Теория: сравнение экономики частного и общественного правительства

Правительство является территориальным монополистом на принуждение – органом, который может заниматься постоянными, институционализированными нарушениями прав собственности и эксплуатацией в форме экспроприации, налогообложения и регулирования деятельности владельцев частной собственности. Правительственные агенты преследуют не более, чем корыстные интересы, и следует ожидать, что все правительства будут активно использовать монополию на принуждение и проявлять тенденцию к увеличению эксплуатации. Однако нельзя ожидать, что все формы правления будут одинаково успешными в этом и будут действовать одинаковым образом. Скорее, в свете элементарной экономической теории можно ожидать, что поведение правительства и влияние государственной политики на гражданское общество будут систематически различаться в зависимости от того, частный правительственный аппарат, или публичный.

Определяющей характеристикой частной государственной собственности является то, что экспроприированные ресурсы и монопольная привилегия будущей экспроприации находятся в индивидуальных руках. Присвоенные ресурсы добавляются к частному имуществу правителя, а монопольная привилегия будущей экспроприации рассматривается как титул к этому имуществу и приводит к мгновенному увеличению его текущей стоимости («капитализации» монопольной прибыли). Главное, что, будучи частным владельцем правительственного имущества, правитель имеет право передать свое имущество своему личному наследнику; он может продавать, сдавать в аренду или отдавать часть, или все свое привилегированное имущество и в частном порядке получать прибыль от продажи или аренды; и он может лично нанимать или увольнять каждого администратора и сотрудника своего имения.

Напротив, с общественным правительством контроль над государственным аппаратом лежит в руках опекуна или смотрителя. Смотритель может использовать аппарат в своих личных интересах, но он не владеет им. Он не может продавать правительственные ресурсы и частным образом присваивать поступления, а также не может передавать государственные владения своему личному наследнику. Ему принадлежит нынешнее право на использование государственных ресурсов, но не их капитальная стоимость. Более того, когда вход в должность частного владельца правительства ограничен личным усмотрением владельца, вход в должность правителя-смотрителя открыт. Любой, в принципе, может стать смотрителем.

Из этих предположений можно сделать вывод о двух центральных взаимосвязанных прогнозах: (1) Владелец частного правительства будет иметь тенденцию к систематически более длинному горизонту планирования, т.е. степень его временного предпочтения будет ниже, и, соответственно, степень его экономической эксплуатации будет иметь тенденцию быть меньше, чем у государственного смотрителя; и (2), при более высокой степени эксплуатации неправительственная общественность будет сравнительно более ориентирована на краткосрочные перспективы в рамках системы общественного управления, чем при режиме частной государственной собственности.

(1) Владелец частного правительства будет предсказуемо стремиться максимизировать свое общее богатство; то есть текущую стоимость его недвижимости и его текущий доход. Он не хочет увеличивать доход большей ценой, чем пропорционального снижения текущей стоимости его активов. Кроме того, поскольку акты текущего приобретения доходов неизменно влияют на ценность текущих активов (отражающих стоимость всех будущих ожидаемых доходов от активов, на которые было снижено временное предпочтение), частная собственность сама по себе приводит к экономическому расчету и тем самым способствует дальновидности. В случае частной собственности на правительство подразумевается определенная умеренность в отношении стимула правителя использовать его монопольные привилегии экспроприации, так как акты экспроприации по своей природе паразитируют на предыдущих актах производства со стороны негосударственной общественности. Там, где ничего не было создано, ничто не может быть экспроприировано, и там, где все было экспроприировано, все последующее производство придет к критической остановке. Следовательно, частный собственник правительства избегает обложения налогом своих подданных настолько сильно, что уменьшается потенциал будущей прибыли. Вместо этого, чтобы сохранить или даже повысить ценность его личной собственности, он будет систематически сдерживать себя в своей политике налогообложения, поскольку чем ниже степень налогообложения, тем продуктивнее будет население, и чем продуктивнее население, тем выше будет размер экспроприаций. Конечно, правитель будет использовать свою монополистическую привилегию. Он не будет не облагать налогами. Но, будучи частным владельцем правительства, в его интересах паразитировать на растущей, все более производительной и процветающей неправительственной экономике, поскольку это всегда и без каких-либо усилий с его стороны также увеличивало бы его собственное богатство и процветание. Таким образом, ставки налогов будут низкими.

Более того, частная собственность на правительство подразумевает умеренность и дальновидность по еще одной причине. Вся частная собственность по определению является исключительной собственностью. Тот, кто владеет имуществом, имеет право исключить всех остальных из пользования ею; и он вправе выбирать, с кем он готов поделиться своим пользованием. Как правило, он будет включать свою семью и исключать всех остальных, за исключением приглашенных гостей или оплачиваемых сотрудников и подрядчиков. Только правящая семья и, в меньшей степени, ее друзья, сотрудники и деловые партнеры участвуют в пользовании экспроприированными ресурсами и, таким образом, могут вести паразитическую жизнь. Из-за этих ограничений в отношении вступления в правительство и исключительного статуса отдельного правителя и его семьи частная собственность на правительство стимулирует развитие ясного «классового сознания» со стороны негосударственной общественности, и способствует оппозиции и сопротивлению любому расширению эксплуатационной власти правительства. Существует четкое различие между (немногими) правителями, с одной стороны, и (многими) управляемыми с другой, и переход между этими классами малодоступен. Столкнувшись с почти непреодолимым препятствием на пути перехода между классами, солидарность между управляемыми укрепляется, и их взаимная идентификация как реальных или потенциальных жертв нарушений прав правительством и риск для правящего класса потерять легитимность в результате увеличения эксплуатации увеличивается.

В отличие от этого, смотритель правительства будет пытаться максимизировать не общее государственное богатство (размер капитала и текущий доход), а текущий доход (независимо от стоимости капитала). Действительно, даже если смотритель захочет действовать по-другому, он не сможет, поскольку общественные ресурсы правительства не могут быть проданы, а без рыночных цен экономический расчет невозможен. Соответственно, следует признать неизбежным, что общественное владение правительством приведет к постоянному потреблению капитала. Вместо того, чтобы поддерживать или даже повышать ценность правительственного имущества, как это обычно делает частный владелец, временный сторож правительства быстро использует как можно больше государственных ресурсов, поскольку то, что он сейчас может потребить он никогда не сможет потребить в будущем. В частности, смотритель, в отличие от частного владельца правительства, не заинтересован в том, чтобы не разрушить его страну. Почему бы ему не захотеть увеличить свой доход, если преимущество политики умеренности – более высокая капитальная стоимость государственного имущества не может быть получена в частном порядке, тогда как преимущество противоположной политики более высоких налогов увеличит текущий доход? Для президента, в отличие от короля, умеренность предлагает только недостатки.

Кроме того, с общественным государственным правительством любой, в принципе, может стать членом правящего класса или даже главой власти. Различие между правителями и управляемым, а также классовое сознание управляемых становятся размытыми. Возникает даже иллюзия, что различия больше не существует: что с общественным управлением никто не управляется кем-либо, и что каждый управляет сам собой. Соответственно, общественное сопротивление государственной власти систематически ослабляется. В то время как эксплуатация и экспроприация до этого, возможно, казались явно угнетающими и злобными для публики, они теперь кажутся гораздо меньше, так как кто угодно может свободно входить в ряды тех, кто получает доход от эксплуатации. Следовательно, не только будет увеличиваться эксплуатация, открыто в виде более высоких налогов или скрытно, как увеличение количества правительственных денег («инфляция»), а также будет увеличиваться законодательное регулирование. Аналогично, число государственных служащих также будет расти относительно частной занятости, будет стимулироваться продвижение людей с высокой степенью временных предпочтений и ограниченностью дальновидности.

(2) В отличие от права на самооборону в случае криминального нападения, жертва правительственных нарушений прав частной собственности не может законно защищаться от таких нарушений.

Наложение государственного налога на имущество или доход нарушает права собственника и доходы производителя, что является кражей. В обоих случаях поставка товара владельцем-производителем уменьшается не по его воле и без его согласия. Создание правительственных денег подразумевает не менее мошенническую экспроприацию у владельцев частной собственности, чем операции преступной банды. Также любое государственное постановление о том, что владелец имущества может и не может делать с его собственностью, находится за пределами правила о том, что никто не может физически повредить имущество других лиц и что все обмены и торговля являются добровольными и договорными подразумевает «захват» чьей-либо собственности наравне с актами вымогательства, грабежа или разрушения. Но налогообложение, положение правительства о государственных деньгах и правительственные постановления, в отличие от их преступных эквивалентов, считаются законными, а жертва вмешательства правительства, в отличие от жертвы преступления, не имеет права физически защищать свое имущество.

В силу своей легитимности правительственные нарушения прав собственности влияют на индивидуальные временные предпочтения систематически иным и гораздо более глубоким путем, чем преступление. Как и преступление, все вмешательство государства в права частной собственности уменьшает чье-то предложение существующих товаров и, таким образом, повышает его эффективную ставку временного предпочтения. Однако правительственные преступления, в отличие от обычных преступлений, одновременно повышают степень временного предпочтения и фактических, и потенциальных жертв, поскольку те также ожидают сокращение предложения будущих товаров (снижение нормы прибыли на инвестиции). Преступление, потому что оно незаконно, происходит только периодически, грабитель исчезает со сцены с его добычей и оставляет свою жертву в покое. Таким образом, преступность может быть решена путем увеличения спроса на защитные товары и услуги, с тем, чтобы восстановить или даже увеличить будущие темпы возврата инвестиций и сделать менее вероятным, что тот же или другой разбойник преуспеет во второй раз. Напротив, поскольку нарушение прав собственности государством является законным, оно имеет постоянную форму. Преступник не скрывается, а остается рядом, и жертва не вооружается, а должна оставаться беззащитной. Фактические и потенциальные жертвы нарушений прав собственности государством связывают постоянный более высокий риск со всем будущим производством и систематически корректируют свои ожидания относительно нормы прибыли на все будущие инвестиции вниз. Поскольку владельцы-производители считаю себя беззащитными перед будущей атакой со стороны правительственных агентов, их ожидаемая норма прибыли на производственные, ориентированные на будущее действия сокращаются повсеместно, и, соответственно, все фактические и потенциальные жертвы становятся более ориентированными на кратковременное производство.

Более того, поскольку степень эксплуатации сравнительно выше при общественном государственном управлении, то эта тенденция, соответственно, будет значительно более выраженной, если правительство будет публичным владением, чем если оно будет принадлежать частному лицу.

Переход от монархии к демократии (1789-1918)

Наследственные монархии представляют собой исторический пример правительств, находящихся в частной собственности, а демократические республики являются примером общественной власти над правительством.

На протяжении большей части своей истории человечество, поскольку оно подвергалось государственному контролю, находилось под монархической властью. Были исключения: афинская демократия, Рим в период ее республиканской эпохи до 31 года до нашей эры, республики Венеции, Флоренции и Генуи в эпоху Возрождения, швейцарские кантоны с 1291 года, Объединенные провинции с 1648 по 1673 год и Англия под Кромвелем с 1649 года до 1660 года. Но это были редкие случаи в мире, в котором доминировали монархии. За исключением Швейцарии, они были недолговечными явлениями. Стесненные монархическим окружением, все старые республики удовлетворялись лишь несовершенными условиями открытого входа в правительство, хоть и республиканская форма правления подразумевает по определению, что правительство не является частным, а является общественным, и республике присуща тенденция к принятию всеобщего избирательного права, во всех ранних республиках вход в правительство ограничивался относительно небольшими группами «дворян».

С окончанием Первой мировой войны человечество покинуло монархическую эпоху. В течение полутора столетий со времен Французской революции, Европа, а вслед за ней весь мир претерпел фундаментальную трансформацию. Везде монархическое правление и суверенные короли были заменены демократично-республиканским правлением и суверенными «народами».

Первое нападение республиканства и идеи народного суверенитета над доминирующим монархическим принципом было отбито военным поражением Наполеона и восстановлением правящего режима Бурбонов во Франции; в результате революционного террора и наполеоновских войн республиканизм был широко дискредитирован на протяжении большей части девятнадцатого века. Однако демократично- республиканский дух французской революции оставил в истории сильный отпечаток. От восстановления монархического порядка в 1815 году до начала Первой мировой войны в 1914 году по всей Европе систематически расширялось популярное политическое участие и представительство. Всеобщее право голоса последовательно расширялось, и во всем мире расширялись полномочия всенародно избранных парламентов.

С 1815 по 1830 год право голоса во Франции по-прежнему строго ограничивалось реставрированными Бурбонами. Из населения в 30 миллионов человек электорат включал в себя только самых крупных владельцев недвижимости Франции – около 100 000 человек (менее пол процента населения старше двадцати лет). В результате июльской революции 1830 года, отречения Карла X и коронация герцога Орлеанского, Луи-Филиппа, число избирателей увеличилось примерно до 200 000 человек. В результате революционных потрясений 1848 года Франция снова стала республиканской, и было введено всеобщее и неограниченное избирательное право для всех граждан-мужчин старше двадцати одного года. Наполеон III был избран почти 5,5 миллионами голосов из более, чем 8 миллионов избирателей.

В Соединенном Королевстве после 1815 года электорат состоял из примерно 500 000 обеспеченных собственников (около 4 процентов населения старше 20 лет). Законопроект о реформе 1832 года снизил требования к владельцам собственности и расширил всеобщее право голосования до примерно 800 000 человек. Следующее расширение, от примерно 1 миллиона до 2 миллионов, пришло со вторым законопроектом о реформе 1867 года. В 1884 году ограничения собственников были смягчены еще больше, а электорат увеличился примерно до 6 миллионов 7 (почти третья часть населения старше 20 лет и более, чем три четверти взрослых мужчин).

В Пруссии, как наиболее важном из тридцати девяти независимых немецких государств, признанных после Венского конгресса, демократизация началась с революции 1848 года и конституции 1850 года. Нижняя палата прусского парламента была, следовательно, избрана всеобщим мужским избирательным правом. Однако до 1918 года электорат оставался разделенным на три категории с разной степенью силы голоса. Например, самые богатые люди, которые вносили треть всех налогов, избирали треть членов нижней палаты. В 1867 году была основана Северогерманская Конфедерация, включая Пруссию и еще двадцать немецких государств. Ее конституция предусматривает всеобщее неограниченное избирательное право для всех мужчин старше 25 лет. В 1871 году, после победы над Наполеоном III, конституция Северогерманской Конфедерации в основном была принята в своем виде в уже созданной Германской Империи. Из общей численности населения около 35 миллионов человек почти 8 миллионов человек (или около трети населения старше 20 лет) избрали первый Немецкий Рейхстаг.

После политического объединения Италии под руководством Королевства Сардиния и Пьемонт в 1861 году голосование было предоставлено только примерно 500 000 человек из примерно 25 миллионов человек (около 3,5 процента населения старше двадцати лет). В 1882 году требования к собственникам были смягчены, а минимальный возраст голосования был снижен с двадцати пяти до двадцати одного года. В результате итальянский электорат увеличился до более, чем 2 миллионов человек. В 1913 году было введено почти всеобщее и неограниченное избирательное право для всех мужчин старше тридцати и минимально ограниченное избирательное право для мужчин старше двадцати одного года, что привело к увеличению числа итальянских избирателей до более чем 8 миллионов (более 40 процентов населения старше двадцати).

В Австрии ограниченное и неравное избирательное право мужчин было введено в 1873 году. Электорат, состоящий из четырех классов, составил 1,2 миллиона избирателей из примерно 20 миллионов человек (10 процентов населения старше 20 лет). В 1867 году был добавлен пятый класс. Спустя сорок лет система классов была упразднена, и было принято всеобщее и равное избирательное право для мужчин старше 24 лет, в результате чего число избирателей приблизилось к 6 миллионам (почти 40 процентов населения старше 20 лет).

В России с 1864 года были выборы в провинциальные и районные советы-земства; в 1905 году, как следствие проигрыша войны против Японии, был создал парламент – Дума, выборы в которую являлись универсальным, хотя косвенным и неравным, мужским избирательным правом.

Что касается незначительных стран Европы, то с 1848 года в Швейцарии установлено всеобщее равное мужское избирательное право. Также оно было принято между 1890 и 1910 годами в Бельгии, Нидерландах, Норвегии, Швеции, Испании, Греции, Болгарии, Сербии и Турции.

Несмотря на рост выхолащивания, монархическая власть доминировала до катастрофических событий Первой мировой войны. До 1914 года в Европе существовали только две республики – Франция и Швейцария. Из всех основных европейских монархий только Соединенное Королевство можно было классифицировать, как парламентскую систему, в которой верховная власть возложена на избранный парламент. Только четыре года спустя Соединенные Штаты вступили в европейскую войну и решительно определил ее исход, монархии почти исчезли, и Европа повернулась к демократическому республиканству.

В Европе побежденные Романовы, Гогенцоллерны и Габсбурги должны были отречься или уйти в отставку, а Россия, Германия и Австрия стать демократическими республиками с универсальными избирательными округами и парламентскими правительствами. Аналогичным образом, все вновь созданные государства-преемники – Польша, Финляндия, Эстония, Латвия, Литва, Венгрия и Чехословакия (за исключением Югославии) – приняли демократично-республиканские конституции. В Турции и Греции монархии были свергнуты. Даже там, где монархии оставались номинально существующими, как в Великобритании, Италии, Испании, Бельгии, Нидерландах и скандинавских странах, монархи больше не имели реальной власти. Было введено всеобщее избирательное право для взрослых, и вся государственная власть была инвестирована в парламенты и «публичные» должностные лица. Начался новый мировой порядок – демократично-республиканская эпоха под эгидой господствующего правительства США.

Доказательства и иллюстрации: эксплуатация и краткосрочная ориентированность при монархии и демократическом республиканстве

С точки зрения экономической теории конец Первой мировой войны можно определить, как момент времени, когда частная государственная собственность полностью сменилась общественной властью, а отсюда систематическая тенденция к увеличению эксплуатации – рост правительства и рост временных предпочтений. Действительно, такова была грандиозная, основная страница истории западных стран после Первой мировой войны: с 1918 года практически все показатели государственной эксплуатации и временных предпочтений демонстрируют систематическую тенденцию к росту.

Показатели эксплуатации

Нет сомнений в том, что сумма налогов, взимаемых с гражданского общества, росла в течение монархической эпохи. Однако на протяжении всего монархического периода доля государственных доходов оставалась чрезвычайно стабильной и низкой. Экономический историк

Карло М. Чипола заключает,

В целом, надо признать, что часть доходов, получаемая государственным сектором, безусловно, увеличилась с XI века во всей Европе, но трудно себе представить, что, помимо отдельных времен и мест, государственная власть когда-либо занимала более 5-8% национального дохода.

Затем он далее отмечает, что это систематически не превышалось до второй половины девятнадцатого века. В феодальные времена, отмечает Бертран де Жувенель,

государственные расходы, как мы их теперь называем, считались … как собственные расходы короля, которые он несет в силу своего положения. Когда он вошел в свое положение, он одновременно вошел в «имение», то есть он оказался обеспеченным правами собственности адекватными «потребностям короля». Это, как если бы правительство нашего времени должно было покрывать свои расходы из поступлений от государственных предприятий.

В ходе политической централизации в течение шестнадцатого и семнадцатого веков были открыты дополнительные источники государственных доходов: таможенные пошлины, акцизы и земельные налоги. Однако до середины девятнадцатого века со всех западноевропейских стран только Соединенное Королевство, например, облагало подоходным налогом (с 1843 года). Впервые Франция ввела подобный налог в 1873, Италия в 1877 году, Норвегия в 1892 году, Нидерланды в 1894 году, Австрия в 1898 году, Швеция в 1903 году, США в 1913 году, Швейцария в 1916 году, Дания и Финляндии в 1917 году, Ирландия и Бельгия в 1922 году и Германия в 1924 году. Однако даже во время Первой мировой войны общие государственные расходы в процентах от Валового Внутреннего Продукта (ВВП) обычно не превышали 10 процентов и лишь в редких случаях, как в случае с Германией, превысили 15 процентов. В поразительном контрасте, с наступлением демократично-республиканской эпохи, общие государственные расходы в процентах от ВВП увеличились до 20-30 процентов в течение 1920-х и 1930-х годов, а к середине 1970-х годов, как правило, достигали 50 процентов.

Кроме того, нет сомнений в том, что общая государственная занятость увеличивалась в течение монархической эпохи. Но до самого конца девятнадцатого века государственная занятость редко превышала 1 процента от общей численности рабочей силы. Королевские министры и парламентарии, как правило, не получали зарплату, финансируемую государством, ожидалось, что они будут поддерживать себя за счет своих частных доходов. Напротив, с продвижением процесса демократизации они стали наемными чиновниками; и с тех пор государственная занятость постоянно увеличивается. Например, в Австрии занятость правительства в процентах от рабочей силы увеличилась с менее чем 3 процентов в 1900 году до более чем 8 процентов в 1920-х годах и почти 15 процентов к середине 1970-х годов. Во Франции она выросла с 3 процентов в 1900 году до 4 процентов в 1920 году и около 15 процентов в середине 1970-х годов. В Германии она выросла с 5 процентов в 1900 году, приблизилась к 10 процентам к середине 1920-х годов и к 15 процентам в середине 1970-х годов. В Соединенном Королевстве она увеличилась с менее чем 3 процентов в 1900 году до более чем 6 процентов в 1920-х годах и приблизилась к 15 процентам к середине 1970-х годов. Тенденция в Италии и почти во всем мире была сходной, и к середине 1970-х годов только в небольшой Швейцарии государственная занятость по-прежнему составляла менее 10 процентов рабочей силы.

Аналогичная картина возникает из проверки инфляции и данных о денежной массе. Монархический мир в целом характеризовался наличием товарных денег, обычно серебра или золота, и, наконец, мировым рынком по международному золотому стандарту. Стандарт товарных денег затрудняет, если не делает вообще невозможным, раздувание денежной массы. Монополизируя монетный двор и участвуя в «чеканке монет», короли сделали все возможное, чтобы обогатиться за счет общества. Также предпринимались попытки ввести нетоварную валюту. История Банка Англии показывает, например, что с момента его создания в 1694 году, он в 1696, 1720, 1745 и в период с 1797 по 1821 годы приостанавливал выплаты платежей металлическими монетами. Но эти эксперименты с денежными деньгами, связанные в частности с Банком Амстердама, Банком Англии, а также с Джоном Ло и Королевским Банком Франции, были региональными событиями, которые быстро заканчивались финансовыми катастрофами, такими как крах голландской «Тюльпаномании» в 1637 году и крахи «Миссисипского пузыря» и «Пузыря Компании Южного Моря» в 1720 году. Монархическим правителям не удалось создать монополии нетоварных государственных бумажных денег, которые могут быть созданы из воздуха практически бесплатно. Ни одному индивидууму, даже королю, не может быть доверена такая экстраординарная монополия.

Только в условиях демократического республиканства – анонимного и безличного правления это было достигнуто. Во время Первой мировой войны, как во время предыдущих войн, воюющие правительства сошли с золотого стандарта. Повсюду в Европе результатом этого стало резкое увеличение предложения бумажных денег. В побежденной Германии, Австрии и, в частности, в Советской России, гиперинфляционные условия возникли сразу же после войны. Однако, в отличие от предыдущих войн, Первая мировая война не закончилась возвратом к золотому стандарту. Вместо этого, с середины 1920-х и до 1971 года был псевдо-золотой стандарт – золотодевизный стандарт, прерванный серией международных валютных кризисов. По сути, только США могли производить обмен бумажных долларов на золото (и то, с 1933 года, после того, как они отошли от золотого стандарта на внутреннем рынке, только в иностранных центральных банках). Британия могла обменивать фунты на доллары (или, реже, на золотые слитки, а не золотые монеты), а остальная Европа могла обменивать свои валюты на фунты. Правительство США раздуло предложение бумажных долларов сверх золотого запаса, Великобритания раздула фунты сверх раздутых долларов, а другие европейские страны раздули свои бумажные валюты сверх раздувания долларов или фунтов. Наконец, в 1971 году, когда в европейских центральных банках накопились долларовые сбережения, и была неизбежная опасность европейского «пробега» по запасам золота в США, последний остаток международного золотого стандарта был отменен. С тех пор и впервые в истории весь мир принял чистую денежную систему свободно колеблющихся государственных бумажных валют.

В результате с начала демократично-республиканской эпохи, первоначально под псевдо-золотым стандартом, и с ускоренными темпами с 1971 года под государственным бумажным денежным стандартом, существовала постоянная тенденция к инфляции и обесцениванию валюты.

В монархическую эпоху товарных денег, в значительной степени неконтролируемых государством, «уровень» цен вообще падал, а покупательная способность денег увеличивалась, за исключением войны или открытий новых месторождений золота. Различные индексы цен Великобритании, например, указывают на то, что цены были значительно ниже в 1760 году, чем сто лет назад; и в 1860 году они были ниже, чем они были в 1760 году. Под влиянием международного золотого стандарта ситуация в других странах была аналогичной. Однако, в демократично- республиканская эпоха, мировой финансовый центр переместился из Великобритании в США, были заданы совершенно другие денежные тенденции и возникла совершенно другая экономическая модель. До первой мировой войны индекс оптовых цен на товары США упал со 125, вскоре после окончания войны между штатами в 1868 году, до уровня ниже 80 в 1914 году. Тогда он был ниже, чем в 1800 году. В отличие от этого, в ближайшее время после Первой мировой войны, в 1921 году, индекс оптовых цен на товары в США составил 113. После Второй мировой войны, в 1948 году, он вырос до 185. В 1971 году он достиг 255, к 1981 году он достиг 658, а в 1991 году он был близок к 1000. В течение всего двух десятилетий нетоварных денежных средств индекс потребительских цен в США вырос с 40 в 1971 году до 136 в 1991 году, в Соединенном Королевстве он поднялся с 24 до 157, во Франции с 30 до 137, а в Германии с 56 до 116.

Аналогичным образом, в течение более семидесяти лет, с 1845 года до конца Первой мировой войны в 1918 году, британская денежная масса увеличилась примерно в шесть раз. В отличие от этого, в течение семидесяти трех лет с 1918 года по 1991 год денежная масса США увеличилась более, чем в шестьдесят четыре раза.

В дополнение к налогообложению и инфляции правительство может прибегнуть к долговым обязательствам для финансирования своих текущих расходов. Как и в случае налогообложения и инфляции, нет сомнения в том, что государственный долг увеличивался в течение монархической эпохи. Однако, как и показано теоретически, в этой области монархи также продемонстрировали значительно большую умеренность и дальновидность, чем демократично-республиканские надзиратели.

На протяжении всей монархической эпохи государственные долги были в основном военными долгами. В мирное время монархи характерно сокращали свои долги. Британский пример довольно показателен. В течение восемнадцатого и девятнадцатого веков увеличился государственный долг. Это было 76 миллионов фунтов после испанской войны в 1748 году, 127 миллионов после Семилетней войны в 1763 году, 232 миллиона после американской войны за независимость в 1783 году и 900 миллионов после наполеоновских войн в 1815 году. Однако в течение каждого мирного периода – с 1727-1739 гг., с 1748-1756 гг., и с 1762 по 1775 г. общий долг фактически уменьшился. С 1815 по 1914 год британский национальный долг упал с 900 до 700 миллионов фунтов.

Однако при наступлении демократично-республиканской эпохи британский долг только увеличивался, как на войне, так и в мире. В 1920 году он составлял 7,9 млрд. фунтов стерлингов, в 1938 году – 8,3 млрд., в 1945 году – 22,4 млрд., в 1970 году – 34 млрд., и с тех пор он увеличился до более, чем 190 млрд. фунтов стерлингов в 1987 году. Аналогичным образом, государственный долг США увеличивался и в войне, и в мире. Федеральный долг правительства после Первой мировой войны составлял около 25 миллиардов долларов. В 1940 году он составлял 43 миллиарда, а после Второй мировой войны, в 1946 году, он составлял около 270 миллиардов. К 1970 году он вырос до 370 миллиардов, а с 1971 года, в условиях режима чисто бумажных денег, он буквально взорвался. В 1979 году он составлял около 840 миллиардов, а в 1985 году – более 1,8 триллиона. В 1988 году он достиг почти 2,5 трлн., к 1992 году он превысил 3 триллиона долларов, а в настоящее время (на момент 1990 года) он составляет около 6 триллионов долларов.

Наконец, при рассмотрении государственного законодательства и регулирований возникает та же тенденция к увеличению государственной эксплуатации и краткосрочной ориентации, а не на будущее. В монархический век, с четким разграничением между правителем и управляемыми, король и его парламент считались с законом. Они применяли предписанный закон в качестве судьи или присяжных. Они не создавали закон. Бертран де Жувенель пишет:

Монарх рассматривался только как судья, а не как законодатель. Он сам принимал субъективные права и уважал их; он обнаруживал эти права в бытие и не оспаривал, что они были до его власти … Субъективные права были в свободном владении. Право суверена также было свободным. Это было субъективное право, равно как и другие права, хотя и более возвышенного достоинства, но оно не могло отнять другие права… Действительно, было глубоко укоренившееся чувство, что все положительные права были вместе; если бы царь проигнорировал титул гражданина на свою землю, то можно было бы игнорировать титул короля на свой трон. Глубокая концепция легитимности установила солидарность всех прав. Никакие изменения в этих правах не могут быть осуществлены без согласия их владельцев.

Разумеется, монополизация управления законом привела к повышению цен и/или снижению качества продукции, чем в конкурентных условиях, и с течением времени короли все чаще использовали монополию в свою пользу. Например, с течением времени цари все чаще использовали монополию закона и порядка для извращения идеи наказания. Первоначальной целью наказания вначале была компенсация жертве правонарушителем. С монархическим правлением цель наказания все чаще переводилась на компенсацию королю. Однако, хотя эта практика подразумевала расширение государственной власти, она не предполагала какого-либо перераспределения богатства и доходов в рамках гражданского общества, а также не подразумевала, что сам король был освобожден от стандартных положений частного права. Частный закон все еще был верховным. И действительно, еще в начале двадцатого века можно было утверждать, что, например, в Великобритании публичного законодательного права не существовало. Закон, регулирующий отношения между частными лицами, по-прежнему считался фиксированным и неизменным, а правительственные агенты в их отношениях с частными гражданами считались связанными теми же законами, что и любой частный гражданин.

В условиях демократии, с использованием власти, скрытой анонимностью, президенты и парламенты быстро поднялись над законом. Они стали не только судьями, но и законодателями, создателями нового закона. Сегодня, отмечает Жувенель,

мы привыкли к тому, что наши права были изменены суверенными решениями законодателей. Хозяин больше не чувствует удивления тому, что вынужден удерживать арендатора; работодатель не менее привык повышать заработную плату своих сотрудников в силу указаний власти. В настоящее время принято, что наши субъективные права неустойчивы и находятся в воле властей.

В процессе развития, подобном демократизации денег – замещении правительственными бумажными деньгами частных товарных денег и возникающей в результате инфляции, и усиление финансовой неопределенности, демократизация закона и правовое управление привели к неуклонно растущему потоку законодательства. В течение одного года количество законодательных актов и правил, принятых парламентами в течение одного года, составляет десятки тысяч, и даже сотни тысяч страниц, затрагивая все аспекты гражданской и коммерческой жизни и приводя к устойчивому обесцениванию всех прав и повышении юридической неопределенности. Как типичный пример, в 1994 году Кодекс федеральных правил, ежегодный сборник всех действующих в настоящее время федеральных правительственных постановлений США, состоит из 201 книги, занимающей около 26 футов пространства библиотеки. Только состав составляет 754 страницы. В Кодексе содержатся положения, касающиеся производства и распространения практически всего, что можно себе представить: от сельдерея, грибов, арбузов, ремешков, ламп накаливания, чулочно-носочных изделий, прыжков с парашютом, производства железа и стали, сексуальных преступлений в университетских городках до приготовления луковых колец, сделанные из нарезанного кубиками лука, раскрывающие почти тоталитарную власть демократического правительства.

Индикаторы высокого временного предпочтения

Феномен общественного временного предпочтения более неуловим, чем феномен экспроприации и эксплуатации, и сложнее определить подходящие показатели текущей ориентации. Более того, некоторые показатели являются менее прямыми, чем эксплуатационные. Но все они указывают в одном направлении и вместе дают ясную иллюстрацию второго теоретического предсказания: демократическое правление способствует близорукости (краткосрочной ориентации) в рамках гражданского общества.

Наиболее прямым показателем общественного временного предпочтения является процентная ставка. Процентная ставка – это соотношение стоимости существующих товаров по сравнению с будущими товарами. В частности, это указывает на вознаграждение, за которое настоящие деньги торгуются против будущих денег. Высокая процентная ставка подразумевает большую «краткосрочную ориентацию», а низкая процентная ставка предполагает большую «ориентацию на будущее». В нормальных условиях (в условиях повышения уровня жизни и реальных денежных доходов) можно ожидать, что процентная ставка упадет и, в конечном счете, приблизится, но никогда не достигнет нуля, поскольку с ростом реальных доходов предельная полезность нынешних денег падает по сравнению с будущими деньгами, и, следовательно, в соответствии с предположением о приостановке данного временного предпочтения процентная ставка должна падать. Следовательно, сбережения и инвестиции увеличатся, будущие реальные доходы будут еще выше и т.д.

На самом деле тенденция к снижению процентных ставок характеризует чрезвычайное развитие человечества. Минимальные процентные ставки по «нормальным безопасным кредитам» составляли около 16 процентов в начале греческой финансовой истории в шестом веке до н.э., и в эллинистический период упали до 6 процентов. В Риме минимальные процентные ставки снизились с более чем 8 процентов в течение раннего периода Республики до 4 процентов в течение первого века империи. В Европе тринадцатого века самые низкие процентные ставки по «безопасным» кредитам составляли 8 процентов. В четырнадцатом веке они снизились примерно до 5 процентов. В пятнадцатом веке они упали до 4 процентов. В семнадцатом веке они снизились до 3 процентов. И в конце девятнадцатого века минимальные процентные ставки дополнительно снизились до менее 2,5 процента.

Эта тенденция отнюдь не была гладкой. Ее часто прерывали периоды, иногда до столетий, растущих процентных ставок. Однако такие периоды были связаны с крупными войнами и революциями, такими как Столетняя война в XIV веке, религиозные войны с конца шестнадцатого по семнадцатый век, американская и французская революции и наполеоновские войны с позднего восемнадцатого по начало девятнадцатого века и две мировые войны в двадцатом веке. Кроме того, в то время, как высокие или растущие минимальные процентные ставки указывают на периоды вообще низкого или понижающегося уровня жизни, преобладающая противоположная тенденция к низким и падающим процентным ставкам отражает общий прогресс человечества – его переход от варварства к цивилизации. В частности, тенденция к снижению процентных ставок отражает подъем западного мира, растущее процветание их народов, дальновидность, интеллект и моральную силу, и беспрецедентный рост европейской цивилизации девятнадцатого века.

 На этом историческом фоне и в соответствии с экономической теорией следует ожидать, что процентные ставки в двадцатом веке будут еще ниже, чем ставки девятнадцатого века. Действительно, существуют только два возможных объяснения, почему это не так. Первое объяснение заключается в том, что реальные доходы в двадцатом веке не превышали или даже упали ниже доходов девятнадцатого века. Однако это объяснение можно исключить на эмпирических основаниях, поскольку кажется довольно бесспорным, что доходы двадцатого века на самом деле выше. Тогда остается только второе объяснение. Реальные доходы стали выше, но процентные ставки не стали ниже, и кривая общественных временных предпочтений была сдвинута вверх. То есть, характер общества изменился. Люди в среднем, должно быть, потеряли моральную и интеллектуальную силу и стали более краткосрочно-ориентированными.

Начиная с 1815 года, по всей Европе и Западному миру минимальные процентные ставки неуклонно снижались до исторического минимума в ниже 3 процентов в среднем за столетие. С наступлением демократично-республиканской эпохи эта тенденция остановилась и, похоже, изменила направление, сделав Европу и США XX века падающими цивилизациями. Например, проверка самых низких десятилетних средних процентных ставок для Великобритании, Франции, Нидерландов, Бельгии, Германии, Швеции, Швейцарии и США показывает, что в течение всей послевоенной эры процентные ставки в Европе никогда не были такими же низкими или ниже, чем они были во второй половине девятнадцатого века. Только в США, в 1950-х годах, процентные ставки падали ниже ставок позднего девятнадцатого века. Тем не менее это было лишь кратковременным явлением, и даже тогда процентные ставки в США были не ниже, чем в Британии во второй половине девятнадцатого века. Вместо этого ставки двадцатого века были значительно выше, чем ставки девятнадцатого века повсеместно. Эта тенденция существенно не меняется, даже если учесть, что современные процентные ставки, в частности с 1970-х годов, включают в себя поправку на систематическую инфляцию. После корректировки недавних номинальных процентных ставок по значению инфляции, чтобы дать оценку реальных процентных ставок, современные ставки по-прежнему были значительно выше, чем они были сто лет назад. В среднем, минимальные долгосрочные процентные ставки в Европе и США в настоящее время, как было показано, значительно превышают 4 процента и, возможно, достигают 5 процентов, что выше процентных ставок в Европе семнадцатого века. Аналогичным образом, текущие накопительные ставки в США в размере около 5 процентов располагаемого дохода такие же, как они были более трехсот лет назад в гораздо более бедной Англии семнадцатого века.

Параллельно этому ходу дел отражается более конкретный аспект феномена высоких или растущих общественных временных предпочтений – показатели разрушенных (неблагополучных) семей демонстрируют систематический рост.

До конца девятнадцатого века основная часть государственных расходов (превышающая 50 процентов) направлялась на финансирование военной сферы. Предполагая, что государственные расходы составляют примерно 5 процентов национального продукта, получаем военные расходы в размере 2,5 процента от национального продукта. Остальные деньги шли в правительство. Расходы на социальное обеспечение или «общественную благотворительность» практически не играли никакой роли. Страхование считалось находящимся в области индивидуальной ответственности, а сокращение масштабов нищеты рассматривалось как задача добровольной благотворительности. Напротив, в качестве отражения эгалитаризма, присущего демократии, с самого начала демократизации в конце девятнадцатого века продолжалась коллективизация индивидуальной ответственности. Военные расходы, как правило, возросли до 5-10 процентов национального продукта в течение двадцатого века. Но если государственные расходы в настоящее время составляют 50 процентов национального продукта, военные расходы теперь составляют лишь 10-20 процентов от общих государственных расходов. Основная часть государственных расходов (приблизительно 25 процентов национального продукта) теперь поглощается расходами на общественное благосостояние: обязательным государственным «страхованием» от болезней, профессиональных травм, старости, безработицы, и постоянно расширяющегося списка других видов недееспособности.

Следовательно, все большее и большее освобождение отдельных лиц от необходимости обеспечивать их собственное здоровье, безопасность и старость, горизонт частных мероприятий по обеспечению безопасности был систематически сокращен. В частности, снизилась ценность брака, семьи и детей, поскольку можно положиться на «общественную» помощь. Таким образом, с наступлением демократично- республиканской эпохи число детей сократилось, а численность детородного населения застопорилась или даже упала. На протяжении многих веков, до конца девятнадцатого века, рождаемость была почти постоянной: где-то 30-40 детей на 1000 человек населения (обычно несколько выше в преимущественно католических и ниже в протестантских странах). Резко контрастируя, в течение двадцатого века рождаемость в Европе и США испытала резкое снижение – примерно 15-20 детей на 1000 населения. В то же время темпы разводов, бросания, одиночного воспитания и абортов неуклонно возрастали, в то время как ставки личных сбережений начали застаиваться или даже падать, а не повышаться пропорционально или даже чрезмерно-пропорционально доходам.

Кроме того, в результате обесценивания закона, вытекающего из государственного законодательства и коллективизации ответственности, в частности в соответствии с законодательством о социальном обеспечении, уровень преступлений серьезного характера, таких как убийство, нападение, грабеж и кража, также показал систематическую восходящую тенденцию.

В «нормальном» курсе событий, то есть с повышением уровня жизни, можно было бы ожидать, что защита от социальных бедствий, таких как преступность, будет претерпевать постоянное улучшение, как можно было бы ожидать на фоне улучшения защиты от стихийных бедствий, таких как наводнения, землетрясения и ураганы. Действительно, во всем западном мире это, по-видимому, имело место в большинстве случаев, до недавнего времени, когда во второй половине двадцатого века уровень преступности начал неуклонно расти вверх.

Безусловно, существует ряд факторов, помимо повышения безответственности и близорукости, вызванных законодательством и политикой «всеобщего благосостояния», которые могут способствовать преступности. Мужчины совершают больше преступлений, чем женщины, молодые больше, чем старые, чернокожие больше, чем белые, и жители городов больше, чем жители деревни. Можно ожидать изменений в составе полов, возрастных групп, рас и степени урбанизации как систематического воздействия на преступность. Однако все эти факторы относительно стабильны и, следовательно, не могут объяснить каких-либо систематических изменений в долгосрочной тенденции снижения уровня преступности. Что касается европейских стран, то их популяция была и является сравнительно однородной; и в США доля чернокожих оставалась стабильной. Половой состав в значительной степени является биологической константой; в результате войн только доля мужчин периодически падала, тем самым фактически усиливая «нормальную» тенденцию к снижению уровня преступности. Аналогично, состав возрастных групп изменялся медленно; из-за снижения рождаемости и увеличения продолжительности жизни средний возраст населения фактически увеличился, что помогает еще больше снизить уровень преступности. Наконец, степень урбанизации начал резко возрастать с 1800 года. Период повышения уровня преступности в начале девятнадцатого века можно отнести на этот первоначальный рывок урбанизации. Однако после периода адаптации к новому явлению урбанизации, начиная с середины девятнадцатого века, уравновешивающая тенденция к снижению уровня преступности снова укрепилась, несмотря на то, что процесс быстрой урбанизации продолжался около ста лет. И когда уровень преступности начал систематически повышаться, начиная с середины двадцатого века процесс урбанизации на самом деле остановился.

Таким образом, феномен повышения уровня преступности нельзя объяснить иначе, как ссылкой на процесс демократизации: растущая степень общественных временных предпочтений, растущая потеря индивидуальной ответственности, интеллектуальное и моральное падение, а также снижение уважения ко всем законам стимулируется неослабевающим потоком законодательства. Конечно, «высокое временное предпочтение» ни в коем случае не эквивалентно «преступлению». Высокое временное предпочтение также может найти выражение в таких совершенно законных действиях, как безрассудство, ненадежность, плохие манеры, лень, глупость или гедонизм. Тем не менее систематическое отношение между высокими временными предпочтениями и преступностью существует, поскольку для того, чтобы заработать рыночный доход, требуется определенный минимум планирования, терпения и пожертвования. Сначала нужно работать некоторое время, прежде чем получить деньги. Напротив, наиболее серьезные преступные действия, такие как убийство, нападение, изнасилование, грабеж, кража и кража со взломом не требуют такой дисциплины. Награда агрессора является немедленной и осязаемой, тогда как возможное наказание лежит в будущем и неопределенно. Соответственно, если общественная степень временных предпочтений была увеличена, то частота агрессивного поведения будет расти.

Заключение: монархия, демократия и идея природного порядка

С точки зрения элементарной экономической теории и в свете исторических фактов, возникает ревизионистский взгляд на современную историю. Вигская историография, согласно которой человечество марширует постоянно вперед к все более высоким уровням прогресса, неверна. С точки зрения тех, кто предпочитает меньше эксплуатации, чем больше, и тех, кто ценит дальновидность и индивидуальную ответственность выше близорукости и безответственности, исторический переход от монархии к демократии представляет собой не прогресс, а цивилизационный спад. И этот приговор не меняется из-за других факторов. Совсем наоборот. Несомненно, самым важным показателем эксплуатации и краткосрочной ориентированности, о котором не говорилось выше, является война. Но если бы этот фактор был принят, относительная эффективность демократично-республиканского правительства, похоже, была бы еще хуже, а не лучше. В дополнение к усилению эксплуатации и социального распада переход от монархии к демократии привел к переходу от ограниченной войны к полной войне, а двадцатый век, эпоха демократии, должен быть также включен в число самых смертоносных периодов за всю историю.

Таким образом, неизбежно возникают два последних вопроса. Нынешнее положение дел вряд ли может быть «концом истории». Чего мы можем ожидать? И что мы можем сделать? Что касается первого вопроса, ответ краток. В конце двадцатого века демократический республиканизм в США и во всем западном мире, по-видимому, исчерпал резервный фонд, унаследованный от прошлого. На протяжении десятилетий, вплоть до 1990-х годов, реальные доходы застопорились или даже упали. Государственный долг и стоимость систем социального обеспечения несут серьезную угрозу перспективам неизбежного экономического кризиса. В то же время социальный распад и социальные конфликты поднялись до опасных высот. Если тенденция к увеличению эксплуатации в будущем продолжится по нынешнему пути, западные демократические государства всеобщего благосостояния рухнут, как это сделали восточно-европейские социалистические республики в конце 80-х годов. Следовательно, остается второй вопрос: что мы можем сделать сейчас, чтобы предотвратить процесс цивилизации от экономической и социальной катастрофы?

Но в то же время и, что еще важнее, позитивная альтернатива монархии и демократии, идея естественного порядка – должна быть очерчена и понята. С одной стороны, нужно признать то, что она не предполагает эксплуатации, ни монархической, ни демократической, а частная собственность, производство и добровольный обмен являются источниками человеческой цивилизации. С другой стороны, нужно признать фундаментальную социологическую проницательность (которая, кстати, также помогает точно определить, где историческая оппозиция монархии пошла не так): что сохранение частной экономики, основанной на обмене, требует в качестве своего социологического предположения существования добровольно признанной природной элиты –«естественного дворянства».

Естественный результат добровольных сделок между разными владельцами частной собственности определенно нелогичен, иерархичен и элитарен. В результате широко разнообразных человеческих талантов, в каждом обществе любой степени сложности несколько человек быстро приобретают статус элиты. Благодаря превосходным достижениям богатства, мудрости, храбрости или их сочетания, некоторые люди приобретают «естественную власть», и их мнения и суждения пользуются широким почтением. Более того, из-за избирательного брака и законов гражданского и генетического наследования позиции естественной власти чаще всего передаются в нескольких благородных семьях. Именно к руководителям этих семей с давними отчетами о превосходных достижениях, дальновидностью и образцовым личностным поведением, люди обращаются с их конфликтами и жалобами друг на друга, и именно эти лидеры естественной элиты обычно выступают в качестве судей и миротворцев, зачастую бесплатно, из чувства долга, требуемого и ожидаемого от лица власти или даже из принципиальной озабоченности в отношении гражданского правосудия, в роли частных производителей «общественного блага».

Фактически, естественное происхождение монархии (в отличие от ее неестественного происхождения через завоевание) можно понять только на фоне прежнего порядка естественных элит. Небольшой, но решающий шаг в переходе к монархическому управлению заключался именно в монополизации функции судьи и миротворца. Этот шаг был предпринят одним из членов добровольно признанной природной элиты – король настоял против оппозиции других членов социальной элиты, чтобы все конфликты на определенной территории предстали перед ним, а конфликтующие стороны больше не выбирали каких-либо других судей или миротворцев, кроме него. С этого момента закон и правоохранительные органы стали дороже: вместо того, чтобы предлагаться бесплатно или по добровольному платежу, они финансировались с помощью обязательного налога. В то же время качество закона ухудшилось: вместо того, чтобы отстаивать существующий закон и применять универсальные и неизменные принципы справедливости, монополистический судья, которому не нужно было опасаться потерять клиентов в результате того, что он был менее беспристрастным в своем суждении, мог бы последовательно изменить существующий закон в свою пользу.

Во многом это была завышенная цена правосудия и извращения древнего закона королями, которые мотивировали историческую оппозицию монархии. Однако преобладала путаница в понимании причин этого явления. Были те, кто правильно признавал, что проблема связана с монополией, а не с элитой или благородством. Но их численность намного превосходили те, кто ошибочно обвиняли элитарный характер правителей, и предлагали просто заменить короля и видимую королевскую власть «народом» и предполагаемой скромностью, и порядочностью «обычного человека». Отсюда и вытекает исторический успех демократии.

По иронии судьбы, монархия была разрушена теми же социальными силами, которые сначала побуждали королей, когда они стали исключать конкурирующие естественные власти из судей. Чтобы преодолеть сопротивление, короли обычно присоединялись к людям, обычным людям. Обращаясь к популярному настроению зависти, цари обещали людям справедливость, дешевле и лучше, за счет налогообложения. Когда обещания королей оказались пустыми, как и должно было быть предсказано, те же эгалитарные чувства, которые они ранее вынашивали, теперь повернулись против них. В конце концов, сам царь был членом дворянства, и в результате исключения всех других судей его позиция стала только более возвышенной и элитарной, а его поведение стало более наглым. Соответственно, казалось логичным то, что и короли тоже должны быть свергнуты, и что эгалитарная политика, начатая монархами, должна быть доведена до ее окончательного исхода: монополистический контроль над судом обычным человеком.

Как и следовало ожидать, как объяснено и подробно проиллюстрировано выше, демократизация закона и применения права привела только к худшему. Цена правосудия и мира возросла астрономически и качество закона неуклонно ухудшалось до такой степени, что идея права как совокупности универсальных и неизменных принципов справедливости почти исчезла из общественного мнения и была заменена на идею законодательного закона (правительственного закона). В то же время демократия преуспела там, где монархия только сделала скромное начало: в конечном разрушении природных элит. Судьба великих семей рассеялась, и их традиции культуры и экономической независимости, умственной дальновидности, морального и духовного лидерства были забыты. Богатые люди все еще существуют сегодня, но чаще всего они обязаны своим состоянием прямо или косвенно государству. Следовательно, они часто больше зависят от постоянных милостей государства, чем от людей с гораздо меньшим богатством. Они, как правило, больше не являются лидерами давно сложившихся ведущих семей. Их поведение не отмечено особой добродетелью, достоинством или вкусом, а является отражением той же пролетарской массовой культуры современности, оппортунизма и гедонизма, которой богатые теперь делятся со всеми; следовательно, их мнение не имеет большего общественного мнения, чем чье-либо.

Следовательно, когда демократическое правление окончательно исчерпает свою легитимность, возникшая проблема будет значительно сложнее, чем, когда короли потеряли свою легитимность. Тогда было достаточно отменить монополию короля на закон и правоохранительные органы и заменить ее естественным порядком конкурирующих юрисдикций, поскольку остатки естественных элит, которые могли бы взять на себя эту задачу, все еще существовали. Теперь этого больше не будет. Если монополия права и правоохранительной деятельности демократических правительств будет распущена, по-видимому, не будет других уполномоченных, к которым можно обратиться за справедливостью, и хаос кажется неизбежным. Таким образом, в дополнение к отстаиванию отказа от демократии, в настоящее время центральное стратегическое значение имеет то, что идеологическая поддержка должна предоставляться всем децентрализованным или даже сепаратистским социальным силам. Тенденция к политической централизации, которая характеризовала Западный мир на протяжении многих веков, сначала под монархическим правлением, а затем под демократической эгидой, должна систематически меняться. Даже если в результате сепаратистской тенденции возникшие новые правительства, демократические или нет, будут территориально меньше и усиленная политическая конкуренция будет стимулировать умеренность в отношении эксплуатации. В любом случае только в небольших регионах, общинах или районах будет возможность снова для нескольких людей, отличившихся общественным признанием их экономической независимости, выдающихся профессиональных достижений, морально безупречной личной жизни, превосходных суждений и вкуса, чтобы подняться до звания естественных, добровольно признанных и легитимных по естественному порядку конкурирующих судей и параллельных юрисдикций – «анархического» частного правового общества, как ответа на монархию и демократию.