Часы

Под часами, что раскачиваются на стене в моей каюте, которая, опять же, непрестанно раскачивается над волнами Атлантики, сидит Пигафетта, прислушиваясь к ходу времени. Однажды — когда именно, для его собственного исчисления времени не играет роли, — наскучило ему все, что творилось на суше, и он отправился в море. Открываю дверь — смеется. Он сразу меня раскусил, понял — я еще никогда в жизни не бывала на корабле. А теперь вот угодили мы с ним в западню, в буквальном смысле плывем в одной лодке и держим курс на запад.

На корабле множество часов — в каютах и кают-компании, на камбузе, — можно подумать, кто-то опасается, что при первом мало-мальски заметном волнении — не только на море — мы утратим всякую память о жизни на берегу.

Каждый вечер я старательно перевожу стенные часы в каюте на один час назад и, глядя на запад, где, по идее, должен быть закат, радуюсь — ведь я опять выиграла время. Но небо затянуто тучами, приходится полагаться лишь на собственное воображение.

Утро в день отплытия было ясным и солнечным. Я стояла на палубе, а рядом со мной Географ из Англии; десницу он простер, указуя на расплывающийся вдали Гамбург, шуей придерживал шляпу на голове. Сгоряча, а может — погорячившись, шляпу выстирали в горячей воде, сев, она сползала с горячей головы Географа, круглой, как глобус, и абсолютно лысой — в этом я убедилась довольно скоро, за завтраком, — одной из тех голов, куда в течение жизни заталкивают столько всякой всячины, что от знаний череп буквально распирает, а глаза, уши и нос скукожились, потому как незачем воспринимать окружающее, если в голове у тебя весь мир.

Географ, как оказалось, был туг на ухо, он не говорил нормальным голосом, а орал: какой прекрасный, какой замечательный город Гамбург, там имеется туннель длиной три целых три десятых километра, Опера и Институт рыбного хозяйства, Гамбург, «Звезда севера», лишь чуть-чуть уступает красотой городам Англии, чего ему не хватает, так это королевы, без королевы и город-не город, и страна — не страна. Нынче, конечно, не те времена, а вот когда он, Географ, был молод, то летал в небесах, верой и правдой служа королеве. Раз спросил офицера: куда летим? — а тот засмеялся и завязал всем глаза. Тренировочный полет, сказал офицер, и они поднялись на борт. Пролетели половину пути, и тут он снял с их глаз повязки и спросил: ну, где мы теперь? Внизу была вода, ничего, кроме воды. Все молчали. Но не Географ — он все изучил, все карты знал, очертания материков, загогулины берегов, он с любой высоты и в любое время дня и ночи опознавал любые водные просторы. Он крикнул: Африка! — и офицер, вздернув брови, повысил его в звании.

Через несколько недель они полетели над пустыней, упали и разбились, все, офицер тоже, вопил Географ, только он один и уцелел, единственный из всех, но с того дня ничто на свете не заставит его снова подняться на борт самолета.

Шоколадки

Чтобы не падать духом, я придумала игру. Называется «Шансы на спасение» и состоит в следующем. Если вот сейчас, сию минуту, окажешься за бортом, куда плыть, в какую сторону? Выигрывал всегда Географ, в первый день сказал — к ирландским берегам, потом — к Азорским островам, а потом — к Северной Америке. Я же, увы, как ни старалась, не могла припомнить карту со всеми загогулинами берегов-материков, а Пигафетта вообще не умеет плавать.

Хотя мог бы и научиться: медленно — медленно заходишь все глубже, сперва по щиколотку, потом по колено, потом по пояс, и, наконец, просто ложишься себе на гладкую холодную воду, складываешь перед собой ладони, как наш епископ, и начинаешь разделять воду надвое, — то разводить руки-ноги, то снова сводить, пока не достигнешь спасительного берега. Впрочем, умеющие плавать тоже не минуют гибели, но мучиться будут дольше.

Играли мы на шоколадки в серебряных бумажках. На корабле их навалом. Получив приз, Географ краснел, отворачивался и быстро уносил добычу наверх, на четвертую палубу, где ему предоставлена казначейская каюта, поскольку на кораблях давно уже нет казначеев, как нет и офицеров-смотрителей груза. В смотрительской каюте, на третьей палубе, теперь живу я.

Съедал ли Географ шоколадки — не знаю, занавески на окнах его каюты всегда были задернуты. Может быть, запасал их на черный день, когда мы, потерпев крушение, битком набьемся в спасательные шлюпки, где, как утверждают, всем хватит места. Вот тут-то он и вытряхнет из рукавов свои припасы и у всех слюнки потекут, да так, что возникнет опасность затопления нашего спасательного плавсредства. Но он ни с кем не поделится — тот, кто однажды выжил в катастрофе, ни на какие сделки не идет. Да у нас и не будет чего-то такого, что можно было бы предложить в обмен на шоколад, кроме черствых корабельных сухарей и кубиков витаминной смеси, запаянных в полиэтилен и лежащих под сиденьями спасательной шлюпки.

Нехитрые правила

На самом деле единственный шанс на спасение — довериться волнам и плыть, уповая на встречу с каким-нибудь кораблем.

Первым замечал в море корабли опять же Географ, потому что в кают-компании за столом Оплативших пассажиров он восседал на председательском месте к немалой досаде господина Хапполати, биржевого маклера из Бремерхафена, который совершал свадебное путешествие и был бы не прочь показать что-нибудь занятное своей молодой, гораздо моложе его самого, жене. Но эта пара взошла на борт уже после Географа, посему Хапполати, которому досталось не лучшее место — он сидел спиной к окну, — при каждом возгласе Географа, завидевшего на горизонте корабль, старался скрыть любопытство и злость. Не спеша окинув взглядом море, он поворачивался к жене и шептал: «О любимая! Корабль!» Шептал на ухо, и из его рта летели мелкие брызги слюны, потому что внизу у него не хватало одного зуба.

Когда корабль уже скрывался из вида, жена Хапполати вставала, расплющивала нос о стекло и притворно восхищалась, а офицеры, сидевшие за своим офицерским столом, из вежливости снова оборачивались к окну. Только французский Жестянщик упрямо опускал голову еще ниже. Жестянщик безмолвствовал с самого Гавра, ничего не видел, но лез из кожи вон, стараясь держаться как бывалый морской волк.

Между столами, сияя эстрадно-цирковой улыбкой, бесшумно сновал Стюард — филиппинец. Он улыбался всегда, даже в сильную качку, когда жена Хапполати не появлялась в кают-компании и офицеры разговаривали тише обычного. В камбузе громыхали тарелки, Кок-филиппинец запускал радио во всю мощь, Географ не позволял себе размашистых жестов, какими обычно рассекал воздух, рисуя незримые карты.

Хорошие манеры, где вы, ау! Все внимание направлено на то, чтобы не дать ножам и вилкам соскользнуть со стола и бесследно исчезнуть, канув в пучину. А если бы мы с Жестянщиком не придерживали спинку стула Географа, сидевшего между нами, то вместе с полной тарелкой супа он ухнул бы в бездну.

А ведь правила нехитрые, запомнить — раз плюнуть: при качке поменьше наливать супа, при более сильной качке — супом вообще пренебречь. Кофе, чай, воду наливать до половины емкости, пить — в антракте между двумя волнами. На всякий случай не болтать за едой и бдительно следить за приборами, приставив ладонь ребром к краю стола. Все принайтовить, бросить якорь, пришвартоваться, в общем закрепиться наподобие корабельных выдвижных ящиков и дверей. Раньше ложку с супом нес ко рту, никак не наоборот. Прошли те времена…

Первая речь Жестянщика

Погода ужасная. Старый Свет раскололся, словно глиняный сосуд скудельный. Шесть дней и шесть ночей ревела буря, завывал океан, а в каюте по соседству с моей стонала жена Хаплолати, которой смертельно надоело играть роль настоящей маклерской супруги, ведь даже маклер — всего лишь гость на бренной земле, а равно и во временном пристанище на волнах океана. Должно быть, выплевывала на дешевый ковер имбирь и соленые сухарики до тех пор. пока господин Хапполати — мне было слышно через тонкую переборку — категорически не запретил ей курить.

Потом зарядил дождь. Хапполати, стиснув зубы, сидел за столом и даже не поворачивал головы, когда Географ вопил, что вдали за плотной завесой дождя увидел корабль, мол, тот показался на долю секунды и тут же исчез, скрытый гигантскими валами.

На седьмой день Капитан пообещал улучшение погоды. Но когда в половине восьмого я вошла в кают-компанию, за столом Оплативших пассажиров увидела только Жестянщика, он занял место под раскачивающимися на стене часами и пытался разбить сырое яйцо над не менее сырым рубленым бифштексом, а также посыпать сей завтрак сырым луком. Не желая огорчать Стюарда, я тоже заказала это блюдо.

И тут Жестянщик поднял голову, хлопнул ладонью по столу и проорал великолепную речь, в ней он от лица всех жестянщиков мира предложил решительно покончить с морской болезнью и тоской по родным краям: Travaillez et mangez! — повелел он. — Человеку нужна вера, а на море при высоте волн девять метров ему нужен сырой бифштекс с сырым яйцом. Когда режешь лук, текут слезы, взор мутнеет и понемногу перестаешь думать о том, что творится вокруг.

Крепко зажмурясь, я положила в рот кусочек сырого фарша и с опаской начала жевать. Раздался сигнал тревоги.

Наставление о мерах по спасению

Выронив вилку, я бросилась в свою каюту на третьей палубе, нырнула в светящийся спасательный жилет и ринулась на шлюпочную палубу. Не видно нигде Капитана… Старший помощник пересчитывал матросов, со скучными лицами топтавшихся возле спасательной шлюпки, все они были в касках и спасательных жилетах. Не досчитались Кока. «Трусливая филиппинская душонка!» — гаркнул Старпом, матросы не поняли и засмеялись.

За моей спиной — в прямом смысле — Хапполати завел какие-то переговоры со Вторым помощником, тот пренебрежительно хмыкнул и сказал:

— Вы ей потом объясните, что делать, чтобы спастись.

За спиной Хапполати стоял Географ — лицо белое, рука на шляпе, шляпа на голове, подбородок защемлен застежкой-молнией английской спортивной куртки, башмаки аккуратно зашнурованы. Жестянщик явился в трусах и сандалиях, за что получил нагоняй.

Я затянула матросскую песню, известную мне со школьной скамьи, про флибустьеров, которым позарез надо грабить суда, и потому они носят бороды и громкие звучные прозвища. Но песню никто не подхватил. Мы гуськом подходили к шлюпке, которая оказалась похожей на космическую ракету, и забирались внутрь. Старпом захлопнул люк, и тут мне стало не до песен.

Тесно и душно. Географ, кряхтя, устраивается рядом со мной. За спиной улыбается в темноте Стюард. На спасательном жилете спереди прикреплен фонарик, чтобы меня было лучше видно в необозримых морских просторах. Включив его, я напоследок еще раз пробежала глазами свернутое в трубочку Наставление о мерах по спасению, которое мне дал Пигафетта, перед тем как я по тревоге бросилась на палубу.

Борт корабля покидай только по соответствующему приказу. Сохраняй спокойствие, будь осмотрителен. Действуй строго в соответствии с правилами настоящей инструкции. Ни в коем случае не снимай одежду. Прежде чем покинуть корабль, выпей побольше теплой жидкости, но не алкоголя. Без сугубой надобности не спеши прыгать в воду. В воде держись поблизости от остальных потерпевших крушение. Свисти в сигнальный свисток. Держись поблизости от светового поплавка. Береги силы. Без сугубой надобности не плавай. Держись за плавучие предметы Собери как можно больше спасательных фонарей, световых поплавков и плавучих предметов. Сделай себе из них ковчег, отделения сделай в ковчеге, и сделай его так: длина ковчега триста локтей; широта его пятьдесят локтей, а высота его тридцать локтей. И сделай отверстие в ковчеге. И дверь в ковчеге сделай с боку его; устрой в нем нижнее, второе и третье жилье. И вот, Я наведу на землю потоп водный, чтоб истребить под небесами всякую плоть, в которой есть дух жизни; все, что есть на земле, лишится жизни, и монахи тоже. Но с тобою Я поставлю завет Мой, и взойдешь в ковчег… Ты же возьми с собой бочку вина и из всех животных и от всякой плоти по паре, и супружескую пару Хапполати, дабы остались в живых.

До ближайшего лоцмана 1221 морская миля

У нашего корабля острый нос и тупая корма, длина 163 метра, ширина 27 метров, от киля до топа мачты он высотой с десятиэтажный дом. При полной загрузке он может принять на борт 1700 контейнеров. Чем нагружено судно, никто не знает, мы везем то, что продается и покупается, везем столько, сколько влезает в трюмы, зверей — редко, зато часто — обувь и зубные щетки, зажигалки, лак для волос, сигареты, краски, станки, шоколадки и автопокрышки, виски и фрукты, пенсионеров и офицеров, маклеров, матросов и «зайцев» — опасный, легко воспламеняющийся груз.

Второй помощник проверил, туго ли затянуты пояса, плотно ли сидят каски, потом забрался на маленькую табуреточку возле штурвала и потянулся к рубильнику, одно движение — шлюпка выстрелит и полетит в воду, будто летучая рыбка, и тогда здорово захватит дух, а вокруг поднимется отчаянный визг, в точности, как тот, что издает веселящаяся публика на американских горах. Горюче- го хватит на пять суток, но с расчетом, что шлюпка никуда не поплывет, а будет болтаться на месте, дабы легче было отыскать нас в необозримых морских просторах. Мы будем ждать и, затаив дыхание, смотреть, как наш корабль медленно погружается в воду, еще мы высунем удочки из люков нашей шлюпки-ракеты, будем выуживать из воды разные плавучие предметы.

Старший помощник открыл люк, и мы вылезли на палубу. На волнах я увидела: одну птицу, двух дельфинов, один пластиковый мешок, на палубе увидела жену Хапполати, она стояла возле светящегося ящика с надписью «костюмы для выживания» и бумажной салфеткой протирала яблочко.

Хапполати снял каску со своей маклерской головы, поцеловал жену в щеку и что-то шепнул ей. Наверное, объяснил, что надо делать, чтобы спастись.

Через неделю

Через неделю прибыли долгожданные лоцманы. Прибыли вдвоем, оба весьма дородные, и я немало подивилась тому, с каким проворством они взобрались по сброшенному с палубы веревочному штормтрапу. Ведь и менее упитанные господа бывало камнем шли на дно! Но эти толстяки здорово ловко карабкались наверх, оба рыжие, веснущатые; ирландцы, буркнул Географ, тут же воспылав ненавистью к врагам своей королевы. А я восхищаюсь лоцманами, потому что они ходят в коротких плащах и с маленькими саквояжами, как у сельских врачей, которые темной ночью скитаются по дорогам в захолустной глуши, перевязывают пуповины и раны.

Они стояли на мостике и жевали маленькие сандвичи, поданные Стюардом на лоцманский стол, рядом вытянулся Капитан. Лоцманы, скучая, давали навигационные советы. Капитан, сдерживая нетерпение, советы повторял, и я представила себе, что в головах у лоцманов. Маленькие гипсовые статуэтки статуи Свободы или бюстики президента или личное оружие, которое они обычно прячут под своими лоциями, атласами и прочими картографическими материалами.

Приплыли к нам из порта, а все равно причесаны волосок к волоску. У лоцманов есть свой служебный распорядок, и еще жены и детки, которые ждут, когда же лоцманы, наевшись до отвала за лоцманским столом, придут домой и снова сядут за стол. А если их спросишь: «Где мы сейчас?», обменяются многозначительным взглядом и промолчат.

Нью-Йорк

Я спустилась с мостика на палубу и впервые увидела Кока на свежем воздухе. Лицо у него было желтое, и весь он ужасно мерз. Махнув полотенцем, которое он, стоя у плиты, подкладывает под рубаху себе на спину. Кок предельно сжато рассказал мне всю свою жизнь: десять месяцев в море, три захода в Нью-Йорк, на берегу-ни минуты, и если в этом рейсе опять не пустят на берег, то, может быть, пустят в следующем. «Английский у меня никудышный, зато я хорошо пою!» — и запел. Потом появились буксиры, потом — статуя Свободы. «Символ Америки», — сказал Кок, взял у меня фотоаппарат, сделал снимок и снова скрылся в камбузе.

Наверняка Кок наш — беглый, иначе почему у него всего одна поваренная книга, при том что питание трехразовое, помножим на сто дней да на семнадцать человек плюс сколько-то Оплативших пассажиров. Кок вдобавок страдал от морской болезни и не мог попробовать то, что Стюард подавал на стол и что приходилось есть жене Хапполати, — низко склонив голову над тарелкой, в которой вечно были все одни и те же, одни и те же кушанья, и скорбно скривив губы, она рассказывала о булочках своей родины, о румяных домашних булочках, о громадных холодильниках, до отказа набитых превосходным мясом косули, оленя и прочей еще более крупной дичи, которую Хапполати приносит с охоты в лесах близ Бремерхафена. Однако Географ, знакомый с окрестностями Бремерхафена, заявил, что нет там ни лесов, ни дичи.

После обеда пришли дамы-таможенницы. Заглянули в наши глаза и шкафы. В коридорах пахло лосьоном для бритья. Матросы сняли комбинезоны, но по требованию портовых властей пришлось им облачиться в спасательные жилеты, напялить каски и снова построиться для учений. Во время этих показательных выступлений дамы-таможенницы перебрасывались шутками с лоцманами. Потом они с веселым смехом покинули корабль и удалились под ручку, вскоре скрывшись среди трейлеров и контейнеров.

Кок начал перетаскивать в провиантскую ящики, полные пакетов молока и коробок с яйцами. Портовый агент принес целый чемодан писем. Два — мне. Руки высоченных портовых кранов пришли в движение. Я примостилась на канатной бухте и принялась за чтение. На корабле читаешь, как сквалыга, по словечку. Когда я снова подняла голову, уже отдали швартовы. Вскоре огни города скрылись из виду.

Смерть через исчезновение

С тех пор как мы покинули Нью-Йорк, я по ночам, проходя последний круг по самой верхней палубе, снова и снова пытаюсь сосчитать контейнеры, потому что мне не дает покоя тайна их содержимого. Морякам это не нравится — ведь в темноте я могу споткнуться, зацепившись за канат, или оступиться, прозевав скользкую от соли узкую ступеньку. Или просто исчезнуть, как было с одной благовоспитанной пожилой дамой — однажды ночью во второй своей кругосветке она оставила на столе в каюте деньги, записку и досрочно покинула корабль.

Стоя на корме, я ищу в океане наш след на поверхности воды. Но его нет. Пройденный нами путь исчезает в темноте за кормой, словно нас там никогда и не было. «Смерть через исчезновение, — сказал Второй помощник, — самая лучшая из всех. На суше умереть такой смертью невозможно, там ведь тебя непременно найдут, и поди знай какие физиономии при этом состроят. А в море никто тебя ни в жизнь не найдет, если, конечно, правильно выберешь время и место и будешь действовать строго по Наставлению о мерах спасения. Наденешь жилет и пояс, выпьешь побольше необлагаемых пошлиной напитков — виски, коньяку или джина, и поплывешь себе по воле волн и ветра, а потом тихонечко заснешь».

А я вот лежу в каюте и не могу заснуть, все думаю о том, каких огромных физических усилий требует от человека море. Прислушиваюсь к шуму судовой машины, кряхтенью, стукам и стонам, скрежету и лязгу железа; кажется, будто едешь в поезде, который тащится по разбитым путям. не имея шансов когда-нибудь увидеть огни вокзала. Слышно все что угодно, только не море — ни единого всплеска. На стене каюты дрожит тень — тень моего Пигафетты. Он дышит спокойно и ровно. Но я его разбужу, ведь он обещал рассказать мне историю про коков на кораблях Магеллана.