из местечка Спас-Деменск очень быстро, так как некогда. Подробный адрес потом.

…Война все глубже и глубже вторгалась в жизнь нашего города, хотя и удаленного на 4,5 тысячи километров от западных границ.

Всюду — на пустырях, в скверах, на огородах — рыли щели-бомбоубежища на случай налета германской авиации. Неподалеку от детсада № 2 по улице Ленина на пустыре щель рыли работницы сада во главе с мамой — заведующей.

Бомбоубежища и щели оборудовались не только в городе, но и в окрестных деревнях. И никому тогда в голову не приходило, что не сможет фашистская авиация достать Среднегорье из-за малого радиуса действия. Хотя кто знал, на что способны фашисты?.. Ведь мы же летали еще в 37 году через Северный полюс в Америку…

А фашистскую авиацию, ее действия и самолетный парк изучало все население, способное читать и слушать. Во всех общественных зданиях, кинотеатрах, библиотеках, учреждениях на стенах появились типографские плакаты с силуэтами немецких самолетов под разными ракурсами. С видами: в плане, сбоку, спереди, сзади. С краткими тактико-техническими данными по скорости, бомбовооружению, дальности полета, экипажу.

Мы с Володей часами простаивали около них с задранными вверх головами, изучая истребители: «Ме-109, 110», бомбардировщики: «юнкерс-87, 88», «хейнкель-111», транспортные: «юнкерс-52», «дорнье», разведчики: «хеншель-126», «фокке-вульф-189» — раму — и другие самолеты врага. Много говорилось и писалось тогда о дерзких действиях вражеских парашютистов и десантников, которые забрасывались в тылы наших войск, как в обычной своей форме, так и в форме советских милиционеров, сотрудников НКВД, бойцов и командиров Красной Армии. Плакаты с видами фашистских парашютистов спереди, сбоку, с их экипировкой и вооружением также висели всюду на стенах и призывали советских людей учиться истреблять их.

Особенно внимательно рассматривали мы плакат «Действия истребительного батальона по уничтожению десанта противника», состоявший из нескольких картинок.

…Самолеты врага показались на горизонте. Их засекли наши наблюдатели — посты ВНОС. Машины набиты десантниками, сидящими на скамьях по бортам. Вот подлетают к лесу. К нему по тревоге спешно прибывает истребительный батальон… Над лесной поляной выбрасывается десант. Бойцы — истребители в гражданской одежде, с винтовками со штыками, с гранатами на поясе окружают лес, поляну… Десантники опускаются на парашютах; с земли их расстреливают истребители. Тех фашистов, которые живыми достигли земли, берут в плен. Они с автоматами на груди, в серых комбинезонах, в ботинках на толстой подошве, легких шлемах… Автомат! Фашистов всегда рисуют с ними, а наших — с винтовками, как в гражданскую войну.

И наконец громом разнеслась по городу весть — самую большую 4-этажную недавно построенную школу № 3, что на трубном заводе, отдали под госпиталь. Уже прибыли первые эшелоны на станцию!.. Может, и наши есть среди раненых?.. Люди шли в госпиталь…

От папки письма приходят пока что регулярно. И одно другого интереснее…

2 сентября 1941 г.

Крепко целую, ваш П. Ушаков.

Привет вам, родные и любимые мои!

Пишу с далекого Запада, где деремся с ненавистным кровожадным фашизмом, который мыслил молниеносным ударом поработить нашу свободолюбивую Родину. Но помните, мои родные деточки, что для вас — молодого поколения — мы, ваши отцы, братья, никогда не позволим этого несчастного порабощения, ибо наше дело правое и мы победим.

Ну, а теперь сообщите мне, как вы живете, слушаетесь ли мамочку, выполняете ли ее указания? Еще раз напоминаю вам и требую: быть выдержанными, честными, слушаться старших и беспрекословно выполнять указания мамочки. А ты, мамочка, сообщи мне, как учатся и как помогают тебе дети.

Не брезгуйте, ребятки, никакой черновой работой. Успехов вам в новом учебном году.

Ну, маленько о себе. Жив, здоров. Нахожусь на Смоленском направлении. Следите по газетам и по радио за нашими успехами. Чувствуем себя бодро и уверенно. Совместно с нами и население прифронтовой полосы так же бодро и уверено в Победе. Пошлите хотя бы маленькую вашу фотокарточку.

Адрес: Полевая почта 196. Штаб дивизии. 4-й отдел.

С нетерпением жду ответа. Пишите, все и особенно маленький Леня.

3 сентября 1941 г.

Привет, дорогие мои Дашенька, Валенька, Вовочка и Ленечка! Вслед написанному письму от 2.09.41 г. пишу еще маленькое, так как переехал на другое место и в другое подразделение. Очень беспокоюсь о вас, так как продолжительное время не получаю ваших писем.

Мой адрес: П/почта 196, 141 батальон.

За нашими успехами следите по газетам и радио на Смоленском направлении. Пошлите конвертов.

15.09.41 г.

Ваш П. Ушаков.

Здравствуйте, родные!

В «Правде» за позапрошлый день описаны боевые действия нашей части у гор. Е. Прошу прочитать и о своем отце. Моя рота и наш батальон первыми ворвались в город. Жив, здоров. Пишите чаще.

21.09.41 г.

Крепко целую, любящий вас папка П. Ушаков.

Привет вам, родные и любимые мои!

Вот уже больше 1,5 месяцев не получаю от вас писем. Беспокоюсь очень. Кроме того, очень неудобно, когда твои товарищи регулярно получают письма, а я нет, как будто нет родных. Пишите чаще.

Я жив, здоров. Пишу кратко, так как некогда, тороплюсь. За нашими успехами следите по газетам «Правда» и «Известия», где описано о городе Е. за первую половину сентября с/г. 2 часа ночи. Дождь, пишу на пеньке. Адрес: Действующая армия, полевая почта 196, 141 батальон.

2 октября 1941 года отец послал последнее письмо домой. И было оно всего из четырех слов: тороплюсь, некогда, напишу потом.

Теперь я знаю — в этот день фашисты начали первое генеральное наступление на Москву. Город Е., о котором пишет отец, это город Ельня, где 6—12 сентября фашистам был нанесен контрудар и разгромлено 5 дивизий…

После последнего письма по истечении 2 месяцев решили написать в Москву. Оттуда пришел краткий, ничего не прояснивший ответ:

«…старший лейтенант Ушаков Петр Иванович в списках убитых, раненых и умерших от ран в госпиталях не числится…»

Так где же он?.. Выходит, либо погиб, но никто не видел его гибели и не подобрал труп. Либо находится в партизанах или еще где-нибудь, откуда невозможно сообщить. Разумеется, надеялись на последнее. Решили ждать, ждать и ждать…

Жить становилось все труднее и труднее. В магазинах через месяц-полтора с начала войны, как и предупреждал отец, исчезли все продукты и товары. На них ввели карточки. Полки стояли пустые и пыльные. Мне, как иждивенцу, давали 300 граммов хлеба. Магазины работали с перебоями. Около них всегда тянулись длинные очереди стариков и детей.

В обезлюдевшем было городе вдруг оказалось битком людей, как в переполненном автобусе. Гораздо больше, может раза в 2—3, чем до войны. Ежедневно на станцию прибывали эшелоны с эвакуированными, с заводским и прочим оборудованием. Коренное население, знавшее друг друга в лицо, растворилось в этом неиссякаемом людском потоке, как кусочек сахара в стакане горячего чая.

Только за осень к нам на кухню одну за другой вселили аж 3 семьи с Украины и Подмосковья. С наступлением ранних холодов возникла жгучая проблема с топливом. Ни угля, ни дров не было. Печки, печи, буржуйки топили торфом, а вернее сырой, едва тлевшей землей, выделявшей в большом количестве не тепло, а дым и угарный газ.

Но не голод и холод нам были страшны в то время, а страшны были бесконечные неудачи на фронте. Утром и вечером с жадностью и страхом и тайной надеждой на лучшее слушали сообщения Совинформбюро. Уже надоел хуже зубной боли наводящий страх и леденящий душу скорбный голос Левитана: «…после упорных, ожесточенных боев наши войска оставили город …нск». Потом о сдаче городов вообще сообщать перестали.

Как-то вечером, придя с работы и прослушав очередное сообщение о положении на фронтах, о переезде Советского правительства в Куйбышев, мама, тяжело вздохнув, спросила:

— Ну, ребята, как дальше-то жить будем?.. Если возьмут Москву, тогда немцы и к нам придут…

Мы с Володей молчали, ошарашенные неожиданным возможным исходом войны. Только, округлив глаза, испуганно глядели на нее.

— …меня тогда убьют, как коммуниста, а вас в рабов превратят…

— Ну, нет! — решительно заявил Володя, вскакивая со стула. — Уйдем в леса, будем партизанить и бить их, пока всех не перебьем! И ты с нами!

На другой день он сказал маме:

— Знаешь, не могу я в такое время учиться. Я пойду на завод, буду помогать папке…

Мама долго молчала, прежде чем ответить:

— Смотри, Володя. Я бы все же хотела, чтобы ты закончил 10-летку.

— Помнишь, папка наказывал: «В случае чего ты за меня…». А школу я окончу после войны. Даю слово…

И Владимир ушел на завод. А примерно через месяц поступила работать туда и мама.

— Тоже буду помогать папке, — сказала она, придя с работы в первый вечер. — Вот освою станок, буду делать снаряды…

Наступил декабрь. Странные передачи вело уже с неделю московское радио. Утром, днем и вечером — сплошные концерты легкой музыки. Редко-редко краткое сообщение о положении на фронтах — и опять легкая музыка. Наконец ранним утром числа 11—12-го мама закричала:

— Ребята! Победа! Наши наступают! Разбухали немца под Москвой! Слушайте! — И заплакала от радости.

«Провал немецкого плана окружения и взятия Москвы! — взволнованно-радостно рокотал Левитан. — …Войска Калининского, Западного, Юго-Западного фронтов мощными ударами прорвали оборону противника… освобождены города…»

— Ур-р-ра-а! — соскочили мы с кроватей и запрыгали босиком на холодном как лед полу. — Наконец-то мы победили! Теперь главное не давать им опомниться и гнать до самого Берлина!..

Зима 41-го года была многоснежной, суровой, с трескучими, жестокими, как бои, морозами до минус 40—45 градусов.

Мы радовались этому. Пусть фашисты, как тараканы, замерзнут в русских полях.

Однажды Володя пришел с работы веселый. Вытащив из кармана замасленной телогрейки вчетверо сложенную газету, блестя глазами, возбужденно сказал:

— Вот и мой вклад в Победу под Москвой!.. Читайте!..

И подал мне «Синарский рабочий». На второй странице я увидел очерк «Возмужание». Я с радостью и гордостью смотрел на брата. Любовался им — стройным, симпатичным, самым красивым в нашей семье.

…Как-то Владимир прибежал с работы сияющий. Потирая руки, выпалил:

— Сейчас были в военкомате на приписке. Оказывается, в Шантарске есть училище дальнебомбардировочной авиации. Учатся всего полгода по сокращенной программе. Вот бы туда попасть!.. Наверняка, на фронте летают к партизанам, да в глубокие тылы!..

— Тебе рано еще, полтора года надо ждать.

— А можно и не ждать! — загадочно улыбался Володя. — Можно!

Я думал, он шутит, да и, честно говоря, сам не прочь был удрать на фронт.

…В тот день он пришел с завода раньше обычного и с порога закричал:

— Все! Еду в училище! А осенью на фронт, помогать папке! А заодно его, может, найду!..

11 марта 1942 года мы его провожали.

Мама плакала. Володя, немного растерянный, обнимал ее, успокаивал. Шутил и одновременно говорил серьезно:

— Не плачь. Я тебе Гитлера в мешке привезу.

— Володя, — с укором сказала она, качая головой, — я не переживу, если убьют тебя. Хватит с нас папки!.. Ты-то куда торопишься? На смерть! Себя не жалеешь, так меня хоть пожалей!

— Ну и пусть. Уж как повезет. Лучше за нужное, доброе дело погибнуть, чем в постели от болезни или старости. Я должен быть на фронте!

А потом были его письма из училища и с фронта. Треугольнички…

 

6

БОРИС УШАКОВ

В дверь постучали, и в комнату вошел Павел Ильич. Я поднялся навстречу.

— А помните, Павел Ильич, о вас с дядей Владимиром в «Синарском рабочем» был очерк «Возмужание»?

— А как же! Эту газету повсюду вожу с собой.

Он присел к столу, открыл объемистый штурманский портфель, порылся в нем и, вытащив пожелтевшую газету, протянул:

— Вот она! Читай! А я соображу ужин…

«…Володю приняли в механический цех. Более месяца охочий к работе паренек учился у слесаря Соболева, приглядывался, запоминал все его движения у верстака. Потом Соболева призвали в армию. В цехе только он один умел делать настоящие клещи «бака». Начальник всполошился:

— «Плакали» наши клещи! Никто их не сделает. На таких, как Володька, надежды мало.

Володя тогда промолчал, скрыл обиду. Но в душе подумал: «За мальчика считают. Посмотрим!». Он оставался после работы и долго возился у верстака, что-то мастерил тайком. А через неделю пришел к начальнику цеха и гордо сказал:

— Клещи не будут «плакать»… Я научился их делать, — и он показал удивленному начальнику новые клещи — блестящие, гладко отшлифованные, как у Соболева.

Так Володя сдал экзамен на слесаря. Он сам научился делать также изящные люстры, острые ножи, красивые шарниры, молотки, грабли.

Есть у Володи одногодок, задушевный друг Паша Засыпкин. Их верстаки стоят рядом. Однажды Паша поленился, норму не выполнил. Володя вскипел:

— Твой отец тоже на фронте, а ты так ему помогаешь?!.

Они поссорились. И неизвестно — сколько бы ссора продолжалась. Но случилось так, что мастер дал им одинаковую работу — изготовлять саперные лопаты. Сменная норма — 50 штук. Володя и Паша молча взялись за дело. Вечером оказалось — Паша сделал 65 лопат, а Володя только 60.

— Вот здорово?! — воскликнул Володя. — Ну завтра я дам больше!..

Началось молчаливое соревнование. Темпы нарастали. Перевес был переменным. В канун 24-й годовщины Красной Армии оба сделали по 100 лопат, вдвое перевыполнив норму. Дружба была восстановлена.

Недавно комсомольцы завода избрали Володю своим вожаком, а начальник цеха назначил его бригадиром фронтовой молодежной бригады…»

…Мы с Павлом Ильичом сидели до глубокой ночи и не могли наговориться. (Благо, завтра был выходной). Уже перед сном Павел Ильич достал из своего объемистого портфеля толстую коричневую тетрадку.

— Здесь все, что я собрал о Володе, будучи на фронте. Часть — по его собственным рассказам, часть — мои наблюдения, часть — рассказы его боевых друзей, и в первую очередь Вадова, с которым он больше всего летал. Раз ты пишешь и печатаешься — дарю, тебе она нужнее. Но чур! условие. Издай хорошую книгу о дяде. Сам знаешь, он заслужил…

С утра я с волнением читал «Записки о моем погибшем друге…»

 

7

ВЛАДИМИР УШАКОВ

С Вадовым Виктором Викторовичем я познакомился случайно, в зачетном самостоятельном полете.

Было это осенью, тоскливым серым утром, когда на стоянке полка полным ходом шла предполетная подготовка. Уже были подвешены бомбы, а навигационное оборудование проверено под током, парашюты заряжены и разложены по рабочим местам в кабинах, когда около самолета в сопровождении командира и штурмана корабля появился незнакомый майор. Невысокого роста, кряжистый, с широкой, как лопата, и черной, как головешка, бородой. Из-под густых насупленных бровей небольшие темно-карие с синеватыми белками глаза смотрели почему-то настороженно и недоверчиво.

— Замкомандира полка! Замкомандира полка! — пронеслось по экипажу.

Мы спешно построились в шеренгу и, повернув головы в сторону майора, «ели» начальство глазами.

— Техсоставу продолжать готовить матчасть, летному и курсантам остаться! — приказал майор.

Вплотную подойдя к остаткам шеренги, окинув нас взглядом, неожиданно спросил:

— Кто курсант Ушаков?

— Я! — ответил я удивленно.

— Слышал, что вы отлично учитесь и отлично летаете. Так?..

Я молчал, не зная, что и сказать. Только хлопал глазами, да краснел.

— Так вот, я полечу с вами. Проверю, — после затянувшейся паузы добавил майор.

Ошарашенный, я забрался в кабину на свое рабочее место. И почему такая честь? Мало ли других курсантов-отличников?.. Откуда такая информация обо мне?.. И для чего?.. Главное, лишь бы погода не подвела, хотя и обещали высокую облачность. Ну, а если в ней придется лететь, тогда работать с левым РПК. Он точно пеленгует… В общем, не тушеваться. Спокойствие и еще раз спокойствие! Работать так, будто лечу со своим командиром, а не с начальством…

Мы взлетели вторыми, точно выдержав 10-минутный временной интервал. Как всегда, я быстро настроил радиполукомпас на ШВРС, дал курс на ИПМ и принялся вести ориентировку.

К огорчению, вел не долго: белыми рваными тряпками замелькали обрывки облачности, закрывая город и мачту ШВРС, к которой мы шли. Если бы летел со своим командиром, нас бы, наверняка, завернули на посадку. А тут никаких команд. Топайте по маршруту, как запланировано.

Когда стрелка отбила проход ШВРС, доложил Вадову об этом и дал команду «разворот».

— Хорошо, — отозвался командир. — Докладывайте мне подробнее о своей работе. Идти, возможно, придется в облаках. Будьте бдительны. Я тоже буду вести счисление пути.

— Курс на первый этап 125 градусов. Снос минус 5. Высота по прибору 1800, скорость 300. Время прибытия на первый поворотный 11.31.

— Хорошо, вновь отозвался Вадов, вводя машину в крен. — Только курс надо было дать перед ИПМ до разворота, а не после, товарищ курсант.

— Слушаюсь! — ответил.

…Пока есть время — 7 минут контрольного этапа, решил рассчитать курс на 2-й и 3-й этапы. Как правило, ветер в облаках устойчив, поэтому не зряшную работу сделаю.

Когда окончил расчеты и записал их в БЖ (так зовем сокращенно бортовой журнал), посмотрел вниз. А вдруг да землю увижу?.. Но там… сплошная простокваша. Все белым-бело — никакого просвета. Что ж! Сядем на РПК и не слезем с него до тех пор, пока не приземлимся.

Покрутив ручки, снял ОРК — отсчет радиополукомпаса. Потом настроил его на боковую радиостанцию и тоже снял отсчет. Через минуту прокладывал пеленги, и когда закончил — удивился: место самолета получил слева от линии заданного пути в 15 километрах.

Поразительно?! И ветер вроде учел, и курс командир держит точно, в пределах 5 градусов, и только отошли от ИПМ, а такое уклонение!.. Неужели ошибся? Или РПК подвел?.. Все-таки идем-то в облаках…

Вторично запеленговал ШВРС и ПАР — приводную радиостанцию аэродрома истребителей соседнего города — и снова получил место самолета уже в 20 километрах.

Мешкать нечего. Скорей поправку в курс! Иначе на поворотный не выйдем! Два движения транспортиром — и поправка с карты снята.

— Товарищ командир, 12 вправо!

— Есть 12 вправо…

Ну вот и хорошо. Но надо проверить еще и еще, как идем. И так буду проверять весь полет, пока не придем с маршрута.

Вновь пеленгую радиостанции. В пересечении пеленгов получаю место и снова слева в 10 километрах. Что за черт?! Будто и не давал поправку. Почему уклоняемся?.. Неужели ветер-боковик такой сильный?.. А ведь давали на построении всего 50 километров в час. Срочно определить ветер, но сначала еще одно место!..

— Ну как идем, товарищ курсант? — голос Вадова в наушниках.

— Через минуту доложу подробно. Только что получил новое место. Делаю расчеты.

— Ну, ну, жду…

— 10 вправо, товарищ командир!

— Как, еще вправо? — удивился Вадов. — А не уклонимся в другую сторону?

— Не должны. Сильный боковик, 90 километров в час. Только что определил.

— Ну, ну, работай. Беру новый курс. А ты еще проконтролируй, как идем.

— Сделаю…

Срочно уточнить время прибытия на поворотный и рассчитать курс самолета, угол сноса и путевую скорость на второй этап…

Я работаю навигационной линейкой и транспортиром на карте, двигаю подвижным лимбом ветрочета. И снова заполняю графы бортжурнала. И снова работа с РПК. Снова место самолета слева в 12, а потом уже в 15 километрах от линии маршрута. Да что же это такое?! Глазам не верится! Что за сила такая тянет самолет влево?.. Ветер, выходит, не 90 километров, а еще больше! Сроду такого не встречал, сколько летаю!..

И опять работа на карте с мерительными инструментами.

— Товарищ командир! Еще поправка в курс 15 градусов вправо!

— Что? Что? — отзывается Вадов. — Почему такая большая?

— Потому что скоро поворотный. Иначе на него не выйдем, если не довернем.

— А ты не ошибаешься?.. И почему так много поправок?

— Так показывает РПК, товарищ командир. И я ему верю.

— А если РПК врет?.. Точность-то его невелика. Всего 10—15 километров!

— Этот не врет. Я с ним много работал.

— Смотри, Ушаков! Если уклонимся вправо, да попадем в запретную зону к истребителям — головы нам поотрывают. Сначала мне, а уж потом я тебе. Да и столкнуться можем, если впоремся к ним… Какая скорость ветра?

— 140 километров в час.

— Здорово?! А не ошибся в расчетах?..

— Никак нет, товарищ командир. Дважды проверил.

— Ну хорошо, беру новый курс. Когда поворотный?

— Через 5 минут. Уточненное время прибытия 11.34. Зато на втором этапе ветер будет попутным, помчимся ракетой.

И действительно, после прохода поворотного (контролировал его по предвычисленному ОРК на указателе радиополукомпаса) мы помчались галопом. Едва успел проложить два пеленга с нашей ШВРС (она стала боковой радиостанцией, так как маршрут был треугольным — с нее начинался, на ней и заканчивался), как уже были над вторым поворотным.

— Что-то уж очень быстро? — усомнился Вадов снова.

— Путевая большая была, товарищ командир. Я же вас предупреждал…

— Зато сейчас будет маленькая, поползем черепахой…

— Так точно, товарищ командир. Почти час — 58 минут пойдем до КПМ. Ветер дует почти в лоб. Но и снос будет большим — плюс 15 градусов!

— Хорошо, беру твой курс 250 градусов! Если и ошибаешься — домой-то все равно придем по стрелке РПК.

…Ползли мы чуть больше часа — ветер еще больше усилился. Поправку, правда, всего дал одну. На это Вадов весело заметил:

— На пользу пошла тебе критика, штурман. По сравнению с началом полета — на голову вырос.

…Из облачности выскочили только после прохода ШВРС и снижения до 400 метров. Точнее, когда прошли приводную и увидели посадочную полосу, усыпанную зеркальными оспинами луж. По стеклам кабин хлестал дождь, мешая наблюдению. Командир включил дворники, и они ритмично сбрасывали воду с окон.

На душе полегчало, когда коснулись колесами посадочной и, разбрызгивая воду по сторонам, помчались по полосе.

На стоянке не обнаружили первого, взлетевшего раньше нас самолета. Он все еще где-то был на маршруте. Вот только где и на маршруте ли? Вероятнее всего, за маршрутом, иначе бы мы не смогли обогнать его.

Вадов, съездив на СКП, проведя разбор полета, саркастически заметил:

— Сейчас появится. Едва вытянули его с помощью пеленгаторов из-под Пургана. Вот какой ветер!.. А замштурмана полка со своим командиром ушли в зону пилотажа в 12 километрах юго-западнее аэродрома. А через час, отрабатывая развороты, очутились в 150 километрах северо-восточнее. И сейчас их тоже оттуда вытягивают пеленгами.

Вадов продолжительно и, как мне показалось, изучающе смотрел на меня.

— В училище пошли добровольцем?

— Да.

— Возраст, конечно, добавили?

Я молчал, но чувствовал, что краснею.

— Отец где?.. На фронте?

— Пропал без вести под Смоленском в 41-м.

Вадов почему-то отвернулся. Я тогда не знал, что его семья погибла в начале войны от бомбежки под Смоленском, когда ехала домой из Белоруссии от родных.

— На фронт хотите? — глуховато спросил.

— Конечно.

— Вероятно, слышали — у нас формируется полк Панкратова. Можем поехать вместе.

— Буду только рад.

Не знаю, чем уж я ему понравился, но в следующее мгновение услышал удивительное.

— А как смотришь, если будешь летать иногда со мной?..

— Как прикажете.

— Значит, решено…

 

8

Бомбардировочный полк Панкратова был укомплектован в основном выпускниками училищ — мальчишками 18—20 лет. Встречались в нем и «старики»-госпитальники, имевшие не по одному десятку боевых вылетов, но было их мало.

Младший лейтенант Ушаков, с отличием окончивший училище, стал штурманом звена капитана Медведева…

…Странно: и почему без него кто-то уже подвесил бомбы? Он окинул их взглядом, потрогал за стабилизаторы. Осмотрел ушки бугелей и еще больше удивился. Вместо бомбозамков бомбы висели на… веревках, пропущенных через ушки.

И кому только такое в голову взбрело? Или это новый способ крепления?.. Где оружейники?.. Он вылез из люка с надеждой разыскать их, но кругом — ни души… И самолет не замаскирован, стоит почему-то в открытом поле?.. Уходить нельзя… Из ближнего леса бежит кто-то. Похоже, женщина. Машет платком. Ближе, ближе, оказалась — мать! Вот уж кого не ожидал!

Она бросилась к нему, толкнулась в грудь.

— Вставай! Когда домой-то придешь?

— Скоро. Вот только выполню этот полет.

Мать склонилась:

— Лучше бы не летал, он будет трудным.

Опять толкнула и грубо потребовала:

— Вставайте! Идемте скорее! На КП вызывают!

Владимир очнулся, открыл глаза. Кругом темно. И за оконцем тоже. До рассвета, видать, еще далеко. Кто-то со стоном, свистом и чмоканьем храпел в дальнем углу.

— Вставайте, быстрей! Немедленно на КП! — тормошила невидимая рука. Владимир, не глядя, привычно спрыгнул на пол. Оделся, захватил планшет и выбрался из землянки. Шагая по тропинке, зябко поеживался от налетавшего иногда холодного ветра, вспоминал нелепый сон. Над головой качалась темно-серая пелена, затянувшая небосвод. Порой она прорывалась, и тогда в фиолетовых бездонных прорехах вспыхивали мохнатые звезды.

«Видно, мама тоскует — раз звала. Надо сегодня же послать письмо после вылета. И Леньку заодним пробрать, чтоб писал чаще, чертенок. Совсем разбаловался! Раз в месяц пишет, ленивец!.. И что подняли среди ночи? Что-то, конечно, стряслось!..»

И хотя за время службы и особенно пребывания на фронте он привык ничему не удивляться, этот полночный вызов немного взбудоражил.

Проходя мимо стоянки, Ушаков видел, как у Ил-4 суетились люди, снимая чехлы с кабин. Слышались крики, разговор, гудение бензиновых печек, подогревавших теплым воздухом замерзшие двигатели.

«И когда только они спят?.. Всегда всех больше работают…» И на дороге, опоясывающей аэродром, царило оживление. Гудели полуторки и трехтонки, развозившие технический состав на стоянки. Мелькали «грозные» автостартеры, несшие сверху вал-сцепку, похожий на ствол орудия. Грозно урча, плавно двигались пузатые бензо- и маслозаправщики. Мелькнула белым крутом с красным крестом зеленая «санитарка».

На КП за столом под висячими фонарями над картой — Панкратов и штурман полка Слязин. Оба в комбинезонах, оба подслеповато щурятся, у обоих красные глаза. Слязин с карандашом и блокнотом, Панкратов с прижатой к уху телефонной трубкой.

— Ясно, товарищ первый! С юго-запада из района Ведерниково на северо-восток в направлении Приволжска?.. Ясно! Будет выполнено! Разведчик сейчас вылетает! Мой заместитель подполковник Останин. Не беспокойтесь, опытнейший летчик! Сделал десятки боевых вылетов! О результатах сразу же доложу. Есть! Через 10 минут поднимаю полк по боевой тревоге!..

Панкратов устало опустил трубку, вытер платком вспотевший лоб, хмуро поглядел на вошедших.

— Так-то вот, гусары-лихачи. Только что разговаривал с командующим. Обстановка на фронте резко обострилась. Противник ударами танковых таранов прорвал его в двух местах. Подойдите ближе, — провел карандашом по линии фронта. — Особенно опасен вот этот — южный прорыв… Видите, как близко до Приволжска? Рассчитан на деблокаду окруженной вражеской группировки.

Посмотрел на Медведева и Ушакова.

— Наша задача — помочь наземным войскам уничтожить танковый таран. А для этого будем летать днем и ночью в разных боевых порядках, разными группами, пока не выполним задание командования. По данным агентурной разведки, к южному участку прорыва движется большая танковая колонна. На розыск ее уже улетел Останин. Вам необходимо срочно провести доразведку, найти колонну и навести полк для удара. Вылет по готовности, по получении разведданных от Останина. Полк вылетает после вас. Детали выполнения задания и вопросы взаимодействия отработать со Слязиным и начальником связи… Да-а, штурман! Ушаков-то к полетам в облаках допущен?

Слязин вопросительно взглянул на Владимира.

— Допущен, товарищ полковник!

— Проверьте его ночью в сложных и, если будет получаться, дайте допуск. Этот гвардеец нам еще пригодится!..

…Когда Медведев с Ушаковым пришли на стоянку, моторы бомбардировщика были уже опробованы. Люк открыт, и в нем суетились оружейники, подвешивая бомбы.

Владимир, поспешив к ним, нырнул в люк. Эту ответственную работу он стремился всегда выполнить сам или хотя бы проконтролировать.

— Какие бомбы подвешиваете? — спросил он молоденького механика, повернувшегося к нему.

— РРАБы.

— Правильно, — Владимир улыбнулся, вспомнив свой сон. — А не на веревки?

— Что? Что?..

Шум подъехавшей машины и громкий гудок заставил Ушакова выскочить из люка. Придерживая планшет, кинулся к «эмке», у которой уже стоял командир.

— Вот здесь, в этом квадрате, 5 минут назад в 8.36 Останин видел колонну, — не вылезая из кабины, показал на карте подполковник Слязин. — Понял, штурман? Уточни курс и время прибытия. Ветер на высоте: направление 310, скорость 45. Вылет сейчас по зеленой ракете. Счастливо! Ждем донесений!..

Слязин захлопнул дверцу, «эмка» уркнула, рванулась с места. Ушаков едва успел забраться в кабину, как над КП взвилась ракета. Медведев запустил двигатели. Снял машину с тормозов и, увеличив газ, плавно тронулся с места. Недовольно фыркая, постреливая выхлопами газов, машина покатилась к старту…

Стояли холодные ноябрьские дни. Дули промозглые ветры. С густо замазанного серо-грязными увалами неба, местами высеивались плотные снежные заряды.

Линию фронта, как обычно при такой погоде, прошли за облаками.

Ушаков — на коленях в самом носу остекленной кабины — всматривался вниз. Он был похож на гончую, принюхивающуюся к следу убежавшего и притаившегося где-то неподалеку матерого зверя. Ведь с час тому назад Останин сообщил, что колонна шла по этой самой проселочной дороге.

Прошли над дорогой в ту и другую сторону: нет колонны. Обшарили все окрестные леса и балки в радиусе 40 километров. Пусто! Вот-вот подойдут самолеты полка, а он, доразведчик, не может навести их на цель.

Хоть плачь с досады или выпрыгивай с парашютом и ищи колонну, опрашивая местных жителей.

Владимир кусал губы и продолжал вглядываться в унылые, опустевшие поля и голые березовые перелески… Как назло, еще парашют гирей висит на груди, мешая вести наблюдение. Владимир отстегнул его, толкнул назад к сиденью.

— Ну что, штурман? Где танки? — раздался в наушниках шлемофона недовольный голос Медведева.

— Где-то здесь внизу, товарищ командир.

— Это и я знаю, что внизу. А вы мне покажите где…

— Искусно замаскировались, видно…

— Но где и чем? Леса-то пустые… Да и в этих колонках разве спрячешься? Думайте! Думайте лучше, штурман! Не можем же мы, не обнаружив их, вернуться домой! Головы нам поотрывают! — Медведев, тяжело вздохнув, ненадолго замолк. — И танков нет. И «худые», гляди, откуда-нибудь вывалятся…

Внизу по-прежнему тянулись перелески, чуть притрушенные снегом поля, на которых кое-где темнели зелено-бурые копны сена, желтели зароды соломы. Пестрая, грустная, затаившаяся виднелась сверху земля.

— Вам не кажется, штурман, вон на тех дальних полях прямо по курсу подозрительно много копен?.. Под нами и с боков гораздо меньше.

— А мы сейчас проверим! Стрельну-ка я по ним зажигательными…

Володя, поудобней усевшись у «Шкаса», выбрал копну посреди поля и, поймав ее в кольцо прицела, плавно и коротко нажал на спуск. Красно-желто-зеленая трасса уперлась в копешку. Та, проглотив пули, продолжала стоять.

Тогда Володя еще раз приладился к пулемету и снова пустил трассу. Из ската копны повалил густой черный дым, вдруг сменившийся белым, а затем на верхушке заплясало, запрыгало красными галстуками вырвавшееся изнутри пламя.

— Стать в круг! — скомандовал Владимир.

И когда Медведев «уперся» крылом в землю, заложив глубокий вираж, копна вдруг поехала в сторону, разваливаясь пополам, и обнажила что-то черное. Покачивая длинным орудийным дулом, точно слон вытянутым хоботом, из нее выполз продолговатый танк.

— Ага! Так вот вы где, сволочи! — обрадовался, словно мальчик, Медведев. — Ну-ка, Володя, угостите их ПТАБами!

Медведев вывернул самолет из виража, повел в сторону, готовясь к боевому заходу.

— «Чайки»! «Чайки-38»! Я — «Голубь-2»! В квадрате 33—40 коробки противника! Магнитный курс 23 градуса!

Медведев повторял свое сообщение до тех пор, пока не услышал в наушниках знакомый голос Панкратова.

— Молодец, «Голубь»! Идем к тебе грудой!

— Боевой! — скомандовал Владимир, когда Медведев, закончив разворот, направил бомбардировщик к полю с замаскированными танками.

Припав к прицелу, Володя взял целью центр поля с выползшим танком. Дважды довернул самолет. Открыл рукояткой люки, установил на электрощитке сброс бомб. И когда танк на угле прицеливания «залез» в перекрестие, быстро нажал боевую кнопку. Мгновенье — и Володя почувствовал, как машина, облегченно вздрогнув, подпрыгнула. Не спеша, закрыл люки — и сразу же исчез хыркающий, вибрирующий звук сопротивления воздуха, сотрясавшего бомбардировщик мелкой дрожью. Нетерпеливо заглянул вниз. Танк, поводя хоботом орудия, шевелился. «Сейчас! Сейчас!» — подумал Володя.

И вдруг поле покрылось яркими желто-багровыми вспышками, потом взбугрилось, взметнулось десятками черных грибообразных фонтанов, которые, слившись, затянули все непроглядной клубящейся завесой. Когда она немного рассеялась, Володя насчитал четыре костра-пожара, посредине которых жирно дымили недвижные танки. Остальные, один за другим раскидывая копны, вылезали из укрытий и ползли, держась подальше от костров. Поле ожило.

— Молодец, Володя! Разворошили логово! А вон и «Чайки» наши идут! Курсовой — 45!..

Справа на горизонте журавлиным клином показались самолеты полка. Увеличиваясь в размерах, они на предельной скорости мчались к расползающейся цели…

Минут через двадцать бомбардировщик Медведева, возвращавшийся домой, был уже около линии фронта. Облачность начала рассеиваться, уходить куда-то вверх и в стороны. Появились голубые «окна». Показалась бледно-желтая тыковка солнца. Присмотревшись, можно было заметить, как она пульсирует, окрашивая в палево-оранжевый цвет закраинки облаков своими холодными лучами.

Не успели остыть от пережитых волнений, когда скребанул по сердцу тревожный крик стрелков:

— Отбиваю атаку! Два «мессершмитта» сверху сзади!..

Медведев и Ушаков завертелись в своих кабинах. До облачности далеко, да и «мессеры» сверху не пустят, расстреляют. Впереди по курсу метнулась из-за облаков продолговатая тень.

— «Мессершмитт» спереди! Отбиваю атаку! — Володя приткнулся к пулемету. «Вот сволочи! Решили отрезать от линии фронта! В клещи зажать!.. Один выход — вниз!»

— Держись, ребята! — Медведев, непрестанно оглядываясь по сторонам, вспотел от напряжения. — На бреющем уйдем!

Володя ловил в прицел стремительно приближающийся истребитель и очередь за очередью направлял ему навстречу. Но немец попался отчаянный — не сворачивал с курса ни на градус и тоже поливал бомбардировщик огнем, оплетая его трассами, будто цветными шнурами.

«Вот тебе на! А везде пишут, что боятся они атаковать в лоб! И таранить!» — бледнел Володя, продолжая давить на спуск.

Сейчас ему казалось, что оба самолета связаны резиновыми канатами, которые, со страшной силой сокращаясь, притягивают их друг к другу. Было жутко глядеть на эту изукрашенную смерть, летящую прямо в голову. Он перестал различать уже свои и чужие трассы, перевившиеся в один толстый жгут. Злобно мигали пулеметно-пушечные огоньки «месса». Он рос на глазах, расширяясь и заслоняя небо.

В последний миг Володя выпустил очередь и прикрыл голову рукой, ожидая удара, но «мессер», сверкнув светло-зеленым брюхом, пронесся над самым бомбардировщиком. И непонятно было: то ли он «подпрыгнул», то ли успел снизиться Медведев…

Почувствовав, что куда-то проваливается, Володя открыл глаза. Повернувшись, он со страхом увидел под ногами дыру — открывшийся люк. Виднелась серая щетина перелесков и заснеженная близкая земля. Коснувшись лица, скрылись в люке коричневый бланк бортжурнала и зеленая полетная карта. За ними исчезли карандаш, резинка, навигационная линейка. Мощный, оглушающий рев двигателей вперемежку с хрипло-басовитым гулом набегающего потока воздуха заполнил кабину, ударил в уши. Запахло маслом, бензином, еще чем-то жженым.

Лежавший на краю люка парашют вдруг сдвинулся и нырнул в отверстие. Обтекавшая самолет стремительная струя, создав в люке пониженное давление — воронку, словно могучий насос, высасывала из кабины все, что плохо было закреплено. С головы сорвало незастегнутый шлемофон, подшлемник, с ног поползли меховые унты. Мелькнув желтым взъерошенным подшерстком собачатины, пропали под самолетом.

Володя, не успев за что-нибудь уцепиться, сам очутился по пояс в люке. Будто невидимый силач тянул его неудержимо из самолета. В последнюю секунду он инстинктивно развел локти и точно приварился к закраинам люка. Набегавшая сзади жгучая струя вмиг прижала его ноги к обшивке, сорвала с них унтята, шерстяные носки и впилась тысячами жал.

«Только бы удержаться! Только бы не вывалиться!»

Володя, приподняв искаженное напряжением лицо, вкладывал всю силу в растопыренные руки. Он даже попытался приподняться на локтях и залезть в кабину. Но тут же понял, что впустую тратит силы.

«Только бы добраться до аэродрома! Скорее сесть! Но до посадки… час или два?! Нет, не выдержать! Конец! Конец! Конец!» — стучало в висках.

Володя заметил на левом запястье кировские наручные часы, похожие на маленький будильник. 12.23… Значит, недавно прошли линию фронта. В 13.01 будем дома… Он хорошо помнил эту цифру, потому что сам ее рассчитывал и сообщил командиру.

«А командир, наверное, думает — меня убили, не отзываюсь…» И действительно, Медведев считал штурмана погибшим. Уйдя от истребителей, он несколько раз вызывал его по переговорному устройству, но так и не услышал ответа.

…Лицо Володи стал заливать липкий холодный пот. Сползая едкими солеными каплями, он жгуче бороздил щеки, разъедал разбухшие губы, щипал шею. И не было ни малейшей возможности смахнуть его…

Через какое-то время Володя почувствовал, что вроде бы застабилизировался: тело его привыкло к новому положению, и немного стерлась, а затем и прошла острота первоначального страха.

«Но почему все-таки открылся люк? Может, плохо закрыл его? Так нет, захлопнул как следует и ручку повернул. Неужели от резкого снижения?

Володе и в голову не приходило, что разрушил запор люка и открыл его снаряд, выпущенный «мессером».

«И надо же было парашют снять?! Жив останусь — вытребую летчицкий! ПЛ! Пусть сзади болтается…»

Ноги жгло, точно пламенем, потом перестало. «Как бы не отморозить», — забеспокоился Владимир. Он попытался свести их вместе — получилось — и стал тереть одну ступню о другую. Потом немного втянул их в трепещущие штанины комбинезона. Но вскоре он перестал чувствовать ноги, потом руки, а затем вообще все тело. С удивлением и даже некоторым страхом глядел он на локти, которые сейчас ему казались перекладинами-распорками…

От холода, страха и вибрации дробно постукивали зубы. Потом началось самое страшное — стало исчезать сознание. Голова свешивалась на грудь. В любой момент он мог провалиться в бездну. Он потерял счет времени. Изредка его губы все же шевелились. «Держаться! Держаться!» — командовал он себе…

Он не помнил, когда и как самолет приземлился, зарулил на стоянку и как к нему отовсюду стали сбегаться однополчане. Как вытащили его из люка, закоченевшего, едва живого, с разведенными локтями.

— Володя! Владимир! Вы живы? — кричал ему в уши. Медведев и растирал его щеки ладонями. — Вы слышите меня, Володя? Вы сбили того нахального «месса», слышите?.. — и растирал, растирал руки штурмана шерстяными перчатками.

А стрелок-радист Коля Петренко суетился возле его ног с фланелевой портянкой.

— Да отпустите руки-то! Вытяните по швам!

— Не могу-у, — шептал Володя.

— Что не можете? — наклонился Медведев. — Сейчас мы их расправим.

И он стал выпрямлять руки Володе.

— Да что это они?! На самом деле задубели? Врача! Скорей врача!

Только на вторые или третьи сутки — Володя точно не помнил — руки постепенно опустились, расправились и приняли нормальное положение. Но еще долго после того, в минуты гнева, страха или волнения, они, словно по команде, вскидывались вверх и замирали, точно законтривались невидимыми болтами.

 

9

Полк отличался от других частей авиации дальнего действия тем, что в его составе были самолеты разного типа и назначения. Руководящему составу полка, начиная от командира звена (штурмана) и выше, приходилось летать на всех типах с различными экипажами.

И вот однажды экипаж Медведева полетел к партизанам на выброску груза…

Ночь. В кабинах темень, густая и липкая, как грязь. Внизу — ни огонька. Облачность серыми сугробами плотно укутала землю. Вверху — бездонная пропасть с разноцветными точками звезд.

Однообразно, клоня ко сну, гудят моторы. Но не до сна.

Владимир Ушаков, включив фонарик, склонился над картой. Гоняет движок навигационной линейки, шевелит пухлыми губами, высчитывает.

Сорвался с места. Ткнулся в дверь пилотской кабины. В проходе запнулся за сидящего на корточках у электрощитка борттехника Тулкова. Мешком перевалился через него. Тот заругался громко.

— Не ори! Не видел я тебя. Не нарочно ведь.

Протиснулся к пилотам.

— Товарищ командир! Через час пройдем линию фронта, а через два будем дома.

— Хорошо-о, — довольно проокал командир. — Будьте внимательны. Как бы не заблудиться. Идем, как у тигра в желудке…

— Я в общей кабине. Попытаюсь определиться. Будет разрыв облачности — дайте сирену.

— Хорошо-о, идите. — Командир снял руки со штурвала, повернулся назад: — Коля, связь скоро будет?..

— Не знаю. Станция разбита, в глубоком нокауте, пытаюсь исправить, нужен свет…

Странный все же человек Медведев. Всем всегда говорит «вы», а радисту Петренко только «ты». Почему?.. Никто не знает.

— Тулков?! Когда свет будет?

— Не будет света, командир! На куски разнесло щиток, проводку порвало.

…Невыносимо холодно. В пробоины от осколков с шумом и свистом, словно струи ледяной воды, в кабину врываются воздушные потоки. Слабо светятся шкалы и стрелки приборов. От этого кажется еще холодней. Нервное напряжение, владевшее каждым при прорыве к цели, нашло выход в разговорах, смехе, шутках…

За спинами пилотов опять появился штурман.

— Вова? А ты сегодня не звал маму на боевом? — сверкая золотом зубов, повернулся к нему второй пилот Александр Родионов.

— А когда я звал? — прыгая на месте и хлопая себя по бедрам, ответил штурман.

— А когда станцию бомбили и ты еще болтался в кабине.

— Не было этого.

— Как это, не было! Ты не крути! Я слышал, как у тебя голос дрожал, да и команды давал путаные. То ли боевой! То ли ой-ой-ой! — Александр рассмеялся. — Так ведь, командир?!.

Родионов и Тулков были старше Ушакова года на три, да и выше ростом. Поэтому считали своим правом, если не долгом, подтрунивать над ним.

— Так ведь, командир? — повторил Родионов.

— Что-то не помню.

— Ничего, Вова! Не унывай! — хлопнул по спине Ушакова Дмитрий Тулков. — Мы тебя вылечим! Вот прибздюхаем домой, возьмем к бабцам — сразу все страхи пройдут! И маму забудешь! — захохотали заразительно: — Так, Саня?..

— А что, идея! Пойдешь с нами, Вова! С девочкой познакомим — закачаешься!

— Да ну вас! Ухожу!..

Александр с Дмитрием громко засмеялись.

— Держите штурвал, проверю, работает ли автопилот, — недовольно сказал Медведев.

— Иван Семенович, ну что он за человек? — не унимался Митя. — Не курит, не пьет, по девкам не ходит. Для чего живет? Сам не знает…

— А вы знаете, что он деньги копит?! — перебивая Митю, презрительно сказал Александр. — И где?! На фронте!..

— Зачем клевещете на него? — вступился за штурмана Петренко. — У него дома сестра-студентка, брат-школьник…

— Хватит спорить! — прикрикнул командир. — Я тоже деньги посылаю детям. А насчет пьянки!.. предупреждаю!..

— Что вы?! Что вы?! Иван Семенович! Даю слово — пить мы больше не будем! — с неожиданной готовностью заверил Тулков.

Командир вылез из кресла, шагнул в проход, выпрямился. Хмыкнул недовольно:

— Гуси!.. Пошел к штурману, самолет погляжу…

Борттехник и пилот молчали. Тяжело ступая, командир вышел в общую кабину. Когда за ним захлопнулась дверь, Родионов с издевкой сказал:

— Тоже мне, еще один идеал нашелся?!. Уральский медведь… Выкало!..

— Не расстраивайся, Саня, — беспечно заметил Тулков, — давай как-нибудь сводим его к бабцам. Сразу выкать перестанет!..

— «Детям посылаю»… Выкало!

Коля Петренко, все еще при свете фонарика копавшийся в разбитой рации, вскинулся:

— Как вам не стыдно так говорить о командире?! Это же подло! Низко! Вы же его совсем не знаете! Только прибыли! А я с ним летаю с начала войны!..

— Ну ты, боксер! Захлопни заслонку! Чего разорался? — закричал Тулков.

— Да знаете ли вы, что дети не его, а ленинградские, спасенные?!. Он их усыновил!.. А его дети воюют тоже!.. И меня он взял из детдома!..

Александр с Дмитрием молчали.

— Попались бы на ринге, научил бы я вас порядочности!..

…А за окном по-прежнему темень. Заунывно воют струи, выскакивая из всех щелей и пробоин. В расплывчатом круге света фонарика белой мошкарой вьются снежинки…

Когда командир вернулся в пилотскую, Тулков встревоженно сообщил:

— Командир, с горючкой что-то не того!..

— Что не того? Говорите яснее.

— Уж больно быстро расходуется. Переключил на другой бак.

— Может, течь где? Не проверяли?..

Иван Семенович внимательно ощупывал взглядом приборы.

— Командир! Давление бензина в правом упало! — скороговоркой выпалил Родионов.

Иван Семенович наклонился к приборной доске второго пилота. Размышлял секунду.

— Выключить правый двигатель!

Борттехник бросился выполнять команду. Защелкал переключателями, задвигал рукоятками. Смолкло гудение правого мотора, надсадно завыл левый, приняв на себя двойную нагрузку.

— Вот так-то лучше будет, — откинулся на спинку кресла командир. — Как-нибудь дотянем на одном.

— Видно, бензопровод где-то пробило, — поглядел на Дмитрия Александр.

— А может, бак?

— Может, и бак, лишь бы не загорелся мотор.

— Позовите штурмана, — сказал командир борттехнику и, когда Ушаков явился, спросил:

— Сколько еще до линии фронта?

— Минут 20, не больше…

— Долго. Вот что — надеть всем парашюты, но без паники…

Парашюты лежали в общей кабине. Это были парашюты летчиков-наблюдателей, с которыми обычно летали экипажи самолетов, где кресла пилотов не имели чаши для размещения парашюта летчика. Висящие на груди, парашюты наблюдателей мешали пилотам управлять самолетом, поэтому пристегивались к подвесной системе перед прыжком…

Штурман, водя лучом фонарика, осветил горку парашютов.

— Держи! Кто там? — протянул парашют в темноту. — Держи следующий!..

Со звоном заклацали карабины подвесных систем.

— Мой парашют никто не одел?! — властно спросил Родионов, появляясь из темноты.

— Можешь не беспокоиться. Держи! — протянул парашют Володя.

Александр одним движением сверху вниз прицепил парашют. Подергал его, крепко ли сидит, ощупал руками.

— Послушай, ты какой парашют мне подсунул?

— Как какой? Обычный…

— А не рваный? — в руках Родионова вспыхнул фонарик. В парашюте виднелись пробоины. Из них белыми макаронинами торчали разрубленные стропы.

— Ты?! Мамин сын! Почему мне свой негодный подсунул? — взорвался Александр. — Вот бирка! «Ушаков» написано!

Он освещал маленькую фанерку, прикрепленную сбоку на чехле парашюта.

— И вправду Ушаков, — удивился Владимир. — Прости, Саня. В темноте спутал нечаянно.

— Я дам нечаянно! Убить меня захотел?

— Что ты?! Что ты?! Опомнись! — отшатнулся Володя.

— И у меня негодный! — послышался от двери возмущенный голос Тулкова.

Включив фонарик, он водил лучом по парашюту. Лямки металлических пряжек, с помощью которых пристегивался парашют к подвесной системе, были надрезаны, словно ножом.

— Видно, осколками задело.

— И у меня негодный! — в полосе света появился Коля Петренко.

Лучи фонариков уперлись в него, забегали по парашюту.

— Тоже иссечен осколками, — вздохнул Володя. — Посмотрим парашют Александра.

Скользнул лучом вниз. Поднял парашют, осветили.

— Целый, Саня! Целый! — обрадовались.

Родионов снял парашют, кинул Ушакову.

— Бери свой, а мне подай мой!

Володя протянул парашют.

— А какой у командира? — придвинулся Коля, освещая фонариком последний парашют.

Володя поднял его.

— И этот цел-целехонек! Повезло командиру!..

— Не то что нам — кунарикам, — хмуро добавил Митя. — Что будем делать? Если придется прыгать?..

Все замолкли. Только сейчас в какой-то мере дошла до сознания каждого опасность положения.

— Может, кинем жребий? — предложил Митя. — Кому повезет, тот и выпрыгнет, спасется…

— А зачем его метать? — возразил Александр. — У меня парашют целый, мне и так повезло! Почему я должен от своего парашюта отказываться и кому-то его отдавать? Ты бы мне отдал, если бы у тебя был целый?..

Митька на секунду смешался, потом с вызовом ответил:

— А может, и отдал!

— Ну уж дудки! Каждый хочет жить и свою шкуру спасти.

— Почему ты так считаешь? — возмутился Володя. — Да, мы тоже жить хотим, но не за счет тебя.

— А за счет кого же? Да будь на моем месте вы — вели бы себя так же, как и я! Пока что своя рубашка ближе к телу, и этого еще никто не опроверг. Вам не повезло, так сразу начали рассуждать о высоких материях. Кстати, на нем все равно втроем не спуститесь. Пока не поздно, лучше связывайте лямки тросами. Подумаешь, в куполе дырок понаделало. Да несколько строп перерезало. Жить захотите, так и на этих прыгнете.

Передние замерзшие окна правого борта зарозовели дрожащим светом. Басовито завыла над головами сирена. Медведев звал к себе. Все бросились в пилотскую кабину…

Володя стоял в проходе за чьей-то спиной, слышал обрывки слов командира:

— Правый… невозможно… к прыжку!

— Есть приготовиться к прыжку!

— Командир! Нельзя прыгать! — закричали одновременно Митя, Коля и Володя.

— Почему нельзя? В чем дело?

— Парашютов нет! Три распороло осколками — два осталось на всех! — перебивая друг друга, торопливо отвечали борттехник и радист.

— Фу, черт! Одно за другим!..

«Гибнем! Гибнем! — стучало в голове Александра. — Спасаться, пока не поздно. Я что, хуже их?.. Внешностью и талантами бог не обидел. Наверняка, всемирно известным поэтом буду. Сколько пользы принесу! Не сравнить же с Митькой-деревенщиной. Весь интеллект в горлышке бутылки!.. Или с Петренко?.. Все равно Королевым не станет. Или с Ушаковым — ребенком! Брат и сестра есть, а у меня никого. Не справедливо же оставлять родителей одинокими?!. Ну нет, все равно выкарабкаюсь. Имею моральное право. Мой же парашют цел, а не их!.. Каждую секунду могут взорваться бензобаки! Скорей!..»

Он двинул к выходу.

— Ты куда? Стой! — выстрелом прозвучала команда.

Кто-то схватил его за руку.

— Не могу стоять, что-то тошнит, — хватаясь за живот, процедил Александр.

— А-а, к ведру захотелось! А там рядом дверь и парашют на тебе! — презрительно кричал Коля. — Нет, стой здесь! Держите его крепче!..

— Всем стоять! — загремел Медведев. — Без команды не прыгать!

«Вот и смерть наша пришла, — подумал Митя. — Вся надежда на командира… Эх, жаль, мало погулял, девок поцеловал, даже не женился. Хотя… сирот не оставлю. И родителей нет — убиваться некому. А Сашка — сволочь, хоть и интеллего. Подумаешь, балбесничал в художественном и музыкальном училищах, так из обоих же вышибли! А строит из себя гения… Ни за что не выпущу. Если что — так вместе».

Облачность внезапно кончилась, словно кто ее обрубил топором. Внизу показалась земля. Темная, пятнистая.

Володя, вглядываясь в нее, отыскивал для посадки площадку. «Жаль маму, Валю, Леню… Да и себя тоже. Да и ничего же не сделал, а так хотелось… И папку не разыскал…»

Желто-синее пламя горящего мотора слепило глаза, мешало наблюдению. Когда Медведев услышал неприятное известие о парашютах — решение принял мгновенно. «Если погибну невелика утрата. Они же мне сыновья. Вдвое моложе. Еще не жили, не любили. А им побеждать, Родину защищать, жизнь строить…»

— Вот что! — сказал Медведев. — Прицепите по карабину к парашютам и прыгайте по двое.

— А вы?..

— Попытаюсь посадить самолет.

— Митя! Скорей! — умоляюще твердил Александр, перецепляя парашют. — Да скорей же! Скорей!..

— Не трясись, стихоплет! Хотел друзей бросить!.. Наверно, линию фронта еще не перелетели…

— Привязывайтесь к нам, Иван Семенович! Выпрыгнем вместе! — предложил Володя.

— Нет! Троих он не выдержит. Да прыгайте скорей! Черт бы вас побрал!

— Отец! Я останусь! Ты прыгай! Я же умею пилотировать!..

— Ты что? Обалдел! Марш из самолета!

— Отец! Прошу! Я не выпрыгну без тебя! Что я скажу матери?!

— Марш из самолета! — с яростью закричал Иван Семенович. — Приказываю — прыгать! Ждете, чтобы я вас выкинул? Прыгайте! Прыгайте! Высота падает!..

— Прощай, отец! — Коля ткнулся лицом в щеку командира.

— Пошел вон! Не хорони раньше времени!

— Прощайте, Иван Семенович! — прошептал Владимир…

Полуобнявшись, грудь в грудь, радист со штурманом шли к двери. Что-то мокрое, теплое почувствовал Владимир на щеке, прижавшись к Коле.

— Не забудьте моих! — долетели слова.

Ухватившись правой рукой за кольцо парашюта, а левой за подвесную систему Петренко, Владимир, как ныряльщик, бросился головой вниз в темноту, холод, увлекая за собой Колю.

Что-то упругое подхватило, закрутило, понесло. Засвистело в ушах.

С силой рванул кольцо Владимир. Вихрь куда-то исчез. Оборвался рокот двигателя… Удар! И сразу тишина, тишина…

Владимир открыл глаза, посмотрел вверх. Там покачивался, закрыв почти все небо, темный купол парашюта.

— Вон он! Вон! — оглушительно кричал прямо в ухо Коля, указывая рукой куда-то вверх и в сторону. — Тянет! Тянет!..

Владимир увидел вдали багровый пульсирующий шар, медленно плывший к горизонту среди звезд, как огромная комета.

— Может, успеет посадить?! Должен посадить! Он же первоклассный летчик! — захлебывался в крике Коля.

Неожиданно шар раздулся, ослепительно вспыхнул, осветил небо и землю, разогнал мрак ночи. Потом сжался и разлетелся на разноцветные осколки, которые падающими звездами исчезали за горизонтом. Но долго еще в той стороне светилось небо…

Я, Павел Засыпкин, пытаясь догнать друга, тоже закончил Шантарское авиаучилище по ускоренной программе, только годом позже Владимира. Ох и злился же я на него, когда неожиданно узнал, что он тайком от меня (да и от всех) ушел в армию. Сожалел и горевал, что даже проводить его не сумел. А то бы, наверняка, поехали вместе… Не получилось. И все из-за моей поездки в то время, в середине марта 42-го, к раненому отцу в госпиталь в Куйбышев.

Когда осенью 43-го я прибыл к Владимиру в полк, тот был уже асом. Легенды ходили про его полеты. И одна другой удивительней. Слава его гремела по всей АДД особенно после полета в Восточную Пруссию. А началась она с первого полета на стратегическую разведку с… «отцом».

 

10

ВЛАДИМИР УШАКОВ

В начале нового года в полк пригнали пару новейших современных бомбардировщиков. Комполка и его замы первыми освоили и вылетели на них.

Вместе с ними и мне посчастливилось освоить новейший самолет, и даже больше — испытать его в бою…

…Вылетели утром, когда было еще темно. Рассчитывали только над целью застать рассвет. Так больше надежд добраться до нее. Линию фронта прошли «на потолке» самолета за облаками.

Я «бился в поту», без конца определяя по РПК местонахождение, курс и время прибытия. Такова уж штурманская судьба. Знал, что если не выведу машину на цель, то никто этого не сделает и задание не будет выполнено. Я был настолько поглощен расчетами и прокладкой пеленгов на карте, что если бы кто-нибудь крикнул: «Истребители!» — то ответил бы: «Не мешайте работать!».

Из-за облаков вывалились минут за десять до города. Шли, буквально прижимаясь к ним, по нижней кромке; так меньше заметно, да и в случае чего в любую секунду можно нырнуть в них…

Город стоял на окраине большущего лесного массива, тянувшегося с юга на север через весь лист карты.

Я — на коленках в самом носу машины «нюхал землю» — сличал карту с местностью.

Шли над лесом, но ни окраин его, ни города не было видно. Наконец левее показалось чистое поле. Довернули туда. Затем в морозной рассветной мгле проступило черное округлое пятно, похожее на воронье гнездо.

— Впереди цель! — закричал я.

— Вижу, — неторопливо ответил Вадов. — Скроемся пока в облаках, а потом выскочим над узлом.

И потянул штурвал к груди.

— Давай! Засекаю время!

Минуты через три бомбардировщик снова вынырнул из облаков. И точно над железнодорожным узлом.

— Боевой!

— Есть боевой! — Вадов повел самолет, словно по нитке.

Казалось, фашисты не обнаружат самолет, а если и обнаружат, то не успеют сделать ни одного выстрела. Но в тот момент, когда замигала сигнальная лампочка фотоаппарата, когда шли последние секунды строго по прямой, бомбардировщик все же был обстрелян.

— Не спят, сволочи! — выругался Вадов. — Раньше, бывало, не успевали орудия расчехлить…

Вблизи вспух грязно-белый взрыв снаряда и осколками сыпанул по самолету. Треснуло остекление в моей кабине. В лицо больно хлестнула морозная струя воздуха. Запахло сгоревшей взрывчаткой. В уши ударил свист и вой. Меня толчком оторвало от прицела и прижало к стенке кабины.

В наушниках прозвучал сдавленный голос радиста:

— Товарищ командир! Правый горит!..

— Будем тушить, — спокойно ответил Вадов.

Я скосил глаза. Из-под капота мотора вырывались длинные черные струи дыма, а потом, точно взрыв, блеснули и желто-синие зубцы пламени.

«Прыгать! Скорей к люку!» — я бросился в лаз… Как рассказывал потом командир, он рывком до предела отжал штурвал от себя и с нарастающей скоростью повел самолет к земле. Нужно сбить пламя встречным потоком воздуха и поскорее выйти из зоны зенитного огня.

— Перекрой пожарный кран! — сказал он второму пилоту, дергая за рукоятку противопожарного устройства. Пилот не шевельнулся.

— Ты что? — начал было Вадов, но осекся. Его лицо, красное от натуги и возбуждения, потемнело, когда он увидел, что правая щека летчика залита кровью с серыми сгустками…

Земля приближалась. Вадов перевел машину в горизонтальный полет. Было проделано множество горок, кренов, виражей, давно сработало противопожарное устройство, винт переведен во флюгер, а мотор выключен, но пламя по-прежнему не сбито…

«Успеть! Успеть!» Еще одно усилие — и я в навигаторской кабине, добрался до спасительного люка. Лицо обжег холод. Внизу озеро. «А успеет ли парашют раскрыться?» Повернул голову. Летчики сидели на местах…

«Что делать?? — мучительно думал Вадов. — Тянуть на одном моторе к своим — каждую секунду могут взорваться бензобаки. Значит, надо немедленно производить посадку. А где?»

Кругом, до самого горизонта, беспрерывно тянулся густой хвойный лес. И уж готов был отдать приказ: «Всем прыгать!», — когда позади себя услышал:

— Под нами озеро!

— Где? Где? — привстал Вадов. Занятый пилотированием и борьбой с огнем, он не заметил, что очутился над озером.

Круглое, как блюдце, километра три в диаметре, оно было покрыто вроде бы тонким слоем снега. Местами на середине виднелись «окна» чистого льда, блестевшие стекляшками в лучах солнца, которое за минуту до этого робко выглянуло в разрыв облачности.

— Идем на посадку! — обрадованно крикнул он. — Приготовить огнетушители! Стремянку!..

— Есть приготовить огнетушители! — откликнулся я.

Заметив пилота с разбитой головой, осел, ухватился за что-то — я впервые видел убитого товарища… Вадов резко повернул штурвал. Сдвинулась земля, поползла вверх и в сторону. Закрыла небо, покачалась, выровнялась, уперлась в нос самолета.

Пламя лизало обшивку крыла, и она белела на глазах — сгорала краска. «Только не взорвись! Ну, погори еще чуточку!» — заклинал я самолет. Ведь глупо взорваться сейчас, когда почти сели. Вздыбленная и лохматая, закрыв горизонт, приближалась земля. Казалось, самолет стоит на месте, а она сама бежит навстречу. Деревья набегали на самолет стволами, вершинами и быстро скрывались под плоскости и фюзеляж. Им не было счету.

Наконец, белым, необъятным полем надвинулся лед. Озеро качнулось, ушло вниз. Откуда-то из-за головы скатилось небо, заняв обычное свое место спереди и сверху. Вспышками замелькали окна льда.

Я поглядел на Вадова: как-то он посадит самолет? Тот сидел спокойно. Только пальцы его, сжимавшие штурвал, побелели, да с волос на затылке стекали капли пота на ворот мехового комбинезона. А на шее, под ухом, учащенно пульсировала темная жилка.

Вцепившись одной рукой в спинку сиденья, я в другой держал огнетушитель, веса которого не чувствовал. Время остановилось. Виделся взрыв — огромное пламя окутало самолет. Разлетаются горящие куски. С шипеньем врезаются в снег. Окутанные паром, катятся по льду. В неестественных позах в лужах маслянистой воды — обгоревшие тлеющие трупы.

— Командир, зачем гасить?

— Гасить! — резко ответил Вадов.

— Но он же взорвется? И мы…

— Отставить разговоры!

— Ну, почему? Спасем самолет — какая польза? Все равно уничтожать! Не оставлять же фашистам?..

— Молчать! И не вздумай бежать, когда посадим машину! А то пристрелю!

Вадов убрал газ. Мотор мягко, ворчливо зарокотал, потом захрапел, постреливая выхлопами газов.

Я с нетерпением ждал неприятного провала самолета, толчка об лед. И вот увидел, как из-под колес брызнули струи снега, застучали по крыльям. Пробежав несколько сот метров, машина остановилась…

Вывалившись из кабины, Вадов разглядел в огне и клубах дыма на крыле только одного штурмана. Что-то стряслось с радистом.

— Где Молчанов? — крикнул он, сбивая огонь с нижней части мотора пенистой шипящей струей огнетушителя.

— Ранен! В кабине!

В разгар борьбы с огнем один за другим опустели огнетушители. Я скатился с плоскости. Бросился бежать к хвосту самолета.

— Куда? Назад! — закричал Вадов.

— К радисту! — остановился.

— Снимай капот с того мотора! — Вадов торопливо раздевался.

— Зачем?!

— Снег! Снег таскать!

— Неужели затушим?

— Выполняй приказ!

— Командир! Я…

— Выполняй приказ!

Перевязав рукава и штанины комбинезона ремнями, снятыми с пояса и планшетки, Вадов быстро нагреб в него снег, действуя планшеткой, как лопатой, и потащил «мешок» на крыло. Вытряхнул снег на мотор.

— Принимай! — кричал ему сзади я, заталкивая на плоскость капот со снегом. И когда Владов перехватил его, кинулся ко второму.

Так, чередуясь у мотора, мы таскали снег, пока не затушили пожар.

Колеблющиеся нити дыма, перемешанные с паром, поднимались над мотором и растворялись в вышине.

Обгоревшие, дымящиеся, черные от копоти, мы катались в снегу.

— Бежим к радисту! — вскочил на ноги Вадов, выплевывая попавший в рот снег. От него шел пар, словно он только что вышел из парной.

Помчались. Один за другим влезли в хвостовую кабину. В ней посредине лежал Молчанов. Худой, бледный, светловолосый юноша, почти мальчик, с родинкой на верхней губе. В откинутой руке зажат индивидуальный пакет. Вадов, расстегнув его комбинезон, припал ухом к груди.

— Жив! Скорей аптечку и термос!

От горячего чая, влитого в рот, Молчанов очнулся. Открыл глаза и долго смотрел невидящим безучастным взором. Узнав нас, чуть улыбнулся. Сказал виновато:

— Немного ранило… Вот здесь, в бедро, — пошевелил рукой.

— Лежи смирно, Женя. Видим, — ответил Вадов, перевязывая ногу радиста.

— Мотор затушили?

— Затушили, дорогой, затушили. Принеси-ка НЗ, — сказал Вадов и, когда я вернулся с коробкой, достал из нее плитку шоколада. Разломив пополам, протянул половинку Молчанову, другую спрятал к себе в карман.

— На, поешь, легче будет…

Радист медленно жевал шоколад. Я наблюдал за каждым движением его губ. Завязав коробку НЗ, Вадов пожал Молчанову руку.

— Ну, набирайся сил. Все будет хорошо. А мы пойдем осматривать самолет. Если что нужно, стучи в борт вот этим ключом…

На льду сказал негромко мне:

— Мишу положи в переднюю кабину. Его комбинезоном укрой Молчанова, да подстели парашют, а то холодно, как бы не замерз — крови много потерял. Да поглядывай по сторонам, если что — кричи меня. И — в башню, к пулеметам…

Я нехотя направился в кабину. Снимать с мертвого человека одежду неприятно, тем более, если приходится это делать впервые.

«Чертов дед! Хитрый! Надо самому поесть, так Молчанову для отвода глаз сунул…»

Перед люком я остановился, оглянулся, увидел командира: «А может, запас отдельный делает? Он же опытный».

После осмотра самолета поднялись в кабину радиста обсудить положение и наметить план действий. Залезли в башню к пулеметам, откуда удобно было наблюдать за местностью.

Молчанов опять лежал с закрытыми глазами, видимо спал.

Говорили негромко, почти шепотом, чтобы ему не мешать.

— По-моему, у нас один выход. Попытаться найти партизан. Если их не встретим — перейдем линию фронта, — указывая карандашом голубую точку озера на карте, я вопросительно поглядел на Вадова.

— Неплохо! — согласно кивнул тот. — Но я думаю так. Уйти к партизанам никогда не поздно, пробираться к своим тоже. Но спрашивается, зачем мы тогда спасали самолет, рисковали жизнью?

Вадов что-то взвешивал в уме.

— Есть у меня одна мысль, только не знаю, будешь ли ты согласен. Я так считаю: не попробовать ли нам взлететь на одном моторе?..

— На одном моторе?

— Да, на одном.

— А потянет ли он?

— Думаю — потянет. Тянет же он с выравнивания? До пяти тысяч метров можно набрать высоту. И потом мы поможем ему тянуть.

— Как?

— Выкинем броню — это сотни килограммов! Фотоаппарат, пулеметы, бомбозамки, прицел, радиокомпасы, инструмент разный, стремянку — вот и взлетим.

— Я все же считаю — лучше искать партизан.

— Это второй вариант! Учти, взлетим — через два часа будем дома, а пешком — через два месяца, если доберемся. И самолет потеряем.

— Но неизвестно еще — взлетим или не взлетим. Может, на взлете разобьемся или не долетим?!.

— Короче, ты отказываешься работать?

— Не отказываюсь, но не вижу смысла.

Вадов посуровел:

— Запомни! Здесь я командир, и ты обязан выполнять мои приказы!

— По-моему, товарищ командир, нас всего двое и здесь надо больше согласовывать, а не приказывать.

— Что-о?! — У Вадова задергалось веко. — Хорошо! Не хочешь подчиняться, иди куда глаза глядят! Я буду работать один!

Он спрыгнул на пол, скрылся в люке. Я растерянно глядел вслед. Потом не спеша пошел к люку. «Нехорошо получилось. Как его убедить? Ведь наверняка здесь есть партизаны. Хоть бы Молчанова им оставить… А может, я тяну к партизанам потому, что хочу разыскать отца?..»

Я нашел Вадова в пилотской кабине. Тот снимал бронеспинку с кресла.

— Послушайте, командир, ну, давайте я пойду в лес? Будем действовать в двух направлениях.

— За двумя зайцами погонишься, ни одного не поймаешь.

— Ну, почему не хотите согласиться со мной?

— Потому что через несколько часов мы, может, взлетим. Бомбардировщик-то у нас чудо! А партизан искать можно месяц. Не на берегу же они живут? А если живут — сами придут к нам…

Я помялся, переступая с ноги на ногу, тяжело вздохнул:

— Ну, как хотите. Говорите, что делать?..

— Давно бы так! — поднял голову Вадов. — Ох и упрямец же ты!

…Часа за три сняли связную и командную радиостанции, антенны, запасные блоки станции радиста, часы и другие менее нужные приборы. Антиобледенительные бачки со спиртом, ракетница с ракетами, инструментальная сумка — все было выброшено. Но и это не удовлетворяло Вадова. Осматривая самолет, он повторял:

— Учти, от одного-единственного лишнего грамма зависит судьба взлета. Выбрасывай все, без чего можно лететь…

В который раз, подойдя к обгоревшему мотору, Вадов внимательно оглядывал его. Покачав лопасть винта, махнул рукой:

— Сбрасываем! Лишняя тяжесть и большое лобовое сопротивление при взлете.

…Опять работали. Спешили. Короток зимний день. Обжигающий ветерок выжимал из глаз слезы. Работать на морозе, когда заиндевелый металл «приклеивался» к коже, да еще с обожженными руками, покрытыми волдырями, было мучительно. Ключи, как назло, часто срывались с гаек, и рука, потеряв опору, с силой ударялась о металл.

Лежа сверху на моторе вниз головой, я откручивал боковой болт, до которого едва дотянулся. Ухватившись рукой за одну из трубок и еле удерживаясь, всей тяжестью тела рывками наваливался на ключ, пытаясь стронуть болт с места. В один из таких рывков ключ сорвался с головки, я — с мотора. Перевернувшись в воздухе, упал на лед. Зазвенело в ушах.

— Кости целы? — приблизилось лицо Вадова.

— Кажется, целы. Но я не могу больше работать…

По моему лицу крупными каплями, как у ребенка, катились слезы.

— Ты не расстраивайся, отдохни немного, все пройдет.

— Говорил — лучше искать партизан…

— Вставай! — Взяв за ворот комбинезона, Вадов легко поднял меня на ноги.

— Но у меня же мясо вместо рук?! — зло выкрикнул я, протягивая ладони к лицу Вадова.

— А у меня что? Не мясо?! — возмутился тот. — Ты хоть измученный, но живой, а Миша Михайлов — единственный сын стариков родителей — погиб!.. Погиб, как и моя семья, — тихо добавил он… — Ты подумал о своих родных? Они ждут тебя!.. Не могу работать!.. Молчанов умирает, а у него в детдоме — четверо маленьких братьев… Мы должны доставить фотопленку! А ты-ы!..

Вадов помолчал. Повернувшись ко мне, похлопал по плечу.

— Эх, парень, ты, парень! А еще комсомолец…

Достав из кармана полплитки шоколада, протянул:

— На, поешь…

Я покраснел:

— Вы тоже, — выдавил еле.

— Я не хочу, нет что-то аппетита. Да ты бери! Ешь!

Не тяни время.

Шоколад растаял во рту мгновенно. Снова работали. И вот винт свободен от креплений. Он держится на валу только за счет своей тяжести. Стоит его немного сдвинуть, и он рухнет вниз. Но чем сдвинуть? «Гуся» — ручного передвижного крана, с помощью которого снимают винты, — нет. Людей…

Оседлав двигатель — пулеметами били по лопастям. Обвязав лопасти тросами, тянули, как бурлаки, изо всех сил. Потом снова били пулеметами: один сверху, другой снизу, одновременно. И снова впряглись в тросы. Проклятый винт никак не хотел сваливаться! Пригорел и примерз, наверняка.

— Ну, давай последний раз дернем, — говорил Вадов, надевая стальную петлю на грудь. — Если не сбросим — запустим мотор. От тряски сам свалится, лишь бы не побил машину. Раз! Два! Взяли! Е-е-еще! Дружно! — и оба упали. Сзади послышался хруст, затем протяжный звон… Опять ползали по кабинам. Я предложил похоронить Михайлова на берегу озера. Вадов, взглянув на меня, ответил:

— Нет! Он с нами прилетел сюда, с нами полетит и обратно… — А потом, секунду подумав, тихо добавил:

— Лучше сольем часть горючего, выбросим парашюты, а его возьмем… Друзей и мертвыми не бросают…

…Вадов ушел осматривать озеро, изучать условия взлета. Я остался в башне у пулеметов. Вспомнился дом. Мама, Валя, Леня, 22 июня, митинг в парке, проводы отца. Вот уже с полгода прошло, как, попав на фронт, я по возможности встречал на стоянке возвращавшиеся со спецзаданий самолеты. Но никак не мог дождаться хоть какого-нибудь известия об отце.

Спускаясь из машины и, увидев меня, летчики иногда, в зависимости от успеха полета, приветливо махали руками и, счастливо улыбаясь, кричали:

— Здорово, Володя! Помним, помним о твоей просьбе!

Но, подойдя вплотную, негромко заканчивали:

— Порадовать нечем. Всех расспрашивали — безрезультатно. Сам понимаешь, ночь — долго не поговоришь, выгрузились, скорей загрузились и деру!..

Поблагодарив экипаж, я все же лез в кабину и сам расспрашивал раненых об отце до прибытия санитарных машин…

Ясно, если отец жив, то искать его надо за линией фронта, откуда невозможно дать весть. Конечно, наткнуться на следы человека на гигантском фронте протяженностью в пять тысяч километров, на котором воюют миллионы, почти нельзя. Ведь тот мог погибнуть бесследно от взрыва мины или снаряда, раздавлен в кровавую лепешку танком, попасть в плен, сожжен в печи крематория. Наконец, быть в любой оккупированной стране!..

И все же надо искать!.. Как же не искать, находясь в авиации дальнего действия, которая летает по всему фронту, к партизанам и даже в Германию!.. Это же лучшая из всех возможностей, которой никогда и нигде больше не станет… Пусть будет один шанс на миллион, что найду, но он все-таки есть, и использую его до конца!..

Иногда летчики прилетали хмурыми, еле живыми, с огромными рваными пробоинами-ранами на плоскостях и фюзеляже… Едва спустившись на землю, они лезли под самолет. Осматривали его снизу, с боков, сверху. Но и тогда, выбрав минутку, коротко, словно стесняясь, что не выполнили просьбы, отрывисто говорили:

— Понимаешь, некогда было. Лучше сам расспроси — полна кабина.

И опять я лез к раненым…

А иногда самолеты и вовсе не прилетали, хотя я их и ждал упрямо.

…Темнело. Небо придвинулось и казалось черным. По льду потянулись снежные косы. Кое-где хороводом закрутились маленькие белые вихри, словно играя и гоняясь друг за другом. Посыпалась снежная крупа.

Прибежал Вадов. Мокрый от пота, тяжело дыша, прерывисто проговорил:

— Иди проворачивать винт. Да не забудь перед посадкой в кабину снять все лишнее, — и торопливо начал раздеваться. Сбросил унты, погладив по карманам кителя, сбросил и его.

Я раздевался после запуска двигателя. Сидя на кителе командира и с усилием стаскивая унты, заметил краешек какого-то документа, высунувшегося из кармана. Вытащив, увидел пожелтевшую от времени фотографию. Групповой снимок. В центре парнишка в буденовке с развернутым знаменем в руках. На обороте — полустертая надпись:

«…брь 1939 г. Комсомольский актив деревни Чуга — нашему вожаку перед отправкой на фронт:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Где-то я видел похожую фотографию. Но где? Где?.. Дома! В рамке под стеклом. Но там был отец, правда без знамени.

Рука дрожала, карточка прыгала. Сунул фотографию в карман галифе, но, вспомнив, что отец очень берег свою, осторожно переложил в нагрудный карман…

Наверное, отец так же относился к подчиненным, вообще к людям. Командовал, воевал, делился последней коркой хлеба… А некоторые, может, стонали и хныкали, когда было тяжело… А он вел их вперед и вперед.

…В кабине отдал фотографию Вадову.

Тот пристально рассматривал ее, словно видел впервые.

Потом тихо сказал:

— Спасибо!

Спрятав фото на груди под свитер, решительно произнес:

— Ну, даешь Выборг! — и дал газ.

Будто боясь надсадить двигатель, медленно развернул бомбардировщик и также медленно порулил к берегу. Притормозив, развернулся, дал мотору максимальные обороты. Мотор заревел громко и пронзительно, точно ему сделали больно. Дымовой завесой за самолетом вздулось клубящееся, бегущее облако снежной пыли. Бомбардировщик, вздрогнув, тронулся с места, а затем, волоча снежный хвост, рванулся, с каждой секундой все больше и больше набирая скорость. 40… 50… Дрогнула стрелка указателя скорости, поползла по шкале. Уже с первых секунд разбега Вадов почувствовал, как трудно выдержать направление: работающий левый мотор всей силой тяги разворачивал самолет вправо. И Вадов, стиснув зубы, давил на левую педаль, удерживая рулями самолет на прямой…

60… 70… Выдержать направление! Выдержать!

80… 90… Мелькнули темные пятна выброшенного из самолета оборудования. Проскочили середину озера. Темная полоска леса, секунду назад казавшаяся далеким, растет на глазах, стремительно надвигается… 100!.. Пора!

Еле уловимым плавным движением штурвала Вадов приподнял нос самолета. В ту же секунду бомбардировщик, оторвавшись ото льда, вновь коснулся его колесами.

Пот струился по лицу, заливал глаза, щипал шею. Все внимание, все силы сосредоточены на взлете.

Взлететь! Только взлететь! Во что бы то ни стало взлететь!

105… 110… 115… 120!.. Надрывно гудит мотор, будто выбивается из последних сил, мчится самолет, подпрыгивая и сметая наносы снега, а оторваться ото льда не может.

«Оторвись! Оторвись!» — твердил я, в такт прыжкам приподнимаясь на сиденье. Глаза немигающе застыли на береговой черте. Впереди — ровное снежное поле. За ним — стена леса. Что-то задерживает самолет. Нос клонится вниз. Снег! 110! Вадов резко убирает газ. Обрывается звенящий рев. Тишина ударяет в уши. С подвывом, пронзительно скрипят тормоза. Стрелка валится на нуль.

— Что случилось?

— Не везет нам, Володя, — хрипло дыша, ответил Вадов. — Снег убирать придется… Полосу делать…

Я закрыл глаза: «Когда все это кончится?» Молча рулили назад.

— Ты не расстраивайся, всего каких-нибудь 800—1000 метров, не больше. Да и снег неглубокий.

Чистили полосу шириной метров пятнадцать.

Толкая перед собой моторные капоты, сгребали снег от осевой линии в разные стороны. Вадов спешил. Взлетать ночью в темноте гораздо сложнее, чем днем. Первые сто метров работали вровень. Я изредка поглядывал на Вадова. Лицо округлое, нос небольшой, прямой, брови черные, глаза поблескивают, губы пухловатые…

— Что с тобой? Не видал меня, что ли?

— Да нет, просто вспомнил отца.

— Ну и что?

— Очень вы чем-то похожи…

— Да?! Не знал… Хотя многие сейчас одинаковы и похожи. В этом наша сила, что мы походим друг на друга…

Вадов стал понемногу обгонять. Я, чтобы не отстать — заедало самолюбие, работал со злостью. «Ведь не железный же он? Старше меня. С утра ничего не ел… До войны, говорят, работал в ГВФ, летал в Заполярье… Больше сотни боевых вылетов… А роста он с отцом одного…»

И я напрягал все силы. Но разрыв между нами не сокращался, а увеличивался. Я с ожесточением наваливался на капот.

— Работать! Работать! — командовал себе. — Ты вовсе не устал. У тебя полно сил! Я верил, что если внушить себе эту мысль, подчиниться ей, то никакой усталости чувствовать не будешь. Работать!.. Но Вадов уходил все дальше. Я недобро поглядывал в его сторону.

«Понятно! У него меньше снега, поэтому вырвался…» Вадов, словно подслушав мысли, оглянулся, направился ко мне.

— Иди туда, Володя, я буду здесь…

Мороз и ветер усилились. Пропотевшая одежда скоробилась, заледенела, сковала. Ветер легко пронизывал ее, жгуче упирался в тело…

Пройдено около 500 метров, осталось примерно еще столько же. От дыхания и пота борода Вадова обмерзла, покрылась сосульками. Вадов догонял. Я не сдавался. Работал на пределе. Порой не видел снега. От усталости, закрыв глаза, машинально двигался…

Вадов сравнялся.

— Идем, передохнем, — предложил он.

Я вполз в кабину с помощью Вадова, да так и остался лежать на полу.

Вадов принес коробку НЗ, достал банку консервов, сок, ломоть хлеба. Найдя отвертку, открыл консервы.

— На, подкрепись.

— А вы? — заплетающимся языком едва смог выговорить.

Язык распух и не ворочался во рту. Губы тоже распухли, потрескались на морозе. Из них текла кровь.

Вадов, как говорил после, видел мои ввалившиеся щеки и запавшие глаза. Понимал, что силы на исходе.

— Я поработаю, пока ты ешь.

— Не буду я один есть, — забормотал. — Не буду.

Заморгал, отвернулся.

— Я привычный. В прошлый раз, когда меня сбили, неделю ни крошки не ел. Ешь быстрей, отдыхай — и работать…

Вадов спрятал банку сока в карман.

— Зайду к Жене. Покормлю…

Прошло с полчаса. Опустошив банку и разомлев от еды, я тяжело поднялся на ноги. Все тело ломило, ныла каждая косточка, особенно нижние ребра — до них нельзя дотронуться. Хотелось спать. Но надо идти. Пока брел, почувствовал, как откуда-то сверху, с плеч, окатывает жаром. Расстегнул ворот, еще жарче. «Неужели заболел?..» Шатаясь, подошел к Вадову.

— Видишь, каким молодцом стал! И мне легче будет! — улыбнулся Вадов, вытирая пот со лба.

Я попытался улыбнуться в ответ, но вместо улыбки получилась гримаса. Взялся за капот, тот весил тонну, а может, и больше. Меня охватила ярость и злость. «Да неужели я такой слабый? Мы сделаем полосу, чего бы это ни стоило! Снег держит нас!.. Снег — фашист! Он должен быть сметен! И будет сметен!»

Я работал с остервенением, ничего не видя, кроме снега.

«Снег! Проклятый снег!..» Выпрямился. «Всюду, кругом он. Лес куда-то исчез. И его, видно, завалил снег? Странно, но где берег?.. Самолет? Что? Все засыпало снегом?» Я испугался. «Как же? Как мы полетим домой? На чем? Как выберемся отсюда?» Поглядел вверх. «Что же это такое? И там снег! Все бело… Солнце засыпало?! Нет его!»

Опять осмотрелся. Снег надвигался со всех сторон. Снова взглянул вверх. Дыхание захватило. Громадный пласт снега падал на меня. Сейчас раздавит!

— Снег! — в ужасе закричал и закрыл голову руками.

Снег обрушился. Сшиб с ног. В глазах потемнело…

В ушах что-то жужжало. Назойливо, нудно. Иногда затихало. Жужжанье становилось громче, перешло в рокот. Я открыл глаза. Огляделся… Сижу в самолете рядом… с кем это? С отцом!?..

Помотал головой, словно стряхивая остатки сна… Нет, с Вадовым.

Холодно светились стрелки и шкалы приборов. За бортом темно. По черному полю неба, прыгая из облака в облако, горящим клубком катилась луна, обрамленная голубоватой каемкой, точно воротником. В просветы между облаками выскакивали звезды. Самолет рулил. Я привстал, уселся в кресле поудобней.

— Очнулся? Как себя чувствуешь? — повернулся ко мне Вадов.

— Нормально, только голова гудит.

— Это мотор гудит.

— Вы всю полосу очистили?

— Всю. Сейчас опять взлетаем. Хоть бы уж взлететь! Впереди и вдали что-то горело.

— Что там? — забеспокоился я.

— Это я зажег костер, чтобы выдерживать направление…

Самолет затрясло. Потом он запрыгал, как телега во время быстрой езды по неровной дороге. И каждый раз в момент отрыва нестерпимо хотелось рвануть ручку шасси вверх, без команды Вадова.

Оглушительно, со звоном гудел мотор. Все быстрей и быстрей мчался бомбардировщик. 110!.. 120!.. 130!.. 140!.. Ну! Еще 10—15 километров… Упершись ногами в левую педаль, а лопатками в спинку кресла, вытянувшись над сиденьем, Вадов дрожал от напряжения каждым мускулом, каждой клеткой тела.

— Жми левую! — с гримасой боли на лице прохрипел он.

145!.. 150!.. Вот уже скорость достигла почти взлетной! Если сейчас не взлететь, придется взорвать машину, а самим — к партизанам. Сейчас или никогда! Огонь костра на берегу рядом. И вот уже в который раз самолет оторвался ото льда.

— Шасси! — чужим от напряжения голосом крикнул Вадов и не успел закрыть рот, как самолет вновь повалился вниз.

«Ну вот и все!» — подумал я и сжался в комок.

И тут — то ли из-за сильного порыва ветра, то ли из-за своевременно убравшихся шасси — самолет подпрыгнул и, едва не врезавшись в верхушки деревьев, пронесся над ними.

 

11

Свыше месяца провалялся Володя в госпитале с крупозным воспалением легких. После выписки по состоянию здоровья ему дали краткосрочный отпуск домой.

Проезжая Казань, с вокзала он телеграфировал матери о своем приезде…

На станцию Синарская поезд пришел поздно вечером.

Володя, стоя в тамбуре вагона, вглядывался в замерзшее окно. Во льду стекла теплом дыхания выдувал маленький глазок, похожий на прорубь и снова припадал к нему.

За окном стояла ночь, покрывшая чернильным раствором все живое и неживое кругом.

В воспаленном мозгу кипели разные мысли. И среди них — главная — встретят ли родные: мама, Валя, Леня… Дошла ли до них телеграмма?.. Если получили — обязательно встретят…

Он вглядывался в темень, пытаясь определить, где едет. Но это было почти невозможно. Мелькали какие-то заборы, приземистые склады, еле освещенные окна. Желтым неярким бликом проплыл станционный фонарь. Володя открыл дверь, когда поезд еще не остановился. В тамбур ворвались клубы пара, шум и вой ветра, грохот и перестук колес, протяжные гудки станционных паровозов. Запахло угольной гарью, бодрящей морозной свежестью, едким паровозным дымком, душистой смолой.

Держась за поручень, высунул голову, вглядываясь в полутемный безлюдный перрон. Тоскливо сжалось сердце, захолодело в груди. Ни единой души… А может, в кассовом зале дожидаются?..

Владимир, соскочив с обмерзлого приступка, огляделся. Поддернув за спиной вещевой мешок, зашагал неторопливо по заснеженному перрону.

Переливчатыми россыпями звезд сиял над головой провал неба. На северо-востоке над самым горизонтом разрезанным спелым арбузом всходила луна.

— Володя-я?! — от угла палисадника черным шариком катилась навстречу мальчишечья фигурка. — Володя-я?! Володька-а?!.

«Ленька?!.. Он, чертенок!» — вздрогнул Владимир, убыстряя шаг.

— Я-я! — и сам не заметил, как побежал.

Из-за угла выскочила еще одна фигура покрупней, за ней — третья.

— Володя-я! — кричал Ленька, подбегая и бросаясь брату на шею. — Мама! Валя! Он! Он! Целый!..

Сбоку подлетела сестра. Ткнулась в щеку, мазнула слезами. Задыхаясь, путаясь в длинных полах Владимирова зимнего пальто, подбежала мать.

— Володюшка! — выдохнула едва и повалилась на грудь.

Когда, наконец, улеглось волнение первых минут встречи, Леня, выбрав момент, нетерпеливо спросил:

— Орден привез? Покажи!..

— Успеешь, — улыбнулся Владимир, — дома насмотришься…

— Ну, покажи-и, — запросил Леонид.

— Отстань ты от него! — возмутилась мать. — Пойдемте лучше в зал, в тепло, к свету. Переждем там до утра…

— А почему не домой? — удивился Владимир.

— Через пустырь надо идти-то, Володя, ты ведь знашь?..

— Ну и что?..

— А там бандиты и хулиганье разное людей почти кажну ночь раздевают. Развелось их у нас в последнё время много. Страшно на улицу выдти.

Леня со смущением, даже конфузом, а в душе и с надеждой, глядел на брата. Как же так? Он ведь летчик, герой?! Без страха бьет фашистов где-то далеко-далеко на фронте!.. Даже в самой Германии! А тут дома неужели испугается каких-то жуликов, бандитов?.. Пусть даже вооруженных финками?..

— Не бойся, мама. Идемте домой, — улыбнулся Владимир и обнял ее за плечи.

— Нет, правда, Володя, — забеспокоилась сестра, — не только раздевают, а убивают проклятые!..

— Да не беспокойтесь, пожалуйста! Идемте домой! А для бандитов у меня кое-что найдется, — и Владимир выразительно похлопал по нагрудному карману куртки.

— Конечно! — засиял в восторге Ленька. — Да и без пистолета мы бы пошли, не испугались. Нас ведь вон сколько?! Правда, Вовка?..

— Правда! Правда! — засмеялся Владимир и надвинул брату шапку на самые глаза.

— Ты наскоко приехал-то?..

— На неделю.

— Ой, как мало?! Мы думали, на месяц!..

— Вот люди! Целую неделю дома! Радоваться надо! А им все мало…

— Да радуемся, радуемся, Володя. Хотелось бы, подоле чтобы побыл дома, — заверила мать.

…По дороге, оглядывая сына, она заботливо спрашивала:

— Ты не замерз, Володя?.. Приехал в какой-то одеже. Не пойму… Холодна, наверно?

— Наоборот, мама, — смеялся Владимир. — Это же летное обмундирование! Самое теплое! Куртка-то на меху! Унты! Хоть на полюсе живи! Спасибо командиру — позаботился!.. Вот человек!.. Побольше бы таких!..

— А мы тебя в шинели в погонах и сапогах ждали! — забегая вперед и оборачиваясь, протараторил Ленька. Он никак не мог найти себе места рядом с братом, по бокам которого шли мать с сестрой. И всю дорогу то шел позади их, то бежал впереди, путаясь у старших в ногах.

— Они у тебя есть?

— А как же!

— А где?

— В полку остались…

— Эх, жаль!

— Почему?..

— Погоны хотелось на тебе посмотреть…

— Домой придешь — увидишь на гимнастерке.

— Ой, правда?! — запрыгал козленком Ленька.

— Ну, конечно! — старшие дружно расхохотались.

Никто из Ушаковых и не заметил, как прошли страшный пустырь, тянувшийся от самой станции. Вышли на Вороняцкую гору, с которой едва просматривался лежащий внизу уступами ночной город. Редкие огни сиротливо виднелись вдали…

Вышли на улицу Ленина, подошли к знакомому дому, в дальней половине которого жили остатки семьи Ушаковых.

— Володя, нас ведь уплотнили, помнишь?.. С осени сорок первого на кухне у нас живет Мария Тучинская из Новоград-Волынска с двумя ребятишками — Ривечкой и Гришей… А мы живем в комнате.

— Места-то хватает?!

— Хватает, Валя-то в Свердловске учится, а нам вдвоем с Леней много ли надо?..

— Ну вот, наконец-то я дома! — переступив порог, громко проговорил Владимир, снимая вещмешок с плеч и осматриваясь.

Ничего не изменилось здесь со дня отъезда. Два окна, занавешенные задергушками. В простенке между ними — прямоугольный стол со стульями. Справа в углу — тумбочка с цветком. Слева — коричневый посудный шкаф. Ближе к дверям у стен — кровати. Слева — круглая печка-голландка.

— Что-то землей да болотом пахнет? — раздувая ноздри и принюхиваясь, прошел к печке он.

— Торфом, Володя… Топим-то им. А он плохой — одна земля — вот и пахнет… Да ты раздевайся! У нас сегодня натоплено. Леня постарался для тебя. Или руки греешь?.. Подкрутив побольше фитиль лампы-пятилинейки, мать бросилась к нему.

— Дай помогу тебе?..

— Что ты? Что ты, мама? Я ведь с фронта приехал, а ты все считаешь меня маленьким…

Ленька, успевший раздеться быстрее всех, не отходил от брата. И когда тот, повесив куртку, повернулся — Леня, округлив глаза, ахнул от восторга:

— Во-о-от это-о да-а! Уже старший лейтенант?! Мама! Валя! Глядите! И не написал даже!..

Владимир, порозовев, отвечал солидно:

— Не все же писать?.. И так обо всем сообщаю.

— А орден-то какой?! Первый раз так близко вижу!.. Красного Знамени!.. Вот оно, знамя-то развеватся, — Леня погладил его пальцем. — А медаль-то?.. За отвагу! — прочитал.

— Леня! Да отстань ты от него? Садись вот за стол ужинать. Завтра медалей-то наглядишься.

И снова Ленька ахал, усаживаясь с братом и потирая руки от удовольствия.

— О-о! Да сегодня у нас настоящий пир! На весь мир! Жаркое из крови! Тарелка форшмака! Вареная картошка! И хлеба по целому кусищу! Мама, где это ты достала?..

Та улыбалась довольно.

— Крови на бойне у мясников выпросила. Форшмаку — девки с пищекомбинату принесли, как узнали, что сын с фронта едет. Картошки своей еще немного есть. А хлеб сэкономила…

— И мне ничего не сказала? — с укором проговорил Ленька, фыркая и отодвигая взятый кусок. — Я-то не экономил!..

— Тебе и не надо. Ты ведь растешь! И так 300 граммов получаешь!

— А ты 600?! И по 12—14 часов на заводе работаешь!..

— Давайте лучше ужинать. Ешь, Володя, ешь! — Проголодался с дороги-то…

Мать подвинула чугунную сковородку ближе к нему. Застучали ложки. Отправляя в рот буро-коричневую рассыпчатую кровь, Ленька не умолкал.

Владимир, в отличие от родных, ел неторопливо, будто не хотел. Те в свою очередь старались равняться по нему, поочередно приговаривая:

— Да ешь ты, ешь! Не жди нас… Поправляйся! Мы ведь хорошо живем супротив людей-то. Вот только нынче картошка подвела. Плохая родилась. И то не беспокойся — проживем! Скоро корова отелится.

Мать внимательно вглядывалась в сына. И он это был и не он… К родным и милым чертам, которые она всегда помнила и которые видела сейчас, прибавились новые, какие-то чужие, делавшие его строже, грубее, старше.

От носа ко рту спустились две резкие, глубокие складки. Посреди лба, деля его пополам, протянулась длинная продольная борозда. Худая, свободно болтавшаяся в вороте гимнастерки мальчишечья шея, вызывая жалость, щемяще саднила сердце. И волосы, густые русые волосы, вроде бы были совсем не такими, как прежде. Или это ей показалось при неверном и неровном свете керосинки. А какими-то очень уж светло-блестящими…

— Наклони-ко голову-то, Володя…

Тревога мелькнула в глазах Владимира.

— Да зачем тебе? — вставая, отвечал он. — Голова как голова. Видишь, целая и на плечах! А это сейчас главное!..

Он сходил за рюкзаком и, усевшись на место, принялся его развязывать.

— Вот лучше поглядите, что я привез… Нарочно не показывал — хотел узнать, что едите.

— Да, Володюшка! — выкриком вдруг перебила его мать. — Зубы-то не заговаривай! Ты ведь совсем седехонек стал?

Она, уронив голову на стол, зарыдала. К ней, успокаивая, склонилась Валя.

— Ну, мама? Так нечестно! Надо радоваться, что сын приехал! Домой! В отпуск! Живой! Здоровый!.. А ты плачешь?..

— Да какой же ты здоровой? — подняв голову, сквозь слезы проговорила мать. — Одна кожа, да кости!.. Шея вон, как нога в широкушшом валенке болтатся?!.

Так, мама, война-то никого не красит! — возразил Владимир. — Ты вон сама-то седая!.. А мы там не в пешки играем, а воюем не на жизнь, а на смерть!..

Ленька, с засунутой в рот ложкой, испуганно глядел на брата.

— Все, Володя! Больше не буду реветь! — вытирая слезы, заверила она. — Ты только не волнуйся! Будь проклят этот Гитлер!.. И что ему от нас надо стало?.. Нарушил всю жизнь!.. Да чтоб он сдох быстрей!..

— Ну, показывай, что ты там привез? — не выдержав, шепотом спросил Ленька.

— Глядите! — заулыбался Владимир и, вытащив из мешка огромную банку свиной тушенки, поставил на стол.

— О-о! — начал было Ленька.

— Глядите! — и вслед за первой вытащил еще несколько банок.

— А-а!..

Потом достал увесистые пачки пшенного и горохового концентрата, несколько булок серого и белого хлеба, фляжку спирта и, наконец, плитки шоколада.

Ленька буквально ревел от восторга, меняя о-о! на а-а! и наоборот. Смеялась радостно Валя, улыбалась довольно мать, качая головой.

— Володя? Где ты все это достал? — удивленно-испуганно спросила она.

— Паек за отпуск выдали, да ребята надавали. Знаешь, какие у нас мировецкие ребята в полку?.. Если бы все привезти, что они натащили, то десять мешков бы потребовалось!.. А командиры какие?!. Останин! Вадов! Панкратов!.. Выпьем по рюмочке в честь моего приезда? — открывая фляжку, предложил он.

— Выпьем! — живо откликнулся Ленька — Сейчас достану рюмки.

— Стоит ли, Володя? Мы ведь отвыкли… С 41-го не пили…

— Ну по одной? За наше здоровье, за нашу победу!..

— Ну уж токо по одной. А остальной спирт отдал бы мне, сынок? Я бы на него воз сена корове достала… На зиму бы хватило…

— Бери, конечно. Знал бы, так больше привез…

— И на том спасибо! Сейчас за спирт что угодно достать можно. Пробивней денег!..

Владимир, мать и Валя выпили. Ленька, наблюдая за ними, от души хохотал. Его уж очень развеселил вид матери и сестры, когда они, глотнув обжигающей жидкости, замерли с открытыми ртами и выпученными, застекленелыми глазами. А потом, не произнеся ни слова, судорожно глотали воздух, словно рыбы, выброшенные на берег.

— Ой! Ей! Ей! Сколь он зол?! — махала руками мать и вытерла тылом ладони выступившие слезы. — Так и палит, так и жгет проклятый, будто горящую головешку проглотила…

Насилу закусив и кое-как придя в себя, она умоляюще говорила:

— Володя, ты уж ради бога не пей там. А то, не приведи господи, научишься, привыкнешь, алкоголиком станешь…

— Что ты? Что ты, мама? Нам после боевых вылетов положено по 100 граммов, так я всегда отдаю свою норму ребятам. Они смеются надо мной за это. Маменькиным сынком называют…

— Ну и пусть! А ты не пей!..

— Володя, а ты летал к партизанам? — спросила сестра.

— Летал…

— Про папку там не спрашивал? Не искал?..

— Конечно, спрашивал, но разве найдешь?.. Там народу тоже много. Да и во всех отрядах надо побывать, а это невозможно…

Молчали. Только Леня продолжал стучать ложкой, уплетая тушенку.

— Вот бы приехал он сейчас, заходит домой, а вся семья в сборе. Вот было бы радости! — вытирая слезы, говорила мать.

— Да-а, пропал наш папка, — вздыхала Валя, горестно покачивая головой.

— Да хватит вам реветь! Вернется он! Я знаю! Вот увидите! — возмущался Ленька, оглядывая родных. — Ешьте лучше мясо! А то все съем!.. Просто не верится, что такую вкуснятину до войны ели каждый день!.. Ох и жили же тогда?! А казалось, плохо?!.

…Легли спать далеко за полночь.

Под самое утро сквозь сон Владимир услышал, как мать наказывала семье:

— Ему надо поправляться после болезни. Не смейте есть его продукты. Говорите, что не хотите, или старайтесь не быть дома во время его завтрака, обеда иль ужина.

Владимир, не открывая глаз, предупредил:

— Мама, если так будете делать, я завтра же уеду обратно на фронт. Поняла?..

— Поняла, — упавшим голосом тихо ответила она.

— Куда так рано?

— Леня в школу, Валя к корове, а я на завод. Сёдни отпрошусь пораньше… А может, ради тебя и отпуск на недельку дадут…

Владимир проснулся около полудня, когда Ленька вернулся уже из школы. Нахлобучив шлем, утонув в унтах и меховой куртке, он важно расхаживал по комнате, приговаривая:

— Что ж! Можно в такой одежде летать! Можно бить фрицев! И меня так одень, так я бы показал им!

— Послушай, гроза фашистов! — вылезая из-под одеяла, сказал Владимир. — Отдай мне брюки и унты, а сам займись печкой!

— А тебя в школу приглашают! — остановился Ленька, «пинком» скидывая с ног унты.

— Кто?!

— Твои учителя и одноклассники!

— А откуда они узнали о моем приезде?

— От меня. А теперь расскажи, за что получил вот этот орден и медаль?

Ленька, распахнув куртку, потряс наградами перед носом Владимира.

— Нет, об этом вечером, когда лягем спать. А сейчас отдай гимнастерку и расскажи про знакомых ребят. Кто, где и чем занимается?..

— А кто тебя интересует?

— Пашка Засыпкин где?

— По твоим стопам пошел. Добровольцем в штурманское училище.

— Молодец! Умыться-то в кухне?..

— Да.

Братья вышли из комнаты.

— А Мишка Мирон где?.. В армии? — фыркал под умывальником Владимир.

— Ну да?! Пойдет он туда?! Там же убить могут?!. Дома у матери под юбкой сидит!..

— Как?! Он же с 24-го года?!..

— Был когда-то!.. Мать ему где-то достала метрики, так он теперь с 27-го!

— Вот подлец!

— Ты, чтобы попасть на фронт, год себе прибавил! Он, чтобы не попасть, три убавил!..

— Подлец! Увижу — в глаза плюну!..

Раздавшийся стук в дверь прервал разговор братьев.

— Да! Да! — метнулся Владимир в комнату. За ним Ленька с полотенцем в руках.

— Гимнастерку! — выхватывая полотенце, скомандовал Владимир.

Брат услужливо подал ее. Владимир едва успел подпоясаться ремнем, когда в комнату несмело вошли Галька Короткова и Светка Вольская. Остановились на пороге.

— Здравствуйте! С приездом, Володя!..

Короткова — крупная брюнетка, приветливо улыбаясь, смело уставилась на Владимира своими «мохнатыми» глазами.

Света — беленькая, аккуратненькая, слегка порозовев, стояла потупившись. Трепещущие веки, да полуоткрытые вздрагивающие губы еще больше выдавали ее душевное состояние.

— Здравствуйте! — как-то несмело ответил Владимир и тоже смутился.

— О-о! Поздравляем тебя, Вовочка, с боевыми наградами и желаем заслужить их еще больше!..

— Спасибо!.. Вы проходите.

— Нет, мы ненадолго. По поручению школы и особенно нашего 10-го класса приглашаем тебя, Володя, завтра на вечер, посвященный Дню Красной Армии.

— Спасибо, но вы проходите. Ведь не ругаться же пришли?..

— Идем, Светка! — Галина, дернув ее за руку, прошла к столу. За ней Света. Присела неслышно на краешек венского стула. Вскинула голову и так доверчиво, ясно взглянула на хозяина, что тот невольно почувствовал тепло ее глаз.

— Какие у вас новости? Как поживают ребята?..

— Господи?! Да какие у нас ребята? — безнадежно махнула рукой Галина. — Кто сам в армию ушел, кого забрали, кто на завод, кто уехал! Полтора парня на весь класс осталось, и те калеки! А было шестнадцать!..

Света умоляюще взглянула на Галину, потом, отвернувшись, опять залилась краской.

— Правда! Правда, Вовка! — влез в разговор Ленька, примостившись на коленках на стуле и облокотившись на стол. — У нас в классе и то бросили учиться Ленька Волков, Гришка Терентьев, Петька Дегтярев!..

Приход матери и сестры прервал этот разговор. Девушки встали чуть сконфуженные, засобирались домой. Уже в дверях Короткова сказала:

— Дарья Яковлевна! Валентина Петровна! Вы хотя бы раз зашли к нам. Мама часто вспоминает вас и нахвалиться не может.

— Да? А я и не знала?! — по простоте душевной удивленно ответила мать.

Света аленькая, как утренняя зорька, из-за плеча подруги еще раз насмелилась прямо взглянуть в глаза Владимиру и тут же вышла из комнаты.

— А мне отпуск тоже дали, Володя! — обрадованно сообщила мать, когда закрылась дверь за девчонками. — Раз у тебя сын герой, с фронта приехал, то будь пока дома, а мы за тебя и за себя сработам, — сказало начальство и девки по бригаде…

В этот день, как и в последующие, до самого позднего вечера в гости к Ушаковым шли женщины-солдатки, знакомые и незнакомые, прослышавшие о приезде сына-фронтовика. И почти все с одним вопросом: «А не видал ли там, на фронте, моего мужа, сына или брата?.. Чё-то давно нет писем от него…»

Владимир отрицательно качал головой, с неохотой произнося, точно смертный приговор, краткое «нет», и видел, как скорбно суровели искрившиеся надеждой глаза, как испарялись радость и тепло из них, как заволакивало их безысходной тоской и болью.

В такие мгновенья он отворачивался и чувствовал себя виноватым в том, что доставил человеку огорченье. А некоторые ни о чем не спрашивали и на вопрос: «Вы к кому?» — отвечали откровенно:

— Да вот зашли на минутку на вас поглядеть, да чужому счастью порадоваться…

Средняя школа № 4 — на крутом, обрывистом берегу Каменки. Белая, двухэтажная с большими квадратными глазницами окон, она возвышается над серыми бревенчатыми домишками окраин и похожа на пароход. Ночью это сходство еще больше усиливалось, так как школа, залитая электрическим светом, издали, казалось, плыла над землей.

С противоречивыми чувствами вошел Володя в нее, где не был больше года. Внимательно оглядывая, прошел вестибюль с размещавшимся здесь гардеробом. В коридоре тихо, сумрачно, безлюдно. Пахло свежевымытыми полами, острым щиплющим запахом извести и еще чем-то непонятным.

Из-за неплотно закрытых кое-где классных дверей доносились приглушенные голоса.

«Уроки еще не кончились. Тем лучше. Огляжусь…» — решил Володя и, стараясь ступать бесшумно на носки отчаянно скрипевших с мороза хромовых сапог «джими», пошел по коридору.

Его внимание привлекла красиво оформленная стенгазета: «Смерть фашизму». В передовой статье «Наш ответ Гитлеру» бросались в глаза цифры: собрано и сдано металлолома — 20 тонн, — собрано колосков…

— Кто к нам пришел?! — раздался за спиной знакомый мелодичный голос.

Володя обернулся.

Перед ним, улыбаясь, стояла Фелицата Константиновна — его бывший классный руководитель.

«Милая, дорогая Фелицата Константиновна!.. Нисколечко, ни капельки не изменилась! По-прежнему очень и очень симпатична, аккуратно и со вкусом одета… Не случайно многие парни в классе влюблялись в нее…»

— Здравствуйте, Фелицата Константиновна!

— Здравствуй! Здравствуй, Володя! Какой ты солидный, мужественный стал!.. Идем скорее в учительскую, — она взяла его под руку.

— Зачем? — смущенно улыбался Владимир.

— А затем, что наш сын вернулся домой и мы — родители — должны его видеть…

— Владимир Ушаков! — торжественным голосом конферансье объявила она, точно представляя знаменитого артиста, когда они вошли в преподавательскую.

Находившиеся в ней педагоги, а их было двое, будто по команде повернулись к дверям.

Первым к Володе подошел директор школы — лучший литератор города Александр Александрович Кузовников, недавно демобилизованный из армии по состоянию здоровья. Высокий, костистый, с больших очках на крупном прямом носу, в старенькой залатанной гимнастерке и таких же брюках, он, пожимая руку Владимира, сочным, звучным баритоном говорил:

— Рад видеть вас, дорогой коллега, в родной школе. Рад видеть! Прошу раздеваться.

За ним мужской походкой, широким шагом подошла Таисья Павловна Бедрова — завуч школы. В длинном, чуть не до пят, темном платье, скрывавшем кривоватые ноги, она походила на монахиню. Энергично давнув ладонь Владимиру и холодно заглянув в глаза, кратко произнесла:

— С приездом!..

Володя вроде бы съежился, почувствовал себя снова учеником, увидев перед собой строгого педагога. Вспомнилось, как после окончания 7-го класса, ему по настоянию Таисьи Павловны за слабую дисциплину и успеваемость вместо аттестата выдали справку о том, что «В. П. Ушаков прослушал курс неполной средней школы…»

В 8-й класс пошел в 3-ю школу на трубный, где директор — Галина Павловна Иванова, знакомая матери — приняла его на свой страх и риск до первого серьезного замечания. После успешного окончания 8-го класса с единственной четверкой по немецкому, перешел в свою школу в родной класс.

Шептались учителя, шептались парни и девчонки, удивляясь отличной учебе Володи. Даже первая красавица класса — всегда всех лучше одевавшаяся, всех лучше певшая на школьных вечерах — отличница Милька Ремизова порой украдкой пристально глядела на него…

А еще раньше, где-то классе в пятом или четвертом, Володя после драки с Мишкой Мироном помчался по лестнице и столкнулся лицом к лицу с Таисьей Павловной. Загородив дорогу, она презрительно-строго смотрела сверху на его исцарапанное лицо, зелено-бурые синяки под глазами, распухший, кровоточащий нос, всклокоченные волосы.

— Опять дерешься, Ушаков?

— Так я защищал слабого! — дрогнувшим голосом стал объяснять Володя.

— Не оправдываться! — словно плеткой ожгла Таисья Павловна. — Знаем, как вы защищаете!..

И, проходя мимо, зло процедила:

— Колонист из тебя выйдет!.. Попомни мои слова…

Долго глотал слезы обиды тогда на уроке…

С прыгающим сердцем, взволнованный, поднимался Владимир по лестнице рядом с Александром Александровичем на второй этаж.

«Сейчас увижу ребят, Мильку. Надо сегодня же обо всем поговорить с ней. Если будут танцы — приглашу танцевать… Не должна же отказать?.. Попытаюсь проводить домой… В общем, сегодня все выяснится…»

На вечер, проводившийся в самом большом помещении — спортзале, собрались ученики обеих смен. Как же? Всем охота было поглядеть на живого орденоносца, да еще ученика своей школы. Послушать, наверняка, интересные рассказы. В зале — битком, тело к телу, будто в очереди за хлебом. У стен — чуть ли не до потолка. Остальные — давились в коридоре у обеих распахнутых дверей…

Едва Александр Александрович, Владимир и Фелицата Константиновна по одному протиснулись к столу, как грянули дружные аплодисменты. «Будто героя встречают», — смутился Володя и тоже захлопал в ладоши, оглядывая зал и всматриваясь в лица. Он увидел и узнал многих своих одноклассников — и Короткову Галину, и Свету Вольскую, и Лену Алексееву и Светку Булашевич, и Неску Чернявскую, и даже парней — долговязого Витьку Бабина и коротыша — «профессора» Андрея Рязанского, давшего ему еще в 3-м классе прозвище Адмирал. И все они или почти все, особенно девчонки, приветливо улыбались. Но ее, Ремизову, к сожалению, не увидел.

«Сидит где-нибудь сбоку — я и не вижу…»

Когда Александр Александрович, стоявший за маленькой фанерной трибуной, веско бросил в стихающую аудиторию:

— Слово предоставляется воспитаннику нашей школы, награжденному за подвиги в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками медалью «За отвагу» и орденом Красного Знамени летчику старшему лейтенанту Владимиру Петровичу Ушакову! — в зале и коридоре обвалом рухнули аплодисменты.

Володя, разрумянившись от столь неожиданного приема, вышел к трибуне. Дождался тишины, громко произнес:

— Друзья! От летчиков, штурманов, техников, механиков, стрелков, радистов и мотористов нашего дальнебомбардировочного комсомольского полка передаю вам горячий боевой привет!..

И снова зал грохнул взрывом аплодисментов.

Володя, поощряемый напряженным вниманием слушателей, говорил звонко и четко. Часто приводил примеры из боевых действий своего полка, дивизии и других частей. И когда закончил словами:

— Несомненно, в 44-м году фашисты будут разбиты! — зал снова, в который уж раз, бурно зааплодировал.

Володя, чуть вспотевший и немного уставший, направился было за стол на свое место, но ему не дали отдохнуть. Посыпались вопросы:

«А что за училище он окончил?.. Сколько времени в нем учиться?.. Давно ли на фронте?.. А страшно ли там?.. На каких самолетах летает?.. Сколько сделал боевых вылетов?.. Как часто приходится летать?.. Видел ли немцев?.. За что получил награды?.. Каков экипаж на самолете?.. Берут ли девушек в авиацию?..» И много, много других…

Под конец откуда-то с галерки из темного угла раздался развязный, ядовитый голос, полный ехидного сочувствия:

— Летчик! А отчё ты поседел?.. От страху?..

Зал возмущенно ахнул и замер в растерянности, словно ожидая, что будет дальше и чем все это кончится.

Володя краем глаза видел, как покраснели Александр Александрович и Фелицата Константиновна. Видел и чувствовал на себе разные взгляды. В большинстве стыдливые и сочувствующие. Но были и любопытные, насмешливые: «Ну, поглядим? Что ответишь? Как выкрутишься?..» Кое-где раздалось едучее хихиканье…

— А оттого! — звеняще выкрикнул Владимир. — Чтобы ты не седел и мог спокойно, не боясь, задавать любые вопросы! Но не хамить!..

И снова грянули аплодисменты… Наконец, вопросы кончились.

Александр Александрович, поднявшись, с улыбкой глядел на возбужденные лица учеников.

— Товарищи! Разрешите от вашего имени, от имени учителей поблагодарить дорогого гостя Владимира Ушакова за участие в вечере, за содержательный доклад и чрезвычайно интересную, полезную беседу!.. — Он поднял руку, пытаясь предупредить аплодисменты, но это ему не удалось и последние фразы пришлось почти кричать. — А также пожелать ему больших успехов в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками, скорой победы над ними и счастливого возвращения домой!..

И опять дрогнула школа от шквала аплодисментов. Александр Александрович долго тряс руку Владимиру и говорил что-то напутственное и сердечное…

Официальная часть вечера на этом закончилась. Вслед за учителями все хлынули в коридор. Юноши плотным тесным кольцом обступили Владимира и вновь обрушили поток вопросов. Оставшиеся в зале старшеклассники быстро освободили его от стульев и скамеек. Кто-то сел за пианино, зазвучал вальс. Закружились первые пары…

Володя в окружении ребят шел по холодному полутемному коридору.

Неожиданно перед его носом, видно от удара ногой, с визгом пролетел край двери туалета. С папиросой в зубах оттуда вывалился плотный черноволосый парень — Мишка Мирон.

«Вот это ученик? Два года как бросил учиться, а в школу ходит! — Володя с интересом вглядывался в него. — И где только папиросы достал в такое время?..»

— Ты почему в школе куришь? — не выдержал он.

Галдевшие сзади подростки примолкли.

Мишка небрежно вынул изо рта папиросу, сплюнул в угол.

— А тебе какое дело?

Голос показался знакомым. «А-а, так вот кто…»

— Это ты кричал, почему я поседел?

Мишка замешкался. Он был готов отшутиться, но все же ему не хотелось ронять свой престиж перед бывшими соучениками.

— Ну я, — с вызовом ответил.

— Послушай, Мирон, теперь я спрошу. Почему ты не на фронте?.. Твои сверстники уже больше года воюют, а ты за их спины прячешься! А ведь ты смелый избивать слабых! Атаман города!..

В прошлом Мирон не раз дрался с Адмиралом и по опыту знал — с ним лучше не связываться. Но привычка задирать, говорить не обдумывая подвела и на этот раз. Он иронически усмехнулся:

— А тебе чё, завидно?

Володя, побледнев, почувствовал дрожь в руках и необычную легкость тела. Схватив Мишку за пиджак, притянул к себе.

— Издеваешься, трус! А сам шкуру спасаешь?..

Мишка, не ожидавший такого оборота, вначале опешил, потом толкнул Володю в грудь.

— Не лапай! А то в морду дам!

Володя, поймав его руку, рывком заломил ее назад. Мишка, изогнувшись, взвыл от боли.

— Отвечай! Почему не на фронте!

Мишка, ошеломленный, в ответ только стонал.

— Я ж моло-о-до-ой! — наконец с подвывом выдавил.

— Врешь! Все знают — старый! А метрики твои — липа!

Владимир толкнул его от себя…

Когда Владимир с парнями вернулся обратно, — танцы были в полном разгаре. Он с трепетом всматривался в танцующих, отыскивал Мильку, но ее почему-то опять не было видно. Неужели ушла? Он даже испугался. Хоть домой иди к ней или подстерегай завтра на улице, когда пойдет в школу…

Он вглядывался в девушек, стоявших группками и в одиночку вдоль стен, но и там ее не видел. Наверно, вышла и прогуливается по коридору?.. Здесь все еще жарко… Но это было минутное самоуспокоение.

— Володя?! Что же это такое? — приблизилась, вихляясь, походкой манекенщицы Галина Короткова. — Все танцуют, а ты стоишь?! По меньшей мере, это неуважение к классу…

— Что ты, Галя? Просто я неважный танцор!..

— И это причина? — качала головой Короткова. — Mein lieber Freund?!. За сегодняшний вечер я научу тебя танцевать!.. Только уговор! Меня слушаться и никуда не исчезать!..

— Слушаюсь! — пытался шутить Владимир. — Разрешите пригласить.

— Спасибо, что догадался! Mein lieber Knabe!..

Танцуя, Галина не умолкала. Расспрашивала обо всем и обо всем рассказывала. Первый танец вышел комом. Владимир чувствовал себя скованно, чуть получше коровы на льду. Ноги то не двигались с места, то плохо слушались, то разъезжались в стороны, задевая партнершу и соседей. Зато следующие танцы, пожалуй, получились.

Короткова честно выполняла свое обязательство. Не отходила от него ни на шаг. Владимиру это и льстило, и в то же время смущало. Короткова была видной девицей, но очень уж смелой…

Но где Милька?.. Прошло уже полчаса с начала танцев, а ее по-прежнему нет?! Хоть парней выспрашивай, что с ней? Ведь самая заядлая танцорка. Никогда не пропускавшая школьных вечеров?!.

Если только придет — он себя покажет!.. Не как в тот раз, когда пригласил ее с подругой в кино.

Снисходительная улыбка тронула его губы…

Впервые в жизни с такой тщательностью собирался тогда на свое первое свидание. До блеска начистил хромачи. Выутюжил отцовы темно-синие галифе с голубым кантом. Надел сиреневую шелковую рубашку. Придирчиво оглядел себя в зеркале. Стройный, с перетянутой талией юноша вглядывался в него. Удлиненный, мягкий овал лица, густые темно-русые волосы, зачесанные слегка вверх и набок, крупные зеленовато-серые глаза, прямой нос над алыми сердцеобразно-пухлыми губами. Ну что еще ей надо?!.

Буквально на крыльях летел к театру. Как же?! Сама Милька ждет! Он десятки раз мысленно репетировал встречу. Какие слова скажет, когда увидит их. Как купит билеты, проведет в зал, усадит на места. Сам сядет, разумеется, с ней. А после проводит домой…

Вероятно, это репетирование и подвело. Он не ожидал, что столь много народу будет толпиться у кинотеатра. И сразу все варианты вылетели из головы. Не видя Мильку, решил, что они обманули, не пришли.

Проталкиваясь к входу, нос к носу столкнулся с ней. И не нашел ничего лучшего, как спросить:

— Билеты купили?..

— Да, купили… — как-то растерянно ответила она.

«Все ясно!.. Пренебрегли или пришли с кем-то», — подумал он и прошел в зал… Домой пришел злой, будто избитый…

— Володя?!. Владимир! — тормошила его Галина, кружась в вальсе и заглядывая в глаза. — Что с тобой? Почему такой невнимательный?!.

— А-а? Что?..

— А, что, — передразнила Галина. — Глядишь все время по сторонам, потерял, что ли, кого?..

— Да не-ет.

— Может, Мильку Ремизову? — испытующе с прищуром глядела Галина. — Так здесь ее нет и не будет!..

— Как не будет? Почему?.. Короткова весело рассмеялась:

— Вот ты себя и выдал!.. — И точно вонзая иголки в тело, медленно и раздельно: — А она-а больше-е не учится-я у на-ас… Вчера-а вышла-а заму-уж!..

— Замуж?! Как замуж?! — только и смог выговорить Владимир, мигая.

— А очень просто! Вышла за бригадира трубопрокатчиков Вадьку Онищенко!.. Помнишь, учился на трубном в 3-й школе?..

— Нет.

— Да ну-у?! Известный всему городу парень! Лучший плясун! Всегда выступал в самодеятельности! Курчавый такой, блондинистый!..

Что она говорила дальше, Володя не слышал. Да и почти никого не видел…

Все пропало! До слез обидно. Он чувствовал себя так, точно его обокрали. И главное в тот день, когда вернулся с фронта домой. Когда хотел смело подойти к ней и сказать все! Пока воевал, защищал, не ждала… Исчезло то, чем жил годами. Казалось, наступил конец всему. Весь интерес к вечеру, к танцам пропал. Здесь больше нечего было делать. И он наверняка бы ушел, если бы не случай, развеселивший многих…

Когда закончился очередной фокстрот и все уходили с круга, к ним неожиданно подошла дородная Гарбович. Старше своих одноклассников на два-три года, из эвакуированных, она появилась в школе осенью 41-го, и Володя почти ее не знал.

— Короткова?! — на весь зал загремела она. — Так поступать нечестно! Вцепилась в Ушакова и не даешь ему шагу ступить! Мы тоже хотим с ним танцевать!.. — она отвернулась на секунду. — Правильно я говорю, девушки? Правильно?!.

Послышались смех, хлопки, одобрительные возгласы:

— Правильно, Сима! Дуй дальше!..

Гарбович повернулась довольная и, не глядя на Галину, будто той тут вовсе и не было, торжествующе проговорила:

— Володя, ты должен танцевать с девушками нашего класса поочередно. Я первая…

Опять послышались смех, аплодисменты, возгласы.

— Есть! — шутливо вытянулся по стойке «смирно» Владимир. — Только разрешите даму проводить на место?..

Короткова, потемнев от гнева, только и смогла выпалить:

— Ну и бесстыжая ты, Симка! — И выбежала в коридор…

— Володя, — танцуя танго, говорила на ухо Сима. — Ты должен проводить сегодня одну девушку.

— Кто она? — улыбнулся Владимир.

— Очень! Очень симпатичная особа!..

— Не знаю…

— Почему? Ну почему?..

— Потому что сегодня провожаю весь класс…

— Боже мой! Какая глупость! Зачем тебе нужен весь класс, когда достаточно одной красивой девушки? — многозначительно, закатывая глаза, заклокотала Сима. После танго она задержала его.

— Через танец ты пригласишь меня еще и мы договоримся. Хорошо?..

— Если смогу…

— Нет, пригласишь! Договорились?

— Ну, хорошо, хорошо… — сдался Володя и направился к Свете, сиротливо стоявшей в углу. Она, вспыхнув, делала вид, что не замечает его.

— Здравствуйте! — сказал он.

— Ой, здравствуйте! — просияла Света.

— Разрешите пригласить вас.

— А что, разве моя очередь?..

— Так точно! — пытался шутить Володя.

— А я думала, моя последняя, — и, неожиданно отвернувшись, холодно закончила: — К тому же в очередь я не становилась…

— Тогда разрешите пригласить без очереди, — не сдавался Володя.

— Ну, если так, — довольная, повернулась Света…

В перерыве между танцами в полутемном коридоре, где было свежо и безлюдно, к Владимиру подошла Сима.

— Итак, Володя, — беря его под руку обеими руками, — после танцев вы с Мишкой Мироновым провожаете нас.

«Ах, вон оно что?.. Тоже горячая любовь! Разве захочешь на фронт?»

— А кто твоя подруга?..

— Будешь провожать — увидишь! Очень милая, просто красивая девушка!

— Не смогу, Сима.

— Никаких «не смогу!» Никаких!.. Ты будешь с ней! Понял меня теперь? Ты понял меня?! — распаляясь, строчила Сима, кивая хищным носом в такт словам и заглядывая в лицо сбоку.

— Не могу.

— Боже мой! Боже мой! — завзмахивала руками Сима. — Он не может! Он не может?! Да знаешь ли ты — мы продлим этот вечер на квартире?!. У Нади уехали родители, и целых две комнаты в нашем распоряжении?!.

«Ах, вон кто!?» — Володя вспомнил крупную грудастую Надю под стать самой Симе с вывернутыми полными губами. Ему стало немного теплее от этого и в то же время еще грустнее и обиднее. «Нашла красавицу!?» Разве может она сравниться с Милькой?..

Мильку без раздумья пошел бы провожать хоть на край света. А то Надю… Да и вовсе ее не знает… Она недавно приехала в Синарск… И почему так несправедливо устроен мир? Кого любишь — тот тебя не любит. И наоборот.

— Ты знаешь? — заговорщически шептала Сима, едва не задевая носом его щеки. — Будет закуска и… выпивка! И не какая-то там брага! А настоящее красное и водка!..

Володя улыбнулся, покачал головой.

— Я не пью, Сима.

— Ты это всерьез? — отшатнулась она, выпучив глаза.

— Вполне, — улыбнулся он.

— Больной?!. Ей-богу больной?!. Или не того? — повертела растопыренными пальцами у виска и скривила рожу.

— Нет, того. Правда, недавно болел, но сейчас выздоравливаю…

— Люди добрые?! Люди добрые?! Я отказываюсь его понимать! — ломая пальцы, горестно восклицала Сима. — Да пойми же ты, наконец, герой! — притиснула она его к стене своим высоким бюстом. — Вы будете с ней вдвоем в комнате…

— Знаешь ли, — замялся Володя, то ли от смущения, то ли от нехватки слов, а может, от того и другого вместе, — ведь не с каждым можно быть наедине… Для этого любить нужно человека…

— О-о! Боже!? Святая невинность! — воздела она вверх руки. — Да пойми же ты? Ты можешь остаться у ней ночевать! Ты понял меня? Ты правильно и полностью меня понял?!

— Я привык спать дома.

Сима беззвучно трижды раскрыла рот и вдруг угрожающе захрипела:

— Ты что?!. Издеваться надо мной?.. — размахивала она кулаками. — Я всем расскажу, кто ты есть на самом деле!.. Девушка осталась одна! Ее могут убить бандиты! А ты не хочешь помочь человеку!.. Трус! Трус! Вот ты кто! Да я не хочу после этого с тобой разговаривать! Ты еще крупно пожалеешь!..

Сима, возмущенно фыркнув и гордо задрав голову, величественно поплыла в зал…

Владимир, разведя девчонок по квартирам, вернулся домой к полуночи.

— Ну, наконец-то! Мы уж хотели встречать тебя! — с облегчением проговорила сестра и стала накрывать на стол.

— Володя, ты совсем не берегешь свое здоровьё, — ласково выговаривала мать. — Смотри-ко, в хромовых сапожках по морозу скачешь…

…Спать забрался под бок к брату, давно посвистывающему носом. Мать уселась в головах. Умильно глядела, как сыны лежат рядышком в обнимку. Засыпая, Владимир чувствовал, что она все еще сидит около них. Протяни руку — дотронешься…

Следующим вечером семья Ушаковых отправилась в театр.

Давали «Нашествие» Леонида Леонова.

Несмотря на холод, стоявший в театре, в нем было полно народу.

Леня, будто привязанный невидимой веревкой, был все время рядом с братом, не отставая ни на шаг. Прохаживаясь по фойе перед началом спектакля и в перерывы, он горделиво смотрел вокруг и всем своим видом словно говорил: «Вот какие мы — Ушаковы! Знай наших!»

Он буквально упивался сознанием того, что идет с братом, на груди которого на защитной гимнастерке — сгустком крови алел боевой орден — символ славы, доблести и геройства, на который засматривались с плохо скрытым и нескрытым любопытством большинство окружающих — женщин, девушек, парней и мужчин. Он буквально наслаждался взглядами уважения, восхищения и удивления, которые бросали они на брата и всю семью Ушаковых.

«Как же?! Иначе и быть не может! — водил он головой по сторонам. — Ни у кого ведь нет ордена Боевого Красного Знамени!.. Мой брат — самый первый и единственный в Синарске награжденный им…

С год назад приехал раненный в ногу Сережа Трофимов, награжденный медалью «За боевые заслуги». Так и то, когда он появлялся в театре, хромоногий, с палочкой-костыльком в правой руке и с медалькой, одиноко блестевшей на груди, так и то сколько народу, чуть не разинув рты, заглядывалось на него?!. А тут орден!.. Да какой?!. Второй по значимости после ордена Ленина!»

Принаряженная Дарья Яковлевна, в коричневом новехоньком платье, сшитом перед самым началом войны, с пуховым платком на плечах, помолодевшая лет на десять, хрупкая и стройная, точно девушка, сияющая и счастливая, шла с другого бока Владимира и приветливо здоровалась со знакомыми.

Валентина, в темном платье-костюме, в золотистых шелковых чулках и лакированных туфлях-лодочках на высоком, со взбитыми пушистыми белокурыми локонами, подхватив мать под руку, рдея от счастья, вышагивала с гордо поднятой головой…

Знакомыми были почти все. Драмтеатр стоял в центре старого Синарска, где жители знали друг друга в лицо, как в деревне.

Ушаковых часто останавливали. Здоровались, заговаривали. Беззастенчиво спрашивали:

— Дарья Яковлевна, это кто?.. Ваши дети?.. Какие взрослые?!. Да не может быть!.. Скорей брат и сестра ваши!..

Радушно улыбаясь, знакомились с Владимиром и Валентиной. Тянули для рукопожатия руки, приглашали в гости…

Да и на самом деле старшие Ушаковы — все трое — стройные, белокурые (мать с сыном седые), сильно походили друг на друга…

Секундой пролетела отпускная неделя, хоть мать и старалась растянуть ее на годы, просиживая ночи около спящих сыновей. Никогда не забыть Ушаковым проводы Володи на фронт.

— Господи?! До чего же быстро пролетело время?! — стонала мать с самого утра в этот день, непрестанно поглядывая на синие часы-ходики.

— Кажется, вчерась токо приехал, а сёдни уж уезжать?.. Господи?! Чтоб у нас время-то остановилось, а там, на фронте, быстрее шло! Чтоб приехал сын, а там уж и войне конец! — заклинала она…

— Это ты виновата! — плача, накидывалась на Валентину. — Ты написала письмо в деревню, чтоб выдали новые метрики?! Если бы не ты — жил бы парень дома без горя и забот! Работал бы на военном заводе, ходил бы под броней, как други делают!..

Валентина бледнела, не смея перечить. Владимир с Леней как могли утешали мать. Валентина поддакивала издали, боясь приблизиться. Но мать не успокаивалась.

Прильнув к груди сына, вещала низким голосом по-детски всклыктывая:

— Чуёт мое сердце — не вернешься боле!..

Он гладил ее голову, целовал волосы и говорил негромко:

— Ну, успокойся, успокойся, родная. В тот раз это же говорила, а ведь вернулся я и перед тобой стою.

А когда время пришло идти на станцию — повисла на сыновней шее.

— Не пушу-у!.. Что хотите со мной делайте!?. Не пушу-у! — и выла по-звериному, давясь слезами. — Ты свое отвоевал! Вон каки награды имеешь?!.. Пусть другие стоко повоюют, да их заслужат!.. Я самому Сталину писать будуу!.. Нет такова закону, чтоб мальчишек на фронт посылать?! Пусть воюют те, кто шкуры спасат! Кто прячется за мальчишечьи спины, посылая на смерть!.. — и упала на пол.

Соседка, жившая за стенкой в другой половине дома, да пришедшая Галина Короткова, отваживались с ней…

На станцию Владимира провожал весь класс. По затемненному городу и полю шли шумной разбойной ватагой. Девчонки всю дорогу пели песни: «Дан приказ: ему на запад», «Прощай и друга не забудь!», «Катюшу», «Прощай, любимый город», «Каховку» и другие…

Когда поднялись в гору, у хлебозавода, размещавшегося в бывшем женском монастыре — башне с зубцами, обнесенной зубчатой стеной, Владимир задержался, в последний раз оглядел свой город, сбегающий по пологому берегу к месту слияния Каменки и Исети.

«До свиданья, Синарск! До свиданья, родной! Придется ли с тобой свидеться?!.»

А на другом конце пустыря вдали призывно мерцали гирлянды огней. Перекликались гудками паровозы, словно подманивали к себе.

Владимир простился с ребятами сразу же после покупки билета у кассового зала — длинного низкого здания. Поезд уходил около 3-х ночи, поэтому было глупо его всем ждать.

— Пиши! Не забывай! — напутствовали одноклассники. — Возвращайся с победой! Ждем! Пусть ваши летчики нам тоже пишут!..

— Не забуду! Не забуду! — точно слова клятвы, повторял он, пожимая поочередно всем руки. — Спасибо! Спасибо за все! А комсомольцы-летчики нашего полка обязательно вам напишут!..

Так и получилось, что провожали его сестра да младший брат. Да еще Светка Вольская, непонятно откуда взявшаяся тут. Кажется, домой должна бы уйти?..

— Учись отлично. Кончай обязательно 10 классов! — держа за плечо брата, говорил Владимир. — А потом поступай, куда захочешь — в институт или в летную школу!.. А ты, Валя, — повернулся к сестре, — спокойно кончай свой индустриальный. Я буду еще больше посылать вам по аттестату. Ты, Леня, единственный в доме мужчина, поэтому вся домашняя работа на тебе, и чтоб мама всегда была довольна…

— Понял! А ты крепче бей фашистов! И приезжай домой героем! — восторженно звенел брат.

Темень, разъеденная во многих местах тусклыми конусами фонарей, зыбилась и густилась вдали. Пронзительно и сиротливо взвизгивали и надрывно гудели дальние и близкие паровозы. Взад и вперед катались маневровые кукушки, обдавая облаками пара, фукая и фырча, будто напоминая: «Ехать пора! Пора, брат, пора!..»

— Света, спасибо, что провожаешь. Не ожидал, что такая храбрая. Как только домой доберетесь?..

— Доберемся. Себя береги…

— Постараюсь…

Громыхая, подошел зеленоватый поезд. Коротенькие небольшие вагоны слепо глядели узенькими прямоугольничками окон.

Народ кучами хлынул к вагонам. К черным провалам открывающихся обледенелых дверей…

Владимир запрыгнул на ступеньку и долго, долго махал рукой, пока не скрылись из виду родные…

 

12

После гибели Медведева Ивана Семеновича командиром звена назначили старшего лейтенанта Хаммихина Константина Алановича.

Мощный лоб, широкий прямой нос, квадратный подбородок с нависшими румяными щеками, меленькие, стального оттенка глаза под густыми рыжеватыми бровями придавали ему что-то львиное.

Уверенностью, несокрушимой силой веяло от его фигуры. Обычно рослые люди из-за внушительного вида для многих авторитетны. Особенно для девушек и начальства. Это не раз замечал и прочувствовал Ушаков, будучи сам «середнячком». А скупые жесты, выразительная мимика и манера держаться с чувством собственного достоинства лишь укрепляли Костин авторитет.

Но все это было внешним проявлением характера, а вот каков он в бою — Ушаков не знал. Знал только, что Хаммихин старше его на 6—7 лет, на фронте с первого дня войны. В полк прибыл, кажется, из госпиталя. Имеет около сорока боевых вылетов, а из наград — только медаль «За боевые заслуги», что было просто удивительно…

Хаммихин часто уводил Ушакова на перекур за хвосты самолетов. И там долго, витиевато и запутанно говорил о жизни, ее смысле, о войне. «Запомни, на фронте в особенности, как и всюду в жизни, побеждает умный, хитрый, изворотливый. Не будешь таким — пропал!.. Вот, к примеру, из бывшего нашего полка осталось в живых несколько человек!.. В том числе и я!.. Думаешь, легко это? Уметь надо! Смерть-то так и махала косой над головой…»

Владимир слушал, кивал и неопределенно поддакивал.

Обычно в минуты хорошего настроения Хаммихин рассказывал анекдоты или разные смешные истории. Владимиру запомнились две.

— …Иду, значит, я по полю с собакой. Вдруг из лежки из снега выскакивает огромный заяц и делает от меня гигантский прыжок! И вдруг с того места раздваивается! И уже два зайца бегут в разные стороны!..

За одним собака кинулась, а в другого я прицелился — бах! И вижу, он как подпрыгнет! Метров на шесть вверх, так что я даже голову задрал — шмякнулся о землю и не шевелится!.. Я подбежал — хвать его и ищу, куда попал? Гляжу, гляжу — никак не найду ни раны, ни крови…

В этот момент слышу: приближается лай. Тогда сунул я зайца в рюкзак и приготовился встречать другого. Они ведь, зайцы-то, по кругу бегают… Вдруг вижу, из леса выскакивает второй заяц и бежит прямо на меня!.. А собака, далеко отстав, бежит за ним по следу… Ну, я, чтобы его не спугнуть и наверняка укокошить, как стоял в ложбинке около сугроба, взял да и пригнулся. Потом приподнимаюсь, вскидываю ружье и с удивлением замечаю — зайца-то нет! Пропал куда-то!.. А ведь бежал прямо на меня!.. Ну, я искать, оглядываюсь кругом — нигде не вижу!.. В снег, что ли, зарылся?.. Тогда пошел я туда, где он бежал, нахожу его следы и вижу — оборвались они недалеко от меня. Иду, ищу зайца и никак не найду, и догадаться не могу, куда пропал?.. В этот момент прибегает собака и тоже теряет зайца. Скулит, воет, нюхает оборвавшийся след и давай бегать вокруг недалеко расположенного стога соломы. И так несколько раз… Я слежу за ней, а потом поднимаю голову, гляжу на стог и обмираю. На верхушке его сидит заяц, крутит головой, наблюдает, как бегает внизу собака…

Ну! Уж тут я его не упустил. Метров с пяти-десяти как жахну!.. Того словно ветром сдуло!..

Вы спросите, откуда же взялись два зайца, когда я спугнул одного? Оказывается, первый прыгнул на лежку второго и испугал того. А дома, когда я снял шкурку с первого зайца, я узнал, куда ему попал. Одна!.. Всего одна дробина влетела ему в ухо, пробила череп и проникла в мозг.

— Так-то вот! — покачивал Костя головой, чмокая губами. — А вы всякие гадости рассказываете…

— А этот случай, — говорил он в другой раз, — произошел в нашем полку на Южном фронте летом 41-го… Днем, когда полк готовился к вылету — осматривали матчасть и подвешивали бомбы, неожиданно на посадочную приземлился штурмовик Ил-2… На посадке летчик скозлил и то ли от удара, то ли другого чего внезапно дал длиннющую громоподобную очередь из пушки… Ну, ясно — на аэродроме поднялась паника. Кто-то истошно крикнул: — Немцы-ы! — И все, побросав самолеты, ринулись в кусты. И первым — инженер эскадрильи, осматривавший крайний самолет, с расширенными от страха глазами… А на краю аэродрома росла густая трава в рост человека. И в ней стоял столб. Продираясь сквозь траву, инженер не заметил его и врезался в столб лбом! — А-а! Убивают! — завопил он и упал под ним. Паника усилилась. Бросившиеся в кусты шарахнулись обратно на аэродром. А там их встретил с матюганьем командир полка, стрелял из «ТТ» в воздух…

Наконец, когда разобрались, что к чему, и все утихло, многие летуны один за другим начали вылезать из кустов, пряча от стыда глаза. И последним — злосчастный инженер с огромной шишкой-подушкой, затянувшей синяком глаза. Командир полка, выстроив полк, потрясая пистолетом перед носом красного как рак инженера, громко говорил:

— Инженер! Учтите! Если подобное еще раз повторится!.. За организацию суматохи, как злостного паникера, собственноручно расстреляю перед строем!.. Вы обязаны в случае нападения первым помочь мне организовать оборону аэродрома!. А вы! вместо этого, первый, сломя голову несетесь в кусты, разбиваетесь о столб, да еще кричите на весь аэродром дурным голосом: «Убиваю-ют!..»

Окружавшие Хаммихина слушатели долго и громко смеялись…

Как-то Владимир посочувствовал ветерану: «Столько сделали боевых вылетов, а наградили вас всего одной медалью…»

Хаммихин, искоса поглядев на него, раздельно произнес:

— Мне наплевать на бронзы многопудье! Мне наплевать на мраморную слизь! — И, придвинувшись вплотную, жарко обдавая дыханием, шепотом продолжал: — На свете нет ничего дороже, чем человеческая жизнь! А дураки рискуют ей, разменивают на побрякушки!..

Владимир запротестовал, заспорил было, но Костя, к удивлению, неожиданно согласился:

— Конечно, конечно, — ворковал он. — В критических обстоятельствах приходится жертвовать, как Гастелло… — Потом, чмокнув губами и горестно покачав головой, трагически произнес:

— Да-а, обижают меня крепко. Летаешь, летаешь, а не замечают. Вот уже с тобой мы сделали сколько вылетов?.. Пять или шесть, по-моему?..

— Да-а, шесть, — смущенно согласился Владимир, так как вылеты эти были не опасны. В тыл, в штаб корпуса, в соседние полки. Летали, словно в Среднегорье, нигде не встретив ни одного «мессера»…

В другой раз Хаммихин наставлял:

— Вы, «подсанята», почему быстро гибнете?.. Потому что везде лезете первыми. Суетесь, как вас учили в тылу. А что к чему, не соображаете! Нет в вас никакой хитринки, а без нее и в мирной-то жизни не проживешь!

Шумно вздохнув и покашляв, доверительно закончил:

— Ты вот что! Держись меня, понял?.. Главное слушайся! И выполняй безоговорочно!.. Со мной, запомни, не пропадешь!

— Так я ведь слушаюсь, — заикнулся было Владимир, но командир не дал договорить:

— Знаю, знаю. Главное, чтоб в горячий момент не подвел! — и, понизив голос, наклонившись: — Ты вот что! Не напрашивайся особенно летать-то!.. Особенно на боевые вылеты. Полк на это есть. А мы звено управления. Наше дело — связь, командировки. Действуй по пословице: «На службу не напрашивайся, от службы не отказывайся!»… И помни — чем меньше летаешь, тем больше живешь!..

 

13

— Так держать! Так держать! — склонившись к прицелу, командовал Владимир. Он наблюдал, как цель — железнодорожные составы, залитые светом САБ (светящейся бомбы) — медленно двигалась по курсовой черте к перекрестию. В тот момент, когда цель заползла в центр, энергично давнул упругую боевую кнопку.

— Бомбы сбросил! — прокричал он, и ему даже показалось, как в поле зрения прицела одна за другой мелькнули массивные туши «соток», понесшиеся к земле. — Разворот!..

И хотя Хаммихин бросил машину вниз с разворотом, Владимир, высунувшись в блистер — выпуклый прозрачный колпак — продолжал наблюдать за целью…

Прошли какие-то мгновенья. И вот железнодорожные составы наискось перечеркнула линия огненно-рыжих кустов — разрывов. Вздыбились, подпрыгивая вагоны, сталкиваясь в воздухе и разлетаясь в стороны. Запрыгало, заплясало пламя на них. Осветилась вся станция, хотя САБ давно уже погасла.

В воздухе пламя тоже бушевало. Сотни клубящихся огненных вспышек рвали вязкую темноту ночи в различных местах на различных высотах. Узкие лезвия прожекторных лучей резали пространство на огромные черные полотнища, выискивая жертву — самолет.

Хаммихин метался в этом огненном месиве, точно в мешке, не находя выхода. Сорок потов с него сошло, пока, наконец, на малой высоте он не вышел из простреливаемой зоны…

Где-то около линии фронта пришел в себя. Осмотревшись внимательно, заметил слева на пульте горящие глазки лампочек, похожие на рубины.

Что же это? Почему не сбросили бомбы?

— Штурман! — закричал он нетерпеливо.

— Слушаю, командир! — запыхавшись, отозвался появившийся Ушаков.

— Ты сбросил бомбы или не сбросил!?

— Конечно!..

— Что — конечно?.. Сбросил или нет?

— Сбросил, конечно!

— А это что? — показал рукой Хаммихин.

Владимир перегнулся, уставился на лампочки.

— Почему горят?.. Должны потухнуть, если сброшены?..

— Не знаю, — упавшим голосом протянул Владимир. — И аварийно я продублировал…

— Вот и я не знаю, — зло говорил Хаммихин. — Выходит, не сбросил ты их! А мы такие муки перенесли!.. Жизнью рисковали…

— Этого не может быть! — возмутился Владимир. — Я сам видел разрывы. И вы видели, если смотрели!..

— Мы-то не видели! — возразил Хаммихин. — Не до того было! Сам прекрасно знаешь…

— Ну, а если не видели, так верьте мне!

— Это почему же? А сигнальные лампочки? Они что, врут?

— Конечно! Электроцепь, видно, неисправна.

— Вот так здорово! Техника, выходит, врет, а он не врет!.. Ты слышишь, Саня? — наклонился Хаммихин к второму пилоту Родионову. — Сигнализация врет, а он не врет!..

— Да-а, — осуждающе качая головой, усмехнулся Сашка, взглянув на Владимира. — Чудеса, да и только.

— А ты понимаешь? — повернулся Хаммихин к Ушакову. — Пока горят лампочки — не имеем мы права верить тебе.

— Ну не верьте. Ваше дело, — обиделся Владимир. — В тот раз тоже не верили, а правым-то оказался я.

— Вот что, друг! Всякую-то околесицу не плети! Ты отлично знаешь, что прошлый раз к нынешнему никакого отношения не имеет! И нечего козырять прошлым! Лучше подумай о спасении своей шкуры!.. А то с бомбами-то прилетим, да сядем — знаешь, что будет?..

Хаммихин умышленно сделал паузу и, словно наслаждаясь, медленно цедил: — За невыполнение-то задания по головке не погладят. А вот к стенке могут поставить! А то, не дай бог, на своих же бомбах подорвемся во время посадки. Да и другие самолеты полка можем подорвать!.. Так что давай, пока не поздно, курс на запасную цель и пошлепаем туда!..

— Незачем нам туда. Я сам видел разрывы своих бомб. Идем домой.

— Ну и упрямый ты, как бык! А если это не твои разрывы? А другого самолета?.. Над целью-то, наверняка, мы были не одни?!.

— Возможно.

— А если возможно, так почему не допускаешь, что бомбы не сбросились.

— Потому что сам сбрасывал и видел, как они мелькнули!

— Видел! Ночью?

— Да, видел…

Хаммихин расхохотался.

— Ты что? Кошка, что ли?

— Не кошка, а видел, что тут особенного?

Хаммихин продолжал хохотать. Повернувшись, хлопнул Родионова по плечу. Нагнулся.

— Ты слышишь, Саня? Штурман-то совсем заврался. Говорит — сам видел в прицел, как мелькнули падавшие бомбы. И это ночью?.. Ох, уморил!

Хаммихин, откинувшись на спинку, хохотал громко и басовито.

— Да-а, да-а, — иронически улыбаясь, крутил головой Сашка.

Владимир спокойно наблюдал за ними, ожидая, когда прекратится нелепый, несуразный смех. А вернее, открытое, преднамеренное издевательство…

Все эти дни с момента прибытия Хаммихина из госпиталя Владимир пытался найти общий язык с ним. Иметь хотя бы обычные взаимоотношения. Но, к сожалению, ничего не добился.

Как всякий завистливый человек, Хаммихин с первой встречи невзлюбил Ушакова за то, что тот (мальчишка) имел больше, чем он (ветеран), боевых наград. Но только не подавал вида. Были и другие более серьезные причины, хотя бы те же прошлые боевые вылеты, в которых штурман, по мнению командира, проявлял слишком большую самостоятельность и ненужный риск.

Владимир старался беспрекословно выполнять все указания и даже советы командира. Терпеливо сносил смешки и насмешки и никогда никому не жаловался. И все из-за того, чтобы жить в мире с людьми, с которыми летал на боевые задания и бил ненавистных фрицев. А это было главным, ради чего он попал на фронт…

Еле успокоившись и вытерев выступившие от хохота слезы, Хаммихин, все еще всхлипывая, обернулся:

— Да пойми ты, кошка! Пока горят сигнальные лампочки, не только мы, а ты в первую очередь не должен верить себе и проверить, что с бомбами. Дело говорю, пока не поздно, идем на запасную! Там сбросишь!..

Хаммихин говорил так убедительно, что Владимир на минуту засомневался в том, что он действительно видел и говорил.

— Уже поздно, горючего не хватит.

— Что я тебе говорил? А ты сопротивлялся! Теперь сбрасывай скорей, пока не прошли линию фронта… Так уж и быть, возьму грех на душу, доложу, что сбросили по цели…

Эти слова, да еще издевательски-покровительственный тон больно хлестнули Владимира.

— А вы не берите его! Тем более, что брать нечего! — с вызовом сказал он.

Хаммихин вопросительно поглядел на Ушакова.

— Ты опять за свое?..

— Да, за свое. Бомбы сброшены, и точно по цели!..

— Я приказываю тебе — сбрасывай скорей бомбы! А то придется бросать на своей территории.

Владимир, не ожидавший такого оборота разговора, побледнев, ответил тихо, но твердо.

— Это невыполнимо — бомб нет.

Хаммихин долго исподлобья глядел на Ушакова, потом процедил:

— Ну погоди, обломаю тебе рога. Приказываю — выполнить серийный сброс вторично! А я лично проверю — правильно ли ты делаешь!..

Как ни хотелось Владимиру не выполнять эту унизительную процедуру — пришлось подчиниться.

Хаммихин, вылезши из кресла, зашел в кабину штурмана. Вернее, рабочее место, располагавшееся за креслом пилота, где находились прицел и электроприбор (ЭСБР) сброса бомб.

— Включаю питание, устанавливаю серию, интервал, количество бомб. А теперь нажми кнопку. Дерни рукоятки аварийного сброса. Проверим лампочки…

Хаммихин выпрямился, заглянул на лампочки. Они по-прежнему горели.

— Что-то непонятно, — протянул, усаживаясь в кресло.

— Ну, убедились, что сброшены? — не скрывал торжества Владимир.

— Нет, не убедился. А если бомбы не сбрасываются?..

— Как это не сбрасываются?

— А так! Зависли они у тебя — вот и не сбрасываются!

Владимир ошеломленно глядел на Хаммихина.

— Вот если бы ты сейчас вылез наружу, да заглянул под брюхо, то увидел бы, что бомбы висят! Голову даю на отсечение!..

— Так вот вам что от меня надо… Хорошо, я вылезу. Своими глазами проверю. Докажу в сотый раз, что я прав и не надо со мной спорить.

Владимир повернулся и пошел в общую кабину.

— А что же ты хотел! У порядочного штурмана цепь сигнализации не выходит из строя в нужный момент! — крикнул вдогонку Хаммихин.

…Проходя мимо стрелка-радиста, штурман хлопнул того по плечу.

— Идем со мной!

Нырнув в хвостовой отсек-багажник, вышел оттуда с веревкой. Пропустив ее под подвесную систему, завязал один конец на своем поясе. Второй конец пропустил под подвесной на спину и попросил радиста сделать узел точно посредине ее.

— Зачем это?

— Потом узнаешь. Вяжи крепко-крепко, чтоб никакая сила не развязала.

Когда радист, закончив работу, вышел из-за спины, Владимир, прицепив парашют к подвесной, сказал:

— А теперь зови стрелка и борттеха…

И когда радист ушел, конец веревки привязал вначале за рукоятку около двери, а потом за металлический трос, протянутый под потолком кабины.

Подошли парни.

— Ребята, сейчас на этой веревке вы спустите меня под самолет на полметра-метр, не больше, и я фонариком осмотрю бомбодержатели. Если мигну четыре раза, значит, все бомбы сброшены. Если один, то одна сброшена, если два, то две сброшены. Если зажгу свет без мигания, значит, тащите меня обратно в кабину. Поняли?..

— Понять-то поняли! — возмущенно сказал борт-тех, — но я бы под пистолетом туда не полез! Какого хрена лезешь ты, Вовка? Или тебе жизнь надоела?..

— Ребята, это приказ, а приказы надо выполнять!

— Как приказ? Чей? Командира? Да он что? Тронулся! — кипятился борттех. — Я сейчас же иду к нему! Пусть не придуривает! Если ему надо глядеть на них — пусть сам и лезет!..

— Держи веревку! Спускать будете постепенно. — Владимир, шагнув, повернул рукоятки, открыл дверь. Загудело в кабине. В уши ударил рокот моторов, шум и гул ветра. — Да не выпускайте веревку, а то меня сразу отбросит под хвост! — прокричал Владимир и, став на колени, высунул ноги за борт.

— Постой! Постой, Вовка! Не вылезай! Бегу к командиру!..

Гулко забухали шаги по металлическому полу.

— Держите крепче! — Владимир все дальше сползал под самолет. Вот только голова, да плечи, да руки остались в кабине.

Радист со стрелком, упершись ногами в борт и дверь, откинувшись назад, понемногу выпускали веревку. Но вот исчезла рука, плечи, скрылась и голова…

Ворвавшись в пилотскую, борттехник с «порога» зашумел:

— Командир! Почему приказал штурману лезть под брюхо! Это ж издевательство! Убийство человека!

— Кто приказывает? — заворочался в кресле Хаммихин. — Да он врет!.. Слышь, Саня? Ты слышал, чтоб я штурману что-то такое сказал?

— Нет, конечно! — с готовностью заверил пилот.

— И я говорю — нет! — Хаммихин перевел взгляд на борттеха. — Я пока что не сумасшедший — такие приказы отдавать! Это он сам чудит! Что, вы его не знаете? Опять хочет отличиться! Подвиг совершить!.. Так что иди передай — никуда не вылезать и не трепать языком нигде!

Борттехник повернулся и пошел к двери, как вдруг (то ли попали в зону болтанки, то ли в мощно-кучевую облачность) самолет затрясло, закорежило с крыла на крыло, бросило на хвост, подкинуло вверх…

Когда Владимир спустил ноги за борт — почувствовал — повис над бездной. Страх сдавил его, почти лишил силы и решимости. Руки, вцепившись в борт, закостенели и не разгибались. Ужасно ощущать болтающимися ногами бездонную леденящую пустоту. А поток воздуха все сильней забрасывал их куда-то вбок. Для преодоления страха Владимир по привычке закрыл глаза и мысленно твердил: «Это как при прыжке с парашютом. Страшен лишь момент отделения!..» Чувствуя опору в веревке, давившей грудь, он оторвал правую руку от самолета. Держась левой, он хотел опуститься под самолет на длину руки и осветить балки бомбодержателей. Но в тот момент, когда голова оказалась снаружи, мощнейшая струя воздуха (из двух потоков: скоростного и винтового) ударила в лицо. Запахло сладковато-острым запахом бензина, пригоревшего масла, дурманящими выхлопными газами. Ошпарило нагретым, точно из печи, ветром. Трудно стало дышать от переполнявшего легкие воздуха, рвущего рот, раздирающего ноздри, колотящего уши и выжимающего из глаз слезы. Тело все сильнее тянуло к хвосту. Левую руку рвало от самолета. Подвесная система и веревка сдавили бока, грудь, впились в тело.

Превозмогая себя, Владимир вытащил из кармана фонарик, включил свет. Как трудно вытянуть руку и держать прямо. Казалось, она попала во что-то упругое и вязкое, словно в воду, и ее непрерывно заворачивало назад. Фонарик вырывало из пальцев, и стоило больших усилий держать его. С трудом направил луч света под самолет, зашарил им по брюху, осветил балки.

Они были пусты. Ни одной бомбы не висело под ними. Только вилки, контрящие ветрянки взрывателей, безудержно плясали «на пузе» на своих металлических тросиках.

Владимир четырежды мигнул фонариком, но тут его неожиданно подкинуло и бросило назад. Толчок, и он увидел перед собой руль высоты. Даже не успел испугаться — так быстро это произошло. Только веревка, да подвесная система еще сильнее врезались в тело.

Что случилось? Почему выпустили веревку? Как он будет забираться в кабину?.. А если веревка порвется?..

Страх снова сдавил Владимира. Он поглядел вниз, но двухкилометровая толща мрака, скрадывающая высоту, скрывала землю. Еле-еле различимые желто-серые пятна мелькали изредка.

Борттех вскочил с полу… У багажника, потирая ушибленные места, поднимались радист со стрелком.

— Где Вовка?

— За бортом! — все еще морщась, ответил радист.

— Вот сумасшедший!

— Человек дела, — наставительно возразил стрелок. — Давай лучше затаскивать.

Он нацепил парашют на грудь, подошел к двери и, опустившись на колени, взялся за веревку.

— Хорошо, что привязал веревку к тросу. А то бы сейчас приземлился черт знает где!.. Беритесь за меня! И потянем вместе!.. Ну, взялись? Потянули-и! Потянули!

Стрелок сделал два-три перехвата и за вытянутую часть веревки ухватились борттехник с радистом. Теперь прямо за веревку тянули все, но она, словно резиновая была упругой и плохо поддавалась усилиям. Потом натянулась так, будто кто ее привязал за хвост.

— Ну, еще-е раз! два! взяли-и! — командовал теперь уже борттех. — Е-е-ще, взяли! — И все трое делали одновременный рывок, но безрезультатный…

— Нет! Не могу больше! — задыхаясь, сказал борттех. — Давайте, что вытянули, обмотаем за рукоятку.

Обессиленные, уселись на полу, привалясь спинами к бортам.

— Почему не тянется? — удивлялся радист, вытирая вспотевшее лицо рукавом комбинезона. — Неужели такое сопротивление, что сильней нас?

— Надо позвать правака, тогда, может, вытащим! — предложил стрелок.

— А, может, веревка попала в щель руля глубины или триммера? — гадал радист. — И заклинилась?..

— Может, и это, — в раздумье отозвался борттех, — но тогда нам хана! Не вытащить Вовку!

— Несладко ему сейчас. Болтается за хвостом вверх-вниз, как полешко…

Владимиру действительно было несладко. Воздушный поток трепал его, как пушинку. Упруго бил по голове. Шумел и колотился в ушах. Хорошо, что он был теплый, нагретый выхлопным пламенем двигателя. А то бы Владимир сразу промерз до косточек. Но плохо, что чадный, насыщенный отработанными газами, от которых можно было угореть и одуреть.

Впереди за стабилизатором Владимир видел пульсирующий язык выхлопного пламени, похожий на диковинный красно-желто-голубой трепещущий цветок.

Вдруг Владимир почувствовал, что веревка резко впилась в спину.

Ребята тащат!.. Как же им помочь?.. А что, если…

Он ухватился за веревку и попробовал подтянуть себя. Но сколько ни старался — ничего не получилось. Слишком уж силен встречный поток. Оставалась одно — ждать, когда вытащат.

Постепенно хвост, кажется, приближался. Затем продвижение прекратилось. Или это ему показалось?..

«Какой все-таки я дурень! — ругал он себя. — Почему не сделал веревку коротенькой. Давно был бы в кабине…»

…В этот раз тянули штурмана вчетвером. И снова безрезультатно. Из сил выбились. Родионов, который больше кряхтел, чем тащил веревку, плюнув на пол, с сердцем сказал:

— Черт с ним! Пусть болтается! Сам вылез — сам пусть и залазит, как хочет! А я пошел на свое рабочее место!

Парни пришли в пилотскую.

— Что будем делать, командир? — спросил радист.

— Ничего!.. Лететь домой, и только, — сухо ответил Хаммихин.

— Надо убрать газ правому двигателю! — предложил борттехник. — Тогда вытащим!

— Наконец-то догадались! Эх, вы! Горе-летчики! — презрительно засмеялся Хаммихин. — Да с самого начала это надо было сделать!..

— Что же вы не подсказали? Не убрали газ сразу? — недовольно спросил стрелок.

— А я откуда знал, что он вылез? И вы надсажаетесь, вытаскивая его? — невозмутимо ответил Хаммихин.

— Но когда мы позвали Родионова вы же знали, что вытаскиваем? Почему тогда не убрали газ? — поддержал стрелка радист.

— А я толком не понял, зачем вы его позвали. Да и потом, уж на то пошло, пусть поболтается разгильдяй! Может, дурь-то выветрится? Не будет самовольничать, спорить и ослушиваться командира! Так ведь, Саня?

— Конечно! Я бы на вашем месте так вообще не вытаскивал сейчас! А вытащил бы над аэродромом!

— Верно, Саня! Я так же думаю. Вытащим перед посадкой! Пусть болтается!

— Но это бесчеловечно! Это издевательство! — в голос запротестовали радист со стрелком.

— А вылезать из кабины — разве не издевательство над экипажем?.. Над вами? Он же везде будет трепаться, что командир заставил вылезть наружу? Какая слава о нас пойдет?.. Кстати, он не сообщил — бомбы сброшены или нет?

— Все сброшены! Четырежды мигнул, как уговорились.

— Тогда все! Идите по своим местам! И чтобы никаких разговоров.

Горец, он ненавидел Ушакова не только за его мастерство и находчивость. Главное, он знал — все мужчины рода Ушаковых, отец и двое его братьев, погибли, защищая Россию. А отец Хаммихина — активнейший националист, «борец за свободу» — еще в 42-м году установил контакт с фашистами, за что был арестован и выслан в Сибирь.

Ушаков о командире этого не знал и диву давался, за что тот его невзлюбил?.. Каждый день он вспоминал недавно погибшего старого командира, спасшего экипаж в том полете, его отцовское отношение к нему.

Когда самолет оказался над своим аэродромом, Хаммихин, убрав газ правому мотору, приказал:

— Затаскивайте самовольщика!

Парни бросились к канату. К великому удивлению, в этот раз веревка затаскивалась без усилий. Вот что значит «убранный» двигатель! Но каково же было их удивление, когда вытащили пустой конец!.. Владимир исчез!..

Недоумевая, осматривали веревку, измочаленный узел, которым она, по-видимому, заклинивалась в щели руля высоты. Терялись в догадках, что и когда случилось с Ушаковым.

— Как исчез!? — бушевал Хаммихин, когда ему доложили о штурмане. — Вот сволочь! И тут нагадил! Теперь выкручивайся! Пиши объяснительные!..

Когда самолет приземлился и зарулил на стоянку, неожиданно снаружи открыли дверь и в кабину влез… Владимир. Не говоря ни слова, он толкнул парашют к борту, прошел на свое место и, собрав документацию и снаряжение в планшет, направился к выходу.

— Володя?! Откуда? — только и успели воскликнуть ошеломленные парни.

— Потом! Обо мне никому ни слова! — обернувшись, предупредил Владимир и выпрыгнул из кабины.

Так в полку никто и не узнал, что произошло в эту ночь в экипаже Хаммихина. Только через неделю Владимир рассказал своим друзьям, как он быстрее их оказался на аэродроме…

Потеряв надежду на возвращение в самолет, в конце концов, увидел под собой родной аэродром. Вспомнил, в кармане комбинезона лежит перочинный складешок для заточки карандашей. Достал его и обрезал веревку… Приземлился вблизи стоянки. (Бывает же так!) Дождался, когда зарулит самолет, и влез в кабину…

 

14

ВЛАДИМИР УШАКОВ

Все боевые вылеты были для меня трудными и сложными. Поэтому ими горжусь одинаково, не выделяя ни один, как отец гордится своими сыновьями-молодцами, поровну любя всех.

И все же есть такой, которым нельзя не гордиться особо. Подобных ему больше никогда не было, да и вряд ли будет. Он был самым продолжительным по времени и длинным по маршруту. Секретным…

Ну и я был совсем другим, чем при полете с Вадовым на стратегическую разведку.

Предстояло выбросить двух парашютистов вблизи города Рунцлау.

Вылетели вечером с расчетом, чтобы в глухую полночь выйти в заданный квадрат. Задолго до линии фронта набрали максимальную высоту. С 4000 метров пришлось надеть маски — не хватало кислорода. Погода помогала выполнению задания. На этот раз синоптики не ошиблись…

Линию фронта прошли за облаками, каракулевыми шкурами раскинувшимися во все стороны. Для экономии горючего и увеличения дальности полета спустились с «потолка». И пошли над самыми верхушками бело-волокнистых клубящихся горок и завитков.

Серебристо-золотой диск луны заливал снежные вершины облаков своим матово-мертвенным светом, высвечивая все ямки на сугробной поверхности их, контрастно оттеняя тыловые стороны.

Порой чудилось, что не в самолете, а в аэросанях мчимся по заснеженной тундре, которой нет предела. Черно-фиолетовым куполом, усыпанным разноцветными звездами, словно драгоценными камнями, висело небо…

Убаюкивающе, равномерно гудели двигатели. Изредка переговаривались пилоты, тщательно и настороженно оглядывая пространство своих секторов наблюдения: не вынырнет ли откуда-либо «месс».

На подвесном ремне в турели качался стрелок, не снимая рук с пулемета. Похоже, дремали двое парашютистов, сидя на скамье у борта и склонив головы друг другу на плечи… Сидел за рацией стрелок-радист и, казалось, спал, прижав руками к вискам наушники шлемофона, работая на «подслушивании…»

И только я, как всегда, в каждом ночном полете, да еще в облаках или за облаками, потел, решая свою штурманскую задачу. То холодной, то горячей волной окатывал страх, что не выйду на цель и не выполню боевое задание.

«По всему полку, да и дивизии «прославлюсь», глаз не поднять. Друзья и товарищи будут пальцем тыкать. Командование тщательно разберет этот случай. Отругают перед всеми, отстранят от полетов. А может, и судить будут. Ведь «блудежка» и невыполнение задания — это же помощь фашистам…»

И я яростно крутил ручки радиополукомпасов (РПК-2), настраивая их то на одну, то на другую радиостанции, снимая отсчеты со шкал, а затем вычисляя радиопеленги и прокладывая их на полетной карте…

Примерно за час до выхода на цель облачность неожиданно оборвалась. Засуетились пилоты — теперь каждую секунду жди «гостинец» зенитки, заоглядывался стрелок, вставая на тумбу, задвигал рычагами борттехник, забегал взад-вперед из кабины в кабину (от окна к окну) штурман, сличая карту с местностью. Подняли головы парашютисты, в последний раз осматривая свое снаряжение перед прыжком…

Для меня выход из-за облаков после длительного полета всегда был радостно-тревожным. Наконец-то окончилось «хождение по мукам», полет с «завязанными глазами». Теперь смело поведу самолет визуально по земным ориентирам — рекам, озерам, населенным пунктам. Успевай только опознавай их!..

Но еще не было случая, чтобы, идя вне видимости земли, не уклониться от маршрута. И потом с неприятным чувством страха и ожидания, восстанавливать ориентировку. Обычно, чем дольше шли вне видимости земли, тем больше уклонялись.

При восстановлении ориентировки мысленно описывается круг на карте радиусом в 40—60 километров. Изучаются в нем ориентиры, а затем отыскиваются на земле. Но часто наблюдаемые земные ориентиры не совпадают с ориентирами на карте. Вот тут-то штурман и начинает метаться, пытаясь опознать, что за местность проплывает под самолетом. К тому же командир, уткнувшись носом в свою карту, без конца требует: «Где летим, штурман?.. Где летим? Покажи…» Методично действуя на натянутые до предела нервы.

В этот момент штурман испытывает примерно те же чувства, что и человек, который долго шел в одном направлении с завязанными глазами. И вдруг повязку ему неожиданно сняли и сурово спрашивают: «Где находишься? Покажи!.. Не узнаешь — домой не вернешься!..» В таком положении большинство штурманов тянет, выигрывает время, шаблонно отвечая: «Погоди, пока… Одну минутку… Сейчас… сейчас…» — лихорадочно отыскивая знакомые ориентиры. И требуется в такие минуты большое мужество, выдержка, самообладание, чтобы не растеряться, не впасть в панику и не идти на опасном поводу у какого-нибудь члена экипажа, который услужливо тычет карандашом в карту и твердит: «Вот мы где, смотри! Смотри!» — хотя сам давно уже потерял ориентировку…

Я в подобной ситуации, как штурман, не был исключением. Стоя в передней кабине и вглядываясь вниз, односложно отвечал:

— Подожди, командир… Подожди, пока…

Хаммихин снизу вверх, с недоверчиво-презрительной усмешкой, поглядывал на меня. Потом решительно произнес:

— Готовься к выброске!

Кивнул головой:

— Вон лес! Пора!..

Я удивленно, даже растерянно поглядел на него:

— Где?..

Расплющив нос, вдавился в стекло. Внизу что-то чернело. То ли лес, то ли населенный пункт, то ли болото, то ли свежевспаханное поле?..

Включив лампочку, поглядел на карту, на ручные часы.

— Нет, рано…

— Как рано? Выбрасывай! Где же ты после лес найдешь?..

— Через 42 минуты он будет, тогда и выбросим.

— Ты это всерьез? — повернулся в кресле Хаммихин.

— Конечно.

— А я говорю — выбрасывай!

— Послушай, Володя, — вкрадчиво зашелестел второй пилот Александр Родионов, — раз командир приказывает, так бросай!.. Да и я вижу, что это лес, а не что-то другое. Уж поверь нам!..

— Поймите! — напористо заговорил я. — Это вовсе не цель! Время еще не вышло, да и контрольные ориентиры не просматриваются.

— А я говорю: цель! — повысил голос Хаммихин. — Ты ошибся в расчетах и не можешь опознать ее.

— Проверьте, если не доверяете. Вот глядите! — тыкал пальцем в карту я. — Через пять минут пройдем реку Регель. А потом уж будет цель!..

— Ну хорошо! Время пока терпит! — скептически сказал Хаммихин. — Но если только через пять минут не увидим Регель — выкину тебя за борт вместе с парашютистами, но без парашюта. Понял?!.

— Понял, — сдавленно буркнул я, а про себя уныло подумал: «Хоть бы показалась река. Хоть бы раз пройти над облаками и точно очутиться в том месте, как рассчитываешь…»

Я с тревогой всматривался за борт, пытаясь определить, где находимся. Но, к сожалению, ничего характерного не видел. К тому же луна, солнцем сиявшая весь маршрут, пока летели над облаками, как нарочно, куда-то исчезла.

«А-а! Все равно, реку-то никак не минуем! — успокаивал себя в следующую минуту. — Она же поперёк маршрута…» Легче стало на душе, свободней задышалось…

— Ну, штурман?! Где твоя обещанная река? Время-то выходит! — торжествующе забасил Хаммихин и гулко засмеялся. Его поддержал своим тенорком Родионов.

— Погодите, еще не время.

— Уже четыре минуты прошло. Готовься!..

— Но не пять же!

Я во все глаза всматривался вниз, но реки все же не видел. «Что за чертовщина?! Неужели пролетели? — ссохшимся языком облизнул шершавые губы. «Не может быть! Не может быть!»

— Пять минут прошло! — пробухал над ухом голос.

Я поглядел на часы.

— Ну, блуданишка!.. — И в этот момент откуда-то сбоку из-за тучи выплыла луна. Залила землю ровным зеленовато-прозрачным светом. Вспыхнули, точно подожженные, озера, озерки, озеришки. А впереди километрах в десяти заискрилась, запереливалась вначале радугой, потом расплавленной серебристой лентой извивающаяся дуга реки.

— Вон она! Вон! — закричал ликующе. — Идем правильно по маршруту!

— Чему обрадовался сдуру?! — обрезал Хаммихин. — Время-то не совпало!.. На целых три минуты! Та ли еще это река?

— Та! Та! — горячо заверял я. — Вон видишь этот изгиб? Мы чуточку уклонились, километров на пять влево!

Хаммихин долго сличал карту, вздыхал и чмокал губами, потом безапелляционно сказал:

— Нет, не та! Поворачивай назад!

— Да ты что?! — вытаращил глаза я. И на секунду замолк с открытым ртом.

— Не она ведь, Саня?

— Нет, нет! — скороговоркой ответил Александр и поворотом штурвала ввел самолет в разворот.

— Вот видишь! И он говорит, не она! — повернулся Хаммихин. — А большинство никогда не ошибается! — добавил назидательно.

— Да вы что, в самом деле?.. Или не хотите видеть?! — взорвался я. — Отставить поворачивать! Взять прежний курс! Иначе я отказываюсь быть штурманом! И доложу командиру полка об этом!..

— Ну и докладывай! Кого напугал? — невозмутимо, с ехидной улыбкой ответил Хаммихин. — Сам заблудился — сам на себя и накапаешь!

Я, овладев собой, жестко сказал:

— Я вижу, вы не хотите по-настоящему выполнить боевое задание…

— Что-о?! Да как ты смеешь?! Я командир! И я отвечаю в первую очередь за выполнение задания! Я! А не ты! Понял?!. Думаешь, орден получил, так тебе все дозволено? Можешь командовать?.. Вот сейчас буду выбрасывать парашютистов и ты не пикнешь! А пикнешь, так и тебя выкину! И скажу в части, что сам выпал! И мне поверят! Бывали такие случаи! И экипаж подтвердит!.. Ну поругают маленько. Война все спишет!

«Неужели никто не заступится?..» Я растерянно поглядел на Родионова. Тот хранил молчание и только странная усмешка подергивала его губы. Тогда оглянулся и встретился взглядом с борттехником Митей Тулковым. Тот испуганно шарахнул глазами в сторону.

«Спились и сплелись!» — с злой тоской подумал.

Последняя надежда — стрелок-радист Коля… Но кабинка радиста была пуста. Наверняка, он у турельного стрелка в общей кабине или за своим пулеметом…

— А я не дам выбрасывать! — неожиданно даже для себя возразил.

— Как это не дашь? — угрожающе заворочался в кресле Хаммихин. — Вот сейчас прикажу им прыгать — и прыгнут!..

— А очень просто! Скажу им, чтобы не прыгали, что их выбрасывают за сотни километров от назначенного места — и они не прыгнут!.. И прилетят домой вместе с нами!..

— Да ты что?!. Да я тебя! — Хаммихин суетливо искал рукой кобуру пистолета. — За невыполнение приказа командира под суд!.. Пристрелю!..

— Не забывай! Они вооружены лучше нас и твоего пистолета не испугаются. А за то, что угрожаешь оружием, я ухожу к ним.

Я неловко повернулся в узком проходе и как-то боком, выставив вперед руки, вышел в общую кабину.

Самолет продолжал виражить.

Парашютисты, увидев меня, привстали со скамьи.

— Что, штурман, прыгаем?

— Рано еще! Через полчаса! — и сам опустился на скамью рядом. — Прошу не забыть: Ушаков Петр Иванович, родом с Среднегорья. Если что о нем узнаете — прошу сообщить, как договорились.

Приоткрылась дверь пилотской кабины. Высунулся Тулков:

— Штурман! Командир зовет!

Я, подойдя к турели, вытянул оттуда радиста, негромко попросил:

— Идем к командиру.

— Ну что ты, Володя, шуток не понимаешь? — закачал горестно головой, заохал Хаммихин, когда увидел нас. — Да ты не обижайся! Ведь я шутил!.. Гляди, и курс твой взяли. Дай, думаю, проверю — какой у меня новый штурман? Люблю летать с молодежью. Геройский оказался — кремень, а не парень! Так ведь, Саня?

— Конечно! Конечно! — скривился в улыбке Родионов.

«Понятно, почему любишь. Считаешь — молодых легче обдурить или запугать…»

— Так ведь, Митяй?

— Провалиться мне на месте, но лучше Вовки Ушакова во всей дальней авиации штурмана не найдешь! — прорвался, как всегда, с непонятным и странным хохотом Тулков. — Это я понял еще тогда, в день гибели старика Медведева! Ох и набрались мы с Саней тогда «стенолазу», поминая покойничка! Голова — два дня раскалывалась! На карачках ползали тогда!

— Довольно, Тулков! Не уходи в сторону!

Но не так просто было заставить замолчать Митю. Он долго еще хохотал и рассказывал, сколько они выпили спирту и куда по пьянке забрели «тогда».

Снова прошли Регель, потом слева заблистали озера. Я не удержался, мотнул головой.

— Вон видите, озера? Так что идем точно…

Хаммихин, наклонив мою голову, жарко задышал в ухо:

— Да знаю я, что верно ведешь. Но воевать-то надо по-умному! Пойми, чем ближе сбросим их к городу, тем больше вероятности, что нас собьют! А так бы выкинули спокойненько. И главное, никто не узнает никогда, никто не сможет проверить! А нам честь и слава!..

— Но это же невыполнение задания?!

— Какое невыполнение! — поморщился Костя. — Выкинул за линией фронта и баста! А там пусть сами добираются. Они же разведчики!.. В борьбе побеждает сильнейший! Все так делают! И немцы!..

— Но они же погибнут, пока доберутся до города! И задание не выполнят!

— Эх, дурашка ты, дурашка! — качал головой Хаммихин. — Ни черта не понял, чему я тебя учил. Все! Не было между нами никакого разговора!.. И не вздумай где-нибудь ляпнуть!

Хаммихин, засопев зло, обиженно отвернулся…

Выброска прошла успешно. Тулков, нацепив парашют, открыл дверь. Кабина сразу наполнилась характерным гудом и шипом свистящего воздуха, оглушающим рокотом двигателей. Казалось, они переместились на стабилизатор рядом с дверью, потому так громко и ревут.

Парашютисты, пригнувшись, положив правые руки на кольца парашютов, один за другим стояли у проема двери, ожидая команды.

Я, припав к окну, следил за черневшим, выползающим из-под крыла лесом.

— Поше-ел! — закричал, махнув рукой.

Еще сильнее сжавшись, парашютисты, стараясь не задеть огромными рюкзаками верхний обрез двери, выпали из кабины. «Шурх! Шурх!» — дважды прохрипел им вслед поток воздуха, засасываясь в кабину.

— Готово-о! — ликующе заорал Тулков, с резким стуком захлопывая дверь.

Появления истребителей никто не ожидал. Шли уже над своей территорией. Они атаковали сзади, с хвоста. Кажется, пара, а может, и больше. Когда по бортам протянулись прерывистые огненные бичи, каждый понял — прозевали и теперь, вероятно, придется расплачиваться жизнью.

Старший лейтенант Хаммихин первым пришел в себя.

— Стрелок! Что спишь? — с силой толкая штурвал, протяжно закричал он. — Огонь по истребителям! Огонь!

— Стреляю, командир! Стреляю! — кричал сержант, прильнув в турели к пулемету.

Я находился в общей кабине недалеко от стрелка. Услышав его крик, бросился в пилотскую. Самолет резко встряхнуло. Потом, будто град по крыше, что-то гулко пробарабанило по фюзеляжу и вдруг оглушительно треснуло, свалив меня с ног…

Очнулся от холода, точнее, от пронизывающего до костей ветра, который ледяной струей бил в лицо. Секунду, другую не мог понять, где я и что со мной. Кругом сплошная темень, а уши наполнены каким-то нудным гуденьем. А когда понял, точно подброшенный, вскочил на ноги и снова бросился к летчикам.

— Командир-р! — что есть мочи закричал, ворвавшись в пилотскую. — Что-о?!. — и осекся на полуслове.

Кабина была пуста, а верхний аварийный люк открыт…

Куда же все подевались?.. Выпрыгнули?.. Но почему?.. Самолет летит. Левый мотор работает, а правый?.. Выключен?! Что это?.. Лес?.. Земля?! Сейчас врежется!..

Схватился за штурвал и рывком потянул на себя. Как лошадь вожжам, самолет оказался послушен штурвалу.

Лес исчез, появилось небо, расцвеченное звездами. Я забрался в кресло командира.

В первую очередь — набрать высоту. В ней спасение. Сектором газа, рычагами установил режим набора.

Затем точно выдерживать курс. Кажется, 85 градусов. Только с ним выйдешь на свой аэродром, если не изменится ветер.

«Дал левую ногу», добавил газ, повернул штурвал, пытаясь удержать самолет, и привычно взглянул на компас. И не увидел… его.

От удивления даже опешил. Потом принялся искать. Не выдержав, протянул руку и пытался нащупать прибор у лобовых стекол. Но, к досаде, нашел только опорные резиновые амортизаторы, на которых висел «КИ». Пулей или осколком снаряда оборвало, — догадался.

Но как же определить курс на аэродром?.. Ведь наверняка самолет летел с разворотом на одном моторе, и куда сейчас летит — неизвестно. Может, на север?.. А может, и на юг?.. А может, обратно, к линии фронта?..

От этой мысли колючие мурашки побежали по спине.

Была бы карта, — попытался бы вести ориентировку. Но ее под рукой не было. А идти разыскивать в другой кабине в темноте не имело смысла. Упругая струя воздуха, продувавшая фюзеляж, могла закинуть карту куда угодно. А может, и выкинула за борт… Но главное я боялся оставить самолет неуправляемым. Я и так не переставал удивляться, почему самолет, когда исчез экипаж, не свалился в штопор, а летел, планируя, к земле.

Что ж! Попробую сориентироваться по памяти. Я же помню отлично маршрут, да и от последней отметки места, вероятно, недалеко ушел. Самолет-то крутился…

Приник к стеклу, напряг зрение, пытаясь сквозь толщу тьмы рассмотреть и опознать земные ориентиры. Внизу — ни огонька.

Глядел до рези. Откинувшись на спинку кресла, закрыл глаза, давая им отдохнуть. Посидел так с минуту, снова припал к окну…

Где же озеро? Утичье озеро? — мучился. Здесь же оно! И должно быть видно… Восточнее его в 10 километрах характерный петлеобразный изгиб реки Лесной. Маршрут домой как раз проходит через эти ориентиры.

Найду озеро — по створу ориентиров определю направление полета, подберу курс на аэродром…

Но ни озера, ни изгиба реки, ни других ориентиров не видел. Внизу лишь едва различались какие-то пятна… Жаль, луны нет. А то бы озеро куском зеркала блестело. Правда, вдали слева за горизонтом дрожало розово-красное марево. Там что-то горело. Но что?.. Да и сколько туда лететь? Ведь ночью с высоты крупные пожары видны за десятки и даже сотни километров. А может, это линия фронта?..

Еще долго крутил по сторонам головой, пока, наконец, не выбился из сил. Что делать? — с тревогой думал. Неужели бросить самолет и прыгать? Да, пожалуй, выход один — прыгать… Стыдись! Заладил — прыгать! Ты же не новичок. На фронте около года… Но куда лететь? Скоро и горючка кончится. Постой! А звезды?!.

Вскинул глаза в надежде отыскать знакомые созвездия. Но и здесь ждала неудача. Звезды исчезли. Небо затянули плотные тучи. И только над самым горизонтом, будто издеваясь, мигала желтая яркая звезда. Чуть не заплакал от обиды, когда и она, померцав немного, исчезла в облаках…

Стоп! Хватит нюни распускать. Чем сложнее обстановка, тем спокойнее штурман. Буду лететь, пока не наступит рассвет, если горючего хватит. Кстати, сколько его осталось?..

Склонился к бензочасам и начал их переключать по бакам. Два были пустыми. В третьем, на котором работал мотор, оставалось литров 150. В четвертом — 400. Прикинул — часа на два хватит. Но до рассвета?..

Поглядел на часы — половина второго. А рассвет наступит в 4.20…

Стало невыносимо холодно. Выбрав триммер руля поворота, начал откидываться назад. Над головой зиял пустотой серый зев люка. Так вот куда выпрыгнул экипаж!.. Но почему не в дверь?.. А может, крышку люка взрывом сорвало?..

Немного согревшись, снова уселся недвижно. Почему же меня ребята забыли?.. Посчитали мертвым?.. Где они сейчас?.. Может, «мессеры» расстреляли их в воздухе?.. Но почему не сбили самолет?.. Или потеряли в темноте?..

Надрывно, словно со стоном, гудел мотор. Я то и дело поглядывал на него. Хоть бы не отказал… Что это?.. Откуда-то сбоку слышится стон. Я усмехнулся. «Всякая блажь лезет в голову. Здорово же меня контузило». Стало не по себе. Оглянулся. Больно ударил себя по щеке. Стон пропал. «То-то! Так-то лучше будет!..» Но через некоторое время опять послышался стон. Совсем рядом. «Проклятая контузия… А если петь?..» И я громко запел: «Пусть ярость благородная вскипает, как волна-а! Идет война народная, священная война-а…».

И тут, похолодев, почувствовал, как что-то опустилось на плечо и сильно сжало его. От неожиданности вздрогнул, схватился за пистолет. С гримасой страха повернулся назад.

— Кто? Кто тут?..

Человек. Лица не разглядишь. Замотано чем-то белым.

— Да я… Иван…

— Ванька! Ты?! Ну и напугал! — без сил сполз в кресло.

— Где все? Где командир? — прерывисто дыша, будто запыхавшись от быстрой ходьбы, спросил стрелок.

— Не знаю, Ваня, выпрыгнули, видимо…

— Как выпрыгнули? А мы?..

— Что мы? Летим.

— А ты почему не выпрыгнул?

Я рассказал, что случилось и как очутился за штурвалом.

— Аэродром скоро?

— Не знаю, Ваня. Компас разбит, карты нет, ориентироваться не по чему.

— А если заблудимся? — встревожился Иван.

— Все может быть. Ты проверь-ка рации и задний компас, — с надеждой сказал. «И как это я раньше не подумал об этом? Это же наше спасение!..»

Узкий луч света разрезал темноту, пошарил кругом. Уперся в рации, заскользил по ним.

— Нет, ничего не сделать. Все разбито, как и моя голова, — вздохнул в темноте стрелок… Последняя надежда рухнула.

— Тебя перевязать?

— Сам перевязался, когда очухался. Что будем делать-то? — спросил Иван, усевшись в кресло второго пилота.

— Как что? Лететь, пока не выйдем на какой-нибудь аэродром или площадку.

— А кто будет сажать? Ты?..

— Мы!..

— Но это же риск! Верная смерть!..

— А что не риск? Вся жизнь — риск! Особенно на войне.

— Но ты же никогда не садил самолет, да еще ночью?..

— Как это — не садил? Вадов давал иногда. А полгода назад мы с Вадовым на одном двигателе пришли из-за линии фронта, взлетев с озера. Помнишь, никто не верил!..

— Так то с Вадовым. Его с нами нет.

— А мы чем хуже?

Внезапно ровный гул двигателя прервался. Мотор чихнул… раз, другой. Послышалось шипенье вперемежку со свистом. Самолет, словно ударившись о невидимую стену, провалился вниз.

«Баки!? — обожгла догадка. — Забыл переключить!..»

— Держи штурвал! — крикнул Ивану, а сам вцепился в кран переключения бензобаков и быстро перевел его на другой бак… Мотор шипел, самолет продолжал падать. «На пустой переключил!» Повернул кран еще на одно деление… Мотор продолжал шипеть, уши больно давила тишина. «Опять пустой! Который же полный?! Перепутал направление!..» Быстро начал переводить кран в обратную сторону. А самолет падал… Перевел в четвертое положение. «Если и сейчас не заработает, тогда — прыгать!..»

Двигатель чихнул, будто проснулся, хлопнул, а потом, оглушительно взревев, загудел мощно и ровно…

Схватившись за штурвал, я с удовольствием потянул его на себя.

— Фу-у! Кажется, пронесло!?. Двести метров потеряли…

— Вот видишь, чуть не разбились, а ты надумал посадку на одном моторе.

— Опять ты за свое, — поморщился я.

— Разумнее предлагаю. Выйдем на пункт или аэродром, самолет побоку, а сами вниз на парашютах…

Я покачал головой.

— И это говорит друг. Неужели не понимаешь, мы обязаны спасти самолет. Если посадим, то через два-три дня на нем же полетим бить гадов.

— Главное сейчас — сохранить жизнь, — упрямился Иван.

— Ладно! Выйдем на аэродром — прыгай! Один посажу… Хотя прыгай хоть сейчас. Не держу.

Иван молчал.

— Не думал я, что среди нас бывают трусы.

— Ну, ты! Насчет труса поосторожней! А то могу и ударить.

Я расхохотался — задел Ивана за живое. Теперь его хоть впятером выбрасывай и то не выбросишь рыжего черта… А насчет драки — он мастак. Однажды в командировке в Казани, защищая незнакомую девушку, четырех подвыпивших хулиганов раскидал. Неслучайно, тренер по самбо в полку. Перворазрядник, как и радист Коля, только тот по боксу…

По-прежнему за бортом густая темень. И внизу, и вверху. Даже костров не видно…

Было около трех ночи, когда впереди показались светлые точки.

Мы насторожились. Огоньки вытянуты в линию как раз поперек курса.

Улица села, аэродром или просто костры?.. Внезапно черноту ночи снизу вверх разрубил надвое голубоватый луч света. Уперся в «днище» облаков, секунду покачался, погас.

— Аэродром! — в голос воскликнули.

— Вот повезло так повезло! — ликовал я.

— А повезло ли? — мрачно заметил Иван. — Рано радоваться-то…

— Сам знаю, но хоть конец нашей неопределенности.

— А если аэродром фашистский? Что будем делать?.. Я поглядел на бензочасы. Посчитал.

— Бензину осталось минут на двадцать лету. Попытаемся разведать аэродром. Пройдем на малой высоте.

Убрал газ, повел самолет к земле. Иван достал ракетницу, приоткрыл форточку…

Стрелки высотомера уверенно сматывали высоту, но земля по-прежнему плохо просматривалась. Огни росли, приближаясь…

Я не выдержал, охрипшим от волнения голосом сказал:

— Боюсь, как бы не приняли за чужих, да не вмазали пару снарядов в брюхо. Просигналь «я свой» на всякий случай. Дай три зеленых!..

Я забыл, что с двух часов ночи действовал другой сигнал «я свой» — две зеленые ракеты.

Иван высунул ствол ракетницы в форточку. Хлопнул выстрел. Ракета по дуге метнулась в сторону. Потом вспыхнула вдали и, зависнув, холодным светом залила местность. Вслед понеслась вторая, через секунду — третья.

Уткнувшись в окно, я увидел под собой темную посадочную полосу, четко выделявшуюся на светлой траве… Рулежные дорожки. Справа на опушке березняка — какой-то сарай. Рядом с ним — огромный зарод сена. И ни одного самолета… «Умеют маскироваться — мастера. Ясно одно — аэродром не родной, даже не запасной. Местность незнакомая…». Снова сомкнулась над землей темнота. В ответ ни одного сигнала.

— Сделаем круг! Стреляй белыми!..

Иван стал пускать ракеты одну за другой. Огненными каплями они плавно текли вниз, выхватывая из темноты участки аэродрома. Поля с копнами сена, опушка леса, мелкий кустарник.

— Что будем делать? — повернулся Иван ко мне. — Осталось всего три ракеты.

Я поглядел на бензочасы. Стрелка колебалась на нуле.

— Садиться будем. Бензин кончается.

— Сади на фюзеляж, шасси не выпускай. Все же безопасней.

— А если аэродром немецкий и придется взлетать? — я испытующе смотрел на Ивана. — Без шасси нам крышка!

— Примем бой.

Плавно отжав штурвал, я направил нос самолета на огни. Вон тот сдвоенный, вероятно, означает «Т». Выравнивать у него. Главное — вовремя убрать газ, выдержать направление.

Вспотел от напряжения. Известно, садить машину куда сложнее, чем пилотировать по горизонту.

Иван, глядя на приборы, монотонно твердил:

— Высота 100! Скорость 180! Высота 80! Скорость 180! Высота 70! Скорость 170! Высота 50! Скорость 150!.. Увеличить скорость! Увеличить скорость! — истошно закричал Иван.

Я двинул сектор газа вперед. Затихший было мотор гулко и басовито взревел…

— Ракеты!

Один за другим уносятся в мрак тугие яркие комочки. Полоса точно по курсу. Отчетливо видна высокая покачивающаяся трава. Седая, точно заиндевевшая. До нее рукой подать. Метров двадцать-десять, не больше…

— Убирай газ! — командую, а сам плавно выбираю штурвал. Нос самолета приподнимается, сдвоенные фонари проносятся сбоку… Все! Сейчас машина заскользит по траве или камнем провалится вниз.

Мы откинулись на спинки кресел, вытянув и напружинив ноги, словно это могло спасти от удара…

Мгновенья мучительного ожидания, в которые люди седеют. Что-то громко застучало по фюзеляжу, будто снаружи ударили молотки. «Винт режет грунт!..» Хрустящий скрежет. Металлический звон. Нарастающее гуденье, переходящее в гул. Толчки. Вдруг самолет, словно волчок, разворачивается влево… Удар!.. И все стихает. Тишина давит уши.

Открыл глаза. «Зажигание! Аккумуляторы!» Вытянув руку, ударил по выключателю…

— Уфф! Кажется, сели! — сказал Иван. — Бегу к пулемету!..

Скрылся в общей кабине. Откуда-то из темноты, издали донеслись голоса. Урчание грузовика. Замелькали огоньки… Я вылез из кресла, пошел к двери.

Стоявший в турели Иван, услышав громыхание шагов, спросил:

— Ты куда?

— На разведку. Если выстрелю — стреляй!

У двери запнулся за что-то мягкое. Чуть не упал. Склонился. Поперек прохода — человек. Кто это?.. Опустился на колени, прижался ухом к груди. Сердце не билось. Хотел позвать, но раздумал.

Открыл дверь фюзеляжа, спрыгнул на землю. Теплая ночь встретила ароматом перестоявшихся трав, убаюкивающим криком перепела: «Спать пора! Спать пора!..» Сминая росистую траву, обогнул хвост самолета. Немного пройдя, остановился. Вытащил пистолет из кобуры.

К самолету с притушенными фарами приближалась машина. Когда она подъехала ближе, точно в ознобе, хрипло крикнул:

— Стой! Кто едет? Стреляю!..

— Свои! Свои! — раздались голоса. Вдруг почувствовал неимоверную усталость. Стоять не было сил. Сунув пистолет в карман, упал в траву…

Командир полка Герой Советского Союза Вадов — полковник Панкратов принял дивизию — никак не ожидал, что этот день принесет ему столько радости. Ну хоть бы кто предупредил!..

Поздно вечером сидел в кабинете один, когда в дверь постучали.

— Да! Да! Войдите, — машинально ответил, не отрывая взгляда от полетной карты, по которой изучал маршрут завтрашнего боевого вылета.

И только когда вошедший начал докладывать:

— Товарищ подполковник! — Вадов, услышав знакомый голос, вскинулся, да так и застыл на месте с широко открытыми глазами.

— Володя-я! Жив?!.

Он схватил меня в охапку.

— Ох, и напугал ты меня! Я ведь понял, что ты дважды погиб!..

— Как дважды?

— Из разговора по радио с твоим командиром…

Я освободился из объятий.

— А где сейчас мой командир?

— Не знаю, пока сообщений не поступило. Думаю, выпрыгнули они, когда вас подожгли…

Вадов усадил меня к столу, сам сел напротив. Вот что, оказывается, произошло в ту ночь. (Судя по радиоразговору.)

— Волга! Я — 13-й! Атакован истребителями! Веду бой!..

Трескотню пулемета заглушает взрыв…

— Тринадцатый! Я — Волга! Немедленно снижайтесь! Уходите к земле! Если есть облачность — скрывайтесь в ней!..

— Загорелся правый мотор!..

— Выключите мотор! Перекройте пожарный кран! Сбивайте пламя скольжением!

— Есть скольжением!

— Тринадцатый! Я — «Волга»! Если не удастся сбить пламя, выбрасывайтесь на парашютах!

— «Волга»! Я — 13-й! Понял, выбрасываться на парашютах! Пытаюсь затушить пожар! Истребители продолжают атаковать!..

Молчание, нарушаемое щелчками…

— Всем приготовиться к прыжку! Тулков! Иди в общую! Узнай, где штурман и стрелок!?..

Молчание… Щелчки…

— …покинуть самолет! покинуть самолет!..

На другой день утром в полк вернулся Родионов. Явившись к Вадову, он, как всегда, лихо щелкнул каблуками и молодцевато доложил:

— Товарищ подполковник! Лейтенант Родионов прибыл с места катастрофы для дальнейшего прохождения службы!..

— Расскажите, что с вами было?

— «Мессеры» делали все, что хотели. Стрелка со штурманом убило с первой атаки. Мотор горел. Тогда я бросаю самолет вниз, чуть не в пике, и пытаюсь сбить пламя на эволюциях. Ну, гоняли мы, гоняли машину туда-сюда — никакого эффекта! А пламя уже к бакам подбирается. Вот-вот взорвемся. Ну тогда командир приказал «прыгать!» Я ответил: «Спасайтесь вы, а я потом!» Но он закричал: кто здесь командир?! Я приказываю!.. Пришлось подчиниться…

Сашка развел руками, пожал плечами.

— Откуда выпрыгнули?

— Из верхнего аварийного люка. Так было удобней. Самолет круто планировал, хвост почти вверху, до дверей не добраться, а этот люк рядом, перед носом.

— А как не попали под винт?

— Очень просто. Вылез наружу, ухватился за стойку антенны. Поток воздуха в спину бьет, к обшивке прижимает. Держась за антенну, прополз немного к хвосту и прыгнул вниз.

— Где остальные члены экипажа?

— Не знаю. Темно было, да и если выпрыгнули, то разнесло нас.

— А с самолетом что?

— Сам видел, как врезался за лесом. Взрыв даже слышал.

Вадов едва подавил улыбку.

— Вы что улыбаетесь, товарищ подполковник? Думаете, вру? Можете не сомневаться. Раз я сказал, значит так и есть.

— Да-а, весь полк знает о вашей объективности и любви к правде…

Еще через два дня вернулся радист Коля. И, наконец, через неделю — сам Хаммихин. Оборванный, изможденный, с исцарапанным лицом, с завязанными грязной повязкой глазами.

Он хромал на правую ногу. Широкое лицо заросло черно-бурой щетиной…

— Радист выпрыгнул вторым. В этот момент раздался взрыв. Больно ударило по глазам. Вроде осколками стекол. На миг потерял сознание. Очнулся — ничего не вижу. Крикнул дважды — все покинуть самолет, и сам полез в люк…

После ухода Хаммихина Вадов, встав из-за стола, сказал:

— Картина ясная. После прыжка командира самолет, видно, увеличил угол планирования. Встречный поток усилился и все же сорвал пламя с мотора. А тут появился ты. Говори спасибо, что научил тебя пилотировать.

— Что теперь с ним будет? Судить станете? Расстреляете?..

— Ну уж сразу и расстреляете. Пусть сначала вылечится, потом решим.

Вадов задумался, побарабанил пальцами по столу, поглядел на меня.

— Видишь ли, Володя. Люди-то разные бывают, в соответствии с заложенными природой качествами, которые и определяют их судьбу. Есть люди-факелы типа Данко. Герои, подвижники, преданные высокой идее, живущие для других, прокладывающие и освещающие дорогу человечеству. Джордано Бруно, декабристы — в общем, штурманы человечества. И есть обычные люди. Так что и живем, и трудимся, и воюем мы все по-разному.

Я не стал рассказывать Вадову о своей стычке с Хаммихиным в полете. Уж очень похоже на сведение счетов. Да и, может, просто сорвался человек…

 

15

Каких только «чудес» не бывает на фронте, да ещё в авиации! Очередным таким «чудом» в дивизии Панкратова стал подвиг штурмана лейтенанта Дмитриева, пришедшего на одном двигателе с тяжело раненным командиром. Несколько кругов сделал Дмитриев над аэродромом, не решаясь садиться. И наконец, когда горючего осталось в обрез, на глазах у выбежавших из землянок и укрытий лётчиков, приземлился поперёк посадочной на брюхо…

С тех пор многие штурманы с жаром стали учиться пилотированию. Особенно усердствовала в этом молодежь, и конечно Владимир Ушаков. Как же! Это он по поручению комсомольцев ходил за разрешением к самому командиру полка. Да и какому парню не хочется управлять самолётом?! Чувствовать, как он послушно выполняет твою волю, подчиняется малейшему движению рук и ног.

Да и каждому хотелось жить! Ведь если тяжело ранит или убьёт пилотов, то штурман должен гибнуть или прыгать…

С тяжелым настроением возвращались домой. Тягостная тишина, царившая в самолёте, нарушалась однообразным тоскливо-нудным пением моторов, да редкими командами Ушакова. Никому не хотелось разговаривать. Да и о чём?.. Каждому думалось, что именно он виновен в случившемся.

Беда приключилась, когда её меньше всего ждали. На обратном пути от цели. С земли выстрелили всего один раз, да и то, видно, наугад. Снаряд разорвался далеко от самолёта. Разрыва никто и не слышал, но маленький осколок сделал своё дело. Вначале даже и не заметили. Шли ночью, в кабинах было темно. А потом, когда обнаружили, переполошились.

Укладывая командира на полу навигаторской кабины, Владимир горестно думал: «Хоть бы успеть долететь! Может, жив будет?»

Командир хрипел, истекая кровью. Поддерживая его голову, Ушаков спешно бинтовал. Медленно открыв глаза, слабым голосом командир спросил:

— Кто тут?

— Ушаков, — ответил Владимир.

— Володя… знаю… приведешь… командуй… Моим напиши… в Рязань… трое… маленькие… Помоги-и-и. — И дёрнулся всем телом.

Владимир долго сидел в оцепенении, прижав к груди голову умершего.

(Но не Хаммихина — тот опять был в госпитале).

— Володька! Иди-ка сюда! — послышался голос Родионова. — Вроде аэродром чей-то?

— Где? — спросил Владимир, влезая в кабину лётчиков. Приник к стеклу, вглядываясь за борт. — Ничего не вижу…

— Да вон, левее, гляди! Парные огни — красные и зеленые.

Владимир смотрел неотрывно. Наконец его глаза привыкли к темноте и он увидел цепочку разноцветных огней. Оторвавшись от стекла, вопросительно поглядел на Александра.

— Аэродром. Что будем делать?

Сидевший неподалеку Коля Петренко, услышав его слова, сорвался с места.

— Где? Дайте погляжу!

— Как думаешь, чей? — встревожился Родионов.

— Фашистский, чей же больше?

— А если наш? Линию фронта перелетели?..

— Полчаса еще до неё.

— А ты не того? Не заблудился? — сказал Сашка и громко рассмеялся, словно ему на самом деле стало смешно.

— Тебе давно пора знать, что я ни разу не блудил, сколько летаю. А вот ты в самом деле «не того», раз не знаешь, что не прошли еще линию фронта. Почему не ведешь ориентировку?

— Не лезь в бутылку. Я же пошутил, — с глухим раздражением оправдывался Сашка.

— Ребята! Самолеты взлетают! — не поворачиваясь, крикнул Николай.

Ушаков с Родионовым уткнулись в стекла. В темени хорошо было видно, как по полю гуськом двигались треугольнички огоньков: белых, красных, зеленых. «С включенными аэронавигационными огнями взлетают, — подумал Ушаков. — Считают себя в глубоком тылу, в безопасности, гады…»

Решение пришло мгновенно.

— Влево 30! — скомандовал он Александру, продолжая наблюдать за аэродромом. — Рассчитаемся за командира!..

— Ты что?! С ума сошел! — Родионов от волнения даже привстал с сиденья. — Умереть торопишься?

— Ударим внезапно — успех обеспечен. Крути штурвал, говорю!

— А что?! — повернулся к ним Коля. — Сколько «хейнкелей» наломать можно!

Сашка зло оборвал его:

— Марш на место, товарищ сержант! И впредь не вмешивайся в разговор офицеров!

Коля, недовольно хмыкнув и что-то пробурчав, полез из пилотской.

Гнев Сашки объясняется просто. Он не забыл, как Коля разоблачил и опозорил его, когда летели от партизан, когда он пытался спастись в одиночку. Да и было обидно, что не он первый предложил само собой напрашивающееся решение. Да и, честно говоря, не хотелось рисковать. Тем более, когда командует этот проныра Ушаков, хотя в случае гибели командира экипажа им автоматически становится второй пилот.

— Чем ударишь-то? Может, х-хряпнешь кулаком!? Бомб-то нет! Или хочешь повторить Гастелло?

— Из пулеметов расстреляем! — невозмутимо ответил Владимир, садясь в кресло командира. — Бомбардировщик-то у нас какой? Сплошной огонь!

— А если истребители нападут?! Чем отбиваться будем? Чем?

Не отвечая, Владимир «дал» левую ногу и повернул штурвал в ту же сторону.

— Ты что делаешь?! — вскакивая с сиденья, заорал Родионов. — Самоуправничаешь?! Я как командир запрещаю! Я отвечаю за сохранность самолёта и безопасность экипажа!

Владимир, пилотируя самолёт, казалось, не слышал выкриков Сашки. Включив СПУ — самолётное переговорное устройство, — он громко, раздельно произнёс:

— Экипаж! Как старший по званию, кораблем командую я — старший лейтенант Ушаков! Требую выполнять все мои указания! Стрелок? Ваня? Ты слышишь меня? Приготовься открыть огонь по моей команде! Все время держи со мной связь! Будь на подслушивании! Следи за воздухом! Понял? Молодец!..

Сашка всё еще, полустоя, не унимался:

— Мы своё задание выполнили! Нам это ни к чему! Славы захотелось?! Я как командир не разрешаю идти на смерть! Не выполнишь моё приказание — пойдёшь под трибунал!

В глубине души Родионов понимал, что не прав. Но, как всякий человек с самомнением, спорил не ради истины, а чтобы любой ценой доказать свою правоту. Он всегда придерживался принципа — в споре все средства хороши, лишь бы вышло по-моему.

Владимир говорил чётко, словно вдалбливал тупому ученику:

— Наше задание — бить фашистов всегда и везде! — и уже специально для Сашки, повернувшись и наклонившись к нему, с придыханием, чуть не шёпотом: — Запомни! В армии командует не тот, кто наглее! А тот, кто по должности или званию старше! А теперь садись за штурвал и ни звука!

Он толкнул Сашку в кресло.

— А пикнешь, пойдёшь под трибунал за невыполнение приказа!

— Правильно, командир! — подал голос Коля Петренко. — Нечего с ним церемониться! Самозванец! А ещё командует!

Владимир поморщился.

— Всем соблюдать полнейшую тишину и внимание! Радист! В переднюю кабину, к пулемёту! При появлении самолётов — докладывать мне!

Плавно отжав штурвал, Владимир повёл самолёт со снижением. Убрав газ и приглушив рокот двигателей, он рассчитывал войти в круг над аэродромом незамеченным. С высоты отлично было видно, как начал разбег первый самолет. Ночь была безлунной, по-осеннему тёмной, и каждый огонёк внизу светился маленьким солнцем. Владимир вскинул голову, осмотрел небо. И кроме звезд — бесчисленных переливающихся огоньков — ничего не увидел.

Вот второй разноцветный «треугольник» пошёл на взлёт. Жаль, что нет бомб. Хоть бы парочку «соток»! Накрыть бы с воздуха! Удивительно, ни одного выстрела с земли. Увлеклись взлётом? А может, принимают за своего? Что же это за аэродром? Неизвестный нашей разведке и лётному составу. Видно, важный, крупный, днём тщательно замаскированный. И самолетами набит до отказа, как улей пчелами.

Владимир достал планшет с картой, сориентировался. Карандашом поставил крестик на карте. Прилетим — доложу командованию. Надо «закрыть» его раз и навсегда.

— Командир! — раздался в наушниках голос Петренко. — Впереди, чуть ниже, два самолёта противника!

— Вижу! Это взлетевшие! Продолжай наблюдение! Без команды не стрелять!

Самолёты один за другим, соблюдая дистанцию, шли тем же курсом, что и советский бомбардировщик. А что, если?.. Ну, да! Отжав штурвал, он увеличил угол планирования. Двинув секторы газа, ещё прибавил скорость. Скорее! Скорее! Не дать взлететь остальным! Задний «юнкерс» или «хейнкель» уже рядом. Чёрной тушей висит внизу, закрывая землю. Дрожащее желто-голубое пламя овальными языками пульсирует у выхлопных труб. Похоже, кто-то огромный и сильный подтягивает врага, точно на канате, под машину Владимира.

Близится второй вражеский самолёт. Владимир, не выдерживая, уже ловит его в прицел. Руки невольно ложатся на электроспуск пулеметов. Стоит только нажать. Но рано!.. Как всё же невыносимо длинны секунды.

— Вижу сзади метрах в ста самолёт противника! — наконец-то докладывает Несмеянов. — Разрешите…

— Огонь! — Владимир, нагнувшись над штурвалом, с силой давит на электроспуск. — Огонь!

Огненные шарики вырываются из носа и башни бомбардировщика. Хлестко упираются в темные громады вражеских кораблей. Светящиеся пунктирные линии соединяют бомбардировщик с самолётами врага.

— Это вам за командира! — приговаривает Владимир. — Получите расчет!..

Почти одновременно, сперва передний, потом задний, вспыхивают факелами вражеские самолёты. Ночь куда-то исчезает, густой мрак рассеивается, а огненные трассы продолжают хлестать уже горящие самолёты. Внезапно вместо пламени возникает рыже-бело-голубое облако, увеличивающееся в диаметре с каждым мгновением. Ослепительные вспышки следуют одна за другой. Взрывы сотрясают воздух. Становится светло, как днём. Горящие обломки разлетаются вокруг, падают вниз яркими метеорами.

— Штурмуем аэродром! — торжествующе кричит Владимир и снова с разворотом бросает бомбардировщик книзу.

Из разных мест бьют лучи прожекторов. Раскаленными иглами пронизывают и режут пространство. Шарят по небу. Сталкиваются, пересекаются, вновь расходятся… Желтые шары — стреляют скорострельные пушки «Эрликон» — летят вверх один за другим. Цветные трассы прошивают небо. Огнистыми полукружьями висят над аэродромом. Цепочка шаров мчится к самолёту. Вот-вот врежется в него, но в последний миг проносится мимо.

Липкий пот стекает по спине Владимира. Взмахом руки он расстегивает молнию комбинезона.

По аэродромному полю движется самолёт. Третий идёт на взлёт.

Владимир ловит его в перекрестие, с яростью жмет электроспуск пулеметов.

— Это вам за отца! За отца! За отца!..

Когда бомбардировщик Ушакова пересек линию фронта, Родионов, наклонившись к Владимиру и тронув его за плечо, виновато сказал:

— Прости, я был не прав. Прошу, не рассказывай никому о нашем споре.

Владимир в ответ только махнул рукой.

Под утро наша авиация нанесла удар по обнаруженному аэродрому.

 

16

ПАВЕЛ ЗАСЫПКИН

Никогда не забуду, как мы, «салаги» — молодые пилоты и штурманы, только что с училищной скамьи прибыли на фронт.

После беседы с командованием части группками разошлись по эскадрильям.

Владимиру Ушакову, как штурману эскадрильи, пришлось в этот день много потрудиться в штабе, обстоятельно знакомясь с нами. Велико же было его удивление, когда я, выйдя из кучки «младшаков», улыбаясь, радостно доложил:

— Товарищ капитан! Младший лейтенант Засыпкин в ваше распоряжение прибыл!..

— Павел?! Какими судьбами? — Владимир, подойдя ко мне, на глазах удивлённых лейтенантиков обнял. — Как ты вырос?! Ты же меньше меня был? А сейчас на полголовы выше!

Вечером, уединившись в комнатке Владимира, где он жил со своим командиром капитаном Васильевым, мы проговорили допоздна. Я рассказывал о своём житье-бытье в училище, Владимир о жизни на фронте. Вспомнили родной Синарск, где так давно не были. Своё детство, довоенную жизнь, знакомых парней, школу, учителей. Вспомнили завод, где работали вместе, мастера Соболева, обучавшего слесарить. Много говорили о родных, которых очень и очень хотелось увидеть.

— Эх, Вовка! Друг ты, Вовка! — сияя, говорил я. — Хоть ты и начальник, и герой, а всё же прямо тебе скажу — нехорошо ты тогда поступил! Тайком от меня ушел в армию… До сих пор не пойму, как тебе это удалось? Шестнадцати-то лет ведь не берут?

— Пришлось год добавить. Старые метрики утерять, новые получить, — улыбнулся Владимир.

— Но мне-то мог подсказать, тогда бы вместе поступили в училище, и я бы не был сейчас салажонком. И может, тоже носил бы на груди Ленина и пару Боевых Знамен…

Владимир снисходительно улыбнулся и, наверняка, подумал: «Эх, Пашка! Пашка! Какой ты все еще ребенок! Поглядел бы на мою голову. Сколько в ней седины…»

Но, видимо, решил не огорчать друга, поэтому сказал:

— Не переживай. На твой век войны хватит. Хотя лучше бы ее вовек не было… А на фронт мне надо было позарез. Сам знаешь, отец-то пропал без вести… мечтал разыскать… А молчал потому, что не был уверен — примут ли в училище.

— Ну и как, разыскал?

— Где там. Вон какой фронтище. Да и по ту сторону пол-Союза, да вся Европа. Может, и зря разыскиваю. Вон что творилось под Спас-Деменском и Вязьмой осенью сорок первого. Десятки тысяч трупов, если не сотни. Сотни тысяч пленных…

В последнее время перед очередным наступлением приходится много летать над Смоленщиной. Прокладывая очередной маршрут в леса Белоруссии и Польши, мысленно побывал в каждом лесочке, представляя, что в одном из них находится отец. А днем, да в ясную погоду пристально вглядываюсь в проплывающие под самолетом леса, перелески и овраги. Может, именно здесь находятся партизаны и среди них отец, — не выходит из головы. Может, вот сейчас стоит он под тем деревом, глядит на самолет и не догадывается, что над ним летит сын.

— Не-ет, все же не как друг ты поступил, — заладил я, раскрасневшись. — В школе учились вместе, на завод пошли вместе, там вкалывали дай бог каждому, вместе, а в армию — порознь?!

— Ну и что? Зато сейчас на фронте снова вместе… Но ты слушай, раз спросил… Так вот, два или три раза экипажи привозили интересные известия. Есть Ушаков среди партизан, но не Петр Иванович, а Сергей Митрофанович. И родом он не с Среднегорья, а из Новгородской области.

А однажды даже наткнулись на самого Петра Ивановича Ушакова!.. Но только лишь тройного тезку и коренного жителя Брянщины… И вот когда я полностью разуверился, случилось необычное. Все началось с утра.

Подполковник Вадов, вызвав меня в кабинет, в присутствии замов торжественно сказал:

— Вот что, Ушаков, у нас формируется четвертая эскадрилья. Мы вот тут посоветовались и решили поручить капитану Васильеву и тебе возглавить ее…

А под вечер я отдыхал перед ночным полетом, когда в комнатку с шумом ворвался Васильев. Рывком содрал одеяло с меня и взревел:

— Соня, вставай!.. Я тебе такое привез — спать забудешь!..

Приподняв голову, я испуганно смотрел на него.

— Ишь разлегся! Разве не знал, что я должен прилететь?.. Вставай! — не отставал Васильев, теребя за плечо. — Сейчас будешь плясать, прочитав вот это письмо!

Расстегнув планшет, он вытащил из-под полетной карты бумажный треугольник.

— От отца?! — сдуло меня с кровати.

— Читай! Читай! Узнаешь! — улыбался Васильев.

Босой, в одних трусах и майке, не чувствуя холода цементного пола, дрожащими руками раскрыл пахнущий самосадом коричневый листок.

«Дорогой Володя!

Пишет тебе твой дядя Всеволод, пропавший без вести в августе 41-го под Гомелем. Тогда всего одно письмо написал я домой. Не знаю, дошло или нет?.. 7 июля я пришел утром на завод. У проходной стояли машины. Нас рассадили по трехтонкам, на часок завезли по домам и прямо повезли в Среднегорск. Там обмундировали, погрузили в вагоны и выгрузили аж под Гомелем… Провоевали мы тогда всего с неделю. А потом нас обошли и окружили. Кто остался в живых — подались в партизаны, и с тех пор партизаню… Был дважды ранен, но выздоровел и сейчас снова в строю. Командирствую. Поэтому, вероятно, встретился и разговорился с летчиком. Сообщи всем нашим обо мне. Всех целую и обнимаю. Что с братьями: Петром и Гришей? Где они? На каком фронте? Живы ли?.. Пиши. Если однофамилец — отправь письмо по адресу…»

Вот так-то, друг, искал отца — нашел дядю. Скажи кому — не поверят.

— А помнишь, как о нас в городской газете писали? — воскликнул я, вскакивая.

— Ну, помню.

— Так газета у меня и сейчас есть! — я склонился к чемодану, стоявшему у стола. — Все документы вожу с собой. Вот она!..

Выпрямился сияющий, держа над головой, точно флаг, вчетверо сложенный пожелтевший лист.

— Наш родной «Синарский рабочий»!

Владимир осторожно развернул потрепанную газету. Наверняка, вспомнил, как в тот вечер пришел с работы домой.

— Ну что задумался? — заглядывал я в глаза и обнимал за плечи. — Домой небось захотелось?.. Да если бы ты сейчас заявился в школу в этом блестящем виде, уверяю, все бы, особенно девчонки, от зависти и восхищения с ног попадали!..

— А знаешь, — сказал Владимир с гордостью. — Получил недавно письмо от братана. Интересуется авиацией. Каков чертенок?!

— Пусть поступает! — солидно отвечал я. — Не прогадает! Училище недавно наградили орденом Красного Знамени!.. И в мирное время профессия нужная… А знаешь, вслед за тобой половина наших ребят в армию ушла. Полдухового оркестра! И сейчас его нет. Распался!.. Оставшиеся на заводах вкалывают. Привет тебе передают!..

— Спасибо.

— А знаешь, Мишка Мирон тоже в училище курсантом. Встретился перед моим отъездом и говорит:

«Обскакали вы меня, ханурики. Особенно Адмирал. Если увидишь — передай: Мирон тоже скоро на фронте будет! Вовчик еще услышит обо мне, а не только я о нём!»

— Ну, ну, — улыбнулся Владимир. — Рад буду. Хорошо, что Мирон за ум взялся.

— Сейчас все мало-мальски честные люди, если не предатели-подонки, за ум взялись. Такая война идёт. Кто же будет защищать Родину?!

— Это верно, — вздохнул Владимир, — поэтому мы здесь.

…Первые недели пребывания на фронте мы изучали район полётов, оперативную, климатометеорологическую и навигационную обстановки; матчасть, на которой предстояло летать.

После сдачи зачетов выполнили несколько ознакомительных, тренировочных и проверочных полётов. И все это организовал, да и многое другое наш штурман Владимир Ушаков. Во всяком случае, по его инициативе это было проведено. Нас, зелёных, неопытных, не спешили сунуть в пекло, где бы мы сразу сгорели. А готовили к боевым вылетам обстоятельно, умно, передавая по крупицам ценнейший боевой опыт, позволявший успешно выполнить боевое задание и вернуться домой. Вот тогда и были проведены методические сборы летного состава полка, где лучшие асы-ветераны, делясь своим опытом, учили нас побеждать. Сами Вадов, Панкратов, Ушаков рассказывали о своих вылетах, своих приемах. Больше того, еще до нашего прибытия в полку уже действовали по инициативе комсомольцев секции бокса, самбо, немецкого языка, вождения автомашины, ориентировки и выживания в лесу, борьбы с преследующими овчарками. И всё это на случай, когда будешь сбит и будешь пробираться к своим. Разумеется, Владимиру это было легко организовать, ибо сам Вадов его во всём поддерживал, как родного сына.

Вот так мы и служили по приезде, пока, наконец, не настал наш черёд…

ВЛАДИМИР УШАКОВ

Задание было необычным: отыскать и осветить Степной — стратегически важный железнодорожный узел. Свыше недели наша авиация непрерывно бомбила его, но каждый раз по-настоящему разбомбить не могла. А через узел день и ночь шли эшелоны на фронт…

Перед вылетом на стоянке у самолёта экипаж осветителя напутствовал сам командир полка.

— От вас зависит весь успех операции, — негромким баском говорил полковник, вглядываясь в каждого члена экипажа. — Особенно от тебя, Володя. — Вадов коснулся рукой моего плеча. — Возможно, наши соседи бомбили ложный узел, а настоящий, замаскированный стоит целёхонек в стороне.

Взлетели, когда солнце скрылось за горизонтом. Почти до самой линии фронта набирали высоту. Расчет был прост: в целях безопасности перевалить линию фронта на максимальной высоте. Затем, убрав газ, приглушив моторы, почти планируя, неслышно выйти на Степной. Отыскать его и развесить «люстры»…

До цели оставалось минут двадцать лёту, когда я увидел берег Азовского моря. Ночь хотя и безлунная, но море резко отличалось от суши. Безбрежная серо-стальная гладь уходила вдаль в темноту… Сориентировавшись и уточнив курс, дал его пилотам. Через 15 минут — цель. Главное вовремя заметить длинный языкообразный залив, врезающийся в сушу Крымского полуострова. В семи километрах от залива — узел…

Внизу тихо. В самолёте ещё тише, хотя монотонно урчат моторы. Все молчат, охваченные нервным напряжением, которое испытывает каждый в ожидании боя. Чем ближе схватка, тем сильнее оно, а наивысшая точка всегда совпадает с последней минутой перед боем.

Упершись руками в остекление кабины, я неотрывно наблюдал за черневшей сушей и матово отливающей водной поверхностью. Изредка подносил к глазам карту. На этом, самом ответственном, участке маршрута вёл самолёт визуально по земным ориентирам. Они, к счастью, просматривались сносно — внизу не было ни облачности, ни тумана, ни дымки.

Нажав на переключатель переговорного устройства, громко сказал:

— Прошу всех вести тщательную ориентировку. О каждом замеченном огоньке, характерном ориентире докладывайте мне.

— Хорошо-о, — отозвался Васильев.

Второй пилот Родионов — полковой насмешник, поэт, певец и художник с непонятным хохотком выпалил:

— Будь спок, флагман! Если не надеешься на себя, мы поможем! У меня глаза кошачьи…

Васильев почти совсем убрал газ, урчанье двигателей сменилось мягким шипеньем. Самолёт, планируя, летел по-совиному: беззвучно и незаметно.

Пять минут до цели! Перед глазами — тёмные очертания берегов. По-прежнему всюду тишина и спокойствие. Похоже, немцы проворонили самолёт. На земле — ни одной светлой точки. Кажется, враг спит, укрытый темнотой, словно толстым одеялом. Впереди, чуть правее, блеснуло что-то, похоже на огонёк.

Я замер. Опять проблеск… Нет, вспышка, едва заметная… Движется…

— Вон он! Вон справа! Вон справа Степной! — торжественно заголосил Родионов. — Видите огоньки?..

— Да, видим. Не кричи! — не выдержал я.

Но Родионов не унимался:

— Это я! Я первый обнаружил Степной! Запомните, все! И ты, командир!..

— Запомним, — не то серьёзно, не то насмешливо пробасил Васильев.

Я поглядел на часы. Должен быть Степной… Отчетливо видны два движущихся неярких огонька. «Автомашина? Или паровоз?..» Рукой провёл по глазам. Вытер ладонью вспотевший лоб.

Темнеют квадраты каких-то строений. Населённый пункт? Степной?.. Степной, выходит, под самолётом. Рука невольно потянулась к рукоятке открытия бомболюков.

— Бросай, штурман, САБ! — кричал Родионов. — Цель под нами! Чего медлишь?

— Не мешай! Без тебя знаю.

— Кидай, говорю! Время точно совпало! — настаивал Александр. — Или тебя заело, что не ты первый обнаружил цель?..

Он, видимо, все еще не забыл, как с месяц назад тоже ночью первым обнаружил неизвестный аэродром. Но, приняв на себя командование, хотя умирающий командир передал его мне, не рискнул штурмовать вражеские самолёты. «Зато уж сейчас не упущу своего. Докажу всем, каков летчик Родионов!» — бормотал он под нос, и я слышал это в наушниках.

Я продолжал тщательно изучать цель, огромная ответственность легла на меня. Понимал, что значит осветить ложную цель. Ведь целый полк мог ударить по ней, да ещё впустую, и потери при этом понести немалые. Раскрасневшийся, с мокрыми прилипшими ко лбу волосами, буквально не отрывался от остекления, напряженно всматриваясь в темень.

— Встать в круг! — срывающимся голосом приказал. — Крен 30!

— Ты что?! — возмутился Александр. — Хочешь быть сбитым?.. Командир, прикажи ему сбросить «свечи»! — обратился он за помощью.

Сейчас, когда ожидание боя достигло предела, Родионов чувствовал себя, как на электрическом стуле. Он мучительно ждал удара врага и удивлялся его медлительности. Он и не догадывался, что немцы, хотя и поздно, всё же обнаружили нас. Но решили раньше времени не обнаруживать себя. Мало ли куда ночью мог лететь одиночный самолёт? Да и какая от него угроза?..

— Прикажи, командир! Что он, на самом деле испытывает наше терпение? Скоро подойдет первый эшелон полка!..

Васильев поглядел на часы.

— Да-а, — с растягом выдохнул, стараясь не показать нервную дрожь, — должен…

Было непонятно, то ли поддерживает он Родионова, то ли нет.

Васильев колебался, не зная, что предпринять. Он тоже видел огни. Засёк — самолет вышел точно в расчетное время на них. Знал — остались считанные минуты до подхода полка. Всё это требовало отдать приказ сбросить САБы, но он не мог этого сделать, потому что верил мне как штурману больше, чем себе. Да и как не верить, если на моём счету больше сотни боевых вылетов, и мне верил, как себе, сам командир полка Герой Советского Союза Вадов!..

— Не торопи его. Пусть ищет, — с паузами ответил Васильев Родионову.

А я медлил не случайно. Именно та легкость, с которой даже Родионов обнаружил цель, и настораживала. Ведь соседние полки не раз бомбили узел, а он до сих пор действует. Выходит, не настоящий бомбили — ложный. И наверняка этот, который легко находили. Но где же действительный Степной? Должен быть где-то здесь, рядышком. Иначе с первых же налётов был бы замечен обман… Не перенесли же фашисты целый город по воздуху в другое место, как всесильные джинны в сказке!..

И я с прежней настойчивостью продолжал просматривать местность по ходу разворота бомбардировщика. И когда уже совсем разуверился в том, что отыщу цель, впереди увидел что-то похожее на лес. «Откуда же ему быть здесь? Тут же степь, степь!..» Для уверенности взглянул на карту. Так и есть. Никакого леса. И заливчик точно сбоку.

— Прямая! Курс 180! — скомандовал, решив подробнее рассмотреть странный лесок. Или это село, поросшее зеленью?.. Но вблизи не должно быть крупных сёл!..

Подозрение всё больше овладевало мной. Взглянул на часы. До подхода первого эшелона полка оставалось минуты три.

— Командир! Сбрасываю одну САБ здесь! Если не обнаружим, другие сбросим там!

— Давай! Давай! Тебе видней…

— Притихли, замаскировались, сволочи! — шептал я, открывая бомболюки. — Сейчас проснетесь! Думаете, не знаем, где вы?.. Получайте! — и с силой нажал кнопку.

Через несколько секунд под самолётом чуть сзади — ослепительный взрыв, разорвавший темноту. Бомба, плавно покачиваясь, словно горящий маятник, осветила местность вокруг на несколько километров. В ту же секунду из разных точек ударили лучи прожекторов. Закачались, обыскивая небо.

— Смотрите! Вот Степной! Сбрасываю вторую!..

Внизу в ярко-молочном свете САБ виднелось утопающее в зелени село, расположенное между невысокими холмами.

«Холмы?! А-а, маскировочными сетками укрылись…»

— Угости-ка их бомбами! — сказал Васильев, разворачивая самолёт.

— Боевой!

— Есть боевой!

В этот момент открыли огонь немецкие зенитки. Вокруг самолёта запрыгали барашки разрывов. Самолёт затрясло, точно автомобиль на ухабах. Подобно гигантским ножкам циркуля, два прожекторных луча скрестились на бомбардировщике, ослепив экипаж. Затем к ним присоединился третий луч, четвертый. Бомбардировщик оказался в ловушке.

Хотя я и не видел командира в те секунды, но представляю, как Васильев, склонившись к приборам, парировал штурвалом воздушные толчки близко разорвавшихся снарядов, удерживая машину на боевом курсе.

Родионов, не выдержав, бросил штурвал и, закрыв глаза руками, в отчаянии приговаривал:

— Куда попали! Куда попали! Говорил! Предупреждал!

Тем временем зенитный огонь нарастал. Он стал настолько плотным и частым, что дым, не успевая рассеиваться, слился около самолёта в сплошное белое облако, в котором то тут, то там сверкали ослепительные молнии. Глухо, с «чаханьем» рвались снаряды. Наверняка, Васильев впервые за всю войну видел такую интенсивность огня. Представляю: его раскрасневшееся лицо блестело, вены на руках вздулись, маленькие «жучки» — глазёшки округлились и часто-часто мигали. Он непрестанно лизал губы. Секунды боевого пути казались годами, которым нет конца. Когда он, измучившись от ожидания смерти, хотел швырнуть самолёт вниз, в наушниках раздался спасительный голос:

— Бомбы сброшены! Разворот!..

Васильев, резко отжав и повернув штурвал, одним рывком хотел выскочить из ослепляющих объятий прожекторов. Но лучи вцепились в машину и не выпускали её. Васильев стал бросать самолёт из стороны в сторону. И это не помогло. Тогда, введя машину почти в пике и меняя курс, он выскользнул из лучей и скрылся в темноте…

ПАВЕЛ ЗАСЫПКИН

Ил-4 — в нем один пилот старший лейтенант Хаммихин — идёт по маршруту.

— Штурман, сколько еще до цели?

— Пять минут, товарищ командир!

Хаммихин себе под нос: «Пора задержаться…» Поворачивает штурвал, разворачивает самолёт.

— Товарищ командир! Почему разворот? Мы же точно шли? — недоумевая, спросил я.

Хаммихин недовольно:

— Моторы греются. Масло из радиаторов бьёт. Надо сделать площадку.

— Но мы же опоздаем?! Не выполним задание!..

Хаммихин ласково:

— Не беспокойся, Паша. Все будет в порядке. Для тебя же лучше делаю! Для дела! Масло выбьет — врежемся в землю! А сейчас не шуми и вообще не болтай лишнего!

Становится в круг…

К цели с минутными интервалами подходили бомбардировщики полка. Немцы, стремясь защитить Степной, пустили в ход всю артиллерию. Подняли в воздух два полка истребителей. Включили все световые поля, насчитывающие десятки прожекторов… На огромном пространстве наступил день, исчезли звезды. Казалось, земля вспыхнула огнём, исторгавшимся из её недр.

Один за другим наши бомбардировщики выскакивали из чёрного месива ночи, попадали в губительное море света и, выполняя противозенитный маневр, устремлялись к горящей цели. Но дойти до неё было трудно. Намного труднее, чем в то время, когда шел экипаж Васильева. Кольцо огня опоясывало Степной. Бурлило разрывами небо, похожее на гигантский кратер извергающегося вулкана. И первый же самолёт, шедший вслед за Васильевым, оказался подбитым в начале боевого пути…

— Запомни! Никогда первым не лезь на цель!.. Первые, как правило, всегда гибнут! — говорил негромко Хаммихин.

— А если прикажут?..

— Твое дело — сбросить бомбы, сфотографировать разрывы, а каким ты сбросишь их, разве это важно? Да и кто об этом узнает? Особенно ночью. Летим-то не в сомкнутом строю!

— А ведь верно!..

— Я с самого начала войны летаю и кое-чему научился за это время. Вон, гляди! — кивает на освещенный край неба. — Кто-то уже сунулся на цель! Представляешь, как жарко ему сейчас?.. Ба! Подбили его! Факелом горит!.. Жаль парня!.. Считай — погиб! Уразумел, что было бы с тобой, если б движки не подвели?..

— А может, пора и нам на цель?

— Подожди, пропустим двух-трех, подавят зенитки, да и моторы поостынут, потом и ударим.

Продолжает виражить…

Второй бомбардировщик, попав в световое поле, заметался в нем, ослепший, из стороны в сторону. Потом, не выдержав зенитного огня, на развороте беспорядочно сбросил бомбы, резко сменил курс и со снижением скрылся в темноте.

Третий бомбардировщик… Разрывом снаряда ему снесло хвостовое оперение, и он, кувыркаясь, плашмя ударился о землю.

ВЛАДИМИР УШАКОВ

И для экипажа осветителя бешеный огонь немецких батарей не прошел бесследно. Васильева осколком ранило в плечо.

Я, перебравшись по лазу в кабину пилотов, расстегнул комбинезон командира и спешно бинтовал рану. Откинув голову на спинку кресла, закрыв глаза и закусив нижнюю губу, Васильев стонал. Иногда он открывал глаза и наблюдал за налетом полка.

— Гады! Что делают! — скрипел он зубами.

— Давят нас, как мух! — поддакивал Родионов. — Я уже с жизнью прощался, когда попали в лучи! Идем домой, командир! Горючка на исходе!..

Васильев болезненно скривился, с досадой ответил:

— Погоди-и, успеем. Видишь, что делается?..

— А что делается? — прикинувшись простачком, заворковал Сашка. — Фрицы стреляют, наши бомбят, как и должно быть. А вы ранены, вам нужней уход и покой. Так ведь, Володя?

— Замри! — прервал его Васильев. — Балабон!.. Стрелок! Стрелок! — позвал он. — Ты слышишь меня, Ваня? Слышишь?.. Радист! Коля!..

— Я! — отозвался радист. — У меня все в порядке. Наблюдаю за воздухом!

— Узнай, что со стрелком?

Васильев обернулся ко мне:

— Ну, штурман! Что будем делать?..

— Помочь надо ребятам.

— И я так думаю.

Взволнованный голос радиста, раздавшийся в наушниках, прервал разговор.

— Командир! Ивана убили! Ивана убили!

Круто повернувшись, выпучив глаза, так что вздулась на лбу темная вена, Сашка закричал:

— Стрелка убило! Идем домой, пока не кокнули!

— Не ори! — рявкнул Васильев.

— Как это не ори!? Я не хочу умирать зря! Из-за вашей прихоти! — вопил Сашка.

— А они зря по нашей прихоти умирают?! — показал я в сторону Степного.

В этот момент в световом поле появилось одновременно два самолета. С разных направлений на разных высотах устремились они к цели, пытаясь обмануть врага. Но фашисты вновь поставили стену многоярусного огня. От прямого попадания один самолет взорвался, другой — горящий — врезался в землю. Наступил критический момент боя.

— Сволочи! Прожекторы губят нас! — зло сказал Васильев. — Надо потушить их!

Вздрогнув, словно от удара плетью, Сашка злобно обрушился на него.

— Чем потушишь?! Стрелок убит!

— Пулеметами! — вмешался я.

— Верно, штурман! — Васильев одной рукой повернул штурвал, повел машину к Степному.

— Командир-р! Опомнись! Там смерть! — бесновался Сашка.

— Молчать! — взревел Васильев. — Струсил?! В первый и последний раз летишь со мной!

Сашка, затравленно озираясь, полуоткрыв рот и ерзая на сиденье, умолк.

— Лезь в переднюю кабину к пулемету! Дам сигнал — откроешь огонь. Все равно от тебя здесь мало толку! А ты, штурман, садись на его место! Помоги пилотировать!..

Ощетинившись дрожащими жальцами пулеметных огоньков, разбрасывая пунктиры очередей, мчался бомбардировщик. Снова вокруг бушевал огонь. Снова беззвучно шныряли трассы огненных шаров. Цветные пунктиры трассирующих пуль прошивали небо. Скрещивались, расходились веером и снова и снова неслись к самолету…

Сашка с Колей, прильнув к пулеметам, очередь за очередью посылали по прожекторным установкам, и те гасли одна за другой.

Васильев, склонившись к прицелу, с силой давил здоровой рукой электроспуск носовых пулеметов.

…Третья! Четвертая! Пятая!..

Огонь многих батарей сосредоточился на машине Васильева. Это и нужно было нашим летчикам. С разных сторон ринулись к цели несколько самолетов — все, кто подошел к Степному. Полетели вниз бомбы. Вздыбилась земля от тяжелых разрывов. Косматыми гривами взметнулось пламя многочисленных пожаров… Седьмая!.. Восьмая!.. И тут от разорвавшегося поблизости снаряда вспыхнул мотор.

Первым пожар заметил Сашка. В диком отчаянии он завопил:

— Пожар! Пожар! Падлы! Сволочи! Из-за вас умирать приходится!..

Я повернулся к Васильеву. Тот сидел как-то странно, точно застыл, уткнувшись лицом в штурвал, безжизненно свесив до пола руки. Не выпуская штурвала, я левой рукой прислонил его к спинке, заглянул в лицо и невольно отшатнулся… «Что же делать?! Попробую тушить!..»

Быстро выключив мотор, перекрыл подачу топлива, привел в действие противопожарное устройство. Но двигатель горел… Тогда решил сбить пламя скольжением и пикированием. Наконец, убедившись в бесполезности своих усилий, когда пламя перекинулось на плоскость и фюзеляж, и в самолёте оставаться стало опасно, приказал:

— Всем прыгать! Всем прыгать!..

ПАВЕЛ ЗАСЫПКИН

— Ну, Паша, готовься! Идем на цель! — выходя из виража, наконец, сказал Хаммихин.

— Я давно готов! Прицельные данные определил и установил!

— Ну то-то. Теперь понял, для чего я задержался ещё перед целью? Чтоб ты, садовая голова, успел определить ветер и снос в районе цели и точно отбомбился! Эх! Молодёжь! Молодёжь! Все учить вас надо! И всё даром! И всё же люблю летать с вами!..

Бомбардировщик Хаммихина приближался к цели.

— Боевой! — командует Хаммихин, хотя обычно эту команду пилоту подает штурман.

— Есть боевой! — ответил я и склонился над прицелом.

Появляются разрывы снарядов около самолёта. Хаммихин, потея, елозит на сиденье.

— Штурман! Скоро ты сбросишь бомбы?

— Сейчас!

— Кидай скорей, пока не сшибли!

Разрывов всё больше и больше. Хаммихин, не дожидаясь, когда я сброшу прицельно бомбы, кидает самолёт вниз и кладет в разворот.

ВЛАДИМИР УШАКОВ

После раскрытия парашюта я огляделся. Где остальные? Но сколько ни вглядывался в темноту — никого не видел. «А может, ребята уже на земле? Наверняка, выпрыгнули раньше…» Перевёл взгляд вниз и… замер от неожиданности. Всюду, насколько хватало глаз, расстилалось море.

Поглощенный борьбой с пожаром, я машинально горящий самолет вел все-таки домой, на северо-восток… На миг охватило отчаяние. «Ну что за злосчастье?! Из каких только переплетов не выкручивался — и утонуть в море!.. Ну, нет. Бывало же хуже. Главное как можно дольше продержаться».

Стал лихорадочно раздеваться. Освободился от ремня с кобурой. Расстегнул одну за другой все пуговицы и застежки комбинезона. Потом, усевшись поглубже в подвесной системе парашюта, стянул с ног и выкинул в море сапоги. Расстегнул грудной и ножные обхваты и, когда до водной поверхности осталось чуть-чуть, скользнул вниз.

Вынырнув, освободился от комбинезона. Затем от гимнастерки. Намокшие, плотно обхватывающие икры ног галифе словно приклеились и никак не стягивались. Пока снял, четыре или пять раз уходил под воду… Наконец свободен! Можно плыть! Но куда?.. «А прожекторы!» — закрутился на одном месте, словно попал в воронку. Но так и не увидел светлой части неба. «Далеко улетели», — ещё повертел головой и поплыл, сам не зная куда, лишь бы плыть…

Стоял сентябрь, море было ещё теплым, и я мог, не боясь замерзнуть, плыть, пока хватит сил. Одно пугало — не вернуться бы назад, к берегам Крыма, занятого немцами. «А если кричать? Бывают же на море какие-нибудь суда или рыбачьи лодки?.. Может, кто услышит и подберёт?» Широко было открыл рот, но тут же закрыл без звука. «А если подберут немцы?..»

Я не знал точно, в каком месте Азовского моря находился. Ближе к берегам Крыма или к материку? Прикинул, выходило, в 20—30 километрах от нашего берега. Если так, то можно добраться. Главное — распределить правильно силы. Вспомнил, как в детстве плавал с мальчишками по родной Каменке вдаль, на выносливость. От плотины в центре города проплывали по 5—6 километров. Когда подросли, перешли на Исеть, плавали по 8—10 километров.

Прошло около часа, когда, устав, решил отдохнуть. Перевернувшись на спину, замер и даже закрыл глаза. Кругом стояла плотная тишина, какая бывает на море в штиль вдали от берегов. Ни звука, ни всплеска. Видно, рыба — и та спала… «Где ребята?.. Вероятно плывут также… И может, близко». Подняв голову, прислушался. По-прежнему ни звука. Я не знал, что ребят в этот час уже не было в живых. Открыв глаза, увидел над собой кусок неба, свободный от пленки облаков. Посредине — опрокинутый ковш Медведицы. Над ним — призывно мерцающая звезда. «Полярная… Север! Север!» — догадался. «Как же раньше не сообразил? Там! Там наш берег! Наши…» Выругался с досады. «Столько сил, времени потерял… Может, был бы уже на берегу… Хотя небо-то было затянуто…»

Ободренный, поглядывая на небо, поплыл дальше. Затем опять отдыхал и снова плыл, отдыхал и плыл, и так без конца. Постепенно силы убывали. Отдыхать приходилось все чаще. Держаться на поверхности становилось труднее и труднее. С каждой минутой тело наливалось усталостью, точно свинцом, и неудержимо тянуло вглубь… Помимо усталости появилась другая опасность. Сперва онемели пальцы правой руки, потом левой. Теперь очередь дошла до пальцев ног. «Только бы руки и ноги слушались, иначе конец!.. Продержаться до рассвета. Легче будет… Берег увижу… доску или бревно…»

Сверху донесся знакомый рокот моторов. «Разведчик, наверное?.. Счастливчики, домой идут… А может, мерещится?.. «Не вернулся с задания», — напишут в журнале боевых действий полка… Снова прислушался — рокот исчез. Собрав остатки сил, огромным усилием воли заставил себя плыть дальше. И тут ко всем прежним бедам прибавилась новая. Звезды почему-то стали двоиться, троиться, прыгать и кружиться. Тогда перестал глядеть на них. И только шевелил губами, повторяя: «Полярная… Полярная…» Каким-то чудом, сам не понимая как, держался на воде. Ни моря, ни неба толком уже не различал. Все слилось в какой-то радужный шар. Надо было что-то делать. И я решился. Сколько было сил — закричал.

— Помоги-и-и-те-е!.. Спаси-и-и-те-е!..

Сейчас мне уже было все равно, кто услышит — свои или враги. Я знал — скоро утону, выбирать не приходилось.

— Спаси-и-и-те!.. Помоги-и-и-те!..

Но крик тонул вдали, точно камень в воде, не возвращаясь даже эхом. Порой чудился рокот моторки. И я различал ее контуры невдалеке. И тогда вновь начинал кричать, но каждый раз все глуше и слабее. От сознания неотвратимости гибели было заплакал в голос, как когда-то в детстве. Но даже и плакать не пришлось. В полуоткрытый рот плеснула волна и, проглотив изрядную порцию горько-соленой влаги, я замолчал…

Наконец, силы совсем иссякли. Вода залила подбородок, рот, нос, и только глаза остались на секунду над поверхностью. Но вот и их залила вода. Море сомкнулось над головой. И только, вероятно, два-три небольших круга расходились в стороны в том месте.

Тонул плашмя, раскинув руки и ноги, медленно опускаясь на дно. Инстинктивно затаил дыхание на какие-то мгновения и так со сжатыми губами опускался в глубину.

Но что это?.. Я вовсе не в море, а дома, на мягкой постели… Откуда-то издалека приближается мать. Она, старенькая, худая, плачущая, садится на край кровати и ласково гладит по голове:

— Ну, вот, сынок, мы и встретились. Знал бы ты, как я тебя ждала.

Открываю рот, чтобы ответить, и вижу, как откуда-то сверху обрушивается поток. Все исчезает. Вскакиваю с постели и чувствую, что ноги, подогнувшись, уперлись в пол. Вода давит со всех сторон, прижимает к полу. Собрав все силы, стараюсь распрямиться… Еще! Еще одно усилие!

Вода куда-то исчезает… Я вновь вижу небо и звезды…

«Бред», — шепчу, но постепенно возвращаются силы, проясняется сознание. Надышавшись вдоволь, кое-как придя в себя, огляделся… Непонятно?.. Вода по грудь, а берега не видно… «Мель! Мель! Их же много здесь в… Сиваше…»

Когда утром взошло красноватое солнце, то на песке косы, саблей врезавшейся далеко в море, были видны отпечатки босых ног, терявшихся вдали…

 

17

КОМАНДИР ПОЛКА ВАДОВ

…Володя вернулся в часть на пятые сутки.

Я, выслушав рассказ о его злоключениях, распорядился:

— А сейчас передай командиру звена управления мой приказ. Пусть немедленно доставит тебя на По-2 в армейский дом отдыха «Авиатор». Отдыхать там неделю. Понял?.. И без моего личного вызова в полк не являться…

— Товарищ полковник, капитан Ушаков по вашему приказанию прибыл!

Я сидел за столом, сколоченным из необструганных досок (полк только что перебазировался на новый аэродром), рассматривал какую-то бумагу.

— Вот и хорошо!

Легко поднявшись, подошел к Володе, обнял за плечи, провел к окну.

— Ну, здравствуй! — оценивающе осмотрел его. — Как здоровье?.. Чувствуешь себя?..

Володя улыбнулся.

— Нормально.

— Не обижаешься, что вызвал раньше?

— Нет.

— Отдыхать будем после. А сейчас, брат, некогда. Людей не хватает. Да ты садись…

Володя опустился на краешек табурета.

— Ну как, снится море?

Володя замялся.

— Да, иногда…

— Пройдет. По себе знаю. Пройдет! У всех бывает… А теперь новая у нас задача…

И, глядя Володе в глаза, тихо добавил:

— Надо лететь сдаваться в плен.

Володя даже привстал от изумления, с опаской взглянул на меня.

— Куда?.. В плен?..

— Да! Да! Не удивляйся!..

Я шагнул к столу, взял с него лист, протянул Владимиру.

— Читай! Немецкая листовка. Вопросы потом, — и, круто повернувшись, вышел из кабинета.

Знаю, как Володя недоуменно рассматривал листовку. На одной стороне ее было крупно напечатано по-русски: «Пропуск». На другой — схема района полетов. На вытянутой петле реки — жирный крест, похожий на отметку места самолета, который ставят летчики на картах в полете.

«Русские летчики! Вы проиграли войну! Пора подумать о спасении! В новой Европе, которую мы строим по указанию великого фюрера, и для вас найдется место под солнцем наших побед. Пока не поздно — сдавайтесь в плен. Переходите или перелетайте к нам. Вам гарантируется жизнь, гуманное обращение и солидный пост в новой России…

Немецкое командование».

В любой час светлого времени выходите на указанный ориентир на высоте 1000 метров. Выпустите шасси, встаньте в круг и ждите наших истребителей, которые заведут вас на посадку…

Одумайтесь, пока не поздно! Вся Европа и половина России в наших руках. Прекратите бессмысленное сопротивление. Иначе смерть! От нового чудо-оружия, которое мы скоро применим.

Володя дочитывал листовку (или перечитывал), когда я вернулся.

— Ну, как, согласен? — прикрывая дверь, спросил.

Володя рассмеялся, пожал плечами.

— Если вы согласны, то мне ничего не остается, как согласиться…

— Отлично! Пойдешь со мной. Вылет завтра.

Достав карту из висевшего на стене планшета и расстелив ее, предложил:

— А теперь давай обмозгуем, как это лучше сделать. И уговор, — я погрозил пальцем, — чтоб ни одна живая душа не знала…

Вылетели под вечер, когда до захода солнца оставалось минут сорок, не больше. В этом тоже был расчет.

Стоял октябрь: сухой, теплый. Бабье лето необычно затянулось в этом году. Дни были солнечными, прозрачными, с густым голубым небом, с неслышно летающей в воздухе паутиной, с крепкими ароматами увядающих трав. Лиственные леса, подернутые багрянцем, облитые лучами закатного солнца, казалось, вспыхнули и горели ровным, нежарким огнем.

Володя сидел в носовой кабине. Вел визуальную ориентировку и был захвачен открывшейся красотой природы. Обычно он летал ночью, а днем отдыхал или готовился к полету. И теперь яркие разнообразные краски осени завладели им и отвлекали на какие-то секунды от дела.

— Володя! Уснул?.. Чем занимаешься?..

Он, услышав в наушниках мой голос, поспешно ответил:

— Да нет. Просто наблюдаю. Какая красота кругом. Вот бы описать!

Я рассмеялся.

— Тоже мне, писатель нашелся. Усиль-ка лучше наблюдение, осмотрительность. Скоро цель?..

— Через одиннадцать минут.

— То-то ж! Чтоб были вовремя над ней! А описывать будешь после победы!

— Будем! — уверенно ответил Володя. — Можете не беспокоиться. Днем летать — не ночью!..

Прошли над болотом, раскинувшимся серо-коричневой шкурой у линии фронта. Впереди заблестела петля реки.

— Снижаюсь! — скомандовал я. — Усилить наблюдение!..

Извиваясь, поблескивала под самолетом река. Стрелки высотомера замерли на цифре 1000 метров. Самолет вздрогнул. Послышался скрежет, щелчок — я выпустил шасси. Стрелка указателя скорости сползла до отметки 250.

— Встаю в круг! — предупредил экипаж и огляделся по сторонам.

Наступило молчание. Все ждали вражеских истребителей, внимательно просматривая по секторам воздушное пространство, но их не было.

Прошло 5 минут. Нет истребителей!.. У каждого закралась мысль: «А может, обман?.. Ловушка?.. И мы в нее попали, как последние дураки!».

— Спокойствие! — дал команду. — Ждем еще пять минут. Продолжать наблюдение!..

Каждый опять пристально вглядывался в пространство, стараясь заметить на горизонте черные точки.

…6, …7, …8 минут — необратимо выстукивали часы. А истребителей нет и нет. Невыносимая неизвестность, мучительное ожидание. Вся война, к сожалению, состоит из них. Почувствовал — вспотели ладони. Ох, как хочется почесать их!.. Потянул перчатки с рук и тут неожиданно увидел — слева, откуда-то снизу вынырнул «мессер»…

— На малой высоте пришли! Ловкие сволочи! — ругнулся. — Огня не открывать! Стрелкам не показываться!..

Я крутил головой по сторонам. «Мессеры» прилипли в 10—12 метрах, не дальше. Чуть выше. Так близко не видел их за всю войну… Небесного цвета. Тонкохвостые, как осы. Короткокрылые, с обрубленными консолями. Горбатые. На килях — черные свастики, на крыльях — кресты с желто-белой окантовкой. На фюзеляже правого — во всю длину извивающийся удав с приподнятой головой. На фюзеляже левого — очковая змея с высунутым жалом…

Левый летчик, видимо ведущий, в коричневом шлеме, в очках — оживленно махал рукой. Потом вытянул ее вперед.

«Ясно, — указал направление полета…» Я в ответ кивнул головой.

«Согласен, согласен», — и тоже вытянул руку вперед.

Фашист одобрительно наклонил голову. Я выровнял самолет в указанном направлении…

«Курс 120 градусов» — отметил в бортовом журнале Володя и засек время.

«Мессеры» пошли чуть сзади и с боков. Так легче расстрелять бомбардировщик в случае неповиновения…

Строго по курсу показался густой темно-зеленый ковер леса. Он тянулся на много километров в глубь вражеской территории.

«Где же их аэродром?» — думал я, не спуская с «мессеров» глаз. Судя по тому, как сравнительно быстро они появились, где-то недалеко…

Прошло 6 минут полета с «почетным эскортом». Вдруг левый «мессер» вышел немного вперед и заложил левый вираж. Я послушно выполнил его команду… Вот «мессер» опустил нос, пошел со снижением.

Я повторил его действия. Тогда фашист, уменьшив газ, снова занял место сзади бомбардировщика…

Впереди внизу — лесная поляна, похожая очертаниями на цифру 8. Неужели это вражеский аэродром?.. Не может быть! Тут столько раз все пролетали!..

Откуда-то сбоку появилось посадочное «Т» из белых полотнищ. Я с силой сжал штурвал. Аэродром, выходит, хоть и сесть на нем не так просто. Уж больно мало поле… Но где самолеты?.. Или обманывают?..

Володя, заметив поляну и взглянув на карту, спешно произвел необходимые расчеты.

— Курс 86 градусов, квадрат 55—3! 9 минут лету! — сообщил мне.

— Понял! Но не вижу самолетов. Не иначе — покупают…

— Тоже не вижу. Может, замаскированы?..

— Идем на посадку. Там увидим…

Стрелки высотомера поползли по шкале, сматывая высоту. …200 метров, …150, …100. Замелькали пикообразные верхушки елей, стремительно убегая назад. Поляна росла, надвигаясь на самолет желтым пятном в густой зелени леса…

50 метров!.. Лес оборвался. Где самолеты?.. По-прежнему не видно! А «мессеры» не отстают ни на метр…

Я всматриваюсь в чащу влево и вправо. Ничего не понять!..

25—20 метров! Наверное, стрелки высотомера уже на нуле… Мелькнуло полотно посадочного «Т». Расчет на посадку я нарочно выполнил с «промазом». Но ко мне, пожалуй, не придерешься. Полянка-то мала. И сажусь на ней впервые…

Стоп! Что это?.. На опушке леса — укрытые елками и маскировочными сетями самолеты противника.

Володя обрадованно доложил о них.

— Тоже вижу.

Оглушительно, с надсадой взревели моторы. Я, уходя на второй круг, добавил газ. …5, …6, …7… автоцистерны, грузовики.

Верхушки деревьев зубьями частокола неслись к самолету — прижался к спинке сиденья — в последний миг нырнули вниз… И снова вокруг — безбрежный лес.

— Сколько насчитал? — не вытерпел я.

— Восемь истребителей и несколько бензозаправщиков.

— Надо уточнить. Зайдем еще раз. Боюсь, как бы не ложный!..

— Действительный! Действительный! — заверил Володя. — Я рассмотрел…

В эту секунду снова вровень с кабиной с обеих сторон появились «кобра» и «удав». «Кобра», повернувшись ко мне, грозил сжатым кулаком. Я согласно закивал головой, затем показал на аэродром и поднял вверх два пальца. «Сяду, мол, на втором заходе…»

«Кобра» тоже поднял вверх два пальца, а затем движением ладони показал посадку. И вдруг нажал на гашетку. Прерывистые ленты огня вырвались из самолета, исчезли вдали… «Учти, не сядешь при втором заходе — расстреляю», — грозила «кобра».

Я снова закивал головой. «Мессеры», закончив переговоры, немного отстали…

Минуты через три вывел самолет из последнего разворота, начал снижение.

— Стрелки! Приготовиться!

— Есть приготовиться!

— Сможете при этом ракурсе мгновенно открыть огонь?

— Вполне!

— Каждый наблюдайте за своим гадом и ждите команду!..

…Поляна. Высота полета 50 метров. На этот раз Володя уже издали увидел вражеские самолеты. Некоторые раскрыты, в моторах копаются техники. …14, …16, …18…

— Вижу 24 самолета! Аэродром настоящий!..

— Экипаж! Огонь! — скомандовал я и, дав полный газ, убрал шасси. Стрелки метнулись к пулеметам. Почти не целясь, в упор резанули по «кобре» и «удаву» длиннющими очередями.

Перевернувшись через левое крыло вверх брюхом, «кобра» свалилась на землю и заскользила по ней блином, крутясь волчком… «Удав», вздрогнув и резко накренившись, с правым разворотом врезался в деревья, делая просеку. Через мгновенье громыхнули взрывы, клубящиеся огненные облака взметнулись к небу…

Володя из носового пулемета бил по бензозаправщикам и самолетам. Третий взрыв… Огненный гриб взвился над лесом…

— Сокол! Сокол! — вызывал я по рации. — Я — Голубь! Курс 86! Квадрат 55—3! 9 минут лету! Ориентируйтесь по горящему лесу!..

Солнце уже давно скрылось за горизонтом. Густеющие сумерки обволакивали землю. В низинах лужицами разлитого молока стелился туман. Небо, подсвеченное лучами солнца, все еще было ясным и золотистым на западе и серым, темнеющим на востоке…

На полпути к линии фронта Володя высоко над собой увидел колонну звеньев своих самолетов. Доложил. Я спокойно ответил:

— Молодцы! Пусть кончают с «удавами»…

…После посадки, по дороге на командный пункт я говорил Ушакову.

— В последнее время резко повысилась активность вражеской авиации. По разведданным, в этом районе не значилось ни одного аэродрома. Естественно, возникла мысль: аэродром где-то здесь, совсем недалеко от линии фронта… Тогда провели сплошное фотографирование района и ничего не обнаружили… Что делать?.. Решили использовать предложение фашистов. Нам поручили разработать и выполнить эту операцию. И вот мы ее выполнили, брат… Очень удачным считаю твои предположения — выполнить операцию вечером и патрулирование полка в воздухе в ожидании команды. Это, думаю, намного сократило наши потери и обеспечило внезапность в известной степени…

Над головой послышался знакомый гул моторов. Мы с Володей остановились, всматриваясь в ночное небо.

— Вот и наши возвращаются! — довольно заметил Володя.

В эту ночь с боевого задания вернулись все самолеты полка…

Да, я, Павел Засыпкин, ходил к Вадову и рассказал о полете с Хаммихиным. Правда, когда в часть вернулся Владимир и расспросил меня о боевом крещении…

И сейчас вижу, как он, заглядывая мне в глаза, сурово спросил:

— Задание-то выполнили?

— Да-а, — замялся я, — вроде выполнили.

— Как это вроде? — нахмурился Владимир. — Выкладывай.

И я, волнуясь и захлебываясь, сбивчиво рассказал о вылете.

— Так, так, — размышлял вслух Владимир, покусывая травинку. — Значит, опять пытался не выйти на цель… Выходит, напрасно я тогда не доложил командиру полка о нем. Посчитал случайным тот срыв. Ну уж теперь обязательно доложу. Идем, — вставая с травы, сказал Владимир. — Сейчас же идем к Вадову…

Старшего лейтенанта Хаммихина судил военный трибунал. На открытом судебном заседании присутствовал весь личный состав полка. Военный трибунал приговорил Хаммихина к разжалованию в рядовые и прохождению дальнейшей службы на передовой в штрафном батальоне…

 

18

БОРИС УШАКОВ

Я быстро прочитал «Записки». Вернее, проглотил. И пристал к Павлу Ильичу с расспросами.

— А что это была за командировка в Казань?..

— Интересный был полет… Ну да об этом я напишу еще…

Павел Ильич умолк. Наверное, нахлынули воспоминания. Потом, посмеиваясь, продолжил:

— Сам понимаешь, как всякий ветеран-фронтовик, я же теперь немного писатель. Ведь сейчас все ветераны пишут о войне. Так что скоро закончу главу и про этот полет Владимира. И сразу вышлю тебе и, возможно, Вадову.

— Почему возможно, а не точно?

— Ну-у, он теперь большой человек. Как-то неудобно.

— Имеете в виду, что генерал-полковник?..

— Не только.

— Первый заместитель главкома?

— Не только. А ты откуда знаешь?

Я рассмеялся.

— Во-первых, я служу в армии, тем более в авиации, и обязан знать свое высшее начальство. Ну и потом, я видел его.

— Где? В училище?..

На открытии памятника дяде Владимиру.

— Где? Ему разве памятник поставили? — удивился Павел Ильич.

— В Синарске, молодежь города, недавно. И уверен, по инициативе Вадова.

— Думаешь?..

— А откуда бы узнали в Синарске о подвигах дяди?.. Ваши же «Записки» еще не напечатаны!..

— Да, да-а, — задумался Павел Ильич. — Какой все-таки Вадов молодец! Не забыл-таки своего штурмана. А ведь занят работой по горло! Государственный деятель!.. Кстати, он уже маршал! Во вчерашних газетах напечатано. И уже главком!.. Заместитель министра обороны!.. Пока мы с тобой из кабин не вылазим — в мире перемены! — рассмеялся Павел Ильич.

— Это прекрасно! Так и должно быть! Самые умные, храбрые, честные заслуженно становятся во главе!.. Вы не летали с ним?..

— Немножко. В конце войны после гибели Владимира. Думаю, потому, что был земляком и другом его. И, наверное, в память о нем.

— Не расскажете?.. Или дадите почитать?..

— Попозже, когда закончу главу. Да! Раз Владимиру установлен памятник…

— В центральном сквере города.

— Тем более, то назову-ка я свои «Записки» более точно и объективно — «О моем бессмертном друге».

— Справедливо. А мне тоже пришла мысль. Издать книгу, но только под вашей фамилией. Вы воевали, вы наблюдали, вы собрали материал, вы написали. Значит, она должна быть ваша. И не спорьте, не возражайте, иначе отдам тетрадь обратно.

Павел Ильич, махнув рукой, притих. Потом спросил:

— Петр Иванович и его братья пришли с войны?

— Нет, — погрустнел я. — До сих пор не знаем, где и как погибли. Недавно я опубликовал в «Правде» письма под заголовком «Отцовские наказы». Надеялся, может, откликнется кто-нибудь из однополчан. Дудки, ни одного такого письма. Наоборот, нас же спрашивают о своих родных, пропавших без вести в октябре сорок первого под Спас-Деменском. Видно, мало кто выбрался из окружения. Или уже умерли ветераны…

— Может быть, — кивнул Павел Ильич. — От сорок первого единицы в живых остались. Самые большие потери за всю войну понесли. Десять миллионов из двадцати. Поэтому многое неясно и не знаем до сих пор о первом, самом тяжелом и, вероятно, самом героическом периоде войны. Отступали, попадали из окружения в окружение… Некому да и некогда было рассказать правду о массовых подвигах и героях. Не случайно заграница до сих пор ломает голову над нашей победой!.. По всем цифровым показателям в экономике, в вооружениях, в политике — немцы должны были победить.

— А знаете, я много читал и думал о неудачах и пришел к выводу: главная причина их в неумелом командовании большинства командиров, начиная с Верховного, особенно, и кончая взводным. Закон «умелые кадры решают все» был выброшен еще в тридцать седьмом. Из пяти маршалов потеряли трех настоящих, а не конников. Из пяти командармов первого ранга — трех, из десяти — второго ранга — всех, из пятидесяти семи комкоров — пятьдесят!.. Из-за этого потеряли десятки миллионов молодых, здоровых, энергичных людей, что затормозило послевоенное развитие страны. Ведь до сорок третьего, до Курской битвы мы ни разу не смогли правильно определить место и время главных фашистских ударов, исключая разве Жукова, которого в начале войны Сталин мало слушал.

— Если верить печати, то органы безопасности вовремя определяли. Но «гений» все отвергал.

— Значит, по глупости, а точнее сознательно, я твердо уверен, губил советский народ.

— Именно так, ибо еще в 18 году российскому народу, особенно русскому была уготована участь хвороста, который должен был сгореть в пламени мировой революции. О чем не раз писали и говорили вожди мирового пролетариата… Да, до тридцать седьмого года наша армия была самой сильной в мире. Имела лучшие командные кадры, талантливейших полководцев, которых боялся даже Гитлер. А он, как известно, никого и ничего не боялся. Лучшую организацию и вооружение. Уже в 35 году была разработана «катюша». К сороковому должны были поступить ракеты, новейшие бомбардировщики. А их создателей: Королева, Туполева и других конструкторов и ученых, как Вавилов, собиравшийся накормить страну, упрятали подальше. «Гений» не терпел умнейших людей, в какой бы области они ни работали, ибо всегда им завидовал и на их фоне не смотрелся. Поэтому открыл дорогу подхалимам, карьеристам, подлецам. В итоге стал отцом советской бюрократии… Не будь подорвана военная мощь — наверняка бы не было войны. Гитлер не дурак нападать на страну сильнее Германии. А если и возникла бы, то длилась бы максимум два года. И потеряли бы мы — три-четыре миллиона.

— Бедная Россия всегда всех больше несла потерь.

— Да всю историю. И в битве с псами на Чудском озере, и с татаро-монголами при нашествии, и с Наполеоном. И все потому, что во все времена была самой миролюбивой. Вела оборонительные войны. Меньше всех имела современного оружия. И лишь в 45 году имела достаточно. Поэтому и была разгромлена полуторамиллионная Квантунская армия за пятнадцать дней. И понесли впервые в истории самые малые потери.

— Вот вы пишете… экипажи разыскивали Петра Ивановича. Дядя просил их, что ли?

— И так бывало. Но главное Вадов. Дал указание летчикам полка искать у партизан. Подсказывал — встречать самолеты. И генерал Панкратов много помог, через штаб АДД наводил справки о своем сыне и заодно о Петре Ивановиче по просьбе Вадова.

— Удивительный Вадов. Сейчас таких командиров нет.

— Будут, раз он возглавил ВВС. И не столько удивительный, сколько просто человечный, отзывчивый к чужому горю. После гибели семьи усыновил троих сирот — в полку служили.

— А вы знали Дмитриева… народного героя Югославии?

— Знал, служил в соседнем полку.

— А Жередина?

— Тоже знал… из нашей же дивизии.

— А вы тоже хороши. Ни разу не зашли к нам в Синарске. Не рассказали о дяде. Только вот сейчас, через целую вечность, я узнал о нем подробности, кроме гибели.

— Прости, Боря. Виноват. Но знаешь, сразу после войны умерли мама и отец. Он же инвалидом в сорок третьем пришел. И вот с тех пор я возненавидел Синарск. И не бывал в нем ни разу… А погиб Володя на моих глазах. Мы бомбили мост через Дунай. Зенитки фашистов свирепствовали. Когда летчиков убило, а моторы загорелись, Владимир направил самолет с бомбами в мост…

— Еще ломаю голову. Почему во время войны столько было предателей?

— Трагедия славян, русских, Руси, России в том, что они ненавидят самих себя, предают, и в первую очередь умных, талантливых. Всеми способами их изводят, выдвигая в свои вожди людей любой другой национальности. История убедительно это доказала, начиная с приглашения: «Идите княжить и владеть нами» — и кончая Джугашвили.

Отсюда все беды: смуты, многомиллионные жертвы, голод, холод, бесконечное нищенское существование.

А другие нации, занявшие на Руси, в России привилегированное, руководящее положение, стремясь увековечить его, подчинить и закабалить русских, сознательно уничтожают лучших, умнейших из них. Примеров более чем достаточно, начиная с того же IX века. Но вспомним последние. Это и убийство Пушкина, и членов императорской фамилии, и умницу-реформатора Столыпина, и Есенина, и Шукшина, и даже певца-патриота Талькова. А духовное порабощение русских, подмена их культуры и науки своей, чужой и враждебной путем проникновения в средства массовой информации, культуру, науку?.. Дико, но факт, в какой другой стране преобладающая нация не имеет своего канала на радио и телевидении?..

А под видом русских передачи ведут все!.. Непонятно, какое отношение к русской культуре имеют разные …дские, живущие на Западе, когда они в Израиле в списках великих?!. Ровно такое же, если Карамзина, Крылова считать классиками Израиля.

Русский народ обвиняют в великодержавном шовинизме, а он, как указывает история, даже своего национализма никогда не имел и не выработал, потому что никогда не распоряжался собой. Всегда был под гнетом других: хазар, скандинавов, татар, поляков, немцев, евреев, грузин. Ведь чисто русских славянских царей было трое — первые Романовы. Поэтому русские всегда боялись инородцев, бывших постоянно господами, начальниками, руководителями. Подстраивались под них, поддакивали им и доподдакивались, особенно сейчас, когда от России остались рожки до ножки, когда она скатилась к границам XVI—XVII веков. И все это без проигранной войны, без единого выстрела, при ухудшающейся жизни, при обнищании…

Раньше я гордился, что русский, — сейчас нет. Да и как можно гордиться, когда Россия гибнет и ее называют кому не лень, прямо в лицо русским, страной дураков, а народ дураками. И относятся как к рабам во всех национальных окраинах. Хотя называть надо страной начальников-воров-дураков, которые всегда думали лишь о себе и никогда о народе. Поэтому и грабят русских, Россию все кому не лень, другие нации и народы. 146 миллиардов рублей за 70 последних лет было вывезено в Азию, Африку, Индию, Америку «друзьям». И никогда эти страны не вернут долг. А если бы не помогали, то Россия, русские были бы богаты примерно как США, американцы…

Вот из-за всего этого на протяжении всей истории у многих русских закрепились три отвратительные черты.

Охаивание и предательство друг друга в отличие, например, от евреев, всегда и везде хвалящих друг друга и свою нацию.

Отсутствие самоуважения, собственного достоинства перед другими нациями. То есть нет здорового национализма. Зато есть врожденная доброта (интернационализм) — помощь другим бескорыстная и всегда в ущерб себе.

Отсутствие взаимовыручки и равнодушие простых людей к своей судьбе.

Случись сейчас война — гораздо больше будет предательства, чем в 41-м… Не выработаем свой национализм, здоровый, — в учебниках истории названия России не останется…

— Может, Павел Ильич, договоримся. Раз в год, где бы мы ни были, но в День Победы по возможности встречаться в родном Синарске у памятника дяде.

— И возлагать ему венок, — добавил Павел Ильич. — А знаешь, всю жизнь я брал пример с Владимира. Изо всех сил тянулся, как мог. Стремился догнать и перегнать. Но так, видимо, никогда и не догоню. Потому что и жизнь, и смерть его — все подвиг. А это доступно не каждому, но к этому надо стремиться. Ибо только один человек в природе совершает подвиги. Иначе зачем жить?..

Ты думаешь, он не мог быть живым? Сидеть сейчас среди нас, наслаждаясь всеми благами героя войны?.. Десятки раз, всегда мог!.. Или думаешь, он не любил жизнь? Отвергал наслаждения, не стремился к ним? Так же, ничуть не меньше, а может и больше, как ты и я. И шансов остаться в живых у него всегда было больше, чем у других… Он же был ас, герой, мастер своего дела… И вдруг выбрал смерть!.. Не глупо ли с его стороны?.. Но это только кажется. А если подумать и преодолеть слепую любовь к себе, трезво оценить обстановку, так умно… Он знал — никто не сделает то, что решил… Если и разрушат мост в конце концов, то через неделю-две и погибнут десятки, сотни и, может, тысячи людей. Поэтому, жертвуя собой, он решил спасти их!.. Один выполнить боевое задание, которое не мог выполнить целый полк…

В понедельник, едва лишь забрезжил рассвет, бывший старший штурман полка подполковник в отставке Павел Ильич Засыпкин улетел в Хабаровск на встречу ветеранов-фронтовиков дальневосточников.

Часом позже, выполнив задание, мы полетели на запад, домой, в Надеждинск…

 

19

НЕ ЧИСЛОМ, А УМЕНИЕМ

(Рассказ Павла Ильича Засыпкина, присланный Борису Ушакову)

Экипаж Вадова выполнял полет на «свободную охоту». В полдень возвращались с боевого задания. Погода была ясной. Видимость, как говорят летчики, «миллион на миллион». И вокруг ни одного самолета.

Павел, сидевший на своем месте в передней кабине, не переставал удивляться тишине. И даже сказал об этом командиру.

— Ты не очень-то радуйся, — нехотя отозвался Вадов. — Делай свое дело и внимательно следи за воздухом.

— А я слежу, товарищ полковник! Слежу!

Охота была не особенно удачной. На перегоне Бреславль — Дрезден не обнаружили ни одного железнодорожного состава и чуть было не ушли на запасную цель, если бы в одном из лесочков не засекли моторизованную колонну. Бомбы попали точно в лесок, но, какие потери понес противник, определить было невозможно. И это угнетало Вадова…

Подходили уже к линии фронта, когда слева над самым горизонтом Павел заметил черное пятнышко. По выработавшейся привычке доложил командиру.

— Тоже вижу, — все еще хмуро ответил Вадов. — Только вот не пойму: то ли это группа бомберов, то ли истребители, то ли птицы? Последим!..

Минут через пять, когда пятнышко чуть увеличилось, Павел заметил:

— А ведь это бомбардировщики! И идут они тем же курсом, что и мы.

— Как узнал? — оживляясь, прикинулся непонятливым Вадов.

— Если бы шли навстречу, — мы бы уже встретились. Если бы были истребители, — давно бы уже скрылись из виду. Если бы были птицы, — давно бы догнали. А то ни то ни се!

— Логично рассуждаешь, — похвалил Вадов. — Вот только чьи бомбардировщики? — продолжал он урок.

— Предлагаю незаметно подойти и узнать, кто они? Подойдем со стороны солнца?..

Вадов согласился, в душе радуясь за Павла. После гибели Владимира Вадов, любивший молодежь, частенько брал Павла с собой в полет. Как и Владимир, Павел ему понравился с первого же вылета. Он прилагал немало сил, чтобы из увлекающегося юноши вырастить умного, стойкого, рассудительного воина. Не случайно в послеполетных разборах боевых вылетов, указывая на промахи и недостатки членов экипажа и правильные действия, он всегда повторял излюбленное суворовское изречение:

«Воюют не числом, а умением. Только при умном ведении войны победим малой кровью».

— Дело говоришь! — повторил Вадов и довернул машину градусов на десять влево. — Идем!..

— На всякий случай, не мешало бы набрать превышение. Тогда лучше увидим, что это за птицы.

— Разумно! Набираю! — Вадов увеличил «наддув» и, взяв штурвал на себя, перевел бомбардировщик в набор высоты. Гнусаво-нудно завыли моторы, резво затаскивая многотонную махину в «гору»…

Постепенно пятно увеличивалось и увеличивалось, пока, наконец, не стали различимы отдельные черточки — самолеты. Они шли клином, который четко просматривался сверху. Их было девять. Три звена…

— Думаю, это фашисты, — с беспокойством сказал Павел, всматриваясь в едва различимые силуэты.

— А может, наши? — предположил Вадов.

— Нет, кажется, «юнкерсы». 87-е, лаптежники.

— Тебе видней, молодой.

— Да! Да! Они! Пираты! Видите, одномоторные?..

— Не спеши с выводами. Может, «илы», они тоже одномоторные.

— Нет! Нет! «Илы» я отлично знаю, товарищ полковник, — уверял Павел. — «Юнкерсы» это, вглядитесь получше!..

…Через некоторое время и Вадов различил, что самолеты были одномоторными. На солнце вспыхивали стекла кабин, поблескивали диски вращающихся винтов.

— Ну, видите, товарищ полковник! И кабина одна! И пулемет торчит сзади. «Юнкерсы»!

— У «илов» тоже кабина одна и пулемет сзади. Подойдем ближе.

— А если они врежут из пулеметов?

— Не должны! — успокаивал Вадов. — Им не видно. Мы же в лучах солнца.

Приблизились еще к группе.

— Ну, теперь-то видите, товарищ полковник? — не унимался Павел.

— Знаков не вижу, — как обычно, спокойно ответил Вадов.

— Да зачем знаки?.. Крылья-то обрубленные! А у «илов» закругленные. Да и хвост не такой!.. Что будем делать, товарищ полковник? Может, сообщить по радио, пусть вышлют истребителей!..

— А ведь, пожалуй, ты прав, — наконец-то согласился Вадов. Хотя он никогда не боялся признавать правоту других. — Вот сейчас и я вижу — крылья-то вражьи…

— Может, доложить на КП? Вызвать перехватчиков?!.

— Перехватчиков? — переспросил Вадов. — А если те не успеют? И фашисты отбомбятся по цели?

Вадов мучительно размышлял. Неожиданно урок обучения Засыпкина превратился в опаснейшую ситуацию, требующую немедленных действий.

Вадову не раз приходилось слышать, что в дымном фронтовом небе встречались противники — отдельные бомбардировщики и даже целые группы, следовавшие по своим маршрутам, но в бой не вступали.

— Не успеют, не успеют, — машинально повторял он.

— Конечно, не успеют! А знаете, товарищ полковник, — Павел замялся на секунду, точно взвешивая, не сказать бы глупость. — А если мы их атакуем, как истребители?..

— Как это — атакуем?

— А очень просто! Мы без бомб! Они с бомбами! Значит, мы маневреннее. Потом, мы же скоростные — они тихоходы! Далее, носовое вооружение у нас сверхмощное, а по боковым — стрелки ударят! Свалимся внезапно сверху! Успех обеспечен!.. Вначале ударим по задним, потом проскочим в середку! Пусть тогда стреляют — себя перестреляют!..

— Внимание, экипаж! Сейчас атакуем «юнкерсов»! Радисту бить по правому ближнему! Стрелку — по левому! Как поняли? Прием?..

— Поняли! — эхом откликнулись стрелки.

— Стрелять по моей команде! Стрелять по моей команде!

Последнюю фразу Вадов сказал дважды не случайно. Все же полностью он не был уверен, что это «юнкерсы». Поэтому решил открыть огонь только тогда, когда увидит паучьи знаки на хвостах.

Плавно отжав штурвал, Вадов перевел бомбардировщик в крутое планирование, прицеливаясь носом в замыкающего серединного фашиста.

Павел по инерции завис и чуть было не опрокинулся, но успел ухватиться за рукоятки пулемета и, припав к нему, навел на «юнкерс».

На глазах росла девятка. Из малюсеньких бомбардировщики превращались в грозные, нагруженные бомбами боевые машины. Сомнения исчезли — черно-бело-желтые кресты сияли на плоскостях.

Все спокойно. «Юнкерсы» все дальше и дальше плывут на северо-восток, не подозревая, что через секунды на них обрушится удар. Не видят фашистские стрелки, что на них мчится самолет, потому что Вадов подобрал угол планирования примерно равный высоте солнца.

У Вадова в считанные секунды окончательно созрел план боя.

До «юнкерсов» оставалось метров двести, когда Вадов скомандовал:

— По фашистским гадам!.. Огонь!

И враз брызнули из самолета огнистые линии. Спереди несколько искристых дорожек протянулись к «лаптежнику». Тот запереваливался с крыла на крыло, задымился длинными черными косами, вспыхнул желтым неярким пламенем и вывалился из строя.

Вадов хотел было довернуть, чтобы ударить по следующему бомбовозу, но не успел и оказался почти рядом с левым «юнкерсом», заняв место сбитого самолета. Взглянув в сторону, он увидел кабину пилота, его изумленное повернутое лицо. Гитлеровцу было чему изумляться. Такое раз в жизни бывает!..

Спасаясь от огня советского бомбардировщика, немец шарахнулся вниз и влево, налезая на другие «юнкерсы». Те, в свою очередь, тоже шарахнулись — одна сторона клина распалась. Зато с правой стороны по самолету ударили из пулеметов.

Вадов, дав газ, нырнул вниз, под брюхо «юнкерсам». Это спасло самолет: обзор нижней полусферы с «Ю-87» плохой, и фашистские стрелки потеряли советский бомбардировщик.

— Огонь, по ведущему, штурман! Стрелкам бить по ближним самолетам! Выровняв машину метрах в 60 ниже строя, Вадов огляделся. Левые «юнкерсы», видимо, посчитав, что на них напали истребители, разошлись кто куда, поспешно сбрасывая бомбы и поворачивая назад. Вдали на земле догорали обломки сбитого бомбардировщика. Вверху над самой головой висели брюхатые туши вражеских самолетов. Необычно и непривычно было видеть их выпущенные, неубирающиеся «ноги» — шасси, колеса которых закрыты обтекателями. Лапами хищных птиц казались они. Хотя разве «юнкерсы» не хищники?..

«Юнкерсы» колышутся, точно бревна на волнах. Вверх — вниз, вверх — вниз. Видно, молодые, «зеленые» летчики пилотировали их.

«Если сбить ведущего — строй рассыплется», — эта мысль сверлила мозг Вадова.

— Товарищ полковник! Я не могу стрелять по переднему! — кричит Павел. — Задерите нос!..

— Задираю! Готовься! — Вадов, потянув штурвал, перевел самолет в набор высоты, целясь им в ведущего. Но бомбардировщик не истребитель, вертикально его не поставишь. Больше позволенного (в зависимости от мощности двигателей и аэродинамики машины) нос не поднимешь. Иначе — сваливание на крыло и даже срыв в штопор… Что же делать?..

Вадов чертыхнулся от злости. При таком положении, чтобы открыть огонь из передних пулеметов, необходимо отстать от строя, чем выдашь себя, до и под огонь вражеских стрелков попадешь. Выход один:

— Стрелки! Огонь по ведущему! Огонь!..

Трассы огня вонзились в грязно-серое брюхо «юнкерса» и полосовали его до тех пор, пока не появились сначала слабые, но юркие, потом жирные и черные, как деготь, струи дыма. Потом брызнуло яркое пламя, протянувшееся по фюзеляжу. «Юнкерс» клюнул носом, и, волоча за собой хвост огня и дыма, пошел к земле. Он пролетел перед самым носом бомбардировщика, так что Вадову пришлось убрать газ и отвернуть вправо.

Остальные фашисты, ошеломленные гибелью вожака, охваченные страхом и паникой, один за другим поворачивали на запад, сбрасывая бомбы на развороте.

— Ур-ра-а! Драпают! Мы их погнали! — наперебой кричали стрелки и Павел. Неудивительно: 18—20-летние мальчишки-комсомольцы, они радовались громко, открыто, искренне.

— Да! Да! — довольно посмеивался Вадов. — Такой удачи и я не ожидал!..

После прилета домой перед всем экипажем Вадов сказал Засыпкину:

— Ну что ж, Паша! Теперь ты можешь летать со всяким командиром. Даже с молодым, неопытным. Верю, — выполнишь любое боевое задание…

ЭПИЛОГ

«Борис! Недавно в «Правде» я наткнулся на твой, взволновавший меня, рассказ «Возвращение»… Ничего не понимаю — все это на самом деле было?.. Тогда почему утаил от меня?.. Как бы то ни было, но именно такой концовкой нужно закончить «Записки»…

 

20

«Домой! Домой!» — стучали колеса вагона, и пассажир покачивался в такт. Начиная от Среднегорска, он, не отрываясь, смотрел в окно.

«Родимая сторона! Как давно я тебя не видал?!»

«Домой! Домой!» — тревожно стучало его сердце.

Какие-то 2—3 часа, оставшиеся до приезда в родной город, казались годами. Еще никогда в жизни он так не желал, чтобы это время пролетело мгновенно.

Иногда он, закрыв глаза, в изнеможении откидывался на спинку сиденья. Тогда было видно, как на худой коричневой шее двигался острый кадык, а из-под ресниц крупными росинками пробивались слезы. Пробежав по морщинам впалых щек, скатывались к подбородку.

Так он сидел минуту или две, затем снова прилипал к окошку. Ему очень хотелось увидеть окраины города. Ведь встреча с родным местом так же дорога, приятна и волнующа, как с родным и любимым человеком.

Прильнув щекой к стеклу, он всматривался в горизонт, надеясь еще издали увидеть трубы, а затем и корпуса Синарского магниевого завода, где работал до войны секретарем парткома.

Мимо проносились кое-где вспаханные влажные поля, березовые и сосновые перелески. Весна пришла запоздалой. Конец мая, а березы стояли обнаженные. Редко виднелись деревья, опушенные клейкой зеленью только что проклюнувшихся нежных листочков. Из-за горизонта, цепляясь за верхушки деревьев седыми космами, плыли грязные облака. Над вагоном они приподнимались, словно перепрыгивая, а на другой стороне опускались. Плакало небо, смачивая землю дождем. Капли, ударяясь о стекло, извилистыми ручейками текли наискосок вниз.

То ли от нервного напряжения, то ли от плохой погоды у него разламывалась от боли голова. Когда она сильно болела, он ничего не соображал, не запоминал и не слышал. Так было и в тот раз, когда узнал, что может ехать домой. Сотрудники посольства ему что-то говорили, жали руки, сочувственно улыбались, а он кусал губы и кивал для приличия.

Один из них — молодой, высокий — положил ему в карман какие-то бумаги, отвез на вокзал, усадил в поезд. В Москве его кто-то встретил, перевез на Казанский вокзал, посадил на другой поезд…

Разные мысли и чувства одолевали его. Бросали то в жар, то в холод. Более 20 лет назад он оставил в этом городе жену, дочь, двух сыновей. С тех пор ничего не знал о них.

«Живут ли тут?.. Живы ли?.. Наверняка, дети давно обзавелись семьями. Жива ли Даша?… 60-й ей. А может, давно вышла замуж?.. Свыклась, что погиб… Узнает ли их?.. Им не узнать!.. А братья… Григорий, Всеволод. Были ли на фронте?.. Как-то встретят воскресшего из мертвых, выходца с того света… Ведь едет оттуда.

…В августе 41-го он, командир роты, попал под город Спас-Деменск. Около месяца держали оборону, затем перешли в наступление. Вначале оно развивалось успешно. Было разгромлено 5 вражеских дивизий. Но потом немцы, подтянув силы, застопорили его и двумя одновременными ударами под горловину прорыва, окружили наши части… Трижды выходили из окружения и, наконец, кажется, вышли. Но в начале октября попали в четвертый раз. Кто знал тогда, что 30 сентября немецко-фашистские войска начнут первое генеральное наступление на Москву?.. На Смоленском направлении особенно сильные удары противник нанес 2 октября 4-й танковой группой из района восточнее Рославля на Спас-Деменск, Юхнов и 3-й танковой группой из района Духовщины и Вердино на Гжатск, Вязьму. Фашистам удалось прорвать фронт наших войск и устроить к исходу 6 октября огромный Вяземский котел, в который попали 19 и 20 армии Западного и 24 и 32 — Резервного фронтов.

Окруженные войска не сложили оружия, а мужественно дрались, сковывая крупные силы фашистов, не позволяя им развивать наступление. Они несколько раз пытались прорвать кольцо фашистских войск, но, к сожалению, все попытки оказывались безуспешными…

Раненых вывозили на самолетах. Тогда земляку своему красноармейцу Овсянникову сунул последнее письмо домой в Среднегорье.

Его предчувствия, о которых писал еще в первых письмах домой, полностью оправдались. Летом и осенью 41-го гитлеровцы, упоенные победами, были наиболее сильны за всю Отечественную войну.

Самыми крупными и ожесточенными на Западном направлении были в то время Смоленское и Вяземское сражения. Для захвата Москвы Гитлер создал к октябрю ударную группировку, состоящую из главных сил немецкой армии — 1 миллиона солдат и офицеров, 1730 танков, 14 300 орудий и минометов и 1000 боевых самолетов.

Поэтому держать оборону в начале октября под Спас-Деменском значило сражаться точно в полосе главного удара, когда 1000 танков 4-й танковой группы ринулись на Москву…

Бои были страшными. Со всех сторон на остатки армии двигались фашистские танки и мотопехота. Гудела и вздрагивала земля, как при землетрясении, покрылась бушующими смерчами. Небо почернело от дыма и копоти. С воем и визгом проносились над головами желтобрюхие самолеты, гоняясь за каждым одиночным бойцом. Ночью было светло, как днем. Горели леса, поля нескошенной пшеницы, деревни, люди, горела земля. Все пропиталось кисло-едкой пороховой гарью. Не хватало воздуха. Гремело и гудело вокруг так, что не слышно было порой даже своих команд…

Разрыв вражеского снаряда обрубил бой. Очнулся в плену, в концлагере. С бойцами своей роты, оставшимися в живых, пытались бежать… Неудачно. В 15 километрах от лагеря в стогу сена их обнаружили немецкие овчарки… И снова истязания, побои, ожидание смерти.

В конце года отправили в Германию. Новый концлагерь. Остальное все то же.

Апрель 45-го. Предатель выдал подпольную организацию, готовившую восстание. Руководителей схватили. Его били и пытали до тех пор, пока не потерял сознание…

Больница в американской зоне. Нарушены какие-то мозговые центры. Полная потеря речи, памяти. Он не знал, что была война. Кто он? Откуда?

Улица. Городские и сельские ночлежки. Случайная работа за кусок хлеба. Дворник, грузчик, сезонный рабочий, а точнее — батрак. И так год за годом…

Прояснение наступило неожиданно. От резкого рывка он свалился с прицепа, ударился головой. Когда пришел в себя — почувствовал, что не такой, как прежде. И весь окружающий мир не такой. Пелена, мраком застилавшая мозг, исчезала. Вернулась речь, видимо, стали функционировать нервные центры, прояснилась память. Постепенно начал вспоминать, что с ним было. Мыслить. И думать, думать, думать!.. Наконец понял, что в чужой стране. Что он русский! Что его родина — Россия, за которую воевал.

Вспомнил, что он Ушаков Петр Иванович, и ушел от хозяина искать Россию… Перешел границу, очутился в ГДР. Здесь впервые через столько лет встретил русских, и вот дома…

На повороте показались высокие трубы и корпуса завода. Светлые огромные здания. Сколько же их?.. Не счесть! Раньше был всего один.

Петр Иванович привстал со скамьи. «Может, это не СМЗ?.. Не Синарск?» Но вошедшая в купе пожилая женщина-проводник рассеяла сомнения.

— Дедушка, вы приехали-и, — певуче сказала. — Сейчас Синарск!

Не оборачиваясь, он продолжал глядеть на открывающийся вид громадного города.

Проводница повторила еще раз, покачала головой, положила билет на столик, вышла из купе.

…От СМЗ до Синарска всегда тянулись поля, сосновый и березовый лес. Сейчас вместо них раскинулись какие-то заводские здания. Левее — 5—6-этажные дома.

Трясущимися руками он достал из кармана брюк носовой платок, вытер вспотевший лоб.

С грохотом и гулом за окном замелькали красно-коричневые фермы моста. Речка была все такой же. Узкой, прозрачной, петлявшей меж отвесных с коричнево-серыми пятнами скал, на вершинах которых росли сосны. На берегах кудрявились кусты тальника, осыпанные зеленым пухом мелких листочков…» Каменка?!. Здравствуй, Каменка!..»

Петр Иванович часто-часто заморгал, поднес к глазам платок.

Потянулся бор. Редкий, похожий на парк, с большими просветами.

«Сосняк перед трубным, а ведь густой, дикий, сумрачный был». Поезд, казалось, врезался в груду домов, но они расступились, давая дорогу. Побежали назад — высокие, длинные, глазастые, веселые… Сколько же их? Целый город! Во всем Синарске не было столько!..

До войны тут садили картошку. Была всего одна улица — серые низенькие домишки. По ней он с сыновьями хаживал в заводскую баню. Единственную на тогдашний город. Весь трубный был слева от дороги. Завод — один цех, и поселок из нескольких жилых домов. Теперь завода не видно. Загорожен шеренгами зданий. Они перешагнули через железную дорогу, смяли старую улицу — Карла Маркса, ушли к реке…

Поезд пересек нарядную улицу со стеклянными витринами первых этажей. Вот она, новая — Карла Маркса! А в конце ее, там, за плотиной, — дом, жена, дети. Не больше километра отсюда.

Петр Иванович встал со скамьи. Немигающими глазами смотрел в окна. Поезд замедлил ход. Петр Иванович надел соломенную шляпу, перекинул через руку зеленый плащ-накидку и, взяв с полки темный чемоданчик, направился к выходу.

Держась за поручни, тяжело спустился на перрон. Сделал несколько шагов, остановился. Перед ним — массивное сероватое здание с колоннами. В центре арки над вторым этажом — приветливый глаз часов показывал 7 утра…

Где же старый вокзал?.. Грязный, приземистый, бревенчатый барак. И садик из акаций — небольшой, чахлый, пыльный. Ни одного знакомого уголка! Все новое! Словно попал в чужой, а не родной город.

Проезжая по стране, он видел десятки городов и станций с множеством новостроек. Понимал, что за эти годы страна изменилась, что перемены коснулись и его города. Но чтобы в таких размерах — не мог представить.

Растерянный, удивленный, немного подавленный, он стоял и стоял, не замечая, что мимо идут люди. И что сверху, из распластавшейся тучи, сеет теплый дождь. И взглядов некоторых прохожих, с любопытством глядевших на него. Наконец, прочитал на арке здания: «Синарск». И пошел, сам не зная куда.

Неожиданно с боку вокзала увидел открытые ворота из металлических прутьев… «Выход в город». За ними — крутая каменная лестница.

Спустившись, вышел на большую асфальтовую площадь. Снова почувствовал себя в лабиринте.

По площади, мягко шурша шинами колес, мелодично позвякивая штангами по проводам, важно плыли продолговатые светло-зеленые троллейбусы, с урчаньем катились разноцветные автобусы, стремительно сновали юркие такси…

Вокруг снова многоэтажные дома — желтые, белые, розовые — красивые и светлые, как солнечный летний день, с бесчисленными блестками окон…

Степь же была здесь! А дальше — березняк!..

Справа в сторону выплывшего из-за тучи яркого солнца, протянулся проспект, упиравшийся в поперечную улицу. Наугад пошел по нему.

Спросить, какой автобус или троллейбус идет в город, и поехать на нем — в голову не приходило. Всю жизнь до войны, выезжая в командировки, он ходил на вокзал и с вокзала пешком.

Если бы не сплошная седина на затылке, то, глядя сзади, можно было подумать, что идет подросток — узкоплечий, невысокий, худой.

Идти быстрее — не хватало сил. Да и плохо ориентировался.

Вышел на другую улицу. Напротив, через дорогу — небольшой сквер. Клены, березки, тополя. Наверное, за ним берег Каменки? Или за домами?

Он пересек улицу, вошел в сквер. В глубине — широкая и высокая стена из дымчато-шелковистого мрамора. Внизу — две ступени. На верхней — живые цветы в букетах, горшочках. Венки. Посредине розовой гранитной площадки — чугунное сопло в виде звезды. Колеблющийся огонь. По бокам ряд мраморных столбиков. На краях стены — барельефы двух женщин-матерей в траурных платках. Скорбно опустив головы, протягивают букеты цветов к золотистым столбцам фамилий, будто кладут на могилу…

Он подошел к огню. Снял шляпу. Над столбцами — крупными буквами:

«Ничто не забыто, никто не забыт».

«Не забыто, — грустно подумал он, — если известно. А кто знает и помнит о героях 41-го, жизнями остановивших фашистов?.. Их тысячи, десятки тысяч, сотни!.. Все погибли за Родину… Кто в бою, кто в плену. Без всякой надежды, что кто-то узнает о их подвигах… Отступали тогда. В лесах, на полях, в болотах оставались разбросанные тела… Несхороненные. Сгнили давно… Земля им памятник, да Россия…»

Он поднял голову, ощупал взглядом стену. Фамилии, фамилии, фамилии. Читал по порядку: Абалин К. Е., Артемов В. А., Антонов И. Н.

«Антонов Иван Николаевич?! — переступил с ноги на ногу. — Давний испытанный друг. Работали вместе в МТС в 36-м. Он — замполитом, Иван Николаевич — директором…»

И тут он стал натыкаться на знакомые имена. Он опустил чемоданчик на ступеньку, положил на него плащ, углубился в чтение…

За каждым именем вставал живой человек со своим обликом, характером, взглядами, привычками. С каждым ему, как парторгу завода, приходилось встречаться. Всякие это были люди: и веселые, жизнерадостные, и угрюмые, молчаливые, и скептики, насмешники, и злые, нехорошие. Но все они строили новую жизнь по мере своих сил и способностей, за которую и погибли. Всех их объединила одна участь.

— Вот вы где, друзья-товарищи… Вот и встретились…

Петр Иванович зябко поеживался, передергивая плечами. Вдруг стало жарко. Колокольным звоном зазвучали слова:

…Ушаков Григорий Иванович!

…Ушаков Всеволод Иванович!

…Ушаков Петр Иванович!..

Его точно оглушили. Не веря глазам, механически читал который раз. Ноги подгибались, сделались слабыми, а глаза словно припаялись к стене.

Он с трудом поднялся к ней и начал прыгающими пальцами щупать буквы. Он не помнил, сколько времени пробыл у памятника, как оторвался от него. Бредя по улице, натыкаясь на прохожих, через 7—8 шагов оборачивался назад. «Ничто не забыто, никто не забыт», — звенело в ушах.

Теперь он вспомнил — сколько памятников разных по форме видел из окна вагона, когда ехал сюда. «Вся Россия в них, вся памятник!..»

Он вышел на гористый берег реки. На другом берегу — ступеньки улиц старого Синарска. В разных местах новые многоэтажные здания среди однообразных серых домишек. В центре — двуглавый Троицкий собор, с колокольни которого прыгали с парашютом до войны. Плотина Петровских времен, пруд. Нет! Плотина другая, хотя и стоит на прежнем месте…

Рядом с плотиной раскинулся какой-то завод. Раньше тут стоял древний — чугунолитейный. Давно потухшая разрушенная домнушка и красного кирпича коробка с пустыми проемами окон…

На плотине склонился у перил, почти лег на них. Не было сил, хотя до дому каких-нибудь 300—500 метров. Прыгало сердце. По землистому лицу струился пот. Полуоткрыв рот, частыми вдохами хватал воздух.

«От жары. День разгулялся, солнечный…»

Он бездумно смотрел на зеленоватую гладь воды. Изредка легкий ветерок кое-где морщил ее и, будто вдоволь наигравшись, радостным уносился прочь. Рябь исчезала…

Отдохнув, Петр Иванович что есть мочи зашагал дальше… Вышел на улицу Ленина — главную улицу Синарска. «Ленинская! Ты совсем не изменилась, будто вчера ходил здесь… А деревья по краям тротуаров?.. А сами тротуары?.. А это?.. Это же бывший военкомат!?.»

Замедлил шаг у белого каменного здания со стрельчатыми окнами. Даже заглянул во двор… 27 июня в такой же теплый, солнечный день их — командиров запаса — на трехтонках увезли на вокзал. Народ толпился всюду. Жены с детьми. Мальчишки, словно галки, густо облепили заборы, деревья, ворота, крыши. Когда выехали со двора, у маленького сына ветром сорвало матросскую бескозырку.

«Да-а, летят годы, как один день. 24 года назад уехал отсюда 38-летним, а вернулся 63-летним стариком…»

Выше за поворотом — дом. Уже видны соседние. Он шагал все быстрей и быстрей, забыв о сердце, головной боли, ноющих костях. Обо всем на свете, кроме одного: скорей к семье! Свернул влево, пересек шоссе. Пригнувшись, нырнул под ветви деревьев и, выпрямившись, замер, словно уткнулся в невидимую преграду. Дома, его дома — не было!..

Вместо него тянулось какое-то строение с короткими трубами над остекленной крышей.

Стоял истуканом. «Вот те на!.. Где же дом-то?..» Беспомощно оглянулся, будто отыскивая, кто поможет. Удушье, тошнота подступили к горлу, кружилась голова. Чтобы не упасть, присел на чемоданчик. Печально глядел на пустое место — широкий тротуар. Целый квартал снесен, до переулка… «Что с ними? Где живут?.. Узнать надо…»

Медленно, с кряхтеньем встал, пошатываясь, направился к крайнему пятистеннику с покривившимися окошками… «Кто в нем жил?.. А если уехали?..»

Поднявшись на крыльцо, вошел в кухоньку с одним оконцем во двор.

На стук из комнаты вышла маленькая женщина с кудрявой седой головой, с коротким вздернутым носом — «седелком». Что-то знакомое в чертах ее лица. Отлегло от сердца, вздохнул свободно.

— Вам кого? — изучающе оглядывая его, спросила она грубоватым голосом.

— Не знаете, где сейчас живут Ушаковы?.. До войны жили через дом.

— Ушаковы? — словно бильярдный шар, она задвигалась по кухне от стены к стене. — Это какие Ушаковы? Которые жили в дальней половине?

— Да, да.

— А как их звали?

— Жену — Дарья Яковлевна…

— А мужа Петро Иванович?..

— Да.

— Петро Иванович пропал без вести на фронте, — затараторила она, — а они после войны уехали в Надеждинск, и где теперь живут — не знаю. Но здесь, в Синарске, осталась дочь Валя. Она вышла замуж и живет на УАЗе.

— А где? Не знаете?..

— Точно не скажу, но слышала — по улице Алюминиевой, напротив Дворца культуры.

— И как туда добраться?

— На шестерке с автобусной станции.

Поблагодарив женщину, Петр Иванович, успокоенный, вышел во двор. Уже в воротах его остановил знакомый голос:

— Постойте! Постойте, гражданин!

В окне кухни в форточке белело лицо хозяйки.

— Год назад я видела Валю. Так она говорила, что мать, вероятно, снова переедут в Синарск. Сын хлопочет о переводе. А Валя работает на СМЗ секретарем парткома! Можете позвонить!..

«Ишь ты! Меня сменила, — улыбнулся он. — Вот тебе и Котя! — вспомнил давнее. — А еще шуток не понимала…»

…Разыскав остановку «УАЗ», он присел на скамейку, ожидая автобус. От прежней площади не осталось и следа. Одна половина ее — асфальтовое кольцо станции, вторая — городской сад. Какая она была каменистая, неровная, пыльная в жару, грязная в дождь. Без единого деревца.

В праздники: 1 мая и 7 ноября — весь город собирался сюда на митинг.

Вон там, у края сада, ставили трибуну, украшенную лозунгами и флагами. Частенько и ему приходилось выступать…

Скопление людей на улицах и площади бросалось в глаза. «Сколько же их сейчас в Синарске?.. Раз в пять больше…» Прежде он многих знал в лицо. «Все молодежь. Счастливые, после войны родились… Не знают ее, беспощадную… К сожалению, ни одного знакомого. Может, не узнал. Его же не узнали…»

…Автобус ревел над Исетью. Дворец строителей, Дворец пионеров, плавательный бассейн, техникум, институт, кафе, ресторан, ателье, салон, кинотеатры — проплывали за окнами. «Да Синарск ли это?.. Ничего такого и в помине не было! И не думали, не гадали… Хотя нет, мечтали…»

Показалась молочно-голубая громадина с прямоугольными колоннами. Наверху — рабочий и крестьянка, выпускающие с ладоней вытянутых рук голубей.

— Дворец алюминщиков! — объявили остановку.

Петр Иванович, ковыльнув из автобуса, немного задержался, рассматривая здание. «Действительно дворец! Украсил бы любой город…»

Потом, повернувшись, стал отыскивать дом, где жила Валя. Он увидел его — обычный, пятиэтажный. Сквер перед ним. Разросшиеся кусты сирени, черемухи, белоствольные пятнистые березы, зеленоватые тополя. Яркая, манящая присесть трава газонов. Асфальтовые дорожки.

Он скользил взглядом по окнам. Подергивающейся рукой беспрерывно сжимал ручку чемоданчика. «Которые-то окна ее? А может, выходят на ту сторону? Во двор?.. Доченька, не подозреваешь, что твой папка приехал. Скоро, скоро тебя увижу…»

Глаза защипало, кривились губы. Сверху донесся, перекрывая шум города, низкий клокочущий гул, похожий на треск разрываемой ткани. На небе — ни облачка. Высоко-высоко — крошечный прозрачный силуэтик самолета. Точно плуг, он разваливал пополам голубое поле неба, протягивая за собой густую белую борозду…

Становилось жарко. Солнце поднялось к зениту. Словно мать ребенка, ласкало землю теплыми лучами.

Двинулся напрямую через сквер. Пройдя немного, наткнулся на памятник. Юный летчик в шлемофоне, с очками на лбу устремился вперед, будто летел над круглым постаментом.

«Это кому» — заныло сердце, вспомнился тот памятник.

…у Владимиру Петровичу

…ольцев города.

Замедлил шаг. Прочитанное не сразу дошло до сознания. Настороженно покосился на юношу. Остановился. «Владимиру Петровичу» — жгло имя.

Старшего сына тоже звали Владимир. Не спуская глаз с летчика, незаметно, боком, точно боясь чего-то, приблизился к нему на цыпочках. Нос, губы, профиль… вроде похож. Нет! Нет! Мой не успел!.. Ему же было?.. Похолодело в груди. Нет, не успел, — успокаивал себя.

Подножье усыпано цветами. Один букет — самый большой, красивый, свежий. Видимо, недавно принесенный. Ухаживают…

«У-во-ка-шу», — читал по слогам с конца, огибая постамент.

«Ну вот, не мой! — ровней забилось сердце. — Моему же было…»

Сделал два шага назад, чтобы лучше рассмотреть летчика. Пригнув голову, точно обнаружив внизу врага, тот грозно замахнулся, готовый прихлопнуть его, как муху.

«Ушакову Владимиру Петровичу!» — ослепляюще выстрелило золото слов. Он зажмурился, сжался. «Ушакову Владимиру Петровичу!» — гремело в ушах. Открыл глаза.

«Ушакову Владимиру Петровичу от комсомольцев города», — ударила надпись. «Ушакову…» — разорвалось рядом. «Уша…» Опрокинулось небо, завертелось, перемешалось с землей…

…Он сидел на скамье и глядел на скульптуру сына. Мокли от слез щеки. Ему казалось, что сын смотрит на него, прямо в глаза, и он, давясь слезами, разговаривал с ним:

— Сыночек?! Родной!.. Как?! Как ты успел туда?.. Я же пошел защищать тебя!.. Что ты наделал, мальчик мой?!.

Глухие рыдания душили его. Он встал. Сгорбленный, шаркая ногами, подошел к памятнику.

— Володя, Володенька! До свиданья, дорогой! Я схожу домой и приду к тебе. Я каждый день буду приходить. До свиданья, мальчик…

Он обогнул угол дома и по дорожке вошел во двор.

Середину его прикрывали свежей, точно лакированной листвой тонкие деревья. Между ними по песчаным дорожкам бегали, резвясь, дети. Виднелись качели, лесенки, решетчатые стенки, беседки, скамейки, ящики с песком, врытые в землю. Звонкие голоса сверлили воздух. Клумбы цветов даже у входа в подъезды.

Петр Иванович подошел к ближнему подъезду, на скамейках у которого напротив друг друга сидели две молодые женщины с младенцами в колясках.

— Вы не знаете, где живет Валентина Ушакова? — спросил он, растягивая от волнения слова.

— Ушакова? — женщины переглянулись. — В соседний подъезд в 29 квартиру недавно переехали какие-то Ушаковы.

Пересохло в горле, захотелось пить.

Он поднялся на третий этаж. Дрожащим пальцем еле попал в кнопку звонка. Тихо… Шагов за дверью не слышно. Еще, уже ладонью поймал пупырышек звонка. Вдавил. Снова тишина… Да что же это они? Неужели нет дома?.. В третий раз утопил бугорок. Давил до тех пор, пока не устал. Куда-то ушли. Придется ждать…

— Ну что, дедушка, не нашли? — окликнула его женщина в плаще, когда вышел из подъезда.

— Нашел, но их нет дома, — расстроенный, отвечал он.

— Не огорчайтесь, я их видела. Рано утром всей семьей уехали. Скоро будут…

Он прошел к детской площадке. Сел на скамеечку в тень деревца. Малыши постарше играли в прятки, в ляпки, качались на качелях, бревнах. Девочки, как всегда, прыгали в «классы», крутили и скакали через скакалки.

Он так увлекся наблюдением, что не заметил, как из-за угла дома вывернули две легковые — «Волга» и «Москвич». Прошуршали по дорожке. Остановились у подъезда. Увидел, когда застукали дверцами. Невысокий, плотный летчик, рослый мужчина и три женщины скрылись в подъезде.

Побледнев, не чувствуя ног, направился к машинам. Около них — полная девочка — лет 3—4-х, в голубеньком платьице с белыми горошинами, с алым бантом в льняных волосах. Заложив ручки за спину, выпятив животик, она носком вытянутой ножки чертила дуги на асфальте…

Сердце из груди прыгнуло куда-то в гордо, мешало дышать. Девочка удивительно напоминала младшего сына, которого он в последние ночи видел во сне. Заикаясь, спросил:

— Как тебя звать?

Девочка прекратила вертеть ножкой, внимательно поглядела на него, склонила головку на плечо.

— Таня.

— А фамилья твоя как?

— Ушакова.

Петр Иванович задохнулся.

— Таня-я! — протянул руки. — Внученька-а!

Глаза девочки округлились, рот полуоткрылся, она испуганно попятилась, круто повернулась и бросилась в подъезд. Только дверью хлопнула.

Петр Иванович — за ней.

В подъезде — тишина, полумрак. Сверху доносился топот детских ножек. Мелодичная трель звонка, скрип двери. Задыхаясь, поднялся на третий этаж. Слева — полуоткрытая дверь. Постучал, вошел в прихожую. Из ближней комнаты слышался запыхавшийся, взволнованный детский голос:

— Там, баба, во дворе… у машин деда…

— Какой деда? — низкий женский голос.

— Ну такой старый, старый. Он хотел меня поймать. Я испугалась.

— Пойдем, взглянем, что за деда?

— Нет, баба, иди одна.

Из комнаты вышла располневшая женщина в темном платье, среднего роста с длинными седыми волосами.

— Здравствуйте! — прерывистым голосом сказал Петр Иванович.

Женщина, прищурившись, пытливо вглядывалась в него. Нет, этого человека она никогда не видала.

— Здравствуйте! Вам кого? — неуверенно ответила.

Петр Иванович молчал. «Даша?! Ты ли это?.. Старушкой стала…»

— Вы кого ищете? Вам что надо? От этих слов Петр Иванович вздрогнул, словно очнулся.

— Тебя! — прошептал, делая шаг. — Не узнаешь? — обретая голос, добавил.

Сжалось и заныло сердце Дарьи Яковлевны в предчувствии чего-то необычного. Что-то давно знакомое, но забытое было в фигуре этого человека, его голосе. «Кто он? Где встречала?..» Она силилась вспомнить, но не могла.

— Даша! — еще шагнув, сказал он. — Это я… Петр… вернулся…

Глаза Дарьи Яковлевны расширились, брови поползли вверх. Она поеживалась, точно замерзла. Вяло махая рукой и тихо ойкая, отступала в комнату.

Петр Иванович снял шляпу, вышел на дневной свет.

«Нос, глаза!.. Он!»

…Каждое утро Петр Иванович и Дарья Яковлевна с внуками Таней и Вовой приходят к сыну с букетами живых цветов. И долго молча, а чаще вслух разговаривают с ним, грозно смотрящим вдаль на запад.

А дети играют у памятника под блестящей зеленью листвы вечно шепчущихся о чем-то молодых деревьев.

По вечерам, когда над городом густеют сумерки, и он покрывается переливающейся россыпью огней, а в небе мерцают разноцветные звезды, Петр Иванович всегда сидит на скамейке здесь. Любит он дышать прохладным свежим воздухом перед сном и слушать затихающие шумы города.

В эти минуты вспоминает события прожитого дня, эпизоды своей жизни.

…Иногда у памятника, обычно летом, бывает маршал авиации Вадов Виктор Викторович. Он по-прежнему носит бороду, но только уже побелевшую, закрывая ею крупные шрамы на шее — страшные следы минувшей войны.

«Дорогой, Павел Ильич!

Да, это моя мечта о дедушке, которым я очень горжусь и которого всегда любил и люблю, хотя и не видел ни разу, кроме как на фотографии.

А виновник ее появления — Вы со своими «Записками»…

Как и Вы, я тоже считаю рассказ завершением «Записок фронтовика».

Как и Вы, я тоже ничего не могу поделать с собой… Прошлое не дает покоя. Война, как блуждающий в теле осколок, постоянно и больно-больно напоминает о себе. И так, видимо, будет до конца наших дней».