Наконец небо начинает сереть, вот и утро.

Никого передо мною нет, никакого лица, ничего.

Пробираюсь обратно в лагерь. На спине, с открытым ртом спит фельдфебель. По палатке барабанит дождь. Только сейчас замечаю, как я устал. Спать, спать…

Когда просыпаюсь, полк уже ушел. Ну ладно, скажу Ц., что это был я, а не Н., сразу после их возвращения.

Сегодня наш предпоследний день, завтра собираем палатки и уезжаем в город.

Сегодня льет как из ведра, только ненадолго в какой-то момент дождь прекратился. В лощинах лег густой туман, гор больше не видно.

В полдень полк возвращается, но не весь.

Отсутствует Н.

Должно быть, заблудился, замечает Ф., скоро найдется, никуда не денется.

Мне вспоминаются пещеры, упомянутые Ц. в дневнике, и большой уверенности, что он найдется, у меня нет.

Страх?

Пора ему все сказать, сейчас самый подходящий момент.

Ц. у себя в палатке, пишет.

И он там один.

Увидев, что я вхожу, быстро захлопывает блокнот, смотрит недоверчиво.

— А, мы опять пишем дневник, — выдавливаю я из себя, пытаясь улыбнуться. Он молчит, только глядит на меня, и тут я вижу, что у него ободраны руки.

Он замечает мой взгляд, вздрагивает и быстро убирает руки в карманы.

— Что, замерз? — спрашиваю я, не спуская с него глаз.

Он все так же молча кивает, мол — да, и жестокая усмешка пробегает по его лицу.

— Слушай, — начинаю я, — ты говорил, что Н. взломал у тебя шкатулку?

— Я не просто так сказал, он правда так сделал, — не дождавшись конца фразы, на полуслове перебивает он.

— Но почему ты так уверен?

— Он мне сам сказал.

У меня глаза вылезают на лоб. Как это сам сказал? Но этого не может быть. Это не он!

Ц. пронзает меня быстрым взглядом и продолжает:

— Он мне сегодня утром признался, что вскрыл шкатулку. Проволокой. А закрыть обратно не сумел, у нее замок сломался.

— Да?!

— Он попросил у меня прощения, я его простил.

— Прощения?

— Ну да.

Он безразлично смотрит в другую сторону. Нет, я уже ничего не соображаю, вспоминается только: «Кто мою шкатулку тронет, тот умрет».

Ерунда, ерунда!

— А ты не знаешь, куда он сейчас подевался? — спрашиваю я. Он остается спокоен.

— Мне-то откуда знать. Ясно — заблудился. Я вот тут тоже раз заблудился.

Он встает, всем видом показывая, что не намерен продолжать разговор.

И тут я замечаю, что куртка на нем порвана.

Сказать ему, что врет? Что Н. не мог сознаться, потому что это же я, я читал его дневник…

А почему врет?

Мне страшно об этом думать…

Как же я сразу ему не сказал, еще вчера, когда он лупил Н.? Ну да, застеснялся перед господами учащимися, не хотел признаваться, что потихоньку вскрыл проволокой шкатулку, хотя цель и была достигнута — ну ладно, это понятно. Но как меня угораздило сегодня утром проспать? Ну да, проторчал в лесу ночь напролет, устал, как собака, и промолчал. А сейчас? Сейчас уже толку мало, даже если рот и разину. Поздно.

Да, я тоже виноват.

И я — камень, о который он споткнулся, яма, в которую упал, скала, с которой он сорвался. Ну почему никто меня сегодня не разбудил? Я не хотел свидетельствовать против себя и спал, чтобы защититься. В божественный расчет я хотел внести большие изменения, а оказывается, расчет этот был уже давно оплачен.

Мне хотелось нас всех спасти, но к тому моменту мы были уже утопленниками. В море вины без конца и края. Ну кто виноват, что этот замок сломался?

Больше не запирается?

И все равно нужно все рассказать. Пути вины встречаются, пересекаются между собой, сплетаются и перепутываются.

Это лабиринт. Комната кривых зеркал. Ярмарочный балаган!

Господа, посетите наш захватывающий аттракцион!

Несите наказание и покаяние за вину своего существования. Да, не бойтесь! Теперь бояться уже поздно.

После обеда все мы двинулись на поиски Н. Обшарили окрестности, звали: «Н.!», и снова: «Н.!», но ответа не было. Как, впрочем, я и ожидал.

Уже начинало смеркаться, когда мы повернули назад.

— Если такой дождь будет идти и дальше, — ворчит фельдфебель, — начнется новый всемирный потоп.

И опять вспоминается: «Когда дождь перестал, и воды потопа спали, сказал Господь ‘Не стану больше карать землю за помыслы человеческие’».

И снова я себя спрашиваю: сдержал ли Он обещание?

А дождь все сильнее.

— Надо бы сообщить в жандармерию, что Н. пропал, — говорит фельдфебель.

— Завтра.

— Господин учитель, я не понимаю вашего спокойствия!

— Мне кажется, он заблудился, тут легко заплутать, и заночевал где-нибудь недалеко, на хуторе.

— В том направлении нет никаких хуторов, одни пещеры.

Я вздрагиваю: это слово для меня как удар.

— Хочется надеяться — продолжает фельдфебель, — что он отсиживается в пещере, а не разбился.

Очень хочется.

И вдруг я его спрашиваю:

— Что ж вы меня с утра-то не разбудили?

— Это я-то не разбудил? — хохочет фельдфебель. — Да я вас раз сто расталкивал, а вы так дрыхли, как будто вас уже черт унес!

И правда, Бог — самое страшное на свете.