Рори приструнил усталую лошадь, пытаясь заставить ее перейти в галоп. Бесполезно: бедное животное совершенно выдохлось и отказывалось ускорить шаг. Теперь, когда белые минареты Танжера показались впереди, Рори хотелось побыстрее добраться до города и положить конец этому самому утомительному путешествию, которое он или любой другой человек — Рори был уверен в этом — когда-нибудь совершал. Наконец-то он был в конце пути, но казалось, что ему никогда не преодолеть эти последние несколько миль. Он выдохся окончательно, переутомился, переистощился, растратил все силы и едва держался в седле. Он собрал последние силы и оглянулся назад на двоих своих спутников, Слаймана и Млику. Было видно, что они так же выбились из сил, как и он. Голова Млики тряслась от изнеможения так же, как и у его лошади, а эспаньолка Слаймана отвисла, как хрен у старика.

Каждый день с тех пор, как Рори покинул Саакс, казался годом. Он испытывал такую гнетущую ностальгию по Сааксу, какой не знал за всю свою жизнь. Саакс стал по-настоящему его домом и он тосковал по нему, по его удобствам и по своему гарему и в особенности по любезностям Альмеры, которая уехала в Танжер вместе с Мэри. Да, он скучал даже по Мэри. Он с удовольствием бы побранился с ней; но это вместе с ласками Альмеры придется отложить до Танжера. Больше всего ему недоставало Бабы. Будь Баба рядом с ним, поездка была бы вполовину менее утомительной. Сто раз на дню он готов был заговорить с Бабой, но тут же осознавал, что с каждой минутой все больше и больше отдаляется от друга. Друга? Ба! Да нет ничего банальнее и тривиальнее, чем дружба. Валлахи! Баба был ему братом!

Когда Рори отправлялся, оставив Бабу в Сааксе, длинный караван казался бесконечным. Теперь он сократился до трех человек: он сам, Млика и Слайман. С деловой точки зрения поездка увенчалась полным успехом. Рори получил гораздо более высокие цены за женщин и юношей, чем он и Баба даже могли себе представить. После утомительных дней перехода от Саакса до реки, после долгих дней, проведенных в джонках, и после их прибытия в этот захудалый, выжженный солнцем город Тимбукту Рори рад был расстаться со своим человеческим товаром. Из-за болезней во время перехода он потерял всего двух женщин и ни одного юноши, и караван прибыл в Тимбукту в самое подходящее время. Город кишел потенциальными скупщиками, озабоченными нехваткой рабов, потому что многих теперь доставляли в фактории на побережье. Правда, хитрые купцы просили сбавить цену, но Рори знал, что одержит верх, судя по озабоченной скаредности на их лицах. Никогда ранее они не видели такого превосходного товара. Он искусно заставлял покупателей торговаться, потихоньку набавляя цену до тех пор, когда ему становилось стыдно просить больше. Каждый купец предлагал ему взятку и тайную приманку, и все это он принимал, а потом продавал тому, кто предложил больше всего денег. Как это ни странно, но больше всего они торговались из-за сааксских юношей, тонких, как ива, дворцовых подростков с мягкими ладонями и гладкой кожей. Их покусанные блохами губы и подведенные тушью глаза дали более высокие цены, чем женщины, а привезли юношей великое множество. Огромное количество!

На торги ушли недели, и Рори не имел никакого представления об итогах продажи. Достаточно сказать, что их седельные вьюки были тяжелы от серебряных долларов Марии-Терезии, португальских эскудо, испанских песет, английских гиней, золотых слитков, мешочков с золотым песком и широкого ассортимента необработанных изумрудов, бриллиантов и жемчужин. Он слишком устал, чтобы сделать окончательный подсчет, но знал, что получил больше, чем планировал Баба, гораздо больше.

Во время пребывания в Тимбукту Рори и Слайман делили грязную глинобитную хижину вместе с Мликой как с единственным слугой. Если когда-либо и существовало обиталище, лишенное всяческих удобств, то именно в нем они и жили. Зной был таким нещадным, что Рори переставил свою кровать на крышу, но даже там спать было невозможно из-за полчищ насекомых. Первые несколько недель он находил утешение в компании то одной, то другой женщины из саакских гаремов, пока из-за жары, грязи и блох даже женщины ему не опротивели, и он довольствовался одиночеством, завернувшись в халат, и спал на крыше, оставляя Слаймана сторожить стремительно растущие мешки золота. Млика спал в ногах у старика.

Затем, спустя целую вечность, все это хлопотное предприятие было закончено, и он присоединился к первому каравану, который шел через пустыню в Марракеш. Если путешествие в Тимбукту могло показаться испытанием, то оно было ничто в сравнении с долгим переходом через пустыню. В основном они двигались ночью, а днем спали, но гнетущее одиночество казалось бесконечным. В воображении его представали не пустыня с белыми песчаными дюнами, а грязь и камни, кремень и сланец; воображение рисовало внезапные штормовые порывы ветра, гнавшие тучи пыли, которые застилали солнце; возникали причудливые зубцы гор грязно-пурпурного базальта, который поблескивал, как расплавленный металл. В пустыне этой на большом расстоянии друг от друга находились колодцы, дававшие белесую солоноватую воду, и лишь иногда попадались оазисы с чахлыми пальмами и караван-сараем, где едва хватало места для верблюдов, не говоря уже о людях. Но Рори держался день за утомительным днем, почти не разговаривая ни с кем и не имея ни малейшего желания отвечать на вопросы.

Несмотря на то, что Млика был так же изможден, как и Рори, во время дневных привалов раб делал все возможное, чтобы Рори было удобно. Он воздвигал укрытия, спасая Рори от солнца, выкапывал углубления в грунте под размер тела Рори, вешал ноздреватый кувшин с водой при малейшем ветерке, чтобы хоть немного охладить солоноватую воду. Но он мало что мог сделать и страдал наравне со своим господином.

После того как они перешли через Высокий Атлас и спустились вниз в зеленый оазис под названием Марракеш, у них было время отдышаться. Здесь они расстались с караваном и нашли приют в кишащем клопами караван-сарае. Слайман сообщил Рори, что его могут принять во дворце эмира, но в грязных лохмотьях Рори не имел желания представляться, не осталось у него ни сил, ни честолюбия купить себе новую одежду. Он бросился на грязный пол караван-сарая, не обращая внимания как на грязную солому с верблюжьим пометом, так и на шлюху с потными подмышками, которая пыталась возбудить его. Он помнил, как отталкивал ее от себя, а потом спал всю ночь и весь следующий день и следующую ночь, пока наконец не проснулся с дурным привкусом во рту, с недельной щетиной на лице и телом в алых пятнах от укусов паразитов.

Настал вечер, Рори доковылял до вьюков и схватил два первых попавшихся халата, один для себя, а другой для Млики, и вдвоем они стали искать и нашли баню. Целый час он отмокал и парился, затем отдал свое тело во власть Млики для массажа и восстановления сил. Они вышли из бани, и Рори почувствовал себя почти человеком. Цирюльник, сидя на корточках в «Джина ель Фиа», побрил его при колеблющемся свете фитиля в блюдце с маслом, не переставая удивляться его русой бороде. Рори не осмелился развязать тюрбан, боясь, что его волосы вызовут еще больше восклицаний, чем борода, потому что теперь они выросли ниже плеч.

Чисто выбритые, вымытые и одетые в приличные одежды, они с Мликой впервые после отъезда из Саакса как следует поели: по блюду кускуса и горячий чай с мятой. Они нашли караван-сарай почище рядом с большой площадью, где они и провели несколько оставшихся дней, в течение которых приобрели лошадей, одели старика Слаймана в чистые одежды и подготовились к поездке в Танжер. Марракеш показался Рори просто очаровательным, и он часами просиживал в «Джина ель Фиа». Это походило на постоянную ярмарку, нескончаемый цирк. Надушенные мальчики с подведенными глазами и выкрашенными хной руками танцевали для него, размахивая своими гибкими конечностями в чувственных ритмах, и хотя ему доставляло удовольствие смотреть на них, их предложения действовали на него отталкивающе. Он смотрел, как заклинатели змей гипнотизировали игрой на дудочке извивающихся гадов, видел, как акробаты исполняли свои невероятные номера, и слушал, как рассказчики захватывали кружок слушателей своими нескончаемыми историями о страстях, приключениях и коварстве. Вся огромная пыльная площадь представляла собой бесконечный карнавал, и Рори смотрел на это широко раскрытыми глазами, как какой-нибудь бербер, спустившийся с гор.

Ему вновь захотелось женщину, но одного взгляда на грязных проституток с гноящимися болячками на лицах было достаточно, чтобы у него пропало всякое желание. Он уже так давно не был близок с женщиной, что мог потерпеть еще немного. Альмера ждала его в Танжере, и он тосковал по прикосновению ее прохладных рук.

Теперь, подъезжая к Танжеру, вместе с болью во всем теле он обнаружил всевозрастающую боль в паху. Альмера! Он так давно не оставался наедине с женщиной, что в нем скопилось болезненное напряжение. Прикосновение к теплому и нежному телу женщины дало бы ему больше отдохновения, чем многочасовой сон, а затем, после того как его тело опустошится, он уснет, как ему казалось, навеки.

Наконец-то лошади дотащились до ворот города. Надменные стражники попытались не пустить их, но Слайман произнес одно слово, и им разрешили проехать. Высокомерие стражников сменилось раболепством, и въезд их был отмечен низкими селямами, отвешиваемыми солдатами. Юноша с бросающейся в глаза темной кожей и в белоснежном халате, сидевший на корточках в углу у ворот, побежал к ним, размахивая руками и крича. Приблизившись к Рори, он сделал почтительный поклон и спросил, действительно ли Рори эмир Сааксский. Получив подтверждение, юноша схватил лошадь Рори за уздечку, а лицо его расплылось в широкой белозубой улыбке.

— Вот уже две недели, мой повелитель, как я сижу у ворот с рассвета до заката и жду вас. Это приказ повелителя Мансура. Он будет счастлив узнать, что вы приехали, потому что он очень беспокоился за вас. Слушайте! Я отведу вас к вашему дому.

Улицы были узкими и по щиколотку завалены вонючими отбросами, запачкавшими выбеленные стены грязными пятнами до уровня пояса, но Рори ни на что не обращал внимания. Взглянув назад, чтобы убедиться, что Слайман и Млика следовали за ним, он наклонился вперед в седле, целиком положившись на мальчика-проводника в лабиринте извилистых переулков, пока они не подъехали к глухой оштукатуренной стене, ничем не отличавшейся от остальных за тем исключением, что деревянные двери были только что покрашены, а бронзовые украшения на них начищены так, что блестели, как золотые.

Юноша заколотил в тяжелый дверной молоток, двери открылись, и Рори поймал взглядом журчащий фонтанчик, льющийся в бассейн, выложенный персидскими голубыми плитками. Он почувствовал запах цветов апельсинового дерева и предвкушал прохладу тенистых беседок, и тут он, как мешок с овсом, сполз в объятия Мансура и Тима. На плечах друзья внесли его через двери, затем прошли по плитам внутреннего двора и вверх по лестнице. Потом была комната, прохладная и темная, с покрытым шелковым покрывалом диваном и с мягким прикосновением рук Альмеры, снимающей с него потные одежды.

Ее чуткие пальцы ласкали его кожу, смачивая ее душистой водой, и хотя Рори живо реагировал на ее прикосновения и чувствовал волнительное набухание плоти, но усталость взяла свое, и он погрузился в сон. Сквозь сон он слышал ее тихие шаги из комнаты, слышал, как отворилась дверь и вошел Мансур. Его сознание сконцентрировалось на словах Мансура, восхвалявших содержимое его седельных вьюков, и Рори различил слова Тима, английские фразы которого странно звучали после обилия арабского языка. Слова дрейфовали где-то в пространстве, но он был слишком сонным, чтобы понять их смысл, а когда проснулся, в комнате было темно, горела лишь одна тонкая свечка на полированном бронзовом подносе рядом с его кроватью.

Рори мог бы вновь погрузиться в сон, если бы не чувство пустоты в желудке. Его мучила жажда, он умирал от голода, и, хвала Аллаху, он достаточно восстановил свои силы, чтобы реагировать на позывы своего организма. Собравшись с силами, он хлопнул в ладоши и стал ждать, когда откроется дверь, но когда она открылась, послышались мужские шаги — это был Млика.

— Милорд, вы проснулись?

— Твой господин чертовски голоден.

— Милорд может поесть, и, если милорд желает, во дворце есть вино, херес, но, — он склонил голову набок и подмигнул Рори, оно запрещено истинным верующим, таким, как милорд.

— За исключением тех случаев, когда его принимают как лекарство, а мне, видит Аллах, нужно лекарство.

— Тогда его вам принесут. — Млика повернулся, чтобы уйти, но у Рори была еще одна просьба.

— Пусть его принесет Альмера.

— Ах да, милорд. — Млика осклабился и показал на тело Рори. — Ясно, милорд больше хочет Альмеру, чем Млику. Когда финиковая пальма стоит высоко и прямо, ей нужны нежные пальцы, чтобы собрать плоды.

Рори стал искать, чем бы бросить в ухмыляющегося негра. В конце концов он опустил руку и набросил на себя тонкое шелковое покрывало. Млика сделал несколько шагов назад и остановился.

— Милорду нечего стесняться. Он должен с гордостью показывать…

— Убирайся, черный джин шайтана, и не возвращайся до завтрашнего утра. Найди себе какую-нибудь девку на кухне, такую же черномазую, как и сам, ведь тебе она так же необходима, как мне Альмера.

Ухмылка Млики стала еще шире.

— Я уже, милорд. Пока вы спали, Млика имел два женщин. Млика сильный мужчина. Женщин кричал. Млика любит, когда женщин кричит, как гиена. Ай! Ай! Ай! Второй кричал больше, чем первый, а теперь я ищу третий, который будет кричать, как бабуин.

На этот раз Рори нашел в себе силы, чтобы перегнуться через край дивана и схватить новый яркий бабуш, лежащий на полу. Он швырнул его в Млику, тот поймал, переложил бабуш из одной руки в другую и засеменил назад, чтобы поставить его на пол рядом со вторым. Тряхнув полами своего белого халата, Млика исчез. Рори пришлось ждать всего несколько минут, прежде чем дверь вновь отворилась и вошла Альмера с длинным хрустальным графином и рюмкой на тонкой ножке.

Никогда в жизни вино не было таким приятным на вкус, как это янтарное вино Испании. Рори осушил две рюмки. Жидкость растекалась по желудку, распространяя приятное тепло, и он притянул Альмеру к себе, целуя ее в глаза, в щеки и в губы; потом вдыхал аромат ее мягкой плоти, скрытой под тонкой паутиной ее одежды.

— Обед вот-вот принесут, господин.

— Я поем позже. Сядь ко мне, моя малышка, которой доставляет удовольствие собирать финики. Я изголодался по тебе больше, чем по еде.

— Рада слышать это, господин. Альмера счастлива.

— Долгими ночами, любимая, в своих снах я обладал тобою. Ты являлась ко мне нежной, ласковой, источая приятный аромат. Но всегда в самый кульминационный момент любовного акта я просыпался.

— А дальше, мой господин?

— Был только один способ завершить то, что начинала ты в моих снах.

Он поднял руку вверх, она взглянула на нее и улыбнулась.

— Жалкая замена, — она нагнулась и поцеловала его.

— Чертовски жалкая замена. Но скажи, ты думала обо мне?

— Постоянно. Я скучала по моему господину, но мое ожидание скрашивала госпожа Ясмин.

— Госпожа Ясмин? Ну и как ее королевское высочество, как поживает эта белокожая, востроносая сука?

— Хорошо. Иногда она очень добра ко мне, а потом бывает жестока. Она кажется счастливейшим человеком, когда говорит о тебе. Она очень много о тебе говорит.

— В основном плохого, я думаю.

— Ты думаешь правильно, мой господин, и все же она постоянно интересуется тобой. Она хочет, чтобы я рассказывала о тебе. Она хочет, чтобы я снова и снова рассказывала, как ты занимаешься со мной любовью и что именно я делаю, чтобы доставить тебе наивысшее удовольствие. А потом, когда я скажу ей, она начинает ругаться на тебя и клясться, что сама никогда не сделает ничего подобного с мужчиной. Она говорит — мужчины вульгарны и грубы, а я говорю ей, что, если женщина любит тело мужчины по-настоящему, нет ничего, чего бы она не стремилась сделать, чтобы доставить ему удовольствие. Но госпожа Ясмин говорит, что губы ее слишком чисты, пальцы слишком деликатны и что она слишком мала, чтобы вместить такого мужчину, как ты. Но, несмотря на все разговоры, она все время задает новые вопросы, и, думаю, ей доставляет особое удовольствие то, что я ей рассказываю. Мы можем поговорить о моей госпоже Ясмин как-нибудь в другой раз, мой повелитель. Ты же голоден.

Альмера выскользнула из его рук и вышла, потом вернулась с тяжелым серебряным подносом и белой салфеткой. Она кормила его, опуская пальцы в горячую манку и выбирая самые нежные кусочки баранины и самые аппетитные овощи. Закатывая еду в шарики, она отправляла их ему в рот.

Когда он больше не мог есть, он откинулся назад и сбросил с себя простыню.

— А теперь, — прошептал он. — Посмотри, как пряма и высока, финиковая пальма. Ее плоды готовы к сбору.

Она задула свечу, но он услышал ее удаляющиеся шаги в темноте.

— Куда ты уходишь?

— Только принести банку с мазью. Прошло много времени, мой повелитель, с тех пор, как я принимала твои ласки, мазь облегчит задачу тебе и сделает процедуру менее болезненной для меня.

— Торопись же! Считаю до ста, женщина, и если ты не вернешься, клянусь, я женюсь на своей собственной правой руке, и ты останешься не у дел. Думаешь, всю вечность могу ждать?

— После столького терпения несколько секунд тебе не повредят.

В голосе ее звучало напряжение, и он услышал сдавленные всхлипывания. Дверь закрылась, но тут же вновь открылась, и он услышал ее приближающиеся шаги по плитам пола.

— Ну же! — голос его был грубым, и он открыл свои объятия для нее. Он был удивлен тем, что она несколько сопротивлялась его нетерпению, но он силой повалил ее на кровать, прижавшись своими губами к ее. Слабый протестующий стон был подавлен его яростным поцелуем. Баночка душистого бальзама, которую она вложила ему в руку, была пущена им на пол с пренебрежением.

Рори больше не владел собой. Многомесячное воздержание сделало его безжалостным. Мощные движения его бедер были жестокими и звериными, лишенными нежности и жалости. Скоро все было кончено, и он рухнул, истощенный, поперек ее трепещущего тела, делая долгие глубокие вздохи и будучи абсолютно глухим к ее всхлипываниям. Когда на него нашло просветление, он нашел ее всхлипывания парадоксальными. Ему вспомнилась ее настойчивость в отношении целебной мази. Почему? Она ведь привыкла к его огромному телу. Раньше ей никогда не требовались мази. Теперь же, когда он услышал в промежутках между вздохами ее всхлипывания, казалось, они были вызваны болью. Наверное, он причинил ей страдания. Если так, то он сожалел. Он не хотел этого, его потребность в ней была слишком сильна. Чтобы ей было удобно, он лег рядом с ней, приподнял ей голову и положил себе на плечо. Ее длинные волосы попали ему на лицо, и он убрал их в сторону. Отдохнув, он прижал ее к себе, ища ее губы своими, но почувствовал, как ее тело напряглось у него в руках и она отвернулась от него. Это не было похоже на Альмеру, которую он знал; у нее всегда было только одно желание — доставить ему удовольствие.

Он почувствовал себя оскорбленным, обманутым в собственной мужественности, и страсть, которая совсем недавно была утолена, снова дала о себе знать. Он почувствовал, как силы в нем нарастают, плоть каменеет, упираясь ей в бок, и руки его стали шарить в поисках ее грудей, чтобы довести до той точки страсти, на которой находился он сам. Ее рука оттолкнула его, она отодвинулась от Рори и села.

— В чем дело, Альмера? Я обидел тебя? — Он говорил с ней ровным, просящим голосом, хотя знал, что необходимо было подчинить ее своей воле.

— Я не Альмера. Господи, благослови за это, — сказано это было по-английски. — Мне нет нужды угождать твоим похотям, Рори Махаунд.

Он вскочил и сел на постели, как ужаленный.

— Боже мой! Мэри? Что ты здесь делаешь? — Он потянулся и стал шарить по столу в поисках трутницы, зажег ее и поднес слабый огонек к свече. Обернулся и увидел золото ее волос.

— Я задаю себе тот же вопрос, — ее голос сделался высоким и дрожащим от злости. — Что я здесь делаю? Трудно будет объяснить. Даже мне самой трудно оправдать свои действия. Я — глупая дура идиотка, и мозгов у меня не больше, чем у жеманной школьницы которая по-детски и пылко влюбилась в сына мясника. Что я здесь делаю? Я всегда тебя ненавидела. Ты животное, Рори Махаунд.

— Тем не менее, насколько я помню, ты пришла сюда по собственному желанию. Уж конечно, не по моей просьбе. Черт! Я и не хотел тебя. После того как человек провел столько времени без женщины, ему и не надо никакой гладкокожей, но холодной как лед суки.

— Тебе хотелось Альмеру, полагаю.

— Хотелось.

— Я заставила ее поменяться со мной местами. Я пригрозила ей, что прикажу ее высечь за кражу бирюзового ожерелья, если она не согласится. Мне казалось — и только я могу понять, какой глупой я была, — что я люблю тебя. Смейся, Рори Махаунд, смейся! Ты! Представляешь? Я даже забыла про то, что ты изнасиловал меня безжалостно. Я надеялась, что на этот раз все будет по-другому Я надеялась, что между нами может быть что-то наподобие любви потому что, по правде говоря, несмотря на то, как мне было ненавистно твое тело раньше, я не могла выбросить его из головы, и я страстно желала его, хотя оно и отталкивало меня. Но мне нужно было не только твое тело. Мне нужно было еще нечто. Но я это нечто не нашла. Теперь я знаю, в тебе этого нет. Ты просто не способен на это.

— На что? Слушай, только что я дал тебе то, о чем мечтают многие женщины. Ты хочешь пожаловаться на мое исполнение? Хочешь сказать, я не способен удовлетворить женщину? — он показал себе вниз.

— Да, в этом ты весь, Рори Махаунд. Это твое начало и твой конец. Кроме этого, у тебя ничего нет, за исключением чуточку приятной наружности, которая привлекает некоторых женщин. Ты ни когда не узнаешь значения слова «любовь».

Она встала с постели в поисках кучи шелка на полу, которая была ее одеждой. Он молча наблюдал за ней, пока она набрасывала ее на плечи. Он начинал ненавидеть себя за то, что сделал. Не то чтобы он жалел о чем-то. Вовсе нет. Но, глядя на нее, он понял, что она действует на него отталкивающе. Почему, он не мог понять. Он не мог отрицать ее красоту, но она ничего для него не значила. Он не хотел ее, и даже сейчас, когда в нем вновь рождалось желание, он знал, что, если ему никогда больше не придется познать ни одной женщины, он не позарится на эту. Никогда! Глядя ей в глаза, он почувствовал, что она испытывала к нему те же чувства. Она стремилась к нему, и под покровом ночи он нашел в ней минутное удовлетворение. И ничего больше. Он откатился к краю кровати, опустил ноги и встал.

— Похоже, мы наконец-то узнали друг друга. Ты знаешь, что я за человек. Я не ухаживаю за женщиной, не ношу ей букетики цветов, не замираю от любви, не читаю стишков и не пою серенады при луне. Вот! Это для слабаков, вся эта любовная чушь, которая заканчивается койкой. У меня нет времени на всякие фантазии. Называй меня животным, если хочешь. Но сердце мое не лишено нежности. Но нежность эта, называй ее любовью, если хочешь, рождается моей искренностью. Не знаю, чего тебе надо было от меня сегодня ночью. Если искренне, я никогда бы не избрал тебя. Мысль о том, чтобы переспать с тобой, кажется мне грязной и порочной. Знай я, что это ты, а не Альмера, я бы вышвырнул тебя вон. Что ж, удовлетворение ты получила, но тем не менее я не считаю себя даже наполовину тем подонком, каким ты меня рисуешь. Во мне есть чувства. Мне кажется, я люблю Альмеру, а люблю я ее потому, что она была добра со мной и любит меня в ответ. Вот почему я страстно желал ее сегодня ночью, а не тебя, кто никогда и ничего мне не сделал, кто скупился даже на доброе слово в мой адрес. А теперь иди, и, после того как Альмера, которая наверняка ждет сейчас под дверью, проводит тебя в твои апартаменты, пусть она вернется ко мне.

У двери она повернулась и посмотрела ему в лицо.

— Странно, Рори Махаунд; я ненавижу тебя, и все же, скажи ты подходящие слова сегодня ночью и сделай ты то, что надо, мне кажется, я бы полюбила тебя. Было бы глупо с моей стороны выйти за тебя замуж со священником, или имамом, или вообще без всяких клятв. Наверно, я тебя никогда не забуду, но я отомщу тебе. В один прекрасный день, поверь мне, я буду такой же жестокой, безжалостной и злой, как ты. Берегись! Победа будет за мной.

Он слышал ее слова, глядя сквозь нее на Альмеру, которая стояла на пороге у открытой двери.

— Когда проводишь миледи в ее комнату, возвращайся сюда, Альмера. Я пока не решил, высечь тебя или нет за то, что ты пыталась обмануть меня.

Альмера склонила голову, но Мэри выпрямилась, глаза ее сверкали.

— Если ты это сделаешь, я бы хотела быть свидетельницей.

— Твоя ревность выйдет тебе боком, Мэри, — рассмеялся Рори. Он резко нагнулся, взял в руку баночку с мазью и подошел к Мэри, чтобы вложить баночку ей в руку. — Возможно, если бы я воспользовался этим, леди Мэри, вам бы не пришлось так много жаловаться. Держите ее всегда под рукой. Она понадобится вам для вашего сентиментального английского мужа, на которого вы так навострились.

Он улыбнулся ей, но в улыбке его не было ни тепла, ни привязанности.

— А вообще-то, — продолжал он, — с этим тщедушным англичанином, которого вы, уверен, отыщете, вряд ли она вам когда-нибудь понадобится, и еще… — он помедлил мгновение, — после того, как вы отведали настоящего мужчины, вряд ли вас удовлетворит хоть один англичанин.

Он повернулся на пятках, но, прежде чем закрылась дверь, успел прокричать:

— Возвращайся быстрее, Альмера, у меня к тебе срочное дело.