Между прочим, еще несколько дней назад моя сестра тоже восхищалась Генерал — капитаном. Все уже было решено — тайная поездка к императору, рекомендательное письмо, в котором говорилось о них двоих, покупка разных вещей, якобы для приданого. Услыхав о приданом, все, кому давно уж не терпится обзавестись внуками, обрадовались, и даже мой отец ничего не заподозрил.

Но во мгновение ока все переменилось — у сестры снова проснулись подозрения и старый страх перед змеями, улитками и карликами с длинными ушами.

— Да ведь Генерал-капитан не карлик, — спешу я возразить, — а красивый стройный мужчина, и, главное, он Генерал — капитан.

— Брось-ка, — сказала сестра, — надоело слушать, изо дня в день ты пытаешься меня сосватать. Да какая женщина захочет коротать век в тени великого человека? По утрам он с тобой прощается, но как? На палубе возьмет тебя двумя пальцами за подбородок или небрежно погладит по щеке. Да и не щеку погладит, а поручни, что ли, штурвал там, швартов какой-нибудь. Меня вполне устраивают лодочки, в которых можно кататься по озерам, весельные лодочки, и чтобы берег не терять из виду, и чтобы ветер не вырывал из рук зонтик, едва раскроешь, и чтобы не приходилось орать во все горло и можно было расслышать свои собственные слова, и еще чтобы можно было смотреть в глаза тому, кто сидит на веслах, в глаза и на губы. Весло красиво и надежно, это большая деревянная лопата, такими лопатами пекари достают из печи булки… Кстати, пора за стол.

— Но какую славу стяжает пекарь?! — кричу я. — Какую честь?!

Мне до смерти надоели голоса родных, пробегающие вечно одну и ту же гамму, вверх — вниз, вверх — вниз, надоело жалкое благоразумие сестры, которая, между прочим, хорошеет, когда сердится, и никогда не ставит другим палки в колеса, а только ворочается во снес боку на бок и ждет что я полону на ее ночной столик письмо и тихонько выйду из комнаты.

Сколько у меня рисунков моей сестры, спящей, сделанных еще до того, как в воображении мне предстал образ Генерал-капитана! Когда же появились первые наброски его лица и фигуры, рисовать сестру стало неинтересно. Она не обиделась — отнесла все на счет моего возраста, а между тем каждая новая картина приближала меня к созданию большого портрета Генерал — капитана, прекрасного, как солнце, горделивого, как петух, и обряженного, как наш епископ.

Только в день вручения королевского штандарта я понял, как жестоко заблуждался, — ведь Генерал — капитан никого не любил, и меня не любил, за то что я не умею плавать.