Стивен Кинг

Мэнглер

Полицейский Хантон прибыл на место происшествия, когда скорая помощь с выключенной сиреной и потушенными фарами медленно покидала прачечную. «Зловещее предзнаменование», — подумал он. По конторе сновали притихшие люди, некоторые из них плакали. Сама же прачечная была пуста. Большие автоматические стиральные машины, стоящие в дальнем конце зала, все еще работали. То, что прачечная оказалась пуста, заставило Хантона насторожиться. Казалось бы, люди должны остаться на месте происшествия, а не в конторе: в человеческих существах живет дикое желание видеть останки себе подобных. Похоже, на этот раз это было не очень привлекательное зрелище. Как всегда, когда Хантон присутствовал на месте серьезной аварии, мышцы его живота напряглись. Четырнадцать лет, проведенные за расчисткой человеческого мусора с автострад и тротуаров, не притупили его чувств. Каждый раз Хантону казалось, что внизу живота поселился какой-то злой зверь.

Увидев Хантона, человек в белой рубашке неохотно направился к нему. Это был богатырского сложения крупный мужчина. Из широченных плеч торчала голова. Нос и щеки были покрыты жилками и бугорками, то ли от высокого давления, — то ли от частных встреч с бутылкой. Он медленно попытался что-то сказать, но Хантон быстро прервал его:

— Вы мистер Гартли, владелец прачечной?

— Нет… Нет. Я — Стэннер, мастер. Боже, это…

Хантон вытащил блокнот.

— Пожалуйста, покажите мне место происшествия, мистер Стэннер, и расскажите, что произошло.

Стэннер побледнел.

— Я… я должен это сделать?

Хантон поднял брови.

— Боюсь, что должны. По телефону нам сообщили, что авария — серьезная.

— Серьезная… — казалось, что Стэннер борется с отвращением. Какое-то мгновение его кадык двигался как живой. — Миссис Фроли мертва. Боже, как не повезло, что Билла Гартли сейчас нет.

— Что произошло?

Стэннер ответил:

— Лучше пойдемте в цех. — Он провел полицейского мимо ручных прессов, упаковщиков рубашек и остановился около большой машины. Дрожащей рукой Стэннер провел по лбу. — Посмотрите сами. Боюсь, что я больше не смогу… От этого… Я не могу, извините.

С недоумением Хантон обошел машину. Оборудование здесь было устаревшее, пар подавался через сваренные чуть ли в домашних условиях трубы, людям приходилось работать без должной защиты с опасными химикалиями, и, в конце концов, вот вам результат — авария, да еще закончившаяся смертельным исходом. А теперь они не могут смотреть, не могут…

И тут Хантон увидел.

Машина все еще работала — ее никто не выключил. Машина скоростного гладильно-сушильного катка и упаковщика, которую позже он узнал так близко — шестая модель Хэдли-Уотсона. Длинное и неуклюжее название. Люди, работающие на ней, придумали лучшее имя — просто мэнглер.

Хантон долго, как завороженный, смотрел на машину. Потом он сделал то, что ни разу не делал за все четырнадцать лет своей службы — он быстро отвернулся, конвульсивно прижал руку ко рту, и его вырвало.

— Ты что-то сегодня мало ел, — сказал Джексон.

Джон Хантон и Марк Джексон сидели на лужайке около автоматического вертела. Женщины в доме мыли посуду и болтали о детях. Хантон слегка улыбнулся — этим вечером он вообще ничего не ел.

— Сегодня был плохой день, — сказал Хантон. — Просто ужасный день.

— Дорожное происшествие?

— Нет, авария на производстве.

— Серьезная?

Хантон ответил не сразу, но на его лице появилась непроизвольная гримаса. Он вытащил из холодильника пиво, открыл его и опустошил половину банки.

— Вы, книжные черви, наверное, ничего не знаете о промышленных прачечных?

Джексон засмеялся.

— Не знаю, как другие, а я знаю. Когда я учился на последнем курсе, я целое лето проработал в такой прачечной.

— Тогда ты должен знать машину, которую они называют мэнглером.

Джексон кивнул.

— Конечно. Они пропускают через нее влажные вещи, в основном простыни и белье. Это большая и длинная машина.

— Ну так вот, — сказал Хантон, — в прачечной «Голубая лента» эта машина засосала в себя женщину по имени Адель Фроли.

Джексону стало явно не по себе.

— Но… это не могло произойти. В ней есть рычаг автоматического отключения. Если кто-нибудь из женщин, засовывающих белье, случайно опустит туда руку, рычаг автоматически отключит машину. По крайней мере, так было, когда я там работал.

Хантон кивнул.

— Да, так должно было быть, и все же несчастье произошло.

Джон Хантон закрыл глаза и в темноте опять, как днем, увидел Хадли-Уотсоновский скоростной гладильщик размером 30 на 6 футов. Там, куда закладывалось белье, под рычагом автоматического отключение вверх-вниз двигалась брезентовая лента. Она-то и протягивала белье через шестнадцать огромных вращающихся валков, которые выполняли основную работу — сушку и глажение. Между восемью парами валков белье зажималось, как тонкий ломтик ветчины зажимается между двумя кусками нагретого хлеба. На предельном режиме температура пара в валках достигала трехсот градусов.

Для того, чтобы разгладить каждую складку и морщинку, на ремень подавалось приличное давление.

И миссис Фроли каким-то образом очутилась в этой машине. Стальные, покрытые асбестом, валки имели цвет амбарной краски. Пар, клубами поднимающийся от катка, тошнотворно пах горячей кровью. Лохмотья белой блузы Фроли и ее голубых брюк, и даже скомканные кусочки лифчика и трусиков были разбросаны в радиусе тридцати футов от машины, а более крупные остатки одежды, перепачканные кровью, были аккуратно сложены роботом-упаковщиком. Но даже не это было самым ужасным.

— Она попыталась сложить все, — хрипло сказал Джексону Хантон, как будто у него в горле застрял комок. — Но человек — не простыня, Марк. Что я видел… что осталось от нее… — Как и несчастный мастер Стэннер, он не мог продолжать. — Они вынесли ее в корзине, — все же закончил он тихо.

Джексон свистнул.

— Кто понесет ответственность? Прачечная или инспектор по технике безопасности?

— Еще не знаю, — ответил Хантон. Перед его глазами по-прежнему стоял зловещий образ кашляющей, шипящей и фыркающей машины, капающая кровь, собирающаяся в ручейки, запах горелого мяса… — Все зависит от того, кто и как проверял этот чертов рычаг автоматического отключения.

— Если это администрация прачечной, она сможет выпутаться?

Хантон невесело улыбнулся.

— Погибла женщина, Марк. Если окажется, что виноваты Гартли и Стэннер, они попадут за решетку, независимо от того, кого они знают в городском совете.

— Думаешь, это их вина?

Хантон думал о прачечной «Голубая лента», помещение которой было плохо освещено, полы в которой были мокрыми и скользкими, а некоторые машины настолько старыми, что при работе они скрипели и трещали.

— Вполне вероятно, — спокойно ответил он.

Они встали и вместе вошли в дом.

— Потом расскажешь мне, чем это закончится, Джонни, — попросил Джексон, — Меня это заинтересовало.

Хантон был неправ, думая, что машина неисправна — она работала как часы.

Шесть инспекторов по технике безопасности перед слушанием дела внимательнейшим образом обследовали каток. Результатом было заключение — машина в полнейшем порядке. Суд вынес решение — смерть от несчастного случая.

После слушания ошеломленный Хантон отвел в сторону одного из инспекторов, Роджера Мартина. Отвечая на вопросы полицейского, Мартин нервно крутил в руках шариковую ручку.

— Так вот, машина действительно была в порядке?

— Да, — ответил Мартин. — Конечно, весь вопрос заключается в этом рычаге, но он тоже в отличном состоянии. Вы слышали показания миссис Гиллиан. Наверное, миссис Фроли далеко засунула руку. Все занимались своей работой, и никто не наблюдал за ней. Потом она закричала. Ее кисть уже была в машине, и каток начал затягивать руку. Началась паника, и вместо того, чтобы выключить гладильщик, они начали ее вытягивать. Правда, одна работница, миссис Кин, сказала, что она пыталась выключить машину. Но скорее всего в смятении она перепутала кнопки. В любом случае, было уже поздно.

— Значит, не сработал рычаг автоматического отключения, — ровным голосом констатировал Хантон. — Если только она не засунула руку над ним, а не под рычагом, как должно быть.

— Это невозможно. Над рычагом расположена панель из нержавеющей стали. Сам рычаг в нормальном состоянии. Как только он срабатывает, в ту же секунду каток отключается.

— Тогда как же это все случилось, черт возьми?

— Не знаем. Мы все думаем, что единственная возможность — ее падение сверху в машину. Но с десяток свидетелей могут подтвердить, что в момент аварии она обеими ногами стояла на полу.

— Вы описываете невозможное, — сказал Хантон.

— Нет, не невозможное, а то, что мы просто не понимаем, — он остановился и после паузы продолжил. — Так как вы серьезно отнеслись к этому делу, Хантон, я вам скажу одну вещь. Только не вздумайте об этом кому-нибудь рассказывать, я все буду отрицать. Мне не нравится эта машина. Похоже… она почти смеется над нами. За последние пять лет я обследовал не менее десятка подобных катков. Некоторые из них были в таком плохом состоянии, что… но закон, к сожалению, по этому вопросу очень расплывчат и неопределенен. И все же то были обыкновенные машины. Но эта… какая-то странная. Я еще не знаю, в чем тут дело, но что-то здесь явно не так. Если бы мне удалось найти хотя бы какую-нибудь неисправность, я бы смог приказать ее совсем отключить. Какое-то безумие, правда?

— Я чувствую то же самое, — сказал Хантон.

— Сейчас я вам расскажу, что произошло два года назад в Мильтоне, — продолжил инспектор. Он снял очки и начал медленно протирать их о жилет. — Нам позвонила женщина и сказала, что ее собака каким-то образом попала в старый ненужный холодильник и там задохнулась. Мы сообщили полицейскому, находящемуся поблизости, что холодильник нужно вывезти на городскую свалку. Так вот, один парень на следующее утро погрузил этот холодильник на пикап и отвез его на свалку. Во второй половине дня в полицию обратилась женщина и заявила о пропаже сына.

— О боже! — воскликнул Хантон.

— Холодильник был на свалке, а в нем лежал мертвый мальчик, смышленый мальчик, если верить его матери. Она сказала, что он никогда не садился в машину к незнакомым людям и тем более не стал бы играть с пустым холодильником. И все же его нашли в холодильнике. Как вы думаете, дело закончилось?

— Думаю, да, — ответил полицейский.

— Нет. На следующее утро один из рабочих приехал снять с холодильника дверь, как и полагается согласно пункту N 58 Правил содержания городских свалок. — Мартин смотрел на него безо всякого выражения. — Внутри он нашел шесть мертвых птиц: чайку, воробьев, малиновку. И еще он сказал, что когда он их вытаскивал, дверь внезапно захлопнулась, и он очень перепугался. Каток из «Голубой ленты» напоминает мне тот холодильник, Хантон. Мне все это не нравится.

Они молча смотрели друг на друга, находясь в здании суда в шести кварталах от прачечной, где шестая модель Хэдли-Уотсоновского скоростного гладильщика и упаковщика усердно пыхтела над бельем.

Через неделю под влиянием других более прозаических полицейских дел Хантон забыл об этом происшествии. Ему пришлось о нем вспомнить, когда как-то вечером он с женой отправился к Джексонам выпить пива и поиграть в вист.

Джексон встретил его словами: «Джонни, тебе не приходило в голову, что в той машине из прачечной, о которой ты мне рассказывал, кто-то есть?»

Хантон только моргнул.

— Что? — не понял он.

— Я говорю о скоростном гладильщике из «Голубой ленты». Значит, ты еще не видел газет?

Джексон передал ему вечернюю газету и показал на низ второй страницы. В заметке говорилось, что паровая труба, питающая сушильно-гладильный каток и упаковщик в «Голубой ленте», прорвалась и обварила трех из шести женщин, находящихся около машины. Авария произошла в 16.45 и была отнесена на счет резкого подъема давления в котле прачечной. Одна из работниц, миссис Аннет Гиллиан, была доставлена в городской госпиталь с ожогами второй степени.

— Веселенькое совпадение, — сказал Хантон, сразу же вспомнив слова инспектора Мартина, что здесь что-то неладно, и его историю о собаке, мальчике и птицах, найденных в холодильнике.

В этот вечер он играл в карты из рук вон плохо.

Когда Хантон вошел в четырехместную больничную палату, миссис Гиллиан, сидя в постели, читала «Секреты экрана». Рука и шея миссис Гиллиан были забинтованы. Ее соседка, молодая женщина с бледным лицом, спала.

Увидев синюю полицейскую форму, миссис Гиллиан моргнула и неуверенно улыбнулась.

— Если вы пришли к миссис Черны, вам придется прийти попозже. Ей только что дали лекарство.

— Нет, я к вам, миссис Гиллиан. — Ее улыбка немного померкла. — Я здесь неофициально. Меня интересует происшествие в прачечной. Джон Хантон, — он протянул руку.

Это был верный ход. Улыбка миссис Гиллиан стала шире, и она неуклюже пожала его руку своей здоровой рукой.

— Пожалуйста, присаживайтесь, мистер Хантон. Чем смогу, помогу. Я думала, что мой Энди опять что-то натворил в школе.

— Как произошел несчастный случай?

— Мы засовывали в каток простыни, а он вдруг как бы остановился. Я думала о том, как пойду домой и выведу гулять моих собачек, когда раздался взрыв, словно от бомбы. Раздалось шипение и появился пар… Ужас. — Ее лицо задрожало, и улыбка почти исчезла. — Вы знаете, казалось, что гладильщик дышит, как дракон. Потом Альберта, Альберта Кин, закричала, что что-то взорвалось. Все начали бегать и кричать, а Джини Ясон заорала, что ее обварило паром. Я попыталась отбежать от машины, но споткнулась и упала. Сначала я даже не поняла, какие сильные ожоги получила. У этого пара температура триста градусов.

— В газете сказано, что лопнула труба. Что это значит?

— Эта труба сверху спускается к машине. Джордж, мистер Стэннер, сказал, что, наверное, в котле резко поднялось давление или еще что-нибудь. Короче, труба лопнула.

Хантону больше нечего было спрашивать. Он уже собрался уходить, когда миссис Гиллиан неуверенно сказала:

 — Мы никак не привыкнем к фокусам этого катка. Сейчас лопнула труба. Совсем недавно был этот ужасный, ужасный случай с миссис Фроли, пусть бог хранит ее душу. Были еще пустячные происшествия. Например, движущие цепи захватили платье Эсси. Это могло бы для нее кончиться очень плачевно, не разорви она вовремя платье. А если бы вы знали, как Херб Димент, это наш механик, мучается с этой машиной… Чаще всего простыни скапливаются в упаковщике, и машина останавливается. Джордж сказал, что это происходит из-за того, что при стирке используют очень много хлорной извести, но ведь раньше этого не было. Теперь все ненавидят этот каток. Никто не хочет на нем работать. Эсси даже говорит, что машина до сих пор выплевывает кусочки Адель Фроли, и что Адель была принесена в жертву. И еще, что над машиной висит какое-то проклятие. А все началось с того дня, когда Шерри порезала руку о зажим.

— Шерри? — спросил Хантон.

— Шерри Оулетт. Такая хорошенькая девушка, только что из средней школы. Хорошая работница, но иногда неловкая. Вы же знаете, какие они, молоденькие.

— Она порезала руку?

— В этом нет ничего необычного. Понимаете, в машине есть зажим для регулировки натяжения ремней. Шерри настраивала зажимы, чтобы в машину можно было заложить побольше белья, и, наверное, думала о каком-нибудь парне. Она сильно порезала палец и было много крови. — На лице миссис Гиллиан появилось озадаченное выражение. — А неделю назад случилось это несчастье с Адель. Как будто машина попробовала крови и ей понравился ее вкус. Не правда ли, нам, женщинам, в голову порой приходят забавные мысли, мистер Хинтон?

— Хантон, — думая о чем-то своем и глядя поверх ее головы в пустое пространство, автоматически поправил он.

По иронии судьбы Хантон часто встречался с Марком Джексоном в прачечной самообслуживания в квартале, разделяющем их дома. Там полицейский и преподаватель английского языка имели наиболее интересные беседы.

Сейчас, пока их белье крутилось за стеклами стиральной машины, в которую через определенные промежутки времени нужно бросать монеты, они сидели рядом в мягких пластиковых креслах. Рядом с Джексоном лежал томик избранных произведений Мильтона, а сам он внимательно слушал Хантона, рассказывающего о встрече с миссис Гиллиан.

Когда Хантон закончил, Джексон сказал: «Я тебя уже как-то спрашивал, не заколдована ли эта машина. Тогда это было наполовину шуткой. Сейчас я задаю тебе этот вопрос еще раз».

— Нет, — смущенно ответил Хантон, — не говори ерунды.

Размышляя, Джексон наблюдал за стиркой.

— Заколдована, может, не самое лучшее слово. Существует множество заклинаний для приваживания и изгнания бесов. Например, немало таких заклинаний можно найти в «Золотой ветви» Фрэзера. Их очень много в фольклоре друидов и ацтеков и даже у более древних культур, например, в древнем Египте. Почти все их можно, как бы, свести к нескольким наиболее общим типам. Особенно часто в них встречается, конечно, кровь девственницы, — он посмотрел на Хантона. — Миссис Гиллиан сказала, что все беды начались после того, как Шерри Оулет случайно порезала палец.

— А, брось, — сказал Хантон.

— Ты должен признать, что ее рассказ совпадает с тем, что я только что тебе рассказал, — заметил Джексон.

— Конечно, я сейчас поеду к ней домой, — слегка улыбнулся Хантон, — и скажу: «Мисс Оулетт, я — полицейский Джон Хантон. Я расследую дело о вселении злых бесов в гладильный каток и хотел бы знать, девушка ли вы». Думаешь, я успею проститься с Сандрой и детьми, прежде чем меня заберут в психушку?

— Я не шучу, Джонни, — серьезно ответил Джексон.

— Хоть я ее и не видел, но эта машина меня сильно пугает.

— Только для поддержания разговора, — спросил полицейский, — что ты тут говорил о «типах»?

Джексон пожал плечами.

— Без подготовки ответить трудно. Во многие англосаксонские магические формулы по завораживанию бесов входит кладбищенская грязь или глаз жабы. В европейских заклинаниях часто присутствует «десница божья», которую можно интерпретировать как руку мертвого человека, или снадобья, используемые ведьмами на шабатах. Это обычно белладонна или какое-нибудь производное от псилосибина.

— И ты думаешь, что вся эта чертовщина находится б катке «Голубой ленты»? О боже, Марк, держу пари, что в радиусе пятисот миль нет никакой белладонны. Или ты думаешь, что кто-то отрезал руку у своего дяди Фреда и засунул ее в машину?

— Если бы семьсот мартышек печатали семьсот лет…

— ….то одна бы из них сочинила сонеты и пьесы Шекспира, — кисло закончил Хантон. — Иди к черту! Твоя очередь идти в аптеку и менять медяки для сушилки.

Джордж Стэннер потерял руку в сушильно-гладильном катке очень странным образом. В понедельник в семь утра за исключением Стэннера и Херба Димента, механика, в прачечной никого не было. Работа начиналась в семь тридцать. Они смазывали каток. Смазку проводили дважды в год. Димент в дальнем конце машины смазывал второстепенные детали, думая о неприятностях, доставленных ему недавно этой машиной, когда каток внезапно с ревом проснулся к жизни.

В это время Димент держал четыре брезентовых ремня, надеваемых сзади на шкивы двигателя. Ремни внезапно пришли в движение, сдирая кожу с рук и затягивая его в машину.

За какую-то долю секунды перед тем, как его руки оказались внутри, Дименту удалось их освободить.

— О боже, Джордж! — заорал он. — Выключи ее!

В ответ раздался высокий, завывающий, леденящий душу крик, заполнивший прачечную и эхом отражающийся от стальных корпусов стиральных машин, усмехающихся пастей паровых прессов, пустых глаз сушилок. Стэннер с хрипом втянул в себя воздух и опять закричал:

— О боже, она меня схватила!..

Из валков повалил пар. Казалось, что каток живет какой-то своей, тайной жизнью.

Димент бросился к другому концу машины.

Первый валок уже зловеще покраснел. Из горла механика вырвался какой-то булькающий нечленораздельный звук. Машина шипела, ухала, завывала.

Глухому наблюдателю сначала могло бы показаться, что Стэннер как-то странно наклонился над машиной. Но и глухой заметил бы смертельно бледное лицо, выпученные глаза и искривившийся в крике рот. Кисть уже исчезла под рычагом автоматического отключения и первым валом. Ткань рубашки разорвалась до плеча и верхняя часть руки раздулась от прилившей крови.

— Выключи ее! — заорал Стэннер. Он был в шоке. Раздался треск сломанного локтя.

Димент нажал кнопку, но машина продолжала рычать и жужжать, как будто ничего не произошло. Не веря своим глазам, он несколько раз нажал кнопку «стоп» — машина продолжала работать. Кожа на плече Стэннера заблестела и сильно натянулась. Вскоре давление валка разорвет ее. Стэннер в полном сознании кричал от невыносимой боли. Механик вспомнил карикатуру на человека, раздавленного паровым катком и превратившегося в тень.

— Пробки!.. — заорал Стэннер. По мере того, как машина затягивала его вовнутрь, его голова наклонялась все ниже и ниже.

Димент бросился в котельную. За ним как привидение гнались вопли Стэннера. В воздухе появился запах пара, смешанный с запахом крови.

На левой стене висели три большие серых шкафа, в которых находились все предохранительные пробки прачечной. Открыв шкафы, Димент как безумный начал выдергивать длинные цилиндрические пробки и бросать их через плечо. Сначала погас свет, затем остановился воздушный компрессор, а потом с громким предсмертным воем отключился сам котел.

Остановилось все, кроме сушильно-гладильного катка. Сверху доносились уже не крики, а булькающие стоны.

Глаза Димента остановились на топоре, висящем в стеклянном пожарном ящике. С каким-то тонким хныкающим звуком он схватил его со стены и бросился назад. Рука Стэннера была в машине уже почти по плечо. Еще несколько секунд, и его склоненная, напряженная, со вздувшимися венами шея скроется в катке.

— Я не могу, — заплакал механик, держа в руках топор. — О боже, Джордж, я не могу, я не могу, я…

Сейчас машина больше была похожа на скотобойню. Упаковщик выплевывал лохмотья ткани, куски мяса, пальцы. Стэннер издал новый нечленораздельный вопль, и Димент, высоко подняв топор, опустил его. И еще раз. И еще.

Посиневший Стэннер без сознания упал на пол. Из обрубка плеча фонтаном била кровь. Каток втянул в себя последние остатки и… замер.

Димент, рыдая вытащил из брюк пояс и начал накладывать жгут.

Пока Хантон разговаривал по телефону с инспектором Роджером Мартином, Джексон терпеливо наблюдал за ним, катая взад-вперед мяч, за которым бегал трехлетний сынишка Хантона — Пэтти.

— Он выдернул все предохранители? — спросил полицейский. — И кнопка остановки тоже не действовала?.. А перед смазкой машину выключили? Ну и ну… Да? Нет, неофициально. — Хантон нахмурился и искоса посмотрел на Джексона. — Это все еще напоминает вам тот холодильник, Роджер?.. Да, мне тоже. До свидания.

Он положил трубку и посмотрел на Джексона.

— Поехали к той девушке, Марк.

У нее была своя квартира, но Хантону показалось, что девушка живет здесь недолго. С видимым смущением она села в кресло в уютной гостиной.

— Я — Хантон, а это мой помощник, мистер Джексон. Я пришел узнать о происшествии в прачечной. — Рядом с этой маленькой хорошенькой брюнеткой он чувствовал себя как слон в посудной лавке.

— Какой ужас, — прошептала Шерри Оулетт. — Это моя первая работа. Мистер Гартли — мой дядя. Мне нравилось работать в «Голубой ленте», потому что у меня там были друзья, и работа позволила мне снять отдельную квартиру. Но теперь… там просто пахнет нечистой силой.

— Отдел по технике безопасности труда отключил машину и начал серьезное расследование, — сказал Хантон. — Вы слыхали об этом?

— Конечно, — беспокойно вздохнула она. — Я не знаю, что мне теперь делать…

— Мисс Оулетт, — прервал ее Джексон, — у вас самой был маленький несчастный случай с гладильщиком, не так ли? Вы порезали палец о зажим?

— Да, я порезала палец, — внезапно ее лицо затуманилось. — Это был первый несчастный случай. — Девушка с жалким видом посмотрела на них. — Теперь мне иногда даже кажется, что другие стали недолюбливать меня… как будто я всему виной.

— Я вынужден задать вам не очень приятный вопрос, — медленно произнес Джексон, — вопрос, который вам не понравится. Несмотря на то, что он покажется вам сугубо личным и не относящимся к делу, уверяю вас, что это не так. К тому же, ваш ответ не будет занесен в протокол.

Она испугалась.

— Я что-нибудь сделала?

Улыбнувшись, Джексон покачал головой, и она сразу успокоилась. Хантон подумал: «Слава богу, что я догадался взять с собой Марка».

— Я еще хочу добавить, что ваш ответ может вам помочь сохранить эту прекрасную маленькую квартиру, вернуться на работу и восстановить прежние отношения с подругами по прачечной.

— Для этого я отвечу на любой ваш вопрос, — сказала она.

— Шерри, вы девушка?

Она была поражена и шокирована, как если бы в церкви священник после причастия ударил ее по лицу. Девушка подняла голову и обвела взором свою уютную и аккуратную квартиру, как бы спрашивая, как они могли подумать, что она может быть местом любовных свиданий.

— Я берегу себя для мужа, — просто ответила она.

Хантон и Джексон спокойно посмотрели друг на друга. За эту долю секунды Хантон понял, что все рассказанное Джексоном — правда: дьявол захватил власть над неживой сталью и оживил ее.

— Что теперь? — мрачно спросил Хантон, когда они ехали от Оулетт. — Нам нужно найти священника, чтобы он изгнал бесов?

Джексон фыркнул.

— Тебе придется долго искать, прежде чем ты найдешь священника, который не вызовет сразу же скорую помощь. Нет, нам нужно будет это сделать самим, Джонни.

— А мы сумеем?

— Может, и сумеем. Проблема вот в чем — мы знаем, что в сушильно-гладильном катке что-то есть, но не знаем, что это. — Хантон почувствовал холод, как будто кто-то невидимой рукой коснулся его.

— На свете существует множество бесов. Но кто наш бес? Может быть, он из приближенных Бубастиса или Пана? А вдруг он из команды Ваала. Или он христианское божество, которое мы называем Сатаной? Мы не знаем. Кстати, если бес намеренно вселился в машину, с ним легче будет справиться. Но, похоже, он очутился в нашем катке случайно.

Джексон пригладил волосы.

— С кровью девственницы все в порядке, но вряд ли нам это поможет. Нам нужно быть уверенными до конца, действовать наверняка.

— Почему? — резко спросил Хантон. — Почему просто не попытаться изгнать бесов?

Лицо Джексона стало холодным.

— Джонни, это не так просто, как у вас — грабители и полицейские. Ради бога, не думай, что это ерунда. Изгнание бесов очень опасно. Оно похоже на контролируемое расщепление атома — мы можем ошибиться и уничтожить самих себя. Бес сидит в этой машине, как в клетке. Но только дай ему шанс…

— Он может вырваться наружу?

— Он очень этого хочет, — угрюмо ответил Джексон, — и ему нравится убивать.

Когда следующим вечером Джексон пришел к Хантону, тот отослал жену и детей в кино. Они устроились в гостиной. Хантон едва мог поверить в то, что сейчас они собираются сделать.

— Я отменил свои занятия, — сказал Джексон, — и весь день просидел за такими ужасными книгами, о которых ты и понятия не имеешь. Потом я заложил более тридцати формул в компьютер и получил, на удивление, немного главных элементов.

Он показал Хантону список, в котором были кровь девственницы, кладбищенская грязь, десница божья, кровь летучей мыши, ночной мох, лошадиное копыто, глаз жабы.

Кроме этих главных были и другие, второстепенные элементы.

— Лошадиное копыто, — задумчиво произнес полицейский. — Смешно…

— Очень обычно, ничего смешного. Фактически…

— Необходимо ли присутствие всех этих ингредиентов в том виде, как ты их назвал? — прервал его Хантон.

— Например, может ли лишайник, сорванный ночью, заменить ночной мох?

— Да.

— Очень может быть, — сказал Джексон. — Магические формулы очень эластичны и неопределенны. Черная магия всегда оставляла широкое поле для творчества.

— Тогда заменим лошадиное копыто на желе «Джеллоу», — предложил Хантон. — Его очень легко достать. В день смерти Фроли я заметил под машиной небольшую коробочку с «Джеллоу». Кстати, желатин делают из лошадиных копыт.

Джексон кивнул.

— Согласен. Что-нибудь еще?

— Возьмем кровь летучей мыши… ничего страшного — в прачечной большой зал. Там есть немало неосвещенных углов и щелей, в которых могут жить летучие мыши. Хотя я сомневаюсь, что администрация допустит это. Во всяком случае, если они там водятся, одна из них легко могла попасть в машину.

Джексон потер руками воспаленные глаза.

— Всё сходится… да, все сходится.

— Правда?

— Да, я думаю, мы спокойно можем Отбросить десницу божью. Конечно же, до смерти миссис Фроли никто не засовывал туда руку мертвого человека, и так же маловероятно, что там могла оказаться белладонна.

— Грязь с кладбища?

— А ты что о ней думаешь?

— Все могло произойти случайно, — сказал Хантон.

— Ближайшее кладбище находится в пяти милях от «Голубой ленты» на Плэзэнт-Хилл..

— О'кей, — сказал Джексон. — Я попросил оператора, который думает, что я готовлюсь ко Дню всех святых, провести точный анализ главных и второстепенных элементов и дать мне все возможные комбинации. Конечно, пришлось отбросить десятка два совершенно бессмысленных, но оставшиеся сочетания выглядят вполне вероятными. Так вот, элементы, которые мы только что выделили, входят в одну из комбинаций.

— В какую?

Джексон усмехнулся.

— Все очень просто. Она применялась в Южной Америке и на Карибах шаманами. У них был культ Саддата или, как они его называли «того, кого нельзя назвать по имени». Бес, находящийся в машине, собирается улизнуть, как нашкодившая кошка.

— Как мы это сделаем?

— При помощи святой воды и благодарственного гимна. Еще попробуем кое-что из Левита. Это настоящая христианская белая магия.

— Ты уверен, что от этого не будет хуже?

— Не вижу, как может стать хуже, — задумчиво ответил Джексон. — Не хочу скрывать, что я беспокоился об этой деснице божьей. Это самая дремучая магия.

— А святая вода с ней справится?

— Бес, которого вызывают десницей божьей, может запросто на завтрак съесть стопку библий. Если бы это был он, весь обряд изгнания для нас мог бы закончиться плачевно.

— Ты абсолютно уверен?..

— Не абсолютно, конечно, но все сходится.

— Так когда?

— Чем скорее, тем лучше, — ответил Джексон. — Как мы попадем в прачечную? Разобьем окно?

Улыбнувшись, Хантон достал из кармана ключ и помахал им перед носом Джексона.

— Где ты его взял? У Гартли?

— Нет, — ответил полицейский, — мне его дал инспектор Мартин.

— Он знает, что мы собираемся делать?

— Думаю, догадывается. Пару недель назад он рассказал мне занятную историю.

— О катке?

— Нет, — ответил Хантон, — о холодильнике. Пошли.

Мертвая Адель Фроли лежала в гробу. Гробовщику пришлось немало потрудиться, прежде чем он смог привести ее в приличное состояние. И все же какая-то часть ее, наверное, оставалась в машине. И, если это действительно было так, то она кричала. Она знала об опасности и могла бы предупредить. У Адель было не все в порядке с желудком, и из-за болезни она пила широко используемые в данных случаях таблетки Е-3 Джель, которые легко можно было купить в любой аптеке за семьдесят девять центов. На коробочке было написано: «Противопоказано для людей, страдающих глаукомой. Активные ингредиенты Е-3 Джель могут вызвать ухудшение состояния». К несчастью, Адель Фроли не болела глаукомой и, следовательно, она принимала Е-3 Джель. Она могла бы вспомнить тот день незадолго до происшествия с Шерри Оулетт, когда она случайно уронила в машину полную коробочку этих таблеток. Но сейчас она была мертва, и уже не узнает, что тот самый активный ингредиент, который успокаивал ее изжогу, был производным белладонны, известной в некоторых европейских странах под названием «десницы божьей».

В абсолютной тишине прачечной «Голубая лента» раздался ужасный отрыгивающий звук. Испуганная летучая мышь бешено забилась в своем гнезде в вентиляционном отверстии над сушилками.

Звук был похож на сдавленный смех.

Внезапно сушильно-гладильный каток заработал. В темноте завертелись ремни, зубья шестерен со скрежетом терлись друг о друга, тяжелые валки набирали обороты.

Машина была готова.

Когда Хантон затормозил на парковочной площадке перед прачечной, было уже за полночь. Луна скрывалась за облаками. Стало темно. Резко нажав на тормоз, он выключил фары. Джексон едва не ударился головой о приборный щиток.

Когда полицейский выключил зажигание, они услышали ровное шипение и уханье.

— Это каток, — медленно сказал Хантон. — Да, это он. Работает в полночь сам по себе.

Некоторое время они сидели молча, чувствуя, как их охватывает страх.

Наконец Хантон сказал: «Все в порядке. Пошли».

Они вышли из машины и направились к прачечной. Шум работающей машины становился все громче. Хантон, засовывая ключ в замок служебной двери, подумал, что каток ведет себя как живое существо — он тяжело дышал и шипение походило на шепот.

— Послушай, Джонни, сейчас я рад, что ты полицейский, — сказал Джексон, перекладывая в другую руку коричневую сумку. В ней была завернута в вощеную бумагу баночка со святой водой и гидеоновская библия.

Они вошли в здание, и Хантон включил свет. Люминесцентные лампы загорелись холодным белым светом.

Над валками машины витали клубы пара. Каток остановился и в зловещем молчании ждал их.

— Боже, до чего же она безобразна, — прошептал Джексон.

— Пошли, — сказал Хантон, — пока мы окончательно не струсили.

Они подошли к машине. Рычаг автоматического отключения находился в нижнем положении над приводным ремнем.

Хантон протянул руку.

— Достаточно близко, Марк. Давай мне все вещи и говори, что нужно делать.

— Но…

— Не спорь.

Джексон протянул сумку, и Хантон положил ее на столик перед машиной. Он дал Джексону библию.

— Я буду читать, — сказал Марк Джексон. — Когда я дам знак, побрызгай святую воду пальцами на машину. Ты должен будешь сказать: «Во имя отца, сына и святого духа изыди, нечистый». Понял?

— Да.

— Когда я дам знак во второй раз, сломай облатку и повтори заклинание.

— Как мы узнаем, сработало ли заклинание?

— Увидишь. Выходя из катка, этот бес перебьет все окна в здании. Если с первого раза не получится, будем продолжать.

— Я умираю от страха, — сказал Хантон.

— Я тоже.

— Если мы ошиблись с этой десницей божьей…

— Нет, — прервал его Джексон, — давай начинать.

И он начал. Его голос наполнил пустую прачечную и отозвался эхом.

— Не обращайтесь к идолам и богов литых не делайте себе. Я Господь, Бог ваш… — В пространстве, внезапно наполнившемся могильным холодом, слова падали как камни. Под тусклым неживым светом люминесцентных ламп машина стояла тихо, и Хантону показалось, что она ухмыляется.

— Чтоб и вас не свергла с себя земля, когда вы станете осквернять ее, как она свергла народы, бывшие прежде вас. — Джексон оторвал от книги напряженное лицо и подал знак.

Хантон побрызгал святой водой на приводной ремень.

Металл, как будто его пытали, внезапно закричал. На брезентовых ремнях, там, куда упала святая вода, появился дым. Каток проснулся к жизни.

— Мы сделали это! — раздался над шумом работающей машины голос Джексона. — Машина заработала!

Пытаясь перекричать каток, он опять начал читать. Джексон подал знак, и Хантон сломал облатку. В этот момент его до самых костей пробрал ужас. У полицейского возникло ощущение, что заклинание не сработало, что машина сильнее их.

Голос Джексона поднимался все выше и выше, приближаясь к кульминационной ноте.

Между главным и вспомогательным моторами запрыгали искры. Воздух наполнился озоном, пахнущим как свежая кровь. Из главного мотора повалил дым. Машина работала как безумная. Валки вращались с такой скоростью, что казались неподвижными. Если бы сейчас кто-нибудь дотронулся пальцем до ремня, его бы в течение пяти секунд затянуло в машину, и его тело превратилось бы в окровавленные лохмотья. Бетонный пол начал дрожать.

Оставив в воздухе кровавый след, из катка с громоподобным грохотом вылетел главный подшипник, но машина продолжала работать. Она работала все быстрее и быстрее, ремни, валки, зубцы двигались с такой бешеной скоростью, что они будто таяли в воздухе, меняя форму…

Хантон, стоявший как загипнотизированный перед машиной, сделал шаг назад. — Уходи! — над этим сверкающим безумием закричал он.

— Мы почти добрались до него! — заорал в ответ Джексон. — Почему?..

Внезапно раздался ужасный звук разрываемой ткани, и в полу появилась расширяющаяся трещина, которая устремилась к ним. Куски старого цемента облаком пыли поднялись в воздух.

Джексон взглянул на каток и в ужасе закричал.

Как динозавр, пытающийся выбраться из ямы, машина пыталась сойти с бетонной платформы. И она уже больше не была катком. Он как бы растворялся в воздухе, все время меняя форму. Выплевывая синее пламя, на машину упал 550-вольтовый кабель и был моментально изжеван валками. Какое-то мгновение как сверкающие глаза на них смотрели два огромных огненных шара, светящиеся ненасытным холодным голодом.

В полу появилась еще одна трещина. Машина, почти освободившись от платформы, наклонилась к ним. Она злобно усмехалась. Рычаг автоматического отключения раскачивался и стучал о железную обшивку. Хантон увидел раскрытую голодную пасть кровожадного чудовища, из которой валили клубы пара.

Они бросились бежать, но на их пути возникла новая трещина. За спиной раздался ужасный грохот. Это машина, наконец, оторвалась от бетонной платформы. Хантону удалось перепрыгнуть через трещину, но Джексон, споткнувшись, упал.

Полицейский повернулся помочь товарищу, но над ним, закрывая тусклый свет люминесцентных ламп, уже нависла огромная расплывчатая тень.

Каток стоял над онемевшим от ужаса Джексоном, лежавшим на спине, как жертвоприношение на алтаре кровожадного бога. Последнее, что помнил Хантон, было смутное видение чего-то черного и огромного громадной высоты, с мерцающими электрическими глазами размером с футбольный мяч и разверзнутой пастью, в которой шевелился брезентовый язык.

Преследуемый предсмертным криком Джексона, он бросился бежать.

Когда Роджер Мартин встал с кровати, чтобы отпереть дверь, он проснулся только на треть. Но шок от внешнего вида ворвавшегося в гостиную Хантона моментально вернул его в реальность.

Глаза полицейского были так выпучены, что казалось, что они вот-вот вывалятся из орбит. Как когтями он вцепился в халат Мартина. На лице, испачканном цементом, была ссадина, из нее сочилась кровь. Волосы Хантона были белы, как снег.

— Ради бога, помогите мне! Марк — мертв, Марк Джексон — мертв! Ради бога, помогите мне!

— Успокойтесь, — сказал Мартин. — Пойдемте в гостиную.

По-собачьи завывая, Хантон последовал за ним.

Мартин налил ему две унции неразбавленного «Джима Бима». Хантон одним глотком опустошил стакан, уронил его и опять вцепился в инспектора.

— Каток убил Марка Джексона. Он… он… о боже!.. Он может вырваться на волю! Мы не можем этого допустить! Мы не можем… мы… о-о-о! — он начал истерически кричать.

Мартин попытался заставить его еще выпить, но полицейский сбросил стакан на пол. — Мы должны сжечь его! — заорал он, — сжечь до того, как он вырвется из машины. Что будет, если он освободится? О боже… — его безумные глаза внезапно остекленели, выпучились, и он упал на пол в обмороке.

В дверях стояла миссис Мартин, нервно сжимая халат у горла. — Кто это, Родж? Сумасшедший? Я подумала… — она задрожала.

— Не думаю, что он безумец…

Ужас мужа сразу передался и ей.

— Боже, я надеюсь, он приехал достаточно быстро!..

Мартин схватил телефон и… замер.

С востока, с той стороны города, откуда приехал Хантон, донесся неясный шум. С каждой секундой он становился все громче. Окно в гостиной было наполовину открыто, и в ночном ветерке Мартин уловил непонятный запах. Запах озона… или крови.

Он держал в руках телефонную трубку, понимая, что уже поздно.

Шум стал грохотом. Запах крови наполнил комнату.

Трубка выпала из рук инспектора. Поздно. Мэнглер уже на свободе.

 

Стивен Кинг

Ночная смена

Пятница, два часа ночи.

Когда пришел Варвик, Холл сидел у подъемника, в единственном месте на третьем этаже, где можно было покурить.

Появление Варвика не сулило ничего хорошего. Мастер редко бывал на третьем этаже во время ночной смены. Он обычно сидел у себя в полуподвале и пил кофе из кофейника, стоящего на углу стола.

И, кроме того, стояла страшная жара.

С тех пор, как в Гейтс Фоллс начали проводить метеорологические наблюдения, здесь еще не было такого жаркого июня. Недавно в три утра термометр, висящий здесь же у подъемника, показал девяносто четыре градуса. Только один бог знал, каким адом становилась фабрика во время дневной смены.

Холл работал на громоздкой сортировочной машине, сделанной в Кливленде еще в 1934 году уже не существующей фирмой. На фабрику он устроился недавно, только с апреля. Это значило, что Холл все еще получал минимальную часовую плату — один доллар 78 центов, что, однако, его вполне устраивало. У него не было ни жены, ни девушки, он не платил алиментов. Холл долго не засиживался на одном месте. За последние три года он автостопом перебрался из Беркли, где учился в колледже, на озеро Тахо. Там он убирал грязную посуду в ресторане.

Потом в Голвестоне работал портовым грузчиком. В Биллинге водил такси и мыл посуду. И наконец Холл добрался до Гейтс Фоллса, штат Мейн, и устроился работать оператором на сортировочной машине. Холл не собирался уезжать отсюда до зимы, пока не выпадет снег. Ему нравилось одиночество, и он любил работать в ночную смену, с одиннадцати до семи, когда на фабрике царило относительное спокойствие и было не так жарко, как днем.

Ему не нравились только крысы.

Третий этаж представлял из себя длинное помещение, освещенное лампами дневного света. В отличие от других этажей он был довольно тихим и относительно безлюдным. Но крысы сводили на нет все преимущества. На этом этаже находилась только одна машина — его сортировщик. Все остальное место занимали девяностофунтовые мешки, которые укладывала длинная машина Холла. Мешки складывались, как сосиски, в длинные ряды. Некоторые из них лежали здесь уже не один год и стали грязно-серыми. Они оказались идеальными норами для крыс, огромных грызунов с горящими глазами и впалыми животами.

У Холла выработалась привычка собирать во время перерыва из мусорных баков консервные банки. Когда работы было немного, он бросал банками в крыс, а потом во время затишья опять собирал их. Только на этот раз мастер, поднявшись по лестнице, а не на подъемнике, поймал его. Все рабочие называли Варвика шпиком, и он оправдывал это прозвище. Вот сукин сын!

— Чем это ты тут занимаешься, Холл?

— Крысами, — ответил Холл, понимая, как неубедительно это звучит сейчас, когда все крысы попрятались по норам. — Когда они выползают из нор, я бросаю в них банки.

Варвик, большой, тучный, с коротко остриженными волосами, кивнул. Рукава его рубашки были закатаны, а галстук съехал. Он внимательно посмотрел на Холла.

— Мы платим вам не за то, чтобы вы швыряли банками в крыс, даже если вы их потом и собираете.

— Сверху от Гарри уже двадцать минут не поступало сигналов, — начал оправдываться Холл, думая про себя: «Почему ты, черт побери, не остался внизу пить свой кофе?» — Я не могу работать, если наверху молчат.

Варвик кивнул, будто эта тема его больше не интересовала.

— Наверное, я поднимусь наверх и проверю Висконски. Пять против одного, что он читает журналы, а его баки в это время переполняются мусором.

Холл ничего не сказал.

Внезапно Варвик ткнул куда-то пальцем.

— Вон там крыса! Бросай скорее!

Ловким движением руки Холл швырнул банку, которая со свистом рассекла воздух. Крыса, смотревшая на них с мешка яркими глазами-бусинками, слабо пискнув, исчезла. Холл отправился за банкой, а Варвик откинул голову назад и засмеялся.

— Я пришел к тебе по делу, — объявил он.

— Да?

— На следующей неделе — Четвертое июля. (Холл кивнул). С понедельника до субботы фабрика будет закрыта. Для рабочих, проработавших как минимум год, это время станет оплаченным отпуском, для тех, кто на фабрике меньше года, — отпуском за свой счет. Хочешь подработать?

Холл пожал плечами.

— А что делать?

— Мы собираемся очистить подвал. Уже двенадцать лет никто им не занимался, и он страшно загажен. Попробуем шланги.

— Что, санэпидемстанция проникла в совет директоров?

Варвик пристально посмотрел на Холла.

— Так хочешь или нет? Два доллара в час, четвертого — двойная плата. Будем работать по ночам — не так жарко.

Холл подсчитывал в уме. После выплаты налогов он получит семьдесят пять долларов.

— Согласен.

— Придешь в следующий понедельник к красильне.

Холл наблюдал, как мастер идет к лестнице. На полпути Варвик остановился и оглянулся.

— Ты учился в колледже?

Холл кивнул.

— 0‘кей, студент. Постараюсь запомнить.

Варвик ушел. Холл уселся и закурил. Взяв банку, он принялся искать крыс. Холл попытался представить подвал под красильней — сырой, темный, полный пауков, сгнивших тряпок и речного ила. И еще крыс. А может быть, там водятся даже летучие мыши — эти авиаторы семьи грызунов. Брр!

Холл с силой метнул банку. Через вентканалы над головой он услышал слабый звук голоса Варвика и чуть улыбнулся.

0‘кей, студент. Постараюсь запомнить.

Он внезапно перестал улыбаться и загасил сигарету. Через несколько секунд Висконски начал подавать вниз нейлон, и Холл приступил к работе. А через некоторое время крысы вылезли из нор на мешки и уставились на него немигающими черными глазками. Они были похожи на присяжных заседателей.

Понедельник, одиннадцать вечера.

Когда Варвик в старых джинсах, заправленных в высокие резиновые сапоги, вошел в красильню, там уже собралось около сорока человек. Холл слушал Гарри Висконски, необыкновенно толстого, очень ленивого и угрюмого мужчину.

— Представляю, какая там грязь, — ныл Висконски.

— Вот увидите, мы вернемся домой чернее трубочистов.

— Мы там повесили шестьдесят лампочек, так что внизу будет светло, — возразил Варвик. — Вы, ребята, — он показал на группу рабочих, облокотившихся на сушильные барабаны, — подключите шланги к главной колонке. Можете спустить их вниз по ступенькам. У нас примерно по 25 метров на человека — этого хватит.

Только не очень-то шутите и не направляйте шланги друг на друга, можете попасть в больницу. Они работают под очень высоким давлением.

— Кто-нибудь обязательно получит увечье, — начал пророчествовать Висконски. — Вот увидите.

— Вы, — Варвик указал на группу людей, в которой находились Холл и Висконски, — сегодня займетесь уборкой мусора. Работать будете парами. Там валяется старая конторская мебель, мешки с одеждой, металлолом. Все это будем свозить к вентиляционной шахте в западном углу. Все знают, как обращаться с электрической тележкой?

Никто не поднял руку. Тележки были машинами на электрических батареях, похожими на миниатюрные грузовики по уборке мусора. От постоянного употребления они страшно воняли, и этот запах напоминал Холлу вонь горящих проводов.

— О’кей, — сказал Варвик. — Мы разделили подвал на участки. Надеюсь, к четвергу закончим. В пятницу шлангами уберем мусор. Есть вопросы?

Вопросов не было. Холл пристально изучал лицо мастера. Варвик ему явно не нравился. У него внезапно появилось предчувствие чего-то необычного, из ряда вон выходящего.

— Отлично, — заключил Варвик. — Тогда за работу.

Вторник, два часа ночи.

Холлу очень надоело слушать непрекращающееся хныканье Висконски. Но он не останавливал его — для Висконски и это лишний повод для нытья.

Холл знал, что внизу будет несладко, но действительность превзошла все его ожидания. Их встретил ужасный запах. Вонь загрязненной реки смешивалась с запахом гниющей материи, покрытой плесенью грибков и лишайников. Холл обнаружил целую колонию белых громадных поганок, проросших через потрескавшийся цемент. Поднимая ржавое колесо, он дотронулся до них. Грибы оказались почему-то теплыми и раздувшимися, как тело человека, больного водянкой.

Лампы не могли разогнать темноту, скопившуюся за 12 лет. Они только немного пробивали ее и разливали над всей этой грязью нездоровый желтый свет. Подвал напоминал полуразрушенные своды оскверненной церкви с высоким потолком и кучей ржавых машин, которые уже никогда не сдвинутся с места. Мокрые стены покрывали пятна желтого мха. Вода, бегущая в полузабитую канализацию и оттуда в реку ниже водопадов, создавала шум нестройного хора.

Здесь были огромные крысы, по сравнению с которыми крысы на третьем этаже казались карликами. Один только бог знал, чем они здесь питались. Переворачивая доски и мешки, Холл и Висконски постоянно натыкались на огромные норы из разорванных гнилых газет. С атавистическим отвращением они смотрели, как крысята с огромными и слепыми от постоянной темноты глазами прячутся по щелям.

— Давай перекурим, — предложил Висконски. Холл не мог понять, почему его напарник так часто дышит — Висконски сачковал всю ночь. Постепенно они отбились от остальных, и сейчас вокруг никого не было видно.

— Хорошо, — он облокотился о край тележки и закурил.

— Я никогда бы не позволил Варвику уговорить себя, — скорбным голосом произнес Висконски. — Разве это мужская работа! Если бы ты знал, как он разозлился, когда поймал меня несколько дней назад.

Холл промолчал. Он думал о Варвике и о крысах. Странно, но казалось, что между ними существует какая-то связь. Создавалось впечатление, что за время долгой жизни под фабрикой крысы совсем забыли людей. Они превратились в существ наглых и почти не боялись рабочих. Одна из крыс, как белка, сидела на задних лапах, пока Холл не подошел близко. Затем она бросилась на него и вцепилась в сапог.

Тут сотни, а может быть, тысячи крыс. Ему даже стало интересно, сколько болезней можно заработать в этой черной клоаке. И еще Варвик. Что-то в нем…

— Мне нужны деньги, — продолжал ныть Висконски.

— Но, господи Иисусе, дружище, разве это мужская работа. Эти крысы! Брр! — Он со страхом огляделся по сторонам. — Мне кажется, что они умеют мыслить. Ты не задумывался, что бы случилось, если бы мы стали маленькими, а они — большими…

— Заткнись, — ответил Холл.

Висконски обиженно посмотрел на него.

— Извини, дружище. Просто… — он запнулся. Боже, как здесь воняет! — закричал толстяк. — Нет, это не мужская работа. — С края тележки на его руку заполз паук. Почти задохнувшись от отвращения, он смахнул насекомое.

— Пошли, — сказал, затягиваясь напоследок, Холл.

— Быстрее начнем — быстрее закончим.

— Конечно, — с несчастным видом согласился Висконски.

Вторник, четыре часа утра.

Время завтрака.

Холл и Висконски сидели вместе с несколькими другими рабочими и черными руками — грязь не смывалась даже растворителем — ели бутерброды. Холл жевал и наблюдал через стеклянную перегородку конторы за мастером. Варвик пил кофе и с удовольствием жевал холодные гамбургеры.

— Рэя Ансона отправили домой, — сказал Чарли Броху.

— Сильно блевал? — спросил кто-то. — Я сам едва удержался.

— Нет, Рэя укусила крыса.

Оторвав взгляд от Варвика, Холл задумчиво посмотрел на них.

— Да? — рассеянно переспросил он.

— Угу, — потряс головой Броху. — Мы работали в паре. Я еще такого не видел. Она выскочила из дырки в одном из мешков. По-моему, крыса была не меньше кошки. Она вцепилась в руку Ансона и начала ее жевать.

— О, боже, — пробормотал один из рабочих, лицо его изменилось.

— Да, — продолжал Броху. — Рэй завопил, как женщина, и я его за это не осуждаю. Кровь с него хлестала, как со свиньи. Думаете, она его отпустила? Нет, сэр, как бы не так. Мне пришлось несколько раз ударить тварь доской, прежде чем она его бросила. Рэй чуть не сошел с ума. Он топтал крысу до тех пор, пока от той не осталось ничего, кроме кучки шерсти. Да, я такой мерзости еще не видел. Варвик забинтовал ему руку и отправил домой. Сказал, чтобы завтра он пошел к доктору.

— Гадский лицемер, — с негодованием произнес кто-то.

Как будто услышав, Варвик встал из-за стола. Он потянулся и направился к двери.

— Пора работать.

Дожевывая, рабочие медленно встали. Они двинулись вниз, невесело стуча каблуками по металлическим ступенькам.

Проходя мимо Холла, Варвик хлопнул его по плечу.

— Ну, как дела, студент? — не дожидаясь ответа, мастер направился в подвал.

— Пошли, — нетерпеливо сказал Холл Висконски, завязывавшему шнурок на ботинке. Они начали спускаться.

Вторник, семь часов утра.

Холл и Висконски поднялись наверх. Висконски перепачкался почти до смешного. Его толстое, похожее на луну лицо было грязным, как у мальчишки, только что получившего трепку от главного задиры квартала.

Остальные выходили молча. Никто не смеялся и не шутил, как обычно, насчет того, кто согревает жену Тони с часу до четырех. Не было никаких проделок. Лишь изредка тишину прерывал звук плевка, когда кто-то из рабочих плевал на грязный пол.

— Хочешь, подвезу? — нерешительно спросил Висконски.

— Спасибо.

Они молча проехали по улице, затем переехали через мост. Когда Висконски высадил Холла перед его домом, они кратко попрощались.

Первым делом Холл принял душ. Все еще думая о Варвике, он пытался определить, что ему показалось странным в мастере и что могло связывать его с крысами.

Как только голова Холла коснулась подушки, он заснул тревожным и неспокойным сном. Ему снились крысы.

Среда, час ночи.

Со шлангами работать оказалось легче.

Они не могли приступить к работе, пока уборщики мусора не подготовят очередной участок. Довольно часто уборщики не успевали, и это давало несколько минут для перекура. Холл держал конец длинного шланга, а Висконски бегал взад-вперед, разматывая кольца, перенося шланг через препятствия, включая и выключая воду.

Из-за того, что работа движется медленно, у Варвика испортилось настроение. Если они будут работать такими темпами, то никогда не закончат к четвергу.

Сейчас разбирали конторский мусор, сваленный в углу. Там валялись письменные столы-бюро, с крышками на роликах, покрытые плесенью бухгалтерские книги, стопы накладных, стулья со сломанными сиденьями. Все это было раем для крыс. Десятки животных с писком метались в темноте по проходам в этом хламе. После того, как крысы укусили двух человек, остальные отказались работать, пока Варвик не пошлет за толстыми прорезиненными перчатками, которыми обычно пользуются рабочие на красильнях при работе с кислотами.

Холл и Висконски ждали своей очереди. В этот момент здоровенный мужчина с волосами песочного цвета и бычьей шеей, по имени Кармишаэль, начал изрыгать проклятия. Он пятился назад и колотил себя по груди руками в перчатках.

Огромная крыса с белыми полосами и яростно сверкающими глазами вцепилась в грудь Кармишаэля, визжа и колотя человека по животу задними лапами. В конце концов Кармишаэль ударом кулака сбросил тварь с груди, но в рубашке осталась огромная дыра, из которой тоненькой струйкой с соска стекала кровь. Постепенно с его лица сошел гнев. Кармишаэль отвернулся и его вырвало.

Холл направил шланг на старую крысу, которая медленно отползала в сторону, держа в пасти кусок рубашки. Струя воды понесла ее и с громким шлепком разбила о стену.

Варвик с застывшей на лице напряженной улыбкой подошел к Холлу и похлопал его по плечу.

— Это лучше, чем бросать банки в этих маленьких гадов, а, студент?

— Ничего себе, маленькие гады, — возмутился Висконски. — Да они с фут длиной.

— Направь шланг туда, — Варвик показал на гору мебели. — Ну-ка, ребята, с дороги.

— С удовольствием, — прошептал кто-то.

Кармишаэль бросился к Варвику с серым, перекошенным лицом.

— Я собираюсь получить за это компенсацию. Я собираюсь…

— Конечно, — улыбаясь, прервал мастер. — Тебя укусили за сиську. Ну-ка, с дороги, пока тебя не сбило с ног.

Холл направил на гору мебели сопло шланга. Оттуда вырвалось белое облако водяных брызг. Струя воды перевернула стол и вдребезги разбила два стула. Крысы, еще крупнее, чем Холл видел раньше, бросились в разные стороны. Остальные рабочие при виде этих тварей с огромными глазами и гладкими пухлыми телами завопили от страха и отвращения. Холл заметил одну крысу размером со здорового шестимесячного щенка. Только когда все паразиты исчезли, он опустил брандспойт.

— О’кей! — закричал Варвик. — Давайте разбирать эту гору.

— Я не нанимался на должность крысолова, — с вызовом воскликнул Си Иппестон. Холл познакомился с ним неделю назад. Это был молодой парень в грязной бейсбольной кепке и хлопчатобумажной майке.

— Это ты, Иппестон? — дружелюбно поинтересовался Варвик.

Иппестон смутился, но все же вышел вперед.

— Да, мне надоели все эти крысы. Я нанимался убирать мусор, а не получать бешенство или тиф, или еще что-нибудь в этом роде. Так что лучше на меня не рассчитывайте.

Раздался одобрительный шепот. Висконски тайком взглянул на Холла. Тот внимательно изучал шланг, который держал в руках. Сопло было размером с дуло кольта сорок пятого калибра, и, наверное, струя могла сбить человека с ног на расстоянии в двадцать футов.

— Так ты говоришь, что не будешь работать, Си?

— Да, я подумываю об этом, — ответил Иппестон.

— О’кей, — кивнул Варвик. — Я никого не заставляю. Но у нас не профсоюзная лавочка и никогда ее не было. Если ты сейчас уйдешь, то навсегда. Уж об этом я позабочусь.

— Не слишком ли вы горячитесь? — прошептал Холл.

Варвик резко повернулся к нему.

— Ты что-то сказал, студент?

— Нет, я просто откашлялся, мистер мастер, — вежливо отвётил Холл.

— Тебе что-нибудь не нравится? — улыбнулся Варвик.

Холл промолчал.

— Ну ладно, за работу! — заорал мастер.

Они начали разбирать мебель.

Четверг, два часа ночи.

Холл и Висконски опять работали с тележками, собирая хлам. Гора у западной вентиляционной шахты выросла до огромных размеров, но работа еще не была сделана и наполовину.

— Счастливого Четвертого июля! — поздравил Висконски, когда они остановились перекурить. Работали около северной стены, далеко от ступенек. Свет был очень тусклый и из-за акустики казалось, что другие рабочие находятся на расстоянии в несколько миль.

— Благодарю, — Холл затянулся. — Что-то сегодня не видно крыс.

Они стояли в конце уютного изгибающегося коридора, образованного грудами старых бухгалтерских книг, кучами накладных и покрывшихся плесенью мешков.

— Ха, — отозвался, сплюнув, Висконски. — Этот Варвик…

— Как ты думаешь, куда делись все крысы? — как бы сам себя спросил Холл. — Не в стены же… — Он посмотрел на мокрую, почти рассыпающуюся кладку, которая, окружала огромное каменное основание. — А может быть, они утонули. Река может поглотить все, что угодно.

Внезапно что-то черное с хлопающими крыльями, как бомбардировщик, упало на них сверху. Висконски закричал и закрыл голову руками.

— Летучая мышь, — объяснил Холл, следя за животным, пока Висконски со страхом выпрямлялся.

— Мышь! Мышь! — заревел толстяк. — Что в подвале делает летучая мышь? Они живут на деревьях, под козырьками и…

— Это была большая мышь, — прошептал Холл. — По-моему, даже не мышь, а крыса с крыльями.

— Господи Иисусе! — застонал Висконски. — Как…

— Как она сюда попала? Может быть, тем же путем, каким отсюда выбираются крысы.

— Что там происходит? — откуда-то сзади закричал Варвик. — Где вы?

— Молчи, — приказал Холл. В темноте блестели его глаза.

— Это ты, студент? — голос мастера приближался.

— Все о’кей! — заорал в ответ Холл. — Просто я ободрал голень.

Раздался короткий лающий смех Варвика.

— И ты хочешь за это «Пурпурное сердце»?

— Почему ты соврал? — Висконски посмотрел на Холла.

— Смотри, — Холл нагнулся и зажег спичку. В середине мокрого крошащегося цемента виднелся квадрат. — Постучи.

Висконски постучал.

— Деревянный.

— Это верх опоры, — кивнул Холл. — Я видел несколько других таких же поблизости. Под этой частью подвала есть еще один подвал.

— О боже, — с отвращением произнес Висконски.

Четверг, полчетвертого утра.

Холл и Висконски работали в северо-восточном углу. За ними со шлангом шли Иппестон и Броху. Вдруг Холл остановился и показал на пол.

— Вот. Я так и думал, что мы на него наткнемся.

В полу находился деревянный люк со ржавым железным засовом, находящимся почти в центре.

Он вернулся к Иппестону и попросил:

— Выключи шланг на минуту.

Когда из шланга перестала течь вода, Холл громко закричал:

— Эй! Эй! Варвик! Быстрее сюда!

Шлепая по лужам, прибежал Варвик, глядя на Холла все с той же холодной усмешкой.

— Что, студент, опять шнурок развязался?

— Смотрите, — Холл постучал ногой по люку. — Еще один подвал.

— Ну и что? — удивился Варвик. — Еще не время для перерыва, студент…

— Крысы там, — пояснил Холл. — Они размножаются там, внизу. Только что мы с Висконски видели летучую.

Вокруг собрались несколько человек. Все смотрели на люк.

— Плевать, — заявил Варвик. — Наша задача — очистить подвал, а не…

— Вам понадобиться около двадцати профессиональных крысоловов, — продолжал Холл. — Дирекции это обойдется в копеечку. Да, неважно…

Кто-то засмеялся.

— Ну и дела.

Варвик разглядывал Холла, словно жука в увеличительное стекло.

— А ты еще та штучка, — как бы удивленно произнес он. — Думаешь, мне не все равно, сколько там внизу крыс?

— Вчера я посетил библиотеку, — сказал Холл. — Хорошо, что вы не забыли, что я когда-то был студентом. Я перечитал постановления городской санэпидемстанции, Варвик. Их напечатали в 1911 году, еще до того, как фабрика стала достаточно большой. Знаете, что я нашел?

Мастер холодно наблюдал за Холлом.

— Можешь идти погулять, студент. Ты уволен.

— Я обнаружил, — как бы не слыша, продолжал Холл, — что в Гейтс Фоллс есть муниципальное постановление против паразитов. Если интересуетесь, это слово «п-а-р-а-з-и-т-ы». Оно означает животных — переносчиков болезней, таких, как летучие мыши, скунсы, незарегистрированные собаки и крысы, особенно крысы. В двух параграфах крысы повторяются четырнадцать раз, мистер мастер. Так что имейте ввиду, как только я буду уволен, я сразу же пойду к городскому уполномоченному по санитарии и расскажу, что здесь творится.

Он остановился, разглядывая исказившееся от ненависти лицо Варвика.

— Уверен, что вашу фабрику закроют. Ваш отпуск может значительно затянуться, мистер мастер. И, кажется, я догадываюсь, что скажет босс, когда он об этом узнает. Надеюсь, ваша страховка по безработице оплачена, Варвик?

Руки Варвика сжались в кулаки.

— Ах ты, чертов сопляк! Я должен был… — Он посмотрел на люк и внезапно на его лице опять появилась улыбка. — Считай, что тебя вновь наняли на работу, студент.

— Я так и думал, что вы сообразите, что к чему.

Варвик кивнул. Его лицо не покидала все та же странная усмешка.

— Ты очень умен. Думаю, что тебе, Холл, придется спуститься туда вниз, чтобы мы получили мнение образованного человека. Ты и Висконски.

— Только не я! — воскликнул Висконски. — Нет, я…

— Что ты? — Варвик посмотрел на него.

Висконски замолчал.

— Хорошо, — весело согласился Холл. — Нам понадобятся три фонаря. Кажется, я видел несколько шестибатарейных фонарей в конторе.

— Хочешь еще кого-нибудь взять с собой? — дружелюбно поинтересовался Варвик. — Выбирай.

— Вас, — тихо произнес Холл. На его лице появилось странное выражение. — Вам не кажется, что администрация должна быть кем-нибудь представлена? А то мы с Висконски увидим очень много крыс там внизу.

Кто-то (похоже, это был Иппестон) громко рассмеялся.

Варвик внимательно оглядел рабочих, изучающих кончики своих сапог. В конце концов он приказал Броху:

— Броху, поднимись в контору и принеси три фонаря. Скажешь сторожу, что я велел тебя впустить.

— Зачем ты втянул меня в это? — застонал Висконски. — Ты же знаешь, как я ненавижу этих…

— Это не я, — возразил Холл и посмотрел на Варвика. Мастер в свою очередь смотрел на него, и ни один из них не отвел взгляда.

Четверг, четыре часа утра.

Броху вернулся с фонарями и раздал их Холлу, Варвику и Висконски.

— Иппестон! Дай Висконски шланг. — Иппестон передал шланг в дрожащие руки Висконски.

— Молодец, — похвалил Варвик Висконски. — Пойдешь вторым. Если там будут крысы, покажешь им, где раки зимуют.

Конечно, подумал Холл. Если там будут крысы, мастер их не увидит. И Висконски их не увидит, когда в день зарплаты найдет в конверте лишнюю десятку.

Варвик велел двум рабочим:

— Поднимайте люк.

Один из них нагнулся и потянул засов. Сначала Холл подумал, что люк не откроется. Однако через несколько секунд со странным чавкающим звуком засов поддался. Второй рабочий начал помогать поднимать люк, просунул в щель пальцы и немедленно отдернул руку с криком. Ее покрывали огромные слепые жуки.

Конвульсивным рывком первый рабочий перевернул крышку. Нижняя ее часть оказалась черной от каких-то неизвестных Холлу грибков. Одни жуки упали в черную бездну, другие — на пол и были раздавлены ногами рабочих.

— Смотрите, — воскликнул Холл.

На нижней стороне крышки висел сломанный ржавый замок.

— Но как он оказался внизу? — открыл рот Варвик.

— Ведь он должен быть сверху. Почему…

— По множеству причин, — ответил Холл. — Может быть, чтобы ничто на этой стороне не могло открыть его — по крайней мере, когда он был новым. А может быть, чтобы ничто на той стороне не могло выбраться оттуда.

— Но кто тогда его замкнул? — не успокоился мастер.

— Ах, какая тайна, — насмешливо заметил Холл.

— Слушайте, — прошептал Броху.

— О боже, — зарыдал Висконски. — Я не пойду вниз. Снизу раздавался тихий, почти выжидательный звук — шелест хвостов, шорох множества лап, крысиный писк.

— Наверное, лягушки, — сказал Варвик. Холл громко рассмеялся.

Мастер направил фонарь вниз. Старые деревянные ступени вели на черные камни пола второго подвала. Вокруг не было ни одной крысы.

— Эти ступеньки нас не выдержат, — с авторитетным видом заметил Варвик.

Броху сделал два шага вперед и прыгнул на верхнюю ступень. Она заскрипела, но устояла.

— Я не просил тебя этого делать, — сказал мастер.

— А где вы были, когда крыса укусила Рэя, — проворчал Броху.

— Пошли, — скомандовал Холл.

Варвик в последний раз оглядел стоящих кругом молчащих рабочих и направился с Холлом к люку. Висконски неохотно занял место между ними. Они спускались по очереди — сначала Холл, затем Висконски и последним Варвик. Фонари, раскачиваясь, освещали неровный пол. На нем виднелись десятки каких-то холмиков и долин. За Висконски, как неуклюжая змея, с глухим шорохом тянулся шланг.

Спустились вниз, и Варвик посветил вокруг. Луч фонаря осветил несколько гнилых ящиков, бочек и еще чего-то. Жижа из реки стояла в лужах, доходила до щиколотки.

— Я больше их не слышу, — прошептал Висконски.

Шаркая ногами по жидкой грязи, они начали медленно отходить от люка. Холл остановился и осветил огромный деревянный ящик, на котором белыми буквами было что-то написано:

— «Элиа Варни», — прочитал он. — «1841». Здесь тогда уже была фабрика?

— Нет, — ответил Варвик. — Фабрику построили в 1897 году. Какая разница?

Холл не ответил. Они опять двинулись вперед. Сверху подвал казался короче. Вонь усилилась — запах гнили смешивался с каким-то трупным смрадом. Как в пещере, единственным звуком было тихое капанье воды.

— Что это? — спросил Холл, освещая бетонный выступ, примерно на два фута врезавшийся в подвал. Темнота за ним продолжалась, и Холлу показалось, что за выступом слышатся какие-то неясные тайные звуки.

Варвик посмотрел на выступ.

— Это… Нет, здесь что-то не так.

— Наружная стена фабрики? А там впереди…

— Я возвращаюсь, — объявил мастер и внезапно повернул назад.

Холл грубо схватил его за горло.

— Никуда вы не возвращаетесь, мистер мастер.

Варвик взглянул на него с ухмылкой.

— Ты спятил, студент. Ведь так же? Ты сошел с ума.

— Надо поменьше издеваться над людьми, дружище. Пошли.

— Холл, — застонал Висконски.

— Дай мне шланг, — Холл выхватил шланг. Он отпустил Варвика и направил шланг ему в голову. Висконски внезапно бросился назад к люку. Холл даже не повернулся.

— Только после вас, мистер мастер.

Варвик двинулся вперед. Сейчас они проходили под местом, где наверху заканчивалась фабрика. Холл посветил вокруг. Он почувствовал холодное удовлетворение — предчувствие сбывалось. Молчаливые, как могила, ряд за рядом их окружали крысы. Тысячи глаз жадно смотрели на него. Некоторые из животных доходили ему до голени.

Мастер увидел их через секунду и замер.

— Они вокруг нас, студент. — Он все еще держал себя в руках. Его голос был напряженным, но спокойным.

— Вижу, — согласился Холл. — Вперед.

Они пошли вперед. За ними тащился шланг. Оглянувшись, Холл увидел, как крысы, занявшие проход позади их, грызут толстый брезент. Оторвавшись от шланга, одна тварь почти усмехнулась ему. Затем ее голова опустилась. Появились и летучие мыши. Огромные, размером с ворону или грача, они гроздьями свисали с потолка.

— Смотри, — Варвик направил фонарь на место футах в пяти впереди.

Им улыбался зеленый от плесени череп. Дальше Холл увидел тазовые кости, часть грудной клетки.

— Не останавливайтесь, — велел он. Холл почувствовал, что внутри у него что-то взорвалось, что-то ужасное и темное. — Вы сломаетесь раньше меня, мистер мастер, и да поможет мне бог.

Они прошли мимо костей. Крысы пока не приближались. Одна из них пересекла их путь. Хотя тварь пробежала в тени. Холл все же заметил извивающийся розовый хвост толщиной с телефонный провод.

Впереди поверхность резко поднималась, а затем опускалась. Холл услышал шелестящий громкий звук. Там находилось что-то, что, вероятно, не видел ни один живой человек. Может быть, я и искал что-нибудь похожее во время своих странствий, подумал Холл.

Крысы приблизились. С трудом двигаясь вперед, они подползали на животах.

— Смотри! — воскликнул Варвик.

Холл видел, что в этом подвале с крысами что-то произошло, какая-то ужасная мутация, которая никогда не могла произойти наверху, под солнцем — природа бы не позволила ее. Но здесь, внизу, природа имела другое, страшное лицо.

Крысы выросли до гигантских размеров, некоторые достигали метра в высоту. Задние лапы отсутствовали, и они оказались слепыми, как кроты и их летающие родственники. С ужасающей серьезностью они ползли к людям.

Варвик посмотрел с улыбкой на Холла. «Надо отдать ему должное — у него сильная воля», — подумал Холл. Он начал даже восхищаться мастером.

— Мы не можем идти дальше, Холл. Ты должен это понимать.

— По-моему, у крыс к вам есть дело, — возразил Холл.

Самообладание начало покидать Варвика.

— Пожалуйста, — начал просить он, — пожалуйста.

— Вперед, — улыбнулся Холл.

Мастер оглянулся назад.

— Они грызут шланг. Когда они его перегрызут, мы не сможем вернуться назад.

— Знаю. Идите вперед.

— Ты обезумел… — Крыса прошмыгнула по сапогу Варвика, и он закричал. Холл улыбнулся и махнул фонарем вперед. Животные окружили их, самая ближняя находилась не далее чем в футе.

Варвик снова двинулся вперед. Крысы отступили. Люди взобрались на маленький холмик. Мастер поднялся первым, и Холл увидел, что его лицо побелело, как бумага, а по подбородку потекла слюна.

— Господи Иисусе! — Варвик повернулся, чтобы бежать.

Холл открыл вентиль, и струя воды под высоким давлением сбила Варвика с ног. Звук воды заглушил длинный крик. Послышались глухие удары.

— Холл! Бога ради…

Внезапно раздался звук раздираемой ткани. Затем еще крик, на этот раз слабее. Внизу шевелилось и переворачивалось что-то огромное. Вполне отчетливо Холл услышал треск, который издают кости при переломах.

В этот момент безногая крыса с вялым теплым телом бросилась на него. Почти рассеянно Холл открыл вентиль, и вода отбросила тварь. Но теперь давление воды понизилось.

Холл взобрался на маленький скользкий бугорок и посмотрел вниз.

Всю борозду в дальнем конце этой отвратительной могилы заполняла огромная крыса. Она была без глаз и без лап, и тело ее вздрагивало. Когда на ужасную тварь упал свет фонаря, она издала отвратительный мявкающий звук. Королева, Magna mater, безымянная тварь, у чьего потомства уже начали расти крылья. То, что осталось от Варвика, казалось карликовым по сравнению с гигантским паразитом. Увидеть крысу величиной с теленка было сильным шоком.

— Прощай, Варвик, — прошептал Холл. Крыса примостилась на мастере, с треском отрывая неподвижную руку.

Отпугивая крыс шлангом, давление в котором все падало, Холл быстро пошел назад. Некоторые из паразитов, не обращая внимания на воду, бросились к его ногам и начали кусать их выше сапог. Одна тварь упрямо повисла на бедре, раздирая вельветовые джинсы. Холл сбил ее ударом кулака. Он почти прошел три четверти пути, когда темноту наполнило хлопанье крыльев. Он взглянул наверх, и огромная летучая мышь врезалась ему в лицо.

Крысы-мутанты еще не потеряли хвосты. Отвратительной спиралью хвост обвился вокруг шеи Холла, а зубы искали мягкое место на шее. Тварь извивалась и хлопала крыльями-мембранами. Во все стороны летели клочья рубашки.

Холл слепо поднял конец шланга и начал бить им мышь. Она упала, и он начал топтать ее, почти не сознавая, что кричит. Крысы потоком устремились к нему, поползли по ногам наверх.

Шатаясь как пьяный, он стряхнул несколько тварей и бросился бежать. Оставшиеся грызуны вцепились в живот и грудь. Одна из крыс взобралась на плечо и залезла мордой в ухо.

Сверху упала вторая летучая мышь. На какое-то мгновение она сделала из головы Холла гнездо, а затем, визжа, взлетела с куском его скальпа.

Холл чувствовал, как тело начинает неметь. Уши наполнились криками и визгом множества тварей. Он сделал последнюю попытку вырваться, споткнулся о пушистые тела и, упав на колени, засмеялся высоким ужасным смехом.

Четверг, пять часов утра.

— Кто-то должен спуститься вниз, — задумчиво произнес Броху.

— Только не я, — прошептал Висконски, — только не я.

— Конечно, не ты, разве ты мужик, — с презрением ответил Иппестон.

— Ладно, пошли, — Броган взял шланг. — Я, Иппестон, Дайнджерфилд, Неду. Стивенсон, сходи в контору за фонарями.

Иппестон задумчиво посмотрел вниз, в темноту.

— Может быть, они остановились перекурить, — сказал он. — Подумаешь, несколько крыс.

Стивенсон вернулся с фонарями, и через несколько минут они начали спускаться вниз.

 

Стивен Кинг

Баллада о гибкой пуле

…Вечеринка подходила к концу. Угощение удалось на славу: и спиртное, и мясо на ребрышках, поджаренное на углях, и салат, и особый соус, который приготовила Мег. За стол они сели в пять. Теперь часы показывали полдевятого, уже темнело; при большом количестве гостей настоящее веселье в это время обычно и начинается. Но их было всего пятеро: литературный агент с женой, молодой, недавно прославившийся писатель, тоже с женой, и журнальный редактор, выглядевший гораздо старше своих шестидесяти с небольшим. Редактор пил только минеральную: в прошлом он лечился от алкоголизма, о чем рассказал писателю литагент. Однако все это осталось в прошлом, как, впрочем, и жена редактора, отчего их, собственно говоря, и было пятеро.

Когда на выходящий к озеру участок позади дома писателя опустилась темнота, вместо веселья их охватило какое-то серьезное настроение. Первый роман молодого писателя получил хорошие отзывы в прессе и разошелся большим числом экземпляров. Ему повезло, и, к чести его, надо сказать, он это понимал.

С раннего успеха молодого писателя разговор, приобретя странную, игриво-мрачную окраску, перешел на других писателей, которые заявляли о себе рано, но потом вдруг кончали жизнь самоубийством. Вспомнили Росса Локриджа, затем Тома Хагена. Жена литературного агента упомянула Сильвию Платт и Анну Секстон, после чего молодой писатель заметил, что не считает Платт интересным автором: она покончила с собой не из-за успеха, а скорее наоборот — приобрела известность после самоубийства. Агент улыбнулся.

— Давайте поговорим о чем-нибудь другом, — попросила жена молодого писателя, немного нервничая.

— А что вы думаете о безумии? — игнорируя ее, спросил агент. — Бывали среди писателей и такие, кто сходил с ума от успеха. — Голосом и манерами он немного напоминал актера, продолжающего играть свою роль вне сцены.

Жена писателя собралась снова перевести разговор в другое русло: она знала, что ее мужа интересуют подобные темы, и не только потому, что ему доставляло удовольствие говорить об этом в шутливом тоне. Напротив, он слишком много думал о таких вещах и от этого, может быть, пытался шутить. Но тут заговорил редактор, и сказанное им показалось ей таким странным, что она забыла про свой невысказанный протест.

— Безумие — это гибкая пуля.

Жена агента взглянула на редактора удивленно. Молодой писатель в задумчивости наклонился чуть вперед.

— Что-то знакомое… — произнес он.

— Конечно, — сказал редактор. — Эта фраза, вернее, образ «гибкой пули», взят у Марианны Мур. Она воспользовалась им, описывая какую-то машину. Но мне всегда казалось, что он очень хорошо отражает состояние безумия. Это нечто вроде интеллектуального самоубийства. По-моему, и врачи теперь утверждают, что единственное истинное определение смерти — это смерть разума. А безумие — это гибкая пуля, попадающая в мозг.

Жена писателя поднялась из кресла:

— Кто-нибудь хочет выпить?

Желающих не нашлось.

— Ну, тогда я хочу, раз уж мы собираемся говорить на эту тему, — сказала она и отправилась смешивать себе новую порцию коктейля.

— Как-то, когда я работал в «Логансе», — сказал редактор, — я получил рассказ. Сейчас, конечно, «Логане» там же, где «Кольере» и «Сатердей ивнинг пост», но мы протянули дольше их обоих. — В его голосе слышались нотки гордости. — Каждый год мы публиковали тридцать шесть рассказов, иногда больше, и каждый год четыре-пять из них попадали в антологию лучших рассказов года. Люди читали их. Короче, рассказ назывался «Баллада о гибкой пуле». Написал его человек по имени Per Торп. Молодой человек такого же примерно возраста, как наш хозяин, и примерно в такой же степени известный.

— Это он написал «Персонажи преступного мира», да? — спросила жена литературного агента.

— Да. Удивительная судьба для первого романа. Отличные отзывы, коммерческий успех и в твердой обложке, и в мягкой, издание Литературной Гильдии, и все такое. Даже фильм оказался неплох, хотя, конечно, с книгой не сравнишь. До книги он просто не дотянул.

— Мне она понравилась, — сказала жена писателя, втягиваясь в разговор против своей воли. — Он что-нибудь еще с тех пор написал? Я читала «Персонажи» еще в колледже, а это было… в общем, это было слишком давно.

— Нет, он ничего больше не написал, — сказал редактор. — Кроме того рассказа, о котором я упомянул. Он покончил с собой. Сошел с ума и покончил с собой.

— О-о-о… — устало протянула жена писателя. — Опять это.

— Рассказ публиковался? — спросил молодой писатель.

— Нет, но не потому, что автор сошел с ума и покончил с собой. Он так и не попал в печать, потому что сошел с ума и чуть не покончил с собой редактор.

Агент вдруг встал, чтобы налить себе еще, хотя его стакан был почти полон. Он знал, что летом 1969 года, незадолго до того, как «Логане» прекратил свое существование, редактор перенес тяжелое нервное расстройство.

— Этим редактором был я, — проинформировал гостей редактор. — В определенном смысле мы с Регом Торпом сошли с ума вместе, хотя я жил в Нью-Йорке, а он в Омахе, и мы никогда не встречались. Книга его вышла за шесть месяцев до этого, и он перебрался в Омаху, как говорится, собраться с мыслями. Что произошло с ним, я знаю, потому что иногда вижусь с бывшей женой Рега, когда она заезжает в Нью-Йорк. Она художница, и довольно неплохая. Ей повезло. В том смысле, что он чуть не взял ее с собой.

— Агент вернулся и сел на место.

— Теперь я начинаю кое-что припоминать, — сказал он. — Там была замешана не только его жена. Он пытался застрелить еще двоих: один из них совсем мальчишка.

— Верно, — сказал редактор. — Именно этот мальчишка его в конце концов и доконал.

— Мальчишка? — переспросила жена агента. — В каком смысле?

По выражению лица редактора было понятно: он не хочет, чтобы его торопили. Он расскажет все сам, но не будет отвечать на вопросы.

— Свою же часть этой истории я знаю, — сказал он, — потому что я ее прожил. Мне тоже повезло. Чертовски повезло. Интересное явление… эти люди, которые пытаются покончить с собой, приставив к виску пистолет. Казалось бы, самый надежный способ, гораздо надежнее, чем снотворное или перерезанные вены. Однако это не так. Когда человек стреляет себе в голову, часто просто нельзя предсказать, что произойдет. Пуля может отлететь рикошетом от черепа и убить кого-то другого. Она может обогнуть череп по внутренней поверхности и выйти с другой стороны. Может застрять в мозгу, сделать вас слепым, но оставить в живых. Можно выстрелить себе в голову из «тридцать восьмого» и очнуться в больнице. А можно выстрелить из «двадцать второго» и очнуться в аду… Бели такое место вообще есть. Я лично думаю, что это как раз здесь, на Земле, возможно, в Нью-Джерси.

Жена писателя рассмеялась звонко и, пожалуй, чуть-чуть неестественно.

— Единственный надежный способ самоубийства — это прыжок с очень высокого здания, но таким методом пользуются лишь крайне целеустремленные личности. Слишком уж потом все безобразно. Я это вот к чему говорю: когда вы стреляете в себя, так сказать, гибкой пулей, вы не можете знать заранее, какой будет исход. В моем случае произошло то же самое: я махнул с моста и очнулся на замусоренном берегу. Какой-то водитель лупил меня по спине и так двигал мои руки вверх и вниз, словно ему приказали в двадцать четыре часа привести себя в атлетическую форму, и он принял меня за тренажер. Для Рега пуля оказалась смертельной. Он… Однако я начал рассказывать вам свою историю, хотя у меня нет уверенности, что вы захотите ее выслушать.

В сгущающейся темноте он посмотрел на всех вопросительно. Литературный агент и его жена неуверенно переглянулись. Жена писателя собралась было сказать, что на сегодня мрачных тем уже достаточно, но в этот момент заговорил ее муж:

— Я бы хотел послушать. Разумеется, если тебе это не будет неприятно по каким-то личным мотивам…

— Рассказ Торпа пришел, что называется, «самотеком», — начал редактор, — но в это время в «Логансе» уже не читали незаказанные рукописи. Когда они все приходили, секретарша просто клала их в конверт с обратным адресом и прикладывала записку примерно с таким текстом: «Из-за возрастающих затрат и отсутствия возможности у редакторского состава справляться с постоянно возрастающим числом предложений „Логане“ рассматривает теперь только заказанные рукописи. Искренне желаем успеха и надеемся, что вам удастся заинтересовать своим произведением кого-то еще». Надо же такую белиберду придумать!

— Короче, — продолжил редактор, доставая портсигар, — рассказ пришел. Девушка, занимавшаяся почтой, достала его, подколола к первой странице бланк с отказом и уже совсем собралась сунуть его в конверт с обратным адресом, когда взгляд ее упал на фамилию автора. «Персонажей» она читала. В ту осень все читали эту книгу, либо ждали очереди в библиотеке, либо рылись по книжным полкам в аптеках, ожидая, когда она выйдет в мягкой обложке.

Жена писателя, заметив мимолетное беспокойство на лице мужа, взяла его за руку. Тот ответил ей улыбкой. Редактор щелкнул золотым «Ронсоном», чтобы прикурить, и при вспышке пламени в сгущающейся темноте все они заметили, какое старое у него лицо: висящие, словно из крокодиловой кожи, мешки под глазами, испещренные морщинками щеки, по-старчески торчащий подбородок, похожий на нос корабля. «И этот корабль, — подумалось писателю, — называется „Старость“. Никто особенно не торопится в плавание на нем, но каюты всегда полны. И палубы, если уж на то пошло».

Огонек зажигалки погас, и редактор в задумчивости затянулся сигаретой.

— Девушка, которая прочла рассказ, вместо того, чтобы отправить его обратно, теперь редактор в «Патнамз Санз». Как ее зовут, сейчас не важно. Важно то, что на большой координатной сетке жизни вектор этой девушки пересекся с вектором Рега Торпа в отделе корреспонденции журнала «Логане». Ее вектор шел вверх, его — вниз. Она отправила рассказ своему боссу, тот передал его мне. Я прочитал, и мне понравилось. Чуть длиннее, чем нам нужно, но я уже видел, где можно без ущерба сократить пять сотен слов, и этого вполне бы хватило.

— О чем рассказ? — спросил писатель.

— Об этом можно было бы и не спрашивать, — ответил редактор. — Его содержание отлично вписывается в мою историю.

— О том, как сходят с ума?

— Вот именно. Чему первым делом учат в колледжах обучающихся писательскому ремеслу? Пишите о том, что знаете. Per Торп писал об этом, потому что сходил с ума. И мне, возможно, рассказ понравился, потому что я двигался в том же направлении. Вы можете, конечно, сказать, что меньше всего читающей публике нужен рассказ на тему «В Америке мы сходим с ума со вкусом». Популярная тема в литературе двадцатого века. Все великие писали на эту тему, и все писаки заносили над ней топор. Но рассказ был смешной. Я хочу сказать, просто уморительный.

Никогда раньше я не читал ничего похожего, и позже тоже. Ближе всего, может быть, стоят некоторые рассказы Скотта Фитцжеральда… и «Гэтсби». В рассказе Торпа его герой сходит с ума, но сходит очень забавным образом. Вас не оставляет улыбка, когда вы доходите до парочки мест — самое лучшее из них, где герой выливает белила на голову одной толстой девице, — и тогда вы просто смеетесь в голос. Но знаете, смех такой… нервный. Смеетесь, а сами поглядываете через плечо: не подслушивает ли кто. Строчки, создающие это напряжение, исключительно хороши: чем больше вы смеетесь, тем больше нервничаете. И чем больше нервничаете, тем больше смеетесь… до того самого места, когда герой возвращается домой с приема, устроенного в его честь, и убивает жену и дочь.

— А какой сюжет? — спросил агент.

— Это не имеет значения, — ответил редактор. — Просто рассказ о молодой человеке, который постепенно проигрывает в сражении с успехом. Детальный пересказ сюжета просто скучен.

Короче, я написал ему: «Дорогой Per Торп, я только что прочел „Балладу о гибкой пуле“ и думаю, что рассказ великолепен. Хотел бы опубликовать его в „Логансе“ в начале будущего года, если Вас это устроит. Что Вы скажете о 800 долларах? Оплата сразу по соглашению. Почти сразу».

Редактор снова проткнул вечерний воздух своей сигаретой.

— Новый абзац: «Рассказ немного великоват, и я хотел бы, чтобы Вы сократили его примерно на пятьсот слов, если это возможно. Я даже соглашусь на две сотни: мы всегда можем выкинуть какую-нибудь карикатуру». Абзац. «Позвоните, если захотите». Подпись. И письмо пошло в Омаху.

— Вы все помните слово в слово? — спросила жена писателя.

— Всю нашу переписку я держал в специальной папке, — сказал редактор. — Его письма, копии моих. К концу их набралось довольно много, включая и три или четыре письма от Джейн Торп, жена Рега. Я часто их перечитывал. Безрезультатно, конечно. Пытаться понять гибкую пулю — это все равно что пытаться понять, почему у ленты Мебиуса только одна сторона. Просто так уж устроен этот лучший из миров… Да, я действительно помню все слово в слово. Почти все. Есть же люди, которые помнят наизусть «Декларацию Независимости».

— Готов спорить, он позвонил на следующий же день, — сказал агент, ухмыляясь.

— Нет, не позвонил. Вскоре после выхода «Персонажей преступного мира» Торп вообще перестал пользоваться телефоном. Это сказала мне его жена. Когда Торпы переехали из Нью-Йорка в Омаху, они даже не устанавливали в новом доме аппарат. Он, понимаете ли, решил, что телефонная сеть на самом деле работает не на электричестве, а на радий. Считал, что это одни из нескольких наиболее строго охраняемых секретов истории человечества. Он уверял, жену в том числе, что именно радий ответственен за растущее число раковых заболеваний, а вовсе не сигареты, выхлопные газы и промышленные отходы. Мол, каждый телефон содержит в трубке маленький кристалл радия, и каждый раз, когда вы пользуетесь телефоном, ваша голова наполняется радиацией.

— Пожалуй, он действительно свихнулся, — сказал писатель, и все рассмеялись.

— Он ответил письмом, — продолжал редактор, отшвыривая окурок в сторону озера. — В письме говорилось: «Дорогой Генри Уилсон (просто Генри, если не возражаете), Ваше письмо меня взволновало и обрадовало. А жена, пожалуй, была рада даже больше меня. Деньги меня устраивают, хотя, признаться, публикация на страницах „Логанса“ — уже вполне адекватное вознаграждение (но деньги я, разумеется, приму). Я просмотрел Ваши сокращения и согласен с ним. Думаю, они и рассказ сделают лучше, и сохранят место для карикатур. С наилучшими пожеланиями, Per Торп».

После его подписи стоял маленький рисунок, скорее даже что-то просто начириканное, глаз в центре пирамиды, как на обратной стороне долларового банкнота. Только вместо «Novus Ordo Seclorum» внизу были слова «Fornit Some Fornus».

— Или латынь, или какая-то шутка, — сказала жена агента.

— Просто свидетельство растущей эксцентричности Рега Торпа, — сказал редактор. — Его жена поведала мне, что Per уверовал в каких-то маленьких человечков, что-то вроде эльфов или гномов. В форнитов. Для него это были эльфы удачи, и он считал, что один из них живет в его пишущей машинке.

— О господи, — вырвалось у жены писателя.

— По Торпу, у каждого форнита был маленький приборчик наподобие пистолета-распылителя, заполненный… Видимо, можно сказать, порошком удачи. И этот порошок удачи…

— …называется «форнус», — закончил за него писатель, широко улыбаясь.

— Да, его жена тоже думала, что это забавно. Вначале. Форнитов Торп придумал двумя годами раньше, когда планировал «Персонажей преступного мира», и поначалу она думала, что Per просто над ней подшучивает. Может быть, когда-то так оно и было. Но потом выдумка развилась в суеверие, потом в непоколебимую веру. Я бы это назвал… гибкой выдумкой, которая стала в конце концов твердой. Очень твердой.

— В этом деле с форнитами имелись и забавные стороны, — сказал редактор. — В конце пребывания Торпов в Нью-Йорке пишущую машинку Рега очень часто приходилось отдавать в ремонт, и еще чаще она оказывалась в мастерской после их переезда в Омаху. Один раз, когда его собственная машинка была в ремонте, Per в той же мастерской взял машинку напрокат, а через несколько дней после того, как он забрал свою домой, ему позвонили из мастерской и сказали, что вместе со счетом за ремонт и чистку его машинки Per получит еще и счет за чистку той, которую он брал на время.

— А в чем было дело? — спросила жена агента.

— Там оказалось полно всяческой еды, — сказал редактор. Маленькие кусочки тортов и пирожных. На валике и на клавишах было намазано ореховое масло. Per кормил форнита, живущего в его пишущей машинке. И на тот случай, если форнит успел перебраться, он кормил и машинку, взятую напрокат.

— О боже, — произнес писатель.

— Как вы понимаете, ничего этого я тогда еще не знал. Поэтому я ответил ему и написал, что очень рад его согласию. Моя секретарша отпечатала письмо, принесла его мне на подпись, а потом ей понадобилось зачем-то выйти. Я подписал, — она все не возвращалась. И вдруг — даже не могу сказать зачем — я поставил под своей фамилией тот же самый рисунок. Пирамиду. Глаз. И «Fornt Some Fornus». Идиотизм. Секретарша заметила и спросила, действительно ли я хочу, чтобы она отправила письмо в таком виде. Я пожал плечами и сказал, чтобы отправляла.

Через два дня мне позвонила Джейн Торп. Сказала, что мое письмо привело Рега в сильное возбуждение. Per решил, что нашел родственную душу. Кого-то еще, кто знает про форнитов. Видите, какая сумасшедшая получилась ситуация? Тогда для меня форнит мог означать что угодно: от гаечного ключа до ножа для разделки мяса. То же самое касается и форнуса. Я объяснил Джейн, что просто скопировал рисунок Рега. Она захотела узнать почему. Я, как мог, уходил от ответа: не мог же я ей сказать, что, подписывая письмо, я был здорово пьян.

Он замолчал, и над лужайкой повисла неуютная тишина. Присутствующие принялись разглядывать небо, озеро, хотя ничего интересного там за последнюю минуту-две не прибавилось.

— Я пил всю свою взрослую жизнь и едва ли смогу сказать, когда начал терять контроль над этой страстью. Я начинал пить во время ленча и возвращался в редакцию «на бровях», однако там я работал безупречно. А вот выпивка после работы — сначала в поезде, потом дома, — именно это выбило меня из колеи.

У нас с женой и так хватало проблем, но пьянство эти проблемы только усложняло. Жена довольно долго собиралась уйти от меня, и за неделю до того, как я получил рассказ Торпа, она все-таки ушла.

Когда пришел рассказ, я как раз пытался справиться с этим ударом. Пил слишком много. И вдобавок у меня наступило то, что сейчас модно называть «кризисом середины жизни». Тогда, однако, я знал только, что угнетен состоянием моей профессиональной жизни так же, как состоянием личной. Я с трудом справлялся… пытался справиться с растущим ощущением, что редактирование рассказов для массового потребителя, которые будут прочитаны лишь нервными пациентами в стоматологических клиниках, домохозяйками да изредка скучающими студентами — занятие отнюдь не благородное. Я пытался сжиться с мыслью — все мы в «Логансе» пытались, — что через шесть, или десять, или четырнадцать месяцев «Логанса», возможно, уже не будет.

И вот посреди этого серого осеннего ландшафта средневозрастной озабоченности появляется, словно яркий солнечный луч, очень хороший рассказ очень хорошего писателя — забавный, энергичный взгляд на механику сумасшествия. Я знаю, это звучит странно, когда говоришь про рассказ, в котором главный герой убивает жену и маленького ребенка, но вы спросите любого редактора, что такое настоящая радость, и он скажет вам, что это — неожиданно появляющийся блестящий роман или рассказ, приземляющийся на вашем столе, словно большой рождественский подарок. Вы все, наверно, знаете рассказ Ширли Джексон «Лотерея». Он кончается так плохо, как даже нельзя себе представить. Я имею ввиду, что там до смерти забивают камнями одну добрую леди. И в убийстве участвуют ее сын и дочь, можете себе представить! Но это великолепный рассказ… Готов спорить, редактор «Нью-Йоркера», который первым его прочел, в тот день ушел домой, насвистывая.

Я все это говорю к тому, что рассказ Торпа стал для меня лучшим, что случилось тогда в моей жизни. Единственным хорошим событием. И из того, что его жена сказала мне в тот день по телефону, я понял, что для Рега мое согласие на публикацию рассказа тоже было единственным хорошим событием за последнее время. Отношения автора и редактора — это всегда взаимный паразитизм, но в нашем с Регом случае этот паразитизм достиг неестественных размеров.

— Давайте вернемся к Джейн Торп, — предложила жена писателя.

— Да, я в каком-то смысле отвлекся. Она была очень рассержена из-за форнитов. Сначала. Я сказал ей, что начирикал символ с пирамидой и глазом под своей подписью, не имея понятия, что это такое, и извинился, если сделал что-то не так.

Джейн подавила свое раздражение и рассказала мне о том, что происходило с Регом. Она, видимо, тревожилась все больше и больше, потому что поговорить ей было не с кем. Родители умерли, а все друзья остались в Нью-Йорке. Рег не пускал в дом никого. Они все, говорил он, или из налогового управления, или из ФБР, или из ЦРУ. Вскоре после переезда в Омаху в их двери постучала маленькая девочка-скаут, продававшая скаутские пирожные для сбора средств. Per наорал на нее, велел убираться к черту, поскольку он, мол, знает, зачем она здесь, и все такое. Джейн пыталась спорить с ним, заметив, что девочке всего десять лет. На что Per ответил, что у людей из налогового управления нет ни души, ни совести, И, кроме того, эта маленькая девочка вполне могла быть андроидом. Андроиды якобы не подлежат защите по законам о детском труде. Люди из налогового управления запросто могут подослать к нему андроида — девочку-скаута, набитую кристаллами радия, чтобы вызнать, не прячет ли он каких-нибудь секретов, а заодно и напулять в него канцерогенных лучей.

— Боже правый, — произнесла жена агента.

— Жена Торпа ждала дружеского голоса, и мой оказался первым. Я услышал историю про девочку-скаута, узнал о том, как ухаживать за форнитами и чем их кормить, услышал про форнус и про то, что Per отказывается пользоваться телефоном. Со мной она говорила по платному телефону из аптеки, что в пяти кварталах от их дома. Джейн сказала мне, что на самом деле Per боится не чиновников из налогового управления и не людей из ЦРУ или ФБР. Больше всего его беспокоило, что они — некая анонимная группа лиц, которые ненавидят Рега, завидуют ему и не остановятся ни перед чем, чтобы с ним разделаться, — узнают про форнита и захотят убить его. А если форнит умрет, не будет больше ни романов, ни рассказов, ничего не будет. Чувствуете? Квинтэссенция безумия. Они собираются его прикончить. В конце концов главным пугалом стало даже не налоговое управление, устроившее ему адскую жизнь из-за доходов от «Персонажей преступного мира», а они. Типичная параноидная фантазия. Они хотели убить его форнита.

— Боже, и что ты ей сказал? — спросил агент.

— Попытался успокоить ее, — ответил редактор. — Можете себе представить, я только что после ленча с пятью мартини разговариваю с этой перепуганной женщиной, стоящей в телефонной будке в аптеке в Омахе, и пытаюсь убедить ее, что все в порядке, и она не должна волноваться из-за того, что ее муж верит, что в телефонах полно кристаллов радия или что какая-то анонимная группа подсылает к нему андроидов в обличье девочек-скаутов собирать о нем информацию. Уговариваю не беспокоиться из-за того, что ее муж до такой степени отделил свой талант от собственных способностей, что в конце концов поверил, будто в его пишущей машинке живет эльф.

Я не думаю, что в чем-то ее убедил.

Она просила меня — нет, умоляла, — чтобы я поработал с Регом над его рассказом, чтобы он был опубликован. Она едва-едва не признала, что «Гибкая пуля» — это, может быть, последний контакт Рега с тем, что мы, смеясь, называем реальностью.

Я спросил ее, что мне делать, если Per снова упомянет форнитов. «Подыграйте ему», — ответила она. Именно так: «Подыграйте ему», — и повесила трубку.

На следующий день я нашел в почте письмо от Рега. Пять страниц, отпечатанных через один интервал. В первом абзаце говорилось о рассказе. Он сообщал, что второй вариант продвигается успешно. Предполагал, что сможет убрать семьсот слов из первоначальных десяти тысяч пятисот, доведя объем рассказа до плотных девяти тысяч восьмисот.

Все остальное было про форнитов и форнус. Его собственные наблюдения и вопросы…

— Что ты написал в ответ? — спросил агент.

— Здесь-то и начались все неприятности, — медленно произнес редактор. — Для нас обоих. Джейн попросила подыграть ему, что я и сделал. К несчастью, слишком хорошо. Ответ на его письмо я писал дома, будучи сильно пьяным. Я сидел перед машинкой с заправленным в нее бланком и думал: «Мне нужен форнит. Пожалуй, даже мне нужно целую дюжину форнитов, чтобы они посыпали форнусом весь этот проклятый одинокий дом». В тот момент я был достаточно пьян, чтобы позавидовать помешательству Рега Торпа.

Я написал ему, что у меня, конечно же, тоже есть форнит, удивительно похожий повадками на форнита Рега. Ведет ночной образ жизни. Ненавидит шум, но, кажется, любит Баха и Брамса… Мне часто работается лучше всего после того, как я вечером послушаю их музыку, — так я ему и написал. Написал также, что мой форнит определенно питает слабость к киршнерской колбасе. Пробовал ли Per кормить своего этим блюдом? Я просто оставляю кусочки около своего синего редакторского карандаша, который беру домой, и наутро они почти всегда исчезают. Разумеется, если предыдущим вечером не было шумно, как Per и сам заметил. Я поблагодарил его за информацию о радии. Рассказал, что мой форнит живет у меня еще с колледжа. Мое собственное сочинительство так захватило меня, что я отпечатал почти шесть страниц, добавив в самом конце несколько строк о рассказе, чисто для проформы, и подписался.

— А под подписью?.. — спросила жена литературного агента.

— Разумеется, «Fornit Some Fornus». — Он умолк на секунду. — Вы в темноте не видите, конечно, но я покраснел. Я был тогда жутко пьян и жутко доволен собой…. Утром я, возможно, опомнился бы, но к тому времени было уже поздно.

— Ты отправил письмо в тот же вечер? — пробормотал писатель.

— Да, именно. А потом полторы недели ждал затаив дыхание. Наконец получил рукопись, адресованную в редакцию на мое имя, но без сопроводительного письма. Он сократил все, о чем мы договаривались, и я решил, что теперь рассказ просто, безукоризнен, но сама рукопись… Я положил ее в свой кейс, отнес домой и перепечатал. Все листы были в странных желтых пятнах, и я подумал…

— Моча? — спросила жена агента.

— Да, я сначала тоже так подумал. Но оказалось, нет. Вернувшись домой, я обнаружил в почтовом ящике письмо от Рега. На этот раз десять страниц. И из его содержания становилось ясно, откуда взялись желтые пятна: он не нашел киршнерской колбасы и попробовал кормить форнита джорданской. Писал, что форниту понравилось. Особенно с горчицей.

В тот день я был более-менее трезв. Но его письмо в сочетании с этими жалкими горчичными пятнами, отпечатавшимися на листах рукописи, заставили меня двинуться прямиком к бару. Как говорится: «Круг не прошел — двести долларов не получаешь. Двигайся прямо в бар».

— А что еще он писал? — спросила жена агента. Рассказ все больше и больше завораживал ее. Она наклонилась вперед, перегнувшись через собственный немалых размеров живот в позе, напомнившей жене писателя щенка Снупи, влезшего на свою будку и изображающего горного орла.

— На этот раз всего две строчки про рассказ. Мол, вся заслуга принадлежит форниту… и мне. Идея с колбасой, мол, просто великолепна. Ракне от нее в полном восторге, и как следствие…

— Ракне? — переспросил писатель.

— Это имя форнита, — ответил редактор. — Ракне. И как следствие, Ракне серьезно помог ему с доработкой рассказа. А все остальное в письме — настоящий параноидный бред. Вы такого в жизни никогда не читали.

— Per и Ракне… Союз, заключенный на небесах, — произнесла жена писателя, нервно хихикнув.

— Вовсе нет, — сказал редактор. — У них сложились чисто рабочие отношения. Ракне был мужского пола.

— Ладно, расскажи нам, что было дальше в письме.

— Это письмо я наизусть не помню. Для вас же, может быть, лучше. Даже ненормальность начинает через некоторое время утомлять. Per писал, что их молочник — из ЦРУ. Почтальон — из ФБР: Per видел у него в сумке с газетами револьвер с глушителем. Люди в соседнем доме просто какие-то шпионы: у них, фургон с аппаратурой для слежки. В угловой магазин за продуктами он больше ходить не осмеливается, потому что его хозяин — андроид. Он, мол, и раньше это подозревал, но теперь совсем уверен. Per заметил перекрещивающиеся провода у него на черепе под кожей в том месте, где хозяин магазина начал лысеть. А засоренность дома радием в последнее время значительно повысилась: по ночам он замечает в комнатах слабое зеленоватое свечение.

Письмо его заканчивалось следующими строками: «Я надеюсь, Генри, Вы напишите мне и расскажете о Вашем отношении (и Вашего форнита) к врагам. Уверен, что контакт с Вами — явление весьма не случайное. Я бы сказал, это спасательный круг, посланный (Богом? Провидением? Судьбой? — любое слово на Ваш выбор) в самый последний момент. Человек не может в одиночку долго сопротивляться тысяче врагов. Но вот наконец узнаешь, что ты не один… Видимо, я сильно преувеличу, если скажу, что общность происходящего с нами — это единственное, что спасает меня от полного краха. Мне нужно знать, преследуют ли враги Вашего форнита так же, как моего? Если да, то как Вы с ними боретесь? Если нет, то, как Вы думаете, почему? Повторяю, мне очень нужно это знать».

Письмо было подписано закорючкой с девизом «Fornit Some Fornus», потом следовал постскриптум в одно предложение. Одно, но совершенно убийственное: «Иногда я сомневаюсь в своей жене».

Я прочел письмо три раза подряд и по ходу дела «уговорил» целую бутылку «Блэк Велвет». Потом начал раздумывать, что ему ответить. Я не сомневался, что передо мной «крик тонущего о помощи». Какое-то время работа над рассказом держала его на поверхности, но теперь она завершилась. Теперь целостность его рассудка зависела от меня. Что было совершенно логично, поскольку я сам навлек на себя эту заботу.

Я ходил туда-сюда по пустым комнатам. Потом начал выключать все, что можно, из сети. Я был пьян, вы понимаете, а обильное принятие спиртного открывает неожиданные перспективы внушению.

Литературный агент ухмыльнулся, но атмосфера общей неуютной напряженности сохранилась.

— И пожалуйста, помните, Per Торп был исключительным писателем. Он демонстрировал абсолютную убежденность в том, о чем писал. ФБР, ЦРУ, налоговое управление. Они. Враги. Некоторые писатели обладают очень редким даром писать тем серьезнее и спокойнее, чем больше их беспокоит тема. Стейнбек умел это, и Хемингуэй… И Per Торп обладал тем же талантом. Когда вы входили в его мир, все начинало казаться очень логичным. И приняв саму идею форнитов, вполне можно было поверить в то, что почтальон действительно держит в своей сумке пистолет тридцать восьмого калибра с глушителем. Или что соседи-студенты на самом деле агенты КГБ с упрятанными в восковых зубах капсулами с ядом, агенты, посланные убить или поймать Ракне любой ценой.

Конечно, же, я не поверил в базовую идею. Но мне было так тяжело думать. И я стал выключать из сети все подряд. Сначала цветной телевизор, потому как всем известно, что телевизоры действительно что-то излучают. Я отключил телевизор, и мне показалось, что мои мысли действительно прояснились. Мне стало настолько лучше, что я отключил радио, тостер, стиральную машину и сушилку. Потом я вспомнил про микроволновую печь и отключил ее тоже. Меня охватило настоящее чувство облегчения, когда я вырвал у проклятой твари зубы: у нас стояла печь одного из первых выпусков, огромная, как дом, и, возможно, действительно опасная. Сейчас их экранируют гораздо лучше.

Раньше я просто не представлял, сколько в обычном зажиточном доме вещей, которые втыкаются в стену. Мне привиделся образ эдакого зловредного электрического осьминога со змеящимися в стенах электропроводами вместо щупалец, которые соединены с проводами снаружи, идущими к энергостанции, принадлежащей правительству.

Редактор замолчал, отхлебнул минеральной и продолжил:

— И пока я все это делал, мое мышление как бы раздвоилось. В основном я действовал, подчиняясь суеверному импульсу. На свете множество людей, которые ни за что не пройдут под лестницей и не станут открывать зонтик в доме. Есть баскетболисты, которые крестятся перед штрафным броском, и игроки в бейсбол, которые меняют носки, когда игра не клеится. Я думаю, в таких случаях рациональный разум просто играет в стерео-дисбалансе с иррациональным подсознанием. Если бы меня попросили определить «иррациональное подсознание», я бы сказал, что это расположенная в мозгу у каждого из нас маленькая, обитая изнутри мягким материалом, комната, где стоит только один карточный столик, и на нем нет ничего, кроме револьвера, заряженного гибкими пулями.

Когда вы, идя по улице, сворачиваете, чтобы не проходить под лестницей, или выходите из дома под проливной дождь со сложенным зонтиком, часть вашей цельной личности отделяется, заходит в эту комнату и берет со стола револьвер. Может быть, вы даже держите в голове одновременно сразу две мысли: «Ходить под лестницей безопасно» и «Не ходить под лестницей тоже безопасно». Но как только лестница оказывается позади или когда зонтик открывается — вы снова воссоединяетесь.

— Очень интересная мысль, — сказал писатель. — Я надеюсь, ты не откажешься развить ее чуть дальше. Когда, по-твоему, иррациональная часть личности прекращает баловаться с оружием и приставляет пистолет себе к виску?

— Когда человек начинает писать в газеты, требуя, чтобы лестницы запретили, потому что ходить под ними опасно.

Все рассмеялись.

— Короче, уже не сдерживаемый ничем, я пошел в свой кабинет, напечатал письмо Регу Торпу, вложил его в конверт, наклеил марку и отправил в тот же вечер. На самом деле ничего этого я не помню: слишком я был пьян. Но, видимо, я все это действительно сделал, потому что, проснувшись на следующее утро, я обнаружил рядом с пишущей машинкой копию письма, марки и коробку с конвертами. Содержание письма вполне соответствовало тому, что можно ожидать от пьяного. Общий смысл был таков: врагов привлекают не только форниты, но еще и электричество, поэтому, когда ты избавишься от электричества, ты избавишься от врагов. В конце я приписал: «Электричество влияет на то, что ты думаешь об этих вещах, Per. Интерферирует с ритмами мозга. Кстати, у твоей жены есть кухонный смеситель?»

— Фактически, ты начал «писать письма в газету», — сказал писатель.

— Да. Это письмо я написал в пятницу вечером. В субботу утром я проснулся около одиннадцати в жутком похмелье и с очень смутными воспоминаниями о том, что это на меня вчера нашло. Втыкая электроприборы в розетки, я ощущал мощные приливы стыда. И еще более мощные приливы, когда я увидел, что написал Регу. Я перерыл весь дом, разыскивая оригинал письма в надежде, что все-таки не отправил его. Но оказалось, что отправил. Остаток того дня я как-то пережил, приняв решение справляться с ударами судьбы, как мужчина, и завязать пить. Я был уверен, что сумею.

В следующую среду пришло письмо от Рега. Одна страница, от руки, почти целиком изрисованная закорючками со словами: «Fornit Some Fornus». А в центре — несколько предложений: «Ты был прав. Спасибо, спасибо, спасибо. Per. Ты был прав. Теперь все в порядке. Per. Огромное спасибо. Per. Форнит чувствует себя отлично. Per. Спасибо. Per».

Он получил мое письмо с утренней почтой в понедельник. В полдень он отправился в местную контору энергокомпании и сказал, чтобы они отключили подачу электричества в его дом. Джейн Торп, конечно, закатила истерику. Ее плита работала на электричестве, а кроме того, еще смеситель, швейная машинка, посудомоечно-сушильный агрегат… ну, сами понимаете. К вечеру понедельника, я уверен, она была готова меня убить.

Только поведение Рега убедило ее в том, что я не псих, а чудотворец. Он спокойно усадил ее в гостиной и вполне рационально объяснился я ней. Сказал, будто понимает, что последнее время вел себя несколько странно, и знает, что она беспокоится. Сказал, что без электричества он чувствует себя гораздо лучше и будет счастлив помогать ей по хозяйству, чтобы облегчить хлопоты, которые вызвало отключение электроприборов. Потом предложил заглянуть поболтать к соседям.

— К агентам ФБР с фургоном, набитым радием? — спросил писатель.

— Да, к ним. Джейн это просто ошеломило. Она согласилась пойти, но призналась мне позже, что готовилась к какой-нибудь действительно некрасивой сцене: обвинения, угрозы, истерика. Она даже собиралась уйти от Рега, если он не согласиться на профессиональную помощь. В ту среду утром Джейн сказала мне по телефону, что дала себе обещание: электричество — это последняя капля. Еще что-нибудь в том же духе, и она уезжает в Нью-Йорк. Джейн, понятно, начинала бояться. Все менялось так постепенно, почти неуловимо… и она любила его, но даже ее терпению приходил конец. Джейн решила, что, если Per скажет этим соседям-студентам хоть одно резкое слово, она уйдет. Гораздо позже я узнал, что она окольными путями пыталась получить информацию о том, как оформляется в Небраске отправка на принудительное лечение.

— Бедная женщина, — пробормотала жена писателя.

— Но вечер, однако, прошел блестяще, — сказал редактор. — Per был обаятелен, как в лучшие свои дни, а если верить Джейн, это значит, очень обаятелен. Она уже три года не видела его таким веселым. Замкнутость, скрытность — все исчезло. Он выпил пива и охотно разговаривал на любые темы, что волновали людей в те сумеречные дни: война, перспективы добровольной воинской службы, беспорядки в городах, законы против марихуаны.

Потом всплыло, что это Per написал «Персонажей преступного мира», и они все, как выразилась Джейн, «авторопели». Трое из четверых книгу уже читали, и, можете быть уверены, четвертый потом пулей понесся в библиотеку.

Писатель рассмеялся и кивнул. Знакомая ситуация.

— Итак, — сказал редактор, — мы оставим на какое-то время Рега Торпа и его жену без электричества, но гораздо счастливее, чем прежде…

— Хорошо еще, что он печатал не на электрической машинке, — сказал агент.

— …и вернемся к вашему редактору. Прошло две недели. Кончалось лето. Ваш редактор, конечно, не удержался и несколько раз «развязывал», хотя в целом ему удавалось сохранять респектабельность. Дни шли своим чередом. На мысе Кеннеди готовились отправить человека на Луну. Вышел свежий номер «Логанса» с Джоном Линдсеем на обложке и, как всегда, разошелся плохо. Я сдал заказ на оформление рассказа «Баллада о гибкой пуле»: автор Per Торп, право первой публикации, предполагаемая дата публикации — январь 1970 года, предполагаемый гонорар — 800 долларов, что в те времена было стандартом для основного произведения в номерах «Логанса».

Потом позвонил, мой начальник, Джим Доуган. Не могу ли я заглянуть к нему? Я поднялся в его кабинет к десяти утра, чувствуя себя в лучшем виде и всем своим видом это демонстрируя.

Я сел и спросил, чем могу быть полезен. Не буду говорить, что имя Рега Торпа не приходило мне в голову: то, что мы заполучили его рассказ, было для «Логанса» огромной удачей, и кое-кому полагались поздравления. Поэтому можете себе представить, как я был ошарашен, когда он придвинул мне через стол два бланка заказов на приобретение произведений. Рассказ Торпа и повесть Апдайка, которую мы планировали на февраль 1970-го. На обоих стоял штамп «ВОЗВРАТ».

Я взглянул на возвращенные заказы, потом на Джимми. Я ничего не понимал. В полном смысле слова не мог собраться с мыслями и сообразить, в чем тут дело. Что-то мешало. Я оглянулся и увидел маленькую электроплитку. Секретарша Джима Джейн приносила ее каждое утро и включала в сеть, чтобы шеф всегда, когда захочет, мог пить свежий кофе. Эта процедура вошла в правило года три или четыре назад. Но в то утро у меня вертелась в голове только одна мысль: «Если эту штуку выключить, я смогу думать. Я знаю, что если выключить эту штуку, я во всем разберусь».

— Что это, Джим? — спросил я.

— Мне чертовски жаль, Генри, что именно мне приходится тебе об этом сообщать, — сказал он, — но с января 1970 года «Логане» больше не печатает беллетристику.

У меня началась головная боль. Сначала совсем не сильная, и я вспомнил, что у Дженни Моррисон на столе стоит электрическая точилка для карандашей. Потом все эти флюоресцентные лампы в кабинете Джима… Обогреватели. Торговые автоматы в конце коридора. Если вдуматься, все здание целиком работало на электричестве. Я с удивлением подумал, как тут вообще что-то удавалось сделать… И, наверно, в этот момент мне в голову заползла новая мысль. О том, что «Логане» идет ко дну, потому что никто здесь не может думать в полную силу. А причина этого в том, что редакция размещается в высотном здании, которое работает на электричестве. Все наши мыслительные процессы совершенно искажены. Еще подумал, что если сюда пригласить медика с машиной для снятия электроэнцефалограмм, она бы выдала совершенно дикие кривые, сплошь состоящие из больших пиковых альфа-ритмов, характерных для злокачественных опухолей в мозгу.

От таких мыслей голова у меня совсем разболелась. Но сделал еще одну попытку. Я попросил его по крайней мере поговорить с Сэмом Вадаром, главным редактором журнала, чтобы тот разрешил оставить рассказ в январском номере. Хотя бы как символ прощания с беллетристикой в «Логансе». Последний рассказ журнала.

Джимми поигрывал карандашом и кивал. Потом сказал:

— Я попробую, но, знаешь, я не думаю, что из этого что-то получится. У нас есть рассказ автора всего одного романа и рассказ Джона Апдайка, который ничуть не хуже. Может быть, даже лучше, и…

— Рассказ Апдайка не лучше! — не выдержал я.

— Бога ради, Генри, вовсе не обязательно кричать…

— А Я И НЕ КРИЧУ! — заорал я.

Мой кабинет находился этажом ниже. Я сбежал по лестнице, влетел к себе и, включив свет, схватил кейс. Вниз добрался лифтом, но при этом я зажал кейс между ног и зажал пальцами уши. Помню, три или четыре человека, что ехали со мной в лифте, посмотрели на меня довольно странно. — Редактор сухо, коротко хохотнул. — Они испугались. Посади вас в маленький движущийся ящик с явным психом, вы тоже испугаетесь.

— Что-то не очень правдоподобно, — сказала жена агента.

— Отнюдь. Безумие должно начинаться с чего-то. И если мой рассказ вообще о чем-то — при условии, что про человеческую жизнь можно сказать, что она о чем-то, — тогда это история генезиса безумия. Безумие должно где-то начинаться и куда-то идти. Как дорога. Или траектория пули из ствола пистолета. Я, конечно, отставал от Рега Торпа, но на самом деле тоже уже шагал по этой дороге. Бесспорно.

Куда-то нужно было идти, и я пошел к «Четырем Отцам», к бару на Сорок Девятой. Помню еще, что этот бар я выбрал, потому что там не было ни обильного освещения, ни музыкального автомата, ни телевизора. Помню, как заказал первую рюмку. После этого не помню уже ничего до тех пор, пока не очнулся на следующий день у себя дома в постели. На полу высыхала лужа блевотины, а в простыне, которой я накрывался, зияла огромная прожженная окурком дыра. Видимо, я чудом избежал сразу двух ужасных смертей — не захлебнулся и не сгорел. Хотя вряд ли я что-нибудь почувствовал бы.

— Отключка, — продолжал редактор, — первая в моей жизни настоящая отключка. Это всегда преддверие конца: редко кто испытывает подобное много раз. Так или иначе, это вскоре кончается. Любой алкоголик скажет вам, что «отключка» — это совсем не тоже самое, что «отруб». Жизнь стала бы гораздо проще, если бы это было так. Но дело в том, что отключаясь, алкаш продолжает что-то делать. Алкаш в отключке ведет себя, словно неугомонный бес. Что-то навроде зловредного форнита. Он может позвонить своей бывшей жене и оскорбить ее по телефону, а может, выехав на противоположную полосу шоссе, врезаться в машину, полную детей. Может бросить работу, украсть что-нибудь в магазине или отдать кому-нибудь свое обручальное кольцо. Одним словом, неугомонный бес.

Я, однако, как потом выяснилось, придя домой, написал письмо. Только не Регу, а себе. И судя по этому письму, написал его как бы не я.

— А кто? — спросила жена писателя.

— Беллис.

— Кто такой Беллис?

— Его форнит, — произнес писатель в оцепенении. Тусклый взгляд его, казалось, сосредоточился на чем-то очень далеком.

— Да. Именно, — сказал редактор немного удивленно, потом снова прочел им по памяти то письмо. — «Привет от Беллиса. Твои проблемы вызывают у меня искреннее сочувствие, мой друг, но я хотел бы сразу заметить, что ты не единственный, кому трудно. Мне тоже досталась не самая легкая работа. Я могу посыпать пишущую машинку форнусом до конца твоих дней, но нажимать на клавиши придется тебе. Именно для этого Бог создал людей. Так что я сочувствую, но не более того.

Понимаю твое беспокойство по поводу Рега Торпа. Однако гораздо больше меня волнует положение моего брата Ракне. Торп беспокоится о том, что с ним станет, если Ракне его покинет, но лишь потому, что он эгоистичен. С писателями всегда такая беда: они все эгоистичны. Его совсем не волнует что будет с Ракне, если ТОРП покинет его. Или станет ei bonzo seco.

Это никогда, видимо, не трогало его чувствительную душу. Но, к счастью, все наши тягостные проблемы имеют одно и то же промежуточное решение, поэтому я напрягаю свои крошечные руки и тело, чтобы предложить его тебе, мой пьяный друг. Ты можешь пожелать узнать окончательное решение, но, уверяю тебя, его нет. Все раны смертельны. Принимай то, что есть. Веревка иногда бывает слабо натянута, но у нее всегда есть конец. Так что благодари судьбу за лишние секунды и не трать время, проклиная последний рывок. Благодарное сердце знает, что в конце концов всем нам висеть.

Ты должен заплатить ему за рассказ сам. Но не своим чеком. Торп, может быть, и страдает серьезным и опасным расстройством ума, но это ни в коем случае не означает глупость». — Редактор произнес это слово по буквам: «Г-л-у-п-о-с-т-ь», потом продолжил — «Если ты пошлешь ему чек от своего имени, он раскусит тебя в пять секунд. Сними со своего счета восемьсот долларов с мелочью, и пусть твой банк откроет для тебя новый счет на имя „Арвин Паблишинг Инкорпорейтед“. Дай им понять, что тебе нужны чеки, выглядящие серьезно, по-деловому. Никаких там картинок с пейзажами и прочей ерундой. Выбери друга, которому ты доверяешь, и оформи его сотрассантом. Когда все будет готово, выпиши чек на восемьсот долларов, и пусть этот друг его тоже подпишет. Потом отправь чек Регу Торпу. На какое-то время это его выручит».

Все. Дальше стояла подпись «Беллис». Но не от руки, а на машинке.

Писатель присвистнул.

— Первое, что я заметил проснувшись, была машинка. Выглядела она так, словно кто-то старался сделать из нее пишущую машинку, принадлежавшую привидению. Днем раньше у меня стоял черный конторский «Ундервуд». Когда же я проснулся — с головой размерами с Северную Дакоту — машинка приобрела странный грязновато-серый оттенок. Последние несколько предложений в письме выглядели сжато и бледно. Мне хватило одного взгляда, чтобы понять, что моему старому доброму «Ундервуду», по всей видимости, пришел конец. Я попробовал порошок на вкус и двинулся на кухню. На столе стоял вскрытый пакет сахарной пудры с воткнутой в него ложкой. А по дороге от кухни до закутка, где я в те дни работал, сахарная пудра была рассыпана буквально везде.

— Ты кормил своего форнита, — сказал писатель. — Беллис оказался сладкоежкой. По крайней мере ты так думал.

— Да. Но даже с такого жуткого похмелья я знал совершенно точно, кто этот форнит.

Он начал загибать пальцы.

— Во-первых, Беллис — это девичья фамилия моей матери. Во-вторых, фраза ei bonzo seco. Этой фразой мы с братом в детстве обозначали психов. В-третьих — и это самое главное, — написание слова «глупость». Это как раз одно из тех слов, в которых я обычно делаю опечатки. Я как-то работал с одним в высшей степени грамотным человеком, который писал «рефрижератор» через «д» — «рефриджератор» — независимо от того, сколько раз корректор это слово исправлял. Был еще один доктор наук из Принстона, который неизменно писал «женыцина» вместо «женщина».

Жена писателя неожиданно рассмеялась — Я тоже так пишу.

— Я, собственно, хотел сказать, что опечатки или описки человека — это нечто вроде его письменных отпечатков пальцев. Можете спросить любого корректора, который занимался произведениями одного и того же писателя несколько раз.

Короче, мы с Беллисом были одним лицом. Однако совет он мне дал чертовски хороший. Я решил, что он просто великолепен. Потом я так и поступил. Но тут есть кое-что еще: подсознание, конечно, оставляет свои следы, но в нем живет совершенно незнакомый человек. Очень странный тип, который знает чертовски много. Я, например, никогда в жизни, как мне казалось, до этого не встречал выражения «сотрассант», однако оно присутствовало в письме, казалось уместным, и позже я узнал, что банки таким термином пользуются.

За трехнедельный период я написал Регу Торпу и его жене по паре писем. Помню, как писал ей, но не ему. Как и письмо Беллиса, я написал их в периоды «отключки». Но, даже впадая в полную невменяемость, я сохранял свои рабочие навыки, так же как и привычные отпечатки. Я ни разу не забыл сделать второй экземпляр под копирку и, очухавшись утром, всегда находил копию где-нибудь рядом с машинкой. Потом читал все написанное, словно письмо от другого человека. Не то чтобы они выглядели письмами сумасшедшего. Нет. То, которое я закончил постскриптумом насчет смесителя, было гораздо хуже «Эти казались… почти здравыми.

В этот короткий период я получал ответные письма, удивительно светлые… Хотя этот солнечный свет казался мне каким-то странным, финальным. Словно… Впрочем, не обращайте внимания. Когда у меня оформится то, что я хотел сказать, я скажу. После.

Per каждый вечер играл в карты со студентами, жившими по соседству, и к тому времени, когда начали опадать листья, они считали его чуть ли не богом, спустившимся с небес. Если они не играли в карты или во фризби, они разговаривали о литературе, и Per ненавязчиво помогал освоить им этот мир. Он взял щенка в местном отделении общества защиты животных и прогуливался с ним каждое утро и каждый вечер, встречаясь с другими соседями. Люди, решившие было, что Торпы — очень странная семья, начали менять свое мнение о них. Когда Джейн предложила менять прислугу, поскольку справляться с домашним хозяйством без электричества ей оказалось не под силу, Per сразу же согласился. Его беззаботное отношение к этой идее крайне удивило Джейн. Дело было не в деньгах: после „Персонажей преступного мира“ денег им хватало. Дело, по мнению Джейн, было в них. Они, заявлял ранее Per, скрывались везде, а что может быть лучше для их агента, чем приходящая прислуга, женщина, которая может ходить по всему дому, заглядывать под кровати, в шкафы и, возможно, даже в ящики письменного стола, если они не заперты или не заколочены накрепко.

Однако, он дал ей добро, сказав, что чувствует себя бессовестным эгоистом, потому что не додумался до этого сам раньше, хотя он — Джейн специально об этом упомянула — выполнял почти всю тяжелую домашнюю работу вроде стирки и тому подобного. Per поставил только одно условие: чтобы эта женщина не смела заходить в его кабинет.

Лучше всего — с точки зрения Джейн — и наиболее обнадеживающее было то, что Per вернулся к работе, на этот раз над новым романом. Она прочла первые три главы и решила, что они просто великолепны. Все это, сказала она, началось, когда я взял „Балладу о гибкой пуле“ для „Логанса“: до этого момента он практически ничего не писал. Джейн меня буквально благословляла.

Джейн договорилась с темнокожей среднего возраста женщиной насчет работы по дому, потом решилась на более-менее откровенный разговор о странностях своего мужа. Женщина, которую звали Гертруда Рулин, рассмеялась и сказала, что ей приходилось работать у людей гораздо более странного поведения. Первую неделю, после того как Рулин приступила к своим обязанностям, Джейн провела примерно также, как и первый визит к живущим по соседству молодым людям — в ожидании какого-нибудь дикого взрыва. Но Per очаровал прислугу с такой же легкостью, с какой расположил к себе студентов: разговаривал с ней о ее работе для церкви, о муже и о младшем сыне Джимми, по сравнению с которым, по словам Гертруды, Грозный Денис выглядел просто паинькой. Всего у нее было одиннадцать детей, но между Джимми и предыдущим ребенком прошло девять лет. Справлялась она с ним с трудом.

Рег, казалось, поправлялся. По крайней мере, если смотреть на вещи его глазами. Но на самом деле он оставался таким же сумасшедшим, как и всегда. И я, конечно, тоже. Безумие можно сравнивать с гибкой пулей, и любой специалист по баллистике скажет вам, что двух одинаковых пуль не бывает. В одном из писем ко мне Per рассказывал немного о новом романе, потом сразу перешел к форнитам вообще и к Ракне в частности. Рассуждал о том, действительно ли они хотят захватить их и подвергнуть исследованиям. Письмо заканчивалось словами: „С тех пор как мы начали переписываться, мое отношение к жизни заметно улучшилось. Возрос и мой интерес к ней. Я очень это ценю, Генри. Очень признателен тебе, Per.“ А ниже постскриптум с неназойливым вопросом: определили ли мы уже художника-иллюстратора для работы над его рассказом? Вопрос вызвал у меня очередной приступ вины и острую необходимость оказаться рядом с домашним баром…

Per помешался на форнитах, я — на электричестве. В моем ответном письме форниты упоминались только мельком: к тому времени я действительно подыгрывал Регу, по крайней мере в этом вопросе. Эльф с девичьей фамилией моей матери и мои собственные опечатки волновали меня мало.

Но с течением времени я все больше и больше начинал интересоваться электричеством, микроволнами, радиочастотами, воздействием радиоволн, излучаемых бытовыми электроприборами, микродозами радиационного излучения и бог знает чем еще. Я пошел в библиотеку и набрал книг на эти темы. Еще несколько книг купил. Обнаружил там массу пугающей информации. Конечно, именно эту информацию я и искал.

Я распорядился, чтобы у меня сняли телефон и отключили электричество.

Когда я получил письмо от Джейн Торп, где она писала про новое „открытие“ Рега — фольгу, одна часть моего разума восприняла сообщение как еще один признак безумия Рега, и эта часть знала, что я должен отнестись к новому факту так, словно я целиком понимал правоту Джейн. Другая же часть — к тому времени гораздо большая — подумала: „Замечательная идея!“ И на следующий день я закрыл в своей квартире розетки фольгой. Это я-то, который как вы помните, в принципе помогал Регу Торпу. В некотором смысле это даже забавно.

В ту ночь я решил уехать из Манхэттена. Я мог поехать в старый семейный дом в Адирондаксе, и эта мысль показалась мне удачной. Единственное, что удерживало меня в городе, — это рассказ Рега Торпа. И если „Баллада о гибкой пуле“ служила Регу своего рода спасательным кругом в водах безумия, то тем же самым она стала и для меня: я хотел поместить ее в хороший журнал. Сделав это, я мог бы уехать.

Таково было состояние бесславной переписки Уилсона и Торпа к тому моменту, когда все действительно пошло вразнос. Мы с ним сильно напоминали двух умирающих наркоманов, обсуждающих сравнительные достоинства героина и транквилизаторов. У Рега завелись форниты в пишущей машинке, у меня — в стенах, и у обоих нас форниты завелись в голове.

Он замолк, погасил сигарету и взглянул на часы. Затем, словно проводник, объявляющий о прибытии поезда в какой-то значительный город, сказал:

— А теперь — необъяснимое.

Именно эта часть рассказа больше всего интересовала двух психиатров и других сотрудников клиники, с которыми я общался в течение последующих тридцати месяцев своей жизни. Собственно говоря, они добивались отречения только от этой части, что доказывало бы им мое выздоровление. Как сказал один из них: „Это единственный эпизод истории, который не может быть объяснен. После, разумеется, восстановления вашей способности здраво рассуждать“. В конце концов я отрекся, потому что знал — врачи тогда этого еще не знали, — что действительно выздоравливаю, и мне с невероятной силой хотелось поскорее вырваться из клиники. Мне казалось, что если я не выберусь оттуда вовремя, я снова свихнусь. И я отрекся — Галилей тоже так поступил, когда его пытали огнем, — но я никогда не отрекался внутренне. Я не стану говорить, что события, о которых я хочу сейчас рассказать, действительно произошли. Скажу только, что я до сих пор в это верю.

Итак, друзья мои, необъяснимое!

Последние два дня я проводил в сборах. Кстати, мысль о том, что придется вести машину, не волновала меня нисколько. Будучи еще ребенком, я вычитал где-то, что машина — это самое безопасное место во время грозы, потому что резиновые шины являются почти идеальным изолятором. Я ждал, когда наконец заберусь в свой старенький „шевроле“, закрою все окна и покину этот город, который начал казаться мне сплошным заревом огней. Однако, готовясь к отъезду, я вывинтил лампочку под крышей салона, залепил гнездо изолентой и вывернул регулятор мощности фар до упора влево, чтобы перестала светиться приборная панель. Когда я вернулся домой, чтобы провести последнюю ночь в квартире, там не оставалось уже ничего, кроме кухонного стола, кровати и пишущей машинки. Машинка стояла на полу. Я не собирался брать ее с собой: слишком много недобрых воспоминаний она у меня вызывала, и, кроме того, у нее постоянно заедали литеры. „Пусть она достанется следующему жильцу, — подумал я. — Она и Беллис тоже“.

Солнце садилось, и всю квартиру заливало удивительным светом. Я уже довольно сильно набрался, а в кармане пальто лежала еще одна бутылка. На ночь. Я вышел из своего закутка, направляясь, кажется, в спальню. Там я, наверно, сел бы на кровать и думал бы о проводах, электричестве и радиации, напиваясь все сильнее, пока не напился бы до такого состояния, когда смог бы наконец уснуть.

То, что я называю „закутком“, на самом деле было самой лучшей во всей квартире жилой комнатой с видом на запад до самого горизонта, а это для квартиры на пятом этаже в Манхэттене просто чудо. Почему я, собственно, и выбрал эту комнату для своего кабинета. Не удивляясь чуду, я просто наслаждался им. Комнату даже в дождливые дни наполнял чистый радостный свет.

Но в тот вечер свет казался мне каким-то странным. От лучей заходящего солнца стены окрасились в красный цвет. Цвет пламени в топке. Пустая комната казалась слишком большой. Звук шагов по деревянному полу отдавался коротким эхом.

Машинка стояла посреди комнаты на полу, и, обходя ее, я вдруг заметил в каретке неровно оторванный кусок бумаги. Я вздрогнул от испуга: когда я в последний раз выходил за новой бутылкой, бумаги в машинке не было.

Я начал озираться, решив что в квартире есть кто-то еще. Взломщик, например. Хотя, признаться, на самом деле я испугался тогда не взломщика, грабителей или одуревших наркоманов… Я подумал о призраках.

Потом я заметил ободранный участок на стене слева от спальни, и по крайней мере стало понятно, откуда взялась бумага: кто-то просто оторвал кусок старых обоев.

Я все еще смотрел на стену, когда за моей спиной раздалось „Клац!“. Подпрыгнув, я обернулся и почувствовал, что сердце у меня колотится почти под самым горлом. Испугался я ужасно, но я знал, что это за звук. Никаких сомнений. Когда работаешь со словами всю свою жизнь, звук удара пишущей машинки по бумаге узнается мгновенно, даже в пустой комнате в сумерках, когда некому нажимать на клавиши.

Белые размытые пятна лиц смотрели на редактора из темноты, все сидели молча, чуть сдвинувшись друг к другу. Жена писателя крепко держала своего мужа за руку.

— Я чувствовал, как… реальность ускользает от меня. Может быть, это и положено чувствовать, когда подходишь наконец к границе необъяснимого. Я медленно приблизился к машинке. Сердце продолжало бешено биться у самого горла, но сам я сохранял спокойствие. Ледяное спокойствие.

„Клац!“ Мелькнул еще один рычажок. На этот раз я даже заметил от какой клавиши.

Очень медленно я опустился на колени, но потом мышцы ног у меня как бы обмякли, и я полусел-полуупал перед машинкой. Мое грязное пальто расстелилось по полу, словно юбка девушки, присевшей в глубоком книксене. Машинка быстро клацнула еще два раза, замолчала, потом еще раз. Каждый удар отдавался в квартире таким же коротким эхом, как мои шаги.

Обои были заправлены в машинку стороной с высохшим клеем наружу, и от этого буквы получались морщинистые и бугристые, но я сумел разобрать напечатанное слово: „ракне“.

— Тогда… — Редактор прочистил горло и сдержанно улыбнулся. — Даже по прошествии стольких лет мне трудно об этом говорить… Трудно вот так сразу… Впрочем, ладно. Все дело вот в чем: я увидел, как из машинки высунулась рука. Невероятно маленькая рука. Она пролезла между двумя клавишами в нижнем ряду, сжалась в кулачок и ударила по клавише пробела. Каретка сдвинулась на один шаг, издав короткий икающий звук, и рука снова исчезла.

Жена агента пронзительно захихикала.

— Угомонись, Марша, — сказал агент мягко, и она замолчала.

— Удары посыпались чаще, — продолжал редактор, — и через какое-то время мне начало казаться, что я слышу, как это маленькое существо, двигающее рычаги клавишей, пыхтит, словно человек, который выполняет тяжелую работу уже на пределе своих сил. Потом машинка перестала печатать. На большинстве литер налип старый обойный клей, но прочесть выдавленные на бумаге буквы мне удалось. Машинка остановилась на „ракне у мира“, когда следующая литера прилипла к клеевой стороне обоев. Я просто смотрел на нее какое-то время, потом протянул руку и высвободил клавишу. Не уверен, что Беллис смог бы справиться сам с этой задачей. Думаю, нет. Но я не хотел быть свидетелем его жалких попыток. Одного вида его кулачка мне оказалось достаточно. Наверное, если бы я увидел эльфа, так сказать, целиком, я бы свихнулся тут же. А подняться и убежать я не мог. Ноги меня просто не слушались.

„Клац-клац-клац“. Крошечные всхлипы и вздохи, кулачок, высовывающийся после каждого слова, чтобы нажать пробел. Я не помню, сколько это продолжалось. Минут семь, может быть. Может, десять. Или вечность.

Но в конце концов клацанье прекратилось, и я понял, что уже не слышу его дыхания. Может быть, он потерял сознание, или просто бросил все и ушел, или умер. От сердечного приступа или еще от чего. Послание его осталось незаконченным. Весь текст состоял из прописных букв: „ракне умирает это все мальчишка джимми торп не знает передай торпу что ракне умирает мальчишка джимми убивает ракне белл“.

Я нашел в себе силы подняться на ноги и пошел из комнаты, двигаясь большими шагами на цыпочках, как будто Беллис уснул, и я боялся, что он проснется, если в комнате опять раздастся отдающий сухим эхом звук шагов по голому полу. Проснется и снова примется печатать. Мне казалось, что я не выдержу и закричу, если услышу еще один „клац“. И буду кричать до тех пор, пока у меня не разорвется сердце или голова.

Мой „шевроле“ ждал на стоянке неподалеку от дома, заправленный, загруженный и готовый в путь. Я сел за руль и вспомнил о бутылке в кармане пальто. Руки у меня тряслись так сильно, что я выронил ее, но она не разбилась, упав на сиденье.

Я вспомнил про отключки, друзья мои, но отключка тогда была как раз то, чего я хотел, и что в конце концов получил. Помню, как сделал первый глоток, второй, как повернул ключ зажигания и поймал песню Фрэнка Синатры „Древняя Черная магия“, которая, как мне тогда показалось, очень соответствует обстоятельствам. Помню, как пел вместе с ним и прикладывался к бутылке. Машина моя стояла в последнем ряду автостоянки, и оттуда я видел равномерно переключающиеся огни светофора на перекрестке. Я продолжал размышлять о коротких клацающих звуках, раздавшихся в пустой квартире, и тускнеющем красноватом свете, льющемся через окно кабинета. О пыхтении, при воспоминании о котором мне представился эльф-культурист, выполняющий упражнения внутри моей старой пишущей машинки. Снова и снова я видел перед собой шероховатую поверхность оторванного куска обоев с налипшими песчинками. Я невольно представлял, что происходило в квартире до моего прихода… Мысли сами возвращались к воображаемой сцене, показывая, как он, Беллис, подпрыгивает, хватается за оторванный уголок обоев у двери в спальню, потому что в квартире не осталось ничего более, похожего на бумагу, повисает на нем, отрывает в конце концов и несет к машинке на голове, как огромный лист пальмы. Я пытался понять, как ему удалось заправить лист в каретку… Мысли крутились, но отключка не наступала, и я продолжал пить. Фрэнк Синатра кончил петь, пошла реклама, потом Сара Вон запела „Я сяду и напишу себе письмо“, и это опять же относилось ко мне, потому что совсем недавно я сделал то же самое или по крайней мере я думал что сделал это до сегодняшнего вечера когда случилось нечто заставившее меня изменить свое мнение по этому поводу так сказать и я снова пел вместе со старой доброй Сарой Соул и видимо как раз тогда я достиг „скорости отрыва“ потому что в середине второго припева без всякого перерыва меня вдруг начало рвать, потом кто-то двинул ладонью мне по спине, поднял мои руки за локти и снова отпустил, хлопнул ладонью, поднял руки и отпустил… Это был шофер грузовика. Каждый раз, когда он бил меня по спине, я чувствовал, как у меня из горла поднимается и тут же собирается упасть обратно огромный глоток жидкости, но в этот момент шофер задирал мои локти вверх, и каждый раз, когда он это делал, меня снова рвало и вовсе не виски, а обычной речной водой.

Когда я наконец пришел в себя настолько, что смог поднять голову и оглядеться, было уже шесть часов вечера тремя днями позже, и я лежал на берегу реки Джексон в западной Пенсильвании, примерно в шестидесяти милях от Питтсбурга. Мой „шевроле“ торчал багажником из воды, и со своего места я даже мог разглядеть стикер с фамилией Маккарти на заднем бампере… У тебя еще есть минеральная, дорогая? Совсем в горле пересохло.

Жена писателя молча принесла ему стакан воды, и, подавая, она неожиданно для себя наклонилась и поцеловала его в сморщенную, как шкура аллигатора, щеку. Он улыбнулся, и в темноте заблестели его глаза. Это, однако, не обмануло ее: от веселья глаза никогда не блестят именно так.

— Спасибо, Мег.

Он сделал несколько крупных глотков, закашлялся и жестом отказался от предложенной сигареты.

— На сегодняшний вечер мне хватит. Собираюсь совсем бросить. В моем, так сказать, следующем воплощении.

Конец этой истории, в общем-то, я мог бы не рассказывать. Если и бывает за подобными историями какой грех, так это предсказуемость развязки… В моей машине нашли около сорока бутылок „Блэк Велвет“, большинство из них пустые. Я нес что-то про эльфов, электричество, форнитов, плутониевые рудники, форнус и, видимо, казался им совершенно чокнутым. Собственно говоря, я и был совершенно чокнутым.

А вот что произошло в Омахе, пока я колесил, судя по найденным в отделении для перчаток корешкам чеков за бензин, по пяти северо-восточным штатам. Все это, как вы понимаете, я узнал от Джейн Торп в ходе долгого и болезненного периода переписки, закончившегося нашей встречей в Нью-Хейвене, где она теперь живет. Мы встретились после того, как меня в награду за отречение выпустили из клиники. В конце этой встречи мы буквально плакали друг у друга на плече, и именно тогда я поверил в то, что у меня еще будет настоящая жизнь и даже счастье.

В тот день около трех пополудни в дверь дома Торпов постучали. Посыльный с телеграфа принес телеграмму от меня — последний образчик нашей злополучной переписки. Там говорилось: „РЕГ РАСПОЛАГАЮ ДОСТОВЕРНОЙ ИНФОРМАЦИЕЙ ЧТО РАКНЕ УМИРАЕТ ПО СЛОВАМ БЕЛЛИСА ВО ВСЕМ ВИНОВАТ МАЛЕНЬКИЙ МАЛЬЧИШКА БЕЛЛИС СООБЩИЛ ЧТО ЕГО ЗОВУТ ДЖИММИ FORNIT SOME FORNUS ГЕНРИ“.

Если вам в голову пришел классический вопрос: „Откуда я это знал?“ — сразу скажу: я знал, что Джейн наняла прислугу, но узнать о ее маленьком чертенке-сыне по имени Джимми я (кроме как через Беллиса) никак не мог. Видимо, вам придется поверить мне на слово, хотя справедливости ради должен добавить, что психоаналитики, работавшие надо мной в течение двух с половиной лет, так мне и не поверили.

Когда принесли телеграмму, Джейн была в бакалейной лавке. Бланк она нашла уже после смерти Рега в заднем кармане его брюк. На нем, кроме времени передачи и доставки, стояла также приписка: „Вручить лично. По телефону не передавать“. Джейн сказала, что, хотя прошел всего один день, телеграмма выглядела такой затрепанной, словно пробыла у Рега целый месяц.

В определенном смысле эти двадцать пять слов и стали той „гибкой пулей“, которой я выстрелил прямо в голову Торпу аж из самого Патерсона, штат Нью-Джерси, будучи настолько пьяным, что даже не помнил этого.

Последние две недели своей жизни Per прожил так, что казалось, будто он сама нормальность. Он вставал в шесть, готовил завтрак себе и жене, потом час писал. Около восьми запирал кабинет, уходил из дома и неторопливо прогуливался с собакой по окрестностям. Вел он себя во время этих прогулок очень общительно, останавливаясь поболтать с каждым желающим: заходил, привязав собаку снаружи, в кафе неподалеку, где выпивал чашечку кофе, потом отправлялся бродить дальше. Раньше полудня он возвращался домой редко, чаще в двенадцать тридцать, а то и в час. Джейн полагала, что отчасти это делалось, чтобы избежать встреч с шумной Гертрудой Рулин, потому что такой распорядок установился у Рега через пару дней после того, как она начала работать в их доме.

Возвратившись домой, он съедал легкий ленч, отдыхал около часа, потом поднимался и писал еще два-три часа. Иногда вечерами отправлялся навестить молодых людей, живущих по соседству, с Джейн или один. А иногда они с Джейн ходили в кино или просто сидели в гостиной и читали. Спать ложились рано, Per — обычно раньше Джейн. Она писала, что интимная сторона их жизни не отличалась особым богатством, а то редкое, что между ними случалось, как правило, было неудовлетворительно для обоих. „Но секс для большинства женщин не так важен, — писала она, — a Per снова работал в полную силу, и для него работа служила вполне приемлемой заменой. Я бы сказала, что даже при всех прочих обстоятельствах эти две недели были для нас самыми счастливыми за последние пять лет.“ Я чуть не плакал, когда читал ее письмо.

Я ничего не знал о Джимми. Но Per знал. Он знал все, кроме самого главного — что мать Джимми, приходя работать, стала брать мальчишку с собой. В какую, должно быть, Per впал ярость, когда получил мою телеграмму и начал понимать! Опять они! И его собственная жена определенно одна из них, потому что только она бывала дома, когда там находились Гертруда и Джимми, но ничего ему не сказала. Еще раньше он писал мне в одном из писем: „Иногда я сомневаюсь в своей жене“.

Вернувшись домой в тот день, когда пришла телеграмма, Джейн не застала Рега, но на кухонном столе лежала записка от него: „Дорогая, я в книжном магазине. Буду к ужину“. Записка совершенно не встревожила Джейн… Хотя, знай она о моей телеграмме, именно ее нормальность, я думаю, испугала бы Джейн до смерти. Она бы поняла, что Per решил, будто она перекинулась на их сторону.

Per, однако, и не думал ходить за книгами. Он направился прямиком в оружейный салон „Литлджонс“ на окраине города и купил автоматический пистолет сорок пятого калибра и две тысячи патронов. Наверное, он купил бы себе „АК-70“, если бы их разрешили продавать в „Литлджонсе“. Он собрался защищать своего форнита. От Джимми, от Гертруды, от Джейн. От них.

На следующее утро все происходило в соответствии с установившимся порядком. Джейн, правда, показалось, что Per надел слишком толстый свитер для такого теплого дня, но она ничего ему не сказала. Свитер Per надел, разумеется из-за пистолета, который он, отправляясь гулять с собакой, сунул за пояс брюк.

Все происходило по-прежнему, за исключением того, что Per дошел только до кафе, где он обычно пил кофе, причем на этот раз он двинулся туда прямиком, не сворачивая и не останавливаясь поболтать. Он отвел щенка к задней двери, привязал поводок к перилам и околицей вернулся к своему дому.

Хорошо представляя себе распорядок дня своих молодых соседей, он заранее знал, что их не будет дома. Кроме того, он знал, где они держат запасной ключ. Открыв дверь и поднявшись наверх, Per принялся наблюдать за своим домом.

В восемь сорок он увидел, как прибыла Гертруда Рулин. Не одна. С ней действительно был маленький мальчишка. Совершенно неукротимое поведение Джимми Рулина в первом классе почти мгновенно убедило учителя и школьного воспитателя, что для всех будет лучше (кроме, может быть, матери Джимми, которая не отказалась бы отдохнуть от него), если он подождет еще год. Джимми повторно оказался в детском саду, и на первую половину следующего года его записали в послеполуденную смену. Два детских сада в том районе, где жила Гертруда, были переполнены, а договориться с Торпами, чтобы работать у них после полудня, она не могла, так как с двух до четырех работала еще в одном доме на другом конце города.

Джейн без особой охоты, но все же разрешила Гертруде приводить Джимми с собой до тех пор, пока она не сумеет его куда-нибудь пристроить, или пока об этом не узнает Per, что рано или поздно наверняка случилось бы.

Она думала, что Per, может быть, не станет возражать: он так мило все воспринимал в последнее время. С другой стороны, с ним мог случится приступ, и, если это произойдет, Гертруде придется куда-то пристраивать Джимми. Гертруда сказала, что все понимает. „И ради бога, — добавила Джейн, — пусть он ни в коем случае не трогает никакие вещи Рега“. Гертруда сказала, что все будет в порядке: кабинет хозяина заперт и останется запертым…

Торп, должно быть, пересек два двора, как снайпер, пробирающийся по ничейной земле. Он видел, что. Гертруда и Джейн стирают постельное белье на кухне, но не видел мальчишку. Подобравшись к дому, он двинулся вдоль боковой стены. В гостиной никого… Джимми оказался в кабинете, где Per с мрачной уверенностью и ожидал его увидеть. Лицо мальчишки горело от возбуждения, и Per, видимо, впрямь решил, что перед ним наконец-то их настоящий агент.

Мальчишка держал в руке игрушечный лучемет, направляя его в сторону стола, и Per слышал, как внутри машинки кричит Ракне.

Вы можете подумать, что я приписываю умершему свои субъективные домыслы, другими словами, выдумываю. Но это не так. С кухни и Гертруда, и Джейн отлично слышали завывание пластмассового „космического бластера“ Джимми… Он носился с ним по дому, стреляя во все подряд, с самого первого дня, и Джейн с надеждой ожидала, что у него вот-вот сядут батарейки. Звук они узнали безошибочно. И безошибочно определили, откуда он доносится — из кабинета Рега.

Мальчишка был настоящим сорванцом. Знаете такой тип? Если в доме есть комната, куда ему нельзя заходить, то он или попадет туда, или умрет от любопытства. На то, чтобы узнать, что Джейн держит ключ от кабинета Рега на каминной полке в гостиной, у него ушло немного времени. Бывал ли он там раньше? Думаю, да. Джейн припомнила, как она тремя или четырьмя днями раньше дала Джимми апельсин, а потом обнаружила апельсиновую кожуру под маленьким диванчиком в кабинете. Сам Per апельсины не ел, уверяя, что они вызывают у него аллергию.

Джейн бросила обратно в раковину простыню, которую в тот момент полоскала, и бросилась в кабинет. Она слышала „вау-вау-вау“ „космического бластера“ и крик Джимми: „Попался! Теперь не убежишь! Я вижу тебя через стекло!“ И она говорила… Она говорила, что слышала еще какой-то крик. Тонкий, отчаянный, столь наполненный болью, что он был почти непереносим.

— Когда я услышала это, — сказала она, — я поняла, что мне придется уйти от Рега независимо от того, что случилось в действительности, потому что все эти старушечьи сказки оказались верными… И безумие — заразная болезнь. Потому что я сам слышала Ракне.

Каким-то образом этот паршивец, расстреливал Ракне, убивая его из двухдолларового игрушечного лучемета.

Дверь в кабинет была открыта. В замке торчал ключ. Позже в тот день я обратила внимание, что один из стульев в гостиной стоит у каминной полки и все сиденье выпачкано следами кроссовок Джимми. Сам он стоял, склонившись, у стола Рега. Per пользовался старой конторской моделью пишущей машинки со стеклянными окошечками по бокам корпуса. Джимми прижал дуло своего бластера к одному из окошек и палил внутрь пишущей машинки. „Вау-вау-вау“, фиолетовые отсветы пламени из машинки — все это внезапно заставило меня понять то, что Per говорил об электричестве, потому что, хотя эта штука работала на самых обычных безобидных батарейках, и я действительно вдруг почувствовала себя так, словно из лучемета вылетают волны губительного излучения, проникают мне в голову и выжигают мозг.

— Я вижу тебя! — кричал Джимми. Лицо его светилось самозабвенным мальчишеским ликованием — зрелище одновременно красивое, но и в чем-то страшное. — Ты не скроешься от капитана Фьюче! Ты умрешь, пришелец!

И жалобный крик становился все слабее и тоньше.

— Джимми, немедленно прекрати! — взвизгнула я.

Он подскочил от неожиданности. Потом повернулся, взглянул на меня, высунул язык и, прижав бластер к стеклянному окошку, снова начал стрелять. Снова „вау-вау-вау“ и этот мерзкий фиолетовый свет.

По коридору бежала Гертруда, крича, чтобы он прекратил и немедленно убирался, и обещая ему трепку, какой он еще в жизни не полу чал… Но в этот момент входная дверь отлетела в сторону, и в прихожую с ревом ворвался Per. Я взглянула на него всего один раз и тут же поняла, что он сошел с ума. В руке он держал пистолет.

— Не стреляйте в моего мальчика! — завизжала Гертруда и попыталась остановить его, но Per одним ударом руки отбросил ее в сторону.

А Джимми, казалось, даже не замечал, что происходит. Он просто продолжал стрелять в пишущую машинку. Я видела, как пульсирует в темноте между клавишами машинки фиолетовый свет, и это напомнило мне электрическую дугу, про которую говорят, что на нее нельзя смотреть без специальных очков, потому что можно сжечь сетчатку глаз и ослепнуть.

Per вбежал в кабинет, сбив меня с ног.

— РАКНЕ! — закричал он. — ТЫ УБИВАЕШЬ РАКНЕ!

И когда он бросился через комнату, намереваясь, видимо, убить мальчишку, я еще успела подумать: „Сколько же раз он побывал здесь, стреляя из своего бластера, пока мы с его матерью меняли постели на втором этаже или развешивали белье во дворе, где мы не могли слышать ни звука, издаваемого его игрушкой, ни крика этого существа… этого форнита…“

Джимми не остановился, даже когда Per ворвался в кабинет. Он просто продолжал стрелять в пишущую машинку, словно знал, что это его последний шанс, и с тех пор я иногда думаю, может быть, Per был прав насчет них тоже? Только они вроде как плавают вокруг, время от времени ныряют кому-нибудь в голову и заставляют этого человека делать всякую грязную работу, а потом выскакивают, и тот человек, в котором они жили, говорит удивленно: „Я? Что я сделал?“

За секунду до того, как Per добрался до Джимми, крик, доносившийся из пишущей машинки, превратился в короткий пронзительный вопль, и я увидела на внутренней стороне стекла разбрызганную кровь, словно то, что находилось там внутри, наконец просто взорвалось, как люди говорят, должен взорваться живой зверек, если посадить его в микроволновую печь. Я знаю, как это дико звучит, но я видела кровь: она ударила стуком в стекло и начала стекать вниз.

— Готов, — удовлетворенно произнес Джимми. — Я его…

В этот момент Per отшвырнул его через всю комнату, и он ударился об стену. Бластер выпал у мальчишки из рук, грохнулся об пол и раскололся. Внутри, конечно, ничего, кроме пластика и батареек, не оказалось.

Per заглянул в машинку и закричал. Не от боли или ярости, хотя ярости в этом крике тоже хватало. Сильнее всего в крике звучало отчаяние. Потом он повернулся к мальчишке. Джимми упал на пол, и чтобы там в него ни вселялось, если в него действительно что-то вселялось, теперь он был всего лишь испуганным шестилетним мальчишкой. Per направил на него пистолет, и это последнее, что я помню».

Редактор допил содовую и осторожно поставил стакан в сторону.

— Гертруда Рулин и Джимми помнили, однако, достаточно, чтобы восстановить картину происшедшего, — сказал он. — Джейн закричала: «Per, НЕТ!». Когда он обернулся, она поднялась на ноги и бросилась к нему. Он выстрелил, раздробив ей левый локоть, но она так и не отпустила Рега, а пока она пыталась удержать мужа, Гертруда Рулин позвала сына, и он бросился к ней.

Per оттолкнул Джейн и снова выстрелил. Пуля царапнула по левой стороне ее черепа, и, пройди она на долю дюйма правее, Джейн была бы убита. Впрочем, если бы она не вмешалась, Per, без сомнения, убил бы Джимми Рулина и, возможно, его мать.

Он выстрелил в мальчишку, когда тот бросился на руки матери в дверях кабинета. Пуля прошла через его левую ягодицу вниз, вышла из бедра, не задев кости, и зацепила лодыжку Гертруды Рулин. Было много крови, но никто серьезно не пострадал. Гертруда захлопнула дверь и потащила своего кричащего, истекающего кровью сына через коридор на улицу.

Редактор снова замолчал, задумавшись.

— Джейн или потеряла сознание к тому времени, или просто заставила себя забыть, что произошло дальше. Per сел в кресло, приставил пистолет к середине лба и нажал на курок. Пуля не прошла сквозь мозг, оставив его на всю жизнь «растением», и не скользнула по внутренней поверхности черепа, вылетев без вреда с другой стороны. Несмотря на гибкость фантазии, последняя пуля оказалась твердой, как ей и положено быть. Мертвый Per упал на свою пишущую машинку.

Когда ворвалась полиция, они его так и нашли. Джейн сидела в дальнем углу в полубессознательном состоянии. Всю пишущую машинку залило кровью, внутри, видимо, тоже была кровь: при попадании в голову всегда много крови.

Но вся кровь, как оказалось, группы «О».

Группы Рега Торпа.

И это, леди и джентльмены, конец моего рассказа. Я уже не могу говорить — действительно, голос редактора превратился в хриплый шепот.

Вечер закончился без обычной легкой болтовни напоследок и даже без неестественно веселых разговоров, которыми люди, бывает, пытаются прикрыть чрезмерную откровенность, возникшую за коктейлями, или по крайней мере замаскировать тот факт, что в определенный момент разговор стал более серьезным, чем допускает обстановка вечеринки.

Однако, провожая редактора до машины, писатель не смог удержаться от последнего вопроса:

— А сам рассказ? Что случилось с рассказом?

— Ты имеешь в виду рассказ Рега?..

— Да. «Балладу о гибкой пуле». Рассказ, из-за которого все это произошло. Он, собственно, и явился той «гибкой пулей», по крайней мере, если не для него, то для тебя. Что же, черт побери, случилось с этим великим рассказом?

Редактор открыл дверцу своего маленького голубого «чеветта» с наклейкой на заднем бампере: «Настоящие друзья не позволят пьяному гостю сесть за руль».

— Он не был опубликован. Если Per держал копии, то он, видимо, уничтожил их, получив мое согласие на публикацию. Что, приняв во внимание параноидные фантазии про них, вполне вписывается в его характер.

Когда я свалился в Джексон-Ривер, у меня оставался оригинал рассказа и три фотокопии, все в картонной коробке. Если бы я положил ее в багажник, рассказ бы сохранился, потому что багажник машины даже не ушел под воду. Впрочем, если бы это случилось, листки бы потом высохли. Но я хотел, чтобы рассказ лежал рядом со мной, и положил коробку на соседнее с водительским сиденье. Когда я свалился в реку, окна машины были открыты, и листки… Я полагаю, они просто уплыли, и их унесло к морю. Мне гораздо легче и спокойнее верить в это, чем в то, что они сгнили вместе со всей остальной дрянью на дне реки, или что их сожрала рыба, или еще что-нибудь столь же эстетически непривлекательное. Верить в то, что их унесло в море, более романтично, хотя это и менее вероятный исход. Но, выбирая, во что верить, я все-таки сохраняю гибкость. Так сказать.

Редактор сел в машину и уехал. Писатель стоял, глядя ему вслед, пока огни машины не скрылись вдали. Потом обернулся. Мег стояла у начала садовой дорожки, крепко обхватив себя руками, хотя в ночном воздухе все еще держалось тепло.

— Мы последние, — сказала она, нерешительно улыбаясь ему. — Пойдем в дом?

— Конечно.

На полпути к дому она остановилась и спросила:

— В твоей пишущей машинке нет форнита, Поль?

И писатель, который иногда, хотя не так уж и редко, задумывался о том, откуда же все-таки к нему приходят нужные слова, храбро ответил:

— Решительно нет.

Рука об руку они прошли в дом и закрыли за собой дверь, оставив ночь снаружи.

 

Стивен Кинг

Домовой

— Я пришел рассказать вам свою печальную историю, — сказал Лестер Биллингз, лежа на кушетке в кабинете доктора Харпера. Сестра Викерс записала в историю болезни, что ему 28 лет, работает в промышленной компании в Нью-Йорке, отец троих детей, причем всех троих нет в живых. — Я не могу обратиться к священнику, потому что я не верующий. Не могу пойти к адвокату, потому что в этом деле адвокату делать нечего. Я всего-навсего убил своих детей, одного за другим. Убил всех.

Доктор Харпер включил магнитофон.

Биллингз вытянулся, как линейка. Ноги свешивались с кушетки. Весь вид его олицетворял неизбежное унижение. Руки сложены на груди, как у покойника, Лестер Биллингз торжественно смотрел в белый потолок, словно видел там что-то интересное.

— Вы хотите сказать, что убили своих детей?..

— Нет. — Нетерпеливый взмах руки. — Но я несу ответственность. Денни в 1967, Ширл в 1971 и Энди в этом году. Я хочу вам об этом рассказать.

Доктор Харпер молчал. Он думал, что Лестер Биллингз выглядит старше 28 лет — волосы начали редеть, нездоровый цвет лица, глаза выдавали человека зависимого от выпивки.

— Понимаете, их убили. Только в это никто не верит. Если бы мне поверили, все было бы в порядке.

— Почему? — удивился доктор.

— Потому что… — Биллингз замолчал и резко приподнялся на локтях. Он пристально смотрел в пространство. — Что это? — наконец резко спросил он. Глаза сузились до черных щелочек.

— Что «что это»?

— Дверь.

— Это стенной шкаф, — пояснил доктор Харпер. — Я держу там пальто и галоши.

— Откройте. Я хочу взглянуть, — попросил пациент.

Доктор Харпер молча встал и открыл шкаф. На одном из четырех-пяти плечиков висел светло-коричневый плащ. Внизу стояли блестящие галоши. Из одного торчала аккуратно свернутая газета. Больше ничего не было.

— Все в порядке? — спросил доктор.

— В порядке, — ответил Биллингз и вернулся в прежнее положение.

— Вы говорили, — сказал Харпер, вновь усаживаясь за стол, — что если бы удалось установить убийства ваших трех детей, все бы ваши неприятности закончились. Почему?

— Меня бы посадили в тюрьму, дали пожизненный срок, — мгновенно ответил Биллингз. — А в тюрьме можно заглядывать во все камеры, во все. — Он чему-то улыбнулся.

— Как были убиты ваши дети?

— Не старайтесь вытянуть что-нибудь из меня! —  Лестер Биллингз злобно уставился на доктора, но через несколько секунд проговорил: — Не бойтесь, скажу. Я-то не из тех уродцев, которые мнят себя Наполеонами или пытаются объяснить увлечение кокаином тем, что в детстве их не любила мать. Знаю, вы мне не поверите. Ну и пусть, плевать! Будет достаточно, если я все расскажу.

— Хорошо. — Доктор Харпер закурил трубку.

— Я женился на Рите в 1965 году. Мне тогда был двадцать один, а ей — восемнадцать. Она уже носила Денни. — Губы Биллингза скривились в такой неестественной, страшной усмешке, которую сменила улыбка.

— Пришлось бросить колледж и устроиться на работу. Но я не горевал — я очень любил их обоих. Мы были безумно счастливы.

После рождения Денни Рита опять забеременела. В декабре 66-го родилась Ширл. Эндрю появился на свет летом 69, когда Денни уже умер. Эндрю получился случайно, Рита объяснила мне, что иногда противозачаточные не действуют. А по-моему, вышло так вовсе не случайно. Знаете, женщины считают, что дети привязывают к ним мужчин. Им это важно, особенно, когда мужчина умнее их. Как по-вашему, я прав?

Психиатр неопределенно хмыкнул.

— Как бы там ни было, я любил его, — мстительно добавил Биллингз, будто любил сына назло жене.

— Кто убил детей? — не выдержал Харпер.

— Домовой, — немедленно откликнулся Биллингз, — всех убил домовой. Конечно, вы думаете, что я псих. Не отрицайте, это у вас на лице написано. А мне плевать! Единственное, чего я хочу, — все рассказать, а там будь что будет.

— Я внимательно слушаю, — подбодрил больного доктор.

— Все началось, когда Денни исполнилось два года. Он принялся кричать, когда его укладывали спать. Мы жили в доме с двумя спальнями. Ширл, тогда еще совсем малышка, спала в нашей комнате, а Денни — в детской. Сначала я думал, что он плачет, потому что у него отняли соску. Жена хотела, чтобы он со временем бросил сам. Но так можно испортить детей с самого раннего детства. Вы разрешаете им все, балуете, а затем они садятся вам на шею.

Денни не успокаивался. Я начал укладывать его сам. Если он кричал, я его немного шлепал. Рита говорила, что он все повторяет: «Свет». Не знаю, как можно что-то разобрать в лепете малыша. Только мать, наверное, способна его понять.

Рита хотела не выключать ночник, но я не разрешил. Если ребенок не перестанет бояться темноты с самого начала, это на всю жизнь.

Денни умер летом через полгода после рождения Ширл. Той ночью я положил его в кроватку, и он сразу заревел. Тут уж я сам разобрал, что он лепечет. Он показывал на стенной шкаф и говорил: «Домовой, папа».

Я выключил свет и отправился спать. Спросил у жены, зачем она выучила его этому слову. Я даже хотел немного ее за это поколотить. Когда Рита ответила, что никогда не учила такому Денни, я еще больше разозлился и обозвал ее проклятой лгуньей.

Понимаете, лето 67-го было для меня неудачным. Единственная работа, которую удалось найти — на складе «Пепси-Колы» грузчиком. Днем я надрывался на работе, а по ночам Ширл закатывала концерты. Рита брала ее на руки, но девчонка не унималась. Порой мне хотелось выбросить их обеих из окна. Господи, дети способны свести с ума и здорового человека. Иногда даже возникает желание убить их.

В ту ночь, как обычно, Ширл разбудила меня в три часа утра. Еще в полусне я отправился в ванную. Рита попросила заглянуть к Денни, но я велел ей сделать это самой, а сам улегся спать. Я уже почти заснул, когда услышал ее вопль.

Я бросился в детскую. Мертвый Денни лежал на спине, белый, как снег. Только… кровь… на ногах, голове, ягодицах. Глаза широко раскрыты. Они остекленело блестели как на фотографиях несчастных вьетнамских детей, как глаза у лосей, чьи головы охотники вешают над камином. Мертвый Денни лежал на спине в пеленках и прорезиненном подгузнике — последние пару недель он опять начал мочиться. Какой кошмар, я так его любил!

Лестер Биллингз медленно покачал головой, потом опять улыбнулся какой-то «резиновой» испуганной улыбкой.

Рита вопила так, будто ее режут. Она хотела взять Денни на руки, но я не позволил. Копы не любят, когда трогают трупы. Я знаю…

— Тогда вы уже знали, что это домовой? — спокойным голосом поинтересовался доктор Харпер.

— Тогда еще нет, но в ту ночь я кое-что видел. Правда, я не обратил внимание, но все же то, что я увидел, запало мне в голову.

— Что это было?

— Дверь стенного шкафа оказалась чуть-чуть приоткрытой, хотя я отлично помню, что закрывал ее. Там хранились полиэтиленовые мешки. Если ребенок добрался до них, он мог бы надеть мешок на голову и задохнуться. Понимаете?

— Да. Что случилось потом?

— Мы похоронили его. — Биллингз пожал плечами и мрачно уставился на руки, которые засыпали землей три маленьких гробика.

— Какое-нибудь расследование было?

— Конечно. — Глаза Лестера Биллингза сардонически заблестели.

— Какой-то кретин со стетоскопом и полным детских пилюль черным саквояжем заявил, что это «синдром внезапной детской смерти» Вы когда-нибудь слышали подобную ахинею? Мальчику было больше двух лет.

— В первый год жизни ребенка внезапная детская смерть самая распространенная, — осторожно возразил доктор. — Нередко этот диагноз ставят детям до пяти, особенно когда не могут найти лучшего объяснения…

— Чушь собачья! — яростно выкрикнул Биллингз.

Харпер зажег трубку.

— Через месяц после похорон мы перенесли Ширл в комнату Денни. Рита сражалась до последнего, но решающее слово осталось за мной. Конечно, мне не хотелось расставаться с дочкой. Господи, мне все же было спокойней за не, когда она спала с нами. Но с детьми нельзя носиться и защищать от всего белого света. Так можно испортить ребенка. В детстве мать часто брала меня на пляж и там надрывалась до хрипоты: «Не заходи так далеко! Не ходи туда! Осторожнее, там сильное течение! Ты ведь ел всего час назад! Смотри, сюда заплывают акулы!» Знаете: чем все это закончилось? Сейчас я не могу даже приблизиться к воде. Честное слово. У меня начинаются судороги, когда я вижу воду. Однажды, когда Денни был еще жив, Рита упросила меня свозить их в Сзйвин Рок. После той поездки я долго страдал, как бешеная собака. Так что я знаю, о чем говорю! Главное — не переусердствовать в защите детей от внешнего мира. Себя, кстати, тоже нельзя баловать.

Жизнь продолжалась. Ширл заняла кроватку Денни. Конечно, мы вышвырнули на свалку старый матрац. Я не хотел, чтобы девочка чем-нибудь заразилась.

Прошел год. Однажды, когда я укладывал Ширл спать, она начала кричать: «Домовой, папа, домовой!»

Я испугался. Ведь все, как с Денни! Тогда я и вспомнил о приоткрытой двери шкафа. Я хотел взять ее на ночь к нам.

— Ну и как? — спросил доктор Харпер.

— Да никак. Не взял. — Лестер Биллингз разглядывал свои руки. Его лицо при этом кривилось. — Как я мог пойти к жене и признаться в том, что был не прав. Мужчина должен быть сильным. Рита — такая тряпка… если бы вы знали, как легко она согласилась переспать со мной еще до того, как мы поженились!

— С другой стороны, как легко вы согласились переспать с ней, — парировал Харпер.

Биллингз замер и злобно посмотрел на психиатра.

— Острите?

— Нет.

— Тогда позвольте мне рассказывать так, как я считаю нужным! — рявкнул больной. — Я пришел к вам облегчить душу, рассказать все, как было, а не обсуждать свою сексуальную жизнь. В плане секса у нас с Ритой было все нормально, как положено, без всяких грязных штучек.

— О’кей, — согласился доктор Харпер.

— О’кей, — эхом отозвался Лестер Биллингз. Он забыл, о чем говорил, и со страхом смотрел на дверцу стенного шкафа.

— Хотите, чтобы я опять ее открыл? — поинтересовался доктор.

— Нет, — быстро ответил Биллингз и нервно рассмеялся. — С чего бы мне хотеть смотреть на ваши галоши?

— Домовой добрался и до Ширл, — продолжил пациент. Он почесал лоб, словно это улучшает память. — Через месяц. Как-то ночью я услышал шум. Затем девочка закричала. Я бросился в детскую. В коридоре горел свет… Ширл сидела в кроватке и плакала… у стены около шкафа что-то двигалось, ползло.

— Дверь шкафа была открыта? — поинтересовался Харпер.

— Чуть-чуть. — Биллингз облизнул губы. — Ширл кричала о домовом и еще что-то, похожее на «когти». Только она не выговаривала «г» и лепетала «кофти». Когда прибежала Рита, я сказал ей, что Ширл просто испугалась теней на потолке от веток.

— «Кофти», — повторил доктор Харпер. — Может, она хотела сказать «шкафчик»?

— Едва ли, — не согласился Лестер Биллингз. — По-моему, она сказала «когти». — Его взгляд вернулся к шкафу. — Когти, длинные когти. — Последние слова он прошептал.

— Вы не заглядывали в шкаф?

— Д… да. — Биллингз так крепко обхватил грудь руками, что суставы пальцев побелели.

— Там что-нибудь было? — не унимался доктор. — Вы видели?

— Я ничего не видел! — внезапно закричал больной. Из него бурным потоком хлынули слова, будто со дна души вытащили черную пробку. — Понимаете, я нашел ее мертвую. Ширл вся почернела. У нее запал язык, и она стала черной, как негр. Ширл смотрела на меня ужасными, блестящими глазами, как у чучел животных. Они словно говорили: «Он убил меня. Папа, ты позволил ему убить меня. Ты помог ему меня убить. Ты убил меня.» — Биллингз затих. По щеке пробежала большая слеза. — Иногда у детей происходят спазмы сосудов мозга. В Хартфорском госпитале сделали вскрытие. Она задохнулась от собственного языка. Врачи сказали — биоспазм. Домой я возвращался один. Рита была так потрясена, что ее оставили в госпитале и напичкали снотворным. Она тогда чуть с ума не сошла. Я возвращался домой и знал, что у Ширл не было никакого спазма. Это в их мозгах спазмы. Ребенок проглотил язык из-за сильного испуга. Итак, я вернулся в дом, где жил один. Я спал на кушетке при свете, — прошептал Биллингз.

— Что-нибудь случилось?

— Мне снилось, что я в темной комнате. В шкафу что-то есть, но мне плохо видно. Я слышу какой-то шум, какое-то хлюпание… Он напомнил мне о комиксе, который я читал в детстве — «Рассказы из склепа». Помните? Там был парень по имени Грэм Инглз, который мог нарисовать все, что угодно. Помните, там жена утопила его? Привязала к ногам камни и сбросила в карьер, наполненный водой. Но он все равно вернулся, весь сгнивший, черно-зеленый, рыбы съели один глаз, в волосах запуталась тина. Он вернулся и убил ее. Я просыпался, и мне казалось, что надо мной что-то склонилось… с когтями… с длинными когтями.

Доктор Харпер посмотрел на часы, стоящие на столе. Лестер Биллингз говорил уже почти полчаса.

— Когда ваша жена вернулась домой, как она к вам относилась?

— Она продолжала любить меня, — с гордостью ответил пациент.

— Она еще слушалась меня. Настоящая жена так и должна вести себя, правильно? От всех этих разговоров об эмансипации меня просто тошнит. Самое главное в жизни — знать свое место. — Биллингз щелкнул пальцами. — Дена должна слушаться мужа. Первые четыре-пять месяцев Рита была сама не своя… как привидение, блуждала по дому, молчала, не смотрела телевизор, совсем не улыбалась. Я знал, что со временем она станет такой, как раньше. Терять маленьких детей — не так уж страшно. Через некоторое время они забываются, и, чтобы вспомнить их лица, приходится смотреть на фотографии.

Она хотела ребенка, — угрюмо продолжил Лейснер Биллингз. — По-моему, это была неудачная идея. Не вообще, конечно, а только в этот период. Я сказал, нам необходимо побыстрее все забыть и побольше времени уделять самим себе. Раньше у нас было мало возможностей заниматься друг другом. Если хотелось сходить в кино, приходилось долго искать няньку. Даже в город на футбол нельзя было съездить, если ее родители не соглашались взять детей. Моя мать ничего не хотела даже слышать о внуках. Понимаете, Денни родился слишком быстро после женитьбы. Она считала Риту обычной девкой, которые околачиваются на углах. Она всегда почему-то вспоминала об углах, когда говорила о женщинах легкого поведения. Однажды просветила меня насчет болезней, которые можно подхватить, если пойти на уг… к проститутке. Как это бывает… в паху возникает маленькая язвочка, а потом и опомниться не успеете, как все начнет гнить. Мать даже не приехала на свадьбу. — Биллингз постучал пальцем по груди. — Ритин гинеколог присоветовал ей ту штуку… ну, спираль. Утверждал, стопроцентная гарантия. — Лестер Биллингз мрачно улыбнулся, глядя в потолок. — Несмотря ни на что, она опять забеременела. Стопроцентная гарантия!

— Ни одно из противозачаточных средств не дает полной гарантии, — объяснил доктор Харпер. — Таблетки, например, дают лишь 98-процентную гарантию.

— Вот-вот! Она принялась вязать детские вещи, напевать в душе и есть маринады, как ненормальная. Она взбиралась ко мне на колени и что-то проповедовала о провидении. Чушь собачья!

— Ребенок родился через год после смерти Ширл?

— Да. Это был мальчик. Она назвала его Эндрю Лестером Биллингзом. Я не хотел даже дотрагиваться до него, по крайней мере, сначала. Мой девиз — сама натворила, сама расхлебывай! Понимаю, вам это кажется диким, но не забывайте, через что я прошел.

Потом я полюбил его. Ведь он оказался похож на меня, как две капли воды. Денни был похож на Риту, а Ширл вообще ни не кого. Ну может, разве на бабушку Энн. Один Эндрю был вылитый я.

После работы я возился с ним. Он хватал мой палец, улыбался и гукал. Можете себе представить, мальчику исполнилось всего девять недель, а он уже улыбался отцу?

Я даже начал покупать ему всякие игрушки. Это я-то! Дети начинают ценить родителей только, когда подрастают и могут сказать: «Спасибо». Мое правило — ни в чем их не баловать. Но вот я начал покупать ему всякие глупые вещи и понял, как сильно люблю его. К тому времени мне удалось найти другую работу. Я продавал сверла для «Клуетта и сыновей» и неплохо зарабатывал. Когда Эндрю исполнился год, мы переехали в Уотербери. Со старым домом было связано так много печальных воспоминаний… И в нем было слишком много стенных шкафов.

Следующий год для нас оказался самым удачным. Я бы отдал все пальцы на правой руке, чтобы вернуть его! О, война во Вьетнаме, конечно, еще продолжалась, вокруг бродили голые хиппи, негры на каждом углу надрывали глотки, но никто нас не трогал. Мы поселились на тихой улице с прекрасными соседями. Мы были счастливы. Однажды я спросил Риту, не тревожит ли ее что-нибудь? Ведь несчастья ходят по три… Нет, к нам это не относится, ответила она. Она считала Эндрю необыкновенным ребенком и думала, что Бог приметил его и не даст в обиду.

Биллингз угрюмо смотрел на потолок.

— Следующий год оказался не таким удачным. В доме что-то изменилось. Я начал держать книги на столе, потому что не хотел лишний раз лезть в стенной шкаф. Я думал, а вдруг он там? Вдруг он притаился и прыгнет на меня, как только я открою дверь? Мне уже казалось, что я слышу хлюпающие звуки и что-то черно-зеленое шевелилось в шкафу.

Рита считала, что я слишком устаю на работе, и просила побольше отдыхать, а я начал огрызаться, как раньше. Каждый день я со страхом шел на работу, оставляя их одних. И в то же время я был рад выбраться из дома. Господи, помоги мне, как мне хотелось уйти из дома! Я думал, что он, наверное, после переезда потерял нас, а сейчас ползает по ночам по канавам и ищет. И вот через год он нашел нас и поселился в нашем доме. Ему были нужны мы с Эндрю. Мне уже начало казаться, что, если долго о чем-то думаешь, это сбывается. Может, все страшилища, которых мы боялись в детстве - Франкенштейн, оборотни, Мамми, может, все они на самом деле существуют. Может, это они убивают детей, которые якобы падают в шахты, или тонут, или просто исчезают. Может…

— Вы что-то утаиваете, мистер Биллингз?

Лестер Биллингз долго молчал, минуты две. Затем он неожиданно ответил:

— Эндрю умер в феврале, когда Рита уехала к своим старикам. Позвонил ее отец и сказал, что мать попала в аварию и, наверное, долго не протянет. Рита уехала той же ночью на автобусе.

Ее мать не умерла, хотя и находилась два месяца в критическом состоянии. Днем с Эндрю оставалась очень хорошая женщина, а по ночам мы были одни. — Биллингз нервно облизнул губы. — Сначала мальчик спал в нашей спальне. Когда ему исполнилось два года, Рита решила перевести его в детскую. Спок или какой-то другой шарлатан говорил, будто плохо, когда ребенок спит в одной комнате с родителями. Что-то там с сексом. Но мы никогда не занимались любовью, когда он не спал. Я не хотел, чтобы он спал в детской. Я боялся, что с ним случится то же, что с Денни и Ширл.

— Значит, он остался с вами? — спросил доктор Харпер.

— Нет. — Лестер Биллингз вымученно улыбнулся. После продолжительного молчания он резко добавил — Я был вынужден, вынужден! Все шло так хорошо, когда Рита была дома. Но когда она уехала, этот негодяй осмелел. Он начал… — Биллингз обнажил зубы в кривой усмешке. — О, вы не поверите. Знаю, что вы думаете — еще один псих. Но если бы вы там были, вы бы так не думали. Однажды ночью все двери распахнулись настежь, а утром я нашел в прихожей пятна ила. Не знаю, куда вели эти следы — к двери или в дом. Клянусь богом, я не знаю этого! Весь линолеум был испачкан, покрыт жидкой грязью, зеркала разбиты… и звуки… звуки. — Он взъерошил волосы. — Я просыпался в три утра, смотрел в темноту и старался убедить себя, что это только часы. Но вместе с тиканием слышались тихие шаги. Хотя, наверное, и не такие уж тихие, раз он хотел, чтобы его услышали. Понимаете, какие-то хлюпающие звуки, как из раковины. Или скрип, словно царапают когтями по деревянным перилам. Закрываешь глаза и знаешь, что если увидишь его…

Я все время боялся, что шаги стихнут, надо мной раздастся смех, и я почувствую зловонное дыхание, будто рядом поставили кадку с гнилой капустой, а в горло вцепятся лапы.

Биллингз побледнел и задрожал.

— Я знал, что ему нужен Эндрю, потому что мальчик слабее меня. Сынишка как-то разбудил меня. Он стоял в кроватке и кричал: «Домовой, папа, домовой… хоцу к папе… хоцу к папе!» — голос пациента доктора Харпера стал высоким как у ребенка. Казалось, глаза заполнили все лицо. — Но я не мог взять его к себе, не мог, — продолжал рассказывать детским голосом Биллингз. — Через час он опять закричал. Если бы вы знали, как я его любил! Я бежал, бежал, бежал… Когда я вбежал в детскую, я не включил свет. О господи, эта дрянь схватила мальчика и трясла его, как терьер треплет тряпку. Я видел что-то ужасное с покатыми плечами и головой огородного пугала. От него воняло дохлыми мышами. Я услышал… — Он замолчал и быстро продолжил вполне взрослым голосом: — Я услышал треск, похожий на треск льда, когда катаешься на коньках. Это сломалась шея Эндрю.

— Что случилось потом?

— Я выскочил из дома, — мертвым и холодным голосом ответил Биллингз, — и спрятался в ночной закусочной. Там я выпил шесть чашек кофе. Домой вернулся уже на заре и сразу вызвал полицию. Потом поднялся наверх. Эндрю лежал на полу и с укоризной смотрел на меня. От одного уха тянулась тоненькая струйка крови, даже не струйка, а одна большая капля. Дверь в шкаф была чуть приоткрыта.

Лестер Биллингз замолчал. Харпер смотрел на часы. Прошел почти час.

— Сестра назначит вам время следующего приема, — сказал доктор. — Вторник и четверг вас устроят?

— Я пришел к вам только рассказать. Тогда мне пришлось солгать полиции. Сказал, что мальчик, наверное, хотел ночью выбраться из кроватки и… они поверили, конечно. Все выглядело очень правдоподобно. Эта смерть казалась такой же случайной, как и все остальные. Но Рита знала. Рита… в конце концов… поняла…

Биллингз закрыл глаза рукой и начал тихо плакать…

— Мистер Биллингз, нам еще нужно поговорить об очень многом, — после непродолжительной паузы сказал доктор Харпер, — Думаю, мне удастся облегчить сознание вашей вины, при условии, конечно, что вы сами захотите избавиться от этого.

— Неужели вы думаете, что я не хочу. — Вскричал Лестер Биллингз, убирая руку от мокрых глаз.

— Пока не хотите. — спокойно возразил Харпер. — Значит, вторник и четверг?

После долгого молчания Лестер Биллингз прошептал:

— Ладно, черт возьми!

— Попросите миссис Викерс записать вас в журнал, мистер Биллингз. Всего доброго.

Биллингз глухо засмеялся и, не оглядываясь, вышел из кабинета.

В приемной сестры не оказалось. На столе лежала промокашка: «Скоро вернусь». Лестер Биллингз опять заглянул в кабинет Харпера.

— Доктор, ваша сестра…

Но доктора Харпера он не увидел. Дверь в стенной шкаф была слегка приоткрыта.

— Прекрасно, — произнес голос из шкафа. — Прекрасно.

Биллингзу показалось, что у говорящего рот чем-то забит, может, гнилыми водорослями. Он замер, как вкопанный. Дверь открылась, и мистер Биллингз почувствовал в паху тепло — это он обмочился.

— Прекрасно, — повторил домовой, выбираясь из стенного шкафа. В сгнившей руке с длинными когтями, похожими на лопаты, он все еще держал маску доктора Харпера.

 

Эдвард Бейли

Допрос

...Следователь по делам о насильственной смерти меня не волновал. Ему было шестьдесят пять. Сонливый и обходительный. Ему нравилось отпускать шуточки, где надо и не надо, в надежде, что какой-нибудь репортер захочет упомянуть их, и люди, прочтя газетную заметку, скажут: старина Карсон — тот еще остряк. Следователь провел слишком много допросов, пресытился и потерял к ним интерес. Нет, Карсон меня не волновал. Но от его помощника можно было ожидать любую гадость.

Потому что он молод, слишком молод. На вид лет двадцать пять. По-петушиному дерзкий и нахальный. Готовый загнать человека в угол и вывести его из себя. Он предпочитал подкалывать и нервировать допрашиваемого своими вопросами в надежде что-нибудь выудить. Он поднимался по служебной лестнице, и ему было все равно, каким образом он окажется наверху, но только побыстрее. Помощник выжимал все соки из свидетелей, и я для него, разумеется, не составлял исключения.

В прошлом меня допрашивали и не один раз. Я знал, они хотят, чтобы я отвечал на их вопросы четко и ясно, опираясь на голые факты. Да, погиб человек, и теперь им необходимо выяснить, как это произошло и почему. Все очень просто…

Следователь спросил, как меня зовут и где я живу. Я ответил. Затем он поинтересовался, почему я оказался в мотеле. Я сообщил, что неизвестный позвонил мне по телефону и известил, что моя жена находится в этом мотеле. Я немедленно поехал туда на своем автомобиле и стал ее искать. В процессе поисков я обнаружил мертвое тело, лежащее у подножья каменной лестницы. Я описал, в каком положении находилось тело, и добавил, что первым позвонил в полицию, прибывшую затем на место преступления.

Следователь поблагодарил меня и посмотрел на своего помощника. У них все было намечено по заранее отработанному образцу. Следователь начинал допрос, а помощник его продолжал. И он не стал терять времени.

— Мистер Харвей, почему вы забеспокоились в связи с поступившим к вам сообщением, что ваша жена находится в мотеле?

— Она моя жена. И я, естественно, предположил, что, возможно, она там с другим мужчиной.

— Подобную ситуацию вы рассматриваете как противоправную?

— Разумеется.

— Мистер Харвей, ваша жена покинула вас год назад и в настоящее время ожидает судебного решения по делу о разводе, возбужденному против вас. Она обвиняет вас в жестоком обращении с ней и пренебрежении ее интересами. В течение года вы ни разу не встретились с ней, хотя знаете, где она живет. Отчего же у вас возник такой внезапный интерес к тому, в мотеле ли она и с кем?

— Она все еще моя жена. Я думаю, что у мужчины есть право на ревность. И, если он подозревает, что его жена встречается с другим, я бы не полагал, что он проявляет неразумность с учетом обстоятельств.

— Вам не кажется, что было бы глупо для вашей жены встречаться с другим мужчиной в мотеле, зная, что ей предстоит разводиться с вами в суде?

— Кто знает, что может взбрести женщине в голову?

— Но, как выяснилось, вашей жены не было в мотеле. Она туда даже и не собиралась.

— Да, это верно.

— Хорошо. Но представим на минуту, что вам действительно позвонил какой-то аноним и, как разъяренный муж, вы ринулись к мотелю, чтобы застать жену и ее любовника в процессе грехопадения. Скажите мне, почему в таком случае вы не навели справки у сотрудника службы размещения, а вместо этого занялись сами розысками вашей жены?

— Это поставило бы меня в неловкое положение.

— По отношению к кому? К вашей жене или к служащим мотеля?

— Ко всем, кого это касается. Особенно, если речь идет о мужчине.

— О, да. Вы, наверное, имеете в виду того человека, которого, как и вашей жены, никогда не было в этом мотеле. Однако давайте внимательно взглянем на то, как вы приблизились к мотелю. Другие свидетели показали, что Лейквью мотель расположен в пяти милях от главного северного шоссе. Это сооружение не соответствует представлению об обычном типе мотеля, по крайней мере, по двум причинам. Он расположен не у главного шоссе или другого большого асфальтированного пути. И, второе, — маленькие коттеджи мотеля разбросаны на территории, превышающей добрые десять акров. Иными словами, этот мотель — достаточно уединенное заведение и известен среди публики как место, где можно провести медовый месяц. Мотель даже так и рекламируют. Вы были когда-нибудь там раньше или, может быть, проезжали мимо, или читали какую-нибудь брошюру о Лейквью мотеле?

— Нет.

— Вы, наверное, удивились, когда увидели, что это за место?

— Я не обращал внимания на окрестности, когда подъезжал.

— Разумеется, не обращали. Извините. Вы думали о жене. Вы думали о ней все время. Поэтому вы вышли из машины, которую остановили на значительном расстоянии от ворот, ведущих на территорию мотеля, пробрались сквозь заросли между коттеджами к озеру. Так дело было?

— Так.

— Тогда скажите мне снова: что было у вас на уме? Вы проверяли, не скрывается ли ваша жена в каком-нибудь из коттеджей?

— Думаю, что вы правы. У меня было плохое настроение. Все, что я хотел, это увидеться и поговорить с ней. Может быть, подсознательно, я все еще надеялся, что мы как-то помиримся. Мысль о том, что Луиза с другим, задела меня за живое.

— Вы имеете в виду, что эта мысль вас разозлила, взвинтила ваши нервы?

— Нет. Я уже сказал. Она повергла меня в плохое настроение. Я почувствовал себя опустошенным, несчастным, брошенным. Все время спрашивал себя, что плохого случилось между нами… когда начался наш разлад… что я могу сделать в будущем.

— Согласно показаниям вашей жены разлад в семье начался ровно через неделю после бракосочетания и продолжался три года.

— Это неправда. Все было не так уж плохо. Между нами происходили стычки, но редко. У нас было и много радости.

— Хорошо. Оставим эту тему на какое-то время. Вернемся к вашему петлянию по территории мотеля. Как долго вы бродили там, скажите, пожалуйста, прежде чем наткнуться на мертвое тело?

— Пять, десять минут… Не больше.

— За это короткое время вы не могли обследовать все коттеджи, не так ли?

— Я заглянул в два или три.

— И вы никого не обнаружили?

— Да.

— Скажите мне, мистер Харвей, как вы действовали?

— Вы хотите сказать, как я обследовал коттеджи?

— Да. Вы стучались в двери?

— Нет. Я просто их осматривал.

— Но как? Вы раздвигали бамбуковые занавеси у входа? Подсматривали между дверью и полом? Заглядывали между жалюзи на окнах?

— Я не представляю, к чему вы клоните. Я просто осматривал коттеджи. По-моему, я ясно выражаюсь.

— Нет, не достаточно ясно, мистер Харвей! Наоборот, вы темните. Однако продолжим. На территории мотеля имеется десять коттеджей. Они расположены следующим образом: первый — у входа, шесть — среди мелколесья и кустарника и три — на берегу озера. В день случившегося восемь из коттеджей были заняты, все молодоженами, справляющими свой медовый месяц. К концу дня осталось семь пар и одна вдова.

— Мне это известно. Я сожалею о ее несчастье, как всякий другой.

— Сожалеете? Действительно, произошла ужасная трагедия. Но вернемся все-таки к теме нашего разговора. Сколько коттеджей вы осмотрели, как они выглядели, где были расположены и, прежде всего, каким образом вы удостоверились, что в них нет вашей жены? Посмотрите сюда: на этой карте показана территория мотеля и местонахождение всех его коттеджей. Как вы видите, я пометил цветными карандашами передвижение всех обитателей мотеля в течение часа, предшествовавшего обнаружению тела. Могли бы и вы сейчас показать на карте ваш путь по этой территории?

…Я не ошибся в своей оценке этого типа, прежде чем начал давать свидетельские показания. Он и впрямь вознамерился посадить кого-то на скамью подсудимых. И мне бы не хотелось, чтобы это был я. Я старался сохранять спокойствие, хотя мне удавалось это с трудом. Он чувствовал себя уверенно и в безопасности, зная, что на его стороне закон. Иногда своими манерами и тоном голоса он напоминал мне молодого лейтенанта, который несколько месяцев командовал нашим взводом. Стоило только выйти на полшага из строя, этот лейтенант уже готов был наложить взыскание согласно дисциплинарному уставу…

Я постарался вспомнить ту субботу и что произошло после полудня. Потом взял карандаш и стал чертить на карте свой маршрут. Я начал от того места, где сошел с дороги и углубился в заросли. Помощник следователя внимательно следил за моей рукой, державшей карандаш. Когда я закончил, он взял карту, еще раз изучил и затем передал следователю.

— Таким образом, вы прошли мимо двух коттеджей. Еще раз скажите, что вы делали вблизи каждого из них?

— Я осматривался.

— Мистер Харвей, или сознательно, или по недомыслию вы уклоняетесь от ответа. Скажите поточнее, каким образом вы „осматривались“? Что вы конкретно делали?

— Боюсь, я не очень обращал внимание на детали. Вполне возможно, даже чувствовал, что напрасно трачу время.

— И тем не менее вы продолжали розыски жены. Вы случайно не возвращались назад, а двигались напрямик, к озеру?

— Да.

— Вы не слышали каких-либо звуков, указывающих на то, что на берегу находились люди? Смех, голоса? Что-нибудь подобное?

— Я не помню. Вероятнее всего, я слышал и поэтому двигался к озеру. Но не могу поклясться. Что бы там ни было, до озера я так и не дошел.

— Не дошли. Но вы приблизились настолько близко, что могли видеть, есть ли кто-нибудь на пляже. И, все же, вы утверждаете, что не видели никого. Правильно ли я вас понимаю?

— Правильно. Я не встретил и не видел никого, пока не наткнулся на мертвое тело.

— Вы увидели тело лежащим внизу у каменной лестницы?

— Да. Я посмотрел вниз и увидел, что он лежит, скрючившись, и кровь течет у него изо рта. Я понял, что он мертв.

— Разве вам не в диковинку делать столь категоричный вывод? Ведь вы находились на высоте тридцати футов от того места, где лежал человек. И, тем не менее, вы пришли к выводу, что он мертв?

— Я видел мертвецов раньше.

— Конечно, видели. Ведь вы служили в разведывательном подразделении и воевали в Корее. Не так ли?

— Так.

— Вы по-прежнему сохраняете свою боевую форму?

— Я бы этого не сказал. Ведь мне уже сорок два года.

— С вашим здоровьем все в порядке?

— Оно соответствует человеку моего возраста.

— Соответствует, мистер Харвей?

— Вполне.

— Вы высокорослый мужчина. На вид крепкого телосложения и солидного веса. Занимаетесь три раза в неделю в гимнастическом зале. И говорите, что у вас всего лишь среднее здоровье?

… Ну вот, началось. Он по-настоящему подкапывается под меня. Я этого ожидал, хотя не думал, что он окажется столь настойчивым. Пока ему не удалось поколебать меня, но все труднее становится сдерживать эмоции. Откуда он узнал о гимнастическом зале? Кто ему сказал? Впрочем, сам по себе этот факт ничего не значит. Помощник следователя вел допрос по шаблону. Такие, как он, чувствуют себя превосходно, когда ставят в неловкое положение свидетеля…

— Своим здоровьем я не отличаюсь от других. Как все, я иногда болею.

— Чем болеете?

— По-разному случается. Иногда у меня происходит легкое расстройство кровообращения, из-за чего приходится лежать в постели несколько дней. Временами я испытываю переутомление. Я всегда с нетерпением жду отпуска. В общем, если бы кто-нибудь сказал, что я чем-то, в смысле здоровья, отличаюсь от миллионов людей моего возраста, я бы очень удивился.

— Я не оспариваю ваше утверждение, мистер Харвей. Просто хочу, чтобы вы ясно отвечали. А теперь… Ваша жена, все же, утверждает, что настроение у вас может резко меняться и без видимой причины. Утверждает, что у вас проявляются даже садистские наклонности. Например, взять хотя бы случай с собакой вашей жены. Почему вы убили эту собаку, мистер Харвей?

… Собака! Они даже раскопали эту давно забытую мною историю. Мне потребовалось напрячь память, чтобы вспомнить, как выглядела злобная тварь. Этот тип, должно быть, провел много часов в обществе Луизы. Я мог себе представить их, сидящих рядом в автомобиле. Он, конечно, лебезил перед ней и расточал комплементы, а Луизе почти любой может затуманить мозги. Она сказала ему все, что он хотел услышать. О, да, Луиза, разумеется, распустила слюни по поводу своей овчарки, но это случилось так давно. И я не помню уже, почему прикончил собаку. И, если вспомню, следователь и помощник поймут меня, ибо я ничего не делаю без веской причины…

— Могу ли я освежить вашу память? — спросил помощник следователя.

— Буду только рад. Человеку в моем возрасте трудно припомнить всякую мелочь.

— Вы находились вместе с собакой на лужайке перед вашим домом. Внезапно вы убили ее. Почему, мистер Харвей? Почему вы убили собаку?

— Лужайка! Все верно. Я вспомнил. Овчарка взбесилась. У нее вся морда была в пенистой слюне.

— Взбесилась?

— Я так полагаю. В тот момент я прежде всего думал о безопасности детей, живущих по обе стороны от нашего дома. Сначала я попытался посадить собаку на цепь, чтобы затем показать ее ветеринару. Но она заворчала, и я понял, что эта тварь готова броситься на меня. И я опередил ее.

— Но ветеринар, который обследовал овчарку, заявил, что она была здорова до того, как вы ее убили.

— Я этого не знал. Не знал, что ветеринар обследовал ее.

— Ваша жена отнесла овчарку к нему.

— Она мне об этом не сказала.

— Вам, возможно, и не сказала, а мне сообщила, мистер Харвей. Ветеринар утверждает, что у собаки был хороший нрав и она не представляла опасности ни для кого. И тем не менее, вы ее убили.

— У вас свое мнение об этом псе. У меня свое. Я стоял на лужайке, а собака, оскалив клыки, находилась в двух шагах от меня. Иногда мужчине приходится действовать быстро.

— Рефлекторно?

— Совершенно верно.

— Мы склонны согласиться с вами по этому поводу. Вы — человек, привыкший к жестокости и смерти, с которыми часто сталкивались во время войны в Корее. Вы склонный действовать инстинктивно, если чувствуете себя в опасности или если вам кажется, что что-то вам угрожает.

— Пожалуй.

— Но, вполне возможно, вероятны ситуации, которые другим людям кажутся безобидными. Как в случае с убитой вами взбесившейся собакой, которая вовсе не взбесилась.

— Как я уже сказал, это всего лишь ваше мнение о собаке. Овчарка на меня зарычала. И у меня не было времени на то, чтобы взять у нее анализ крови.

— Действительно, для анализа крови у вас времени не было. Вам нужно было действовать быстро, инстинктивно.

— Да.

— Хорошо. Но вернемся теперь к тому несчастному молодому человеку, который погиб на территории мотеля. Другие свидетели показали, что этот двадцатидвухлетний парень был физически крепким, увлекался греблей. Вам не кажется удивительным, что такой человек оказался настолько неуклюжим, чтобы упасть с лестницы и сломать себе шею?

— Может быть, он поторопился.

— Почему? Как установлено, он направлялся с пляжа в свой коттедж, чтобы взять там для жены солнцезащитные очки. Почему ему потребовалось бить рекорды скорости?

— Откуда я знаю? Я никогда не встречал его раньше.

— Мистер Харвей, думаю, настало время поговорить нам серьезно. Я изложу вам свою версию случившегося. Вам никто не звонил по телефону и, следовательно, не сообщал, что ваша жена находится в мотеле. Кому это было нужно, даже если она там была? Я разговаривал с вашими друзьями, знакомыми и коллегами по службе. Они единодушны в одном: вам абсолютно все равно, что делает ваша жена. Поэтому я думаю, вы проникли на территорию мотеля с единственной целью: скрытно подглядывать, как молодые парочки занимались любовью. Вы этим и занимались, когда Филипс наткнулся на вас.

— Вы в своем уме?

— Конечно. Но в своем ли вы уме, мистер Харвей?

— На что вы намекаете?

— А вот на что. Вас застали во время непристойного занятия, и вы мгновенно осознали нежелательные для вас последствия. Иначе говоря, почувствовали опасность. И вы поступили так, как вас учили. Как вы привыкли действовать в момент опасности. Вы первым нанесли удар. Вы сбросили молодого человека с лестницы, и он умер. Затем позвонили в полицию. Я верно излагаю факты, мистер Харвей?

— Нет. Как вам только в голову пришел подобный бред?

… Я почувствовал, что повышаю голос. Но ничего не мог поделать с собой. Этот тип постепенно начал выводить меня из себя. Жалкий слюнтяй, который по странной воле закона превратился в облаченную властью персону. Ему явно доставляло наслаждение подвергать словесной пытке и играть на нервах тех, кто в силу того же закона обязан отвечать на его ехидные вопросы. Слюнтяй, у которого еще молоко на губах не обсохло и который никогда ничего не знал о жизни, кроме того, как набить жратвой брюхо и выспаться в теплой постели. Разве он когда-нибудь пробирался по болотистой топи, по пояс погружаясь в вонючую жижу? Или валялся часами в грязи, как свинья, под пулями врага, стреляющего из засады? Разве он когда-нибудь выскакивал из окопной дыры навстречу солдатам противника, надвигающимся на тебя со штыками наперевес? Сверкающий на солнце штык! Одна из тех вещей, которые я никогда не смогу забыть. Занесенный надо мной штык и искаженное ненавистью вражеское лицо.

Он никогда не бредил штыком, этот слюнтяй. Он продолжал как ни в чем не бывало свой допрос. Но что-то в этом допросе изменилось. Или мне померещилось? Тон его голоса стал другим: мягче, почти дружеским. Возможно, это значило, что ему больше не о чем меня спрашивать. Что моей нравственной пытке приходит конец?

— Имейте в виду, пожалуйста, мистер Харвей. Я вовсе не обвиняю вас в убийстве. Если человек подвергается нападению, он защищается, и это не считается преступлением. Но Филипс мертв, и только вы можете сказать нам, как это произошло.

— Я уже сказал вам. И могу еще повторить сотню раз. Кто-то позвонил мне по телефону…

— Не надо об этом, мистер Харвей. Расскажите лучше о Филипсе. Это очень меня интересует, потому что я не могу понять, каким образом он умудрился напугать вас. Хотя умерший был значительно моложе, он, тем не менее, уступал вам и в росте, и в физической силе. Я склонен объяснить случившееся только одним обстоятельством. Филипс держал что-то в руке, и он намеревался напасть на вас. Что это могло быть? Крупный по размеру прибрежный камень-голыш?

… Филипс, Филипс, все время он толкует об этом Филипсе! Да кому на свете, черт побери, нужен был этот Филипс? Лицо в толпе этот Филипс и больше ничего! Все они одни и те же — серые лица, да и только. Минутой, секундой раньше вы даже и не подозревали об их существовании. И вдруг они появляются, словно ниоткуда, маячат перед вами, перекрывают дорогу. Внезапно они превращаются в решающий фактор борьбы человека за выживание…

— Нет, не голыш… То есть, я хочу сказать, откуда мне знать, что было у него в руке?

— Откуда? Но, дорогой мистер Харвей, вы ведь были там. Вспомните. Вы говорите, что в руке Филипса был не камень. Тогда что же? Ветка дерева? Палка? Что? Что-то ведь было?

… Комната внезапно показалась мне наполненной бесчисленным количеством лиц, лишенных выражения, лиц, уставившихся на меня. Бледные, розоватые, загорелые, они как бы слились в одно огромное море, и мы, то есть я, следователь и его помощник, как бы оказались единственными обитателями на маленьком острове, до которого никому нет дела. Я заметил, что старик-следователь вдруг насторожился и зорко следит за мной, в то время, как мною овладела усталость. Мне стало все труднее сосредоточиться…

— Мистер Харвей, мы ждем. Мы только хотим, чтобы вы объяснили нам, каким образом он заставил вас почувствовать опасность. Так что же было у него в руке, если не камень, не палка?

…Я устал. О боже, как я устал. В последний раз, я помню, на другом допросе, там не было такого настырного молодого прохиндея. В последний раз я имел дело с пожилым следователем, вечно куда-то торопившимся. Я уже не помню, что ему говорил, но знал, что всегда выгодно проявлять на допросе вежливость и ни в коем случае не терять самоконтроля, не кричать. Такое поведение всегда оставляет хорошее впечатление. Так они сказали мне в тот раз, последний раз. Они сказали, что я очень хороший свидетель…

— Будьте так любезны, повторите ваш вопрос.

— Охотно, мистер Харвей. С помощью чего Филипс угрожал вам?

…Наконец-то я переиграл их. Словно озаренный воспоминанием, представшим перед моими глазами, я восстановил подлинную картину во всех деталях…

— Он держал в руке… штык!

— Теперь мне ясно. Он пошел на вас со штыком в руке.

— Да, это так. Мне нужно было что-то предпринять и быстро. Я сделал ему подсечку и, когда он упал, нанес ему два удара ребром ладони чуть ниже затылка. Затем я сбросил его вниз по ступенькам лестницы. Мне чертовски повезло. Промедли я секунду, и все было бы кончено!

— Что кончено, мистер Харвей?

— Он бы добрался до меня своим штыком! Вы когда-нибудь видели обезглавленное тело? Нет! Этого нельзя забыть.

… Мне полегчало. Я словно выпустил из себя накопившийся пар. Я увидел, что сказанное мною произвело на них впечатление. Они уже не задавали мне больше вопросов, но я готов был отвечать. Я хотел рассказать им о тех, других случаях, о которых они не знали. Лица допрашивающих меня людей чуть вышли из фокуса, поблекли, но я знал, что они внимательно слушают, что я говорю…

— А еще их было двое. Девица оказалась куда опаснее парня. У нее в руке был кинжал с широким лезвием, и она подкрадывалась ко мне сзади. Мне пришлось положиться на быстроту своей реакции. Действовать, полагаясь на старые боевые рефлексы. В общем, я уложил их. Но я не могу сейчас вспомнить все детали. Это произошло шесть лет назад, на южном побережье. И я сохранил вырезки из газет, сообщивших об их гибели.

Люди. Вы никогда до конца не знаете людей. Что от них можно ожидать. Вам кажется, что они вполне безобидны, и вдруг они набрасываются на вас в самый неожиданный момент. Я не хочу умирать. Вот в чем дело. Я не хочу, чтобы меня убили.

Взять хотя бы ту женщину, которая пыталась убить меня четыре года назад. Вы бы никогда не подумали, что она способна на такое. В потрепанной одежде она была похожа на беженку. Но вам никогда не следует доверять оборванцам. Они, как правило, прячут что-то смертоносное под лохмотьями. Я сразу заподозрил ее в недобром. Примерно милю я крался за ней и в подходящий момент ринулся в схватку…

… Внезапно усталость вновь с еще большей силой навалилась на меня. Я уже не мог говорить. Я слишком, слишком устал. Мне захотелось убраться из этой комнаты поскорее. Поскорее вновь очутиться на военной базе, где бы я мог отдохнуть несколько дней. Больше мне ничего не нужно.

 

Джей Стрит

Безо всякой боли

Марвин Геллер явился в свой зубоврачебный кабинет утром в понедельник убежденным, что ведет скучный и ничем не примечательный образ жизни. Накануне вечером он побывал в компании, где встретил альпиниста, актера, сержанта морской пехоты. Рассказы об их свершениях и приключениях все еще воспламеняли его сознание. Он немного задержался перед дверью, не испытывая, вопреки обычному, чувства гордости при виде позолоченных букв, которые извещали о его профессии в этом мире.

Вздохнув, он вставил ключ в замок и вошел в кабинет. Мрачное настроение Марвина не развеяли вид ослепительно белого оборудования, нового смесителя, способного готовить отличный пломбировочный материал за восемь секунд, аккуратно расставленных папок на клиентуру, а также общая атмосфера высокой эффективности, присутствовавшая в его кабинете. Тем не менее, он привычно улыбнулся, когда мисс Форбс, его ассистентка, вошла, чтобы начать свой рабочий день.

— На утро назначена миссис Холленд, — сказала она деловито. — Вы намеревались сделать снимок ее четвертого верхнего зуба. И я должна напомнить вам о флюсе у мистера Дженкинса.

— Благодарю вас, — ответил он несколько рассеянно.

— Сегодня прекрасный день, не правда ли? Я даже прогулялась, прежде чем прийти сюда. Вы хорошо провели прошлый вечер?

— Отлично. А этот мистер Смит снова звонил вчера, после того как я ушел?

— О, да. — Мисс Форбс перелистала лежащий перед ней календарь записей на прием. — Я сказала ему, что вы сегодня целый день заняты, но он был необычайно настойчив и пообещал, тем не менее, явиться.

— Странный тип. Да, ладно. — Марвин надел свежий белый халат. — Пора начинать работу.

Настроение Марвина улучшалось по мере того, как день шел на убыль. Он успешно решил, что делать с резцом миссис Холленд, флюсом мистера Дженкинса, гингивитом мисс Бич, зубом мудрости мистера Конроя. Он почти вновь уверился в полезности и престижности своей профессии. Случаются ли с дантистами приключения? Навряд ли.

В три часа мисс Форбс объявила ему:

— Человек по имени Смит здесь. Поскольку две минуты назад миссис Флетчер известила, что не явится на прием, вы можете принять этого Смита, если хотите.

— Пусть войдет.

Мистер Смит оказался небольшого роста, плотного телосложения, с широкими, прямыми плечами. Он крепко сжал Марвину руку и обнажил неровные, плохо ухоженные зубы. Смит с недоверием посмотрел на зубоврачебное кресло и затем устремил свой взгляд на доктора. Глаза вошедшего, маленькие и черные, смотрели на Геллера спокойно и без боязни.

— Устраивайтесь поудобнее, — сказал ему Марвин.

— Что-то вас беспокоит, или вы хотите, чтобы я просто проверил состояние ваших зубов.

— Я все объясню вам, док, — голос Смита звучал хрипло. — Я чувствую какую-то занудную боль там внутри.

Пациент указал коротким толстым пальцем себе в рот.

Марвин прозондировал коренные зубы. Быстро нашел кариес в одном из них. Да и некоторые другие требовали к себе внимания, и дантист с интересом занялся их осмотром.

— Ну что, док? Каков приговор?

— У вас несколько кариозных полостей. Наиболее серьезная во втором жевательном зубе, который и причинит вам боль.

— Будете сверлить?

— Немного. Но это не причинит вам особого беспокойства.

— Не пудрите мне мозги. Я уже слышал эту чушь о лечении зубов безо всякой боли. — Смит решительно закрыл рот, а затем его губы раздвинулись вширь и немного вверх, изображая улыбку. — К тому же я явился к вам не для того, чтобы вы мне сверлили зуб. Я обдумал, что лучше всего войти с вами в контакт, притворившись пациентом. Извините, что лишил вас профессионального удовольствия.

Марвин внимательно посмотрел на Смита и убедился, что тот говорит правду. Он отнюдь не походил на пациента. Смит выглядел слишком уверенным в себе, небрежно развалившись в стоматологическом кресле.

— Я не понимаю, чего вы хотите, мистер Смит?

— Я хочу уладить с вами один маленький бизнес, док.

— Смит небрежно махнув рукой в сторону полок, где размещались медицинские карты на клиентуру. — Один мой приятель намеревается тоже заняться лечением чужих зубов. И я хотел бы купить у вас для него все досье на ваших клиентов.

Марвин остолбенел от удивления.

— Но в них мои личные отчеты о стоматологическом лечении разных людей. Они не для продажи.

— Как правило, действительно не для продажи, док.

— Мистер Смит вновь обнажил свои неухоженные зубы.

— Но в данном случае, может быть, вы сделаете исключение. Скажем, если я уплачу вам тысячу долларов.

— Вы в своем уме?

Мистер Смит засунул руку в пиджак и вытащил помятый конверт. Он похлопал им по подлокотнику кресла, продолжая улыбаться.

Марвин отрицательно покачал головой.

— Ваш приятель начинает не с того конца. Эти карты никому не помогут. Они содержат сведения о состоянии зубов моих пациентов, о состоянии в прошлом и настоящем. И, конечно, я не могу их продать.

Смит еще более оскалился в своей улыбке.

— Я все усек, док. О’кей. И я могу быть понятливым. Берите два куска, а я прихвачу карты с собой.

— Мисс Форбс, — позвал Марвин.

— В чем дело, доктор Геллер? — отозвалась ассистентка, входя в кабинет.

— Все в порядке, док, — поспешно промолвил посетитель. — Я ухожу. Благодарю за обследование. Может быть, в другой раз я позволю вам просверлить мне зуб. Бифштексы уже не доставляют мне того удовольствия, что раньше.

Когда Смит ушел, мисс Форбс удивленно посмотрела на дрожащие руки врача.

— Что-нибудь случилось, доктор Геллер?

— Нет, ничего. Этот пациент какой-то ненормальный, — Марвин привел в порядок свой халат. — Пригласите мистера Дженкинса и приготовьтесь сделать рентгеновский снимок.

В десять часов следующего утра мисс Форбс вошла в кабинет в тот момент, когда дантист заканчивал ставить временную пломбу очередному пациенту.

— Я сказала ему, что вы заняты, доктор.

— Кому?

— Мистеру Смиту. Он хочет поговорить с вами по телефону. Марвин вздохнул, извинился перед пациентом. В приемной он взял телефонную трубку, лежавшую рядом с регистрационным журналом.

— Привет, док, — услышал он знакомый хриплый голос. — Вы, очевидно, не спали, обдумывая мое предложение?

— Я о нем забыл. Мои карты не продаются.

— Тогда слушайте внимательно. Это мое последнее предложение. Даю три тысячи наличными. Я приеду с деньгами в половине шестого вечера.

— Нет, — отрезал Марвин сердито. — Вам незачем являться сюда, мистер Смит, если вы, конечно, не захотите избавиться от вашего кариеса. В противном случае вы потратите время зря.

— Да, конечно, док. Я хочу, чтобы вы запломбировали мне этот зуб. Чертовски болит сегодня. Я буду у вас в половине шестого.

Марвин провел остальное время этого дня, размышляя о странном поведении мистера Смита. Он думал об этом, пломбируя кариозные полости, удаляя зубы, забивая наполнителем каналы корней. В пять пятнадцать мисс Форбс распрощалась с ним.

Невысокого роста крепыш вновь объявился в точно назначенное время и легко, по-спортивному, впрыгнул в зубоврачебное кресло.

— Ну как, вы обдумали мое предложение, док?

— Обдумал. Но сначала лучше мы займемся вашим больным зубом, прежде чем он причинит вам настоящую муку.

— Разумеется, док. Все, что вы скажете.

Марвин ввел в рот мистера Смита изогнутое зеркальце и сказал:

— Это не займет много времени. Две-три минуты сверления, а затем я поставлю вам временную пломбу. Через два дня придете, и я поменяю ее на постоянную.

— Со всем согласен, док.

Марвин приступил к делу, приладил хирургическое сверло к наконечнику шнура бормашины и полностью сосредоточился на процессе сверления зуба, уже больше не беспокоясь о мотивах, которые привели этого пациента к нему. Все пациенты были для Марвина одинаковыми людьми с открытыми ртами и больными зубами. Он работал быстро и методично, используя деликатно наконечник сверла, мастерски приготавливая каверну в зубе для заполнения временной пломбой.

— Пока все, — сказал Марвин наконец. — Ошибся ли я, когда говорил, что вам будет не больно, мистер Смит?

— Все так, как вы сказали, док, — ответил пациент, поглаживая ладонью челюсть. — И в знак благодарности я тоже постараюсь выполнить мое обязательство в нашей сделке безболезненно для вас.

Смит вновь засунул руку в карман и достал еще более плотный на вид пакет.

— Здесь три тысячи, док. И они ваши.

Марвин опять отрицательно покачал головой.

— Извините, но вы неправильно поняли меня, мистер Смит. Речь не идет о деньгах.

Мистер Смит перестал улыбаться.

— Я опасался, что вы что-то скажете в этом духе, ок. Я надеялся, что мы сумеем решить нашу маленькую проблему безболезненно. Теперь я вижу, что без боли не обойтись.

Его рука вновь опустилась во внутренний карман пиджака и на этот раз вытащила оттуда значительно более тяжелое, чем пакет с деньгами. Этим нечто оказался небольшой, но внушительно смотревшийся пистолет, который, казалось, как нельзя кстати соответствовал руке мистера Смита.

— Теперь вы убедились, к чему приводит упрямство, ок? Если бы вы поступили по-моему, вы бы стали богаче на три тысячи. Теперь вы не получите ничего. — Мистер Смит поиграл пальцами свободной руки. — Давайте их мне и побыстрее, док. Все ваши карты.

— Послушайте, ведь это грабеж! — сказал Марвин, ставясь в черное дуло пистолета.

— Да, грабеж. Выкладывайте, док, папки на вашу клиентуру от "А" до "Я" и не вздумайте что-либо выкинуть.

Марвин повернулся к полкам. Сердце колотилось в его груди. Он взял все папки и отдал человеку, сидевшему в кресле. Смит запихнул их себе под мышки и ухмыльнулся.

— Спасибо, док. Мой друг будет очень счастлив. — держа Марвина на мушке пистолета, мистер Смит направился к двери. — Спасибо также за хорошую работу. Сегодня я обязательно полакомлюсь бифштексом.

Марвин некоторое время неподвижно смотрел на захлопнувшуюся дверь и потом поспешил в приемную к телефону. Когда соединили, сержант полиции сухим беспристрастным тоном спросил, в чем дело.

— Я хочу поговорить с кем-нибудь из отдела, занимающегося расследованием убийств.

В трубке раздался щелчок, и другой голос сказал:

— Лейтенант Грегг слушает. Что я могу для вас сделать?

— Мое имя Марвин Геллер, я — дантист. Мой зубоврачебный кабинет расположен на Пятой авеню, в Брукс билдинге на восьмом этаже. Только что вооруженный пистолетом пациент ограбил меня, взяв все мои медицинские карты.

— Вам нужно связаться с другим отделом, мистер.

— Нет, подождите! Не случилось ли в городе недавно какое-нибудь убийство? Может, быть, найден труп, который вы не можете опознать?

— А при чем тут ограбление?

— Вы не совсем меня понимаете. Этот человек, мистер Смит, пытался сначала купить у меня мои карты и когда я решительно отказался, он взял их силой. И если вы нашли недавно труп, может быть, это значит, что он пытается предотвратить опознание.

— Никуда не отлучайтесь, — оборвал его Грегг. — Мы сейчас выезжаем к вам.

Лейтенант был решительного вида с квадратной челюстью человек, но и он несколько стушевался при виде стоматологического оборудования в кабинете Марвина. Полицейский уселся небрежно в кресло и спросил:

— О’кей, почему вы так уверены, что совершено убийство?

— Ну, убийства случаются все время, не так ли? Иногда жертв изувечивают или сжигают так, что их можно опознать только по состоянию зубов. Каждый дантист имеет свои архивы из стоматологических карт, а зубы наших пациентов так же индивидуальны, как и отпечатки пальцев. Так или нет?

— Да. Это вполне так. И потому, что этот тип сграбастал ваши папки…

— А для чего он предложил мне такие деньги? Один из моих пациентов, по-видимому, стал его жертвой. Вполне возможно, что он обнаружил у убитого одну из моих визиток. Если жертву не опознают, возможно, вообще не будет расследования. Теперь вы понимаете? — Марвин нервозно облизал свои губы. — Скажите, вы обнаружили неопознанное тело в последнее время?

— Да, — ответил Грегг, почесав щеку. — Говоря откровенно, мы столкнулись с подобным три дня назад. Если ехать по двадцать первому шоссе, в кустарнике. Тело принадлежит мужчине, но обгорело до костей. Очевидно, использовали бензин.

— В таком случае это должен быть мой пациент. Все, что вам необходимо сделать, это выяснить, кто из моих пациентов исчез. Именно он и есть жертва. Тогда вам останется лишь найти убийцу.

— Мистера Смита?

— Да.

Детектив задумчиво покачал головой.

— Это будет нелегким делом. Он заполучил ваши папки, а теперь, возможно, скрылся в неизвестном направлении. Вы можете описать этого типа?

— Конечно. Вплоть до его зубов, — Марвин торжествующе улыбнулся. — Может быть, я смогу сделать для вас больше, чем просто описать его. Может быть, я смогу сообщить вам, где его найти.

— Где же?

Лицо дантиста засияло.

— Я не думаю, что это будет слишком сложно. Все, что от вас требуется, — это предупредить всех дантистов в округе о нем и сообщить его приметы. И он сам попадется в ваши руки. И знаете почему? — продолжил Марвин. — После того как я понял, что он замешан в серьезном преступлении, я просверлил ему зуб насквозь до самого нерва. Затем я поставил такую временную пломбу, которая не продержится и пятнадцати минут.

— Ух, — болезненно сморщился лейтенант.

— Вот именно, — довольно улыбнулся Марвин. — Ему потребуется медицинская помощь и очень скоро. Этот зуб вызовет у него такую боль, которую он не испытывал за всю свою жизнь. Тут-то вы и арестуете его. О’кей?

— Не сомневайтесь, — детектив обнажил в широкой улыбке зубы. Затем он крепко пожал Марвину руку, и тут дантист заметил, что у Грегга кариес на верхнем правом резце.

— Скоро я вновь приду к вам, док, — сказал Грегг.

— Я вовсе не удивлюсь, — ответил Марвин с радостью.

 

Ричард Деминг

Часы с кукушкой

В понедельник, около одиннадцати часов, в один из тоскливых февральских вечеров коротко прозвучал телефонный звонок. Марта Пруэтт была уже в ночной рубашке и сидела, накинув купальный халат, возле потухающего камина с Хо Ши Мином на коленях и, как обычно перед сном, пила теплое молоко.

Хо Ши Мин по-сиамски энергично возмутился, когда она встала и сбросила его с теплого места. Он последовал за нею в спальню, продолжая мяукать. Марта села на край кровати и поставила стакан на ночной столик. Кот пожаловался последний раз и свернулся калачиком у ног хозяйки.

— Алло, — сказала Марта и погладила Хо Ши Мина.

Приятный, чуть хрипловатый женский голос в трубке медленно проговорил:

— Я узнала ваш номер из объявления в газете.

Марта Пруэтт ожидала этого звонка. Знакомые не звонили ей так поздно. Объявление, на которое ссылалась звонившая, появлялось каждый день в газете и гласило: "Не допустить самоубийства! Мы готовы помочь вам в любое время суток. Конфиденциально. Бесплатно. 648–2444". Это был не Мартин номер. Звонки, которые раздавались вечером и ночью в этой службе, автоматически переключались на номер дежурного.

Марта ответила дружелюбным голосом:

— Вы говорите со службой предотвращения самоубийств. Могу ли я чем-то помочь вам?

Женщина с минуту помолчала, прежде чем ответила:

— Право, не знаю, почему я вам звоню. Я даже не… Я ведь не собираюсь себя убивать. Я чувствую себя настолько подавленной, что просто должна с кем-то поговорить.

Марта поняла: звонившая относится к тому меньшинству, которое поневоле начинает задумываться о самоубийстве. Большинство потенциальных самоубийц не знают таких препятствий. Старая мудрость, гласившая, [то люди, угрожающие самоубийством, никогда его не совершают, давно отвергнута. Многие самоубийцы часто высказывали угрозы покончить с жизнью, прежде чем действительно совершали это. Правда, случается, что самоубийцы не говорят о своем намерении. Однако сам факт, что женщина набрала номер службы предотвращения самоубийств, позволяет думать, что эти мысли приходили к ней в голову.

Марта сказала:

— Я здесь как раз для того, чтобы разговаривать с людьми. Итак, что вас угнетает?

— Ах, всякое, — ответила женщина неопределенно. Вновь возникла пауза, а затем: — Вы ведь узнаете, кто вам звонил, или?..

— Нет, конечно, нет. Если бы мы так делали, люди перестали бы нам звонить. Мы могли бы узнать, кто нам звонит, но мы не настаиваем на этом. Если вы хотите остаться инкогнито, это ваше право. Если вы все-таки назовете мне имя, это будет между нами. Вам не следует опасаться, что я вышлю к вам полицию и она отправит вас в больницу. Я здесь только для того, чтобы помочь вам, и без вашего категорического разрешения я не буду не говорить о вас с какими-либо другими людьми и не связываться с какими-либо другими службами.

Женщина некоторое время помолчала, затем внезапно сказала:

— Кажется, что вы действительно приятная женщина. Кто вы?

Это был вопрос, от ответа на который Марте часто приходилось уклоняться. Работникам службы было строжайше запрещено выдавать свое настоящее имя. Следовало избегать этого, чтобы эмоционально неуравновешенные люди не пытались установить личный контакт. Обнародовать имена служащих просто глупо, особенно если речь идет о шестидесятилетней женщине сорока пяти килограммов весом, которая живет одна с сиамским котом.

— Я всего лишь одна из многочисленных служащих, посвящающих этой работе свое свободное время, — сказала Марта. — Более важно, кто вы?

— Что, у вас нет даже имени? — спросила женщина.

— Ах да! Меня зовут Марта.

Это допускалось, если клиент продолжал настаивать. Но при дальнейшем напоре, звонивший получал вежливое, но довольно четкое разъяснение, что служащим не разрешается называть своей фамилии. К счастью, женщина больше не досаждала Марте подобными вопросами.

— Меня зовут Джанет, — добровольно сообщила она.

Марта взвешивала, стоит ли ей попытаться узнать фамилию женщины, однако подумала, что это может помешать постепенно завязывающемуся контакту. Вместо этого Марта сказала:

— Меня радует, что мы познакомились немного поближе, Джанет. Вы, наверное, еще довольно молоды. Что-то между двадцатью и тридцатью годами?

— О нет. Мне тридцать два года.

— С высоты моего возраста — вы довольно молоды. Вы замужем?

— Да. Почти десять лет.

— Ваш муж сейчас дома? — спросила Марта как бы между прочим. Это был классический прием: попытка выяснить, есть ли кто-нибудь у клиента дома и кто именно.

— В понедельник он уходит играть в боулинг и приходит домой заполночь.

— Ах так. У вас есть дети?

— Нет. У меня было два выкидыша. — Она произнесла фразу без сожаления. Это была всего лишь констатация.

— Вы сейчас дома совсем одна? — спросила Марта.

— Да.

Марта помолчала несколько секунд, потом дружелюбно спросила:

— Не могли бы вы назвать вашу фамилию, Джанет?

Прошло столько же секунд молчания, прежде чем хриплый голос поинтересовался:

— Я обязательно должна это сделать?

Марта испугалась, что женщина поставит на этом точку. Поэтому она немедленно ответила:

— Конечно нет. — Она вновь выждала несколько секунд, затем спросила: — Кем работает ваш муж?

— Он человек свободной профессии.

Марта натренированным ухом уловила легкую смену интонации, потому что женщина внезапно стала отвечать очень осторожно на те вопросы, которые могли раскрыть ее. Марта немедленно сменила тактику.

— Что-нибудь произошло между вами и вашем мужем, что заставило вас позвонить по этому номеру? — спросила она.

— О, нет. Фред — чудесный муж. Это только так…так, в общем, вы понимаете?

Марта отметила, что мужа зовут Фред. И почти в то же мгновение она получила еще крупицу информации. Где-то в глубине комнаты, из которой звонила женщина, раздалось "Ку-ку" — одиннадцать быстрых ударов — и затем еще раз "Ку-ку".

Шумы в трубке нередко помогали представить место, откуда звонили. Шумы вне дома, например, шумы транспорта или проезжающих мимо поездов, помогали зачастую больше, чем шумы внутри дома. Но часов с кукушкой, и с боем, было вполне достаточно, чтобы установить номер квартиры и дома, если примерно известно место.

Марта имела привычку фиксировать каждую крупицу информации, которую получала от клиента.

— Что же вас так угнетает, Джанет? — спросила Марта.

— Сейчас это для меня уже не так важно, как прежде, до того, как я решилась вам позвонить. Я чувствую себя намного лучше, только потому что я с вами поговорила. Могу я вам когда-либо еще позвонить, если мне вновь станет плохо?

Вы не обязательно застанете именно меня, но кто-нибудь всегда дежурит у телефона, круглосуточно.

— О! — Хриплый голос прозвучал разочарованно. — А когда дежурите вы?

— Только в понедельник и в среду, с восьми часов вечера до восьми утра.

— Ну, ладно. Быть может, я специально постараюсь чувствовать себя угнетенной только в понедельник и среду вечером, — женщина сделала нервозную и довольно безнадежную попытку пошутить. — Спасибо, что вы со мной поговорили, Марта.

— Я делала это с удовольствием, — сказала Марта. — Вы уверены, что у вас снова все в порядке?

— Это пройдет, — уверила женщина. — Вы оказали мне большую помощь. Еще раз спасибо. — Она положила трубку.

Пока Марта разговаривала по телефону, молоко в стакане остыло. Она вылила его в миску Хо Ши Мина и легла спать.

Второй звонок раздался в следующую среду, ровно в полночь. Марта уже спала, и телефонный звонок разбудил ее.

Когда она включила ночник и поднесла к уху трубку, она услышала быстрые удары часов, отбивающих полночь. Марта выждала последнее "Ку-ку" и сказала:

— Алло!

— Марта? — спросил неуверенно хриплый женский голос.

— Да, Джанет.

— О, вы узнали мой голос? — удивилась та. — Я думала, что вы не вспомните меня. Ведь вам звонят многие.

— Я вас не забыла. Вы снова чувствуете себя плохо?

— Просто отвратительно. — Марта услышала сдавленные всхлипывания, и ей показалось, что голос женщины сорвался, — Я… я… обманывала вас в понедельник, Марта.

Да? Как так?

— Я сказала вам, что не думаю о самоубийстве. Я думаю об этом все время, я не знаю, что я сделаю с собой.

— Джанет, ваш муж сегодня дома?

— Нет, его нет в городе. Он в союзе дан… — Она помолчала и добавила: — Я совсем одна.

В союзе дан?.. Что это? Какой-нибудь клуб, объединение или еще что-то подобное? Марта удивилась. Юные туристы называли свои встречи как-то так же, вспомнила она. Быть может, муж Джанет в Национальном клубе туристов? Она должна это запомнить.

— А у вас нет подруги, которая живет недалеко от вас и могла бы прийти и побыть с вами, Джанет?

— О, я не могу рассказать подругам, что со мной случилось, — ответила женщина голосом, полным ужаса.

— Что же случилось с вами? — поинтересовалась Марта.

После минуты абсолютного молчания женщина прошептала:

— Марта, этого я не говорила еще никому. Я поняла, что схожу с ума.

— Как вы пришли к такой мысли, Джанет?

— Это не просто мысль. Я это знаю твердо. Я люблю мужа, но еще больше меня охватывает желание его убить. — Ее голос наполнился отчаянием. — В последнее воскресенье он пришел так поздно, что я вылезла из постели и пошла на кухню, чтобы взять секач для мяса. Я уже шла обратно с твердым намерением убить Фреда в спальне, но все-таки разум вернулся ко мне. Это и заставило меня позвонить вам.

Сердце Марты билось очень сильно. Это была ее первая клиентка, которая страдала острым неврозом. Женщина явно психически больна. С нею нужно говорить очень осторожно.

Марта Пруэтт работала в отделе социального обеспечения, пока в прошлом году не ушла на пенсию, скопив за свою жизнь кой-какие деньги. Ее образование дало ей весьма скромные знания по психиатрии, и Марта понимала, что ей совершенно не хватает подготовки, чтобы использовать психоанализ хотя бы в беседах по телефону. Она знала, что бессмысленно пытаться отговаривать психически больных людей от самоубийства. Оставалось предложить единственно разумное решение: убедить клиентку срочно начать лечиться.

— Вы кому-нибудь говорили о своем желании убить мужа? — спросила Марта.

— Только вам, — ответила женщина упавшим голосом.

— И муж ничего не знает о ваших желаниях?

— Он знает, что я его люблю, — отчаянно бросила Джанет. — Поэтому, когда я в ясном уме, мне больше хочется убить саму себя. Лучше умру я, чем муж, которого я люблю.

— Но в этом нет необходимости: ни в том, ни в другом, — ответила Марта твердым голосом. — Я полагаю, вы позвонили мне потому, что нуждаетесь в совете. Вы примете его?

— Что это за совет? — прошептала женщина.

— Вы понимаете, что психически больны. Все психологи скажут вам, что это — первый шаг к исцелению. Душевнобольной, который знает о своей болезни, в действительности вовсе не опасен в своих поступках.

— Если вы мне никого не порекомендуете, я навещу своего домашнего доктора, — устало произнесла женщина. — Но он родственник моего мужа, и я не могу рассказать ему всего того, что рассказала вам.

— Ни ваш доктор, ни ваш муж не должны знать, что вы нуждаетесь в лечении, Джанет. Вы можете найти адреса многочисленных психиатров на желтых страницах телефонной книги. Но, если вас больше устраивает, я могу вам кого-либо порекомендовать.

Надолго воцарилось молчание, прежде чем хриплый голос медленно спросил:

— Он ничего не скажет моему мужу?

— Джанет, вы должны знать, что у докторов строгая профессиональная этика, согласно которой все, о чем говорит им пациент, является врачебной тайной. Я не обещаю вам, что психиатр, которого вы выберете, не попытается убедить вас довериться мужу, но гарантирую: он ничего о вас не разболтает.

Голос женщины снова зазвучал, полный надежды.

— Вы думаете, тот, кого вы хотите предложить, может мне помочь?

— В этом я убеждена.

— Кто он?

— Доктор Альберт Маннерс из врачебного центра. Я никогда не была его пациенткой, но знаю его достаточно хорошо, потому что он был членом административного совета попечительной организации, в которой я когда-то работала. Я знаю, что у него хорошая репутация. У вас есть под рукой карандаш и бумага?

— Я могу запомнить и так. Доктор Альберт Маннерс из врачебного центра.

— Позвоните ему рано утром.

— Хорошо. Обещаю вам. Благодарю вас, Марта.

— Когда ваш муж приедет домой? — спросила Марта, однако сказала это уже в пустоту. Женщина положила трубку.

Марта осталась недовольна своей работой, поэтому, прежде чем уснуть, она встала и пошла подогреть молоко. Она должна узнать фамилию женщины. Если Джанет убьет себя или своего мужа, на совести Марты останется то, что она не смогла предотвратить катастрофу. Если бы она могла узнать фамилию женщину и предостеречь ее мужа!

Третий и последний звонок раздался за несколько минут до девяти часов вечера следующего понедельника. Когда Марта подошла к телефону, ей не удалось сразу узнать голос, который произнес что-то непонятное.

— Слишком поззо. Я не… ждать. Слишком поззо…

Тогда Марта узнала хриплые нотки в приглушенном голосе.

Она резко спросила:

— Джанет?

— Да, — ответил голос. — Слу-у-шай, Марта…

— Вы что-то приняли? — воскликнула Марта.

— Слишком поззо… Я не мо-о-гу ждать до завтра.

— Чего ждать, Джанет?

— Приема. Приема у доктора Маннера. Убила бы его сегодня, когда бы он вернулся с боулинга. Так лучше.

— Джанет! — крикнула Марта. — Что вы приняли?

— Скажи Фреду, что я это сделала для него, — прохрипел голос, который становился все глуше и неразборчивее. Скажи ему… я люблю…

— Где мне его найти, Джанет? — отчаянно спросила Марта. — Где находится этот спортивный клуб?

— Команда по боулингу "Лоси". Скажи ему… скажи ему… — голос потерялся в гибельном молчании.

В трубке послышалось —"Ку-ку!", затем девять быстрых ударов и снова — "Ку-ку!"

— Джанет! — крикнула Марта. Никакого ответа. Она еще несколько раз звала женщину, но все безуспешно. Однако связь не прервалась, ведь Марта не слышала гудков. Марта знала, что даже если она положит трубку, связь не прервется — для этого надо, чтобы положил трубку тот, кто позвонил ей. Марта не могла объяснить этот феномен в сфере электроники. У нее уже бывали звонки, после которых звонивший почему-то забывал положить трубку, и тогда она была вынуждена выходить из дома к другому телефону и звонить в бюро ремонта, чтобы снова иметь возможность пользоваться своим аппаратом.

Поэтому я ничего не испорчу, подумала Марта, если пару раз нажму на рычаг — быть может, телефонисты обратят на это внимание. Вдруг, опустив рычаг во второй раз, она, к своему ужасу, услышала в трубке длинные гудки. Следовательно, она напрасно понадеялась на свои наблюдения за тем, как действует телефон, поняла Марта, потрясенная. Она уничтожила всякую возможность разыскать клиентку через телефонистов. Но у Марты осталось несколько отправных точек, которые могли ей помочь в дальнейшем. Самым драгоценным было то, что она знала — муж Джанет играет в боулинг в команде "Лоси".

Она нашла номер местного спортивного клуба и набрала его. Спустя некоторое время ей ответил мужской голос.

— Есть кто-нибудь, кто знает всех членов команды "Лоси"? — спросила Марта.

— Простите, леди, — ответил мужчина, я определенно не знаю. Я всего лишь бармен, а управляющий уже ушел домой.

— Тут крайний случай, — пояснила Марта. — Речь идет о человеческой жизни. Неужели нет никого, кто знает игроков клуба?

— Владелец клуба здесь. Я могу его позвать.

Когда владелец клуба, оказавшийся неким Эдуином Шеем, подошел к телефону, Марта назвала ему свое имя и сказала, что является сотрудницей службы предотвращения самоубийств.

— Я должна немедленно договорить с игроком вашего клуба, — закончила она. — Проблема только в том, что я совсем не знаю его фамилии. Его зовут Фред.

Эдуин Шей объяснил ей сухо:

— В клубе четырнадцать команд, мисс Пруэтт, по пять мужчин в каждой. Я вам с ходу могу назвать сразу трех Фредов.

— Его жену зовут Джанет, мистер Шей, и у него есть брат-врач. Говорит вам это о чем-нибудь? Вы знаете, кто это?

— О, конечно вы говорите о докторе Уотерсе. Он зубной врач.

Это он, думала Марта с ликованием, поняв вдруг то загадочное замечание, которое сделала Джанет в прошлую среду. Женщина наверняка имела в виду "Союз дантистов", но остановилась на полуслове, и получилось "Союз дан…".

— Где играет его команда? — спросила Марта.

— В клубе "Делмар". Почему вы, собственно, спрашиваете?

— К сожалению, у меня сейчас нет времени объяснять вам, я благодарю вас за помощь, — закончила Марта.

Она положила трубку, нашла в телефонной книге номер клуба "Делмар" и набрала его. Прошло несколько минут, пока послали за доктором Фредом Уотерсом. Наконец приятный мужской голос сказал в трубке:

— Да, Джанет. Что такое?

— Это не ваша жена, доктор, — сообщила Марта. — Я добровольная помощница службы предотвращения самоубийств. Ваша жена проглотила какие-то таблетки. Она была почти без сознания, когда я с нею разговаривала.

— Что?! — воскликнул доктор наполовину в ужасе, наполовину в изумлении. — Моя жена проглотила таблетки?

— Вы действительно должны поторопиться, доктор. И если до вашего дома путь не близкий, советую вам вызвать "скорую", чтобы она тем временем выехала к вашему дому.

— Ладно, ладно, — сказал он торопливо. — А кто, скажите, пожалуйста, звонит мне?

— Мисс Марта Пруэтт. Я буду очень признательна вам, если вы запишите мой телефонный номер и позвоните мне, чем все закончится.

— Конечно, мисс Пруэтт. Какой номер?

Марта продиктовала ему.

— Благодарю вас, — сказал дантист. — Спасибо вам за звонок.

Потянулось бесконечное время ожидания. Марта была в состоянии гнетущей неизвестности. Ее не интересовали ни телевизор, ни книга. Она занялась тем, что почистила щеткой шерсть Хо Ши Мина. Она сделала себе маникюр и, наконец, в полном отчаянии занялась педикюром.

Таким образом ей удалось убить два часа. Но больше она не могла найти для себя никаких занятий. Она уже обдумывала, не выколотить ли ей пыль из безукоризненно чистой квартиры, когда в половине двенадцатого зазвонил телефон.

Ее нервозность давно уже удерживала Хо Ши Мина от мысли устроиться и вздремнуть у нее на коленях, а потому он разлегся посреди ковра. Кот расположился возле кресла, где сидела Марта, на пути в спальню, так, что Марта споткнулась о него, когда бросилась к телефону. Хо Ши Мин убежал на кухню.

Марта схватила трубку и сказала, запыхавшись:

— Да?

Мисс Пруэтт? — спросил незнакомый мужской голос.

— Да.

— Лейтенант Герман Эбель из полиции, мисс Пруэтт. Доктор Уотерс попросил меня позвонить вам, потому что сам он не в состоянии. Он мне сказал, что вы — сотрудница службы предотвращения самоубийств и сообщили доктору Уотерсу, что его жена проглотила таблетки.

— Да, верно. А как она?

— Было слишком поздно что-либо сделать для нее. Она была уже мертва, когда ее привезли в больницу.

— О, я сожалею, лейтенант.

— Ничего не поделаешь, мисс Пруэтт. Только после вскрытия мы узнали, как много снотворного она приняла. Флакон, в котором, по словам доктора Уотерса, было три дюжины таблеток, оказался пуст.

— Какой ужас! Ведь ей было всего лишь тридцать два года.

— Вы были знакомы с ней лично? — внезапно спросил полицейский. — Я думал, люди вашего рода занятий сохраняют свою анонимность по отношению к клиентам.

— Это действительно так, но я сделала это, чтобы выведать у нее как можно больше. До сегодняшнего вечера мы уже дважды разговаривали друг с другом по телефону.

— О, значит, это было не первой ее попыткой?

— Да, я, конечно, не знаю, делала ли она попытки еще раньше, но о самоубийстве она уже думала. Я бы раньше отыскала ее мужа, но мне ничего не удалось выведать у нее, только имя. Большего она мне не говорила до сегодняшнего вечера. Лишь благодаря одной детали, которую она упомянула, я установила, кто он. Мне очень жаль, что не удалось сделать этого раньше. Я, быть может, могла бы ее спасти.

— Вы все делали правильно, — сказал лейтенант. — Тем не менее нам, безусловно, нужны ваши показания. Когда бы вы могли прийти в полицейское управление?

— Когда вам угодно, — ответила Марта. — Я пенсионерка и поэтому могу свободно распоряжаться своим временем.

— Чудесно. У меня ночные дежурства, и поэтому я прихожу на службу не раньше четырех часов. Вас устраивает в четыре часа?

— Вполне.

— Тогда я жду вас после четырех в комнате комиссии по убийствам. Только спросите лейтенанта Эбеля.

— "Комиссия по убийствам"? — поразилась Марта.

— Только не удивляйтесь, — тихо засмеявшись, сказал полицейский. — Комиссия по убийствам занимается не только убийствами, но и полдюжиной других дел, и самоубийствами в том числе.

— A-а, — сказала Марта. — Хорошо, лейтенант. Я буду у вас завтра после четырех.

Марта надеялась найти в утренней газете фотографию Джанет Уотерс, но безуспешно. Только короткая заметка, сообщавшая, что ее смерть произошла от чересчур большой дозы снотворного и что полиция придерживается версии самоубийства.

Ровно в четыре часа Марта появилась в комнате комиссии по убийствам. Лейтенант Герман Эбель оказался полным серьезным мужчиной в возрасте 40–50 лет. Доктор Фред Уотерс тоже был здесь и сразу же произвел впечатление на Марту. Это был высокий, стройный, красивый мужчина с густыми волнистыми волосами и ослепительно белыми зубами. Он, казалось, был совершенно потрясен, когда услышал, что его жену не раз посещала мысль убить его. В ответ на вопросы лейтенанта он сказал, что у Джанет с недавних пор случилось несколько сильных припадков, однако он не мог предположить, что это психоз.

— Она все время говорила, что любит меня, — повторял он настойчиво.

— Она вас любила, — уверила его Марта. — Доктор, вы должны смириться с тем, что у вашей жены была нарушена психика.

— Это проявилось достаточно ясно, — подтвердил лейтенант Эбель. — Мисс Пруэтт, вы готовы дать показания для протокола?

Когда Марта это подтвердила, он записал ее показания на магнитофонную пленку, затем их перепечатали на пишущей машинке, и Марта поставила под ними свою подпись. Марта упомянула обо всем, что было на ее памяти: о трех телефонных разговорах с погибшей женщиной, а также о своем разговоре с владельцем спортивного клуба.

Вся процедура длилась не более часа. Это был настолько явный случай самоубийства, что лейтенант, казалось, делал все из чистой формальности. Однако Марта заметила, что он тем не менее проверил все очень основательно. Так, лейтенант, к примеру, позвонил медсестре психиатра Альберта Маннера и узнал, действительно ли Джанет записывалась на прием, как сказала Марте в последнем несвязном телефонном разговоре.

Она действительно записывалась. Но так как медсестра сказала, что Джанет только позвонила по телефону, а доктор Маннер даже не разговаривал с нею, лейтенант Эбель не стал расспрашивать доктора.

Когда Марта познакомилась с Фредом Уотерсом, она пробормотала слова соболезнования, за что тот учтиво поблагодарил ее. На прощание она сказала дантисту, что она очень огорчена его утратой, но в ответ увидела такую странную улыбку, что это ее несколько встревожило.

Так как ее зубной врач недавно ушел на пенсию и переехал во Флориду, она решила как-нибудь прийти к доктору Фреду Уотерсу, проверить зубы.

Марта посещала зубного врача раз в полгода. Прошло три месяца после этой истории, прежде чем подошел очередной срок. Марта позвонила в приемную доктора Уотерса. Медсестра, выслушав Марту, назначила ей прием на пятницу, в половине пятого.

Кабинет доктора Уотерса находился в добрых семи милях от дома Марты. Она не рассчитала время на дорогу и опоздала на пять минут. Она опоздала бы еще больше, если бы не нашла место для припарковки своего маленького спортивного автомобиля прямо около дома, где был зубной кабинет. Так как он располагался на первом этаже, Марта еще сэкономила время на ожидание лифта. Она вошла в клинику, довольно запыхавшаяся, ровно в четыре тридцать пять.

Молодая рыжеволосая медсестра выслушала ее извинения с успокаивающей улыбкой и сама извинилась перед Мартой. Прием больных затянулся, и доктор Уотерс едва ли примет ее раньше пяти часов.

— Возможно, я уже уйду к тому времени, когда он примет вас, — сказала девушка, еще раз извинившись. — Я уезжаю на выходные и должна до шести успеть на автобус. Я дам вам вашу карточку, и вы сами передадите ее доктору, когда пойдете на прием.

— Договорились, — согласилась Марта.

Медсестра предложила ей присесть. Это была типичная приемная дантиста, с несколькими кожаными креслами и софой. На столе лежала куча старых журналов. Марта взяла женский журнал, который еще не читала. В ожидании она присела, погрузившись в чтение. Медсестра за окошечком занималась какими-то бумагами.

Спустя десять минут после прихода Марты внезапно раздалось знакомое "Ку-ку!", за которым последовали три быстрых удара и снова — "Ку-ку!".

Марта взглянула вверх на деревянные настенные часы как раз в тот момент, когда из своего домика появилась птичка со вторым "Ку-ку!" и исчезла вновь. Не эти ли часы Марта слышала в трубке, когда разговаривала с Джанет Уотерс по телефону? Там кукушка тоже куковала дважды, до и после боя часов. Но, быть может, эти просто бьют так же, как те?

Марта откашлялась и спросила медсестру:

— Мисс, вы случайно не знаете, есть ли у доктора Уотерса дома такие же часы?

Медсестра вежливо ответила:

— Я никогда не была в квартире доктора Уотерса. Я работаю у него всего лишь две недели.

— А-а, — сказала Марта, откинувшись на спинку кресла.

Некоторое время было тихо, но затем девушка вновь оторвалась от своей работы.

— Может быть, у них есть такие часы, и поэтому они привезли сюда эти. Лучше бы они этого не делали! Я схожу с ума, когда они бьют каждую четверть часа.

Марта озадаченно спросила:

— Как вы говорите, кто привез их сюда?

— Доктор и миссис Уотерс, как только поженились.

— Но ведь они были женаты уже почти десять лет, если я не заблуждаюсь, — удивленно заметила Марта.

Девушка улыбнулась:

— Я имею в виду его нынешнюю жену, мисс Пруэтт. Они поженились две недели назад. Таким образом я получила это место, потому что раньше Джоанн была у него медсестрой.

Марта была слегка шокирована. Время, которое Уотерс выжидал, чтобы жениться во второй раз, было до неприличия коротким. Мужчины! Марта возмущенно потерла нос. А как он притворялся из-за так называемой мучительной потери!

Медсестра откровенно рассказывала Марте:

— Эти часы находились в квартире Джоанн, но когда она переехала в дом доктора Уотерса, там не было места для ее вещей, потому что дом весь уже обставлен. Большинство вещей она продала, но кое-что перевезла сюда.

Девушка вновь принялась за работу. Марта пристально уставилась на часы, в то время как поток удивительных мыслей пронесся в ее голове. Если все те разы звонили из квартиры бывшей медсестры доктора Уотерса, то, очевидно, звонила не Джанет. И тот факт, что эта медсестра так быстро после смерти первой жены стала второй миссис Уотерс, пролил окончательно свет на все дело.

Эта мысль так сильно потрясла Марту, что она не заметила, как долго уже она здесь просидела, пока часы опять не пробили. "Ку-ку!", пробили пять раз, затем снова раздалось "Ку-ку!".

В этот момент дверь кабинета открылась, и доктор Уотерс вышел проводить пациента.

— Назначьте, пожалуйста, мистеру Киртису время на следующей неделе, — сказал он медсестре. — Вы можете идти, я знаю, что вам нужно успеть на автобус. Я заканчиваю.

Он повернулся к Марте, и на его лице отразилось удивление.

— О, здравствуйте, — воскликнул он. — Я не знал, что вы моя последняя пациентка. Раби всегда преподносит мне сюрприз.

Это замечание заставило медсестру с любопытством взглянуть на Марту и зубного врача, однако она ничего не сказала. Она только протянула ему карточку.

— Это карточка мисс Пруэтт, доктор.

Быстро взглянув на нее, доктор Уотерс обратился к Марте:

— Мне жаль, что вам пришлось ждать. Проходите, пожалуйста.

Марта лишь судорожно кивнула вместо ответа на приветствие доктора, но он, казалось, не обратил на это внимания. Она поднялась и будто одеревеневшая прошла в кабинет. Марта села в лечебное кресло, повязала вокруг шеи простынку и послушно открыла рот.

— Гм, — хмыкнул зубной врач после короткого осмотра. — Необычно здоровые зубы для человека вашего возраста. — Он улыбнулся, как бы извиняясь, и поправился: — Я хотел сказать — вообще, для любого возраста.

Он начал манипулировать железным крючком, проверяя пломбы. К счастью, это не располагало к разговору; Марте не приходило на ум ничего, что она могла бы сказать доктору. Время проходило в молчании. Когда часы пробили четверть часа, Марта поняла, что прошло пятнадцать минут, хотя ей казалось — прошло гораздо больше времени.

Спустя несколько секунд, когда Марта приподнялась, чтобы прополоскать рот, кто-то слегка постучал и сразу же открылась дверь. Поразительно красивая блондинка примерно двадцати пяти лет стояла на пороге.

— О, извини, любимый, — сказала она чуть хрипловатым голосом. — Я думала, что твой последний пациент уже ушел.

Она уже готова была закрыть за собой дверь, когда Марта выпалила:

— Вы, должно быть, Джоанн?

Женщина остановилась и вопросительно взглянула на нее. Лицо доктора Уотерса выражало сомнение: познакомить ли женщин друг с другом или попросить блондинку подождать его снаружи?

Его пациентка уменьшила его решительность, заявив:

— Я — Марта. Вы меня вспомнили, Джоанн?

Лицо блондинки окаменело. Доктор Уотерс побледнел. Женщина посмотрела на Марту, поджав губы.

— Да, возможно, что мы где-то уже встречались, — сказала она. Ее лицо выражало беспомощность и замешательство, однако не могло ни в коей степени обмануть Марту. Марта увидела по реакции женщины, что та тоже сразу узнала ее голос.

Марта холодно произнесла:

— Мы с вами не встречались, только беседовали по телефону. Какой замечательный план убийства вы придумали. Вам удалось доказать при помощи совершенно беспристрастных свидетелей, что Джанет была психопаткой и лишила себя жизни, а бедная женщина, вероятно, была абсолютно нормальной. — Марта посмотрела на зубного врача. — Это вы дали ей таблетки, прежде чем уехали играть в боулинг, доктор? Подсыпали ей в кофе?

Как глупо увлекаться такого рода выражениями, она поняла слишком поздно, когда увидела, как они оба посмотрели на нее. Марта сползла с кресла, сняла простынку и повесила ее на спинку стула.

— Я думаю, что мне сейчас лучше уйти, — сказала она нервно.

Блондинка Джоанн осталась стоять в открытых дверях. Холодным, безучастным голосом она сказала мужу:

— Если ты дашь пациентке повышенную дозу наркотического средства, это, конечно, повредит твоей профессиональной репутации, но не так сильно, как ее убийство. Все будет выглядеть как несчастный случай.

Зубной врач в отчаянии перевел взгляд с жены на Марту, а потом опять поглядел на жену. Марта с угрозой, смешанной со страхом, бросила:

— Лучше бы вам дать мне уйти.

Не обращая на нее внимания, Джоанн сказала доктору Уотерсу:

— У тебя не остается никакого выбора. Все это будет выглядеть, как несчастный случай. У других зубных врачей это бывало.

Внезапно доктор Уотерс решился и бросился на Марту, застав ее врасплох. Он схватил ее за хрупкие плечи и усадил обратно в кресло.

Марта была уже немолода и мала ростом, но подвижная, как угорь. Дважды ей удалось вырваться, прежде чем доктор одолел ее наконец. Он уложил ее к себе на колени и прижал руками плечи. Тут Марта сдалась, потому что он весил в два раза больше, чем она.

— Ты хорошо работаешь с газом, — сказал он жене.

— Натяни ей маску на лицо. Я пока крепко подержу ее. В следующее мгновение рот и нос Марты закрыла коничеекая резиновая маска, из которой с шипением шел газ. Она отчаянно мотала головой из стороны в сторону и сбросила маску. Однако Джоанн схватила Марту рукой за подбородок и крепко держала ей голову, а другой рукой снова надевала маску.

Марта задержала дыхание. Она чувствовала, как ее щеки замерзали от газа, выходившего из-под маски. Марта ощущала давление большого пальца Джоанн, которым та прижала маску к ее лицу.

Легкие у Марты уже почти разрывались, она была готова сдаться и вдохнуть хоть разочек. Но тут она услышала, как медсестра Раби, запыхавшись, вбежала в кабинет и крикнула:

— Я забыла проездной, доктор. Мне нужно бежать… Боже мой! Что здесь происходит?!

Доктор Уотерс резко вздрогнул и выпустил плечи Марты, обернувшись на голос. Джоанн тоже вздрогнула, не так сильно, но все же этого было достаточно, чтобы давление ее руки немного ослабло. Марта рванулась в сторону и своими замечательно сохранившимися зубами, столь восхитившими доктора Уотерса, прокусила почти до кости большой палец Джоанн.

Завопив от боли, блондинка уронила маску и отскочила назад. Марта подняла колени к груди и изо всех сил ногами ударила зубного врача в живот. Он полетел по кабинету и рухнул на стол с инструментами.

Марта выскочила из кресла и проскользнула мимо пораженной рыжеволосой медсестры вон из кабинета. Она возблагодарила бога, что кабинет был на первом этаже. Ей так нужно было глотнуть свежего воздуха. Она бы задохнулась, если бы пришлось спускаться по лестнице. Отчаяние придало ей сил, и она понеслась, как спринтер. Она уже завела свой спортивный автомобиль, когда на улицу выбежал доктор…

Марта ехала в полицейское управление к лейтенанту Эбелю, в комиссию по расследованию убийств.

 

Джек Риччи

Требуется убийца

Молодая женщина в отделе объявлений прочитала текст, переписала его карандашом и неуверенно взглянула на меня.

— Это нужно перепечатать точно так же?..

— Да. И я хотел бы заказать абонентский ящик для ответов.

Объявление, которое я намеревался поместить в "Гералд Джорнэл", гласило: "Вы прикованы к своему супругу или супруге и у вас нет выхода? Возможно, в вашей ситуации есть только одно решение. Конфиденциальное обращение с клиентами гарантируется. Письма отправляйте по адресу: ’’Гералд Джорнэл", отдел объявлений".

Девушка нервозно покусывала карандаш.

Я изобразил на лице нерешительность.

— Что? Что-нибудь не так?

— Я здесь недавно и еще не знаю установки редакции.

Она позвала мистера Уилсона, очевидно, старшего по должности. Он прочел мое объявление.

— Вы адвокат?

— Нет.

— Я полагаю… Стало быть, вы хотите заниматься разводами?

— Нет.

Он откашлялся.

— Как в таком случае понимать ваше "только одно решение?".

— Ответ на этот вопрос — в моем объявлении.

Тогда меня пригласили наверх и привели в кабинет Бингхэма, руководителя отдела объявлений.

Мое объявление опередило меня и уже лежало на его столе. Он сразу, без обиняков, начал разговор.

— Я настаиваю на том, чтобы вы сделали более ясным текст вашего объявления, иначе мы не сможем его напечатать.

Я вздохнул.

— Итак, если без условностей, меня зовут Джейм Паркерсон, я работаю в университете. Профессор психологии.

Он указал на листок с моим объявлением.

— И ваше объявление имеет какое-то отношение к вашей профессии?

— Конечно. В настоящее время я работаю над практическим подтверждением моих тезисов, что браки заканчивались бы убийством одного из супругов почти в 10 раз чаще, если бы определенные психологические условия не сдерживали бы партнера, готового к убийству.

— Боязнь быть разоблаченным?

— Конечно, это также играет существенную роль, но я считаю другой фактор столь же важным, если даже не более важным. Я думаю, что большинство людей боится самого акта насилия. Если бы они могли доверить это кому-нибудь другому, например профессиональному убийце, то намного большее число наших сограждан умерло бы насильственной смертью.

Бингхэм нахмурился.

— Вы совершенно серьезно хотите предложить себя в качестве убийцы? Это значит, что кто-нибудь случайно клюнет на ваше объявление?

— Само собой разумеется, они клюнут. Если бы вы знали, как много людей обращается с любыми вопросами, даже с глупейшими бессмыслицами! Приведу пример: несколько лет назад в крупном журнале появилось объявление следующего содержания: "Это ваш последний шанс. Отправьте доллар на почтовый ящик № 107". Все, ни единого слова об ответной услуге. Однако тысячи людей отправили доллар.

Что означает моя формулировка, которую я преднамеренно выбрал? "Только одно решение". Слово "убийство", естественно, испугало бы всех, кроме несколько душевнобольных, а на мою фразу будут реагировать. Я думаю, что те, кто откликнется, разделятся на две группы. Первые примут меня за юриста и будут ждать нового объяснения бракоразводных законов, но с такого рода письмами я не стану возиться. Они не продвинут меня ни на шаг.

Я говорил стоя, но тут Бингхэм предложил мне стул, и я сел.

— Письма второй группы едва ли будут отличаться от первых при поверхностном чтении, но между строк в этих письмах можно будет прочесть нечто иное, а именно — замысел убийства, и я считаю себя способным распознать этот замысел. Авторы писем будут разгадывать мое объявление, колебаться между сомнением и надеждой и спрашивать себя, действительно ли объявление означает то, что им нужно. И тогда они потратят немного времени и почтовую марку, чтобы прозондировать мое предложение.

Бингхэм засомневался.

— Если эти люди обнаружат, кто вы и какую цель преследуете на самом деле, они как можно скорее разорвут с вами всякие контакты.

— Я, естественно, не расскажу им, кто я на самом деле, пока не сделаю опрос. До тех пор все будет выглядеть так, будто я — профессиональный убийца, который продает свои услуги.

Бингхэм погрузился в раздумья. Затем почесал затылок.

— Так, хорошо. Вообще говоря, я не должен принимать ваше объявление, но вы меня заинтересовали. Я разрешаю его опубликовать. Когда это нужно?

— Лучше сегодня.

Прежде чем я ушел, Бингхэм дал мне еще один добрый совет.

— Будет лучше, если за письмами вы будете приходить прямо сюда, в мой кабинет. Кто знает, может быть, вас будет подстерегать внизу у почтовых ящиков какой-нибудь потенциальный клиент или любопытный репортер.

Мое объявление появилось в тот же день в вечернем выпуске "Гералд Джорнэл", и на следующий день после обеда, как только закончился мой последний семинар в университете, я зашел в кабинет Бингхэма за почтой.

Бингхэм несколько смущенно представил мне коренастого мужчину, который сидел около двери.

— Сержант Ларсон из отдела по делам мошенничества. Он только что объяснил мне — его основной задачей является ежедневный просмотр газет с целью поиска подозрительных объявлений, особенно маленьких.

— В моем объявлении нет ничего противозаконного, — сказал я. — Будьте любезны, расскажите, пожалуйста, сержанту Ларсону о моих намерениях, мистер Бингхэм.

— Он уже сделал это, — возразил сержант. — Я должен убедиться сам в достоверности вашего объявления. Могу я взглянуть на ваш бумажник? Но сначала освободите его от денег.

Я повиновался, протянул ему бумажник, и он проверил его содержимое.

— В целом все в порядке, — сказал он. — По крайней мере, у вас документы Паркерсона. Я еще съезжу в университет и позволю себе проверить эти данные.

Бингхэм придвинул ко мне маленькую пачку писем, лежавших на столе.

— Они пришли сегодня рано утром на ваше имя.

Только шесть писем. Я был немножко разочарован.

Ларсон обстоятельно рассматривал меня, пока я укладывал письма в сумку.

— И вы верите, что часть этих писем пришли от людей, которые хотят убить своего партнера? — спросил он.

— Я еще не читал их, но не исключено.

Он протянул руку.

— Отдайте их мне.

Я проигнорировал его требование.

— Сожалею, — сказал я. — Корреспонденцию, адресованную мне лично, я не дам никому.

— Я не понимаю вас, профессор! — со злобой выпалил сержант. — Неужели вам нет дела до того, чтобы не допустить деяний убийц?

— Меня это даже слишком волнует, — ответил я. — На это, в конце концов, направлены мои исследования. Но ведь прежде чем уничтожить эпидемию, нужно иметь свое представление о границах ее распространения. Кроме того, люди, которые обращаются ко мне, могут быть опасны лишь в том случае, если найдут того, кто завершит задуманное ими, вам это не понятно? Таким образом, пока я занимаюсь с ними и удерживаю их, все равно ничего не произойдет.

Сержант Ларсон принял мои аргументы, правда, с неохотой.

— Но если вы свяжетесь с этими людьми, то мы хотим знать их фамилии. Мы обязаны отговорить их.

Я согласился.

— Вы требуете от меня нарушения доверия, — сказал я. — Но вы имеете право на знание фамилий, с этим я согласен.

Я приехал домой и хотел сразу же пройти прямо в рабочий кабинет, но Дорис, моя жена, задержала меня в прихожей.

— Ты уже обдумал, как мы проведем в этом году твой отпуск, Джеймс?

— Как проведем? — спросил я. — Мы останемся дома. Я работаю над новым проектом и буду продолжать над ним работать и во время отпуска.

— Ты перегружен работой, дорогой, — сказала Дорис и вздохнула. — Я пролистала проспекты, и мне приглянулось предложение совершить кругосветное путешествие. Знаешь, на таком небольшом пароходике, который вмещает несколько пассажиров?.. Было бы очень мило провести отпуск на судне, ты не находишь?

Я хотел заняться наконец чтением писем и нетерпеливо ответил:

— Дорис, чего ты ждешь от этого путешествия?

— Как чего? Встреч с новыми людьми и…

— Люди везде примерно одинаковы, ты согласна с этим или нет?

— Ну да, это так, но…

— Поэтому ты хочешь истратить кучу денег, чтобы проверить подлинность того факта, который тебе уже известен?

Я оставил жену, прошел в кабинет и начал читать письма. Четыре из них однозначно относились к первой группе, но два оставшихся заинтересовали меня. Я еще раз перечел первое из них.

"Глубокоуважаемый господин!

Я прочитала ваше крайне интересное объявление в вечернем выпуске "Гералд Джорнэл" и задалась вопросом, представляете ли вы себе возможные интерпрэтации своей формулировки "только одно решение"? Или же нет? Если вы заинтересованы в переписке со мной, то в следующем объявлении в "Гералд Джорнел" дайте мне, пожалуйста, такой ответ: "Потерялась собака. Колли. Кобель. Отзывается на имя Регис".

Письмо было не подписано.

Я принялся под лупой рассматривать на листе машинописный шрифт. "О" и "е" были характерно смазаны, и остальным литерам не повредила бы хорошая чистка. Цветная лента тоже нуждалась в замене. Шрифт был бледный. Судя по правописанию "возможные интерпрэтации" и по лишнему слову "собака", автор письма был явно необразованным человеком.

Или все-таки "интерпретация" пишется через "э"? Я поискал словарь, который обычно лежал на моем столе, но напрасно — словаря не было. Тогда я встал и крикнул в открытую дверь:

— Дорис, как бы ты написала слово "интерпретация"?

— Ин-тер-прэ-та-ци-я.

Прозвучало фальшиво.

— Где словарь?

— На секретере в комнате, дорогой.

Я пошел за ним и принес его в кабинет. "Интерпретация" было написано через "е".

Второе письмо этой группы было похоже на первое. В нем не было ни обращения, ни подписи, и оно было крайне коротко.

"Бар Макса. На углу 21-й стрит и Уэлса. Сегодня вечером в 20.00. Закажите шотландское виски. Развяжите шнурок на правом ботинке и вновь завяжите."

Это нужно сделать, подумал я. Во всяком случае, я обязательно появлюсь там в это время. Я снял телефонную трубку, набрал номер "Гералд Джорнэл" и продиктовал текст объявления о Регис, убежавшем колли. Напечатали бы его завтра! Я положил трубку, взглянул на эти два письма. Минут пять я сидел неподвижно и пристально смотрел на бумажные листы.

Наконец я достал из письменного стола чистый лист, вставил его в машинку и напечатал: "Интерпретация моего объявления вынуждает читателя поверить". И ниже: "Тщательно изучить, затем интерпретировать".

Я осмотрел шрифт. Он был темный и четкий, а буквы "о" и "е" красовались, как выгравированные. Я скомкал лист и ухмыльнулся. Иногда человеческий мозг соблазняется абсурднейшей идеей.

После ужина я надел пальто.

— Я съезжу в университет. Пробуду там некоторое время. Когда вернусь, точно не знаю.

— Хорошо, — сказала Дорис. — Ты даже не заметил, что я вычистила твою пишущую машинку. Я и ленту поменяла.

Шляпа, которую я только что намеревался одеть, осталась висеть в гардеробе.

— Когда ты это сделала?

— Сегодня до обеда, дорогой.

Я вышел в моросящий дождь.

Миллионы людей пишут слово "интерпретация" с ошибкой, говорил я себе, в то время как с излишней агрессивностью пытался завести автомобиль. И ежедневно миллионы людей чистят пишущие машинки и ставят новые цветные ленты…

Мотор наконец завелся, и я поехал в бар Макса.

Высмотрев в переполненном зале свободное местечко, я заказал шотландское виски. Затем я склонился над правым ботинком, развязал шнурок, снова завязал и огляделся, полный ожидания.

Никто, казалось, не интересовался мною.

Спустя десять минут в бар вошел мужчина среднего телосложения. Мой фужер уже был пуст, поэтому я громко и внятно заказал еще порцию шотландскою виски и повторил маневр со шнурком. Вновь вошедший не обратил на меня никакого внимания.

Я терпеливо стал ждать следующего посетителя.

После восьмого, я решил оставить эту затею. Кроме того, шнурок на правом до того запутался, что я не мог его больше развязать.

Когда я возвратился домой, Дорис, по-видимому, была уже в постели. По крайней мере внизу ее не оказалось. Я опустошил кулек с чипсами, который купил — я вспомнил это, но очень смутно — во время вечера в баре Макса, с трудом поднялся по лестнице и отправился спать. Наутро я проснулся с ужасной головной болью — вероятно, аллергия на картофельные чипсы — и с некоторыми усилиями повозился с узлами на шнурке. Во время завтрака у меня не было никакого аппетита, и я лишь выпил чашку кофе.

Дорис озабоченно смотрела на меня.

— Ты случайно не болен?

— Возможно, — сказал я. — Возможно, что у меня легкий грипп.

Я проглотил две таблетки аспирина и ушел.

Казалось, что мои лекции и семинары никогда не кончатся, и я почувствовал облегчение, когда подошел наконец обеденный час.

Я перекусил в факультетской столовой и решил немного прогуляться в университетском саду. Свежий воздух и движение пошли бы мне на пользу. Я остановился рядом с памятником, чтобы раскурить трубку, и сквозь пламя спички заметил высокого, хорошо одетого мужчину, который направлялся прямо ко мне.

Он таинственно улыбнулся.

— Как вы чувствуете себя сегодня?

Я никогда с ним прежде не встречался и нашел его вопрос просто наглым. Какое ему дело до моего здоровья?

Он посмотрел на мои ботинки.

— Ага, как вижу, вы все-таки развязали узлы.

Я пристально посмотрел на него.

— Вы были?.. Вы меня?..

Он кивнул.

— Да. И кроме того, я был вчера вечером в баре Макса.

— Отчего же, дьявол, вы не дали о себе знать? Прежде чем я купил эти проклятые чипсы? Вы были обязаны это сделать хотя бы из вежливости!

— Я осторожный человек, — ответил он равнодушно. — В таких делах нужна осторожность. — Он внимательно осмотрел меня. — Что вы понимаете под "только одно решение"?

Я все еще не отошел от гнева.

— Отгадайте с трех раз! — ответил я грубо.

Он непринужденно улыбнулся.

— Убийство?

— Верно, — согласился я после некоторого колебания.

Он испытывающе посмотрел на меня.

— Сколько вы попросите за убийство моей жены? — спросил он наконец.

Я назвал первую попавшуюся сумму, пришедшую мне в голову.

— Десять тысяч долларов.

Величина суммы, казалось, ничуть не удивила его.

— И как бы вы это осуществили?

— Сначала бы мы сделали алиби для вас, а затем я застрелил бы вашу жену, — пояснил я. — Я целиком вывел бы вас из игры.

Он кивнул.

— Весьма просто, стало быть, уладится, профессор Паркерсон.

Мне стало немного жутко.

— Откуда вы знаете мое имя?

— Вчера вечером я проследил за вами до вашего дома, а сегодня утром проехал за вами до университета. Само собой разумеется, я хотел знать, с кем имею дело. И если вам интересно, профессор, я отказываюсь верить, что человек вашего социального положения является убийцей или что он занимается убийствами как своего рода хобби.

— Сэр, — возразил я жестко. — Вы хотите переложить на меня убийство своей жены или нет?

— Нет, — сказал он. — Я не женат. Итак, профессор, что это за игра, в которую вы играете?

— Это мое дело.

Его глаза сверкали.

— В таком случае я лучше сообщу о вас в полицию. Она заинтересуется вами.

— Полиция уже в курсе, по крайней мере — среднее начальство.

— Тогда, может быть, я обращусь к газетчикам. Из моей информации наверняка получится стоящая история.

Это немного вывело меня из себя. Газета была мне нужна, но только для публикации объявлений. А статья обо мне самом спутала бы все мои планы. Она отпугнула бы сразу и навсегда всех моих потенциальных клиентов.

Мужчина не отступал.

— Ну так как, мне обращаться в газету?

Я вздохнул.

— Нет.

Мы сели на скамью, и я рассказал о своем проекте. Когда я закончил, он некоторое время в задумчивости смотрел на землю. Затем спросил:

— Кто-нибудь уже дал о себе знать после вашего объявления?

— Да. Я получил шесть писем.

Несколько минут он обдумывал мой ответ и снова спросил:

— Не могли бы вы дать мне имена ваших корреспондентов, если вам удалось их узнать, профессор? Я имею в виду лиц второй группы.

— Что? Как вы смеете?

— Я заплачу вам пятьсот долларов за каждое имя, конечно, при условии, что я сам займусь этими людьми.

Наконец кое-что стало проясняться в моей голове.

— Почему вы хотите знать именно эти имена?

Он улыбнулся.

— При моей специальности трудно установить контакт с клиентами. Я не могу афишировать свои услуги, как вы.

Мой вопрос был излишним, но, несмотря на это, я выдавил его из себя.

— Вы профессиональный убийца?

— Может, вместо пятисот долларов мы договоримся на комиссионные для вас? — ответил он уклончиво. — Скажем, процентов 15 от моих доходов.

Я встал.

— Думаю, сейчас моя очередь отправиться в полицию.

Он пожал плечами.

— У вас есть доказательства против меня? Я буду отрицать, что мы с вами о чем-либо разговаривали, а опечатки моих пальцев не найдут ни в одной полицейской картотеке.

Его глаза заблестели.

— По-видимому, вам не ясно, какое колоссальное депо мы можем из этого сотворить. Вам нужны исследования, неограниченные рамками города. Вы могли бы провести национальный референдум и написать целый статистический отчет по результатам такого референдума. А ваша профессия стала бы превосходной рекламой.

— Никогда! Никогда, и еще раз — никогда!

Мужчина продолжал.

— Подождите с выводом, профессор. И не забудьте, что сотни ваших коллег подрались бы из-за моего предложения.

Я посмотрел ему вслед: как он пересек улицу и открыл дверцу элегантного новехонького кабриолета.

После вечерней лекции я приехал домой в своем уже почти что древнем лимузине.

Дорис разбирала кучу одежды.

— Для благотворительного базара в приходском доме, дорогой.

Я просмотрел вещи, которые она хотела отдать.

— Что здесь делает мой коричневый свадебный костюм?

— Он уже давно изношен, Джеймс. Я не знала, что ты сентиментален к таким вещам.

— Это не имеет ничего общего с сентиментальностью. Костюм вполне послужит еще некоторое время. Повесь его обратно в шкаф.

— Хорошо, дорогой. Но сейчас в таком костюме только венчаются и хоронят.

Я с удивлением посмотрел на нее. Почему она употребила этот речевой оборот: венчаться и хоронить?

Я пожал плечами, затем прошел в свой кабинет и достал из письменного стола почтовую бумагу. Население Соединенных Штатов в настоящее время составляет около ста восьмидесяти шести миллионов. Из них по меньшей мере сто тысяч хотят отделаться от своих партнеров. Но зачем ограничиваться только женами и мужьями? Есть еще тети, дяди, племянники, племянницы, друзья…

Учитывая, что пять тысяч таких людей были бы согласны на коммерческую сделку и каждый из них заплатил бы по пять тысяч долларов, в итоге получалась бы сумма в двадцать пять миллионов долларов. А пятнадцать процентов от двадцати пяти миллионов долларов…

Я скомкал листок, бросил его в корзину и принялся ожесточенно проверять стопку экзаменационных работ.

В четверг после обеда я приехал в "Гералд Джорнэл" и нашел в почтовом ящике № 1183 ответ на мое объявление о Регис, убежавшем колли.

Я вскрыл конверт и прочел письмо.

" Глубокоуважаемый господин!

Я прочла ваше объявление о Регис, вашей собаке колли, и готова найти время, чтобы встретиться с вами.

В качестве места встречи предлагаю ресторан "Леони" на углу 27-й-стрит и Гералд-стрит. Я буду там в пятницу вечером около восьми часов, и на мне будет розовый шифоновый шарф. Приколите, пожалуйста, холостяцкий букетик в петлицу. Я обращусь к вам со словом "Регис" и буду ждать от вас ответ "Черное ожерелье".

Я прочел письмо еще раз. Оно пришло от женщины, насколько я понял, и в этот раз машинописный шрифт был темный и четкий.

"Леони"? Ах да, ресторан, в котором год назад мы с Дорис обедали. Или прошло уже два года?

Я думал об этом по дороге домой. Войдя в комнату, я сказал:

— Мы уже давно никуда не выходили вместе, Дорис. Как ты смотришь на то, если в пятницу вечером мы пойдем в "Леони"?

Она оторвала взгляд от журнала.

Мне жаль, дорогой, но в пятницу у меня вечер в женском клубе. Я бы отказалась, но в этом году меня избрали секретарем, и поэтому не могу пойти с тобой. Когда тебя избирают на такую должность, нужно появляться регулярно.

Я снова надел шляпу.

— Еще немного прогуляюсь.

— Но ты ведь только что пришел, дорогой!

— Ну и что? Я пойду еще на некоторое время.

Вечер был темный и ветреный. Хотела ли Дорис только подшутить надо мной? Но как тогда она раскрыла мой новый проект? Я из принципа ничего не болтаю о своей заботе, пока не добьюсь результатов. Это обережет меня от позора на тот случай, если я натолкнусь на непреодолимые препятствия и проиграю.

Или она действительно вынашивала фантастическую мысль убить меня?

Мы были женаты десять лет. Брак был счастливый — по крайней мере, так я думал до сих пор. Конечно, наша жизнь текла очень спокойно и однообразно, но в конце концов была привычной. Я сознательно выбрал жену из своего круга. Отец Дорис был специалистом по романской филологии в нашем университете, а ее мать — профессор зоологии. Ее модель экологии пруда оценивалась зоологами как образцовый научный труд.

Поговорить ли мне с Дорис? Потребовать ли объяснения?

Я покачал головой. Нет. Она ничего мне не расскажет откровенно. Я должен сам понять, чем вызван ее замысел убийства. Приделать ли мне усы, бороду или какие иные элементы маскировки для свидания в "Леоне", чтобы быть неузнаваемым? Я обращусь завтра к профессору Тиббери, нашему заведующему кафедрой изобразительных искусств и посоветуюсь с ним.

Элегантный кабриолет проехал медленно мимо и остановился в нескольких шагах от меня. Стройный незнакомец, чья жизнь служила убийству чужих жизней, вышел из автомобиля и подождал меня.

— О чем это вы думаете, профессор? Вы уже готовы к сотрудничеству?

Почему этот мужчина решился на такую профессию? По каким мотивам люди становятся убийцами? Жадность, страсть, хотя, возможно, и самозащита.

Внезапная мысль озарила меня. Не имею ли я морального права убить Дорис, пока она не воспользуется случаем уничтожить меня? Кого я должен для этого нанять? Может быть, этого мужчину, который стоит передо мною, полный ожидания? Я не открывал глаз, пока холодная логика и горячие эмоции боролись во мне.

Нет, исключено, я не могу убить Дорис. Она моя жена, и брак был союзом и в хорошие, и в плохие времена, хотя я и не предполагал, что все это когда-нибудь дойдет до такой скверной ситуации.

— Ну, профессор, — сказал незнакомец. — Как наше дело?

Я открыл глаза.

— Я не знаю, о каком деле я должен говорить с вами.

Он наклонил голову и молча посмотрел на меня. Затем достал из внутреннего кармана пальто, визитку и дал ее мне.

— Я останусь еще на день в отеле "Уэстланд". Буду ждать вашего решения. Кроме того, я хотел бы еще раз напомнить вам, что есть другие психологи, которые не упустили бы такой шанс.

— Пожалуйста, — ответил я, — Воля ваша!

Когда его автомобиль исчез за углом, я подошел к фонарному столбу. Кроме имени Чарльз А. Хаскер на визитке ничего не значилось. Действительно ли его так звали? Вполне возможно, если его нет ни в одной полицейской картотеке преступников. Но это не имеет отношения к делу. Я мог бы передать сержанту Ларсону, где найти Хаскера. Хотя у полиции в настоящее время нет против него никаких улик, необходимо сообщить ей о нем и его занятии. Тогда они смогут взять его под наблюдение и рано или поздно арестуют.

По возвращении я застал дома соседа, профессора Коннера. Он сидел за шахматной доской и ждал меня. Я понятия не имел, почему он пришел ко мне. Он — зоолог, и между нами было мало общего. Я сыграл с ним шахматную партию, потому что предпочел игру разговору.

Около одиннадцати он съел два бутерброда с тунцом, которые предложила нам Дорис, и ушел.

В пятницу после ужина Дорис поднялась наверх, чтобы переодеться для клубного вечера. Через полчаса она спустилась по лестнице на первый этаж и слегка поцеловала меня в щеку.

— Я не знаю, когда точно я сегодня вернусь, дорогой. Темой для дискуссии мы выбрали Кастро, мы будем вырабатывать резолюцию. Поэтому при всем желании не могу предсказать, когда все закончится.

Я посмотрел на нее печально.

— Ты ничего не забыла? Розовый шифоновый шарф, например?

— Он у меня в сумочке. Могу я взять автомобиль?

— Профессор фрау Бронсон не заедет за тобой, как всегда?

— Я ей сказала, чтобы она не беспокоилась. С машиной я чувствую себя независимой. Иначе мне всегда приходится следовать за ней и уходить, когда соберется она.

Как только Дорис ушла, я открыл маленький платяной шкаф и достал реквизит, который мне дал перед обедом профессор Тиббери. Я еще раз прокрутил в голове его указания и сел возле зеркала.

Почему Дорис из всех людей в мире захотела убить меня? Что она получит от этого? Деньги? Смешно. Наши сбережения были весьма скромными. Моя страховка? Сумма страховки была велика, но не настолько, чтобы ввести кого-то в искушение. Появился другой мужчина в ее жизни? Я улыбнулся. У нее нет ни малейших оснований для…

Лишь спустя несколько минут я вышел из оцепенения.

Почему профессор Коннер так часто посещал нас? Только для того, чтобы сыграть в шахматы? И почему Дорис регулярно делает эти отвратительные бутерброды с тунцом, когда он приходит? Она знает, что я их не люблю.

А Коннер — зоолог и специализируется на позвоночных. Тот, кто очень долго занимается низшими позвоночными, рано или поздно проявляет интерес к высшим…

Некоторое время я рассматривал свое бородатое отражение, затем надел тонированные очки и достал из холодильника холостяцкий букетик в петлицу, спрятанный за банкой с огурцами.

Я подошел к "Леони" около восьми и встал у входа, откуда любому хорошо был виден букетик в петлице моего пиджака. Это было скромное заведение примерно с двенадцатью столиками в середине зала и с таким же количеством в нишах вдоль стен. Я пробежал взглядом по залу, но не увидел никакой женщины с розовым шарфом. Может быть, она сидит в нише, и я не смог ее заметить.

Минут пять я стоял на своем наблюдательном посту и думал, проверить ли мне ниши, когда вдруг женщина двадцати пяти лет встала из-за стола и подошла ко мне.

— Регис? — спросила она и подозрительно посмотрела на меня. Я был поражен.

— Но ведь на вас не розовый шифоновый шарф!

— Однако!

Я почувствовал, как кровь хлынула к моим щекам.

Конечно! Мои зеленые очки! Я снял их. Шифоновый шарф был розового цвета.

Я никогда раньше не видел ее.

— Черное ожерелье, — проговорил я, совершенно оцепенев.

Женщина провела меня к столику и рассказала мне свою историю. Она хотела убить мужа, но молчала о своих мотивах. Наверное, деньги, но мне это было безразлично.

Мы без обиняков договорились о гонораре в десять тысяч долларов и о второй встрече, чтобы уже обговорить детали, но я не намеревался еще когда-либо увидеть эту женщину. Сержант Ларсон может вразумить ее; я сообщу ему ее имя и адрес.

Что касается меня, то это был конец моего нынешнего проекта. Я мог бы во время отпуска заняться вместо этого личностным анализом государственных контролеров, то есть исследованием, которое я предусмотрел как возможную запасную тему.

Я зашел в другой бар и заказал шотландское виски с содовой. Я ощущал огромное облегчение. Я чувствовал себя прямо-таки окрыленным; наверное, это нормальная реакция мужчины, который сделал открытие — его жена, вопреки его опасениям, все же не хочет его убить.

Часы показывали половину одиннадцатого, когда я пропустил третью порцию виски и решил отправиться домой. От бара до дома было около трех миль, месяц уже находился высоко в небе, но я пошел домой пешком.

Улицы были так тихи и пустынны, что я не мог не обратить внимания на автомобиль, который обогнал меня на пару кварталов до моего дома.

Это был мой собственный автомобиль. Дорис возвращалась из клуба. Она проехала еще квартал и остановилась в конце улицы. Ага, она увидела меня и хочет взять: собою, подумал я. Но в следующий момент я вспомнил, что не снял бороду. Странно. Как она узнала меня с бородой, да еще к тому же при рассеянном лунном свете?

Озадаченный, я направился к своему автомобилю. Расплывчатая, удивительно массивная фигура, которая вырисовывалась на фоне ветрового стекла, внезапно превратилась в две отчетливые фигуры. Дорис была не одна. Я остановился, наклонился к автомобильному стеклу и заглянул внутрь. Дорис и… профессор Коннер! Две пары глаз, холодно окинувшие меня взглядом, не оставили сомнения, что мой интерес они расценили как грубое вмешательство. Голос жены, необычно резкий, проник мне в ухо.

— Что вы здесь потеряли, мистер? Убирайтесь прочь!

Я ушел. Я завернул за угол и прополз за кустами обратно, в конец улицы, откуда мог без помех наблюдать за машиной. Я не ошибся. Они снова обнимали и ласкали друг друга. И это в моей машине!

Я посмотрел на часы и стал считать минуты. Десять… пятнадцать… и конца не видно. Наконец я поднялся и направился к освещенной светом фар телефонной будке.

Что потребует Хаскер за то, чтобы помочь мне навсегда отделаться от Дорис? И от профессора Коннера тоже? Наверное, ростовщическую цену. Даже при пятнадцатипроцентной скидке я едва бы мог позволить себе такую роскошь.

Но если мы договоримся о сотрудничестве, возможно, он согласится сделать это бесплатно.

 

Джек Риччи

Пробей чужой номер

Внутри магазинчика бакалейной торговли никого не было, кроме его хозяина и меня. Я купил две пачки сигарет, надорвал уголок одной из них и закурил.

Он зарегистрировал покупку в книге, бросил монетки в ящик и спросил:

— Здешний?

— Нет, проездом.

Он чуть улыбнулся.

— Хотите попытать счастья?

— Смотря в чем.

Он опустил руки под прилавок и достал оттуда подставку для игры в панч.

— Десять центов за удачу, мистер.

Нехитрое устройство обошлось хозяину в пять долларов. Он почти вернул назад свои деньги, потому что около сорока лунок на подставке были уже пробиты. В ранце из полупрозрачного пластика, прикрепленном к подставке с одной стороны, лежали два карманных электрических фонарика, несколько оловянных зажигалок и складных ножей с деревянными ручками.

Я сделал несколько затяжек, изучая расположение лунок на подставке.

— Недавно один парень выиграл фонарик, — сказал он поощрительно. — Хороший фонарик с зеленым светом.

И наверняка потерял на нем не меньше доллара, подумал я. Фонарики выглядели в лучшем случае на тридцать пять центов.

— Я согласен. На мне вы потеряете сразу нож и зажигалку.

Он наклонился над прилавком.

— В одной из этих лунок лежит жетончик с номером двадцать. Если вы найдете ее, я выплачу вам двадцать долларов.

Я не казался убежденным.

— Вы недовольны, что никто не пробил эту лунку до меня? И не подсовываете мне уже использованный пульт?

Мои слова немного задели его.

— Что вы, мистер. Приз на месте. Мы ведем честную игру.

Десять шансов против одного шанса из девятисот шестидесяти. Я положил десятицентовую монетку на прилавок, взял в руки ключ и пробил лунку. Я достал из нее туго скатанный комочек плотной бумаги и развернул его.

На бумажке ничего не было.

Я порылся в карманах в поисках десятицентовиков.

— Как жареные орешки. Стоит только начать, и потом уже не остановишься.

Я потерял еще тридцать центов и только потом набрал на центральной панели восемь вниз и семь вправо. Еще через несколько секунд я протягивал ему узкую полоску бумаги, при взгляде на которую у него отвис подбородок.

— Первый раз в жизни выигрываю что-нибудь, — сказал я скромно.

Моя скромность стоила ему огорченного покачивания головой, записи в графе убытков и двух бумажек по десять долларов, которые он отдал мне с заметным сожалением.

Еще один панч был в "Шведской таверне", кварталом выше по главной улице.

Я выиграл двадцать долларов и там.

Других подставок для панча в городе не было.

Следующим по списку шел Итон-сити.

Эта история началась вчера, когда Ирэн Роджерс пришла в бюро и рассказала мне о своем деле.

— Как долго отсутствует ваш муж? — спросил я.

— Сэм обещал мне позвонить в понедельник или, самое позднее, в среду, но не позвонил.

Сегодня была пятница.

— Не вижу поводов для расстройства. Наверняка он просто немного перебрал где-нибудь в дороге.

— Сэм почти не пьет. Маленький стаканчик пива — его предел. И то когда заставляют.

— Я не отказываюсь от работы, миссис Роджерс, поймите меня правильно, но почему бы вам не обратиться в полицию? Их все-таки гораздо больше, чем нас. Кроме того, у них есть специальный отдел по розыску пропавших лиц.

На первый взгляд Ирэн Роджерс можно было дать не больше двадцати пяти — двадцати шести лет, но ее зеленые глаза уже научились тщательно и бесстрастно оценивать все окружающее.

— Если с Сэмом все в порядке, я не хотела бы причинять ему лишние хлопоты.

— Что, по-вашему, могло произойти?

Она задумчиво изучала меня.

— Могу я надеяться, что то, что я собираюсь сказать вам…

— Оно умрет во мне.

Она удовлетворенно кивнула.

— У Сэма есть напарник — Пит Кейбл. Пит разъезжает по городам и продает подставки для панча везде, где это возможно, — в тавернах, бакалейных лавках, на заправочных станциях. Подставки идут по пяти долларов за штуку и, кроме обычной прибыли, могут принести другую, более крупную выгоду — двадцать долларов. Тот, кто покупает подставку у Пита, должен выплачивать их из своего кармана, если кто-нибудь из играющих пробьет выигрышный номер, но даже и в этом случае ее новый хозяин чаще всего не остается в накладе.

Она достала из плоского металлического портсигара сигарету.

— На каждой подставке тысяча лунок по десять центов. Покупателю важно не только вернуть первоначальные пять долларов, но и получить сверх этого как можно больше, прежде чем будет пробита лунка с главным призом. Даже выплачивая выигрыш, он почти наверняка остается с прибылью, которая может составить долларов пятьдесят — как повезет.

Я дал ей прикурить.

— Но ведь вычислить, где выигрыш, невозможно.

— Нет, конечно. Но это специальные подставки, и Пит знает, в какой лунке выигрыш. Он составляет список мест, где продал подставки, и звонит мне в отель. Мой муж дня через три-четыре едет вслед за Питом и, покупая для отвода глаз пару галлонов бензина или стакан пива, набивается на приглашение сыграть в панч. Разумеется, он выигрывает двадцать долларов.

Я захотел прикинуть в уме, какой доход мог приносить им панч.

— Сколько подставок Питу обычно удавалось продать в поездке?

— От десяти до пятнадцати за день.

Я принял за среднее двенадцать. Получилось, что Сэм Роджерс, следуя маршрутом Пита, собирал посеянный им урожай в двести сорок долларов, который они, по всей вероятности, делили пополам.

Ирэн Роджерс продолжала:

— Пит предпочитал продавать подставки в маленьких городах. Мы полагали, что в крупных городах больше опасность нарваться на неприятности.

— Вы сказали, что ваш муж обычно звонил вам. А вы сами ездили с ним?

— Нет. Чаще всего я останавливалась в отеле на месяц-другой, если мы задерживались в одном месте. Сейчас я снимаю номер в отеле "Вашингтон". Пит звонит мне и перечисляет все места, где он продал подставки, а я передаю список Сэму. Обычно Сэм звонил на третий или четвертый день.

— Как давно вы занимаетесь этим?

— Около трех лет.

Доля Сэма составляла около тридцати пяти тысяч долларов в год, и я не поручусь, что он делился ими с дядей Сэмом. Но я подумал и о другом. Тридцать пять тысяч в год и отель "Вашингтон" с дешевыми четырехдолларовыми номерами плохо сочетались друг с другом. Кроме того, междугородные автобусы никогда не ходили после семи часов.

— Пит знает об исчезновении вашего мужа?

Она ответила не сразу:

— Нет.

— Почему вы не поставили его в известность?

— Я не уверена, что он одобрительно отнесется к моему намерению пойти к вам.

Она стряхнула пепел на поднос.

— В прошлую среду, когда Сэм позвонил, я передала ему последний список Пита. Он должен был закончить с ним в понедельник или, самое позднее, в среду и снова позвонить мне. Но я так и не дождалась от него звонка.

— А не могло так получиться, что он еще не все закончил?

Она покачала головой:

— Вряд ли. Но даже если бы дело обстояло именно так, он все равно должен был позвонить. По крайней мере до сегодняшнего дня.

— Вы знаете, где сейчас может быть Пит Кэйбл?

— Нет. Знаю только, что он предпочитает отель "Медфорд" любым другим и вообще находит удовольствие в постоянстве привычек. Но я не хотела бы, чтобы вы сейчас встречались с ним. Во всяком случае, чтобы это произошло по вашей инициативе.

— У вас сохранилась копия списка, который вы передали мужу в последний раз?

Она порылась в своей сумочке и достала из нее листок бумаги. Я пробежал глазами первые несколько строк.

"Рокфорд:

"Гараж Джека" — Л — 18 — 2.

"Таверна Ви и Дика" — С — 9 — 11.

"Пивная Гарольда" — Л — 6 — 14.

Нью-Оборн:

Продовольственный магазин "Красная звезда" — Р — 12–16.

"Таверна Кловера" — С — 17 — 1.".

— На листе отмечено сорок семь мест, — объясняла Ирэн. — Буквы "Л", "С" и "П" означают левую, среднюю и правую панели, а цифры — направление вниз и направо.

Она протянула мне фотографию своего мужа. У Сэма Роджерса были некрупные, но чрезвычайно четкие и энергичные черты лица, однако что-то неуловимое в них сообщало взгляду выражение некоторой озабоченности и даже беспокойства.

— Какая машина была у Сэма?

— "Форд", модель "седан" выпуска 1956 года. Окрашена в темно-голубой цвет.

Я записал номер водительского удостоверения Сэма.

— "Седан" пятьдесят шестого года?

— Да. Сэм боялся лишних подозрений. Он говорил, что в маленьких городах никто не будет доверять чужаку с новой машиной.

У меня уже сложилась одна версия, но я не считал ее серьезной.

— Вам не приходила в голову мысль, что он собирался сбежать от вас?

Ее лицо стало непроницаемо холодным.

— Если так, я хочу знать об этом.

Я мог начать с первых строчек на листке, переданном мне Ирэн Роджерс, но потом решил, что не будет большого вреда, если я начну с другого конца. В конце концов я не против двадцатидолларовых экспериментов.

Я приехал в Итон-сити в начале восьмого и остановился у "Закусочной Харрисона". Потом купил еще две пачки сигарет, и, пока я курил, хозяин все время вертелся около панч-пульта.

С четвертой попытки я протянул ему узкую полоску бумаги и снова разыграл удивление.

— Первый раз в жизни выигрываю что-нибудь.

Отдавая мне двадцать долларов, он вздохнул и с досадой посмотрел на часы.

— Мне следовало бы закрыться в семь, как всегда.

В списке против Итон-сити значилась еще одна строчка — "Станция обслуживания и гараж Торка".

Мой бак был полон до отказа, с маслом все в порядке, и шины содержали ровно столько воздуха, сколько им требовалось. Я отсоединил проводок звукового сигнала и поехал вниз по главной улице, пока не добрался до цели.

Парень лет девятнадцати-двадцати вышел мне навстречу из приземистого здания "Станции".

— Что-то случилось с рожком, — сказал я.

Он кивнул и поднял капот.

Я вылез из машины.

— Вы Торк?

Он улыбнулся.

— Нет, просто работаю у него. Торк там.

Я посмотрел через открытую дверь "Станции". Тучный коренастый мужчина пытался доказать себе, что под автомобилем для него достаточно места. Он производил впечатление человека, которого мало волнует, как он зарабатывает деньги.

Парень отыскал неисправность через несколько секунд.

— Всего-навсего соскользнул проводок, мистер.

Он проверил уровень масла и воды, потом опустил капот.

— Бензин?

— Не стоит. Я заправился в дорогу туда и обратно. Сколько я вам должен?

Он пожал плечами.

— Нисколько. Я работал меньше минуты.

Он собрался уходить. До панча дело не доходило. Я положил руку на дверцу своего автомобиля.

— Остановился у закусочной ниже по улице. Сыграл в панч и потерял полдоллара.

Парень вытер руки тряпкой.

— Совсем недавно Торк тоже купил подставку для панча. Но дня через четыре заявился один шустрый малый и нагрел Торка на двадцать долларов.

Это мог быть либо Сэм Роджерс, либо кто-нибудь еще, кому случайно улыбнулась удача. Я завистливо поцокал языком.

— С таким везением надо на "кадиллаках" разъезжать.

Он отрицательно мотнул головой.

— Нет. На "форде" пятьдесят шестого года. Да и сам водитель не очень похож на счастливчика — чем-то расстроенный и усталый. Я даже подумал, что ему нездоровится. К нам приехал около половины восьмого вечера.

Теперь я мог считать, что правильно представляю себе, как все происходило. Сэм приехал к Торку и выиграл у него двадцать долларов. С Харрисоном Роджерсу не повезло: тот закрылся в семь или чуть позже.

Много говорило за то, что Сэму пришлось заночевать в городе. Было слишком поздно, чтобы снова садиться за руль. Утром он должен был явиться к Харрисону за оставшейся двадцаткой и только потом покинуть город. Но к Харрисону он так и не попал.

Вслух я сказал:

— Целый день в дороге. Где я могу остановиться на ночь?

— В "Листон-хаусе". Единственное, что могу вам посоветовать. Маленькая гостиница, но кровати там вполне приличные. Один квартал назад по главной улице.

Я остановил машину около "Листон-хауса" и достал свой дорожный чемодан.

"Листон-хаус" размещался в старом, видавшем виды доме с просторным и пустынным вестибюлем. Человек за столиком дежурного отложил в сторону газету и привстал мне навстречу. Ему было явно за сорок. Вписывая в книгу регистрарции сведения о себе, я чувствовал его любопытный взгляд из-под очков без оправы.

— Надолго к нам?

— Еще не знаю. Думаю, на пару дней.

Я посмотрел все записи перед своей и увидел, что был единственным, кто зарегистрировался сегодня.

— Мертвый сезон?

— Что-то вроде этого.

Я перевернул страницу. Теперь в его голосе зазвучали резкие нотки:

— Что вы делаете?

— Всего-навсего смотрю, не останавливался ли здесь мой приятель Сэм. Сэм Роджерс.

Наконец я нашел его имя в книге. Он зарегистрировался неделю назад.

— В какой комнате он живет?

Дежурный спрятал книгу регистрации в ящик стола.

— Его здесь нет. Он пробыл у нас всего одну ночь.

Я удивленно поднял брови.

— Вот это номер! А мне сказал, что пробудет здесь не меньше недели.

— Видимо, что-то изменилось в его планах. Он уехал на следующее утро.

Я сделал вид, что задумался.

— Он звонил кому-нибудь?

— Нет.

— Может быть, давал телеграмму?

— Нет. Вы сказали, что вы его друг?

— Мы были как родные братья. У него не было секретов от меня.

Он снял с гвоздика ключ.

— Ваш номер — двести четвертый. Вас проводить?

— Не стоит беспокоиться. — Я взял свой чемодан. — Вы и коридорный тоже?

— Я здесь все сразу, — ответил он скорее угрюмо, чем охотно. — Коридорный, посыльный, дежурный на коммутаторе. С семи вечера до семи утра.

Я оставил багаж в номере и вышел в город поужинать.

Сэм Роджерс провел ночь в "Листон-хаусе" или по крайней мере зарегистрировался там. Он мог внезапно переменить намерения и уехать. В любом случае мне не оставалось ничего другого, как ждать утра, чтобы узнать то, что я хотел знать о Сэме Роджерсе.

После ужина я пошел в бар, главным образом чтобы просто убить время. Трудно придумать что-нибудь более свежее и оригинальное для провинциального городка в пятницу вечером.

В "Листон-хаус" я вернулся около половины одиннадцатого.

Через несколько минут ко мне в дверь осторожно постучали.

Первое, что я увидел, когда открыл дверь, был "кольт" сорок пятого калибра в руках моего гостя. Он втолкнул меня в комнату и закрыл за собой дверь.

— Мы неплохо путешествуем, не так ли, приятель? Двадцатка там и двадцатка здесь, а?

Я ничего не ответил.

Улыбка сошла с его лица.

— Где Сэм, черт побери? Или мне надо спрашивать, что вы сделали с ним?

— Вас, вероятно, неправильно информировали. У меня нет знакомых по имени Сэм.

Он досадливо тряхнул головой.

— Не надо делать большие глаза. Мы оба знаем, о ком и о чем идет речь.

Я пожал плечами.

— Ну хорошо. Одного Сэма я знаю. По-вашему, я что-то сделал с ним?

— Это только предположение. Но как иначе вы могли достать список? Только не говорите мне, что вам дьявольски везет в панч. Кто вы такой, черт вас возьми?

Сорокапятимиллиметровый "кольт" в его руках был для меня достаточно веским аргументом, чтобы перестать валять дурака.

— Майк Риган.

— Это имя мне ничего не говорит. Для большей определенности кинь-ка мне свой бумажник.

Он открыл бумажник легким щелчком и достал оттуда мое удостоверение. После того как он заглянул в него, в его глазах появилось недоумение.

— Миссис Роджерс поручила мне вести розыск ее мужа, — сказал я. — Он исчез загадочным образом.

Он переваривал мои слова несколько секунд, потом все-таки вернул мне бумажник.

— Почему она ничего не сказала мне?

— А почему вас это интересует?

— Меня зовут Пит Кейбл. Полагаю, Ирэн говорила вам обо мне?

Я кивнул.

— Если вы ничего не знали об исчезновении Сэма, что привело вас сюда?

Он посмотрел на "кольт", потом спрятал его в карман.

— В последнее время Сэм часто повторял, что настали плохие времена. Раньше примерно в одном случае из двадцати номер был выбит до Сэма. Я справедливый человек и готов допустить одну накладку, но не три или четыре, как говорил мне Сэм весь последний месяц. Я не люблю, когда меня водят за нос, поэтому решил сам проверить его статистику. Как я и предполагал, он врал мне.

— Почему вы не уличили его во лжи?

— Я собирался сделать это сейчас. Я снял номер с Сиукс-Фоллз — это последний город в списке, — и поджидал Сэма, чтобы поговорить с ним начистоту. Но он не приехал. Я начал уже терять терпение, но все равно оставался в Сиукс-Фоллз и не спускал глаз с последней подставки. Потом вдруг я узнал, что наш номер уже пробит. Нет, не Сэмом. Вами. Мне сообщили ваши приметы. Я было подумал, что это совпадение, случайная удача. Но следующий номер был тоже пробит. И снова вами. Естественно, мне захотелось узнать, какой дьявол рвет орешки на нашем дереве. Когда я приехал сюда, Харрисон уже закрылся, и мне пришлось снова ехать к Торку. В конце концов я узнал, что вы снова выиграли двадцать долларов и собираетесь заночевать в "Листоне".

Я достал сигарету.

— Сэм зарегистрировался здесь неделю назад и потом исчез. Поэтому я здесь. У вас нет никаких предположений насчет того, что могло произойти с ним?

Кейбл немного подумал, потом пожал плечами.

— Я не знаю. Думаю, он просто смотал удочки. А может, он уже чувствовал, что я готов взяться за него всерьез. Скорее всего, он убрался отсюда подальше — туда, где он может найти другого партнера для своей игры.

— Почему в таком случае он не взял с собой жену?

Кейбл рассмеялся.

— Вы не знаете Сэма так, как знаю его я. Нет такой силы, которая смогла бы удержать его при ней. Единственное, что он любит — деньги, и только к ним он по-настоящему нежно относится.

Он достал сигару и снял с нее целлофан.

— Что вы собираетесь делать теперь, Риган?

— То, за что мне платят деньги. Искать Сэма.

— Америка — большая страна. Есть где спрятаться. Вы готовы ездить по ней, пока вам будут платить деньги?

— Ничего не имею против этого.

Он пошел к двери.

— Я переночую здесь, а завтра поеду дальше. Вы всегда найдете меня в отеле "Медфорд". Позвоните мне, если обнаружите Сэма. За мной пара сотен, если вы доставите мне удовольствие повидаться с ним.

Как только он ушел, я закрыл дверь на ключ.

Не исключено, что Сэм и впрямь смотал удочки. Или собирался сделать это. Однако, если он действительно так любит деньги, как говорит Пит Кейбл, он не уедет из города, не забрав последние двадцать долларов у Харрисона.

Стоит принять во внимание и другое. Если вы всерьез задумали порвать со своим партнером и женой, вы обязательно сделаете одну вещь. Вы заберете с собой деньги.

Вам неудобно оставлять деньги в банке или на текущем счете. Люди редко верят тем, кого трудно застать на одном месте.

Утром я внимательно изучил чек с суммой аванса, который дала мне Ирэн Роджерс. Печать подтверждала, что он записан на Уайтфилдский сберегательный банк в Сент-Луисе.

Довольно поздно позавтракав, я вышел прогуляться и обнаружил, что в Итон-сити есть отделение этого банка. Оно было небольшим — из тех, что открыты четыре часа в день. Здание банка было одноэтажным, и, насколько я мог судить, девица-кассир и мужчина, вероятно, ее шеф, были в нем единственными служащими.

Я перешел улицу, зашел в кафе, заказал кофе и стал размышлять, как получить интересующие меня сведения. Я держал банк в поле зрения и ровно в десять часов увидел, что управляющий взялся за шляпу. Он вышел из банка в сопровождении какого-то мужчины в рабочей одежде, которого можно было принять за фермера, добивающегося от банка льготной ссуды. Я видел, как они садились в пикап и как он отъехал от банка. Было очень похоже на то, что управляющий имел свой взгляд на заемные обязательства собеседника и что, к моему счастью, они не скоро придут с единому мнению.

Я вошел в телефонную будку, нашел в табличке номер итонского отделения банка и списал его. После этого заказал междугородный разговор с банком в Сент-Луисе.

Когда меня соединили с Сент-Луисом и я услышал в трубке голос, который мог принадлежать человеку, привыкшему себя уважать и требующему уважения от окружающих, я сказал:

— Говорит Джеймс Риордан, Итон-сити.

— Да, я вас слушаю.

— Речь идет о чеке на крупную сумму, представленном нам мистером Сэмом Роджерсом. Двадцать тысяч долларов, если быть точным. Мистер Роджерс утвержд… говорит, что у него счет в нашем банке.

Он понял вопрос сразу.

— Ваш пост в "Итон-сити банк", мистер Риордан?

— Вице-президент.

— Номер телефона?

Я сообщил ему телефон итонского отделения.

— Мы позвоним вам, как только получим информацию.

Уайтфилдскому сберегательному банку хватит и пяти минут, чтобы проверить, какую сумму хранил в нем Сэм Роджерс, но для этого я должен был убедить голос в трубке, что мое любопытство имеет законные основания, что на свете существуют вице-президент и итонское отделение банка. Частные лица не так часто звонят в банк в надежде узнать, сколько денег держит на своем текущем счете их знакомый.

Я пересек улицу, вошел в здание банка и сразу же направился к девице за прилавком.

— Меня зовут Риордан. Мне не звонили?

Девица ошарашенно подняла брови.

Я обольстительно улыбнулся.

— Извините меня за навязчивость, но все дело в том, что по работе мне приходится много ездить и моему банку трудно связаться со мной в случае необходимости. Разумеется, я мог бы звонить каждый день сам, однако мне случалось неделями накапливать счета за бесполезные междугородные звонки. Поэтому мы решили, что мой банк будет оставлять инструкции для меня в местных банках.

Я взглянул на часы. Они показывали четверть одиннадцатого.

— Обычно мне звонят между десятью и десятью тридцатью. — Я снова улыбнулся. — Они могут и не позвонить, так чаще всего и бывает, но вы не возражаете, если я подожду?

После секундного раздумья она согласилась не возражать.

Телефон зазвонил ровно через четыре минуты. Когда она поднесла к уху трубку, ее глаза удивленно расширились:

— Вице-президент Риордан?

Я усмехнулся.

— Да. В Сент-Луисе. Но Генри — ужасный педант. Всегда называет меня полным титулом. Даже по телефону.

Я взял у нее трубку и затем изобразил нерешительность.

— Вы не возражаете, если я поговорю вон там? — и я показал рукой на стеклянную кабину позади нее.

Она не сразу согласилась, но то ли моя улыбка, которой я не давал сойти с лица, то ли то обстоятельство, что я где-то вице-президент, заставили ее милостиво кивнуть головой.

Я вошел в кабину и снял трубку. Когда я увидел, что девушка положила свою, я сказал:

— Риордан слушает.

Мне ответил тот же голос, что и в первый раз.

— По поводу счета в нашем банке. Он выписан на Сэма и Ирэн Роджерс. Согласно нашим записям, на нем в настоящий момент числится всего пятьсот тридцать шесть долларов двадцать семь центов.

— Спасибо, я понял.

Это было еще не все.

— Пожалуйста, подождите несколько секунд, — сказал я.

Я выждал секунд сорок и потом сказал в трубку:

— Мистер Роджерс, к счастью, здесь. Он говорит, что произошло недоразумение. Он держал у вас деньги на процентном вкладе, но недавно он послал вам письменное распоряжение перевести двадцать тысяч на текущий счет.

— Не бросайте трубку, — сказал голос.

Прошло еще три минуты, прежде чем я вновь услышал его.

— Мистер Роджерс действительно имел в нашем банке процентный вклад, причем только на свое имя. Тридцать пять тысяч восемьсот двенадцать долларов тридцать девять центов. Но он закрыл его по почте, и мы выслали ему чек на эту сумму десять дней назад. По просьбе "Милуоки банк" мы уже заверяли этот чек. Судя по всему, по нему уже востребованы деньги.

— Спасибо за вашу любезность, — сказал я. — Я должен поговорить с мистером Роджерсом.

— На вашем месте я бы давно сделал это, — сухо согласился голос.

Я поблагодарил девицу за кассой и пошел обратно в "Листон-хаус".

За столиком сидел другой дежурный — мужчина с жизнерадостным лицом лет пятидесяти пяти — шестидесяти. При моем появлении он встал.

— Я уже отметился, — сказал я.

Он показался мне человеком, которому можно без особого риска задать несколько вопросов о Роджерсе.

— Мне нужна ваша помощь. Я ищу человека по имени Сэм Роджерс. Он останавливался у вас неделю назад и после этого куда-то исчез. Может быть, он говорил вам, куда собирается поехать?

После того как дежурный нашел в книге запись Роджерса, он отложил ее в сторону и немного подумал. Наконец он отрицательно покачал головой.

— Боюсь, что ничем не смогу вам помочь. Насколько припоминаю, я его никогда не видел.

Но кое-что он все же вспомнил.

— Он оставил на столике записку, в которой просил разбудить его утром в шесть тридцать. Я увидел ее, когда пришел в семь на дежурство. Я спросил о ней Берта, думая, что он просто забыл разбудить постояльца, но Берт сказал, что Роджерс уже уехал. Да, той ночью дежурил Берт, Берт Драйер.

— Я бы хотел поговорить с Бертом. Где я могу найти его?

— Он живет в небольшом домике неподалеку от города. Какое-то глухое предместье. Он живет там один.

Заставив дежурного дать более подробные указания, я поехал искать дом Берта, который оказался полуразвалившейся халупой с двумя сорокапятигаллоновыми баками на стене возле кухонного окна. С домом соседствовали покосившийся сарай и еще несколько хозяйственных построек. Старый, вдребезги разбитый "седан" украшал собой подъездную дорогу, усыпанную мелким гравием.

Я остановил машину позади него, вышел и двинулся к заднему крыльцу.

На мой стук никто не отозвался. Наличие автомобиля на дорожке говорило, что хозяин скорее всего дома, но если это так, то он предпочитал играть со мной в прятки.

Я направился к сараю и открыл одну из больших двойных дверей. На полу были в беспорядке разбросаны части какой-то машины. Чтобы соорудить эту замысловатую композицию, ее автору понадобился газовый резак и некоторое терпение, а его жертвой вполне мог оказаться темно-голубой "седан" выпуска пятьдесят шестого года.

Я поискал пластинку с номером, но ее уже не было. Однако мотор остался на месте, и я списал номер на блоке цилиндров.

Я вернулся к дому и снова постучал в дверь. Потом толкнул дверь рукой.

У Берта Драйера нашлась слишком уважительная причина, чтобы не торопиться открывать дверь. Он лежал спиной на полу, заваленном мусором, и его широко открытые глаза уже ничего не могли увидеть. Это была быстрая смерть, ей хватило одной пули в грудь.

Я прошел через небольшую гостиную и заглянул в спальню. Дом не отличался чистотой, но, насколько я мог судить, привычное расположение вещей не пострадало.

Я стер свои отпечатки со всех дверных ручек и пошел к автомобилю.

В Итон-сити я остановился у ближайшей телефонной будки рядом с закусочной.

Я позвонил в Центральное бюро моторов в Миссури.

— Говорит шериф Риордан из Итон-сити, штат Висконсин, — сказал я. — Я нашел автомобиль с номером удостоверения, зарегистрированного в вашем штате.

На том конце провода взяли карандаш.

— Какой номер?

Я продиктовал ему номер двигателя. Номерной знак может быть с другого автомобиля.

И я сказал ему номер, который списал в сарае у Берта Драйера.

— Мне нужно минут десять — пятнадцать, — сказал он. — Я должен позвонить вам?

— Нет. Я не у себя в кабинете и не скоро буду. Может быть, я сам позвоню вам?

Мои затруднения не вызвали у него никаких подозрений. Устанавливать принадлежность автомобиля частному лицу так же несвойственно, как выяснять величину банковского вклада, и он не проявил никакого любопытства к моей персоне.

Через двадцать минут я снова позвонил ему.

— Удостоверение принадлежит Сэму Роджерсу из Сент-Луиса.

— А что насчет двигателя? От его машины?

— Да. Мы проверили.

Я поблагодарил его и повесил трубку.

Избавляться от машины — не такое простое занятие, как может показаться. Если сбросить машину с отвесной скалы или утопить в реке, девять шансов из десяти, что кто-нибудь найдет ее и начнет задавать ненужные вопросы.

Но если разобрать машину на части, разрезать на кусочки, оставить крыло здесь, дверцу там — на свалке, в лесу или в озере, почти наверняка никто не задастся вопросом, почему здесь оказался тот или иной кусочек. Судя по всему, именно такую участь предназначал машине Сэма Роджерса Берт Драйер.

Но почему?

Предположим, Берт Драйер убил Сэма Роджерса. Зачем он сделал это? Насколько я знал, Берт и Сэм не подозревали о существовании друг друга до того момента, когда Сэм пришел в "Листон-хаус", и это обстоятельство начисто исключало причины личного свойства. Оставался только один правдоподобный мотив для убийства — деньги.

Сэм Роджерс собирался оставить жену и партнера. Он закрыл счет в банке Сент-Луиса и получил по чеку деньги в Милуоки. Сэм носил деньги с собой, и Берт каким-то образом узнал об этом.

Но сегодня Берт был мертв. Это могло значить только одно — что Берту помогал избавиться от Роджерса некто, кто не доверял Берту до конца или не собирался делиться с ним деньгами Роджерса.

Я позвонил в отель ’’Вашингтон" и вызвал Ирэн Роджерс.

— Ничем не могу порадовать вас, — сказал я. — Сдается мне, что вашего мужа уже нет в живых. Правда, пока это только мое предположение, что он убит.

После некоторой паузы Ирэн Роджерс ответила ровным, лишенным эмоций голосом.

— Расскажите мне подробности.

Я рассказал ей все, что узнал и что подозревал.

— Вы знали, что у него с собой тридцать пять тысяч долларов?

Вопрос застал ее врасплох.

— Мы с Сэмом договорились порвать с Питом после того, как Сэм закончит последний список. Сэм забрал деньги из банка и носил их с собой. Он считал, что так будет удобнее. Мы собирались перебраться на восточное побережье. Вы уже были в полиции?

— Еще нет. А по-вашему, стоит?

Я не услышал сомнений в ее голосе, когда она сказала:

— Нет.

— Когда тело Берта будет найдено, полиция примет во внимание, что я спрашивал, где он живет. Они спросят меня о причинах моего интереса к убитому, и, чтобы выпутаться, мне придется рассказать все, что я знаю.

— Если полиция найдет тридцать пять тысяч, мне будет очень трудно доказать свои права на них. Ведь Сэм приобрел их не совсем честным и законным путем. Если вы разыщете деньги раньше полиции и не скажете им об этом, пять тысяч ваши. Вас устраивает мое предложение?

— Вне всяких сомнений. Я сделаю всевозможное.

Когда я вышел из закусочной, то увидел, что на тротуаре меня дожидается Пит Кейбл. Он приветливо ухмылялся.

— Как ваши успехи?

— Я полагал, что вы давно уже уехали.

— Я решил немного задержаться. Здесь больше шансов разузнать все получше. — Он снял целлофан с сигары. — Сегодня утром я следил за вами. Когда вы уехали, я тоже заглянул в сарай. В этих железках мне почудилось что-то знакомое. Потом ночной дежурный. Потом они разузнают все про машину и выйдут на Сэма. Они потянут клубочек дальше, и тогда в поле их зрения попадет Ирэн, вы и, возможно, я. Я не знаю, насколько чисты в этом деле вы, Риган, но я не люблю, когда обо мне узнают слишком много подробностей. Наверное, надо поскорей уезжать отсюда, но мои мозги упорно твердят мне, что, если я хочу выпутаться из этой скверной истории, я должен остаться здесь. Что за чертовщина приключилась с Сэмом? Хотел ли он просто смыться и оставить меня в дураках, или тут кроется что-то другое? Вот что я должен узнать.

— Мне нечего предложить вам, Кейбл. Я сам теряюсь в догадках. — И я сел в машину, оставив его в полной неопределенности.

Теперь я думал о Пите Кейбле. Был ли он действительно непричастен ко всему этому, как хотел представить мне? Или он все-таки успел перехватить Роджерса? Тогда какое отношение к этому имеет Берт Драйер? Вряд ли Кейбл подошел к первому встречному и сказал: ’’Послушай, мне нужно спрятать подальше одного типа и его машину. Что, если ты поможешь мне в этом? Я нашел тридцать пять тысяч долларов, мы можем поделить их с тобой". И потом преспокойно укокошил своего нового помощника.

Я посмотрел в зеркало заднего обзора. За мной, держась на небольшом расстоянии, ехал двухцветный "бьюик". Я ожидал этого.

Я остановил машину у небольшого магазинчика и вышел. "Бьюик" остановился метрах в двадцати за моей машиной. Теперь у Кейбла был выбор: ждать меня у парадного выхода или у заднего. Он не мог быть сразу в двух местах. Наверняка он крыл меня последними словами, но все же решил держаться моей машины. Если я обману его ожидания, это будет стоить мне прогулки пешком.

Я вышел через задний выход и пошел к "Листон-хаусу".

Теперь меня интересовала Ирэн Роджерс. Она была замужем уже три года, но непохоже, чтобы Сэм тратил на нее много денег. Он был не из тех людей. Решила ли она, что сейчас самое время прибрать к рукам тридцать пять тысяч — когда деньги были у Сэма, а не в банке?

Нуждалась ли она в Берте, чтобы спрятать концы в воду? Или Берт просто шантажировал ее, и у нее не осталось иного выхода, как избавиться от него?

Если деньги уже у нее, зачем ей в таком случае нанимать меня? Вряд ли в ее интересах, чтобы кто-то докапывался до истины. Она могла просто спрятать деньги, а полиции сообщить, что ее муж исчез, — если она хотела создать себе алиби.

Тогда кто был сообщником Берта Драйера? Не Кейбл и не Ирэн, а кто-то третий, о ком я ничего не знал.

Дежурный в "Листон-хаусе" поднял голову при моем появлении.

— Ну как, застали Берта?

— Я стучался, но, по-моему, в доме никого не было.

Дежурный был невысоким. Как Берт. Сколько нужно коротышек, чтобы спрятать одно тело?

В коридоре стоял карточный стол, пинокль был в самом разгаре. Почти всем игравшим было за шестьдесят, а то и за семьдесят. Я закурил сигарету и снова повернулся к дежурному.

— Вы работаете здесь каждый день?

Он вяло улыбнулся.

— Приходится. Я владелец "Листон-хауса". Фрэнк Листон, к вашим услугам. — Он посмотрел в сторону игроков. — Впрочем, это не так тяжело, как может показаться. В воскресенье меня подменяет студент из колледжа. Двадцать один год, но вполне надежен.

Меня не заинтересовал студент из колледжа. Вряд ли Берт обратился к нему, когда потребовалось скрыть убийство.

— Вы и ночуете здесь? — спросил я.

— Нет. У нас с женой маленький коттедж в Честнуте.

— Давно у вас Берт Драйвер?

— Двадцать лет.

Он перевел взгляд с меня на входную дверь со старомодной латунной ручкой, которую открывал толстяк в форме сержанта полиции.

— Это сержант Старк, — сказал Листон. — Похоже, чем-то всерьез озабочен.

Старк подошел к столику.

— Плохие новости, Фрэнк. Берт Драйер мертв.

У Листона отвисла нижняя губа.

— Мертв? Несчастный случай?

Старк отрицательно покачал головой.

— К сожалению, нет, Фрэнк. Его застрелили. Джим Хаген повез Берту бензин и случайно заглянул в кухонное окно. Он увидел Берта лежащим на полу.

Фрэнк Листон неотрывно смотрел на меня. И я почел за благо вступить в разговор раньше, чем он мог вынудить меня к этому.

— Около часа назад я был у Берта, сержант. Я постучал в дверь, но мне никто не открыл, и я вернулся сюда.

Старк воззрился на меня с повышенным интересом.

— Зачем вам понадобился Берт?

Я показал ему свое удостоверение.

— Миссис Роджерс мне поручила поиски ее мужа. Он исчез примерно неделю назад. Я установил, что он зарегистрировался в "Листон-хаусе", провел в своем номере одну ночь и, по словам Берта Драйера, уехал рано утром. Я пробовал искать в других местах, но неудачно. Поэтому я снова приехал к Берту, надеясь, что он вспомнит что-нибудь еще, что может помочь мне в поисках.

— Как выглядел этот Роджерс?

Я протянул ему фотографию.

Он внимательно изучил ее.

— Никогда не видел этого человека здесь. — Он вернул мне фотографию. — Пропавший муж и убийство? Случайное совпадение или одно связано с другим?

— У меня еще нет выводов, сержант.

— Как вы узнали, что Роджерс останавливался в "Листон-хаусе"?

Я рассказал ему о фокусе с панчем, который придумали Роджерс и Кейбл. Рано или поздно он узнает об этом, и то, что я сам рассказал ему, должно свидетельствовать в мою пользу.

— Кейбл сейчас в городе. Если вы хотите допросить его раньше, чем он уедет, вы можете найти его на главной улице. Не так давно я видел там его автомобиль.

Я сообщил Старку приметы Кейбла и его машины.

Сержант явно колебался. Видно было, что он понимал, что исчезновение Роджерса и проделки с панчем требуют к себе более пристального внимания. Но связаны ли они с убийством, расследованием которого он сейчас занимался? Все же Старк решил не упускать случая поговорить с Кейблом.

— Не уезжайте из города еще некоторое время, Риган. Вы можете понадобиться мне.

Когда он ушел, я позвонил Ирэн Роджерс.

— Полиция обнаружила труп. Меня уже допрашивали.

— Что вы сказали им?

— Только то, что я ищу вашего мужа. Мы говорили о панче, но я не сказал, что ваш муж имел с собой тридцать пять тысяч долларов.

— Все равно они узнают об этом.

— Но если ни я, ни вы не скажем, кто сделает это? Убийца Берта Драйера? У нас есть шанс найти деньги раньше полиции. Они наверняка придут к вам, когда установят связь между Драйвером и вашим мужем. Будьте готовы к этому.

— Хорошо. Я спокойна за деньги.

Я не видел Старка до пяти часов вечера.

Он удобно устроился в одном из кресел в коридоре.

— Мы нашли вашего Роджерса.

Мое удивление было искренним.

— Где он скрывался?

— В земле. — Старк достал сигарету из кармана и закурил. — Мы послали своих людей обследовать участок Берта Драйера. Сначала они обнаружили яму в фут глубиной за одним из сараев Берта. Очень похоже, что оттуда выкапывали небольшой ящичек. Вроде тех, в которых многие хранят дома личные бумаги.

— Выходит, Берта убили из-за денег?

— Мы тоже подумали об этом, хотя у Берта никогда не водилось много денег. Но потом мы обнаружили в леске за участком кусок свежевскопанной земли. Мы вырыли два с половиной фута и наткнулись на труп Сэма Роджерса.

— Отчего он умер?

— Мы произвели вскрытие сегодня утром. Он умер от сердечного приступа.

Старк стряхнул пепел с сигареты.

— В сарае мы нашли разобранный на части автомобиль. Судя по номеру на блоке цилиндров, он принадлежал Роджерсу. Кстати, сержант из Центрального бюро моторов говорит, что сегодня кто-то уже интересовался этой машиной. Какой-то шериф Риордан из Итон-сити.

— Вы говорили с ним?

— У нас нет шерифа по имени Риордан. — Старк пристально посмотрел на меня. — Вам, конечно, ничего не известно об этом звонке, не так ли, Риган?

Я неплохо разыграл удивление.

— Боюсь, что нет, сержант.

Несколько секунд Старк смотрел в окно.

— В этой задачке очень много неясного, но я постараюсь найти ответ на нее. Пока я могу предположить только одно. Роджерс остановился в "Листон-хаусе". Ночью с ним случился сильный сердечный приступ. Не исключено, что он успел позвонить Берту. Или Берт нашел его уже мертвым.

— Эта версия не объясняет, почему Берт решил сам похоронить его.

— Из-за денег. У Роджерса их могло быть достаточно, чтобы заставить Берта сделать то, что, как я предполагаю он сделал. Он нашел деньги и решил присвоить их.

— Но почему именно таким способом? Зачем хоронить Роджерса у себя на участке?

— Думаю, он боялся, что кому-то еще известно о деньгах Роджерса. Его жене, например. Или другим родственникам. Если труп найдут без денег, не миновать расследования и неприятностей для Берта. Деньги и Роджерс должны были исчезнуть. При расследовании полиция пришла бы к выводу, что Роджерс решил исчезнуть — сам, по своим собственным мотивам. Не так уж редко случается.

— Кто и зачем убил Берта?

— Опять же из-за денег. Одно из двух: или кто-то узнал, что у Берта деньги Сэма Роджерса, или кто-то не захотел делиться с ним.

— Когда убили Берта?

— Следователь предполагает, что сегодня утром около десяти.

— У вас есть какие-нибудь предположения?

— У меня была одна хорошая версия. Я грешил на Фрэнка Листона. Он вполне мог быть тем человеком, к которому обратился Берт. У Берта было не так много друзей, и Листон мог позволить ему уговорить себя. Его дело не приносит хорошего дохода. Но если сообщником Берта был Листон, он не мог убить Берта. Он не покидал отеля с девяти утра до моего появления. В коридоре играли в пинокль, все игравшие свидетельствуют, что Листон все утро сидел за столиком.

Старк поднялся из кресла.

— Я прошу вас еще немного задержаться в городе. Кроме того, мне нужен адрес миссис Роджерс, я хочу задать ей несколько вопросов.

Я сообщил ему адрес Ирэн Роджерс и, после того, как увидел, что полицейская машина уехала, завел свою.

Когда я подъехал к "Станции технического обслуживания Торка", мне навстречу вышел тот же парень. На этот раз я показал ему свое удостоверение.

— Вчера вечером я спрашивал у вас о человеке, который выиграл двадцать долларов в панч.

Я показал ему фотографию Сэма Роджерса.

— Это он?

Парень кивнул.

— Да, это он.

— Его звали Сэм Роджерс. Я хочу, чтобы вы рассказали все, что происходило, когда он был здесь. Все. Что он делал, что он говорил.

Парень немного помедлил, припоминая.

— Он приехал к нам вечером, около восьми. Просил меня проверить уровень масла, но оказалось, что все в норме. Потом он сказал, что играл в панч в Ривер-Фоллз и проиграл, я сказал ему, что у нас тоже есть подставка для панча и что, может быть, у нас ему повезет. Роджерс выбил двадцать долларов со второй или третьей попытки.

— Он сразу уехал?

— Нет. Он спросил, где находится "Закусочная Харрисона". Я сказал ему, что Харрисон закрывается в семь. Потом Роджерс спросил, где он может переночевать. Я сказал ему, что ниже по улице есть "Листон-хаус".

— Это все?

— Нет. Он сказал, что у него спустило одно колесо. Прокол случился в дороге, и он был вынужден сам менять его. Торк ответил, что мы очень заняты и не можем сразу заняться его колесом. Это была неправда, но Торк злился на Роджерса из-за панча, и я думаю, он решил отыграться на нем. Роджерс оставил нам колесо и спросил, когда мы открываемся утром. Торк сказал — в девять. Роджерсу это не подходило, он собирался уехать раньше. Торк сказал, что сам принесет колесо в отель, когда укрепит его. Они договорились, что Роджерс оставит машину на автомобильной стоянке перед отелем. Роджерс сразу же расплатился и уехал.

Я посмотрел в сторону станции. Торк сидел за столиком и заполнял какие-то бланки.

— Торк отнес колесо в отель?

Парень кивнул.

— Когда Торк вернулся?

— Он не вернулся. Позвонил мне через полчаса и сказал, что плохо себя чувствует. Велел закрыть станцию на ночь. Было без четверти десять.

Я посмотрел на свой автомобиль.

— По-моему, у меня тоже подозрительно мягкие шины. Посмотрите их.

Когда парень занялся моими шинами, я вошел в здание станции. Торк на секунду оторвался от своего занятия, чтобы взглянуть на меня, но потом снова вернулся к нему.

Я опустил монету в щель колонки и повернул рычаг.

— Хороший город, — сказал я. — Но я слышал, что у вас свои неприятности.

Он посмотрел на меня.

— Какие неприятности?

— Убийство. Какой-то Берт Драйер.

Он снова вернулся к своим бумажкам.

— Да. Я тоже слышал об этом.

Я выдержал небольшую паузу и сказал:

— Впрочем, меня это мало касается. Не мне расследовать, слава богу.

Он воззрился на меня с живейшим интересом.

— В управлении мне поручили розыски некоего Сэма Роджерса, — сказал я. — Мы шли по его следам до Итон-сити, но потом он вдруг исчез.

Он с трудом выдавил из себя вопрос:

— В управлении?

Я кивнул и вытащил из кармана фотографию.

— Вы не видели этого человека?

Его лицо стало непроницаемым.

— У меня плохая память на лица.

Я вздохнул.

— Мы долго шли за ним. У него было с собой на тридцать пять тысяч мусора.

Он покрылся испариной.

— Мусора?

Я кончил заправляться и вытер пальцы.

— Тридцать пять тысяч долларов. И все фальшивые.

Я вернулся к своей машине, расплатился с парнем и уехал. Через три квартала на некотором возвышении я остановился, устроился в кресле поудобнее и принялся наблюдать за станцией. Думаю, в этот момент я правильно представил себе, как все происходило. Торк принес колесо к стоянке у "Листон-хауса". Ему нужен был ключ, чтобы открыть багажник Роджерса. Он нашел номер Роджерса и постучал. Не получив ответа, Торк вошел в номер, где увидел Роджерса уже мертвым.

Что сделал Торк в этой ситуации? Я думаю, он в панике ринулся вниз, к столику дежурного, за которым сидел Берт Драйер. Они вернулись в номер Роджерса уже вдвоем. После того как первое потрясение прошло, они более внимательно осмотрели комнату. И нашли деньги.

Столько денег в своей жизни они еще не видели. Уйти просто так, оставив их в комнате с мертвым Роджерсом, было свыше их сил. Роджерс и все, что ему принадлежало, должно было исчезнуть без следа.

Потом в Итон-сити приехал я и начал интересоваться Сэмом Роджерсом. Берт позвонил Торку и рассказал ему обо мне. По зрелом размышлении Торк решил, что без Берта он будет спокойнее. Или, во всяком случае, богаче. Он принудил Берта показать, где тот прятал свою долю, и затем хладнокровно убил его.

Интуиция подсказывала мне, что я не заблуждался.

Сейчас у Торка было тридцать пять тысяч долларов, и, чтобы завладеть ими, он пошел на убийство. Ему ничего не оставалось, как держаться за них любой ценой.

Но теперь, после моих слов, они стали для него простой бумагой, которая, ко всему прочему, могла отправить его на электрический стул. Он должен сделать попытку избавиться от опасной улики, и чем скорее, тем лучше.

Где Торк мог прятать деньги? В помещении станции обслуживания? Вряд ли. Кроме персонала станции, он должен был опасаться и своих многочисленных клиентов. Риск потерять деньги, если кто-нибудь случайно наткнется на них, был очень велик.

Дома? Это было больше похоже на истину. Я думаю, что, скорее всего, он предпочел держать деньги около себя.

Из ворот станции выехал пикап; за рулем сидел Торк. Я развернулся и поехал следом, стараясь держаться двумя кварталами сзади, чтобы между нами было по крайней мере две машины.

Примерно через милю он свернул с главной улицы, и я снизил скорость. Дома стали быстро редеть, пока окончательно не перешли в самые настоящие сельские постройки.

Он съехал с дороги позади небольшого домика, расположенного на участке в несколько акров. Когда я проезжал мимо, он уже вышел из машины и размашисто шагал к гаражу.

Я выбрал место, где можно остановить машину и наблюдать за его действиями без риска быть замеченным.

Я был уверен, что он приехал за деньгами. Решит ли он сжечь их? Опасность такого поворота событий была не исключена, но мне уже доводилось замечать, что большинство местных жителей держат у себя горелки, чтобы отапливать дом, и очень немногие используют их для того, чтобы жечь мусор. Если он выйдет из гаража и направится к дому, мне придется действовать очень быстро.

Когда Торк вышел из гаража, в его руках был сверток размером с обувную коробку. Он снова сел в пикап и, когда выехал на дорогу, повернул машину в мою сторону.

После того как он проехал мимо, я включил стартер. Теперь я держал Торка на расстоянии полумили от себя, позволяя другим машинам вклиниваться между нами, но не теряя пикап из вида.

Пикап въехал на мост, перекинутый через небольшую речушку, и остановился.

Когда я проезжал мимо него, то прикрыл лицо одной рукой, закуривая сигарету, но он даже не посмотрел в мою сторону. Он поднял капот и сосредоточенно копался в моторе.

Я доехал до первого холма и остановил машину на обочине дороги. Мне пришлось пройти немного пешком в обратную сторону до места, откуда я мог отчетливо видеть мост и машину Торка.

Капот был по-прежнему поднят, и Торк не отходил от машины. Несколько раз он разгибал спину и настороженно оглядывал дорогу, выжидая, когда она опустеет. Этот момент наступил минут через семь-восемь.

Торк быстро вытащил из кабины сверток и швырнул его в реку. Затем он сел в пикап и направился к Итон-сити.

Я бросился к своей машине и поехал к мосту. Течение было спокойным, и, если Торк даже не снабдил сверток лишним грузом, тот не мог уплыть далеко, но я все же надеялся на его предусмотрительность.

Под мостом я снял шорты. Река была неширокой — футов шестьдесят, не больше — и неглубокой. Вода доходила мне только для груди. Я сделал в воде шесть кругов, переходя от отмели к отмели, пока не наступил на сверток.

Я вытерся парой носовых платков и только после этого, уже в машине, вскрыл сверток. В свертке было две коробки, в которых, сухие и нетронутые, лежали тридцать пять тысяч долларов. Я знал, что одна из коробок когда-то принадлежала Берту Драйеру.

Теперь я ехал на север и по дороге миновал два маленьких городка, пока в третьем не нашел автобусную станцию с автоматическими камерами хранения. Я выбрал ячейку, опустил в щель монетки, захлопнул дверцу и поехал обратно в Итон-сити.

Я склонялся к тому, что полиция в конце концов выйдет на Торка. Он расскажет им, почему он убил Берта Драйера и где выбросил сверток с деньгами. Они прочистят дно реки драгой, но в конце концов прекратят поиски, найдя течение достаточно сильным, чтобы унести сверток.

А тридцать пять тысяч долларов? Пять для меня и тридцать для Ирэн Роджерс?

Я улыбнулся.

Я скажу Ирэн, что близко не подходил к ее деньгам.

Ей будет нелегко пережить это известие, но думаю, что мы в конце концов поладим. Ирэн, я и, может быть, Кейбл.

На меня произвел впечатление их трюк с подставками для панча.

 

Эдвард Л. Перри

Осечка

Идея принадлежала Тони. Мы только что вышли из мерцалки — я, он и Джейн, моя новая девочка. Мы ухлопали свои последние монеты, а картина оказалась дерьмо. Уже поздно, почти полночь. И нам надо придумать, как добыть башлей. Побыстрее. И тут мы засекаем его.

Он стоит у входа в мерцалку, тараща буркалы на кошечек, которые выходят оттуда. Толстый, жирный жлоб с отвислым брюхом, но одет… убиться можно. Яркий спортивный пиджак и безвкусный кричащий жилет. Ну чистое золото.

Однако увидев его лицо, вы забываете о том, как он одет. Круглая белая лепешка с крошечными бегающими поросячьими глазками, которые в мгновение ока раздевают вас догола. На его верхней губе выступили капли пота, и он поминутно промакивает лоб носовым платком. Когда какая-нибудь кошечка проходит мимо, он болезненно оскаливается и подается вперед, как пес, обнюхивающий кость.

Знакомый тип, я таких пачками видел и догадываюсь, что происходит в их тухлых мозгах. Ему нравятся кошечки, молоденькие, свеженькие, только он не знает, как получить хотя бы одну.

Но вот он замечает Джейн и начинает потеть, будто внутри у него работает плавильная печь. Правда, тут его трудно винить. Джейн сегодня выглядит что надо. На ней белая шелковая юбка, настолько узкая, что через нее хорошо просматриваются ее рельефные бедра, и красная блузка с широким открытым Y-образным воротом. Она чистенькая и аккуратная.

Мы доходим до конца квартала и останавливаемся. Тони вытаскивает чинарик и закуривает. Он кивает в сторону Толстяка.

— Возьмем его, — говорит он.

Мне это не слишком нравится, так я и говорю ему.

— Что с тобой, парень? — удивляется он. — Этот Толстяк не похож на пустышку. Посмотри, как он разодет.

— Мне не нравится его рожа. Выглядит он как Хорн Баг.

— Имеешь в виду этого секс-маньяка? Джека Потрошителя? Брось, о чем ты говоришь? Он просто пытается подцепить девчонку, вот и все.

— Все равно, он мне не нравится, — говорю я.

— Это же настоящий куш, посмотри.

Я уже знаю, что он все равно уговорит меня. У него всегда это получается. Я смотрю на Джейн.

— Как ты думаешь?

— Не знаю, — говорит она медленно. — Мне не понравилось, как он на меня посмотрел. У меня просто мурашки побежали по коже.

Тони сплевывает и швыряет окурок в водосток.

— Слушай, парень. Стал бы я рисковать, если бы не был уверен, что мы справимся с ним. Ну, стал бы?

— Нет… я думаю, нет… — говоря это, я смотрю на Джейн. Она тоже знает, что Тони уговорит меня, и ей страшно. На самом деле страшно. Она побледнела и стоит, переступая с ноги на ногу. Она в этом деле новичок, но сделает все, что я ей скажу. Она выглядит совершенно беспомощной, и мне хочется послать Тони к черту, но у меня не хватает духу. Он подумает, что я сопляк и сдрейфил.

— Уверен, что мы с ним справимся?

— Легче легкого!

Я не смотрю на Джейн, но слышу, как она тяжело дышит. Она берет меня за руку. Ее рука дрожит.

— Ну как, Джейн? — спрашиваю я.

Секунду она колеблется, затем медленно кивает. Но голос ее дрожит.

— Если ты хочешь, Джек. Я сделаю все, что ты скажешь.

Тони потирает руки.

— Отлично. Значит, договорились, а?

— Да, — говорю я, — похоже, что так.

— Действовать будем так: Джейн, иди назад и пусть Толстяк подцепит тебя. Подморгни ему, ясно? Затем ты протанцуешь с ним по улице в ближайший темный переулок. Я и Джек — за вами. Как только вы в переулке, мы подскакиваем, обрабатываем твоего мальчика и все сматываемся. Это просто.

Я вытаскиваю сигарету и закуриваю. Меня всего трясет, но я пытаюсь не показывать этого. Говорю себе, что сам стал девкой с тех пор, как встретил Джейн. Мы обделывали такие дела раньше. Много раз. Никогда ничего не случалось.

— Хорошо, — говорит Джейн слабо, — но обещайте, что вы будете все время рядом. Я его боюсь.

— Будем, детка, — обещаю я и твердо намерен выполнить свое обещание. Она подходит ко мне, поднимается на цыпочки и целует меня на глазах у Тони. Славная девочка.

Прислонившись к фонарю, я смотрю, как она идет по улице, и мне вдруг становится нехорошо. Что-то в этом Толстяке пугает и меня.

Улица уже опустела. На ней только Джейн и Толстяк. Он смотрит, как она приближается, и начинает вытирать свой лоб как сумасшедший. От него просто валит пар. Тони и меня он не видит. Мы смотрим, что она предпримет. Она еще молодая. Шестнадцать. Но свое дело знает. Она останавливается, и некоторое время они стоят, разговаривая. Затем я вижу, как Толстяк вытягивает руку и сует ей палец в вырез блузки. Слышу, как он хихикает, и мне хочется вышибить ему печенку.

— Легче, парень, легче, — шипит Тони, и я соображаю, что начал ругаться вслух.

Этот гад хватает Джейн за талию, и они идут по улице. По тому, как она медлит, видно, что она перепугана до смерти.

— Пошли, Тони, — говорю я и двигаю вперед. Он хватает меня за руку.

— Стой, рано еще. Ты что, хочешь все испортить?

Я заставляю себя расслабиться. Знаю, что он прав. Мы должны ждать. Если Толстяк увидит нас сейчас, все пропало. Я затягиваюсь, как псих, но легче мне не становится. Я уже завелся.

Джейн и Толстяк подходят к переулку в конце квартала и ныряют в темноту.

— Давай! — командует Тони, и ему не приходится повторять это дважды. Мы быстро идем по улице. Мне хочется бежать. Мне холодно. Я просто трясусь. До переулка не меньше сотни миль. Похоже, что мы никогда не дойдем до него.

— Иди нормально, — шипит Тони. — Нормально иди!

Ему легко говорить. Это не его девушка там в темноте.

Время бежит. Я не хочу прийти туда слишком поздно.

В следующий момент полицейский автомобиль выворачивает из-за угла, и два быка выскакивают из него.

— Стойте, вы, двое, — приказывает грубый голос.

— В чем дело, коппер? — интересуется Тони.

— Сейчас узнаешь, парень. Лицом к стене.

— Слушай, коп… начинаю я.

— Пошевеливайтесь!

Что-то в его голосе не оставляет места для спора. Мы подходим к стене здания. Руки вверх, ладони к стене. Бык быстро обыскивает меня. Я чист.

— Где вы были? — хочет знать Грубый Голос.

— В мерцалке. Только вышли. Вшивый фильм.

— Да?

— Ей-богу. Это ведь законом не запрещено?

— Как второй? — спрашивает Грубый Голос.

— Чист как младенец, — докладывает второй бык. — Думаешь, стоит забрать их?

Внезапно я чувствую, что сейчас хлопнусь в обморок. Мои колени трясутся так, что я вынужден прислониться к стене, чтобы не упасть. Я грубый малый. Я не люблю копов. Никогда не любил и не скрывал этого. Но не сейчас. Я думаю о том, что происходит в переулке, и начинаю молиться, потому что до полицейского участка не меньше мили и если они потащат нас туда…

— Слушайте, мы только что из мерцалки. Честно!

Грубый Голос размышляет.

— Возьми этого, сходи с ним в кинотеатр и проверь, — говорит он через некоторое время.

Второй бык забирает Тони, и они идут вверх по улице. Мне хочется кричать.

Грубый Голос вытаскивает сигарету и закуривает. Он никуда не торопится. Прищурившись, разглядывает меня.

— Ты что-то волнуешься, сынок. В чем дело?

Я выдавливаю улыбку.

— Ни… ни в чем. А что?

— Ничего, просто так спросил.

Я принужденно смеюсь. Нет, все в порядке. Все в порядке, если только Толстяк не Хорн Баг. Все в порядке, если мы поспеем в переулок вовремя. Я кошусь в сторону переулка. Ничего. Просто пустая улица. Ни звука. Ничего. Я снова обращаюсь к быку.

— Кого вы ищите? — спрашиваю я. Мне совершенно наплевать на все.

— Двое бандитов ограбили магазин кварталом ниже.

— Это не мы, — говорю я быстро.

Бык изучает свою сигарету.

— Скоро узнаем, сынок.

Мои глаза снова возвращаются к переулку. Я чувствую, как пот струями течет по мне, и вцепляюсь пальцами в кирпичную стену до тех пор, пока боль не останавливает меня.

Из переулка появляется Толстяк. Минуту он стоит, глядя через плечо назад в темноту. Я вижу, как что-то падает из его кармана на тротуар. Он этого не замечает. Затем он видит меня и полицейского и быстро начинает двигаться по улице в противоположном направлении.

У меня перехватывает горло. Я открываю рот, чтобы закричать, но не могу. Я вижу, как Толстяк исчезает из виду. Тони и бык возвращаются.

— У них алиби, — говорит бык. — Кассирша припомнила этого парня.

— О’кей, ребята, валите домой, — говорят нам. Но я уже не слышу. Мои ноги начинают двигаться сами собой. Тони за мной. Быки садятся в автомобиль. Я иду все быстрее, потом бросаюсь бежать. Черт с ними!

Мы подбегаем к переулку, Тони наклоняется и поднимает с тротуара то, что уронил Толстяк. Он подходит к фонарю. Это бритва. Лезвие покрыто кровью. Мгновение мы с Тони смотрим друг на друга, затем очертя голову бросаемся в переулок. Меня мутит и хочется блевать. Я уже знаю, что мы там найдем.