Проливные дожди шли днем и ночью. Но вот наконец полоса дождей позади. Первый летний месяц порадовал обитателей долины Хух Бургэ́д солнечной, ясной погодой. Все вокруг зазеленело, засверкало яркими красками, заблагоухало свежестью, тонким запахом анемонов.

В долине, заросшей серебрящимся на солнце ковылем, расположился хото́н: три юрты, загон, стадо — около ста коз и овец.

Над серой кошмой большой юрты тянется дымок, рядом привязаны два теленка. Это юрта семьи Сэнгэ́ — старшего в хотоне.

Поодаль, на отшибе, стоит еще одна белая юрта. Она очень нарядна и потому сразу привлекает внимание всех, кто проезжает или проходит мимо. Стоит аратам увидеть дверь, окрашенную суриком, и высоко торчащую из то́но железную трубу, как они без всяких расспросов догадываются, что здесь живет бакши́ Цо́ржи.

В хотоне все заняты с самого утра: квасят молоко — готовят та́рак; укладывают на крыше юрт деревянные противни с творогом — для просушки; шьют бурдюки для кумыса — они скоро понадобятся.

Сам Сэнгэ низко склонился над землей, где расстелена шкура быка, зарезанного на мясо еще прошлой осенью. Сейчас он выкраивает из нее бурдюк. Услышав блеяние ягнят, Сэнгэ выпрямился и вытер рукавом дэ́ла пот со лба.

— Буя́н! — закричал он. — Гони ягнят прочь от маток, не давай им сосать молоко!

Из узкой двери юрты с забранным наверх войлочным пологом выскочил мальчик лет десяти, в белой рубашке с длинными рукавами, в коротких синих штанишках. Волоча за собой длинный кнут, он вприпрыжку побежал к зеленой лужайке.

Вслед за ним появилась пожилая женщина с высокой прической законной супруги, с большим медным чайником в руках.

— Сынок! — крикнула она вслед Буяну. — Твои ягнята совсем в другой стороне — у источника! Возвращайся к обеду, сынок!

Мальчик остановился как вкопанный, обернулся и, прикрыв глаза рукой, посмотрел туда, где сверкал на солнце родник.

Женщина подошла к Сэнгэ.

— Из этой шкуры хороший бурдюк получится, — сказала она, часто моргая.

Широкие губы Сэнгэ раздвинулись в улыбке. Погладив усы и закинув назад свои пять косичек, в которых уже поблескивала седина, он проткнул шилом шкуру.

— Говорят же, чтобы кумыс пить, надо посуду сшить. Да, дорогая Чимэддолго́р, будет у нас во что лить вино. Как только коровы отелятся — осталось, кажется, ждать недолго, — начнем вино гнать… Это учителю? — Сэнгэ показал на чайник.

— Да. Наверное, он уже встал. — И Чимэддолгор направилась к белой юрте.

А Сэнгэ принес из юрты толстую иглу с дратвой и принялся сшивать бурдюк, то и дело поглядывая в ту сторону, куда побежал Буян.

Скоро из белой юрты вышла Чимэддолгор и быстро направилась к себе.

Через несколько минут она появилась, держа в руках деревянную чашку с сушеными сливками, и снова скрылась в белой юрте.

Так летним утром начался день для семьи Сэнгэ.

Отогнав ягнят на луг, где сочно зеленела молодая трава, Буян, наслаждаясь безветренной чудесной погодой, принялся играть в камушки. Сначала он построил из камней юрту, затем нашел мягкий плоский камень и стал выбивать из него кремнем фигуру верблюда, напевая тоненьким голосом:

Тихое блеяние ягнят, пение маленького чабана, казалось, растрогали саму природу, и она, видно в знак благодарности, послала Буяну мираж: в степи вдруг выросли горы, зашумели водопады, возникли очертания большого города. Мираж висит в неподвижном воздухе, а под ним поют жаворонки, звучит песня.

Буян уже закончил высекать из камня верблюда, как вдруг до него донесся шум, от которого тут же сбились в кучу испуганные овцы. Вдали возникло что-то диковинное. Оглушительно тарахтя, поднимая за собой тучи пыли, непонятное существо приближалось так стремительно, что ни резвый конь, ни быстроногий верблюд не могли бы с ним сравниться.

Буян впервые видит такое чудо и потому вначале немного теряется. Но потом он быстро приходит в себя. «Должно быть, это и есть та самая „телега без оглоблей“, о которой рассказывал дедушка Соно́м, сосед по аи́лу». Сгорая от любопытства, Буян бросается «телеге» наперерез.

Буян прямо-таки оглох от грохота, сверкание ветрового стекла его совсем ослепило. А тут еще «телега» резко затормозила и загудела что есть мочи. Не чувствуя под собой ног от страха, Буян кидается в сторону, к зарослям ковыля. Оглянувшись на бегу, он видит, что «телега» стоит на месте и какой-то человек машет ему рукой.

— Эй, паренек! Иди сюда! На, возьми еэвэ́н! — доносится до него.

«Какой хороший! Печенье дает! — успокаивается Буян. — Но все-таки лучше держаться подальше: а вдруг что случится?» И, добежав до высокой травы, он падает ничком на землю.

Отдышавшись, Буян поднимает голову и видит, что «телега» без оглоблей удаляется, оставляя за собой хвост дыма и пыли…

Как только она растаяла вдали, Буян выскочил из укрытия и стремглав побежал к тому месту, где она только что стояла и где, как он предполагал, могло остаться угощение.

Но там только примятая трава и свежие узорчатые следы от колес. Печенья нет, хотя Буян и прошел порядочное расстояние вдоль колеи. Дальнейшим поискам помешало громкое блеяние ягнят. Присмотревшись, Буян увидел, что из-за ручья к ним движется стадо овец. Он бросился к лужайке.

«И чего это Цолмо́н в такую рань гонит овец? Не будь его, я бы обязательно нашел печенье», — с досадой думает Буян. Он даже не заметил, как впопыхах ободрал ногу о камень.

Отогнав своих ягнят подальше, Буян решает подождать приятеля. Но тот не спешит — рукояткой кнута он пытается выгнать из норы мышь.

— Цолмон! — зовет его Буян, теряя терпение.

— Чего тебе?

— Иди сюда, что-то расскажу.

Цолмон нехотя перебрался через ручей и подошел к Буяну.

Они почти ровесники, только Цолмон ниже ростом да одет в вылинявший коричневый тэ́рлик, а на голове вместо шапки старенький платок.

— Чего это ты так рано пригнал овец? Еще нет и полудня!

— Да ты что? — Глаза у Цолмона округлились от удивления. — Не видишь, где солнце? Самое время гнать их в загон.

И вправду солнце стояло уже в зените.

— Знаешь, — захлебываясь от возбуждения, заговорил Буян, — здесь только что проехала телега без оглоблей! Вся сверкает стеклами, тарахтит — ужас как интересно!

— Ну да?! — изумился Цолмон.

— Честное слово! А меня угостили печеньем.

— Покажи!

— Оно там осталось, где телега остановилась. Я как раз собирался поднять его, а тут ты со своими овцами. Давай сбегаем?

— Давай! — загорелся Цолмон.

Ребята оставили ягнят и овец пастись на лугу, а сами наперегонки побежали за еэвэном. Они долго искали его, шарили по траве вдоль колеи, но так ничего и не нашли.

— Чудеса, — задумчиво сказал Буян, распрямляя затекшую спину. — Я ведь слышал, как человек с телеги кричал: «Возьми еэвэн!» — Он грустно посмотрел вдаль и вдруг увидел колеблющееся на ветру белое пятно среди голубых ирисов.

Мальчишки подошли ближе. За стебель цветка зацепился лист бумаги с непонятными черными значками и большим портретом незнакомого человека.

Буян поднял листок и с любопытством уставился на лицо незнакомца:

— Кто бы это мог быть? Бурха́н? Не похоже! У нас в юрте стоят бурханы, так у них у каждого множество рук. Нет, это не бог. Но, видно, кто-то такой же важный. Иначе бы не рисовали!

— А красиво-то как! — восхитился Цолмон. — Вот это картинка!

— Да, интересная штука, — согласился Буян. — Помнишь, ты показывал мне как-то коробку от папирос? Там тоже рисунок. Но теперь можешь не хвастаться — мой лучше!

— Правда, — кивнул Цолмон. — Я такого еще никогда не видел. А может, это все же бурхан?

— Что ты! — покачал головой Буян. — Ничуть не похож.

— А кто же это? — не унимался Цолмон. — Может, ты его знаешь?

Буян только пожал плечами. Откуда ему знать? А Цолмон между тем вытащил из-за пазухи крышку от папиросной коробки.

— Давай меняться?

Буян покачал головой.

— Не хочу.

— А если в придачу кусок а́рула?

— Все равно не пойдет. — И Буян выдернул из рук Цолмона листок с портретом.

— Подумаешь, воображала! — обиделся Цолмон. — У меня зато цветная картинка, а у тебя просто человек нарисован.

Надувшись друг на друга, приятели молча вернулись к овцам и также молча погнали их в хотон.

— Буян! — завидев сына, закричала Чимэддолгор. — Иди сюда! Помоги подоить коз!

Буян подбежал к матери и сразу же показал ей свою находку.

Чимэддолгор бросила на портрет беспокойный взгляд.

— Это кто такой? Откуда? — с явным испугом спросила она. — Никогда не видала, чтобы портреты могли печатать. Надо показать Цоржи-бакши, понял?

— А он знает этого человека?

— А как же! Ему да не знать. Он все знает: ведь он бывал в Тибете, всю страну изъездил.

Буян насупился: он побаивался Цоржи, пронзительного взгляда его маленьких косых глаз. Но когда, поймав среди коз матку и обхватив ее за шею двумя руками, он притащил козу к Чимэддолгор, Цоржи-бакши собственной персоной был уже тут. Его надменная поза, руки, заложенные за спину, не предвещали ничего хорошего.

— Ну-ка, Буян, покажи учителю свой листок, тот, что я видела, — ласково сказала мать.

— Если нашел чего — показывай! — грозно потребовал Цоржи.

— Покажи, покажи, сынок, не таись, — настойчиво повторяла Чимэддолгор, принимаясь доить козу.

С замирающим сердцем Буян расстегнул рубашку и вытащил спрятанный на груди заветный листок. Внимательно поглядев на портрет, лама вдруг изменился в лице и с яростью стукнул Буяна янтарными четками по голове.

— У, чертово семя! — закричал он. — Несчастье хочешь на нас накликать?

Буян покраснел до корней волос и схватился руками за голову. Он чуть не расплакался от обиды и боли.

— Я так и знала, что это какая-то напасть, — всполошилась Чимэддолгор. — Хорош сынок, нечего сказать! Сунул мне под нос бумажонку и опять спрятал!

Она поднялась с коленей и, подхватив ведро с молоком, заспешила в юрту.

А Цоржи схватил Буяна за ухо и поволок за собой.

— Эй, Сэнгэ! — загремел он прямо с порога.

Сэнгэ дремал в глубине юрты. Он тотчас проснулся и сел на кошму, протирая глаза.

— На, полюбуйся, что твой сынок носит за пазухой! — продолжал бушевать Цоржи, швырнув листок прямо в лицо Сэнгэ.

Сэнгэ повертел портрет перед глазами.

— Бакши! Кто это? — с тревогой спросил он монаха.

— Плохой человек! Дурное предзнаменование! Вот увидите, быть теперь беде. Этот человек из далекой страны! Безбожник! Красный русский! Вот он кто!

Цоржи прямо кипел весь от гнева. Своей пухлой рукой он вкатил Буяну увесистую пощечину. Буян не выдержал и разрыдался. А лама все кричал и кричал, размахивая листком.

— Позор! Твой единственный сын таит на груди бумагу, пропитанную лжеучением Народной партии, словно талисман какой! Вот послушай, что здесь написано: «Да здравствует свобода монгольского трудового народа!» А, каково? Эти слова против всемогущего Будды, его любви и милости ко всему сущему, против установленных богом порядков!

Взгляд Сэнгэ упал на застывшую в дверях Чимэддолгор с полным ведром молока в руках.

— Откуда этот безбожный листок? — сердито спросил он ее.

Жена в ответ только пожала плечами.

— Теперь, когда мерзость безбожного учения коснулась вас, ждите беды. Вы можете остаться без скота, стать нищими, побирушками. Горе, горе над вашими головами! — запричитал лама, быстро перебирая четки и нашептывая молитвы.

Слова Цоржи повергли Сэнгэ в уныние. Он мрачно посмотрел на Буяна:

— Откуда ты это принес?

— Из степи.

— А еще чего ты там нашел?

— Больше ничего.

— Как же, скажет он!.. — ехидно заметил Цоржи. — Кто, кроме дьявола, мог подкинуть в степь эту штуку? Все это козни нечистой силы.

— Что делать? Скажите, учитель! — склонился перед ламой Сэнгэ.

— «Что делать, что делать»!.. Сейчас же уничтожь этот несущий несчастье портрет! — И он снова бросил листок Сэнгэ.

Тот схватил бумагу и тотчас кинул на горячие угли тагана́.

Но тут встрепенулась молчавшая до сих пор Чимэддолгор.

— Зачем ты оскверняешь домашний очаг, а?

Сэнгэ спохватился и, обжигая пальцы о раскаленную золу, выхватил листок из печки.

— Верно говоришь, верно… — запричитал Цоржи. — Жечь такую нечисть в очаге, который заложили еще твои предки? Какая же ты скотина, Сэнгэ, нет, хуже скотины!

Сэнгэ промолчал, а Чимэддолгор схватила листок и выбежала из юрты. Когда она вернулась, в руках ее уже ничего не было.

Буян продолжал всхлипывать. Но на сердце у него отлегло — какое счастье, что листок не сожгли! Однако беспокойство не покидало его. «Что с портретом? Куда это мама могла его выбросить?»

Между тем гнев ламы утих. Он милостиво принял из рук Чимэддолгор большую пиалу парного молока и принялся с шумом отхлебывать из нее. На Буяна никто уже не обращал внимания. Он тихо вышел за дверь и сел в тени юрты, прислушиваясь к разговору между родителями и ламой. Потом Цоржи пошел к себе — пришло время послеполуденного отдыха.

Дождавшись ухода ламы, Буян вернулся в юрту. Мать налила ему молока.

— Смотри, сынок, — сказала она примирительно, — не приноси больше подобных вещей из степи, ладно? Мало ли что найдешь на земле.

После полудня родители вновь занялись делом: Чимэддолгор выпустила на луг овец и отправилась собирать арга́л, Сэнгэ поехал за куревом. Буян тут же кинулся искать портрет.

После долгих поисков он нашел его рядом с колышком, за который привязывали телят. Буян бережно поднял клочок бумаги, стряхнул с него пыль и золу, разгладил и аккуратно свернул в трубочку. Потом он принес бумагу в юрту и спрятал в голенище одного из своих гуту́лов, валявшихся под кроватью.

Прошло несколько дней. Хотон Сэнгэ перекочевал на новое стойбище, в самую глубь долины, где были прекрасные луга с густой, сочной травой.

Настало время отёла — пора изобилия кобыльего и овечьего молока.

Ясным погожим днем в юрту Сэнгэ с самого утра потянулись гости — хозяева пригласили отведать свежего молочного хмельного напитка. В этом году перегнали особенно много — новый бурдюк наполнился почти до краев.

Первую чашку Сэнгэ преподнес Соному. Соном-гуа́й был из собравшихся самым старшим. Ему же, по обычаю, и посвятил Сэнгэ стих:

Соном-гуай торжественно вынул из-за пазухи голубой ха́дак, двумя руками принял на него чашу и произнес ответный ёро́л — доброе пожелание:

Потом он обмакнул указательный палец в сархад, разбрызгал вокруг несколько капель — отдал дань уважения природе и людям — и только тогда до дна осушил чашу. С низким поклоном поднес он Сэнгэ хадак.

Все были возбуждены и веселы. Хорошо на сердце было и у Буяна. На радостях он даже предложил Цолмону обменяться картинками. Но обмен все-таки не состоялся: Цолмон соглашался добавить к папиросной коробке лишь красную коробку от чая, а Буян счел такое предложение невыгодным.

Домой Буян вернулся лишь после полудня. В юрте, добродушно улыбаясь, сидели отец с матерью.

Отец вынул изо рта дымящуюся трубку и улыбнулся Буяну.

— Ну, сынок, через несколько дней отправимся.

— Куда? — Буян даже вздрогнул от удивления.

— Поживешь немного в монастыре, будешь прислуживать Цоржи-бакши. А там, глядишь, мой единственный сын приобщится к великому учению Будды, станет послушником, а потом и ламой.

Неужели ему придется жить у Цоржи-бакши? Буян приуныл, но сказать «не поеду» у него не хватило смелости. Молча стоял он, понурив голову.

— Правильно это, сынок, очень правильно, — торопливо заговорила мать. — Прочтешь там святые книги, станешь хорошим ламой. Завидная тебя ждет судьба! А останешься дома, чего доброго, заберут насильно в эту, как ее, школу.

— Да, да, — подхватил отец. — Воистину так. Ходят слухи, что детей хватают прямо в степи, завязывают им глаза и увозят в эти самые безбожные школы.

— А Цолмон сказал, что осенью сам поедет в школу. Может, он испугался, что его схватят и отправят насильно? — растерянно спросил Буян.

— Конечно! — подтвердил отец. — А как увезут — пиши пропало: обратно уже не вернешься. Соном, по-моему, того, из ума выжил в старости. Бедняга Цолмон — его только пожалеть можно.

— И правда, — подхватила Чимэддолгор, — Соном-гуай стал какой-то странный. Подумать только, что он говорил сегодня утром: «…За народную власть, за заботу партии-освободительницы…» Много всего наговорил… Мне даже неудобно стало: ведь рядом сидел Доно́й, а он богач.

— Мне тоже не понравился его ёрол, — согласился Сэнгэ. — Но ведь говорят, что Соном — член Народной партии. Чего же теперь от него ожидать?

Буян вспомнил, как хорошо говорил о народных школах Соном-гуай. Соврал, наверное…

— Надо бы носки сыну заштопать к отъезду, — снова обратился к жене Сэнгэ. — Пока у тебя есть время.

— И вправду, сейчас примусь за дело, — согласилась Чимэддолгор. — А как с дэлом? У него ведь нет такого, что носят ламы?

— Надо сшить, — рассердился вдруг Сэнгэ. — Он не куда-нибудь едет — в монастырь! Будет на богослужениях. В светском дэле никак нельзя!

Чимэддолгор перелила чай в кувшин, потом вытащила из-под кровати гутулы Буяна, чтобы достать оттуда войлочные подследы и чулки и начать штопать.

— Мама, не надо, — всполошился Буян. — У меня на чулках нет дырок.

— Ну нет так нет, — сказала мать и собралась уже положить сапоги на место, как вдруг из голенища прямо к ее ногам упал свернутый в трубочку листок бумаги.

— Это еще что? — вздрогнула Чимэддолгор.

Буян недолго думая выхватил листок из рук матери и кинулся к двери. Но Сэнгэ успел схватить его за край рубашки и подтащить к себе. Он вырвал из рук сына листок.

— Да ведь это тот самый портрет! — закричал он, и на Буяна посыпались пощечины.

Сжав зубы, Буян терпел. Но последний удар был таким сильным, что он не смог удержаться и разрыдался.

А Сэнгэ, грозно насупив брови, резко повернулся к Чимэддолгор:

— Ты почему вернула ему эту штуку?

Она покраснела.

— Я ничего не давала. Выбросила во двор, а он, наверно, нашел.

— Вы оба сами не знаете, что творите! — разбушевался Сэнгэ. — Носитесь с этой бумажкой, как со святыней. Вы что, хотите беду на наш дом накликать?

Наконец Сэнгэ успокоился и покосился на плачущего Буяна.

— Да, попал сын к черту на крючок. Что делать будем?

— Да что же теперь делать, — сокрушенно вздохнула Чимэддолгор. — Может, посоветоваться с Цоржи-бакши? — Но тут же передумала: — Лучше возьми-ка сам этот листок, — обратилась она к мужу, — да отвези куда подальше и выбрось.

К счастью, весь этот разговор слышал Цолмон. Он играл неподалеку от юрты и, услыхав ругань и плач приятеля, понял, в чем дело. Эх, жаль, пропадет картинка! А Буян так берег ее, даже на папиросную коробку не захотел сменять.

Цолмон притаился за юртой — и правильно сделал. Полог с силой распахнулся, из юрты выбежал рассвирепевший Сэнгэ. Он вскочил на коня и поскакал к холму, на вершине которого стояла обо́. Цолмон со всех ног бросился туда же.

Вечером, когда пришло время загонять овец, Цолмон встретился с Буяном, взглянул на его заплаканные глаза и сказал:

— Не плачь, дружище! Я знаю, куда ее увезли. Завтра утром мы туда сбегаем.

— Правда? — расцвел в улыбке Буян.

— Конечно. Стану я врать!

— А где она? — прошептал Буян.

— В овраге, за холмом с обо, — тоже шепотом ответил Цолмон.

— А как ты узнал?

— Побежал следом за твоим отцом и все увидел.

Буян был счастлив. Вот это друг! Он уже забыл про свои недавние слезы.

На другой день ребята погнали овец прямо туда, где на вершине холма возвышалась обо. Они поднялись на самый верх, потом спустились в овраг. На дне его, среди обломков камней, они, к своей великой радости, довольно быстро нашли смятый листок с портретом. Мальчишки веселились весь день. А под вечер Буян задумался: куда спрятать листок? Но тут в голову ему пришла отличная мысль… Вечером Буян незаметно достал из материнской шкатулки иголку с ниткой и, спрятавшись в хотоне, принялся за дело. Он снял с шеи мешочек-амулет, распорол его, достал крошечный молитвенник и вложил в него сложенный в несколько раз портрет. Затем снова зашил мешочек и повесил себе на шею.

Буян лежал в постели уже четвертый день. Он заболел: кружилась голова, было трудно дышать, бросало то в жар, то в холод. Вот под тяжелым тулупом ему опять стало невыносимо жарко. Буян сбросил тулуп наземь, с трудом поднял голову с потной подушки и обвел юрту помутневшим взглядом. На сундуке, где стояли бурханы, лежал новенький дэл из да́лембы с отворотом, обшитым по краям красным шелком, островерхая желтая шапка и красная накидка. Мать постаралась — все приготовила любимому сыну для жизни в монастыре, даже соседку Цэвэл позвала на помощь, чтобы поспеть вовремя.

Новый костюм — это, конечно, здорово… Но стоило Буяну представить сердитое лицо и колючие глаза Цоржи-бакши, как ему сразу стало не по себе. Как-то встретит его грозный лама? А что думать заранее… Там будет видно. Буян приподнялся на локтях и сквозь дырку в войлочной стене юрты стал смотреть на овец в загоне.

Вчера целый день лил дождь. Бедняжки насквозь промокли. И сейчас еще многие мелко дрожали, а другие застыли прямо в лужах и, закрыв глаза, казалось, молча молили солнце поскорее их обогреть. Лишь большой черный козел с длинными рогами стоял, как всегда, гордо и прямо. Ему было все нипочем.

«Молодец! — восхитился Буян. — Настоящий вожак!» Он вспомнил, как перед самым ливнем Черный привел за собой в хотон часть отары, словно чувствуя непогоду.

— Сынок, ну разве ж так можно? — раздался вдруг встревоженный голос Чимэддолгор. — Ложись, ложись поскорее! И накройся!

Она вошла совсем неслышно, держа в руках полное ведро молока. Поставив его у порога, мать подбежала к Буяну, уложила его и накрыла тулупом.

— Нельзя подниматься, детка! Ты весь горишь!

Буян вздохнул.

— Мам, ты что, кончила доить?

Чимэддолгор перелила молоко в большой котел.

— Нет еще. Краснуха куда-то пропала. А телочек мычит, весь извелся. Прямо не знаю, что делать.

Буян снова приподнял голову.

— Папа, наверное, поехал искать ее, да?

— Ага. Видно, далеко забрела. А то бы он ее уже давно пригнал.

Мать положила в печку аргал и принялась раздувать огонь. И тут во дворе залаяла собака, потом послышался стук копыт. Кто-то прискакал к юрте. Мать с сыном переглянулась: кто бы это мог быть? Отцу еще рано. Но это был он. Полог откинулся, и в юрту вошел Сэнгэ — брови нахмурены, челюсти сжаты, на скулах ходят желваки.

Чимэддолгор повернулась к мужу.

— Нашлась корова? — негромко спросила она.

— Потерять такую корову! — не глядя на жену, пробормотал Сэнгэ. — И когда?.. Летом! Да… Не придется уже нам лакомиться ее молоком.

— Что случилось? — еле выдохнула Чимэддолгор.

— Что случилось? — горько повторил Сэнгэ. — Что могло с ней случиться? Волки задрали.

— О боже! — простонала Чимэддолгор, складывая в молитве усталые руки. Беззвучно задвигались ее губы, низко опустилась голова.

У Буяна защемило в груди. «Бедная наша Краснуха. Такая она была славная. А молока сколько давала!»

— Да, видать, судьба отвернулась от нас, — угрюмо промолвил Сэнгэ. — Придется теперь зарезать теленка. Это нам в наказание за грехи.

— Какие грехи? — вздохнула Чимэддолгор. — О господи, что мы такого сделали?

— Согрешили, вот что, — хмуро бросил Сэнгэ. — Иначе бы такого не случилось.

— И сын захворал, — испуганно прошептала Чимэддолгор. — Беда, да и только.

— Ну, как он?

— Кашель замучил. Горячий весь как огонь. А слабый-то какой стал!.. — В голосе Чимэддолгор звучали слезы.

— Все ясно, мы на крючке у черта, — сокрушенно покачал головой Сэнгэ. Он подошел к сыну, положил ему на лоб свою большую прохладную ладонь. — Как дела, сынок?

— Голова болит, все тело ломит… — тихо ответил Буян.

— Послушай, — заторопилась Чимэддолгор. — Надо сейчас же ехать в монастырь, к Цоржи-бакши, молить о помощи!

— Да, да… — заторопился Сэнгэ.

Вскипел чай, но Сэнгэ не стал его пить. Он поспешно открыл сундук под бурханами, достал оттуда шелковый хадак, сунул его себе за пазуху и быстрыми шагами вышел из юрты. Через минуту он уже скакал к монастырю.

Чимэддолгор молча постояла у постели сына, потом снова пошла в загон кормить скот. И тотчас оттуда донеслось жалобное мычанье осиротевшего теленка. Казалось, он спешил поведать людям о постигшем его несчастье.

Когда она вернулась, солнце уже пекло вовсю. В юрте стало душно. Буян весь в жару метался по смятой постели. У Чимэддолгор сжалось сердце.

— Потерпи немножко, сыночек, — повторяла она. — Скоро вернется папа, привезет от ламы лекарство. Тебе сразу же полегчает, увидишь!

Она пыталась накормить сына, но Буян не мог проглотить ни кусочка. Весь день он пил только воду, полночи не спал. К утру ему стало совсем худо.

Чимэддолгор со страхом вглядывалась в лицо сына: глаза у него ввалились, губы потрескались и опухли. Всю ночь просидела она у его постели, до боли в глазах всматриваясь в темноту, прислушиваясь к каждому шороху, каждому звуку: не донесется ли издалека стук копыт? «Это все тот греховный портрет… — думала она. — Конечно, он… Не иначе…»

Сэнгэ примчался на рассвете, нещадно нахлестывая и без того всего в мыле коня. Спешился, бросил поводья и вбежал в юрту.

«Что он скажет?» — с замирающим сердцем ждала Чимэддолгор. Его серое от горя лицо не предвещало ничего хорошего.

— Как сын?

— Плохо. Почти не спал.

Сэнгэ посмотрел на Буяна, на глаза у него навернулись слезы.

— Учитель сказал, все это из-за того безбожника. Сказал, что Буян в когтях у нечистой силы, что ему будет еще хуже…

У Чимэддолгор внутри что-то словно оборвалось.

— Я так и знала, — прошептала она. — Все из-за греховного портрета, да?

— Точно. Из-за него.

— Но ведь ты его выбросил! Увез далеко в степь!

— Ну и что? Где бы он ни был, от него идет вред!

Буян все слышал. Он нащупал талисман у себя на груди и хотел крикнуть: «Вот он — портрет!» — но не решился. Уж лучше он сам, как только поправится, закинет его подальше.

А Сэнгэ между тем достал из-за пазухи нефритовую табакерку, высыпал из нее в чашку с водой какой-то порошок и дал выпить Буяну. Потом он снова вскочил на коня и, захватив с собой оседланную лошадь для ламы-лекаря, поскакал в монастырь.

Чимэддолгор торопливо прибрала в юрте, постелила на пол квадратный войлочный коврик, зажгла перед бурханом лампадку и принялась ждать.

Буяну тем временем становилось все хуже и хуже. Чимэддолгор со страхом прислушивалась к его прерывистому дыханию, с тоской смотрела на тяжело вздымавшуюся грудь. Слезы лились из ее глаз. Так ее и нашел старый Соном, зашедший в юрту проведать Буяна.

— Он ведь совсем плох, — сказал Соном. — Надо показать его русскому доктору из хошу́нного управления, тому, что недавно приехал.

Чимэддолгор подняла на соседа заплаканное лицо, и столько недоумения и недовольства было на этом лице, что Соном не стал повторять свое предложение.

В полдень Сэнгэ привез известного всей округе лово́на Лувса́н-ха́ймчика с учеником. Обрадованная Чимэддолгор выбежала навстречу.

«Наконец-то! Сейчас прочтут молитвы, и мой мальчик пойдет на поправку», — успокаивала она сама себя.

Скоро в юрте Сэнгэ забил барабан, зазвенели медные тарелки, зазвучал низкий голос ламы. Голос этот то взмывал вверх до пронзительного завывания, то падал вниз до зловещего шепота. Он читал и читал заклинания, а в очаге пылал яркий огонь, варилось мясо, кипел чай. От духоты и нагретого спертого воздуха Буян задыхался, впадал в беспамятство, начинал метаться и бредить. Отец ласково удерживал мальчика, а мать вновь и вновь накрывала сыну ноги тулупом. Оба неистово молили бога: пусть лама выгонит нечистую силу, вселившуюся в Буяна!

Барабан звучал до самого вечера, а когда солнце село, все звуки внезапно оборвались. Наступила томительная тишина. Лувсан-хаймчик жадно втянул носом запах дымящейся баранины, уселся поудобнее и, отрезав большой жирный кусок, положил себе в рот.

— Можете не волноваться, — важно кивнул он. — Ваш сын очищен от скверны, той самой, что принес портрет неверного. Он будет здоров. А все милостью нашего Будды!

Слова ламы успокоили насмерть перепуганных родителей. Они переглянулись и облегченно вздохнули.

Плотно поужинав, Лувсан-хаймчик раскурил благовония и, закрыв глаза, зашептал последнюю молитву. Сэнгэ подошел к ламе, двумя руками протянул шелковый хадак.

— Примите во спасение сына двух белых овечек и молодого коня. И прошу — помолитесь еще раз за него в храме.

Ловон от удовольствия даже зажмурился, морщины на лбу разгладились.

— Да будет с вами милость господня! — сказал он и вышел из юрты. За ним почтительно шел ученик.

Прошло два дня. На третий к Сэнгэ снова зашел старый Соном. По прерывистому дыханию Буяна, по серому, землистому цвету его лица, по тому, с каким трудом он открывал глаза и выдавливал из себя два-три слова, старик сразу понял, что болезнь забирает у мальчика последние силы. Сэнгэ молился перед бурханом. У него было спокойное, умиротворенное выражение лица, как у человека, выполнившего свой долг.

«Бедняга решил, что, отслужив молебен, все сделал для спасения сына», — с огорчением подумал Соном и перевел взгляд на Чимэддолгор, которая возилась у печки. У бедной матери все валилось из рук. Она то и дело кидалась к постели Буяна, поправляла одеяло, переворачивала подушку. Взгляд у нее был жалкий и растерянный. Старик сокрушенно покачал головой. Много повидал он на своем веку страданий и горя. Как же мог он пройти мимо беды в юрте соседа!

Подкрутив по привычке усы, Соном обратился к Сэнгэ:

— Надо что-то делать, дружище. Буян твой совсем плох.

— Ничего, — буркнул Сэнгэ, поглаживая себя по голове. — Милостью бога и благодаря молебну он скоро поправится.

— Не знаю, не знаю, — тихо сказала Чимэддолгор. — Что делать, Соном-гуай, ума не приложу. С каждым днем ему все хуже. Сегодня даже лекарство выпить не мог.

«Сколько лет мы кочуем вместе, — подумал Соном. — Как же не подсказать им?» Он кашлянул, помялся немного и наконец решился:

— Сэнгэ! Покажи мальчика доктору. В хошун приехал очень хороший доктор!

— Русский, что ли? — недоверчиво спросил Сэнгэ.

— Да, да! Русский, советский доктор. Приехал помогать нам, монголам.

И вдруг Сэнгэ изменился в лице.

— Не хочу! Не буду! — закричал он. — Он же безбожник, неверный!

Он вскочил и в гневе заметался по юрте. Соном хорошо знал своего соседа. Что толку спорить с ним? В юрте воцарилась напряженная тишина. Лишь в печке потрескивал сухой аргал. Вдруг забывшийся на какое-то мгновение в беспокойном сне Буян приподнял голову и, показывая пальцем на дверь, громко спросил:

— Кто это там? Верхом на иноходце? Какой красивый!

Все вздрогнули и бросились к мальчику. Соном обнял его, положил голову к себе на грудь.

— Соном-гуай, — казалось, узнал старика Буян, — позвольте, я спою песню!

Он захрипел и снова упал на подушки.

У старика на глаза навернулись слезы. Нежно поглаживая Буяна по голове, он взял у Чимэддолгор чашку с молоком и влил мальчику в рот несколько капель. И тут Сэнгэ не выдержал. Слезы потекли по его лицу, и, размазывая их кулаком, он спросил растерянно:

— Соном-гуай, что же делать?

Старик гневно взглянул на него.

— Надо ехать, но не в храм, а в хошун — за русским доктором! — твердо отчеканил он. — Доктор спасет жизнь твоему сыну!

Сэнгэ заколебался, вопросительно взглянул на жену.

— Он очень хороший доктор! — принялся горячо убеждать Соном. — Недавно он вырвал из когтей смерти жену этого верзилы Доржи. А сколько Доржи отслужил молебнов? Ничего не помогало, а приехал русский и помог.

— Правда, так говорят, — запинаясь, тихо подтвердила Чимэддолгор. — Что случится, если мы покажем ему нашего мальчика?

Сэнгэ все еще колебался, молчал. Тогда снова заговорил Соном:

— Послушай жену, Сэнгэ! И меня. Разве я, старый человек, посоветую тебе что плохое? Мы с тобой земляки, вместе выросли, укрывались одним одеялом, когда работали караванщиками. Всегда между нами были мир и согласие! Неужели сейчас, когда народная власть поднимает к новой жизни нас, бедняков, ты станешь во имя старого рисковать жизнью единственного сына?

— Правильно! — вдруг решилась Чимэддолгор. — Поезжай, Сэнгэ, привези доктора.

Сэнгэ раздирали сомнения. Он еще раз нерешительно взглянул на жену:

— Ну как? Ехать?

— Да, да, поезжай!

Сэнгэ потоптался на месте, потом повернулся к соседу:

— Соном-гуай! Окажите услугу, съездите, пожалуйста, за доктором. И вот возьмите с собой хадак. — Сэнгэ торопливо полез в сундук, но Соном остановил его:

— Этот человек не берет ни хадаков, ни других подношений. Я сейчас же отправлюсь за ним.

Соном поспешно вышел из юрты, и скоро до Сэнгэ донесся стук копыт двух лошадей: пегой кобылки соседа и запасного коня для доктора.

— Пить, — чуть слышно попросил Буян, и Чимэддолгор торопливо налила ему полную пиалу хя́рама. Мальчик с трудом сделал два глотка.

Дрожащий свет коптилки слабо освещал юрту. Сэнгэ и Чимэддолгор не спали.

— Как думаешь, правильно, что мы послали за русским? — шепотом спросил Сэнгэ.

— Мне все одно — русский, нерусский, только бы вылечил, — устало отозвалась Чимэддолгор.

— Говорят, доктор режет по живому месту ножом. Что скажешь?

— А ничего. Лишь бы Буян остался в живых, пусть режет.

— Как бы ему не стало хуже, — снова заговорил Сэнгэ. — Да и как с ним разговаривать, с доктором?

— На то есть Соном-гуай. Помнишь, он когда-то работал у русского купца — скупщика шерсти?

У юрты залаяла собака. Чимэддолгор кинулась к выходу:

— Кажется, Соном-гуай возвращается!

Она вышла, тут же вернулась.

— Они. Темновато, конечно, но все-таки, видно, скачут во весь опор.

— Ну все, теперь уже говорить не о чем. — Сэнгэ вздохнул и пошел навстречу гостям.

— Мам! Кто это едет? — приподнялся на локте Буян.

— Доктор, сынок.

— Доктор?

— Ну да, русский доктор вылечит моего мальчика. Ты только слушайся его, ладно?

Распахнулся полог, и в юрту вошел высокий мужчина, одетый по-европейски.

— Сайн байна уу! — поздоровался он по-монгольски.

— Сайн. Та сайн байна уу, — тихо ответила Чимэддолгор, усаживая гостя в почетном углу юрты.

Буян, полуоткрыв глаза, рассматривал его лицо, освещенное мерцающим светом коптилки. «А он похож на того, на портрете, особенно нос», — подумал он.

Русский сел, что-то сказал на своем языке.

— Как мальчик? — перевел Соном, раскуривая трубку.

— Совсем плохой, — вздохнул отец.

Доктор подошел к Буяну, внимательно вгляделся в его лицо, приложил ко лбу свою мягкую, прохладную, большую ладонь. Потом сунул Буяну под мышку термометр, вытащил из кармана пиджака деревянную трубку и стал прикладывать ее то к груди, то к спине мальчика. Вынув градусник, доктор посмотрел на него и покачал головой.

— Ваш сын заболел воспалением легких. Надо было сразу же показать его мне. Теперь все очень запущено.

Чимэддолгор ахнула:

— Но вы спасете его, доктор?

— Постараюсь, — кивнул головой русский. — Вы только не волнуйтесь, держите себя в руках. Думаю, что сумею поставить вашего мальчика на ноги. А что до козней дьявола, — он покосился на Сэнгэ, — то, полагаю, они ни при чем. И наказание за грехи — тоже. Просто он, наверное, попал под дождь. А может, ветром продуло.

— Да, да, — встрепенулась Чимэддолгор. — Тогда начался град, пришлось ему с овцами провести всю ночь в степи. — Она повернулась к мужу: — Смотри, какой человек! Все знает…

— Да, — протянул Сэнгэ. — Может, он на камнях гадает?

— Да что вы, — засмеялся старый Соном. — Просто он — доктор, образованный и в болезнях разбирается по-ученому. Вот увидите, он его вылечит, сделает крепким, выносливым.

У Сэнгэ и Чимэддолгор отлегло от сердца, посветлело на душе.

А доктор извлек из своей кожаной сумки коробки и какие-то порошки и таблетки в маленьких конвертиках. Две он дал проглотить Буяну. Потом он велел развести огонь и долго что-то варил в блестящей коробочке, сказал, что это шприц для укола. А потом пришлось Буяну потерпеть, когда доктор уколол его выше локтя в руку. Но самое страшное были банки — так назвал доктор маленькие стеклянные стаканчики. Буян только зубы сжал, но ни слова жалобы никто не услышал.

А Сэнгэ и Чимэддолгор во все глаза смотрели на все это. Особенно напугал их огонь, когда доктор ставил банки на спину Буяну. Они изо всех сил сдерживались, боясь обидеть доктора.

— Вы ложитесь спать, отдыхайте! — сказал он Сэнгэ и Чимэддолгор. — А я подежурю — ему нужно давать лекарства строго по часам.

— Как можно! — ахнула Чимэддолгор. — Вы же вон откуда приехали! Устали… Надо вам отдохнуть с дороги!

— Ничего, я привык, — улыбнулся доктор. — Ложитесь, ложитесь, я посижу.

«Какой он хороший…» — подумал Буян. Ему стало тепло и спокойно. Глаза закрылись сами собой, он глубоко вздохнул и заснул. Заснули и его родители: усталость взяла свое.

Чимэддолгор проснулась рано утром. Вскочив с постели, она бросилась к Буяну. Тот мирно спал. Лицо его было спокойно.

— Сэнгэ! — растолкала она мужа. — Смотри скорее, кажется, ему полегчало. А все доктор, благодетель наш!.. Может, подарим ему скакуна?

Сэнгэ, не веря собственным глазам, вглядывался в лицо сына.

— Да, да, — кивнул он. — Ему стало легче…

Буян проснулся, когда уже вскипел чай.

— Ну, как ты? — осторожно спросил Сэнгэ.

— Лучше…

— Чай пить будешь?

— Ага…

Чимэддолгор подала ему большую кружку, и он, жмурясь от удовольствия, большими глотками принялся пить душистый горячий чай.

— Молодец парень! Сайн! — Наблюдавший за ними доктор поднял большой палец правой руки.

После обеда доктор хорошенько укутал Буяна и отвез его в хошунный медпункт.

Двое суток провел Сэнгэ в большой белой юрте, ухаживая за сыном. Скоро Буян уже сидел на кровати, а на третьи сутки доктор сказал Сэнгэ:

— Возвращайтесь домой, я знаю, дел у вас много. Негоже оставлять юрту без хозяина. И Буяна я тоже скоро отправлю, так что не беспокойтесь.

Сэнгэ верил доктору, как же мог он ему не верить? Он вскочил на коня и умчался в степь. А Буян пробыл в медпункте еще десять дней и очень подружился с Васильевым. Так звали доктора.

Температура у него спала, легкие, как сказал ему доктор, очистились. Только был он весь в синих кружках — следы банок. Однажды, когда он сидел на кровати и играл в кости, в юрту вошел Васильев. На нем был свежий белый халат, глаза светились улыбкой.

— Ну, Буян! У тебя все отлично! Скоро поедешь домой!

В ответ Буян широко улыбнулся. Доктор присел на край постели, легонько потрогал амулет, висевший на его груди.

— Давно собираюсь спросить: что это?

— Талисман, — потупился Буян.

— Какой? — заинтересовался доктор.

— Там у меня и бог, и молитвенник.

Буян вытащил из мешочка заветный портрет и показал его доктору.

Васильев крепко обнял его за плечо:

— Это не бог! Это учитель Ленин!

— Ленин? — неуверенно повторил Буян.

— Да, Ленин — наш учитель и вождь!

— Ленин… А что это за человек?

— Это — великий вождь мировой революции.

Буян насупил брови. Он не совсем представлял, что это значит — вождь мировой революции. Васильев, как всегда, пришел на помощь:

— Ты слыхал о Сухэ-Баторе?

— Слыхал. О нем рассказывал Соном-гуай. Он командовал Народной армией и был вождем революции, да?

— Верно. Так вот, Ленин был близкий друг и учитель Сухэ-Батора.

— Да ну?!

Буян посмотрел на портрет с таким великим почтением, так осторожно взял в руки, что Васильев ласково улыбнулся.

И вдруг Буян вспомнил того парня, что ехал по степи в «телеге без оглоблей». Ну конечно! Он кричал ему не «возьми еэвэн», а «возьми Ленина». Буян просто ослышался и все перепутал. Захлебываясь от возбуждения, он принялся рассказывать доктору, как нашел портрет, как прятал его, как ругали его отец и мать.

Васильев внимательно слушал его, а потом сказал:

— Тебе повезло, Буян. Ты родился и живешь в счастливое время. Сейчас каждый может овладеть учением Ленина, стать образованным человеком. Поступай-ка ты в народную школу, в ту, что открылась у вас в хошуне. Окончишь ее — поедешь учиться в Москву. Ну, разве это не замечательно?

…Приближалась осень. Хотон Сэнгэ перекочевал на высокие берега реки Тэл, ближе к горам.

Однажды утром, когда пригнали с ночного лошадей, Сэнгэ поймал недавно объезженного иноходца, подстриг ему гриву и надел новое седло и сбрую.

— Ну, сынок, — торжественно сказал он Буяну, — сегодня поедем.

— Куда?

— В монастырь, к учителю Цоржи. Станешь послушником, будешь читать священные книги.

— Я в монастырь не поеду, — тихо, но твердо сказал Буян. — Я хочу поступить в школу.

— Что ты, опомнись! — вступила в разговор Чимэддолгор. — Ты ведь будешь учеником ламы!

А Сэнгэ, отгоняя дым от трубки, грустно добавил:

— Да, несчастливые мы с тобой, мать. Сколько было детей — все померли. Единственный сын остался. Я все ждал, что он выйдет в люди — станет хувара́ком — и будет у него достойная жизнь в монастыре, будет он вдыхать благовония, слушать звон колокольчиков…

У Буяна от жалости защемило в груди.

— И правда, неудачники мы, — подхватила Чимэддолгор. — Это нам в наказание за грехи в прежней жизни.

Затем она налила Буяну пиалу молока и попросила:

— Поезжай, сынок. Подумай о нас, твоих старых родителях.

Пока Буян пил молоко, она принесла монашеский дэл, шапку, пояс и красную накидку — орхимжу́. «А, ладно, там будет видно…» — подумал Буян и стал одеваться.

— Какой у тебя грязный мешочек от талисмана, — вдруг всплеснула руками Чимэддолгор. — Давай-ка я его поменяю.

Буян вздрогнул — беда, если они опять обнаружат портрет, — но быстро сообразил, что делать.

— Нет-нет, мама! — запротестовал он. — Помнишь, что говорил Цоржи-бакши: «Амулет ни в коем случае нельзя развязывать: в молитвенник грязь попасть не может!»

— И правильно говорил. Где это видано, чтобы в талисман попадала пыль? — возмутился Сэнгэ.

Эта неожиданная поддержка была как нельзя более кстати. Чимэддолгор со смущенным видом принялась оправлять на сыне одежду.

Затем она помогла затянуть пояс и одернула полы дэла, приговаривая:

Потом Чимэддолгор надела на голову Буяна остроконечную шапку и благословила его.

— Да получится из тебя, мальчик мой, хороший лама!

Это благословение не пришлось ему по душе: он предпочел бы надеть скромный коричневый дэл, в котором, как он видел, ходят ученики народной школы; подпоясаться простым кожаным ремнем и отправиться в хошунный центр, а не в монастырь. Буян вспомнил слова доктора Васильева, его улыбающееся широкое лицо, добрые глаза, и у него защемило сердце.

Когда лучи солнца достигли тоно, Сэнгэ зажег перед бурханом сухой можжевельник и свечу и вместе с Буяном вышел из юрты. Они сели на коней и поехали в сторону монастыря. Чимэддолгор покропила им вслед молоком, приговаривая:

— Да станет мой сын образованным человеком!

В просторном храме, уставленном по стенам золочеными статуями Будды и других божеств, ревели трубы, били барабаны, звучал громкий хор читавших молитву лам. Весь этот оглушительный шум выплескивался на улицу монастыря. Стояла теплая, сухая погода, в траве мирно стрекотали кузнечики.

Буян спускался к реке за водой вместе со своим сверстником Дондо́ком, который был в услужении у монастырского лекаря Дашда́мбы и жил по соседству с самим Цоржи-бакши. За спиной у Буяна на длинной веревке висел тяжелый кувшин.

— Ты знаешь, о чем молятся эти ламы? — Буян вопросительно поглядел на Дондока.

За спиной у приятеля тоже болтался огромный кувшин. Рваный тэрлик прикрывал худенькое тело.

— Не знаю, — покачал головой Дондок. — Повторяют друг за другом, а что — кто их разберет!

— Как же ты сам читаешь молитвы на службах?

— Да так. Как другие… Повторяю за ламой, и все.

— А я-то думал, ты грамотный! Ты ведь всегда на молитвах в книги заглядываешь.

— Глядеть-то я гляжу. А вот что там написано — не знаю.

— Ну, значит, здесь жить — попусту время тратить! — Буян остановился, чтобы вытащить из голой пятки занозу.

— Пошли быстрее, а то вон учитель смотрит на нас, — забеспокоился вдруг Дондок.

Буян оглянулся и увидел в конце улицы лекаря Дашдамбу. Обходя грязные лужи, приятели заторопились к реке. Там они наполнили чистой водой кувшины и уселись на берегу минутку передохнуть.

Немного поколебавшись, Буян снял амулет и, вытащив оттуда портрет Ленина, показал Дондоку.

— Знаешь, кто это?

— Не-е-ет, — протянул Дондок, вглядываясь в портрет. — А вообще-то похож на нашего лысого цогчи́н гэсгу́я правда?

— Какой там еще цогчин гэсгуй! Скажешь тоже!

— Тогда кто это?

— Это — великий учитель Ленин! Слыхал?

Дондок покачал головой.

— Слушай, Дондок! — с жаром заговорил Буян. — Этот человек — близкий друг нашего Сухэ-Батора. Большой ученый. Он все знает. Доктор Васильев — помнишь, я рассказывал? — говорил, чтобы я учился у Ленина. Иди, говорит, Буян, в хошунную школу. Обучишься грамоте и поедешь в замечательный город — Москву.

Дондок затаив дыхание слушал Буяна. А Буян хлопнул его по плечу и сказал:

— Давай вместе поступим в школу, а?

— Да ведь меня учитель не пустит, — неуверенно пробормотал Дондок: слишком уж неожиданным было предложение.

— А ты и не спрашивайся! — горячо зашептал Буян. — Убежим — и все тут! Говорят, в школе здорово! Видел школьников?

— Еще бы… — вздохнул Дондок.

— Ну так решено! Убежим вместе, ладно? Захватим еще кого-нибудь из послушников. У тебя есть среди них друзья?

— Есть. Ойдо́в — ученик лово́на, Чойжо́ и Тогми́д — прислуживают унза́д-ламе, и живут они по соседству.

— Отлично! А ты можешь завтра после обеда привести их сюда за водой?

— Могу.

— Значит, встретимся завтра. Только об этом молчок! А то ламы слопают нас с потрохами. И пусть условным сигналом будет для нас имя «Ленин», договорились?

Дондок кивнул, и мальчики, захватив кувшины с водой, разошлись по домам.

Назавтра выдался ясный, безоблачный день. Ровно в полдень, взвалив на спину огромный кувшин, Буян вышел на улицу и направился прямо к воротам дома, где жил лекарь Дашдамба. С минуты на минуту должен был ударить монастырский гонг. У самых ворот Буян остановился, прислушался, а затем громко крикнул: «Ленин!»

Могучее слово — Ленин! Впервые прозвучав в монастырских стенах, оно пронзительным эхом отдалось в ушах ламы, словно хотело разорвать ему барабанные перепонки. Обычно спокойно дремавший даже при резких звуках гонга, Дашдамба на этот раз тотчас проснулся.

— Что это? — вскочил он. — Кто-то кричал? Эй, Дондок, поди-ка сюда!

Но Дондока и след простыл. Вместе с Буяном он уже бежал к реке, громыхая за спиной тяжелым кувшином. На берегу к ним присоединились Тогмид с Ойдовом.

Буян показал ребятам портрет Ленина.

— Посмотрите, какой у него большой лоб, какие добрые, умные глаза, — сказал он. — Ленин — хороший человек. Но чтобы знать, чему он учит, нам всем надо пойти в школу, выучиться грамоте. Разве не так?

Буян вопросительно посмотрел на Ойдова и Тогмида.

— Так! — твердо заявил Ойдов. — Что до меня, я бы пошел в школу.

— А я боюсь, боюсь ламу, — помявшись, сказал Тогмид. — Недавно он знаете как всыпал мне за то, что я со школьниками встречался? До сих пор все болит.

И он принялся наполнять водой свой кувшин.

Буян помог ему вытащить кувшин на берег.

— Послушай, друг, пойдешь с нами, и твой унзад-бакши тебя и пальцем тронуть не сможет.

— Как же, не сможет! Смотри, как он меня отделал!

Тогмид распахнул свой старенький дэл, и ребята увидели множество красных рубцов.

— Очень больно? — спросил Буян.

— Еще бы! Я даже заснуть не могу…

— Пойдем со мной к одному русскому. Он врач, он тебя мигом вылечит.

— Правда?

— Конечно! Он знаешь какой доктор? И еще вот что. Есть одно средство…

— Какое?

— Как только лама вздумает бить тебя, кричи что есть мочи: «Ленин!»

— Что ты! Он тогда совсем разозлится!

— Ну нет! Ламы этого имени ужас как боятся! Крикнешь — он сразу отстанет, вот увидишь!

Дондок с Ойдовом согласно закивали головами, и Тогмид, поразмыслив, решил присоединиться к товарищам — уйти из монастыря и поступить в школу. Уходить решили не мешкая, сегодня ночью.

Лекарь Дашдамба протер свои красные сонные глазки и, окончательно убедившись, что на полу у двери, где обычно спал Дондок, никого нет, стал спешно одеваться. Он уже не сомневался, что проснулся от крика «Ленин!», и это имя вызывало у него злобу и страх. Кое-как накинув орхимжу, Дашдамба заспешил к соседу. Цоржи-лама молился.

— Да будет благословен высокочтимый лама, — почтительно приветствовал его Дашдамба.

— Войдите, почтенный. И что это вам, уважаемый лама, не сидится дома в покое? — недовольно буркнул Цоржи, собиравшийся поспать перед службой.

Не обращая внимания на недовольство хозяина, Дашдамба вытащил нефритовую табакерку с большим кораллом на крышке и протянул ее Цоржи.

— Почтенный, — сказал он, — я принес неприятную новость: кто-то здесь, в монастыре, богохульствует, выкрикивает недостойное, скверное имя.

Положив крупную щепотку чужого табака в нос, Цоржи-лама блаженно зажмурился, громко чихнул и лениво спросил:

— Какое же это имя?

— Ленин, Ленин!

— Ленин?! — изумился Цоржи. — Что за напасть? Кто смеет упоминать это имя?

— Кто именно, я не знаю. Но подозреваю, что кто-то из учеников с нашей улицы. И повелось это с тех пор, как к вам приехал новый послушник.

— Буян?

— Он самый. Сын этого простолюдина Сэнгэ. Ваш Буян — настоящий бесенок. Лезет всем на глаза, словно полевая мышь. Как бы он, чего доброго, беды не наделал. От него всего можно ждать, не так ли?

«Конечно, можно, — мысленно согласился с собеседником Цоржи-бакши. — Стоит только вспомнить историю с этим портретом. Сеет здесь неверие, смущает учеников, чертенок».

Но вслух он ничего не сказал. Его молчание вывело лекаря из себя.

— Советую вам приструнить своего ученика, — злобно сказал он. — Не то он, пожалуй, ваш святой барабан прорвет.

С этими словами Дашдамба опрометью выбежал из юрты.

«Не беспокойся, не прорвет, — презрительно посмотрел ему вслед Цоржи-бакши. — Я на него управу найду. А не то в жертвенный огонь бросим бесенка».

Не успел Цоржи-бакши успокоиться, как снова хлопнула дверь, и в юрту, волоча за собой хвост размотавшейся орхимжи, ворвался гэсгу́й-лама Лувсан. Он был необычайно взволнован.

— Цоржи-лама, почтенный, в храме беда, — запричитал он.

— Что такое?

— Только начали службу, как со всех сторон понеслось: «Ленин, Ленин…» Да так громко, что пришлось прекратить службу.

— Кто кричал-то?

— Не знаю, кто-то из учеников…

— Поймали?

— Увы, нет. И никак не можем дознаться, кто же кричал.

Цоржи, бормоча угрозы и проклятия, вскочил на ноги. В это время к воротам подошли Буян и Дондок.

— Сегодня ночью, как только ламы заснут… — тихо сказал Буян. — Напомни ребятам: встретимся у кумирни, на перевале…

— Ладно. Они нас будут ждать.

— Ну всё. А перед уходом неплохо бы этим ламам еще кое-что показать, — улыбнулся Буян, вспоминая недавний переполох в храме.

Дондок тихонько рассмеялся. Они расстались. Буян толкнул калитку и прошел во двор, неся за спиной кувшин с водой.

На скрип калитки из юрты выскочили Цоржи и Лувсан.

Солнце выглянуло из-за туч, и в его лучах искаженное злобой желтое, морщинистое лицо Цоржи-бакши, колючие, сверлящие щелки его глаз показались мальчику особенно страшными. Физиономия ламы не предвещала ничего хорошего, но отступать было поздно. Подавив мрачные предчувствия, Буян подошел к юрте и, прислонившись к ней спиной, стал осторожно спускать с плеч кувшин, стараясь не расплескать воду. Но не успел он поставить его на землю и выпрямиться, как Цоржи кинулся на него, словно стервятник на жаворонка, и влепил такую пощечину, что у мальчика искры из глаз посыпались.

— Я тебе покажу, безбожник, грязная тварь, как заводить смуту в монастыре, как осквернять веру! — Он повернулся к Лувсану и рявкнул: — Связать его и к забору!

Лувсан, казалось, только и ждал этого. Как коршун набросился он на Буяна, заломил ему руки за спину, скрутил ноги и, подтащив к ограде, крепко-накрепко привязал к одному из столбов частокола, окружавшего двор.

— Ну, паршивец, говори, это ты посмел выкрикивать безбожное имя? — взревел он.

— Какое имя?

— Не притворяйся — знаешь какое! Из твоей поганой глотки неслось: «Ленин! Ленин!» Скажешь, не так?

— Скажу, что сейчас я слышу это имя от вас! — дерзко ответил Буян.

Лувсан побагровел:

— Ах так! — И он изо всех сил ударил непокорного ученика широким носком гутула прямо в живот.

От боли Буян чуть было не потерял сознание.

Оскалив свои желтые, прокуренные зубы, Лувсан заорал на весь двор:

— Ламы! Этот выродок заслужил сурового наказания. Надо выбить из него скверну! — И он принялся хлестать Буяна кожаной плеткой по лицу, по шее, по бокам, приговаривая: — На́ тебе, на́ тебе, черт, на́ тебе, дьявол, изыди, бесовское племя!

Скоро тело Буяна покрылось кровоподтеками и ссадинами. Мальчик не выдержал и разрыдался.

Плач Буяна привлек внимание лам в соседних хашанах.

«Ага, значит, Цоржи-бакши нашел зачинщика сегодняшней смуты», — решили они и тоже принялись колотить своих учеников и послушников, ибо все они были у них на подозрении и, уж конечно, все они сочувствовали Буяну. На монастырской улице поднялся невероятный шум. Ругань, крики и вопли нарушили кажущееся спокойствие святой обители. И вдруг среди всего этого невообразимого гвалта отчетливо и ясно зазвучали возгласы: «Ленин! Ленин!»

Ламы растерялись, опешили. У Цоржи защемило в груди, Дашдамба заметался в испуге, один из лам уронил плетку. Кто кричал? Откуда донеслись эти крики? Разобрать было трудно, но в сердцах монахов они прозвучали предвестником грозных событий, великой смуты…

Буян уткнулся разбитым лицом в столб. Горели, немилосердно жгли, чесались глубокие царапины на щеке. Хотелось почесать их, но руки у него были связаны, и он мог лишь слегка тереться о прохладное дерево.

«Ничего я не успел в жизни, — с горечью думал Буян. — Да и жизни-то у меня еще не было. Поступлю вот в школу, начну учиться, тогда и придет настоящая жизнь. А может, я поеду в Москву, на родину Ленина? Доктор Васильев… Хороший он человек… Никогда не встречал таких! Недаром он называет себя солдатом Ленина. Он и должен таким быть…»

Буян тяжело вздохнул: «Он и не знает, что со мной происходит, а то непременно прискакал бы на помощь… А в нашей долине небось здорово. Трава густая, ребята скачки устраивают…»

Между тем день кончился, настали сумерки. В чистом небе зажглись звезды, подул ветерок. «Эх, сейчас как раз и бежать бы», — терзался Буян.

И, будто подслушав его мысли, кто-то совсем рядом прошептал:

— Буян! Пора!

Это был Дондок. Он развязал толстые веревки, поддержал товарища, когда тот на одеревеневших ногах попытался сдвинуться с места. Потом ребята легли на землю и поползли по высокой лебеде к калитке. Выбравшись на улицу, оба облегченно вздохнули. Сознание, что он наконец-то избавится от злого и жестокого Цоржи, придавало Буяну силы.

— Ну, как, можешь идти? — тревожно спросил его Дондок.

— Не только идти — кажется, я и бежать могу!

— Тогда давай быстрее!

Прижимаясь к заборам, они крадучись двинулись вдоль по улице. Буяну она показалась бесконечной: то ли потому, что действительно была очень длинной, то ли потому, что нестерпимо ныли руки и ноги. Но все равно, стиснув зубы, спотыкаясь и оступаясь, он упорно шел вперед, пока не очутился за пределами монастыря.

Выйдя на дорогу, ведущую к перевалу, они оглянулись. Черный силуэт монастыря, словно гигантская скала, возвышался в ночной тьме. Ни огонька, ни звука. Тишина… Только изредка слышен лай собак. По небу сквозь рваные тучи бежала луна. Впереди неясно белела дорога.

Они благополучно добрались до деревянных ворот кумирни, что стояла на перевале, и залегли у большой груды камней, воздвигнутой в честь духов этой горы. При бледном свете луны хорошо было видно молитвенное колесо у кумирни. Буян задумчиво глядел на него. «Отец, наверное, не раз проезжал по этой дороге, — думал он, — вращал колесо, молился, чтобы вырос я добродетельным, образованным человеком. Что же, я исполню его желание: поступлю в школу, выучусь читать и писать!»

Он пристально всматривался в ночную мглу.

— А может, Тогмид с Ойдовом вообще не придут?

— Что ты! — возразил Дондок. — Они уже здесь, вот увидишь. Прячутся где-нибудь. — И Дондок, приподнявшись, позвал: — Гуук, гуук!

— Тише, — испугался Буян. — Может, ламы уже пустились в погоню!..

Дондок умолк и лег на спину, устремив глаза в черное небо.

— Смотри, — задумчиво сказал он, — только что погасла звезда. Значит, кто-то умер.

— Откуда ты знаешь?

— От наставника. Ламы говорят: когда гаснет звезда, значит, чья-то душа устремляется в небеса.

— Вранье все это. Чепуха! — заявил Буян. Он резко повернулся к другу и тут же застонал от боли.

— Сильно болит? — посочувствовал Дондок.

— Не очень. Только немеет как-то…

Дул ветерок, неся с гор прохладу. Ребята лежали, молча думая о своем.

«Придем в школу, покажем портрет учителю. А если он вдруг заругает нас, поеду к доктору Васильеву. Он все поймет», — размечтался Буян. Но вот послышался какой-то шорох. Буян приподнялся на локте. Кто-то крадучись шел к перевалу. Припав к земле, Буян тронул за плечо задремавшего было Дондока:

— Смотри, человек!

— Кто это? — вздрогнул Дондок.

— Может, лекарь Дашдамба?

— Не знаю.

— Ладно, лежи, не двигайся, авось пронесет.

Шаги приблизились. На ребят упала маленькая, тонкая тень.

— Может, Ойдов? — прошептал Буян и тихо сказал: — Ленин!

— Ленин! — раздался ответный пароль.

Ребята вскочили и бросились к приятелю. Ойдов тяжело дышал: то ли от волнения, то ли от подъема на перевал.

— А где Тогмид? — первым делом спросил Буян.

— Его с-схватили, — заикаясь от волнения, прошептал Ойдов.

— Как? Кто? Говори толком, что случилось? — тормошили товарища Буян и Дондок.

— Тогмид рассказал все ученику гавжи́ Самбу, а тот передал наставнику. Тогмида схватили, связали и заперли в звоннице. Даже стражника приставили с колотушкой. Завтра будут наказывать перед всеми ламами и послушниками. Говорят, могут даже в жертвенный огонь бросить.

— Тебе Тогмид успел сказать что-нибудь?

— Нет, ничего. Только показал глазами, чтобы я быстрей уходил. Ну, я и побежал прямо сюда.

— Что делать будем?

Все трое задумались. Буян посмотрел на звезды.

— До рассвета еще далеко…

— Далеко. Сейчас только полночь, — откликнулся Дондок.

— Тогда давайте спускаться. Вернемся в монастырь, попробуем освободить Тогмида.

И ребята пошли назад, вниз, уже не прячась, прямо по укатанной дороге, по которой столетиями шли к кумирне и в монастырь тысячи людей, дабы выпросить у бога благодеяние или отпущение грехов. Сейчас по этой дороге семенили три пары еще не окрепших детских ног, спеша на выручку своему товарищу. Легкий попутный ветерок дул им в спины, луна освещала путь.

Буян задержал шаг и остановился у монастырской свалки. В голову ему пришла отличная мысль.

— Эй, друзья, видите, лежат черепа?

— Чьи? — Дондок и Ойдов подошли ближе.

— Какая разница — чьи? Вон, например, череп коровы, с рогами!

Дондок поднял с земли череп и, держа его подальше от себя, подал Буяну.

— Да ты не бойся, — засмеялся тот. — Он нам еще как пригодится: поможет спасти Тогмида. Вы только делайте так, как я вам скажу.

Он взял у Дондока череп и направился к воротам монастыря. Ребята шли за ним. Стояла мертвая тишина. Только раз легонько звякнул соборный колокол. Видно, от ветра. Да пробежали мимо два шелудивых пса.

Осторожно, стараясь держаться в тени, ребята добрались до звонницы, находившейся за главным храмом. Буян поглядел наверх и увидел слабый мерцающий огонек.

— Караульный еще не спит, — потянул он за рукав Дондока. — Значит, через дверь хода нет. Слушай! — Буян толкнул стоявшего сзади Ойдова. — Давай-ка изобрази плач ребенка, ты умеешь…

Ойдов прикрыл рот рукой и стал подражать жалобному плачу младенца, да так ловко, что брало за сердце.

Лама, дремавший в звоннице у чулана, где был заперт Тогмид, встрепенулся. Снизу явственно доносился детский плач. «Откуда он среди ночи?» — с тревогой подумал лама и прислушался. Несколько мгновений было тихо, потом снова послышались всхлипывания. «Неужто нечистая сила?» — ужаснулся монах, чувствуя, как от страха у него шевелятся волосы.

Взобравшись по стенке в звонницу, Буян неслышно подкрался к чулану и швырнул к ногам сторожа коровий череп. Раздался отчаянный крик, и лама сломя голову кинулся вниз по лестнице. Как безумный забегал он вокруг храма, потеряв от ужаса дар речи. А через оставленную им открытой входную дверь на лестницу вбежали Ойдов с Дондоком. Они быстро взломали старый замок и вытащили из чулана связанного по рукам и ногам Тогмида. На помощь подоспел Буян. Развязав Тогмида, друзья бросились наутек. Залаяли вслед монастырские собаки, но ребята быстро от них отделались — отогнали камнями.

Скоро все четверо поднимались к знакомому перевалу.

Уже занималась заря, когда ребята подошли к кумирне. Тогмиду было совсем худо. Друзья по очереди тащили его на себе.

На молитвенном колесе развевалась шелковая лента, смутно белели слова молитвы, высеченные на большом плоском камне около входа в кумирню.

— Давайте немного передохнем, — попросил Тогмид.

Ребята опустились на землю.

— Скажи, что у тебя болит? — тихо спросил Буян.

— Ноги ничего не чувствуют, голова кружится… — так же тихо ответил Тогмид и добавил с ненавистью: — А все из-за этого проклятого парня!

— Послушника Самбу?

— Ага, из-за этого выродка.

Буян с досадой стукнул кулаком о колено.

— Я же тебе говорил — береги тайну, никому не рассказывай.

— Верно, говорил. Но ведь я верил ему…

Небо стало совсем розовым.

— Скоро взойдет солнце, — забеспокоился Буян.

— Давайте-ка доберемся до пещеры Асга́д, там и укроемся до темноты. А то за нами, наверное, уже гонятся.

И он показал на синеющую вдали, покрытую лесом вершину. Там, над самыми макушками деревьев, клубился туман, почти сливаясь с облаками. Не только четверо друзей, целый хотон с людьми и скотом мог бы спрятаться под его надежной защитой.

Когда они добрались до места, солнечные лучи уже освещали вершины гор. Ребята вошли в пещеру, расположились у самого входа. Где-то внизу, в серой дымке, виднелись контуры монастыря, искрился на солнце шпиль главного храма.

«Интересно, что там сейчас происходит? — усмехнулся Буян. — Небось гэсгуй вовсю орудует своей колотушкой, колошматит несчастного сторожа».

Застонал Тогмид, и Буян повернулся к нему, принялся осторожно счищать с его рук запекшуюся кровь.

— Надо бы воды ему дать — смотрите, пересохли губы. Но где ее взять?

— В лунках между скал, наверное, есть. Я пойду посмотрю, ладно? — предложил Дондок.

— Иди. Только осторожно, не попадись кому-нибудь на глаза!

Дондок пришел очень быстро, неся полные пригоршни воды. Ребята приподняли голову Тогмида, дали ему попить. Потом Дондок сходил еще раз, намочил в лунке конец своей орхимжи. Холодный шелк приложили ко лбу Тогмида. Он облегченно вздохнул, повернулся на бок и задремал. Утомленные путешествием и волнениями прошлой ночи, ребята растянулись на прохладном земляном полу пещеры.

Буян первым заметил двух всадников на перевале.

— Погоня, — сказал он негромко. — Теперь надо глядеть в оба. Не спускать с них глаз!

Один из всадников спешился, стал ходить возле молитвенного колеса, у входа в кумирню, что-то высматривая на земле.

— Следы ищет, — решил Буян. — Уж не твой ли это учитель, Дондок?

— Похоже, что он, — задумчиво кивнул головой Дондок. И, еще раз внимательно приглядевшись, добавил: — И дэл на нем бордовый… Ну конечно, он! Ни у кого нет такой одежды!

— Смотри, — подтолкнул его Ойдов. — Снова сел на коня. Двигаются прямо сюда. Видно, напали на след.

— Что будем делать? — встревожился Дондок. — Может, уйдем поскорее, поднимемся выше — там густой лес!

— А Тогмида бросим здесь, что ли? — возмутился Буян. — Нет, так не пойдет. Лежите тихо. И чтоб ни один из вас не издал ни звука. Не вздумайте кашлянуть или чихнуть!

Ойдов и Дондок отползли внутрь пещеры и там затихли. Буян тоже отодвинулся немного в сторону, прижался к мокрым камням.

Вскоре они услышали цокот копыт, гудение голосов. Всадники подъехали совсем близко: скрипели седла, позвякивали уздечки.

— Ну что, никаких следов? — раздался грубый голос. Всякие сомнения отпали — это был лекарь Дашдамба.

— В скалах трудно что-нибудь разобрать, — прогундосил кто-то в ответ.

— Странно. Их ведь трое, неужто никто не оставил следов?

— Может, они прошли стороной?

— Возможно. Однако надо посмотреть внимательно, не упустить бы этого мерзавца — сына Сэнгэ и наших послушников, что сбежали с ним.

— Вот какие-то следы… Но это, по-моему, шабина́ры, те, что приходят сюда за дровами.

— Тогда поехали снова к кумирне — поищем по другую сторону перевала. И местных жителей порасспросим.

Цокот копыт замер вдали. Буян облегченно вздохнул. «Значит, они думают, что нас трое. А нас — четверо. А завтра будет тридцать, сорок — вот когда придется им побегать!»

Буян засмеялся от радости. Потом он разбудил Тогмида:

— Ну как, полегчало?

Тогмид кивнул:

— Немного.

— А знаешь, пока ты спал, сюда приезжал лекарь Дашдамба!

— Правда?!

— Да ты не волнуйся! Он нас не нашел! Пришлось ему повернуть назад. Скажи-ка лучше, сколько нас здесь?

— Четверо.

— А Дашдамба думает, только трое. Ошибается. Видно, еще не проснулся.

Ребята расхохотались. Им стало легко и весело — опасность миновала, они — на свободе. И только теперь они почувствовали, как проголодались. К счастью, у Ойдова за пазухой оказался кусок хлеба. Друзья разделили его на четыре части и с наслаждением съели. Незаметно за разговорами они пролежали в пещере до вечера. Перед заходом солнца поднялись в лес и просидели там до темноты. Потом стали спускаться в долину. Буян вывел товарищей на дорогу, ведущую в центр хошуна.

И чем дальше они удалялись от монастыря, чем ближе подходили к хошунному центру, тем радостнее становилось у них на душе. Они словно летели на крыльях. Только у Тогмида продолжали болеть ноги.

Рано утром друзья увидели прямо перед собой белые юрты. Над одной из них развевался большой красный флаг.

— Видите! — радостно воскликнул Буян. — Вон она — хошунная школа!

— Дошли! Ура! — закричали Дондок и Ойдов.

И даже Тогмид, несмотря на боль в опухших ногах, широко улыбнулся.

Учитель Оно́лт — пожилой человек с тронутыми сединой волосами — снял очки и внимательно оглядел стоящих перед ним ребят. Потом он заговорил ласково, мягко, не торопясь.

— Вы молодцы, вы хорошие, смелые ребята. Наша революционная партия и народная власть принесли монгольскому народу свободу и независимость, открыли детям бедняков путь к знаниям. Вы правильно сделали, что пришли сюда. Только здесь вы станете образованными людьми. А что может быть лучше этого?

Друзья слушали его затаив дыхание — в монастыре никто никогда не разговаривал с ними так ласково и уважительно. Их ждет новая, счастливая жизнь, в которой больше не будет ни побоев, ни унижений! Радостное волнение охватило ребят.

И вдруг через открытую дверь они увидели колонну учеников. В чистых коричневых дэлах, сверкая медными пряжками кожаных ремней и до блеска начищенными черными гутулами, с портфелями и книжками в руках, они весело шли в школу. Да, это были настоящие представители нового мира.

«Неужели и мы когда-нибудь будем такими?» — подумал Буян и вдруг увидел в колонне Цолмона.

— Цолмон! — крикнул он и махнул рукой.

Цолмон оглянулся, всплеснул руками и побежал к юрте.

— Ты что, учиться? — не веря своим глазам, спросил он старого друга.

Буян кивнул.

— Вот здорово! — обрадовался Цолмон. — Ну, я побегу. Увидимся позже!.. — И он кинулся догонять колонну.

А в юрту уже входил доктор Васильев.

Буян вскрикнул от радости и бросился к нему в объятия. Доктор крепко прижал Буяна к груди.

— Ну, здравствуй, здравствуй! Как дела, хорошо?

Буян молча кивнул головой и засмеялся.

— Вы что, знаете этого паренька? — удивился учитель Онолт.

— Еще бы! — весело откликнулся доктор. Это один из моих лучших монгольских друзей.

— Вот как? — Учитель с интересом посмотрел на Буяна.

А доктор добавил:

— Буян молодец, настоящий он человек. Вот здесь у него знаете что? — И доктор Васильев показал на амулет на шее мальчика.

— Что же? Бурхан?

— Нет, Онолт-гуай, не бурхан, а Ленин. Покажи учителю портрет, Буян!

Буян снял талисман, вынул оттуда портрет Ленина. Онолт бережно разгладил листок с портретом.

— Спасибо, мальчик! — сказал он. — Мы навсегда сохраним этот портрет — повесим его в рамке над нашей стенной газетой. Пусть этот портрет зовет вас, детей бедняков, к овладению справедливым учением Маркса и Ленина.

Он помолчал и добавил:

— С каждым годом все больше ребят будет приходить сюда, в нашу школу. Как и Буяна, их приведет сюда жажда знаний, свет ленинских идей. И мы сделаем все, чтобы они ушли отсюда образованными людьми. — Он повернулся к доктору Васильеву: — Этому пареньку совсем плохо. — Онолт показал на скорчившегося в углу Тогмида. — Вы его не посмотрите?

— А что с ним? — нахмурился доктор.

— Ламы избили, — ответил Онолт.

— Есть переломы?

— Не знаю. Но руки и ноги сильно опухли.

Доктор подошел к Тогмиду, положил руку ему на лоб.

— Да, у него жар. Придется забрать в медпункт.

Он осторожно вывел Тогмида из юрты.

Учитель Онолт покачал головой, вздохнул. Потом достал чистые анкеты и приготовился писать.

— Буян, как зовут твоего отца? — спросил он.

— Сэнгэ.

— Как ты сказал? Сэнгэ? — оживился учитель. — А откуда он родом?

— Из Хух Бургэда.

— Ах, вот как, — широко улыбнулся учитель Онолт. — Так мы вместе работали на урто́нной станции в Чине: он — ямщиком, а я — писарем. Значит, ты сын моего старого знакомого. Отлично! Думаю, он обрадуется, когда узнает, что ты здесь.

Он кончил писать и повернулся к ребятам.

— А теперь ступайте вон в ту юрту, к завхозу. Он вас устроит с жильем и питанием.

Друзья поблагодарили и вышли на улицу. Воздух был чист и прохладен. Неподалеку на берегу быстрой речки мирно паслись коровы, тихо блеяли овцы.

— До чего хорошо! — глубоко вздохнул Буян.

— Не зря ты так хранил этот портрет, — заметил Дондок. — Он и в самом деле принес нам удачу!

— Да, здорово ему повезло — нашел портрет такого человека! — поддержал друга Ойдов.

…Дождливым осенним утром Сэнгэ отправился в хошунную школу. Рядом с ним бежал оседланный конь, для сына. Над степью висело хмурое серое небо. И мысли Сэнгэ были под стать этому небу: сумрачные и тревожные.

«Говорят, в монастыре объявился дьявол. В главном храме видели мычащий коровий череп. Во время службы вдруг заплакал ребенок, потом явилась женщина с обритой наполовину головой! Что только творится на свете, о боже! Неужто и впрямь мой родной сын накликал беду, а сам убежал нам на горе! Подумать только, оскорбил самого Цоржи-ламу! А этот Онолт тоже хорош! Вскружил мальчику голову своими баснями! Нет, надо вернуть Буяна на праведный путь!»

Целый день промокший насквозь Сэнгэ не слезал с коня. К вечеру он добрался до школы.

На улице весело играли ребята, но Сэнгэ не увидел среди них Буяна. Скрепя сердце он направился прямо к юрте учителя.

Онолт сидел за столом и что-то писал. Он поднял голову и посмотрел поверх очков прямо в глаза Сэнгэ.

— Здравствуй, дружище! — приветливо улыбнулся он старому знакомому.

Но улыбка быстро исчезла с его лица, когда вместо приветствия Сэнгэ буркнул в ответ:

— Я приехал забрать сына. Где он?

— Забрать Буяна? — нахмурился Онолт.

— Да, и немедля! Напрасно ты туманил ему мозги, старался оторвать от веры, от лам и наставников. Ничего у тебя не выйдет, Онолт, хоть и стал ты теперь большой шишкой. Буян — мой единственный сын, и я не дам сгубить его. Почему ты сделал это, Онолт? Разве я чем-нибудь обидел тебя?

— О чем ты говоришь? — изумился Онолт. — О каких обидах?

Сэнгэ промолчал. Он опустился на одно колено, достал трубку и выбил ее о деревянный настил.

Учитель подошел к двери.

— Буян! — позвал он.

В юрту в новом коричневом дэле, туго перехваченном кожаным ремнем, с красным галстуком на шее вбежал веселый, довольный Буян. Сэнгэ растерянно смотрел на него: кажется, Буян всем доволен. Он поцеловал сына и, явно успокоенный, уселся на корточки. Морщины на его лбу разгладились. Учитель заметил эту перемену и тут же решил ею воспользоваться.

— Послушай, Сэнгэ! — горячо начал он. — Много воды утекло с тех пор, когда мы с тобой работали на уртоне. Настали другие времена. Народная революция все изменила, разве не так? Твой Буян — отличный парень. Он сам потянулся к новому, сам пришел к нам. Вот увидишь, Буян станет образованным человеком, порадует тебя своими успехами. У него большие способности. Всего несколько дней, как он начал заниматься, а уже знает все буквы, читает букварь. Можешь гордиться своим сыном. Неужели же вместо того ты оторвешь мальчика от занятий, от школы, в которую он так стремился и которую успел полюбить всем сердцем? Неужели ты отдашь его этим извергам?

Сэнгэ помолчал, потом пробормотал нерешительно:

— Ну, что хорошо, то хорошо. Если ему здесь нравится, что ж, я не против. Но ведь я хотел выучить его на ученого ламу…

— Ничего, — засмеялся Онолт. — Кончит школу — никому в знаниях не уступит. Будет настоящим человеком. Смотри!

И Онолт показал Сэнгэ на портрет Ленина, висевший на почетном месте. Сэнгэ увидел знакомый листок.

— Кто это? — хмуро спросил он.

— Учитель Ленин, он принес нам свободу и счастье!

— Видно, очень уважаемый человек?

— А как же! Доктор Васильев его земляк.

— Так, значит, этот человек — русский?

— Ну да!

— Соном-гуай твердит, что русские — хорошие люди, — задумчиво сказал Сэнгэ. — Похоже, он прав.

— Конечно!

Сэнгэ пристально посмотрел на портрет Ленина. Потом перевел взор на Буяна и долго молчал.

— Ты хорошо сделал, что сохранил его, сын мой, — наконец сказал он.

Всю ночь Онолт и Сэнгэ провели за разговором — вспоминали далекие годы молодости, делились планами на будущее. А наутро Сэнгэ, крепко обняв сына и пожелав ему успехов в ученье, повернул лошадей в сторону дома. На душе у него было легко. Он и думать забыл про бесовские козни. И, как истинный монгол, наслаждаясь вольным воздухом широкой степи, затянул протяжную песню.

* * *

— Вот так, дети, портрет Владимира Ильича Ленина, вырезанный из газеты «Унэн» от 4 марта 1929 года, привел меня в народную школу. Мой путь к знаниям — это путь, который прошли тысячи мальчиков и девочек Монголии, дети простых скотоводов, выросшие под солнцем мудрого учения Ленина — великого вождя мировой революции, — закончил свой рассказ заслуженный учитель Монгольской Народной Республики Буян.

Раздался гром аплодисментов. Ребята, не жалея сил, хлопали в ладоши, приветствуя любимого учителя.