В начале пятого полк опять уходит. В этот раз даже «работники кухни», потому что фельдфебель хочет объяснить, как окапываться и где земля пригодна для рытья окопов и блиндажей. С тех пор как он захромал, он больше объясняет, чем делает.

В лагере, таким образом, остаюсь я один. Как только полк исчезает в лесу, я иду в палатку, в которой живет Ц. вместе с Н. и Р.

В палатке лежат три спальника. На левом — письмо. Нет, не то.

«Господину Отто Н.» — стоит на конверте. Отправитель: Елизабет Н. — ах, супруга булочника!

Не удерживаюсь, читаю, что пишет нежная мама своему детке.

Милый Отто! Спасибо тебе за открыточку. Мы с папой были рады, что чувствуешь ты себя хорошо, дай Бог, чтоб так было и дальше. Следи за своими носками, чтобы их опять не подменили. Прошло всего два дня, а вы уже стреляете? Боже мой, как летит время! Папа просит передать, чтобы ты вспомнил о нем, когда будешь стрелять в первый раз, ведь он же был лучшим стрелком у себя в роте. Только подумай, вчера умер Манди, позавчера так бодро и весело прыгал у себя в клеточке и радовал нас своим щебетом. А сегодня его не стало. Какая-то канареечная болезнь. Бедненький протянул ножки, я сожгла его в камине. Вчера у нас на ужин было отличное седло косули с брусникой. Мы вспоминали тебя. Хорошо ли ты там питаешься? Папа шлет тебе самый сердечный привет. Докладывай ему обязательно, не позволяет ли себе учитель этих своих высказываний, вроде того о неграх. Будь начеку! Папа шею ему свернет! Целую тебя и обнимаю, милый Отто! Любящая тебя мамочка.

В следующем спальнике ничего нет. Тут, значит, спит Р. Тогда шкатулка должна быть в третьем. Там она и оказалась.

Это была голубая жестяная коробочка с простеньким замком. Она была заперта, и я попытался открыть замок проволокой. Поддался легко.

В коробке лежали письма, открытки и книжка в зеленом переплете. «Мой дневник» вытеснено на нем золотыми буквами. Открываю. «От мамы на Рождество».

А кто у Ц. мать? Кажется, вдова чиновника или что-то вроде этого.

Потом шла первая запись, что-то про рождественскую елку, листаю дальше, и вот уже Пасха. Сначала Ц. делал записи каждый день, потом через день, каждый третий, пятый, шестой день. А вот и письмо. Это оно. Измятый конверт, без марки, без адреса.

Ну, ну, скорее! Что в нем?

«Сегодня прийти не могу. Приду завтра в два. Ева».

Всё.

Кто эта Ева?

Пока я знаю только, кто Адам.

Адам — Ц.

Читаю дальше.

Среда. Вчера мы поднялись в лагерь. Все очень обрадовались. Сейчас вечер, вчера писать не было времени — все очень устали: ставили палатки. У нас даже знамя есть. Фельдфебель — старый лох, не замечает, что мы над ним смеемся. Мы быстрей него бегаем. Учителя, слава Богу, почти не видно. Не обращает на нас внимания. Ходит кругом с постной рожей. Н. тоже лох. Сейчас опять орет на меня, уже во второй раз, чтоб я тушил свечку, а я не тушу. Тогда я вообще ж доберусь до дневника, а мне хочется, чтобы осталась память о том, как тут было. Сегодня после обеда у нас был большой марш-бросок, до самых гор. По дороге мы проходили под скалами, там много пещер. Вдруг фельдфебель командует, чтобы мы рассыпались по лесу и шли цепью, чтоб обойти неприятеля, который закрепился на высоте с тяжелой артиллерией. Разошлись довольно далеко друг от друга, а заросли все гуще, гуще, и вдруг, оказывается, я ж вижу уже ни того, кто справа, ни того, кто слева. Ото всех оторвался и заплутал. Вижу, я опять стою у пещеры — наверное, сделал круг. И вдруг передо мной девчонка. Темнорусые волосы и розовая блузка. Удивился — откуда она вообще взялась. Спрашивает, кто я. Ответил. С ней были еще двое, мальчики, оба босиком и в рванине. Один с буханкой хлеба, у другого крынка. Смотрели они на меня недобро. Она им сказала идти домой. Сейчас приду, говорит. Только выведу его из чащи. Я об радовался, и она пошла меня провожать. Спросил, где она живет. Отвечает: за скалами. А на военной карте, которую нам дали, нету никакого дома и вообще ничего. Карта врет, говорит. Выходим на опушку, вдалеке уже виден лагерь. Остановилась и говорит: мне теперь надо назад. Говорит, она меня поцелует, если я не скажу никому на свете, что ее встретил. Почему? — спрашиваю. Потому что ей этого не хочется. Ладно, говорю, и она меня поцеловала, в щеку. Так не считается, сказал я, поцелуй — эта когда в рот. И она меня поцеловала в рот. И засунула мне в рот язык. Я сказал, что она свинья и что она там у меня во рту своим языком делает? Она засмеялась и еще раз точно так же меня поцеловала. А я ее оттолкнул. Она взяла камень и швырнула в меня. И если б попала в голову, был бы мне каюк. Я ей так и сказал. А мне по фигу, говорит. А я сказал: тогда б тебя повесили. А она: мне все равно. И тогда на меня вдруг напала жуть. Она велела, чтоб я подошел к ней близко. Я не хотел быть трусом — подхожу. Вдруг она меня обхватила и опять затолкала язык в рот. Тут я психанул, схватил ветку и как стукну ее. Попал по спине и по плечам, но только не по голове. Она рухнула, и даже звука не издала. Рухнула и лежит. Я испугался, решил, а вдруг она умерла. Подошел, пошевелил ее суком, а она не шевелится. Я подумал: если умерла, надо мне ее тут оставить и сделать вид, будто ничего не было. Хотел было идти и вдруг вижу, она притворяется. Лежит и моргает. И я опять к ней подошел. Нет, не умерла. Я уже повидал много мертвых. Они совсем не так выглядят. Мне еще семи лет не было, когда я видел мертвого полицейского и четверых мертвых рабочих, это была забастовка. Ну постой, подумал я, ты меня напугать хочешь, но сейчас ты у меня вскочишь. Взялся за ее юбку и задрал. На ней не было трусов. Она все равно не шелохнулась, а мне стало не по себе. И тут она вдруг как вскочит, потянула меня на себя как сумасшедшая. Я знаю уже, что это. Мы занялись любовью. Хотя рядом был огромный муравейник. А потом я пообещал, что никому не скажу, что видел ее. Она убежала, а я сообразил, что забыл спросить, как ее зовут.

Четверг. У нас расставили посты от грабителей. Н. снова орет, чтобы я тушил свечку. Если не заткнется, я ему врежу. Всё, врезал. А он не дал сдачи. Дурак Р. орет так, как будто это ему досталось. Трусишка. Злюсь на себя, что не договорился с девушкой. Мне бы так хотелось еще раз ее увидеть, поговорить с ней. Сегодня чувствовал ее под собой, пока фельдфебель командовал «Встать!» и «Лечь!» Только о ней и думаю. Вот только язык мне у нее не понравился. Но она сказала, это так принято. Как ехать на автомобиле быстро. Думаю, любовь — это как летать. А может, летать еще лучше. Не знаю. Хочу одного — чтобы она сейчас лежала тут, рядом со мной. А то мне так одиноко. Пускай даже язык мне в рот засовывает.

Пятница. Послезавтра мы стреляем. Наконец-то! Сегодня вечером подрался с Н., я его убью. Р. тоже заодно получил, а что он как дурак стоит на дороге?! А вообще мне на все это плевать, я только про нее думаю, сегодня даже еще сильней. Потому что она сегодня ночью приходила. Неожиданно, когда я стоял на посту. Я сперва испугался, а потом страшно обрадовался и застеснялся. Но она не заметила, слава Богу! От нее так чудесно пахло, духами. Я спросил, где взяла, в аптеке, говорит, в деревне. Должно быть, дорого стоит, спрашиваю. Нет, говорит, ничего не стоило. Потом обняла меня, и мы снова были вместе. Спрашивает, что мы сейчас делаем? Я сказал: занимаемся любовью. Мы будем часто заниматься любовью? Да, говорю, очень часто. А она не грязная девка? Да нет, как она может так говорить! Когда лежит со мной рядом ночью. Святых не бывает. И вдруг вижу — у нее слеза на щеке, луна ей в лицо светила. Почему ты плачешь? Потому что все так ужасно. Что? И она спросила, буду ли я ее все равно любить, если она пропащая душа. Это что значит? Это значит, говорит, что у нее нет родителей, и с двенадцати лет она работала горничной, хозяин к ней постоянно приставал, а она отбивалась. Она украла деньги, чтоб удрать, потому что хозяйка лупила ее по лицу из-за хозяина. И так она попала в исправительный дом, но оттуда вырвалась и живет теперь в пещере, ворует, хватает что придется. С ней четверо мальчишек из деревни, которые не хотят больше расписывать кукол, но она у них старшая и предводительница. Но чтобы я никому не смел про это говорить, а то она опять попадет в исправительный дом. И мне стало ее ужасно жалко, и я вдруг понял, что у меня есть душа. Я ей про это сказал, а она говорит: да, и я тоже чувствую, что у меня есть душа. И чтобы я не удивлялся, что, пока мы тут вместе, что-то в лагере пропадет. Я говорю, ты не смеешь воровать, раз мы принадлежим друг другу. А потом нам пришлось расстаться, потому что меня сменили. Завтра опять встретимся. И теперь я знаю, как ее зовут. Ева.

Суббота. Сегодня большой переполох, у Л. стибрили фотоаппарат. Ну и фиг с ним! У него, у папаши, три фабрики, а Еве, бедной, приходится ютиться в пещере. А что она будет делать зимой? Н. опять требует, чтобы я потушил свет. Я его прибью. Поскорей бы она пришла. Хочется жить с ней в палатке, только безо всего этого лагеря. Совсем одному. Только с ней. Лагерь мне больше не нравится. Все это чепуха. Ах Ева, я всегда буду рядом с тобой! Ты никогда больше не попадешь в исправительный дом, клянусь. Всегда буду тебя защищать! Н. орет, грозится взломать завтра мою шкатулку. Пусть только попробует! В ней мои сокровенные тайны, они никого не касаются. Кто мою шкатулку тронет, тот умрет!