Крысы

За все путешествие я ни разу не видела крыс. Мы все еще повязываем белые салфетки на шею и едим с белых тарелок, разрисованных синими флажками. Новый стюард иногда роняет тарелки, полотенца в каютах уже не так тщательно выглажены, но вода в душе за занавеской все еще пригодна для питья. Только вот письма моих друзей становятся все более редкими.

А мне о чем писать? О чем рассказывать? Что я теперь — заика, и пишу, соответственно, тоже через пень колоду? Пигафетта перестал рассказывать, его тень сделалась совсем маленькой, он не знает, слушаю я его или нет, потому что острова, на которых убили Генерал-капитана, давно остались позади. Туда поедут Кок и Стюард, единственные, должно быть, кто знает, в какой пещере спрятано тело убитого, но ведь они ни за какие блага не притронутся к мертвецу, да и некогда будет — потащат чемоданы, в которых полно картинок, каких я в этом путешествии уже не увижу.

Вот уже несколько дней я беспокойно топчусь на палубе — в кармане у меня шнурки для башмаков Нобеля, в поисках этих шнурков я обошла весь город, но выполнила единственное поручение, которое он мне дал. Нобель ведь знает, что до конца рейса его на берег не пустят, а он каждое утро рвет шнурки, со злости, так как Старший помощник с криком пинает ногой дверь кубрика, хотя мог бы открыть ключом, потому что у него есть ключи от всех дверей. Он орал и пинал дверь от отчаяния, так же как пил, перелистывал документы в скоросшивателях и прятался от Капитана. Матросы ненавидели его по утрам и вечерам, а после ужина опять ненавидели, собравшись в холле. По ночам во сне они точили ножи, это я отлично слышала, на цыпочках пробираясь по узким коридорам возле кубриков. И чем дольше продолжалось наше плавание, тем более вялыми становились движения матросов, когда они разбирали по сортам тяжелые болты и винты, оббивали ржавчину или красили поручни.

В наказание Старший помощник повесил матросов за бортом, привязав к релингам, отдав на растерзание муссону, и повелел привести корабль в надлежащий вид, но волны то и дело забрасывали матросов обратно, и, распластавшись без сил на палубе, они клялись отомстить, как только Капитан покинет корабль. Лишь боцман, человек, обремененный женой и детьми, снова и снова перелезал через релинг и неустанно красил борт и волны, с тем же рвением, с каким во всех портах мира прицеплял на канаты и тросы козырьки от крыс — большие круги из черной резины, через которые крысы перебирались играючи.

Зашнуровывая башмаки, Нобель объяснил, зачем красят корабль:

— Мы же пришли в город блестящих шелков и цветущих садов, — кричал он, натягивая шнурки. Зеркала дорог, пахучие фрукты, короткая расправа со всяким, кто плюнет на тротуар или перейдет улицу наискосок. «Город Льва», Singa Pura, крупнейший порт, здесь самые лучшие в мире краны, самые шустрые рабочие, самые прохладные такси на самых безопасных и чистых улицах. Неужели вы до сих пор не поняли, что выставляете себя на посмешище? Наденьте, ну наденьте наконец дамское платье! Не то схватят вас и повесят на первом попавшемся дереве тут, рядом, в Ботаническом саду, говорят, очень красивый сад.

Если курсы пересеклись…

А я вот уже не хочу быть красивой. Капитан давно понял, что я — самый бестолковый ученик, и никогда из меня не получится настоящего моряка. Но в последний день, перед тем как ему покинуть корабль, я попросила Капитана последний раз подняться вместе со мной на мачту и дала торжественное обещание не оборачиваться назад, не смотреть вниз, туда, где у фальшборта лежит шапка «зайца», до сих пор лежит — ветер не может ее унести, потому что она будто приварена там кем-то из матросов.

Капитан сунул мне в руки перчатки и полез на мачту. Ветер был крепкий, корабль качало, но я смотрела только на спину Капитана и не видела ни птиц, ни дельфинов, ни шапки «зайца», которая уже выцвела и вылиняла, потому что боцман всякий раз забывал покрасить ее свежей краской.

— Только не думайте, что если океан огромен, то и тут места хватит на двоих, — сказал Капитан, когда мы добрались до «вороньего гнезда». — Все держишь в руках — себя, списки пассажиров, пустую казну, весь корабль, со всем, что на нем есть. Но чем меньше места, тем старательнее избегаешь кого-то. Бывает, кораблям грозит опасность столкновения в узком фарватере, хотя курсы заданы не пересекающиеся. Если вовремя изменить курс, ничего не случится, легко можно разойтись. Не поняли? Вы что же, думаете, я не знаю, что вы тайком читаете журналы и справочники? Вам отлично известно, что, если курсы пересекутся таким образом, что возникнет опасность столкновения, уходить должен тот, у кого другой по правому борту.

— Правый борт — это борт корабля, — с готовностью подхватила я, — на котором оказывают последние почести, причем избегают излишних рукопожатий, взглядов в упор и без дела не ходят на нос.

Капитан облегченно вздохнул.

— Согласно правилу, — продолжала я, — приветствие осуществляется посредством легкого помахивания поднятой вверх правой рукой. Если же обязанный уступить дорогу по какой-либо причине не сделает этого, потому что выпил, или замечтался, или рассчитывает на более интересные приключения, необходимо произвести маневр. Таковой маневр называется маневром последней минуты, но горе тому, кто дотягивает до этого мига, ибо в этом случае столкновение, как правило, неизбежно.

Должно быть, следовало объяснить эту мысль более подробно, но тут я посмотрела вниз, увидела шапку «зайца» и сразу начала заикаться. Я шлепнула себя по физиономии, но Капитану лучше меня было известно, что наше несчастье — не важно, на суше или на море — именно в том и состоит, что мы не способны отличить последнюю минуту от предпоследней, и горе тому, кто покидает праздник после всех гостей, а корабль — после крыс.

В сухом доке

Спустившись с мачты, я начала спотыкаться — на палубе не повернуться, кругом канаты, тросы и шланги, кисти и краски в ведерках, ноги Нобеля, который заснул возле канатов, хотя Старший помощник отдавал команды все тем же громовым голосом: перед приходом в Сингапур надо как следует начистить шкуру нашего старого доброго битюга.

В глазах Старпома я увидела отчаяние — в Сингапуре при инспекции на верфи ему придется отчитываться, а матросы еле шевелились, разморенные зноем, бродили по кораблю, как лунатики, и от воплей и кулаков Старпома забивались в щели между контейнерами, пили там воду и в мечтах видели себя судовладельцами.

А за что им любить этот корабль? Он не принадлежал какому-то одному владельцу, а был разделен между маклерами, агентами, стоматологами и пенсионерами, которые сами не перенесли бы морского путешествия, и потому никогда не увидят свою собственность; одному принадлежит мостик, другому — двигатели, третьему — палубы, а господину Хапполати — мебель в каюте судовладельца, где, по его словам, он оплатил ковер, который никогда не заменят новым.

За полуоткрытой дверью каюты рядом с моей я увидела Нового Стюарда, нанявшегося на корабль впервые в жизни, он на коленях ползал по ковру, пытаясь отчистить довольно большие пятна. Я услышала за своей спиной шаги жены Хапполати, на стекле отчетливо выступили отпечатки расплющенного носа, в ушах зазвучал тихий властный голос, и я не выдержала — опустилась на колени рядом со Стюардом и показала, как надо чистить ковры, — ласково, словно шкуру усталой рабочей лошади.

Костюмы для выживания

— Еще что выдумали! — закричал Старший помощник, отлично знавший, что я вот уже много недель кряду пренебрегаю обязанностями пассажира, несмотря на то, что дала расписку, обязавшись не менять самостоятельно постельное белье, не разделывать рыбу, не бросать за борт бутылки, тайком не пришивать на матросские рубахи оторвавшиеся пуговицы, не покупать безнаказанно кому-то шнурки и не помогать зашнуровывать башмаки. Он знал и то, что с некоторых пор я повадилась обедать в матросской кают — компании, уже не в силах вынести этого зрелища — когда Жестянщик, поев, выкладывает на скатерть рядом с ножом для фруктов свою челюсть.

Старпом помог мне подняться, проводил на палубу и, подведя к светящемуся ящику, завязал мне глаза — решил сделать сюрприз, показать наконец, что же там внутри. На этом самом ящике во время воскресных богослужений откупоривали бочонки, возле него супруги Хапполати раз эдак сто сфотографировались на фоне заката, а еще в него могут забраться «зайцы», если им не найдется места в контейнерах.

Я услышала, как загремели ключи, потом заскрежетали замки, но вот Старпом сорвал повязку с моих глаз, и я увидела: на дне ящика лежали наши шансы на спасение — громадные костюмы из красной ужасной резины с гигантскими плавниками на рукавах и штанинах, чтобы еще издали видно было — с нас нечего взять. Один плавник будет служить нам подстилкой, другой — одеялом, и, застегнув молнию, которая доходит до самого лба, мы будем медленно умирать от удушья, словно неправильно сконструированные рыбы без жабр.

Если Старпом затолкает меня в такой костюм и сбросит за борт, внутрь не просочится ни капли воды. Внутри душно и темно, ни свечи нет, ни Библии, ни окружающего ланд шафта. Буду носиться по волнам, но не как деревянный обломок корабля, а как никчемная резиновая лодка, и ни один ворон никогда на нее не опустится.

Скорость — восемнадцать узлов

Через несколько часов корабль поставили в сухой док. Я сразу узнала погонщиков нашего битюга, этих королей письменных столов, в белых комбинезонах, обеими ногами твердо стоящих на земле, с именем пароходства на устах и в сопровождении дам в легких развевающихся платьях. Дамы брезгливо ковыряли вилкой в кушаньях, которые, специально д ля них доставив из города, носили по сходням в кают-компанию и в холл. Новый Кок был не в меру усердный малый — в разинутые рты рыб насовал разноцветных флажков. Матросы наваливали себе на тарелки целые горы риса, мяса и фруктов, а вот дамы к еде не притронулись. Пренебрегая обедом, они прогуливались по палубе в явном нетерпении — им хотелось поскорей покинуть наш обшарпанный корабль.

Зато господа ели-пили за двоих и произносили речи о красоте кораблей, живописности верфей, трудолюбии рабочих и прекрасно идущих делах. Развеселившись, они хватали за шкирку офицеров, которые сегодня были при галстуках, встряхивали, как мокрых псов, и кричали: «Ну как там наш старый добрый битюг? На совесть ли трудится, да хорошо ли его кормят? Почему во сне он издает такие жуткие стоны?»

Офицеры молчали, опустив глаза. Не видно нигде Капитана… Наверное, в рубке, сортирует всякие списки. В холле, в углу под портретом крестной матери, стоял Старший механик, ел мороженое из вазочки и объяснял одному из погонщиков, что машина ночью иногда дает сбои и что он мечтает о том, как поедет на велосипеде, который является собственностью пароходства, по всем палубам и все по кругу, по кругу, по кругу, и еще объяснял, что железная обшивка расходится, и что на велосипеде невозможно развить и тем более удерживать скорость равную восемнадцати узлам.

Погонщик хлопнул его по плечу и крикнул:

— Это мы еще посмотрим! А что касается велосипедов, мы это дело тоже проверим, не сомневайтесь.

Стармех просиял, несколько раз поклонился и отошел в тот угол, где возле телевизора стоял с горой снеди на тарелке Каносса, желавший остаться наедине со своими мыслями.

— Я замолвил за вас словечко, — объявил Стармех. — Вам разрешат опять пойти в рейс. — Но Каносса даже бровью не повел.

Садовники

Вид корабля совершено невозможно выносить, равно как и запах лосьонов для бритья в его коридорах. Ступенька за ступенькой я спустилась вниз, до самого киля, который теперь был на суше, и впервые своими глазами увидела то, о чем раньше только догадывалась, — всю красоту моего безымянного корабля, его округлое матово лоснящееся тулово, руль торчком и спящие лопасти, грязь и ржавчину, шелушащуюся краску, — бесконечно усталую двухлетнюю вьючную скотину.

И я вдруг пустилась бегом вокруг него, по кругу длиной триста шестьдесят метров, как цирковая лошадка, и бежала, пока в изнеможении не опустилась на колени рядом с велосипедами портовых рабочих. Подняв голову, я увидела луну. Она повисла над портовыми кранами и была намного красивее, чем луна над пальмами Ботанического сада, где имеются садовники трех категорий: подстригатели газонов, смотрители роста и выводители новых сортов и диковинных растений, которым дают имена в честь жен министров, императоров и актеров, чтобы таким способом упрочить международное сотрудничество и споспешествовать расцвету культуры на всех континентах и во всех частях света.

Лучший посредник в общении людей — цветок орхидеи, а вот подстригатели газонов, зеленых и ровных, как полотенца, нехороши собой — они носят комбинезоны, защитные очки и тюрбаны, в точности как матросы, когда те что-нибудь приваривают на палубе; оно и понятно — в лицо подстригателям летит пыль и срезанная трава. Они и головы не повернут, если появится жена нового министра, пришедшая полюбоваться орхидеями, не говоря уж обо мне. Но по ночам они тайком вырезают свои имена на мясистых листьях огромных кактусов.

Спрятавшись в кустах, я дождалась, пока не ушли сторожа со своими тележками. Потом вытащила перочинный нож и стала искать не исписанный лист. Но когда наконец нашла такой, успела забыть, чье имя хотела увековечить.

Штиль

На верфь я вернулась поздно ночью. Мне навстречу ехали на велосипедах докеры. Они улыбались, махали руками и делали непонятные знаки. Я им тоже помахала и показала на корабль. Но его там не было! Только глубокий ров, полный грязной воды с объедками кушаний, которые еще недавно несли по сходням в кают-компанию. У меня перехватило дыхание, сердце застучало как бешеное. Петь — какое там! Пить — вот что я сейчас могла бы, да еще раздуваться под ветром, но ветра не было, воздух был густым и плотным, хоть ножом режь. По спине ручьями бежал пот, ноги налились свинцом, мой корабль уплыл, без Капитана и без меня, взяв курс на северо-запад, в Малаккский пролив, исчез со всем, что за прошедшие недели запало мне в душу и наполнило мои сны. Что? Тяжелые, словно свинцовые, башмаки, каска, перчатки, и костюм для выживания, бутылки и рыбки, ловушки для крыс, карты и ракушки, болты и винты — подарки Нобеля. И маска Географа, и все смехотворные потуги людей на земле, на море и в воздухе, сопенье и кряхтенье Садовода, его топот и вздохи, кроссворды Жестянщика, скрежет и стук дверей с плохо пригнанными стопорами.

Я стала шарить в карманах в поисках чего-нибудь съедобного, наткнулась на челюсть тунца, и в том же кармане нашла свернутую в трубочку Инструкцию о мерах по спасению, которую мне дал на дорогу Пигафетта. На суше она мне наверняка не пригодится, но раз уж я лишилась всего, то буду идти вперед, только вперед и ни за что не обернусь назад, потому что корабль, который постоянно меняет курс, не следует вообще никаким курсом. И я зашагала на северо-запад, ни на дюйм не отклоняясь. А чтобы в дороге нам с Пигафеттой не умереть с голоду, я наконец расскажу ему историю о коках на кораблях Магеллана.