I

Свентокшиской и тогдашней Варецкой. В лаконичном уведомлении сообщалось, что по недосмотру чиновника он (Вахицкий) недоплатил 12–15 злотых с какими-то там грошами за отправленную в Мюнхен телеграмму. Почта требовала, чтобы возникшая в результате этого недоразумения задолженность была ликвидирована им (Вахицким) в течение грех ближайших дней, в противном случае в соответствии с инструкциями дело будет передано в суд. Что за идиотизм! — подумал Вахицкий и готов был уже выбросить бумагу в корзину. Однако официальное письмо, да еще адресованное ему лично, не допускало такого обращения. Площадь Наполеона была под боком, и Леон после завтрака поспешил на почтамт. По-прежнему было очень душно; солнце, пробиваясь сквозь серую вуаль облаков, светило ровным, рассеянным, но каким-то назойливым светом. По обеим сторонам улицы пестрели полосатые тенты, но почему-то казалось, что тени нет ни тут, ни там. По Мазовецкой, видимо, совсем недавно проехала поливальная машина — еще темнела невысохшая мостовая. На почте, в приземистом старинном здании, похожем, пожалуй, на массивный помещичий особняк, было полутемно и относительно тихо. Столица зияла каникулярными пустотами. Девушка в окошке, не говоря ни слова, невинными голубыми глазками взглянула на извещение.

— Да, это здесь. Будьте любезны, возместите недостающую сумму.

— За что?

— Как это — за что? За телеграмму.

— Ха! А если я никакой телеграммы не отправлял? Да к тому же в Мюнхен. У меня там и знакомых-то нет!

— Ну, такого быть не может. Раз тут написано — посылали, значит, посылали. Пожалуйста, поговорите с заведующим.

— Ха! — пробормотал Вахицкий. Он сам был еще недавно чиновником и с ними умел разговаривать. Главное, не возражать, потому что тогда, без обиды в душе, должностное лицо функционирует куда более исправно и охотно. Дверь в стеклянной перегородке открылась, и появился заведующий — без пиджака, в рубашке с черными нарукавниками.

— Так вы не хотите возместить? — спросил он, слегка удивленный, потому что светло-серый костюм и панама, казалось, гарантировали солидность клиента, В руках заведующий держал какие-то бумаги довольно большого формата.

— Должно быть, это недоразумение, — вежливо сказал Вахицкий. — Возможно, мой тезка, однофамилец… Ну в общем, кто-то… послал телеграмму, а ее по ошибке… Сумма, правда, пустяковая, но с какой стати я должен за кого-то платить? В общем, я ни к кому не имею претензий, но, раз уж я пришел, может быть… Ха!

— Где вы живете?

— В "Бристоле".

— А как вас зовут? — И заведующий уже с некоторым недоверием заглянул в свои бумаги.

— Леон.

— Так вы полагаете, что в "Бристоле" могут проживать два Леона Вахицких?

— Откуда мне знать… Я ничего не полагаю. Но ведь это легко проверить.

— Минуточку, подождите, пожалуйста.

Заведующий исчез за перегородкой из матового стекла, слышно было, как он звонит по телефону. "Так, так. А может, кто-то из персонала? — спросил он после паузы. — Проверьте, пожалуйста, это с почтамта на площади Наполеона". Пауза длилась несколько минут, и Леон изнывал от долгого ожидания. Какой-то посетитель в костюме шоколадного цвета с тросточкой на согнутой руке, заглядывая в соседнее окошко, вел переговоры. Больше всего раздражала Вахицкого прозаичность этого события. Оно было таким же банальным, разве что без привкуса сенсации, как история про мужика, который побил свою бабу, или, наоборот, про жену, побившую мужа, словом, в этом духе. Балканы, мелкий дождик, левкои, которые в его сознании почему-то незаслуженно были отнесены к второсортным декорациям, составлявшим, увы, фон его жизни. Чего тут можно еще ждать, на что надеяться? Эх! Дверцы перегородки приоткрылись, и снова появился заведующий со всеми своими бумажками, только еще более недоверчивый.

— Я проверил, — сказал он уже раздраженно — вот, мол, отнимают у него столько времени. — В "Бристоле" проживает один Леон Вахицкий. В пятьсот двадцать седьмом номере.

— Да, это мой номер.

— Будьте добры уплатить. Вон в том окошке.

— Но не скажете ли вы хотя бы, кому адресована телеграмма?

— Господину Гансу Ундерхайде.

— Я не знаю такого — вот лучшее доказательство, что я здесь ни при чем. Ха! Qui pro quo! Покажите, пожалуйста, что там, в этой телеграмме?

— К сожалению, не могу. Раз вы говорите, что никакой телеграммы не отправляли, стало быть, вы постороннее лицо. А мы не имеем права…

— Но если я в этой истории посторонний, то тогда какого дьявола вы требуете доплаты? — воскликнул Леон. А потом рассмеялся.

— Со всеми претензиями обращайтесь, пожалуйста, к начальнику. Я провожу вас.

Кабинет начальника окнами выходил на Варецкую. Там творилось нечто невообразимое, на полу и на столах повсюду посылки и почтовые сумки. А может быть, это был и не кабинет, а своеобразное почтовое чистилище. Седобородый почтальон почему-то глянул на Леона подозрительно. Зато начальник, который тоже был в рубашке и нарукавниках, здороваясь, протянул Леону руку — между прочим, весьма потную. Он быстро и профессионально просмотрел все бумажки, что-то там перемножил и сказал даже с некоторой симпатией:

— Ничем не могу помочь. Несколько дней назад, точнее говоря, в понедельник в шестнадцать часов тридцать минут вы послали телеграмму Гансу Ундерхайде в Мюнхен. В ней семьсот тридцать шесть слов. Принимая телеграмму, наш работник ошибся и тем самым нанес ущерб учреждению. Разумеется, это не ваша вина, мы приносим свои извинения за недосмотр и за причиненные вам хлопоты. Дело в том, что, по подсчетам нашего работника, в телеграмме шестьсот девяносто семь слов. Вы за них и заплатили. Но при проверке счета, ведь ошибки в нашем деле недопустимы, оказалось, что слов в телеграмме больше, стало быть, необходима доплата. Вот нам и пришлось вас пригласить…

— Сколько, сколько? — уже давным-давно повторял Леон, но начальник не давал себя сбить и договорил до конца. — Сколько слов?

— Семьсот тридцать шесть.

— Черт возьми! Ха, ха! Простите, господин начальник, но даже у нас, в Бюро путешествий, не было случая, чтобы мы отправляли такую длинную телеграмму.

— Да, телеграмма длинная. Но в торговле такое случается.

— А разве это торговая телеграмма?

— Да, и даже шифрованная.

И вдруг все декорации изменились. Адресаты и адресатки вовсе не были такими уж безгрешными, и стоящий у дверей седобородый почтальон хорошо знал, что делал, когда отнесся к нему с подозрением. Валявшиеся на полу и на столах почтовые сумки были набиты не только денежными извещениями на суммы из двузначных чисел, с несколькими строчками для посланий такого рода: "Больше выслать не могу", "Ни в чем себе не отказывай", "Сам по уши в долгах"; не только дешевыми, лиловатыми на просвет конвертами с письмами от тети из Серадза или от бабуси из Гродзиска: "У нас все здоровы, все в порядке". В сумках этих, где-то среди эпистолярного мусора, наверняка имелись и рапорты, вписанные между строками симпатическими чернилами и адресованные неким чиновникам иностранных консульств или их посредникам. Старушка из Гродзиска, которая пишет, что у нее все здоровы и все в порядке, может быть, и не совсем права. Храня гарантированную конституцией тайну переписки, сумки загадочно молчали. Любопытно, однако, подумал Вахицкий, ведь у нас имеется так называемый "черный кабинет". В какой же из комнат этого разросшегося особняка сидят люди, наделенные умением отклеивать запечатанные конверты, подержав их над паром, и сующие без спроса нос не только куда не следует?

— Очень сожалею, — сказал Леон. — Но у меня нет желания платить за телеграмму, которую я не отправлял. Советую вам произвести дознание, а меня, если угодно, можете вызвать хоть в суд. Ха, ну и порядки…

Пожал потную ладонь, взглянул на широко открытый в изумлении рот и — удалился. Уже свернув на Свентокшискую, он оглянулся. И вдруг увидел сзади маленькую коричнево-шоколадную фигурку, с невинным и даже скучающим видом семенящую следом, — того самого посетителя, что вертел в руках бамбуковую тросточку. Любопытно, что этот тип так долго проторчал на почте и только сейчас вышел вслед за ним.

Свентокшиская, прятавшая в своем нутре груды залежалых, потерявших свой вид шуб и бесценные богатства, быть может, миллионы старинных книг, была тогда шириной всего в несколько метров. Прогуливаясь по одной ее стороне, можно было пожать руку знакомому, идущему по другой. Одна за другой поблескивали витрины антикварных магазинов — Клейзингеров и прочих, где за стеклом притаился фарфор или книжная диковинка. Тут же у дверей в траурного цвета лапсердаках с огненно-красными или угольно-черными пейсами, всем своим красноречиво-выразительным видом предлагая войти, стояли владельцы этих сокровищ, сыновья которых придали столько блеска варшавской поэзии и кабаре, а дочери, славившиеся образованностью и эстетическим чутьем, умело поддерживали все новое и лучшее, что появлялось тогда в польском искусстве. Всем им, почти без исключения, суждено было через несколько лет вслед за сожженными книгами клубами черного дыма вознестись к небесам из печей, чтобы потом черной каймой обвести оказавшуюся столь современной для них современность и будущее — на веки веков.

Леон вспомнил рассказ матери о том, каким образом заговорщик, не оглядываясь каждую минуту, может проверить, следят за ним на улице или нет. Довольно мимоходом посматривать на зеркальные витрины, в которых отражаются прохожие. В стекле, мимо которого Леон проходил, он и в самом деле увидел маленькую, словно бы шоколадную фигурку, по-прежнему беззаботно размахивавшую тросточкой. Когда на углу Нового Свята он повернул к "Бристолю" — фигурка снова мелькнула в окне витрины. А когда у самых дверей гостиницы он глянул через плечо — фигурка, пройдя мимо, повернула к зданию Совета министров. Неужто это слежка? Нонсенс, подумал Леон.

II

В холле гостиницы "Бристоль" в те времена имелось небольшое возвышение — там на широкой полосе ковра стояло несколько столиков с накрахмаленными скатертями, где можно было выпить чашечку кофе, съесть завтрак или после обеда выпить чаю. Леон сразу отметил царящее там оживление. Центром его был один из столиков, вносивший некоторое замешательство в мирное бытие соседних. Стоило взглянуть на человека, сидящего за столиком, и все происходившее сразу становилось понятным. Несмотря на ранний час, о прибытии его уже всем было известно, и вместо четырех кресел возле его столика стояли семь или восемь, причем сидящие там, наклонившись всем корпусом вперед, глядели в одну точку. Этой точкой был новоприбывший. Сзади, опершись рукой о спинку его кресла, стоял молодой человек с чуть капризным лицом, напоминавший лорда Дугласа, сына маркиза Квинсберри. Сидевший в центре человек одевался у парижских и лондонских портных, что сразу обращало на себя внимание. Он поставил локоть на стол, а рукой подпирал голову характерным жестом — казалось, пальцами берет аккорд: до, фа, соль, си, до. Большой палец руки упирался в нижнюю челюсть, безымянный и указательный он держал у виска, а четвертый и пятый — чуть ниже глаза, глаза у него были серые, задумчивые, сосредоточенные на чем-то своем. Другой рукой он вынул из металлической коробочки светло-зеленый эвкалиптовый шарик и положил в рот. Лицо его было знакомо Леону по газетам и журналам. Он поспешил подняться на лифте к себе, на шестой этаж.

И вовремя, навстречу ему уже бежал в своих баретках встревоженный и озабоченный коридорный.

— Хорошо, что вы вернулись, барин. Горничная уже прибрала вашу комнату.

— Знаю, знаю, видел господина Шимановского, он сидит в холле, — сказал, остановившись, Леон.

— Не сердитесь, барин, но я велел ей перенести ваши вещи. Пожалуйста, прошу за мной. Отличная комната. — И старичок поспешил в другой конец коридора. — Сумка и несессер у вас были собраны, ну а пижаму и всякие там туалетные принадлежности горничная собирала при мне. Извините за самоуправство… она при мне перенесла вещи. Не сердитесь, ваша милость. Багажа-то у вас немного. За всем присмотрел, все было при мне, на моих глазах. Теперь, в мои годы, я никому не верю. Никому и ничему, даже собственным ноженькам, ей-богу! — ворковал он. — Стреляет и отдаст в колено — к дождю, ну и что? Где же дождь, барин, помилуйте, одна духота…

Комната была угловая с окнами на Каровую и Краковское Предместье. На ковре и мягкой мебели — алые и зеленые пятна. В зеркале шкафа отражался каменный домик, в котором тогда помещалась редакция знаменитого "Курьера Варшавского", а над домом — купол и крест костела Визиток. Шотландская сумка стояла возле шкафа, а несессер — на продолговатом стульчике для багажа.

— Не беспокойтесь, барин, я сам за всем присмотрел. Может, еще чего желаете, нет? Ну тогда извините. — И старик вышел.

Распаковывая свои вещи (сумка была закрыта на замок). Леон заметил, что ключик от несессера проворачивается в замке. Но когда он отодвинул блестящую защелку, маленькая застежка отскочила сама. Это было странно, не соответствовало цене, которую он заплатил за несессер, и не отвечало солидности магазина.

Вдруг зазвонил телефон. Это дало о себе знать варшавское отделение Бюро путешествий, находившееся как раз на первом этаже "Бристоля", можно сказать — прямо под ним. Отделение, а вернее, служащий этого отделения, его давний коллега, сообщил, что на имя Леона прибыло письмо из Ченстоховы. Его нотариус, четко выполняя свои обязательства, видимо, сообщал о чем-то срочном. Вахицкий положил трубку и тотчас поднял ее. Соединился с междугородной, объяснил, что ему надо поговорить с Влоцлавеком, с доктором Надгородецким, но, к сожалению, он не помнит номера — так он сказал телефонистке.

— Не можете ли вы быть так любезны и проинформировать… Мне, пожалуйста, доктора Надгородецкого. Благодарю… Слушаю.

— Он дантист? — откликнулся через минуту металлический девичий голос.

— Точно не скажу. Слышал, как все называют его доктор.

— В списке абонентов значится только Изидор Надгородецкий, дантист. Вас соединить?

Он поблагодарил, сказал, что позвонит позже. Изидор! Барбра! Вальдемар! Любопытно было бы знать, как звать Штайса или, скажем, его супругу? Ха! Все в этом "Спортивном", в этом саду и ресторане, притаившемся внизу, возле моста Кербедзя, отдает экзотикой! — подумал он, спускаясь вниз на лифте с шестого этажа. В руке он держал пустой несессер.

Выходя из огромного, застекленного, с узорной позолоченной решеткой лифта, Леон быстро и почтительно посторонился. Навстречу шла целая процессия, в центре которой был все тот же только что приехавший композитор. Композитор чуть-чуть, самую малость, прихрамывал на левую ногу. Поразительная вещь, эту легкую, оставшуюся после перенесенного в детстве костного туберкулеза хромоту он сумел превратить в некий, исполненный присущего только ему одному обаяния стиль. Можно было подумать, что все остальные люди чувствуют себя несколько неполноценными оттого, что не хромают. Позади, следуя за ним по пятам, шел молодой человек, напоминавший лорда Дугласа: с чуть капризным лицом и глазами серны. Они скрылись в лифте. В воздухе повисло облачко и растаяло лишь тогда, когда лифт с добрым десятком самых знаменитых и популярных людей Польши стал медленно подниматься вверх.

III

В почтенном, славившемся своей солидностью и доброй репутацией магазине на Трембацкой заявление, что фирма производит несессеры с негодными замками, вызвало замешательство. Сначала младший продавец повертел ключиком в замке, вслед за ним прибежал старший, пока наконец из-за зеленой портьеры не появился сам хозяин.

Этот солидный человек с седыми усами в старопольском стиле и яркими пятнами на скулах положил несессер на подоконник и долго-долго изучал замок.

— Такие вещи у нас исключены, — сказал он наконец с удивлением. — Может быть, кто-нибудь хотел открыть ваш несессер, вы такого не допускаете?

— Помилуйте! — воскликнул Вахицкий. — Я живу в "Бристоле".

— В "Бристоле"? Ну, это меняет дело. Но все же не понимаю… Пожалуйста, выберите себе другой, у нас таких несколько. Разумеется, фирма несет ответственность, мы, слава богу, не сегодня появились на свет. Примите наши извинения, наши покупатели никогда не имели к нам претензий…

— Ха! Ничего, ничего особенного!

Леон выбрал новый несессер и, поймав у входа первого попавшегося извозчика, велел ехать в варшавское отделение Бюро путешествий, то есть обратно в "Бристоль". Там и ждало его письмо. Старичок нотариус спрашивал, может ли он перевезти ящики с утварью к себе в подвал. Хотя ченстоховские воришки очень нерасторопны и не скоро догадаются, где что плохо лежит, адвокат полагал, что "все будет в лучшем виде", если эти ящики спрятать у него в подвале. Кухарка глуховата, может и недоглядеть… И кроме того, тогда ей не нужно целый день торчать дома… Но все должно быть оформлено как полагается. Нужно в письменном виде подтвердить свое согласие. Дом уже смотрели два покупателя, но вот с выплатой всей суммы целиком имеются трудности. Разумеется, жилье подходящее, это каждому ясно, однако всё упирается в деньги. Один из покупателей, назначив цену, предлагает вначале внести половину, а остальное в рассрочку на два года и так далее. "Кухарка по-прежнему будет присматривать за садом, каждый день поливать цветочки, — писал в конце письма нотариус. — Ведь, когда дом в порядке, клумбы и все прочее, — и цена другая. Это уж как водится. Засим остаюсь с полным к вам уважением в ожидании ответа…"

Вернувшись в номер, Леон тотчас же позвонил в Ченстохову, сказал о своем согласии. Нет, нет и нет! Нотариус требовал формального письменного подтверждения. Леону показалось, что при всей сухости тона старик, как всегда, борется с зевотой.

— Ну что ж, я сейчас же составлю доверенность и у входа в гостиницу опущу в ящик. Нет, нет, разумеется, тянуть не буду, спасибо, спасибо за заботу. А кстати, — добавил Леон, — не звонил ли вам вчера некий доктор Надгородецкий?

— А как же, как же, — откликнулся голос. — Он меня разбудил. Звонил после девяти. Спрашивал о цене.

— А к вам не пожаловал?

— Сказал, что на днях приедет в Ченстохову. Вот, стало быть, жду…

Потом Вахицкий без всякой видимой цели покружил по комнате, почему-то проверил ящики и ключи стоящего в комнате столика, еще раз осмотрел застежку на шотландской сумке. Она была в исправности. Положил книги Конрада на ночной столик, заказал пиво и портер и снова принялся звонить по телефону. На этот раз разговора с Влоцлавеком он ждал более часа. В трубке раздавались чьи-то голоса и голосочки. Алло! Алло! — выкрикивал кто-то.

— Говорите, — скомандовала наконец телефонистка.

— Алло! — сказал Вахицкий.

— Алло! Кто у телефона? — раздалось в ответ.

— Мне нужен пан Надгородецкий! — крикнул он, прикрывая рукой трубку.

— Слушаю. А в чем дело? — откуда-то из далекой дали раздался слабенький голос.

— Это доктор Надгородецкий?

— Я вас слушаю.

— Это Варшава, Варшава! Ici Varsovie! — вклинилась в разговор телефонистка.

— Повесьте трубку, пожалуйста, ничего не слышно, — попросил Вахицкий. — Алло, алло! Это больница?

— Какая больница? — удивлялись во Влоцлавеке. — Это мой зубоврачебный кабинет.

— Ici Varsovie, ici Varsovie! Parlez!

— Это ошибка, — быстро сориентировался Вахицкий и нажал на рычаг.

Разумеется, это еще ни о чем не говорило, но… но создавалось впечатление, что Надгородецких вроде бы двое. Один из них, вчерашний, должен был ночным прибыть сегодня в Закопане, зато сегодняшний, телефонный, словно бы сиднем сидел во Влоцлавеке. Торчал в своем кабинете, склонившись над зубоврачебным креслом. Словом, утро было богато впечатлениями.

Следует к этому добавить, что письмо ченстоховскому нотариусу по поводу ящиков и всего прочего Леон не написал и не отправил. Он просто-напросто забыл.

IV

В тот же день в половине четвертого Вахицкий нажал кнопку звонка, темневшую в белом обрамлении входной двери элегантного особняка на Вспульной. Дом был трехэтажный, без лифта, лестничная клетка сверкала белизной эмали. На дверях виднелась узкая медная табличка, чуть наклонная надпись на ней гласила: "Витольд Новоницкий". И только. Никакого ученого титула, никакой рекламы. Даже часов приема. Дверь отворилась.

— Вы к господину доктору? — спросила молодая горничная в кружевной наколке и такая красивая, что не оставалось никаких сомнений: ничто человеческое доктору не чуждо.

— Да, если можно.

— Еще рано, доктор принимает от четырех до шести.

— Но я пришел сюда не как пациент, а просто по личному делу. Вот, пожалуйста, моя визитная карточка.

Горничная снова метнула на него быстрый взгляд. Пальцы ее с ухоженными ноготками красноречиво свидетельствовали о ее принадлежности к светскому обществу. Она взяла визитную карточку.

— Подождите минутку. Доктор после обеда отдыхает, но я сейчас узнаю. Пройдите за мной.

Оставив в передней панаму, Вахицкий вошел в гостиную. Модный в те годы психиатр и невропатолог Новоницкий считался человеком весьма обеспеченным; был связан с аристократией, увлекался геральдикой, его пациентами главным образом были люди, месячный доход которых выражался числом даже не с двумя, а с тремя нулями на конце. А 1000 злотых — ха! — это вам не пустяк. Психиатр, если верить слухам, которые дошли до Леона еще в Кракове, уже дважды успел развестись и теперь собирался жениться в третий раз. Женами его, как правило, становились бывшие пациентки: то ли излечившиеся, то ли нет — об этом молва умалчивала. Зато молва не обошла молчанием тот факт, что все они, помимо красоты и истерии, обладали еще и большим состоянием. В гостиной, увешанной старинными картами Польши с латинскими названиями городов и деревень, стояли белые кресла с темно-красной обивкой, причем это возвышенное и нарочитое сочетание белого и красного, цветов государственного флага, ясно и велеречиво говорило о национальных чувствах хозяина дома. Но и не только это. На крышке прикрытого какой-то старой тканью пианино было выставлено около десятка фотографий — в позолоченных рамках примерно одного и того же формата. Среди многочисленных, ничего не говорящих Леону физиономий — лысин, усов, парадно приглаженных волос или нарочито высоких причесок — можно было выделить три снимка, помещенных на первом плане, известных, пожалуй, не только в те, но и в нынешние времена. На самом видном месте, в центре, красовался надменный профиль бывшего премьера Речи Посполитой со знакомой всему миру львиной гривой и фуляровым белым галстуком, а с двух сторон в генеральских мундирах несли вахту Галлер и Сикорский. Своим присутствием все трое что-то утверждали, протестовали против чего-то — одним словом, на крышке пианино происходила маленькая политическая демонстрация. Это Леона поразило и даже как-то больно задело — сейчас увидим почему.

Стандартного, привычного для приемной, заваленного газетами и журналами столика здесь не было, зато, когда Вахицкий уселся в патриотического вида креслице, он заметил рядом своеобразную разноцветную коробку, из которой титулами наружу торчали литературные еженедельники и газеты. И все сплошь оппозиционная пресса. Как же случилось, как могло получиться, что среди доброй дюжины психиатров мама выбрала явного врага своего Коменданта.

Ему вспомнился недавний разговор с нотариусом, которого ведь тоже никак не назовешь ярым сторонником режима. Чем это объяснялось? Если бы столь бескомпромиссная в своих политических симпатиях пани Вахицкая знала об этом, то ноги ее, прикрытой по-старомодному длинной юбкой, не было бы в этом оппозиционном доме — во всяком случае, так представлялось сыну. Так что же с ней случилось? И тогда путем сопоставлений, не совсем верноподданнического золка, намять невольно подвела его к историческому факту, касавшемуся другого лица. Он вспомнил об убийстве Голувко.

Не так давно политик правительственной ориентации Тадеуш Голувко, человек Коменданта, занимавший в свое время должность начальника восточного отдела в МИД'е Польши (именно того самого восточного отдела!), и сторонник примирения и соглашения с украинскими националистами, был убит в Трускавце якобы ими самими же. Леон был наслышан о многочисленных комментариях на эту тему.

Голувко слыл человеком безукоризненно честным, но, быть может, именно поэтому некоторые упрекали его в наивности. Жена его — что существенно для нашего рассказа — не была актрисой или, скажем, кокетливой дамой, из числа тех, с кем бывшие "стрельцы", а нынешние чиновники охотно заводили интрижки. Она была женщиной иного склада — своего рода трепещущим патриотическим знаменем, преданной сторонницей Коменданта, эхом исходящих из Бельведера наставлений и приказов. А прежде всего верной подругой своего мужа, делившей с ним все его политические заботы, которые, разумеется, были ей хорошо известны.

Как-то летом, в жарком августе месяце, Голувко, тогда депутат сейма, поехал на лечение в Трускавец, где поселился в униатском монастыре у монахинь, в единственном на курорте украинском пансионате. На вопрос, почему он остановился именно там, а не в польском пансионате, Голувко объяснял, что сделал это вполне обдуманно. Позднее вспоминали одну маленькую деталь, особенность калиток этого монастыря. Обычно закрытые на все засовы, они обладали свойством в некоторых исключительных случаях открываться сами собой. Многим, например, было известно, что после нападения, совершенного (тоже не так давно) украинскими националистами на почту в Трускавце, калитки монастыря во время погони за удиравшими террористами вдруг все пооткрывались. Сами собой, если не принимать всерьез теории, что они открылись с помощью святого духа.

Так или иначе, но, поселившись в монастырском пансионате, депутат сейма, государственный деятель Голувко жаловался в письмах к жене: единственное, что его здесь огорчает, — это плохой сон. Он то и дело просыпается по ночам, его мучают какие-то кошмары. Будто вот-вот что-то произойдет, какое-то событие. И оно не замедлило произойти.

Может быть, под конец пребывания в пансионате у него возникли какие-то подозрения и догадки — кто знает. В разговорах со знакомыми он утверждал, что чувствует себя хорошо. Как-то уже в последних числах августа ему принесли памятную книгу пансионата с просьбой вписать гуда свою фамилию. В знак благодарности он написал несколько теплых слов святым сестрам-монахиням и поставил подпись, автограф. Почти одновременно с этим ему доставили письмо от жены из Варшавы, в котором она сообщила о своем скором приезде. Но, неизвестно почему (говорили, что курс лечения уже закончен), Голувко решил не ждать ее, не продлевать своего пребывания, попросил принести счета и уведомил святых сестер, что завтра уезжает. За раскрытым окном бушевала буря, вспыхивали молнии. Довольно рано Голувко лег в постель, держа письмо жены в руках. Он лежал ногами к окну, головой к двери. И дверь вдруг отворилась сама собой, и прогрохотали шесть револьверных выстрелов. Пули угодили в спину, в голову, которую он тщетно пытался заслонить рукой.

Но почему этот трагический случай, это зловещее багровое и о многом говорящее темно-красное озерцо у Леона объединилось воедино с мыслями о матери и с антиправительственными взглядами ее адвоката и ее врача? А потому, что после смерти Голувко и в ходе полицейского и судебного расследования вдова его, пылающая, как идеологический факел пилсудчиков, обратилась к очень хорошему адвокату, но имевшему репутацию явного противника режима. Обратилась не к представителю правящего лагеря, а наоборот! Если это и была женская непоследовательность, то очень поучительная. Потом пошли разговоры, что соглашатель Голувко, чрезмерно "флиртующий" с украинскими националистами, пришелся не ко двору более радикальным кругам, сторонникам крайних мер. Странно, подумал Леон, не оказалась ли и мама в той неприятной ситуации, когда некоторые поступки наших друзей невольно сближают нас с людьми до той поры нам чуждыми, но о которых мы знаем, что к ним (к нашим друзьям) они относятся критически? Словом, "враги наших друзей — наши друзья".

Но, с другой стороны, Леону никогда не приходилось слышать, чтобы между матерью и ее гостями в их доме на Польной возникали какие-нибудь стычки или серьезные расхождения во взглядах. Одно обстоятельство становилось теперь еще более непонятным: почему вдруг пани Вахицкая, отказавшись от прежнего образа жизни, удалилась в свою ченстоховскую обитель? Чем это было вызвано? Обострением ли процесса болезни или следствием другого процесса, скорее политического?

— Доктор просит вас к себе, — неожиданно и весьма кокетливо произнесла возникшая в дверях красотка горничная, ни дать ни взять светская дама из высших "сфер", шутки ради надевшая кружевной передник и наколку.

Леон постучался и вошел.

V

Психиатр Новоницкий в синей вельветовой куртке и светлом галстуке приветствовал его слегка разочарованной улыбкой. У него были чересчур красные губы, которые кривились в легкой гримасе, доктор словно бы давал понять, что давно утратил веру в улучшение отношений в стране в целом, а в связи с этим — в выздоровление каждого пациента в отдельности. Единственная вещь, в которую он, наверное, еще верил, была геральдика. На этажерке возле письменного стола красовались толстые, в кожаных переплетах с золотым тиснением тома. Вначале Леон решил, что это книги о нервных заболеваниях или же о такой зыбкой, все еще блуждающей впотьмах науке, как психиатрия. Но, приглядевшись повнимательнее, прочел тисненные золотом заголовки: "Польская геральдика средних веков", "Золотая книга польской шляхты".

У психиатра-невропатолога был пристальный, прямо-таки леденящий душу взгляд, чем-то напоминающий взгляд ретивого полицейского, допрашивающего довольно сомнительного свидетеля. Да и его записи скорее всего напоминали судебные протоколы, ибо, кроме этажерки с геральдикой, тут же рядом стояла еще и полочка с хорошо знакомыми Леону (Высшая торговая школа!) бухгалтерскими книгами. Как сюда попали книги с разграфленными страницами и с надписями "Дебет" и "Кредит", этого Леон сначала не понял.

И еще две особенности Новоницкого: эффектное, продолговатое лицо цвета слоновой кости и сочный, весьма флегматичный голос, медленно цедящий каждое слово. Замедленностью этой он словно бы хотел убедить пациента, что ничего непредвиденного не случилось и нет никаких оснований ускорять течение болезни.

— Если я не ошибаюсь, ваша семейная печать — герб Нечуя? — медленно спросил доктор.

— Да, конечно, — улыбнулся Леон, садясь за стол напротив доктора. — Это так, но… мне не хотелось бы отнимать у вас драгоценного времени. Хотя я пришел к вам, можно сказать, просто по частному делу, но желал бы как полагается оплатить свой визит.

Доктор кивнул, не сводя с Леона своего слегка полицейского взгляда.

— Итак, я вас слушаю?

— Не знаю, помните ли вы, матушка моя была вашей пациенткой.

— Пациенткой?.. Пациенткой? — Теперь Новоницкий перевел взгляд на позолоченный бордюр потолка. — Простите, но я предпочитаю не полагаться на собственную память. Сейчас проверю на букву "в".

Он извлек одну из бухгалтерских книг и стал листать странички, сверху донизу заполненные записями. Наконец отыскал. Медицинский протокол показаний бедной пани Вахицкой. Целых три страницы.

— Да, конечно. Теперь я помню, о ком речь. Я, кажется, вам писал? Очень жаль, но вы не ответили.

— Я не получал никакого письма, господин доктор. И о болезни мамы узнал лишь после того, как ее привезли в Батовицы.

— Может, и так, хотя что-то здесь не сходится… Гм… — Психиатр снова заглянул в спою книгу. — А как здоровье вашей матушки?

— Она умерла. Недавно в прессе были некрологи.

— Понимаю. Это известие обошло меня стороной. Впрочем, все зависит от того, где это было опубликовано. Я не всякие газеты читаю. Примите мое соболезнование, — добавил он уже совсем мягко. — А что, собственно, вас сейчас интересует?

— Я несколько раз навещал матушку в Батовицах, господин доктор. Она была там в отделении строгого режима. Состояние ее… её состояние… Одним словом, мама меня не узнавала. Принимала за кого-то другого… Сетка…

Леон умолк. Но только на мгновение. Он тут же заговорил дальше. И теперь, разумеется, уже не о сетке. Это были тс страшные подробности, которые… Словом, зачем, зачем об этом вспоминать.

Батовицы считались заведением довольно привилегированным. Его окружал обширный ухоженный сад с теннисным кортом. Среди деревьев и лиловых кустов сирени прохаживались по дорожкам — иногда в сопровождении сиделок, даже частных, — в элегантных светлых фланелевых костюмах, в батистовых кофтах нервнобольные и алкоголики из кругов дворянства или высокопоставленных чиновников. В руках они держали теннисные ракетки, под мышкой — французские книги в желтых обертках.

Но это были больные из открытых корпусов, пациенты с легкой формой заболевания или те, кто лишь считал себя больным. Совсем другое дело, о, совсем другое, был третий, так называемый закрытый корпус. Расположенный чуть поодаль, из красного кирпича, он окружен был не только стеной из сирени, но и кирпичной стеной с закрывавшимися на ключ железными воротами. Никаких слухов оттуда не доходило, пациенты двух других отделений знать не знали, как там и что там. Но, взобравшись на камень у стены, можно было увидеть угловое окно корпуса — а в окне нечто вроде высокой железной сетки. Предназначение ее оставалось загадкой. Но иногда словно бы откуда-то из-под сетки — виден был только ее верх — раздавались очень странные, протяжные, напоминавшие вой, звуки. Нужно помнить, что в те годы никаких современных средств психиатрия еще не знала.

Сыну пани Вахицкой довелось узнать, как эта проволочная сетка или, иначе говоря, клетка выглядит вблизи и для каких целей служит. Состояние здоровья его матери резко ухудшилось, и свидания с ней в приемном покое, хотя бы на пару минут, стали невозможными. Больная отказывалась принимать пищу, и ее кормили искусственно, даже не через рот — она не желала его открывать, а через нос, куда вставляли особые резиновые трубочки.

После больших, связанных даже с некоторыми неприятностями усилий Леону удалось получить разрешение на свидание с ней в изоляторе.

— Только на минутку! Прошу приготовиться! — сказала каким-то изменившимся голосом сиделка в жестком, накрахмаленном, отстающем на груди переднике и ключом открыла дверь.

Леон увидел довольно большую комнату с открытым окном, за которым шелестел клен. Посредине комнаты стояла кровать, белая, но не совсем обычная для больницы. Со всех сторон она была окружена частой металлической сеткой. Это было страшно, ужасно. На кровати, в длинном, цвета лососины шлафроке, стояла его мать, пани Вахицкая, сестра Ванда. Стояла и подскакивала на пружинном матрасе… отталкиваясь от него ногами и подпрыгивая, как при игре в волейбол, все выше и выше, словно хотела достать головой до металлического верха клетки.

— Прошу вас, уходите, пожалуйста, прошу вас… — молила сиделка, глядя куда-то в сторону.

Это была молодая девушка, которая окончила, как потом Леону удалось узнать, знаменитую варшавскую школу сиделок, называемых "бриджистками" — по имени англичанки миссис Бридж, не то основавшей, не то опекавшей эту школу. Леон заметил, что, запирая дверь, девушка незаметным движением вытерла глаза. Но с какой-то неожиданной и исполненной неприязненности болью он заметил и то, что эта милая, симпатичная девушка была сложена как профессиональный боксер. У нее были мужские плечи и бицепсы…

VI

К чему было сейчас об этом вспоминать, не о том шла речь.

— Одним словом, господин доктор, я хотел бы узнать от вас кое-какие подробности. Как началась болезнь? — спросил он.

— Извольте. Как обычно, началось с бессонницы. — Рассказывая, психиатр время от времени заглядывал в свои протоколы. — Ваша мать обратилась ко мне, когда была уже в очень скверном состоянии. Лечил ее ченстоховский терапевт с помощью снотворных, дозы которых приходилось все время увеличивать и которые в конце концов привели к обратному результату. К эйфории. Так иногда случается с лекарством, если доза завышена, оно имеет обратное действие. Успокоительное средство, если им сильно злоупотреблять, иногда не успокаивает, а, напротив, приводит пациента в состояние возбуждения. Вас интересуют такие подробности?

— Да-да, конечно. Пожалуйста, продолжайте.

— Я спросил вашу матушку, кто ее ко мне направил, не ченстоховский ли терапевт? Она заколебалась, а потом ответила, что нет, просто слышала обо мне. Это уже дало мне какую-то пищу для размышлений. К-ха! Для нас, психиатров, сам факт добровольного обращения к нам больного уже о чем-то говорит. Поначалу она жаловалась только на бессонницу и, как оказалось, последние пять недель не сомкнула глаз, разве что на несколько минут. И все же я чувствовал: она что-то скрывает. Тогда я прервал ее и спросил, слышит ли она голоса. Нет, ответила она без запинки. Я спросил вашу матушку, почему же она до такой степени запустила болезнь и так долго не обращалась к врачу? Она замялась, и я снова почувствовал: тут что-то не так. Я обследовал ее. Сказал, что по состоянию здоровья она нуждается в санаторном лечении, рекомендовал ей Каролин, под Варшавой. И тут… И тут ваша матушка воскликнула:

"Боже упаси! Им только этого и нужно, они потом смогут говорить, что я сумасшедшая!"

"Кто они?" — спросил я — и тут-то, можно сказать, напал на след. Она добавила еще несколько слов, что-то незначительное, пустяк — о сплетнях, которые в таких случаях неизбежны. Но слово "они", заметьте, так называемые "они", — для психиатра говорит очень много.

Я объяснил ей, что Каролин — больница не для умалишенных, а всего лишь для нервнобольных. Туда ездят просто отдыхать. Она обещала подумать над моим предложением и дня через три дать ответ. Я выписал ей на эти три дня лекарство, небольшую дозу хлоральгидрата в каплях. Это сильное лекарство, оно, разумеется, подействовало. За ли дни, между первым и вторым визитом, ваша матушка много спала…

Гм, гм, простите, я пойду закрою окна, ужасный шум! — прервал свой рассказ Новоницкий и встал. За окном с раздувавшейся, словно парус, занавеской и в самом деле чинили мостовую. — Невыносимый шум! — поморщился он, закрывая створку. И затем снова засел за свою книгу. — Вот… стало быть, к-хм, стало быть, так. Во время своего второго визита ваша матушка проявила ко мне больше доверия. А может, и не в этом дело, к-хм… Хотя ей и удалось поспать, она не производила впечатления отдохнувшего человека. Была напряжена, беспокойна, чего-то боялась… Я заметил, что ей хочется сбросить тяжесть с души, что она созрела для, для… одним словом, что она нуждается в опеке психиатра. Может, стремится к своеобразному очищению, которое наступает после исповеди. Я успокоил ее и попросил ничего от меня не скрывать, в таких случаях откровенность снимает тяжесть с души.

"Ах, господин доктор, если бы вы обо всем узнали, то наверняка бы приделали ко всем дверям замки!" — отвечала она.

"Обо мне не беспокойтесь. Но не означает ли это, что у вас на всех дверях замки?"

"Я бы и на окна поставила решетки", — чуть ли не крикнула она.

"Так, может, они преследуют вас? — спросил я, употребив это характерное для нее словечко "они". — Может, они с вами и беседуют? Может, вы их видите?"

"Ах, доктор, это страшно", — наконец сказала она.

"А в чем дело?"

"Он молодеет с каждым днем!"

"Молодеет? Кто это — он?"

Тут ей пришлось сознаться, что у нее бывают видения. Да, вот именно. На этой стадии болезни вашу матушку преследовали видения.

— Простите, доктор, что за видения? Что это значит? — спросил Вахицкий.

— Миражи. Галлюцинации.

— А могли бы вы, доктор, дать хотя бы примерное их описание? Что видела мама?

— А как же. Разумеется. Я готов. Во время второго ее визита она сказала, что каждый раз, входя в свою спальню, застает на своей постели его. Этот некто — мужчина. Лежит на одеяле в одежде и в ботинках. Этот он или они очень усложняли дело. Я спросил, не кажется ли ей, что знакомые и даже незнакомые люди говорят о ней за ее спиной? "Как вы об этом догадались?" — спросила она. И таким образом невольно сделала признание. Картина для меня была более или менее ясна — случай, требующий немедленной госпитализации. Я спросил, одна ли она живет в Ченстохове, есть ли у нее семья. Она отвечала, что живет одна в большом доме, предпочитает одиночество. У нее в Кракове есть сын, то есть вы. Держалась она крайне отчужденно… К-хм… Это означает полное нежелание поддерживать нормальные отношения с окружением. Чтобы ее не напугать, я не стал спрашивать вашего адреса… По телефону прямо при ней я позвонил в Каролин, в санаторий, и со своим приятелем-доктором согласовал день и час приезда новой пациентки. Они могли принять ее хоть на следующий день. Но… Вы, должно быть, знаете о том, что в конце концов ваша матушка в Каролин не поехала.

— Нет, к сожалению, — отвечал Леон. — Мама писала мне письма раз в два месяца. И в письмах… никогда не упоминала о своем здоровье. Я даже не знал о ее бессоннице. Может, она не хотела меня беспокоить, а впрочем, может…

— Понимаю. Словом, на другой день, а потом и еще днем позднее я опять позвонил в Каролин. Ничего нового. Пациентка не приехала. У меня был — здесь все записано — номер ее ченстоховского телефона. Я тотчас же позвонил, это был мой долг, и, кроме того, я чувствовал, был уверен, время не терпит. Сначала телефонистка сказала, что номер не отвечает. Я попросил ее соединить меня еще раз, объяснил, что звоню больной, которая не сразу может подойти к телефону. Я долго ждал у аппарата. Наконец слышу в трубке чей-то женский голос:

"Кто говорит?"

"С кем имею честь? Это пани Вахицкая?"

"Ее нет дома!" — отвечал кто-то, но мне показалось, что я узнал голос вашей матери.

"Минутку, минутку, — крикнул я. — Пожалуйста, не вешайте трубку, говорит доктор Новоницкий".

"Ох, господин доктор, это вы! А я уже думала бог знает что!"

"Почему вы не поехали в Каролин, ведь мы договорились? Вас там ждут!"

"Ох, доктор, вы не могли бы приехать? Я заплачу… любой гонорар… Он все молодеет! Я этого не вынесу. Второй день не выхожу из комнаты".

"Да что вы, что вы! Это все нервы. Хорошо, я приеду к вам еще сегодня. Но что случилось, почему вы не выходите из комнаты?"

"Вы хотите, чтобы я сказала об этом по телефону?"

"Прошу вас, спокойно ждите. Я сейчас сажусь в машину и еду. У меня "мерседес". Пока, до свидания".

Я положил трубку. Перенес часы приема пациентов на другое время и на машине отправился в Ченстохову. Вы, наверное, знаете, что представляет собой дом вашей матери?

— Так получилось, что впервые я попал туда всего лишь несколько дней назад, уже после, после…

— Понимаю. Но меня это не касается. Вы, наверное, заметили, как забаррикадирована парадная дверь? Словно бы это вход в какую-то сокровищницу. Открыла дверь перепуганная кухарка, дрожащая от страха. "Хозяйка, — говорит, — закрылась в гостиной и уже два дня в рот ничего не берет!" Чтобы договориться с кухаркой, пришлось кричать во все горло, у нее что-то с ушами, буквально ничего не слышит и все время отвечает невпопад. Наконец она подвела меня к закрытой двери. Стучу. Никто не отвечает. Пробую повернуть дверную ручку — не поворачивается.

"Прошу вас, откройте, это доктор Новоницкий. Приехал на машине! — кричу я через дверь. — Откройте, пожалуйста, и, ради бога, не волнуйтесь, не делайте из мухи слона! Уверяю вас, это нервы, всего лишь нервы!"

"Ах, это вы, господин доктор! Слава богу!" — раздается ее голос, а потом грохот передвигаемой мебели. Наконец двери открываются, и я вижу стоящий наискосок у порога шкаф, а рядом, на середине комнаты, диван. Я понял, что она пыталась забаррикадировать дверь.

"Ну так как? — спрашиваю я спокойно. — Как быть с Каролином? Почему вы не поехали? Я сейчас сделаю вам укол".

"Мне хотелось бы, чтобы вы сами увидели и убедились… — говорит она. — Это ужасно, это страшно!"

"Что именно?"

"Он… помолодел!"

"Что значит — помолодел? Кто он?"

"Войдите ко мне, доктор!" — И она провела меня в свою спальню.

Приоткрыла створку дверей, а сама стоит сбоку. Я увидел ее постель, накрытую одеялом, приготовленную ко сну.

"Ну и как?" — спрашивает.

"Обыкновенная кровать, только и всего. Никакого мужчины нет, не нужно бояться".

"Но ведь он все молодеет! С каждым днем!" — закричала она, и лицо у нее побелело.

Я никак не мог понять, что могут означать слова "он молодеет". И все же мало-помалу мне удалось добиться от нее, что… Надо сказать, случай из ряда вон выходящий. В конце концов я добился от нее, в чем дело. Это была галлюцинация особого типа. Оказалось, что лежавший на кровати мужчина с каждым днем становился моложе.

"Не так давно, месяц назад, ему было сорок шесть, — кричит она. — У него были седоватые усики. А теперь, теперь ему около тридцати, усики стали тоньше, без единого седого волоска!.. Доктор… вы узнаете его?" — спрашивает и хватает меня за руку.

Мы вернулись в гостиную, где я ей вкатил целую ампулу. На диване лежал плед. Должно быть, она боялась собственной спальни и постели, раз ей казалось, что там кто-то лежит. Я сказал, что сейчас сам, лично, отвезу ее в Каролин. Собраны ли вещи? Она показала закрытый на ключ чемодан. Через несколько минут немного расслабилась… Мое присутствие ее несколько успокоило. Все, все ее действия были вполне нормальными, за исключением того, что имело отношение к кровати. Она позвонила, кажется, своему адвокату и попросила его вместе с женой прийти за ключами. Просила приглядывать за домом в ее отсутствие. Память у нее тоже была в полном порядке, она помнила, какая сегодня дата и так далее. Оставила для адвоката деньги в конверте и при мне написала записку — указала сумму на расходы. Потом вдруг что-то опять на нее нашло. Не поеду в Каролин ни за что! Почему? Слишком близко от Варшавы! Сказала, что предпочла бы быть где-нибудь подальше, лучше в Кракове, потому что знает тамошнего воеводу. Нет ли под Краковом какого-нибудь санатория для нервнобольных? Да, конечно, есть Батовицы, под самым Краковом. Но как вы туда доберетесь? На поезде — исключено. Кто-то должен вас сопровождать. А мне нужно возвращаться в Варшаву. Она подошла к окну и поглядела на цветник. Роскошные цветы, ничего не скажешь, я ведь и сам, прошу простить за отступление, родился и провел детство в родовом имении своих родителей, к-хм, к-хм, вернее, в доме моей матери, урожденной графини Нетулицкой, К-хм, у нас там были дивные клумбы и оранжереи. Ну что же, все исчезло, как говорят — "с дымом пожаров", раздел земли, к-хм… Ах, солдатня, скажу я вам, хоть вы и не разделяете моих взглядов, остается солдатней. Живем во времена Гракхов! Ах, что там говорить!..

Доктор неожиданно вдруг махнул рукой и окинул Леона эдаким колючим взглядом. Даже с каплей презрения. Но вероятно, вспомнил об обещанном гонораре и, взглянув на часы, стал чуть быстрее извлекать из себя слова.

— Ваша матушка наконец отошла от окна и сказала, что попробует договориться по телефону, может, какой-нибудь старый приятель отвезет ее на машине в эти самые Батовицы. Пожалуйста, ради бога, звоните! Я присутствовал при ее телефонном разговоре. Пани Вахицкая позвонила, должно быть, к кому-то… — тут доктор Новоницкий слегка поморщился, — к кому-то из своих давних единомышленников.

"Это ты, Рябчик?" — спросила она кого-то. Может, это был не Рябчик, а какой-то Гусь, точно не помню, но речь шла о птице. К-хм… К-хм… "Слушай, старина! — сказала она. — Ты не мог бы оказать мне услугу, отвезти на машине в Краков? Нет, нет! Именно сегодня. Врач говорит, откладывать нельзя. У меня бессонница, только не болтай об этом, понимаешь? Ну и вообще скверно себя чувствую. Нервы. Приезжай как можно скорее, вещи уложены", — повесила трубку и тут же при мне стала запирать все шкафы и ящики.

Я вспомнил, что она два дня ничего не ела, и тут же вызвал звонком прислугу. Велел принести бульона или еще что-нибудь и две чашки. Две, хотя сам я и не был голоден. Но я знал, зачем я это делаю.

"Вы должны непременно что-то съесть", — сказал я ей.

"Ни за что! Вы шутите, доктор? Этого только не хватало, — и рассмеялась. Знаете, эдаким характерным смешком. А потом подозрительно покосилась на супницу. — Я и вам, господин доктор, не советую пробовать. Ведь… ведь… — тут она заговорила шепотом, — …моя кухарка у них на службе".

"Что значит — у них? Они, у них, он — уверяю вас, это вздор — здесь никого нет, можете мне поверить. Это все нервы. Совсем наоборот. Видите, я наливаю супу в чашку вам, а заодно и себе. Это суп, обыкновенный щавелевый суп. И даже довольно вкусный. Прошу вас, выпейте вместе со мной!"

"А почему бы и нет, — вдруг воскликнула она. — Если вы пьете, то и я могу попробовать", — и тут же стала пить из чашки.

"Это уже первый шаг к выздоровлению, — говорю я. — Выше голову, и главное, выполнять предписания врачей. Увидите, после нескольких недель пребывания в Батовицах вы обретете душевное равновесие". — Она отставила в сторону чашку и снова побледнела.

"Мундиры!" — произнесла.

"Где вы видите тут мундиры? Вам почудилось!"

"Нет! Я забыла сказать, что он… он, — и тут она показала на дверь спальни, — он все время меняет мундиры! А следовательно, и чины…"

"Вздор! Забудьте об этом как можно скорее!"

"Ну как же, — отвечает, — вначале он был в полковничьем мундире с аксельбантами, через две недели в мундире майора, а теперь — видели? Еще через несколько дней явится в сером стрелецком мундире".

Тут она вздрогнула. Время от времени она вздрагивала. Но чашку супа выпила полностью. Потом пришла супруга нотариуса с сыном, они обошли всю квартиру. Следует сказать, ваша матушка делала вполне толковые замечания насчет того, куда что спрятать. Но когда дело дошло до спальни — войти туда отказалась. Сказала только, всячески подчеркивая это, чтобы постель не трогали, пусть все остается как есть. Это, мол, ее последняя воля. Жена нотариуса посмотрела на меня понимающим взглядом, а я сделал вид, что этого взгляда не понял. Тут как раз зазвонил телефон, потому что я заказал срочный разговор с Батовицами. Краковский коллега сообщил, что в санатории есть свободные места и что вечером он лично примет пациентку. Прошел час, а может, и больше. Я даже начал было беспокоиться. И вдруг звонок в парадную дверь. Входит этот Дрозд или как там его, и сразу видно, что это переодетый в штатское солдат. Он представился, буркнул свою фамилию. Мама с сынком, видно, очень его не любили, потому что сразу забились в угол. Такие вещи, знаете ли, чувствуются на расстоянии. Между обществом и этой солдатней стена. К-хм. Я дождался, когда ваша матушка села в машину рядом с майором Куропаткой. Машина, кажется, была военная, за рулем сидел молодой солдат. К-хм… вот и все, что я могу вам сказать. Ага, вернувшись на своем "мерседесе" в Варшаву, я, разумеется, еще раз позвонил в Батовицы коллеге и передал ему свой диагноз. Кроме этого, у меня имеется запись, что "сын пациентки работает в краковском отделении Бюро путешествий". Об этом мне сказала супруга нотариуса. К-хм… Вряд ли я стал бы записывать адрес, если бы не собирался вам написать. У меня есть привычка, во всяком случае, я всегда стараюсь установить контакт с семьями своих пациентов. Да, теперь я вспоминаю… точно, я написал вам письмо.

— Очень жаль, но, увы, я письма не получил, — ответил Леон. — Мне позвонили из Батовиц спустя несколько дней, когда маму перевели в третий корпус. Похоже, она скрывала мой адрес и только в какую-то минуту доверилась одной из сиделок… Поверьте, я очень благодарен вам за такое подробное описание этих, этих… А больше всего я признателен вам за вашу заботу о матушке.

Новоницкий снова поглядел на часы.

— Вы пробыли у меня более двадцати пяти минут, — заметил он.

VII

— И последнее, о чем я хотел вас спросить, господин доктор, — сказал Вахицкий, уже вставая. — Не кажется ли вам, ха, как бы поточнее это выразить, какова первопричина заболевания, страхов… Ведь маме все время казалось, будто ей грозит какая-то опасность, не правда ли?..

— Да.

— И причиной этих опасений за свою жизнь было нечто… нечто реальное?

— Знаю, знаю, о чем вы думаете! — воскликнул врач. — Это становится забавно: люди боятся своих же людей! Если бы я мог ответить вам утвердительно, это доставило бы мне, к-хм, в политическом смысле удовлетворение. Но, увы, ваше предположение я должен отвергнуть со всей решительностью. С медицинской точки зрения случай вполне ясный. Будьте любезны, вот туда, — указал он на двери приемной, потому что Леон по рассеянности направился в другую сторону.

— Ха! — воскликнул Леон. — Прошу прощения! — и вышел.

У дверей приемной уже сидела грузная дама в соломенной шляпке с лиловыми лентами и с дрожащей лиловой и словно бы совсем голой собачкой на коленях. Трудно было бы сказать, кто из них двоих больше волнуется — дама или собачка. Леон протянул монету навстречу наманикюренным пальчикам горничной, так и стрелявшей глазками, а потом, сбежав вниз по лестнице, вышел на Вспульную. На мостовой по-прежнему грохотали ломы, а на углу алели флажки, указывая, что на этом отрезке движение закрыто. Идя потом по Маршалковской, Леон несколько раз хотел было обернуться, но, вспомнив опасения матери, ее болезненные страхи, почему-то воздержался. Он старался не смотреть также и в зеркальные стекла витрин.

Во внутреннем кармане пиджака, у самого сердца, он ощущал твердое прикосновение маленького револьвера матери.