I

Позвольте мне начать с обсуждения двух возможных значений термина «консервативный». Первое значение – человек, поддерживающий статус-кво, который хочет сохранить любые законы, правила, нормы, моральные и поведенческие кодексы, которые существуют в данный момент времени.

Поскольку разные законы, правила и политические институты действуют в разное время и/или в разных местах, то, что поддерживает консерватор, зависит и меняется в зависимости от места и времени. Быть консерватором означает любить существующий порядок, каким бы он ни был.

Однако первое определение может быть отброшено. Термин «консервативный» должен иметь другое значение: консерватор это тот, кто верит в существование естественного порядка, естественного положения дел, которое соответствует естественным явлениям природы и человека. Этот естественный порядок нарушается и может быть нарушен несчастными случаями и аномалиями: землетрясениями и ураганами, болезнями, вредителями, монстрами и животными, двуглавыми лошадьми или четвероногими людьми, калеками и идиотами, а также войнами, завоеваниями и тиранией. Но нетрудно отличить нормальное от аномального, существенное от случайного. Немного абстракции удаляет весь беспорядок и позволяет почти каждому «увидеть», что соответствует природе вещей, а что нет. Более того, естественное положение в то же время самое устойчивое положение дел из всех возможных. Естественный порядок старинный и всегда один и тот же (изменяются только аномалии и происшествия), поэтому он может быть признан нами везде и всегда.

Консерватор распознает старое и естественное через «шум» аномалий и несчастных случаев, защищает, поддерживает и помогает оберегать его от временного и аномального. В сфере гуманитарных наук, включая социальные науки, консерватор признает семьи (отцов, матерей, детей, внуков) и домохозяйства, основанные на частной собственности и в сотрудничестве с сообществом других домохозяйств, как наиболее фундаментальные, естественные, необходимые, древние и обязательные социальные единицы. Более того, семейное домашнее хозяйство также представляет модель социального порядка в целом. Подобно тому, как иерархический порядок существует в семье, существует и иерархический порядок в сообществе семей – учеников, слуг и хозяев, вассалов, рыцарей, лордов, повелителей и даже королей, связанных сложной и запутанной системой родственных отношений; и детей, родителей, священников, епископов, кардиналов, патриархов или пап и, наконец, трансцендентного Бога. Из двух уровней власти земная физическая сила родителей, лордов и королей, естественно, подчинена и подчиняется высшему духовно- интеллектуальному авторитету отцов, священников, епископов и, в конечном счете, Бога.

Консерваторы (или, точнее, западные греко-христианские консерваторы), если за что-то стоят и хотят сохранить, то это семья, социальная иерархия, духовно-интеллектуальный авторитет, основанный на семейных узах и основанные на них родственные отношения.

II

Позвольте мне теперь перейти к оценке современного консерватизма, а затем объяснить, почему консерваторы сегодня должны быть антиэтатистскими либертарианцами и, что не менее важно, почему либертарианцы должны быть консерваторами.

Современный консерватизм в США и Европе сбит с толку и искажен. Эта путаница во многом связана с демократией. Под влиянием представительной демократии и с превращением США и Европы в массовые демократии после Первой мировой войны консерватизм превратился из антиэгалитарной, аристократической, антиэтатистской идеологической силы в движение культурно-консервативных этатистов: правое крыло социализма и социал-демократов. Большинство самопровозглашенных современных консерваторов обеспокоены, как и следовало ожидать, распадом семей, разводом, неузаконенными детьми, потерей авторитетов, мультикультурализмом, альтернативным образом жизни, социальной дезинтеграцией, беспорядочным сексом и преступностью. Все эти явления представляют собой аномалии и скандальные отклонения от естественного порядка. Консерватор действительно должен быть против всех этих явлений и пытаться восстановить нормальное положение. Однако большинство современных консерваторов (по крайней мере, большинство представителей консервативного истеблишмента) либо не признают, что их цель восстановления нормальности требует самых радикальных, даже революционных, антиэтатистских социальных изменений, либо (если они знают об этом) они являются членами «пятой колонны», занимающейся разрушением консерватизма изнутри (и, следовательно, должны рассматриваться как зло).

То, что это в значительной степени верно для так называемых неоконсерваторов, не требует дальнейшего объяснения. Действительно, что касается их лидеров, можно предположить, что большинство из них относятся к последнему (злому) виду. Они по-настоящему не озабочены вопросами культуры, но признают, что должны играть на культурном консерватизме, чтобы не потерять власть и продвигать свою совершенно иную цель глобальной социал-демократии. Однако это также верно для многих консерваторов, которые искренне обеспокоены о распаде семьи и культурной гнили. Я имею ввиду, в частности, консерватизм, представленный Патриком Бьюкененом и его движением. Консерватизм Бьюкенена ничем не отличается от консервативного республиканского партийного истеблишмента, поскольку он и его последователи показывают себя такими. Их консерватизм полностью соответствует консервативному истеблишменту: оба являются государственниками. Они расходятся во мнениях относительно того, что именно необходимо сделать для восстановления нормальной жизни в США, но они согласны с тем, что это должно делать государство. Здесь нет и следа принципиального антиэтатизма.

Позвольте мне проиллюстрировать это, цитируя Сэмюэля Фрэнсиса, одного из ведущих теоретиков и стратегов движения Бьюкенена. После осуждения «антибелой» и «антизападной» пропаганды, «воинствующего секуляризма, корыстного эгоизма, экономического и политического глобализма, демографического наплыва и неконтролируемого государственного централизма» он излагает новый дух – «Америка первым делом», который «подразумевает не только нахождение собственных национальных интересов над интересами других наций и формирований, таких как «мировое лидерство», «глобальная гармония» и «новый мировой порядок», но и предоставление нации приоритета над удовлетворением индивидуальных и субнациональных интересов». Но как он предлагает решить проблему морального вырождения и культурной гнили? Те части федерального Левиафана, которые несут ответственность за распространение морального и культурного загрязнения, такие как Министерство образования, Национальный фонд искусств, Комиссия по обеспечению равных возможностей в сфере занятости и Федеральная судебная система, должны быть закрыты или сокращены в размере. Но нет никакой оппозиции против участия государства в образовательных вопросах. Нет признания того, что естественный порядок в образовании означает, что государство не имеет к нему никакого отношения. Образование – это полностью семейное дело.

Более того, моральное вырождение и культурная гниль имеют более глубокие причины и не могут быть просто вылечены навязанными государством изменениями в учебных программах или наставлениями и декларациями. Напротив, Фрэнсис предлагает, что культурный разворот – (восстановление нормальности) может быть достигнут без фундаментального изменения в структуре современного государства всеобщего благосостояния. Действительно, Бьюкенен и его идеологи открыто защищают три основных института государства всеобщего благосостояния: социальное обеспечение, медицинскую помощь и пособия по безработице. Они даже хотят расширить «социальные» обязанности государства, возложив на него задачу «защиты» посредством национальных ограничений на импорт и экспорт, на американские рабочие места, особенно в отраслях национального значения, и «изолировать заработную плату работников США от иностранных рабочих, которые работают за 1 доллар в час или меньше».

На самом деле бьюкененцы свободно признают себя государственниками. Они ненавидят и высмеивают капитализм, невмешательство, свободные рынки и торговлю, богатство, элиту и благородство; и они выступают за новый популистский, по сути, пролетарский консерватизм, который объединяет социальный и культурный консерватизм и социальную или социалистическую экономику. Таким образом, продолжает Фрэнсис,

в то время как левые могли завоевать средний класс американцев с помощью своих экономических мер, они потеряли их благодаря своему социальному и культурному радикализму, и в то время как правые могли привлечь средний класс американцев с помощью призывов к правопорядку и защите сексуальной нормальности, традиционных нравов и религии, традиционных социальных институтов и призывов к национализму и патриотизму, они потеряли средний класс американцев, когда повторяли свои старые буржуазные экономические формулы.

Следовательно, необходимо объединить экономическую политику левых, а также национализм и культурный консерватизм правых, чтобы создать «новую идентичность, объединяющую как экономические интересы, так и культурно-национальные склонности пролетаризированного среднего класса в отдельном и едином политическом движении». По понятным причинам эта доктрина не так названа, но есть термин для этого типа консерватизма: это называется социальный национализм или национал-социализм.

Я не буду касаться здесь вопроса о том, обращается ли к массам консерватизм Бьюкенена и является ли его диагноз американской политики социологически правильным. Я сомневаюсь, что это так, и, конечно, судьба Бьюкенена во время президентских республиканских праймеризов 1995 и 2000 годов не указывает на иное. Скорее, я хочу обратиться к более фундаментальным вопросам: если предположить, что у этой идеологии есть некая привлекательность; то есть, предполагая, что культурный консерватизм и социально-социалистическая экономика могут быть психологически объединены (то есть, люди могут придерживаться обоих этих взглядов одновременно без когнитивного диссонанса), то могут ли они быть эффективно и практически (экономически и праксиологически) объединены? Можно ли сохранить текущий уровень экономического социализма (социального обеспечения и т.д.) и достичь цели восстановления культурной нормальности (естественных семей и нормальных правил поведения)?

Бьюкенен и его теоретики не чувствуют необходимости поднимать этот вопрос, потому что они считают, что политика – это исключительно вопрос воли и власти. Они не верят в такие вещи, как экономические законы. Если только люди чего-то хотят и им дана сила для реализации своей воли, все может быть достигнуто. «Покойный австрийский экономист» Людвиг фон Мизес, на которого Бьюкенен презрительно ссылался во время своей кампании, охарактеризовал эту веру как «историзм» образца интеллектуальной позиции немецких катедер- социалистов, которые оправдывали любые этатистские меры.

Но незнание экономики не изменяет того факта, что существуют неумолимые экономические законы. Например, вы не можете съесть свой торт и сохранить его. Или то, что вы потребляете сейчас, не может быть снова потреблено в будущем. Или производство большего количества одного товара требует производства меньшего количества другого. Никакое желаемое, выдаваемое за действительное не может заставить такие законы исчезнуть. Вера в обратное может привести только к практическому провалу. «На самом деле», отметил Мизес, «экономическая история – это длинная летопись правительственной политики, которая провалилась из-за того, что она была разработана под смелым пренебрежением законами экономики». В свете элементарных и неизменных экономических законов, Бьюкененская программа социального национализма – это просто еще одна смелая, но неосуществимая мечта. Никакое мечтательное мышление не может изменить тот факт, что поддержание основных институтов нынешнего государства всеобщего благосостояния и желание вернуться к традиционным семьям, нормам, поведению и культуре являются несовместимыми целями. Можно иметь либо социализм, либо традиционную мораль, но нельзя иметь и то, и другое, и для национал- социалистической экономики нынешняя система государства всеобщего благосостояния, которую Бьюкенен хочет оставить нетронутой основой, является причиной культурных и социальных аномалий.

Чтобы прояснить это, необходимо лишь напомнить об одном из самых фундаментальных законов экономики, который гласит, что все принудительное перераспределение богатства или дохода, независимо от критериев, на которых оно основано, включает в себя экспроприацию у производителей и собственников и передачу непроизводителям и неимущим. Соответственно, стимул быть собственником уменьшается, а стимул быть неимущим увеличивается. Считается, что у имущего есть хорошие блага, и их отсутствие у неимущего это нечто плохое. Действительно, это та самая идея, которая лежит в основе любого перераспределения: у одних людей слишком много хороших вещей, а у других их не хватает. Результатом каждого перераспределения является то, что имущий будет производить меньше хорошего и его состояние будет более плохим. Благодаря субсидированию бедных за счет налоговых средств (за счет средств, взятых у других) будет создавать больше бедности. Благодаря субсидированию безработных людей будет создаваться больше безработицы. Благодаря субсидированию незамужних (плохих) матерей будет больше не состоящих в браке матерей и больше незаконнорожденных детей и т.д.

Очевидно, что это базовое понимание применимо ко всей системе так называемого социального обеспечения, которая была внедрена в Западной Европе (с 1880-х годов) и США (с 1930-х годов): обязательного государственного «страхования» в случаях старости, болезней, производственного травматизма, безработицы, нищеты и т.д. В сочетании с еще более старой обязательной системой государственного образования эти институты и практики приводят к массовым нападкам на институт семьи и личной ответственности. Освобождая людей от обязанности обеспечивать свой собственный доход, здоровье, безопасность, старость и образование детей, уменьшается способность частного обеспечения, а также уменьшается ценность брака, семьи, детей и родства. Безответственность, близорукость, небрежность, болезни и даже разрушение поощряются, а ответственность, дальновидность, трудолюбие, здоровье и консерватизм наказываются. В частности, система обязательного страхования по старости, благодаря которой пенсионеры (пожилые люди) субсидируются за счет налогов, взимаемых с нынешних получателей дохода (молодых), систематически ослабляет естественную связь между родителями, бабушкой и дедушкой, и детьми. Пожилым людям больше не нужно полагаться на помощь своих детей, если они не предусматривают свою старость; и молодые (как правило, с меньшим накопленным богатством) должны поддерживать старых (как правило, с большим накопленным богатством), а не наоборот, как это обычно бывает в семьях. Следовательно, теперь люди хотят иметь меньше детей (и, действительно, рождаемость упала вдвое с начала современной политики социального обеспечения), и уважение, которое молодые люди традиционно оказывают своим старшим, уменьшается, и все показатели распада и неправильного функционирования семьи, таких как уровни разводов, незаконнорожденности, жестокого обращения с детьми, жестокого обращения с родителями, жестокого обращения с супругами, одиноких родители, одиночества, альтернативного образа жизни и абортов, растут.

Более того, с социализацией системы здравоохранения и регулированием страховой отрасли (путем ограничения права страховщика на отказ) был запущен чудовищный механизм перераспределения богатства и доходов за счет ответственных лиц и групп низкого риска в пользу безответственных субъектов и групп высокого риска. Субсидии для больных, нездоровых и инвалидов порождают болезни, нездоровье и инвалидность и ослабляют желание работать для жизни и вести здоровый образ жизни. Лучше всего эту ситуацию опишет цитата «покойного австрийского экономиста» Людвига фон Мизеса:

быть больным – это не явление, независимое от сознательной воли … Эффективность человека – это не просто результат его физического состояния; это во многом зависит от его разума и воли … Разрушительный аспект страхования от несчастных случаев и болезней заключается прежде всего в том, что такие учреждения способствуют несчастным случаям и болезням, препятствуют выздоровлению и очень часто создают или, во всяком случае, увеличивают и удлиняют, функциональные расстройства, которые следуют за болезнью или несчастным случаем …. Чувствовать себя здоровым отличается от быть здоровым в медицинском смысле …. Ослабляя или полностью разрушая желание быть здоровым и способным работать, социальное страхование создает болезнь и неспособность работать; у человека возникает привычка жаловаться – что само по себе является неврозом … Как социальный институт он делает людей больными физически и психически или, по крайней мере, помогает размножаться, удлиняться и усиливаться болезни …

Таким образом, социальное страхование сделало невроз застрахованного опасным общественным заболеванием. Если это учреждение будет расширяться и развиваться, болезнь будет распространяться. Никакая реформа не сможет помочь. Мы не можем ослаблять или разрушать волю к здоровью не создавая болезни.

Я не хочу объяснять здесь экономический нонсенс Бьюкенена и его теоретиков о еще более продвинутой идеи протекционистской политики (защиты американской заработной платы). Если бы они были правы, их аргумент в пользу экономической защиты составил бы обвинительный акт всей торговле и дал бы защиту тезиса о том, что каждому (каждой семье) было бы лучше, если бы они никогда не торговали с кем-либо еще. Безусловно, в этом случае никто никогда не сможет потерять работу, и безработица из-за «недобросовестной» конкуренции будет сведена к нулю. Однако такое общество с полной занятостью не будет процветающим и сильным; он будет состоять из людей (семей), которые, несмотря на работу от рассвета до заката, будут обречены на нищету и голод. Международный протекционизм Бьюкенена, хотя и менее разрушительный, чем политика межличностного или межрегионального протекционизма, приведет к точно такому же эффекту. Это не консерватизм (консерваторы хотят, чтобы семьи были процветающими и сильными). Это экономический деструктивизм.

В любом случае, должно быть ясно, что большинство, если не вся моральная деградация и культурная гниль (признаки децивилизации) вокруг нас являются неизбежными результатами государства всеобщего благосостояния и его основных институтов. Классические консерваторы старого образца знали об этом, и они решительно выступали против государственного образования и социального обеспечения. Они знали, что государства повсюду намеревались разрушить и в конечном итоге уничтожить семьи, а также институты, слои и иерархии власти, которые являются естественным результатом семейных общин, увеличивающих свою собственную власть. Они знали, что для этого государствам придется воспользоваться естественным бунтом подростков против родительского авторитета. И они знали, что социализированное образование и социализированная ответственность – средства достижения этой цели. Социальное образование и социальное обеспечение дают возможность мятежной молодежи избежать родительской власти (чтобы сбежать с постоянно плохим поведением). Старые консерваторы знали, что эта политика освободит человека от дисциплины, навязанной семейной и общественной жизнью, только для того, чтобы подчинить ее прямому и непосредственному контролю со стороны государства. Кроме того, они знали или, по крайней мере, имели догадку, что это может привести к систематической инфантилизации общества – эмоциональному и умственному регрессу.

Напротив, популистско-пролетарский консерватизм, социальный национализм Бьюкенена демонстрирует полное незнание всего этого. Сочетание культурного консерватизма и всеобщего благосостояния (этатизма) невозможно, а значит, эта теория – экономическая чепуха. Всеобщее благосостояние в любой форме порождает моральную и культурную гниль и вырождение. Таким образом, если кто-то действительно обеспокоен моральным разложением Америки и хочет восстановить нормальное состояние в обществе и культуре, он должен противостоять всем аспектам современного государства социального обеспечения. Для возвращения к нормальной жизни требуется не меньше, чем полная ликвидация существующей системы социального обеспечения: страхования на случай безработицы, социального обеспечения, медицинской помощи, государственного образования и т.д., и, таким образом, почти полного роспуска и разрушения нынешнего государственного аппарата и правительственной мощи. Если кто-то когда- либо восстановит нормальность, то лишь когда государственные средства и власть сократятся к уровню девятнадцатого века или даже ниже. Следовательно, настоящие консерваторы должны быть жесткими либертарианцами (антиэтатистами). Консерватизм Бьюкенена ложен: он хочет возврата к традиционной морали, но в то же время выступает за сохранение тех самых институтов, которые несут ответственность за извращение и разрушение традиционной морали.

III

Таким образом, большинство современных консерваторов, особенно среди представителей СМИ, являются не консерваторами, а социалистами – либо интернационалистского типа (новые и неоконсервативные военно-социальные деятели и глобальные социал- демократы), либо националистического сорта (бьюкененские популисты). Подлинные консерваторы должны быть против обоих. Чтобы восстановить социальную и культурную нормальность, истинные консерваторы могут быть только радикальными либертарианцами, и они должны требовать разрушения всей структуры социального обеспечения, как морального и экономического развратителя. Если консерваторы должны быть либертарианцами, почему либертарианцы должны быть консерваторами? Если консерваторы должны учиться у либертарианцев, должны ли либертарианцы также учиться у консерваторов?

Сначала приведем несколько терминологических пояснений. Используемый здесь термин либертарианство – это феномен двадцатого века, или, точнее, феномен информационного века после Второй мировой войны, имеющий интеллектуальные корни как в классическом (восемнадцатого и девятнадцатого веков) либерализме, так и в более старой философии естественного права. Это продукт современного (просветительского) рационализма. Кульминируя в работах Мюррея Ротбарда, первоисточниках современного либертарианского движения, и, в частности, в его «Этике свободы», либертарианство представляет собой рациональную систему этики (права). Работая в рамках традиции классической политической философии – Гоббса Гроция, Пуфендорфа, Локка и Спенсера, и применяя те же древние аналитические (концептуальные) инструменты и логический аппарат, что и они, либертарианство (Ротбардианство) представляет собой систематический кодекс законов, полученный путем логического вывода из единого принципа, обоснованность которого (и именно это делает его основным принципом, т.е. этической аксиомой, а либертарианский кодекс законов – аксиоматически-дедуктивной теорией справедливости) нельзя оспорить, не подвергаясь логико-практическим (праксеологическим) или перформативным противоречиям (которые означают отсутствие явного подтверждения того, что что-то нужно отрицать). Эта аксиома является древним принципом первоначального присвоения: владение скудными ресурсами (права исключительного контроля над скудными ресурсами (частная собственность)) приобретается посредством акта первоначального присвоения (посредством которого ресурсы преобразуются из природного состояния в состояние цивилизационное). Если бы это было не так, никто бы не смог начать действовать (делать или предлагать что-либо); следовательно, любой другой принцип праксиологически невозможен (и аргументированно неоправдан). Из принципа первоначального присвоения (принципа, по которому кто первый использовал, тот и владеет) правила, касающиеся преобразования и передачи (обмена) первоначально присвоенных ресурсов, и всей этики (закона), включая принципы наказания реконструируются с точки зрения теории прав собственности: все права человека являются правами собственности, а все нарушения прав человека являются нарушениями прав собственности. Результат этой либертарианской теории справедливости хорошо известен в этих выводах: государство, согласно наиболее влиятельному направлению либертарианской теории, ротбардовской, является преступной организацией, и единственным общественным порядком, который является справедливой системой, есть система анархии частной собственности.

Я не хочу дальше анализировать или защищать либертарианскую теорию справедливости на данном этапе. Позвольте мне только признаться, что я верю в то, что теория верна и действительно неопровержимо истинна. Скорее, я хочу обратиться к вопросу о связи между либертарианством и консерватизмом (вера в естественный социальный порядок, основанный на семьях). Некоторые поверхностные комментаторы, в основном с консервативной стороны, такие как Рассел Кирк, охарактеризовали либертарианство и консерватизм как несовместимые, враждебные или даже антагонистические идеологии. На самом деле, это мнение совершенно ошибочно. Отношения между либертарианством и консерватизмом связаны между собой праксеологической совместимостью, социологической взаимодополняемостью и взаимным подкреплением.

Чтобы объяснить это, позвольте мне сначала указать, что большинство, хотя и не все, ведущие либертарианские мыслители были, по эмпирическому факту, социокультурными консерваторами: защитниками традиционной буржуазной морали и нравов. В частности, Мюррей Ротбард, наиболее важный и влиятельный либертарианский мыслитель, был откровенным культурным консерватором, так же, как и учитель Ротбарда, Людвиг фон Мизес. (Айн Рэнд, произведя значительное влияние на современное либертарианство, представляет с себя уже другое дело). Хотя это не доказывает многого (это доказывает только то, что консерватизм и либертарианство могут быть психологически согласованы), это свидетельствует о существенной близости между двумя доктринами. Нетрудно признать, что консервативные и либертарианские взгляды на общество совершенно совместимы. Безусловно, их методы явно отличаются. Одно является (или кажется) эмпирическим, социологическим и описательным, тогда как другое – рационалистическим, философским, логическим и конструктивистским. Несмотря на это, оба согласны в одном фундаментальном правиле. Консерваторы убеждены, что «естественное» и «нормальное» является старым и широко распространенным (и, таким образом, его можно различить всегда и везде). Точно так же либертарианцы убеждены в том, что принципы справедливости вечны и универсальны (и, следовательно, они, по сути, были известны человечеству с самого его возникновения). То есть, либертарианская этика не новая и революционная, а старая и консервативная. Даже первобытные люди и дети способны понять действительность принципа первоначального присвоения, и большинство людей обычно признают его как неоспоримый факт.

Более того, в отношении объекта, на котором сосредоточены консерваторы и либертарианцы, (первые со стороны семьи, родственных отношений, сообществ, власти и социальной иерархии, другие со стороны собственности и ее присвоения, трансформации и передачи) должно быть ясно, что хотя они не исследуют одинаковые свойства, они все же говорят о различных аспектах одного и того же объекта: человеческих субъектов и социального сотрудничества. То есть их сфера исследования (система отсчета) идентична. Семьи, власть, сообщества и социальные статусы являются эмпирически-социологической конкретизацией абстрактных философско-праксеологических категорий и концепций собственности, производства, обмена и договора. Собственность и имущественные отношения не существуют отдельно от семейных и родственных отношений. Последние формируют и определяют конкретную форму и конфигурацию владения и имущественных отношений, в то же время они ограничены универсальными и вечными законами дефицита и собственности. Фактически, как мы уже видели, семьи, считающиеся нормальными по консервативным стандартам, являются семьями с домашними хозяйствами, а распад семьи, моральный и культурный упадок, о которых сожалеют современные консерваторы, являются в основном результатом разрушения домашних хозяйств (поместий) как экономической основы семей современным государством всеобщего благосостояния. Таким образом, либертарианская теория справедливости может фактически дать консерватизму более точное определение и более строгую моральную защиту своей собственной цели (возврат к цивилизации в форме моральной и культурной нормальности), чем когда- либо мог бы предложить сам консерватизм. Это может еще больше обострить и укрепить традиционную антиэтатистскую позицию консерватизма.

IV

Хотя интеллектуальные создатели современного либертарианства были культурными консерваторами, и в то время как либертарианская доктрина полностью совместима и согласуется с консервативным мировоззрением (и, как утверждают некоторые консервативные критики, не влечет за собой «атомистический индивидуализм» и «корыстный эгоизм»), поврежденное современным государством всеобщего благосостояния либертарианское движение претерпело значительные преобразования. В значительной степени (и в полной мере в глазах средств массовой информации и общественности) оно стало движением, которое объединяет радикальный антиэтатизм и рыночную экономику с культурным левизмом, мультикультурализмом и личным гедонизмом; то есть, это полная противоположность бьюкененской программе культурно-консервативного социализма: контркультурный капитализм.

Ранее отмечалось, что бьюкененская программа социального национализма, похоже, не пользуется большой популярностью, по крайней мере, в Соединенных Штатах. Это в еще большей степени относится к попыткам либертарианцев синтезировать рыночную экономику с контр- и мультикультурализмом. Тем не менее как и в случае с консерватизмом ранее, в этом случае моя главная задача не в массовой привлекательности и не в том, могут ли определенные идеи психологически сочетаться и интегрироваться, а в том, могут ли эти идеи сочетаться практически и эффективно. Я планирую показать, что они не могут, и что большая часть современного либертарианства является ложным, контрпродуктивным либертарианством (так же, как консерватизм Бьюкенена является ложным и контрпродуктивным).

То, что большая часть современного либертарианства является культурно-левым, не связано с какими-либо подобными склонностями среди главных либертарианских теоретиков. Как отмечалось, они были по большей части культурными консерваторами. Скорее, это было результатом поверхностного понимания либертарианской доктрины многими ее поклонниками и последователями, и это невежество объясняется историческим совпадением и упомянутой тенденцией, присущей социал-демократическому государству всеобщего благосостояния, которое способствует продвижению процесса интеллектуальной и эмоциональной инфантилизации (децивилизации общества).

Начало современного либертарианского движения в Соединенных Штатах восходит к середине 1960-х годов. В 1971 году была основана Либертарианская партия, а в 1972 году ее первым кандидатом в президенты был выдвинут философ Джон Хосперс. Это было время войны во Вьетнаме. Одновременно, благодаря значительным «достижениям» в развитии государства всеобщего благосостояния, с начала и середины 1960-х годов в Соединенных Штатах и аналогичным образом в Западной Европе появилось новое массовое явление. Возник новый «люмпенпролетариат» интеллигенции и интеллектуализированной молодежи, продукт постоянно расширяющейся системы социалистического (общественного) образования, «отчуждаемый» от господствующей «буржуазной» морали и культуры. Мультикультурализм и культурный релятивизм (живи и дай жить другим) и эгалитарный антиавторитаризм (не уважай авторитетов) перекочевали от временных и переходных этапов умственного развития (юности) к постоянным отношениям среди взрослых интеллектуалов и их учеников.

Принципиальное противодействие либертарианцев войне во Вьетнаме совпало с несколько рассеянным противодействием войне со стороны новых левых. Кроме того, анархистские заключения либертарианской доктрины обратились к левой контркультуре. Разве нелегитимность государства и аксиома ненападения (что никто не должен инициировать или угрожать применением физической силы против других и их собственности) не подразумевают, что каждый свободен выбрать свой собственный неагрессивный образ жизни? Разве это не означает, что пошлость, непристойность, ненормативная лексика, употребление наркотиков, беспорядочные половые связи, порнография, проституция, гомосексуализм, полигамия, педофилия или любые другие мыслимые извращения или аномалии, поскольку они были без жертв преступления, не были бы никакими преступлениями, а совершенно нормальными и законными образами жизни? Поэтому неудивительно, что с самого начала либертарианское движение привлекло необычайно большое количество ненормальных и извращенных последователей. Впоследствии контркультурная атмосфера и мультикультурно-релятивистская «толерантность» либертарианского движения привлекли еще большее количество неудачников. Мюррей Ротбард с отвращением назвал их «нигило-либертарианцами» и назвал их «модальными» (типичными и репрезентативными) либертарианцами. Они фантазировали об обществе, в котором каждый был бы свободен выбирать и развивать любой неагрессивный стиль жизни, карьеру или характер, который он хотел, и где, в результате экономики свободного рынка, каждый мог делать это за счет общего процветания. По иронии судьбы, движение, которое намеревалось демонтировать государство и восстановить частную собственность и рыночную экономику, было в значительной степени переделано, а его внешний вид был сформирован умственными и эмоциональными продуктами государства всеобщего благосостояния: новым классом вечных подростков.

V

Эта интеллектуальная комбинация вряд ли могла бы благополучно закончиться. Капитализм частной собственности и эгалитарный мультикультурализм столь же маловероятны в соединении, как социализм и культурный консерватизм. И в попытке объединить то, что не может быть объединено, большая часть современного либертарианского движения фактически способствовала дальнейшему размыванию прав частной собственности, так же само, как большая часть современного консерватизма способствовала размыванию семей и традиционной морали. То, что контркультурные либертарианцы не смогли распознать, и что истинные либертарианцы не могут особо подчеркнуть, так это то, что восстановление прав частной собственности и экономическая свобода подразумевает резкий рост социальной дискриминации и устранение большинства, если не всех мультикультурно-эгалитарных экспериментов, столь близких сердцу левых либертарианцев. Другими словами, либертарианцы должны быть радикальными и бескомпромиссными консерваторами.

В отличие от левых либертарианцев, собравшихся вокруг таких учреждений, как, например, Институт Катона и Институт Юстиции, которые обращаются к центральному правительству за помощью в проведении различных политик недискриминации и призывают к недискриминационной или «свободной» иммиграционной политике, настоящие либертарианцы должны принять как внутренюю, так и внешнюю (иностранную) дискриминацию. Действительно, частная собственность означает дискриминацию. Я, а не вы, владею тем и тем. Я имею право исключить вас из моей собственности. Я могу наложить условия на ваше пользование моей собственностью и исключить вас из этого пользования. Более того, вы и я, владельцы частной собственности, можем защищать нашу собственность. Мы и другие можем, если мы оба посчитаем это полезным, наложить ограничения на общее пользование нашей собственностью.

Современное государство всеобщего благосостояния в значительной степени лишило владельцев частной собственности права на исключение, подразумеваемого в концепции частной собственности. Дискриминация вне закона. Работодатели не могут нанять того, кого хотят.

Арендодатели не могут сдавать в аренду, кому они хотят. Продавцы не могут продавать кому хотят; покупатели не могут покупать у того, у кого они хотят купить. И группам владельцев частной собственности не разрешается создавать какие-либо ограничительные условия, которые они считают взаимовыгодными. Таким образом, государство лишило людей большей части их личной и физической защиты. Не быть в состоянии исключить других означает не быть способным защитить себя. Результатом этого размывания прав частной собственности в демократическом государстве всеобщего благоденствия является вынужденная интеграция. Принудительная интеграция повсеместна. Американцы должны принимать иммигрантов, которых они не хотят. Учителя не могут избавиться от паршивых или плохо себя ведущих студентов, работодатели застряли вместе с плохими или деструктивными работниками, домовладельцы вынуждены жить с плохими арендаторами, банкам и страховым компаниям не разрешается избегать клиентов с высокими рисками, рестораны и бары должны принимать нежелательных клиентов, и частные клубы вынуждены принимать членов и выполнять действия, нарушающие их собственные правила и ограничения. Более того, в отношении общественности, то есть государственной собственности, принудительная интеграция приняла опасную форму отсутствия правил и запретов.

Исключение других людей из своей собственности – это то самое средство, с помощью которого владелец может избежать «плохих» событий: событий, которые снижают ценность собственности. Из-за того, что свободное исключение не разрешено, число случаев плохого поведения, ленивых и ненадежных студентов, сотрудников, клиентов увеличилось, а стоимость недвижимости упала. Фактически, принудительная интеграция (результат политики недискриминации) порождает плохое поведение и плохой характер. В цивилизованном обществе конечной ценой за плохое поведение является изгнание, и всевозможные дурные или гнилые персонажи (даже если они не совершают никаких уголовных преступлений) будут быстро изгнаны отовсюду и всеми и станут изгоями, физически удаленными от цивилизации. Это поведение становится слишком дорогим для человека, следовательно, частота такого поведения снижается. Напротив, если кто-то лишен возможности исключать других из собственности, когда их присутствие считается нежелательным, поощряются плохое поведение, неправомерное поведение и откровенно гнилые персонажи (цена такого поведения становится меньше). Вместо того, чтобы быть изолированными и, в конечном счете, полностью исключенными из общества, «бомжам» разрешено совершать свои неприятности повсюду, так что бомжи будут распространяться. Результаты принудительной интеграции хорошо видны. Все социальные отношения, будь то в частной или деловой жизни, становятся все более эгалитарными и нецивилизованными.

В отличие от этого, общество, в котором право на исключение полностью подконтрольно владельцам частной собственности, было бы глубоко неэгалитарным, нетерпимым и дискриминационным. Было бы мало или совсем не было бы «терпимости» и «непредубежденности», которые так дороги левым либертарианцам. Вместо этого можно было бы пойти по верному пути к восстановлению свободы ассоциации и исключения, подразумеваемых в институте частной собственности, если бы только города и деревни могли и делать то, что они, как само собой разумеющееся, делали до девятнадцатого века в Европе и США. Там были знаки, показывающие требований въезда в город, и, как только в городе появляются те, кто не отвечает требованиям (например, нищие, бомжи или бездомные, гомосексуалисты, потребители наркотиков, евреи, мусульмане, немцы или зулусы), они выгоняются как нарушители. Почти мгновенно культурная и моральная нормальность восстанавливается.

Левые либертарианцы и экспериментаторы из разных или противоположных слоев общества, даже если они не были вовлечены в какое-либо преступление, снова должны были бы заплатить цену за свое поведение. Если бы они продолжали свое поведение или образ жизни, они были бы отстранены от цивилизованного общества и жили бы физически отдельно от него, в гетто или на окраинах общества, и многие должности или профессии были бы для них недоступны. Напротив, если бы они хотели жить и развиваться в обществе, им пришлось бы приспосабливаться и ассимилироваться с моральными и культурными нормами общества, в которое они хотели бы вступить. Таким образом, ассимиляция не обязательно подразумевает, что человеку придется полностью отказаться от некачественного, ненормального поведения или образа жизни. Однако это будет означать, что человек больше не сможет «выходить» и демонстрировать свое альтернативное поведение или образ жизни на публике. Такое поведение должно оставаться в шкафу, скрытым от посторонних глаз и физически ограниченным полной конфиденциальностью своих собственных четырех стен. Реклама или ее публичное размещение же может привести к исключению.

Более того, настоящие консервативные либертарианцы, в отличие от левых, должны не только признавать и подчеркивать тот факт, что в либертарианском обществе, где права частной собственности полностью во власти владельцев частных домохозяйства; что еще более важно, они должны будут признать (и консерваторы и консервативные взгляды могут помочь в достижении этого) то, что должна быть строгая дискриминация, если кто-то хочет достичь цели анархии частной собственности (или чисто частноправовое общество). Без постоянной дискриминации либертарианское общество быстро разрушится и переродится в социализм государства всеобщего благосостояния. Каждый общественный строй, в том числе либертарианский или консервативный, требует механизма принуждения. Социальные порядки (в отличие от механических или биологических систем) не поддерживаются автоматически; они требуют сознательных усилий и целенаправленных действий со стороны членов общества, чтобы предотвратить его распад.

VI

Стандартная либертарианская модель сообщества – это индивиды, которые вместо того, чтобы жить физически отделено и изолировано друг от друга, ассоциируются друг с другом как соседи, живущие на соседних, но отдельно принадлежащих участках земли. Однако эта модель слишком упрощенная. Предположительно, причиной выбора соседей вместо изоляции является тот факт, что для отдельных лиц, участвующих в разделении труда, соседство предлагает дополнительное преимущество, заключающееся в снижении операционных издержек; то есть соседство облегчает обмен. Как следствие, стоимость участка земли, находящегося в индивидуальной собственности, будет повышена благодаря наличию соседних участков земли, принадлежащих другим. Тем не менее, хотя это действительно может быть правдой и являться уважительной причиной для выбора района, а не физической изоляции, это ни в коем случае не всегда истинный путь. Соседство также сопряжено с рисками и может привести к падению, а не к увеличению стоимости имущества, даже если в соответствии с рассматриваемой моделью предполагается, что первоначальное создание соседнего имущества было взаимовыгодным, и даже если предполагается, что все члены сообщества воздерживаются от преступной деятельности, все же может случиться так, что бывший «хороший» сосед окажется отвратительным, что он не позаботится о своей собственности или изменит ее так, чтобы негативно повлиять на имущественные ценности других членов сообщества, или что он просто отказывается участвовать в каких-либо совместных усилиях, направленных на то, чтобы доказать ценность сообщества в целом. Следовательно, для преодоления трудностей, присущих развитию сообщества, когда земля находится в разделенной собственности, формирование соседств и сообществ на самом деле шли по другим направлениям, чем те, которые были предложены в вышеупомянутой модели.

Районы, как правило, были частными или договорными общинами, основанными и принадлежавшими одному собственнику, который «сдавал в аренду» отдельные участки земли на определенных условиях отдельным лицам. Такие договора основывались на родственных отношениях, а роль собственника выполнял глава семьи или клана. Другими словами, точно так же, как действия непосредственных членов семьи координируются главой и владельцем домашнего хозяйства в пределах одного домохозяйства, состоящего из одной семьи, также выполнялась функция управления и координации землепользования групп соседних домохозяйств, традиционно выполняемых главой расширенного родства. В современные времена, характеризующиеся массовым ростом населения и значительной потерей важности родственных отношений, эта оригинальная либертарианская модель частного сообщества была заменена новыми разработками, такими как торговые центры и «коттеджные общины». Как торговые центры, так и закрытые жилые районы принадлежат одному лицу, частному лицу или частной корпорации, и отношения между владельцем сообщества, его арендаторами и резидентами носят чисто договорный характер. Собственник – это предприниматель, стремящийся получить прибыль от развития и управление жилыми и/или деловыми сообществами, которые привлекают людей как места, где они хотели бы проживать и/или заниматься своими делами. «Владелец», дополняет Спенсер МакКаллум,

создает ценность общинной земли, главным образом, удовлетворяя три функциональных требования сообщества, которые он как собственник может адекватно выполнить: выбор членов, планирование земли и лидерство. … Первые две функции, выбор членства и планирование земли совершаются им автоматически в ходе определения того, кому и с какой целью разрешить использование земли. Третья функция, лидерство, – это его естественная ответственность, а также его особая возможность, поскольку один только его интерес – это успех всего сообщества, а не какой-либо части внутри него. Присвоение земли автоматически устанавливает виды арендаторов и их пространственное сопоставление друг с другом и, следовательно, экономическую структуру сообщества. … Лидерство также включает арбитраж разногласий между арендаторами, а также руководство и участие в совместных усилиях … [Действительно], в фундаментальном смысле безопасность сообщества является частью функции владельца недвижимости. При планировке земли он контролирует проектирование всего строительства с точки зрения безопасности. Он также выбирает арендаторов с учетом их совместимости и взаимодополняемости с другими членами сообщества и учится предвидеть в арендных договорах и другими способами противодействовать спорам, возникающим среди арендаторов. Своим неформальным миротворчеством и арбитражем он разрешает разногласия, которые в противном случае могут стать серьезными. Этими многими способами он обеспечивает «тихое владение», как это было так замечательно сформулировано на языке общего права, для своих арендаторов.

Очевидно, что задача сохранения договоренностей, связанных с либертарианским (частным) сообществом, является прежде всего задачей собственника. Тем не менее он всего лишь один человек, и он не может добиться успеха в этой задаче, если он не поддержан в его усилиях большинством членов рассматриваемой общины. В частности, собственник нуждается в поддержке общинной элиты, то есть глав домохозяйств и фирм, которые больше всего вкладывают средств в сообщество. Чтобы защитить и, возможно, повысить ценность своей собственности и инвестиций, как владелец, так и общественная элита должны быть готовы принять две формы защитных мер. Во-первых, они должны быть готовы защищаться с помощью физической силы и наказания от внешних захватчиков и внутренних преступников. Но, во-вторых, что не менее важно, они также должны быть готовы защищать себя посредством остракизма, исключения и, в конечном счете, изгнания тех членов сообщества, которые защищают, рекламируют или пропагандируют действия, несовместимые с самой целью договора: защищать собственность и семью.

В этом отношении сообщество всегда сталкивается с двойной и связанной угрозой эгалитаризма и культурного релятивизма. Эгалитаризм во всех его проявлениях несовместим с идеей частной собственности. Частная собственность подразумевает исключительность, неравенство и разницу. А культурный релятивизм несовместим с фундаментальным, а на самом деле основополагающим фактом семейных отношений и отношений между поколениями. Семейные и родственные отношения подразумевают культурный абсолютизм. В силу социально-психологического факта как эгалитарные, так и релятивистские настроения находят постоянную поддержку среди новых поколений подростков. Из-за своего все еще неполного умственного развития несовершеннолетние, особенно мужского пола, всегда подвержены обеим идеям. В подростковом возрасте отмечаются регулярные (и для этой стадии нормальные) вспышки бунта среди молодежи против дисциплины, навязываемой им семейной жизнью и родительским авторитетом. Культурный релятивизм и мультикультурализм обеспечивают идеологический инструмент освобождения себя от этих ограничений. И эгалитаризм, основанный на инфантильном взгляде, что собственность «дается» (и, следовательно, распределяется произвольно), а не индивидуально присваивается и производится (и, следовательно, распределяется справедливо, то есть в соответствии с личной производительностью), обеспечивает интеллектуальные средства, с помощью которых мятежная молодежь может претендовать на экономические ресурсы, необходимые для жизни, будучи свободными от дисциплинарных рамок семьи.

Конечно, соблюдение договора в значительной степени зависит от осмотрительности. Как и когда реагировать, и какие защитные меры следует предпринять, требует суждения со стороны членов, и особенно собственника и элиты сообщества. Так, например, до тех пор, пока угроза морального релятивизма и эгалитаризма ограничивается небольшой долей несовершеннолетних и молодых людей только в течение короткого периода жизни (до тех пор, пока они не вернутся во взрослую жизнь с ограниченными возможностями), вполне может быть достаточно вообще ничего не делать. Сторонники культурного релятивизма и эгалитаризма будут представлять собой лишь нечто большее, чем временный опыт унижения или раздражения, а наказание в виде остракизма может быть довольно мягким и снисходительным. Небольшая доза насмешек и презрения может быть всем, что необходимо для сдерживания релятивистской и эгалитарной угрозы. Однако ситуация совершенно иная, и могут потребоваться более решительные меры, когда дух морального релятивизма и эгалитаризма овладевает взрослыми членами общества: матерями, отцами, главами домашних хозяйств и фирмами.

Как только зрелые члены общества начинают защищать эгалитарные чувства, будь то в форме демократии (правила большинства) или коммунизма, становится необходимым, чтобы другие члены, и в частности естественные социальные элиты, были готовы действовать решительно и, в случае продолжающегося неподчинения, исключить этих членов из общества. В договоре, заключенном между собственниками и арендаторами сообщества с целью защиты их частной собственности, не существует такого понятия, как право на свободу (неограниченную) слова, даже на неограниченную свободу слова в рамках собственности арендатора. Можно говорить бесчисленные вещи и продвигать практически любую идею, но, естественно, никому не разрешается защищать идеи, противоречащие самой цели договора сохранения и защиты частной собственности, такие как демократия и коммунизм. Не может быть никакой терпимости по отношению к демократам и коммунистам в либертарианском общественном устройстве. Они должны быть физически отделены и исключены из общества. Аналогичным образом, в договоре, созданном с целью защиты семьи и родственников, не может быть никакой терпимости по отношению к тем, кто обычно пропагандирует образ жизни, несовместимый с этой целью. Они, как сторонники альтернативного, несемейного и неориентированного на родство образов жизни, таких как, например, индивидуальный гедонизм, паразитизм, поклонение природной среде, гомосексуализм или коммунизм, также должны быть физически удалены из общества ради поддержки либертарианского порядка.

VII

Должно быть очевидно, почему либертарианцы должны быть моральными и культурными консерваторами самого бескомпромиссного вида. Нынешнее состояние моральной деградации, социальной дезинтеграции и культурной гнили является как раз результатом слишком большой и, прежде всего, ошибочной и неверно воспринятой терпимости. Вместо того, чтобы все привычные демократы, коммунисты и сторонники альтернативного образа жизни были исключены из цивилизации в соответствии с принципами договора, они были терпимы обществом. И эта же терпимость только поощряла еще более эгалитарные и релятивистские настроения и отношения, пока, наконец, не была достигнута точка, когда власть исключать кого-либо за что-либо фактически испарилась, в то время как власть государства, как это проявляется в спонсируемой государством принудительной интеграции, соответственно выросла. 

Либертарианцы, стремясь установить свободный естественный общественный порядок, должны стремиться забрать у государства право на исключение, присущее частной собственности. Тем не менее даже до того, как они достигнут этого и для того, чтобы сделать такое достижение возможным, либертарианцы могут достаточно быстро начать восстанавливать и осуществлять, в той степени, в которой ситуация все еще позволяет им это сделать, их право на исключение в повседневной жизни. Либертарианцы должны отличаться от других, практикуя (а также пропагандируя) самую крайнюю форму нетерпимости и дискриминации по отношению к эгалитаристам, демократам, социалистам, коммунистам, мультикультуралистам, защитникам окружающей среды, людям с плохими манерами, проступками, некомпетентностью, грубостью, вульгарностью и непристойностью. Подобно истинным консерваторам, которым придется отмежеваться от ложного социального консерватизма бьюкененцев и неоконсерваторов, истинные либертарианцы должны явно и демонстративно отмежевываться от ложных мульти-контркультурных и антиавторитарных эгалитарных леволибертарианских самозванцев.