В. Бирюков

ПУТЬ СОБИРАТЕЛЯ

(Автобиографический очерк)

I

Я родился в селе Першинском в 1888 году. Предки моего отца больше столетия жили в селе Коневском, Багарякского района, Челябинской области.

Мне было, вероятно, года два, когда в моем родном селе Першинском получился «большой пожар». Тогда сгорело чуть не больше половины домов этого села. Событие стало для першинцев важной хронологической датой: «Это в тот год было, когда большой пожар…» А сколько было потом у населения рассказов про разные случаи во время этого пожара!

Наступил «худой год» — 1891—92. Отцу пришлось продать свой дом, чтобы продержаться с семьей. Потом он присмотрел в торговом селе Катайске небольшой дом, предназначенный на слом, и стал сам перевозить бревна за 20 верст в свое село. Перевозил в распутицу. Дорога была ужасной: ломались оси, останавливались лошади. Выбившись из сил, отец, нередко бросал в ночное время среди дороги, верст за 8—10, и лошадей и воз. Новый дом стал строить на месте большого, сгоревшего. В этом новом доме наша семья переживала часть «худого года», который затянулся на несколько лет: то вредила хлебам засуха, то нашествие мышей, то сибирской саранчи-кобылки.

Когда мне было года 3—4, родители ездили на лошадях в Кыштым, а потом поехали с нами в Касли, где завод дал возможность посетить «лабораторию» и в ней посмотреть великолепное собрание художественного каслинского литья из чугуна. Вот тогда я и начал любить это литье.

II

У матери был свой словарь необычайных в литературной речи слов, вроде: «барель» — невежа, грубиян; «сайгать» — рыскать, бегать; «посертывать» — перевертываться, вести себя непоседливо; «присеки огня» — в значении наречия о крайне загрязненном состоянии одежды: чтобы рассмотреть качество ткани и рисунок на ней, нужно даже днем высечь из кремня огонь и только при нем рассматривать.

Отец часто употреблял какие-то древние слова, вроде «комонь». Потом уж, когда я узнал «Слово о полку Игореве», невольно слушая отца, я вспоминал это древнейшее произведение русской художественной литературы.

От матери я слышал много интересных пословиц, поговорок, загадок:

«Велик верблюд — да воду возить, мал сокол — на руке носить», «Ума-то — палата, а дичи — Саратовская степь», «Надо встать да голос дать» (утром в начале рабочего дня в семье).

От матери я заучил песни: «Я поеду во Китай-город гуляти», «Как по ярмарке купчик идет», «Во поле березонька стояла» и некоторые другие. Но мне особенно нравилось, когда она, взявши грудного ребенка, начинала метать его и приговаривать:

Мне, уже школьнику, слышалась здесь не только русская география, но сама музыка звуков в названии городов действовала как-то чарующе.

Отец песен знал немного. Поучиться у него в этом отношении было почти нечему. Если он и пел песни, то лишь когда выпьет. А пил он часто, чем приносил своей семье не только неприятности, но и несчастье. И пел он в это время все больше грустное. Отцом, когда он бывал в трезвом состоянии, не нахвалишься: тих, скромен, трудолюбив. Правда, за столом проявлял строгость к ребятам. Ел сам молча. Если кто заговорит или громко засмеется, не произнося ни слова, влепит кому-либо из нас, болтуну, ложкой по лбу. Про отца мать часто говорила: «Напьется — с царем дерется, а проспится — свиньи боится».

Дед по матери прожил за 80 лет, но его мать прабабушка, еще дольше: умерла 105 лет. Со слов своей бабушки мать рассказывала мне про крестьянское восстание 1842—43 года, когда восставшие требовали от властного начальства и духовенства воображаемую «Золотую строчку» — царский указ, написанный золотыми буквами. Тогда только что было учреждено Министерство государственных имуществ для управления государственными крестьянами, чиновники которого превратились в грабителей и притеснителей народа. Одновременно были увеличены налоги на крестьян. Те возмутились подобным новшеством. Кто-то пустил слух, что крестьян хотят «отдать под барина», но против этого-де возражал царь, который и издал «золотую строчку», запрещавшую отдавать крестьян под барина. Восстание, конечно, было жестоко подавлено.

Бабушка по матери была добрейшим существом. Сестры и братья, особенно Михаил и Павел, часто и подолгу ездили гостить к ней. Братья уезжали в Колчедан, все время играли с соседними ребятишками, от которых перенимали много песен и разных жанров детского фольклора. Когда братья возвращались домой, то учили нас тому, что узнали в Колчедане. Из разученного тогда мне больше всего запомнились: «Тропка» (напечатана в моем сборнике «Дореволюционный фольклор на Урале»), а также несколько других плясовых песенок.

Запомнилась также песенка про животных:

Сестры еще до «худого года» были отправлены учиться в Екатеринбург. Как-то летом сестры были дома на каникулах. Однажды я вышел на улицу и увидел, что на лавочке у нашего палисадника сидит младшая сестра Мария и записывает со слов крестьянской девочки-подростка песенки и частушки. Я осторожно подошел и стал наблюдать за работой сестры. Некоторые песни и частушки я до сих пор помню:

или:

Тогда меня особенно поразило наличие антирелигиозных частушек:

Этот случай тогда произвел на меня большое впечатление: песни и частушки имеют, оказывается, какую-то ценность, их даже нужно записывать!

И это впечатление осталось у меня потом на всю жизнь. Вскоре сам стал записывать пословицы, поговорки, загадки. Эти записи сохранились у меня и до сего времени.

В конце 1890 годов сестры привезли с собой песни, которые в то время широко распевались учащейся молодежью и интеллигенцией: «Из страны, страны далекой», «Быстры, как волны, дни нашей жизни», «Проведемте, друзья», «Там, где тихий Булак со Казанкой-рекой», «В полном разгаре страда деревенская», «Рябинушка» («Эту песнь я начинаю, песнь любимую мою») и другие.

III

Мать, несомненно, знала много сказок; но ей было недосуг рассказывать их нам, ребятам. В детстве мы слушали сказки, больше всего от многочисленных нянь, преимущественно девочек-подростков. Это сказки «Жихарко», «Колобок», «Репка» про волка, лису и других зверей. От нянь же я тогда перенял ряд песенок. Из них особенно запомнилась:

Учась в своем селе, в земском начальном училище, я знал от товарищей очень много дразнилок, считалок и других форм детского фольклора.

Отец мой занимался счетоводством в ссудно-сберегательном товариществе. Поэтому у нас в доме постоянно бывало много народу. Заходили также по всякому другому поводу: призанять двадцать копеек, редко рубль, попросить прочитать полученное письмо или написать письмо кому-либо из отлучившихся родных, попросить юридического и всякого другого совета, особенно по лечению болезней, а то и самого лекарства.

Иной раз посетители набирались к нам с самого утра. Бывало, мать давно уже возится около печи, отец или пишет, или считает на счетах, а мы еще спим: кто на печи, кто на полатях, кто на диванчике, подушка которого не мягче полена, а кто вповалку на войлоке у порога. Зимой, как отворялись двери, клубы пара безжалостно обдавали спящих.

Заслышав голоса посторонних, большинство из нас просыпалось. Да и как не проснуться: ведь каждый пришелец приносил с собой какие-нибудь новости. Разговор сначала заводился о чем-либо постороннем, и лишь когда прошел час, а то и два, когда исчерпаны все темы, тогда гость как бы случайно сообщал о ближайшей причине своего прихода.

Обычно причина эта была совершенно неинтересной, а вот всякого рода разукрашенные пересказы деревенских новостей, а между пересказами — случайные воспоминания о старине, предания о разбойниках, анекдоты и даже сказочки — все это занимало нас, ребят.

Если население обращалось к моим родителям, то и родители часто нуждались в помощи своих односельчан. Наиболее частым помощником в нашем хозяйстве был бедняк Степан Григорьевич Карелин, по прозвищу «Бахта» или «Бахтенок», он сам объяснил, что бахтой зовутся корневища аира, растущего в стоячих водах, в речных заводях.

Степан Григорьевич был высокого роста, худощав. Доброта и ласковость так и лучились на его лице. Он то и дело шутил, используя веками выработанный репертуар народных шуток, добавляя к ним собственные.

Когда мы, мальчики, кончили сельскую школу, нас стали возить на учебу в Камышлов.

От нас до Камышлова было около ста верст. Отцу, как занятому службой, не всегда было можно отлучиться, чтобы самому везти нас в Камышлов, и это обычно поручалось Степану Григорьевичу. Сначала он возил меня одного, потом двоих, потом троих и т. д. Бывало, в кошеве-санях сидит нас человек пять, одежда и обувь у нас плохонькие. Мы здорово перезябли. Степан Григорьевич тоже прозяб. Соскочит он с облучка и бежит возле саней. Бежит, бежит и оглянется на нас, готовых иной раз расплакаться от мороза. Наконец с лукаво-участливым видом наклоняется к кому-нибудь из нас и спрашивает:

— Ну, что, поди пить хочешь?

— Не-ет… замерз…

— А то вот мимо пролуби поедем, так напился бы…

Мы, конечно, все разражаемся хохотом, и мороз точно отскакивает от нас. Так незаметно мы доезжаем до ночлега или до кормежки.

Уже в детские годы я имел возможность хорошо изучить свое родное наречие.

Я стал понимать мельчайшие оттенки значения каждого слова. Это было почвой, на которой выросла моя любовь к народному языку, к устному народному творчеству.

IV

Если до сих пор мои наблюдения в области говора и фольклора вращались около родного села, то благодаря поездкам на учебу в Камышлов они расширялись и значительно обогатились. Почти на средине пути от Першинского до Камышлова стоит затерявшаяся среди заболоченного исеть-пышменского водораздела деревня Зяблята. Вавилово-озеро тож. Здесь жил знакомый моей тети, по матери Е. Е. Бутаковой, крестьянин Олексий Белый. Последнее — прозвище, а фамилию его мы так и не знали. У этого Олексия мы обычно останавливались почти всегда с ночлегом. Семья у хозяина была большая, но ни одного сына. Одна из дочерей была выдана за молодого мужика Тихона, который был «взят в дом».

В первый год нашего знакомства с Белым его зять находился на военной службе. В следующий год, когда мы снова попали на эту квартиру, Тихон только что вернулся из солдат. Это был детина богатырского сложения, с широким, красным от полнокровия, изрытым оспой лицом, с рыжеватыми волосами, с серьгой в одном ухе.

Если сам Олексий был мало разговорчив, зато Тихон оказался неистощимым рассказчиком сказок, анекдотов, побасенок. Со слов этого Тихона я воспроизвел потом по памяти сказку «Микола Дупленский», напечатанную в упомянутом выше сборнике. По отзывам фольклористов, этот вариант из известных — самый полный.

Проезд через Зяблята в мокрое время года был затруднителен из-за плохой дороги. Приходилось делать круг: через Далматов на Мясниковку, Тамакул, Скаты. От Тамакула — «робленой» дорогой, шедшей от Шадринска на Камышлов. Это была очень оживленная дорога, по которой то и дело проносились тройки и пары, и нередко двигались обозы с товарами, очевидно, на Ирбитскую ярмарку. Сколько опять было возможностей наблюдать «дорожный» язык и фольклор!

— Эй, эй! Семь верст на паре — далеко ли попала? — кричит нам подросток — обратный ямщик, мчавшийся на паре.

Наша лошадь устала и медленно плетется. Окрик мальчугана вызывает у нас сначала недоумение: что он такое кричит? И только раскусив его шутку, мы начинаем хохотать. А потом, когда уже другой озорник кричит нам: «Ось-то в колесе!», мы встречаем эту шутку, как старую.

В училище я застал ребят, съехавшихся с трех уездов. Все они говорили совершенно так же, как я, но иногда употребляли незнакомые мне слова, а также пели неизвестные мне песни. Это обогащало мои наблюдения над языком и фольклором.

Весной 1902 года поступил в пермскую духовную семинарию. Из многочисленной литературы читатель может судить о характере духовной школы, которая давала, с одной стороны, попов и архиереев, а с другой — таких выдающихся деятелей, как Добролюбов, Помяловский, Успенский, Мамин-Сибиряк, И. П. Павлов, изобретатель радио Попов и многих других.

Многое из того, что преподносилось в классе, сводилось на-нет во внеклассное время чтением запрещенных книг, участием в подпольных кружках и т. д. Сам я лично приехал в Пермь детски верующим человеком. В 1905 году я отделался от религиозных предрассудков, и если до того времени я мечтал быть по окончании семинарии священником, то теперь стал думать сначала об учительстве, а потом о врачебной работе.

Учиться в семинарии съезжались ребята с огромной тогдашней Пермской губернии.

Пермь встретила нас с отцом большим ненастьем. Остановились мы сначала на подворье Белогорского монастыря, а потом перекочевали к своему земляку Андрею Назаровичу Мальцеву, который работал в типографии губернского земства печатником-накладчиком. Впоследствии я часто бывал у этого земляка и через него познакомился с сыном жандарма Мологова, — а сына звали уже Молоковым, — того самого жандарма, которого с теплотой вспоминает в «Записках современника» В. Г. Короленко.

Петр Хрисанфович Молоков работал также печатником в этой же типографии; он, несомненно, принимал участие в революционной работе и нередко подвергался обыскам и арестам. Через Мальцева и Молокова я познакомился с рабочей средой, которая была совершенно отличной от среды крестьянской и отличалась особым языком и устным творчеством.

Итак, прежде чем соприкоснуться с товарищами по школе, я столкнулся с жителями рабочей слободки, где жили Мальцев и Молоков. Жили тут сапожники, поденщики, нищие, — да кто только тут не жил тогда! На всех их я смотрел как на людей какого-то нового мира, и на меня пахнуло тоской, окутывавшей существование слободчан: теснота квартир, нечистота во дворах, похабщина, пьянство, бедность и бедность!

Несмотря на то, что товарищи были жителями одной губернии, а все-таки зауральцы чем-то отличались от предуральцев. Первые были людьми большей частью привольного пшеничного Зауралья, а вторые — жителями «лесных пустынь», описанных Немировичем-Данченко в «Историческом вестнике» в 80-х годах. Первые были богаче, а вторые — беднее и как-то придавленнее.

Новые люди познакомили меня с иным фольклором, не говоря уже о не слышанных мной дотоле многочисленных словах. Здесь я впервые услыхал «Солнце всходит и заходит» Горького. Товарищи говорили, что слышали песню от камских судовых рабочих.

Впервые услыхал я здесь песню:

Такой бедностью опять пахнуло на меня от слов этой песни. Невольно и теперь вспоминаются решетниковские Пила и Сысойка.

В то время, 3—4 годами старше меня, в семинарии учился будущий собиратель прикамского фольклора Валентин Николаевич Серебренников. Впоследствии В. Н. Серебренников опубликовал очень много заметок по прикамскому фольклору и даже отдельных брошюрок, подписывая их то своей настоящей фамилией, то псевдонимом «Аргентов» (перевод с русского на латинский язык настоящей фамилии).

За три года до моего поступления в семинарию там окончил курс наш уральский писатель П. П. Бажов, использовавший для своего творчества богатейший уральский рабочий фольклор. Уж заодно напомню, что в этой же семинарии, но задолго до меня, учились писатель Д. Н. Мамин-Сибиряк, математик, публицист и краевед И. М. Первушин, гениальный изобретатель радио А. С. Попов, поборники просвещения Урала и Сибири П. И. Макушин и М. В. Флоринский и еще ряд других деятелей русской общественности, науки, искусства, техники.

Передовая часть семинаристов рвалась вон из духовной среды и прежде всего в высшую школу. Но духовное ведомство возражало: готовило-де, готовило себе кадры, а они удирают неведомо куда… И правительство понастроило множество рогаток, чтобы всячески затруднить доступ семинаристам в университет и вообще в светскую высшую школу. Свободной была оставлена дорога только в ветеринарный институт, куда воспитанники гимназии почти совсем не шли, пренебрегая «грязной» работой ветеринарного врача. Вот почему в дореволюционное время не менее 90 процентов всех русских ветеринарных врачей были воспитанниками духовной семинарии.

К концу учения в семинарии у меня появилось стремление учиться на историко-филологическом факультете, однако туда-то доступ мне и был закрыт. Осталось итти в ветеринарный институт, чтобы получить высшее образование и вырваться из духовной среды.

Последние три семинарских года дались мне очень тяжело. Нужно было зарабатывать средства на существование и делать сбережения, чтобы поступить в высшую школу. И здесь основным видом заработка было добровольное сотрудничество в местных, главным образом, пермских газетах. Туда я давал хроникерские заметки и посылал корреспонденции о жизни в деревнях и селах Урала.

В октябре 1905 года я участвовал во всероссийской забастовке, принимал участие в первых политических демонстрациях в г. Перми, где слушал выступавшего с балкона городского театра Я. М. Свердлова, был автором статей и заметок, редактором и печатником на гектографе общеученического подпольного журнала «Наши думы».

V

У меня была страсть к собиранию коллекций, в частности предметов краеведческого значения. Сначала я собирал старые монеты, гашеные марки, минералы и горные породы, окаменелости и другое, а затем к этому прибавились и книги разного содержания. Впоследствии все это у меня вылилось в стремление создать в родном селе краеведческий музей. Но для этого, я чувствовал, нужно иметь много знаний, а чтобы музей мог существовать в деревенской глуши, нужно было создать в ней подходящие условия.

Примирившись с мыслью учиться в ветеринарном институте, я решил, что по окончании его поступлю еще в какую-либо другую школу, так как занятие ветеринарией меня нисколько не прельщало. Все время думая о своей будущей музейной работе, я был постоянным посетителем пермского, а потом казанского краеведческого музеев. Помимо этого я много раз посещал осенью 1909 года казанскую научно-промышленную выставку, а летом в 1911 году — такую же омскую.

Учась в Казани, в поисках всесторонних знаний, я был постоянным посетителем заседаний ученых обществ, особенно общества естествоиспытателей и общества археологии, истории и этнографии, где я так часто слушал доклады по диалектологии, фольклору и этнографии Приуралья. Так как и в Казани одним из основных источников моего существования было сотрудничество в газетах, то я часто давал в «Камско-Волжскую речь» отчеты о заседаниях научных обществ. В последние два года я также давал большие хроникерские заметки о жизни ветеринарного института и общества ветеринарных врачей при нем, рефераты научных докладов и прочее в московский журнал «Ветеринарная жизнь». Свои материалы здесь я подписывал псевдонимом — Вл. Зауральский.

Если я начал собирать краеведческие коллекции около 1895 года, то через 15 лет, когда я уже прошел два курса ветеринарного института, у меня накопилось много ценных в научном смысле предметов. И тут я решил больше не ждать, а приняться за организацию краеведческого музея. При содействии П. П. Лодыжникова, брата известного издателя А. М. Горького, мне удалось получить помещение, чтобы устроить в нем музей. И вот в июле 1910 года был открыт первый сельский краеведческий музей Зауралья.

Я поставил себе целью, после окончания ветеринарного института, еще выучиться в сельскохозяйственном институте и одновременно на историко-филологическом факультете университета. Я также мечтал встретиться с такой девушкой, которая став моей женой, приняла бы не менее горячее участие в осуществлении задуманного мною плана. Такую девушку я встретил. Это была учительница села Долговского, Каргапольского района, — Лариса Николаевна Боголепова.

Наш брак состоялся в июле 1911 года. Вскоре мы с женой отправились в «свадебное путешествие». Из Долговского я вез с собой ящик с черепками и другими предметами, в том числе глиняными трубками-соплами от древней медеплавильной печи. Все это было найдено на песчаных дюнах, носящих у местных жителей название «Татарский бор». Сначала поехали в село Кабанское, теперь Батуринского района. Село стоит на берегу озера Большое Кабанье. И какое же было мое счастье, когда на том же берегу, на котором стоит село, я нашел на песчаной отмели много кремневых поделок и обломки древней гончарной посуды. Теперь к барсуковским древностям прибавились еще кабанские.

Из Кабаньево мы отправились ко мне на родину, в село Першинское. Отсюда вскоре тронулись дальше — к старшей сестре жены в село Зотинское, Багарякского района. В Зотинском опять было чем заняться: тут и там городища, а на скалах, нависших над бурливой речкой Багаряком, было множество разноцветных пятен лишайников. Их-то я и принялся здесь собирать, скалывая зубилом. Набрал коллекцию больше пуда весом, отправил ящик по железной дороге в Казанский университет. Профессор университета Лепешкин потом говорил, что в присланном мною собрании встретил очень много нового и интересного.

VI

По окончании ветеринарного института, весной 1912 года, я подал заявление о принятии меня в число студентов в Московские сельскохозяйственный и археологический институты, а жена — на высшие, так называемые голицинские сельскохозяйственные курсы. Это соответствовало нашим планам: оба будем иметь агрономическое образование, так нужное для работы в народной сельскохозяйственной школе. Кстати сказать, еще во время зимних каникул я организовал в своем селе сельскохозяйственные курсы для крестьян, где и сам читал лекции по ветеринарии.

В конце марта, временно поработав ветеринарным врачом в Сергиевском посаде, для чего пришлось оставить лекции в институтах, я приехал в Долговское. Всю весну я занимался археологическими разведками и сбором богатейшего подземного материала. При этом было открыто много разных стоянок древних обитателей Зауралья, один могильник так называемой андроновской культуры и многое другое. Потом, когда я кончил археологический институт, то взял темой для дипломной работы «Описание древностей, найденных весной 1913 года в Бакланской волости, Шадринского уезда, Пермской губернии».

Средства, заработанные мной в качестве ветеринарного врача, иссякли, и нужно было подумать о новом заработке. Как раз весной 1913 года Пермское губернское земство организовало экспедицию по обследованию скотоводства в губернии и набирало ветеринарных врачей и агрономов для заведывания партиями, составляющимися обычно из студентов сельскохозяйственных вузов и младших специалистов сельского хозяйства. Я подал заявление и был принят заведующим партией.

Первый маршрут я провел от ст. Сылва по реке Сылве до деревни Канабековой (теперь Пермско-Сергинский район) и частично в окрестностях Чусовских Городков. Красивейшие места в долине горных рек, своеобразие хозяйственного уклада крестьянского населения и многое другое делали это путешествие увлекательным. К сожалению, моя молодость и неопытность были помехой тому, чтобы это путешествие сделать особенно продуктивным в научном и литературном отношениях.

Здесь я собрал кое-какие археологические коллекции. Теперь они, можно сказать, сами давались в руки — только собирай! — так была богата остатками древних культур почва Пышминского края (по реке Пышме).

Когда было окончено обследование Камышловского уезда, мне было предложено обследовать еще три волости Ирбитского уезда: Стриганскую, Шмаковскую и Ирбитско-заводскую. Здесь природа была интереснее. А в селе Писанском я увидел на отвесной скале, нависшей над рекой Ирбитом, нарисованные древними жителями непонятные письмена — иероглифы. В селе Шмаковском у брата Аркадия гостил младший брат Василий, занимавшийся рисованием. По моей просьбе он с лодки зарисовал иероглифы масляной краской. А древний человек нарисовал их на известняке охрой, вероятно, пальцами.

Во время путешествия по Камышловскому и Ирбитскому уездам я встретился со многими своими бывшими товарищами по семинарии: иные были учителями, а другие — попами. Как ни привольно жили эти последние, их существование и участь казались мне жалкими и недостойными культурного человека.

В составе моей дружины было два студента петербургских сельскохозяйственных курсов В. И. Костромин и А. Н. Удинцев (родственник Д. Н. Мамина-Сибиряка). Отец А. Н. Удинцева был много лет учителем, а во время нашей экспедиции работал в камышловском земстве, кажется, статистиком. Когда я познакомился с ним в Камышлове, он подарил мне один выпуск «Записок Уральского общества любителей естествознания», где был напечатан словарик наречия крестьян Шадринского уезда, составленный непризнанным шадринским поэтом И. П. Почвиным.

Какое впечатление произвел на меня в свое время вид сестры, записывавшей деревенские частушки, такое же произвело чтение этого словарика: я увидел, какую ценность может представить работа над словарем местного наречия. И вот теперь я начинаю пристальнее вслушиваться в местную речь, отмечать ее особенности, записывать все это. И где бы потом ни был, на родине ли, или вдали от нее, я все время вел и веду эти записи.

Осенью 1913 года я, как ветеринарный врач, по мобилизации попал в Томск и первым делом связался с местным университетом, поступил в него вольнослушателем на первый курс историко-филологического факультета. Здесь я увидел объявление о конкурсе на лучшую работу по наречиям русского языка и стал воспроизводить по памяти особенности говора родного села, его словарь, и представил требуемый труд. Комиссия с участием тогда профессора, а теперь академика С. П. Обнорского и профессора А. Д. Григорьева, присудила мне серебряную медаль.

Выполняя эту работу, я пользовался богатейшей библиотекой университета, в частности, познакомился с областными словарями архангельского и олонецкого наречий, составленными первый — Подвысоцким, а второй — Куликовским. Сравнение этих наречий со своим показало огромное сходство того и другого. Больше того, я стал теперь понимать многое свое, что без сравнения с чем-либо казалось странным или темным.

Например, в архангельском наречии есть глагол «споромить» — приготовить плот из бревен для сплава их по реке. А в наречии першинцев есть сходный глагол «упоромить» — усыпить, уложить спать, успокоить ребенка или взрослого пьяного человека. Какое переосмысление старого глагола на новой, зауральской почве, где вовсе не стало необходимости возиться с паромом — плотами для сплава на реке!

На основании архангельского же наречия мне удалось установить происхождение странного слова «кляшшой», «клящий» — жгучий (в приложении к морозу). Широкий круг уральского населения объясняет это слово из «клещи»: такой-де мороз, точно клещами щемит. Между тем архангельцы говорят «плящий». В Батуринском районе Курганской области мною обнаружена разновидность этого слова «плюшшой», т. е. «плящий» — в том же значении. Следовательно, слово «кляшшой» — это сильно измененное слово «палящий». Кстати, в том же Батуринском районе (село Новые пески) созвездие Большой Медведицы зовется совсем по-северному — «Лось» — это в осиново-березовой-то лесостепи! На основании этих и других параллелей можно предположить, что часть древнейшего населения Южного Урала пришла с севера.

Летом 1914 года я решил привести в порядок свои многочисленные археологические коллекции и упорядочить выставочную часть музея. В это время в Першинское приехал уральский археолог В. Я. Толмачев, чтобы познакомиться с моим собранием и зафотографировать его. Работал он долго, а после попросил меня поехать с ним для дополнительных раскопок детского могильника андроновской культуры в Бакланскую волость.

Помню, 18 июля 1914 года мимо наших раскопок ехал полицейский урядник. От него мы узнали, что объявлена мобилизация, а через два дня — и война с Германией. Мы оба были записанными: я — как ветеринарный врач, а В. Я. Толмачев — как прапорщик запаса, и должны были явиться по месту своей приписки. В Шадринске я получил назначение ветеринарным врачом в восьмой Уральский казачий полк, и вот после длительной поездки я очутился в столице Уральского казачьего войска в городе Уральске, бывшем при Пугачеве Яицкой крепостью. Отсюда через каких-либо десять дней я уже ехал на фронт, но вблизи его, недалеко от местечка Красик, за Люблином, одна из офицерских лошадей так лягнула меня, что пробила шипом подковы сапог и нанесла глубокую рану с повреждением кости левой голени. В итоге я оказался эвакуированным сначала в Орел, потом в Тулу, а оттуда в Москву.

В Москве я пробыл до 7 января 1915 года и за это время аккуратно посещал археологический институт, слушая там лекции и участвуя также в практических занятиях под руководством знаменитого русского археолога Исторического музея В. А. Городцова.

7 января я вновь отправился на фронт, где в то время было затишье, так что настоящих боев я не видел. Больная нога не давала мне возможности свободно ездить верхом, и это послужило причиной перевода в г. Бердичев, тогда Киевской губернии. Во время переезда на новое место «по пути» заехал в Москву, где защитил свою дипломную работу в археологическом институте, получил звание ученого археолога, действительного члена института и даже золотую медаль — последнюю, правда, лишь на бумаге.

В Бердичеве я пробыл не больше месяца и был потом переведен на пункт слабых строевых лошадей 4-ой армии юго-западного фронта в г. Владимир-Волынск.

Длинные весенние, а потом летние дни давали мне много свободного времени, которое я уделял путешествиям по окрестностям города и поискам археологических и этнографических материалов. Попутно, конечно, я знакомился с местной историей, с бытом трудового населения, с его речью.

Когда неприятель стал теснить нас, я вместе со своим лазаретом был переброшен в г. Ковель, где пришлось пробыть около месяца и где я также занимался археологией и этнографией. В конце июля пункт был расформирован.

Местом новой моей службы был г. Конотоп, Черниговской губернии.

Езуч впадает в реку Сейм, левый приток Днепра. А, повидимому, в Езуч впадает совсем ничтожная речушка, на которой стоят два очень вытянувшихся села Поповка и Варовка (Веревка). Конский запас, в лазарет которого был назначен я, стоял в Поповке. И вот я стал ездить из Поповки на Сейм, к месту вблизи ж.-д. моста. Ниже этого моста я нашел много остатков древних культур, среди которых — розовые каменные пряслица, днища глиняных горшков с выпуклыми клеймами, так напоминавшими клейма на монетах Владимира Первого и Ярослава Мудрого. Было много также стеклянных браслетов, бус. Несомненно, то были остатки славянской культуры, вместе с которыми перемешались черепки более глубокой древности.

В феврале 1916 года я был переброшен в г. Хорол, Полтавской губернии, в этапный ветеринарный лазарет при местном конском запасе. Работы по-лазарету было немного, и я занимался своим любимым делом: обследовал окрестности города, искал памятники старины и местного быта, производил раскопки старой городской свалки, где нашел множество обломков старых украинских кафель и глиняной посуды, ездил по церквам, полным предметов народного художественного рукоделья: резьбы по дереву, вышивки, ковров-килим, гончарной посуды и много, много других.

Накануне февральской революции 1917 года, когда я уже хорошо познакомился с местными историко-художественными материалами, решил организовать в Хороле выставку украинского народного творчества, а когда она удачно прошла, то из оставшихся экспонатов организовал здесь краеведческий музей. Уцелел ли он после гитлеровской оккупации — не знаю.

VII

После Октябрьской социалистической революции я решил перенести свой музей в уездный городок Шадринск и развернуть его, наименовав его «Научным хранилищем»: тут и краеведческий музей, и художественная галерея, и научная библиотека, и архив. Шадринские организации приняли мое предложение, и вот я стал работать в Шадринске, где пробыл до сентября 1931 года.

Здесь я собирал разного рода экспонаты, устраивал всевозможные выставки: художественные, кустарно-промысловые, сельскохозяйственные, в том числе по садоводству и огородничеству, организовывал экскурсии, читал публичные лекции, лекции по краеведению на ежегодных — сначала уездных, а потом окружных — педагогических курсах, сам организовал полумесячные, а потом и месячные краеведческие курсы и многое, многое другое.

Создавая свой музей, я сначала не имел никакого представления о музейной технике, а потом стал ходить по музеям Москвы, Ленинграда, ездил в такие города, как Переяславль-Залесский, Кострому, Рузу, Сергиев Посад, Новый Иерусалим, Свердловск, Пермь, Новосибирск, Иркутск, Читу и другие. Кстати скажу, что в 1923 году я был избран сначала членом-корреспондентом, а потом действительным членом Центрального бюро краеведения при Академии наук СССР, ездил на краеведческие конференции в Москву. Одновременно я был членом и Уральского бюро краеведения, участвовал в областных краеведческих конференциях.

В связи с своей работой очень много ходил пешком и ездил по Шадринскому округу, записывал предания о разного рода урочищах, о начале селений, об исторических событиях, как, например, о крестьянских восстаниях, записывал фольклор, говор местного населения. В начале 20-х годов Академия наук возобновила издание «Словаря русского языка» и стала посылать мне его гранки для всякого рода дополнений и замечаний. Много записанных мною слов вошло в этот словарь.

В этот период было опубликовано множество моих газетных и журнальных статей, а также выпущено четыре книги: «Краевой словарь говора Исетского Зауралья», «Природа и население Шадринского округа», «Очерки краеведческой работы» и «Краеведческий вопросник». Обо всех этих книгах в печати появилось много положительных отзывов, особенно об «Очерках» — на них имеется чуть ли не до двух десятков рецензий.

Хотя музейная работа и была мною оставлена, тем не менее собирательская жилка во мне продолжала жить. Я усиленно собирал теперь печатные и рукописные материалы об Урале.

Из этой поры мне особенно памятен 1934 год. Тогда бюро краеведения выделило меня научно-техническим руководителем молодежной геологической экскурсии по самоцветной полосе (Алапаевский, Режевский и Петрокаменский районы). Участниками экскурсии были ученики общеобразовательной школы, большей частью в возрасте 14—15 лет. Прошли мы до 200 км, начав свой путь от Алапаевска, через Мурзинскую слободу на село Липовку, и вышли к Режевскому заводу. Видели при этом доживавших свой век старых горщиков, т. е. старателей по камням-самоцветам, слушали их рассказы о разных случаях находки «кустов» аметистов, топазов и других самоцветов.

В том же году бюро краеведения договорилось с управлением санитарно-профилактическими учреждениями облпромсовета, чтобы силами бюро составить описание подведомственных облпрофсовету домов отдыха. Мне было поручено посетить эти дома и собрать там сведения по разработанной программе. В числе домов отдыха был также пловучий на пароходе «Алмаз», который ходил один раз от Перми, теперь Молотова, до Горького, а следующий рейс — до Астрахани. Таким образом я познакомился и с сухопутными и пловучими домами отдыха.

Особенно была интересна поездка на «Алмазе». Как и во всех остальных домах, так и на «Алмазе» были собраны рабочие и служащие со всех концов Урала. Вот где было раздолье для моей работы! Я провел с ними несколько бесед об особенностях пути, об истории заселения Урала, об его устном народном творчестве. Познакомившись таким образом с отдыхающими, я приступал к записи с их слов песен, частушек и других фольклорных материалов. Попутно я прислушивался и к говору отдыхавших и записывал также характерные слова, отмечая, откуда говоривший эти слова человек.

В моей жизни не было такой поры, когда я занимался бы одной какой-нибудь работой. Я вечно был «девушкой-семиделушкой». Так, записывая фольклор, выполняя задания бюро краеведения, я не оставлял и своей книгособирательской работы. Я мечтал подарить все это уральскому филиалу Академии наук СССР. И я даже уже начал вести по этому поводу разговоры с тогдашним председателем УФАНа академиком А. Е. Ферсманом. В конце концов все свое собрание, которое составлялось мною 35 лет, я передал Челябинской областной библиотеке.

В 1936 году совершил несколько поездок по Уралу. Так, в июне и июле по командировке редакции газеты «Уральский рабочий» (Свердловск) не один раз побывал в г. Березовске, родине золотого дела на Урале, а потом — в Тагиле, столице демидовского «ведомства». Собранный мною фольклорно-диалектологический материал был обилен. При этом мне посчастливилось встретиться со стариком — сыном покойного местного поэта, часть стихов которого стали народными, Е. В. Смольниковым. С его слов я записал биографию его отца, а также получил в подарок литературный архив покойного поэта.

В сентябре того же года по командировке редакции газеты «Челябинский рабочий» я отправился в поездку по Южному Уралу для записи фольклора времен гражданской войны. Я побывал в городах Троицке, Магнитогорске, Белорецке, Верхне-Уральске и в ряде окрестных селений. Попутно с этим фольклором я записал много неизвестных мне слов из южноуральского наречия. Особенно много было записано во время пути от Белорецка до Верхне-Уральска со слов подводчиков, ехавших с пустой посудой за водкой Большую часть пути пришлось сделать пешком подле возов, а потом ночевать в поле. Что за прелесть была самая дорога, пересекавшая целый ряд параллельно тянувшихся с севера на юг хребтов Южного Урала!

В начале 1937 года с просьбой записать фольклор советской поры обратился ко мне отдел пропаганды и агитации Свердловского обкома ВКП(б). Я побывал тогда в городах Свердловской области: Кировограде, Невьянске и Асбесте. Из записей по фольклору особенно отмечу интересный рассказ женщин о событиях гражданской войны в Серебрянке. Во время поездок по железной дороге мною было записано много характерных местных слов, метких выражений, пословиц, поговорок, бытовых и всяких других рассказов, в частности сказов о Петре Великом, которого уральские рабочие представляют себе мастером первой руки и притом работавшим на Урале.

Не могу не назвать несколько замечательных людей, от которых я систематически записываю фольклор. В Каменске-Уральске я знаком с целым-рядом старушек из рабочей среды, в частности с Марией Евдокимовной Надеиной и Анной Александровной Бутаковой. Первая родилась в 1873 году. От них я записал много сказок, особенно бытового содержания, песен, пословиц, поговорок, прибауток. Песенный репертуар обеих довольно близок. От них я записал неизвестные песни о боголовской горной каторге, о купце и другие. В Шадринске жили и теперь еще живы несколько старичков и старушек, которых я также время от времени посещаю. Большинство из них уже «опустошено» мною, но некоторые, как Людмила Федоровна Минина, ровесница каменских старушек, то и дело расскажет что-либо новое — то из своих встреч с историческими людьми, то сказку, то песню, или попросит самой ей рассказать что-либо новое.

Из других шадринцев назову сапожника Ивана Романовича Кораблева и маляра и жестянщика Сергея Семеновича Каргаполова, людей с богатым репертуаром. Из покойных шадринцев особенно одаренными носителями произведений устного творчества были Елизавета Петровна Ляпустина, а также Алексей Павлович Мотовилов, от которого я записал песню «Ай, заводы, заводы Демидовы».

VIII

Когда я хочу втянуть кого-нибудь в рассказывание сказок, анекдотов, то обыкновенно сам первый расскажу что-нибудь, смотря по характеру собравшихся — обычно это в вагоне, на пароходе и в других местах встречи случайных, незнакомых между собой людей. Так что там я рассказчик поневоле. Приходилось мне также выступать со сказками в различных детских учреждениях, и потом ребятишки, встретив меня на улице, кричали приветственно: «Сказочник, сказочник!» Или: «Когда вы придете к нам со сказками?»

Впоследствии со сказками мне пришлось выступать в Свердловске, в Первоуральске, в Катайске и особенно много в Шадринске — в школах, в Доме пионеров, в пионерлагерях и т. д.

Летом 1940 года, живя в санатории Кисегач, я не только рассказывал сказки и читал лекции, но со слов отдыхающих записывал фольклор, а когда они ходили на процедуры, то я отправлялся в поселок Чебаркуль, свел там знакомство со стариками и с их слов записал много интересного.

Из чебаркульцев я с особенной благодарностью вспоминаю колхозного сапожника А. А. Мочалкина, колхозницу Е. П. Панову, бывших казаков А. И. Любимова и С. А. Ильиных. Здесь я впервые записал предание о том, как крестьяне получали в 1861 году «волю» от своей земли, которой завладел помещик, «зимогорскую песню», певшуюся строителями Самаро-Златоустовской железной дороги в 90-х годах. Особенно много я записал о казачьей старине Южного Урала, о пугачевщине и другое. Эти предания явились хорошим дополнением к моим записям, сделанным в сентябре — октябре 1939 года в г. Троицке. Между прочим, тогда в Троицке мне удалось записать предание об Александре I, путешествовавшем по Уралу якобы в 1837 году, о сибирском «старце» Федоре Кузьмиче, которого сказитель назвал «потерявшимся» царем Александром.

В марте 1941 года мне пришлось лечь в больницу. Здесь я начал знакомиться с соседями-колхозниками из разных районов и городскими рабочими.

Много песен и сказок иногда сообщал мне молодой колхозник из села Кодского, Шатровского района, Антон Павлович Соловьев, а другой молодой колхозник же из Каргапольского района Петр Андреевич Литуев порассказал много случаев из времен гражданской войны на Урале.

По обыкновению я сам сначала рассказывал своим товарищам по палате сказки, анекдоты, а когда «втравишь» слушателей, то они уже наперебой спешат выложить свое. Когда я стал записывать, это особенно поощряло рассказчиков. В итоге при выходе из больницы, моя записная книжка была чуть ни на треть заполнена больничными записями.

Летом в 1940 году я читал лекцию по фольклору в Свердловском педагогическом институте.

В конце 1941 года в Шадринске я читал факультативный курс ураловедения для студентов эвакуированного из Москвы полиграфического института. Довольно долго я читал лекции по фольклору в Шадринском педагогическом и учительском институтах.

В своей педагогической работе я ставил своей целью прежде всего научить слушателей разбираться в фольклоре самостоятельно, уметь записывать его, а также, когда нужно, использовать в целях обучения и воспитания.

Я старался при всяком удобном случае показывать студентам образцы уральского фольклора, а от студентов, в свою очередь, требовал приводить также образцы местного фольклора.

Прочитав два-три часа о сущности фольклора, я предлагал студентам специальную анкету.

После этого я задавал на дом задание в течение недели вспоминать и записывать каждому свой репертуар сказок и песен.

Я старался также передать студентам свой многолетний опыт по собиранию фольклора. Большое внимание обращал я всегда на то, что в текстах встречаются диалектизмы. И студентам я советовал выделять их, выписывать каждое слово на отдельную карточку и тем давать обстоятельное объяснение значения слова.

IX

Работа фольклориста обязывает его хорошо знать местное наречие. Над словарем уральского наречия я работаю с 1913 года. Собственно говоря, это не чисто диалектологический словарь, а подлинная энциклопедия жизни Урала, преподнесенная в раскрытии значения десятков тысяч слов. В них — жизнь общества в местных условиях. Кто хочет знать Урал, тот прежде всего должен быть знаком с его словарным богатством.

Большую часть своей жизни я прожил в Шадринском крае: или в Шадринском крае или в самом Шадринске. Мне часто выражают сожаление, что я «кисну в глуши». Меня почти обижают этим: точно уголок, в котором я живу, — не уголок моей великой Родины! А краевед нигде и никогда не закиснет, тем более собиратель устного творчества своего народа.

Я — в постоянном общении, устном и письменном, с живыми людьми и на живой работе. Я постоянно ощущаю свою связь с Уралом и со своей великой Родиной, а что большего надо!