Брекен родился апрельской ночью в тёплой тёмной норе в глубинах исторической системы Данктоноского леса. Ребекка была старше его на шесть кротовьих лет. Мы хотим поведать вам историю их любви – любви и борьбы за эту любовь.

Подлинная история восстанавливалась по целому ряду источников. То, что её вообще возможно рассказать, представляется не меньшим чудом, чем она сама. В этой связи нельзя не упомянуть ещё одного крота, блаженного Босвелла Аффингтонского, без которого Брекен и Ребекка умерли бы вместе со своей легендой, - сказание о них, обратившись в обычную любовную историю, кануло бы во тьме времён. Однако здесь мы имеем дело с чем-то неизмеримо большим, и лучшее подтверждение этому, - записи Босвелла, на основании которых и написана эта книга.

Существуют и другие источники – одни хранятся в библиотеках Священных Нор, другие вырезаны на отдельных камнях или жен бытуют и поныне в форме легенд и сказаний тех систем, из которых вышли три этих крота. Впрочем, рядом с опусом Босвелла источники эти представляются чем-то второстепенным.

Если бы не увлеченность и энтузиазм летописца, мы забыли бы о Брекене. однако, не будь Брекена, Босвелл вряд ли сподвигся бы на создание столь монументального труда.

Без Ребекки же рассказывать было бы просто не о чем.

Помяните же добрым словом трёх этих кротов, которым выпало жить в те непростые времена.

 

Глава первая

Сентябрь. Дождь, хлынувший из огромной чёрной тучи, омыл пастбища, взбежал по склонам Данктонского холма и, наконец, добрался до буков и дубов самого Данктонского Леса. Ветер набросился было на деревья, что принялись раскачиваться и хлестать друг друга мокрыми ветвями, но вскоре утих, дождь же всё лил и лил. Вода стекала ручейками по стволам деревьев, превращая прелую прошлогоднюю листву в пропитанный водой холодный ковёр.

Какой стоял шум! Однообразный, неумолчный шум дождя, в котором тонули все прочие звуки – торопливые перебежки лисицы, кроличьи метания, кротовьи потасовки. Все попрятались по норам. Под этим нескончаемым дождём лес походил на забытый, заброшенный туннель.

Все кроты, кроме одного, находились сейчас глубоко под землёй, куда они скрылись от дождя и шума. В своих тёплых тёмных норах они могли не бояться никого и ничего.

Лишь одинокий Брекен не прятался от непогоды. Он застыл на вершине холма среди огромных буков, которые грозно закачались не ветру перед тем, как пошёл дождь, но тут же сдались и теперь стояли совершенно недвижно – потемневшие, промокшие.

Туннели с их постоянными драками и острыми когтями соперников остались далеко внизу. Сейчас Брекен сидел у подножия громадного Камня – странного одинокого утёса, молчаливо и величаво возвышавшегося над самой верхней точкой леса. Серый, твёрдый, покрытый странными наростами камень простоял здесь не один десяток миллионов лет. Немало подобных камней разбросано по холмам южной Англии, это – останки того монолита, который некогда покрывал собою все меловые отложения. Камни – частички древней массы – сохранили её ритм, наполняющий их великой тайной, которая ощущается всеми живыми существами. Некоторые существа, например кроты, стали обращаться к ним в те минуты, когда сердца их преисполнялись благодарностью или изумлением, страданием или болью, или – как это было сейчас с Брекеном – когда жизнь их обретала новые смысл и направление.

Он сидел здесь давно. Изменчивое сентябрьское небо, поражавшее с утра своей ясностью и глубиной, вскоре наполнилось лёгкими белоснежными облачками, затем его стало затягивать мрачными грозовыми тучами. С замиранием сердца взирал он на отдалённые вспышки молний, которые, впрочем, не казались ему сперва такими уж яркими, внимал раскатам грома, странным образом проникавшим ему внутрь. он чувствовал, что ненастье становится всё ближе и ближе, видел, как сходятся над ним тёмные мрачные тучи. Внезапно налетевший ветер взъерошил его шёрстку, и тут же хлынувший с неба ливень сделал её черной и блестящей.

Он исчез, он потерял себя среди стихий – лавы стали древней, как мир, землёй, шёрстка – небом, мордочка – ветром и ливнем. Брекен забыл и думать о том кротовьем обличье, которое он привык считать собственным своим образом, - он уже не крот, но частичка всего… Потоки дождя окончательно смыли с его души тщетное желание, с которым ему пришлось столько бороться, - стать таким же кротом, как и все остальные, драться, набивать брюхо червями и радоваться жизни.

Когда смеялся он, они молчали. Впрочем, здесь, под дождём, всё это не имело значения. Он лежал недвижно, словно корень бука, а они – там, внизу, - бились и боролись друг с другом. С его чёрной блестящей шкурки на листья стекала вода, и он знал – мир будет таким всегда. Однажды, когда в зарослях папоротника он стал искать луч солнца, они занервничали и напомнили ему о том, что в небе прячется сова. Так было, и так будет всегда. Три долгих кротовьих года провёл он в одиночестве и молчании, борясь с желанием бежать вниз и поселиться вместе со всеми. Дождь окончательно мыл все эти соблазны. Кротов, которые подобно ему любили бы солнце и ненавидели когти, не существовало – АО всяком случае, в системе Данктона таких не было.

Камень клонился к далёким холмам и долинам, которых кроту с его слабым зрением не дано было увидеть. Он словно указывал на запад – туда, где находился Аффингтон. Крот чувствовал мир, лежавший вне пределов его видения, как чувствуют кожей тепло солнца, и мир этот представлялся ему куда большим, чем система, в которой он родился, и которую сейчас, в грозу, решил оставить навсегда.

Он сидел так долго-долго, пока не почувствовал, что из-за пролесков за ним наблюдает другой крот. Брекен нисколько не испугался и тут же забыл о его существовании, задумавшись над тем, почему с приближением вечера небо становится не темнее, а светлее. Уж не было ли это связано с тем, что дождь утихает?

Он не ошибся. Мрачные грозовые тучи начали расступаться, освобождая место белым воздушным замкам. Дождь стал совсем редким, с деревьев, окружавших Камень, то и дело срывались крупные камни…

Вспомнив о кроте, укрывшемся за пролесками, он посмотрел на него без страха и без особого интереса. Оказалось, что это самка, которая была чуть постарше его самого. их разделяло немалое расстояние, и он скорее почувствовал, чем увидел её смущение и беспокойство. К его немалому изумлению, кротиха не проявляла ни малейших признаков агрессивности, хотя имела такие же, как и он, размеры. Обычная молоденькая кротиха – ещё не взрослая, но уже и не подросток. Заметив обращённый к ней взгляд, она покинула своё укрытие и подошла к Камню.

- Я заблудилась. Как мне вернуться в систему? – робко спросила она и, не получив ответа, добавила: - Я из Данктона.

Этого она могла и не говорить - о том свидетельствовали и её вид, и пряный её запах. Что до его молчания, то вызвано оно было отнюдь не подозрениями, как она, похоже, решила, но приятным удивлением – за всё время его жизни в системе столь вежливо с ним не говорили ни разу.

- Это несложно, - ответил он наконец. – Совсем не сложно.

Слова эти явно обрадовали её, она почесала голову лапкой и замерла в ожидании. прошмыгнув мимо неё, Брекен направился к неприметной тропке, которую она в своём путешествии к вершине должна была пересекать не раз и не два. Это была одна из тех древних троп, что вели к Камню.

- Идём, - позвал он. – Я покажу тебе дорогу.

Они поспешили вниз. Высоко над вершинами деревьев плыли облака. С папоротников и трав то и дело срывались холодные капли. Тропа постоянно петляла, она вела то в одну, то в другую сторону, спускаясь всё ниже и ниже. Кротиха едва поспевала за Брекеном. Внезапно он остановился возле упавшей дубовой ветки. Здесь находился вход в систему – тёмный, тёплый, манящий.

- Вот мы и на месте, - сказал он. – Я же говорил, что это несложно. Ты, наверное, понимаешь, где мы находимся, верно?

Да, да, - кротиха утвердительно кивнула головой. Но думала она теперь не о туннеле, а именно о нём, Брекене. На него ещё никогда не смотрели с таким интересом, симпатией, состраданием. Внезапно кротиха подалась вперёд и нежно коснулась своей мягкой лапкой его плеча. Эту минуту он запомнил на всю жизнь.

- Как тебя зовут? – спросила она.

- Брекен, - ответил он и, внезапно развернувшись, бросился вверх по тропинке. Свет стал меркнуть. Она попробовала нагнать его. Брекен… Вот он оказывается какой… Маленький, жалкий, беззащитный.

- Я – Ребекка! – кричала она ему вслед. – Меня зовут Ребекка!

Но крота уже и след простыл. она остановилась и, с минуту помедлив, пошла назад, к туннелю. нырнув в нору, она вздохнула с облегчением и заторопилась в глубины главной системы.

У входа в туннель, где она только что так нежно коснулась плеча Брекена, стало тихо, лишь изредка с деревьев срывались крупные капли. Гроза ушла. Данктонский лес погружался в тихие вечерние сумерки. Его возвышенная пустынная часть исполнилась безмолвия Камня.

 

Глава вторая

Нора, в которую с такой радостью нырнула Ребекка, служила верхним входом главной системы Данктона. Она находилась неподалёку от вершины холма. Его юго-восточный склон представлял собой почти отвесную меловую осыпь; западные, пологие, склоны были покрыты пастбищами и лугами, сбегавшими к видневшимся вдалеке долинам.

Известняк подходил здесь к самой поверхности, слой бедной червями почвы был очень тонок, что, в прочем, не мешало расти букам, опавшая листва которых образовывала сухой шуршащий покров. Корни деревьев вились серыми змеями, то тут, то там белели меловые выходы.

Здесь всегда ощущалось присутствие ветра. Он мог нежно шелестеть листвой, а мог и завывать, сотрясая кроны деревьев, реветь зимними бурями, устремлявшимися к вершине для того, чтобы стремительно слететь с мелового откоса, неся с собой жухлую прошлогоднюю листву или ломая сухие ветки.

Самая высокая и самая пустынная часть Данктонского Леса почиталась кротами особо, ибо под сухим шуршащим покровом скрывалась Древняя Система Данктона, покинутая кротами в незапамятные времена.

Здесь же стоял и великий Камень. Возле него буки заметно редели. Он был открыт всем ветрам – северным, южным, восточным и западным. Отсюда кроты могли бы увидеть (или, скорее, почувствовать) уходящий вниз треугольник Данктонского леса, ограниченный с востока меловым откосом, с запада – пастбищами, с севера – болотом, которое кроты предпочитали обходить стороной.

Во время первой встречи Брекена и Ребекки, а также в течении жизни многих предшествовавших им поколений кротов система размещалась на нижних склонах холма, где лес был особенно могуч и пышен. Буки сменялись здесь дубами и ясенями, на поросших раскидистыми папоротниками полянах чувствовалось тепло солнца. Здесь порхали и щебетали птицы, а по ночам пыхтели и попискивали барсуки. Жизнь была сытной и привольной; чёрная, богатая перегноем, рыхлая почва буквально кишела червями. Сюда, в лесную чащу, не долетал ветер.

В Древней Системе не осталось ни души. Кроты постепенно спускались с пустынных высот, подобно тому, как сползает с крутого склона слепой розовый кротёнок. Мягкие коготки его слабых передних лапок не могут впиться в землю, и вот, брюшко его начинает соскальзывать вниз, пока он не останавливает этого скольжения, выгибая задние лапы, после чего какое-то время лежит совершенно неподвижно, боясь даже пошелохнуться. Так, шаг за шагом, поколение за поколением, кроты спускались всё ниже и ниже, пока наконец не оказались в благодатном, идеально подходящем для жизни лесу. Они продолжали совершать миграции, но ограничивались переходами из одной части леса в другую и обратно. Каждое новое поколение кротов, покидавшее свои родные норы в середине лета, либо начинало рыть новые, либо занимало опустевшие жилища своих предшественников.

Во времена Брекена сильнейшей группой системы являлись вестсайдцы, чьи норы находились возле той опушки леса, которая граничила с пастбищами. Тамошние богатые земли ценились очень высоко – завоевать нору на западе и защитить её от посягательств соперников могли только самые сильные кроты. Более того, по соседству с вестсайдцами жили крайне опасные луговые кроты, а потому непомерная агрессивность вестсайдцев была вполне объяснима. Крупные, физически сильные, они без малейших раздумий нападали на чужаков, оставляя все вопросы на потом. Вестсайдцы потешались над физической слабостью и серьёзно беспокоились о своих детях, если те начинали драться с той самой минуты, когда их отнимали от груди. Кротам с более нежной конституцией, таким как Брекен (кстати говоря, его отец Буррхед принадлежал к числу самых сильных вестсайдских самцов), приходилось тяжелее всего. Они не желали инее умели драться, и потому над ними постоянно потешались и издевались. Кроты похитрее и поподлее быстро усваивали простую истину: для того чтобы выжить, нужно ловчить, кривить душой и таиться.

Истсайдцы были куда менее агрессивными. Они жили в сухой, плотной почве, которая могла прокормить сравнительно немногих. Небольшие и коренастые кроты славились искусством рытья туннелей и нор. Увидеть или отыскать независимых и, в известной степени, эксцентричных истсайдцев было весьма непросто, поскольку прорытые ими туннели отличались особенной протяжностью и сложностью. Восточной границей их территории являлся меловой откос, южной – круто взмывавшие ввысь склоны холма.

К северу от леса находилось болото. Воздух в этом краю был тяжёлым и сырым, над головой странно поскрипывал тростник. Данктонские кроты называли это место болотом, хотя, на деле, речь шла о сырых лугах. Луга питались водой от ручьёв, бравших начало на лесной опушке, где почвы были глинистыми. Из-за ужасной сырости ни о каком рытье туннелей не могло идти и речи. Кроты предпочитали вообще не появляться в этом краю – их пугали странные запахи, неведомые растения, необычные жуткие крики птиц и других живых существ. Болото представлялось кротам тёмным, мокрым, кошмарным местом.

Северная опушка, граничившая с этими гиблыми местами, носила название Болотного края, кроты, жившие здесь, назывались болотными. Их избегали и боялись, считая, что они несут на себе гибельное проклятье. Болотные кроты отличались полным отсутствием морали и могли напасть на одного вдвоём или втроём, чего вестсайдцы не позволили бы себе ни при каких обстоятельствах. Помимо прочего, их отличало и общее нездоровье – если в системе начиналась какая-то болезнь, можно было не сомневаться в том, что пришла она именно из Болотного края. Их грубые, задиристые самки любили помыкать самцами и никогда не прощали им поражений.

На склонах, находившихся над главной системой, кротов было совсем немного, и определённой группы они не составляли. Несколько видавших виды старых самцов, любивших рассказывать истории о стародавних временах, влачили на этих скудных известковых землях достаточно безрадостное существование. Весной многие из них оставались без пары, и потому в апреле здесь практически не слышалось детского писка.

Ни один крот не знал всей системы – для этого она была слишком велика, - но все знали и любили её центральную часть – Бэрроу-Вэйл, или Долину Нор, в которой находились норы старейшин. Ранней весной между деревьями вспыхивали белоснежные анемоны, затем на их месте появлялся голубой ковёр колокольчиков, казавшийся отражением яркого весеннего неба.

На каменистой почве Бэрроу-Вэйла дубы заметно редели. Летом прогалина хорошо прогревалась солнцем, зимой её заносило толстым слоем снега, по ночам же она была самым светлым местом во всём лесу. Что до червей, то в здешних скудных почвах они встречались крайне редко. Со временем туннели Бэрроу-Вэйла стали коммунальными, и потому все кроты чувствовали себя здесь спокойно и вольготно. Сюда приходили специально для того, чтобы посудачить и посплетничать; именно в Бэрроу-Вэйле многие юные кроты отваживались впервые в жизни выбраться на поверхность. хищников здесь можно было особо не опасаться – отсюда шли туннели во все части системы, и потому о приближающейся опасности можно было узнать заранее.

Совы, заклятые враги кротов, прилетали сюда сравнительно редко, предпочитая охотиться на лесной опушке, где они могли поджидать свою жертву сидя на дереве. Бэрроу-Вэйл превратился в своеобразное прибежище, куда время от времени возвращались кроты Данктона.

Впрочем, место это стало и чем-то вроде ловушки. Давным-давно, когда маленькая система, естественным центром которой являлся Камень, находилась на самой вершине холма, открывавшиеся кротам горизонты манили их за собой, побуждали искать новые места, устремлять хоботки в неведомые дали. Что до Данктонского леса, то он был безопасен и богат червями, - покинуть его и отправиться на поиски каких-то новых мест мог только глупец.

Существовало множество совершенно жутких историй о том, что случалось с теми кротами, которые всё-таки отваживались покинуть лес. Одних – тех, кто шёл к пастбищам, - убивали совы, другие умирали от тоски и печали, третьи тонули в болотной жиже.

Впрочем, отдельные кроты встречались и в этих страшных местах – они жили сами по себе. Всю зиму они проводили в своих тёмных норах, предаваясь сну и разыскивая червей, весной же выходили наружу и начинали рыскать в лесу в поисках самок.

Кротовий год длится от полнолуния до полнолуния. Самым счастливым временем был Самый Долгий День в середине леса, самым страшным – Самая Короткая Ночь в конце третьей недели декабря. В это время кроты обращались к камню с молитвами, прося о милости и снисхождении, и благодарили его за то, что он дозволил им вступить в новый годичный цикл в уютной тиши тёплой норы. Тогда же вспоминались давние битвы и выражалась надежда, что недостатка в червях и самках не будет и впредь. Страшное время – время выживания.

Место для выживания! Вот во что выродилась некогда славная система Данктона к тому времени, когда родились Ребекка и Брекен. А ведь некогда выросшие в тени великого Камня молодые кроты, вдохновляемые величием родного Данктона, отправлялись в чужеземные дали, прославляя его имя по всем системам.

Те, кто воодушевляли рассказы летописцев, направлялись к Священным Норам Аффингтона, другим же хотелось доказать, что они могут жить в одиночку или в других системах, после чего, набравшись опыта и мудрости, они возвращались домой. Легко представить, какое возбуждение царило в Данктоне, когда в него возвращались подобные путешественники! Слух об этом мгновенно облетал все меловые туннели Древней Системы, послушать отважного соотечественника собиралось множество ее обитателей, подкармливающих рассказчика специально приготовленными червями. Битвы, неведомые земли, странные чужеземные обычаи… Иные из кротов рассказывали о том, что в Аффингтоне им посчастливилось увидеть – а кому-то даже и коснуться – одного из легендарных Белых Кротов, живших в Священных Норах.

Впрочем, всё это осталось в прошлом. Даже самый старый крот системы старейшина Халвер не помнил, чтобы кто-то ушёл, а затем вернулся в систему, за время его жизни не появлялось здесь и дружественных чужеземцев. Одно время Халвер то и дело пытался рассказывать о прошлом, однако скоро понял, что новые поколения абсолютно глухи к его рассказам, и прекратил свои попытки. С годами Халвер приобрёл привычку постоянно что-то бормотать себе под нос или напевать. Жил он на бедном червями склоне близ вершины холма.

И всё-таки время от времени его словно прорывало, при этом у него находились и слушатели, уважавшие его возраст (или, возможно, его способность к выживанию). После того как завершилось последнее перед Самой Долгой Ночью собрание старейшин (именно эта ночь предшествовала рождению Брекена), он вдруг сказал собравшимся в Бэрроу-Вэйле кротам:

- Помнится, отец говорил мне, что из года в год в Самый Долгий День к нам всегда приходил летописец из Священных Нор, - старый Халвер кивком головы указал на запад, туда, где находился Аффингтон, - Вместе со старейшинами летописец отправлялся к великому Камню, ибо в ту пору Камень являлся центром всего и вся, после чего интересовался состоянием дел в системе. Я был ещё очень молод, но уже и тогда со времени появления последнего летописца прошло очень много времени. Тогда мне сказали – и теперь я верю сказанному, - что произошло нечто такое, после чего летописцы уже не могли попасть к нам. Если бы я понял это в пору молодости, когда был таким же, как вы, - он выразительно посмотрел на молодых кротов, - я обязательно отправился бы в путешествие, как это сделала отец моего отца, пусть при этом я, подобно ему, и не вернулся бы обратно.

Последнее замечание старого Халвера было оставлено без внимания – старому чудаку приходило в голову и не такое.

И всё же в одном Халвер был прав. Произошло что-то необычное, и Система, Древняя Система Данктона, чьё славное имя было вписано в анналы Аффингтона, оказалось отрезанной от мира.

Она и так была достаточно изолированной – на востоке её ограничивала меловая осыпь, на севере – болото. Наконец, во времена халверовского дедушки и без того опасная дорога, находившаяся далеко на северо-западе, стала ещё опаснее и её не могли перейти ни кроты, ни ежи, ни большинство других животных.

Летописцы, взявшие за правило регулярно посещать Данктон, вынуждены были отказаться от этого стародавнего обычая. Тех кто отваживался выйти на дорогу, убивали диковинные существа, которых жившие возле дороги кроты называли «ревущими совами». Другим отправиться в дальний путь не позволяло отсутствие смелости или, может быть, веры.

Итак, Данктонская система оказалась предоставленной самой себе – хорошая, безопасная система, которая, однако, год от года утрачивала свой боевой дух, стимулировавшийся пришлыми кротами, в особенности, летописцами. Многие традиции забылись, - многие, но не все. Главный обычай, состоявший в проведении Хода старейшин к Камню в Середине Лета и в Самую Долгую Ночь, сохранился. Связанные с ним истории и легенды продолжали передаваться из поколения в поколение, при этом они приобретали всё боле упрощённую и условную форму, поскольку редкие из новых кротов обладали такой же любовью к языку и духовной силой, какими владели сказители Древней Системы.

Если бы данктонские кроты знали о том, что происходит в других системах, они, возможно, испытали бы определённое облегчение, поскольку их собственное вырождение являлось отражением общего упадка духа и энергии кротовьего племени. Иными стали даже летописцы, - будь они прежними, они всё равно нашли бы дорогу к Данктонскому Лесу, какие бы трудности ни возникали у них на пути. Но кого бы они встретили здесь, в Данктоне? Жирных, лоснящихся, самодовольных кротов…

Обитателей Данктона не тревожила утрата былого духа, и мнение летописца вряд ли тронуло бы большую часть старейшин, управлявших системой в юные годы Брекена, ибо те принадлежали к новому поколению, все интересы которого были связаны исключительно с нижней системой. Такие старейшины, как его отец Буррхед, просто не поняли бы, что имеет в виду летописец, говоря об утрате подлинного духа Данктона. «Разве нам не достаёт червей, разве мы не защищаем свою систему, разве у нас не родятся дети?» Именно так он и ответил бы летописцу.

Другой старейшина – Рун – также происходил из вестсайдцев, хотя со временем он и переселился поближе к Бэрроу-Вэйлу, чтобы быть в курсе всех происходящих здесь событий. Зловещий крот, от тёмных и скользких, словно почва Болотного края, слов которого леденела кровь. Он не обладал ни размерами, ни силой Буррхеда, но был чрезвычайно коварен и хитёр. Он словно чуял беду – знал, когда придёт ненастье или упадёт дерево, когда проголодаются совы (он мог привести своих недругов в такое место, где те могли стать лёгкой добычей крылатых хищников) или начнётся эпидемия.

А каким он был умным, этот Рун, - ну, просто умным-преумным. Однако если ты находился рядом с ним, странная печаль овладевала тобой – печаль и желание проветрить шкурку. Все знали о том, что с ним нельзя связываться, - кроты, имевшие глупость перечить Руну, умирали таинственной смертью.

Голос его был холоден, как лёд, сух, как лай, страшен, как сама смерть. ни один крот не отваживался вызвать его на бой, ни один крот не видел, как он разит своих врагов. Да, стоило только начаться брачному сезону, как он кого-то убивал, заманивая соперников в тёмные гибельные места. Руна боялись, Руна избегали, ибо он воплощал собою смертный ужас.

- Уж ему-то ума не занимать! – шептались кроты у него за спиной. – Уж он своего не упустит… Скоро всей системой будет править…

Двое старейшин – Меккинс и Догвуд – происходили из северян. Меккинс был едва ли не единственным болотным кротом, которому удалось войти в число старейшин, впрочем, он вырос на нейтральной территории севернее Бэрроу-Вэйла и имел достаточно условное отношение к болотному сообществу. Он говорил на особый северный манер, то и дело перемежая речь странными оборотами.

- Буррхед, старина, неужели ты это серьёзно? – На любую идею, высказанную вестсайдцем, он реагировал примерно так. - Да это же червям на смех. Лучше послушай, что я тебе скажу…

Он оказался очень полезен, поскольку постоянно контактировал с болотными кротами, болотные кроты особенно ценили его за то, что он часто общается с другими старейшинами. Отличали его лукавый ум, острый язык и вспыльчивость. Догвуд, второй старейшина-северянин, был его близким другом, хотя и являл собой прямую противоположность Меккинсу (у близких друзей такое не редкость). Он был толст и благодушен. Догвуду завидовала вся система, поскольку он считался лучшим искателем червей во всём Данктоне.

- Да если бы он захотел, то отыскал бы червей и в снегу, - так говорил о своём приятеле Меккинс.

Самым старым из всех старейшин был Халвер. Он пережил уже шесть – шесть! – Самых Долгих Ночей, что само по себе не могло не повергать других кротов в изумление. Впрочем, он стал совсем дряхлым – этой весной он даже не пытался искать себе пару. С другой стороны, он сохранял бодрость духа и весёлость. О чём бы ни говорил Халвер, он всегда смеялся, и потому многие кроты полагали, что он постоянно шутит и никогда не говорит ничего серьёзного. Те же, кто был хоть чуточку умнее, ловили каждое его слово. Он часто говорил о том, что за время его жизни система пришла в полнейший упадок. Халвер оставался, пожалуй, единственным кротом, помнившим древние ритуалы и присловья. Когда же он заводил речь о камне, можно было подумать, что он говорит о своём близком друге.

- У Халвера так – чем меньше слов, тем больше смысла, - любил повторять Биндль – товарищ Халвера и его активный союзник. Биндль и сам уже пережил четыре Самых Долгих Ночи. Он не отличался особой драчливостью, но никогда не испытывал недостатка в подругах и принадлежал к числу тех редких чудаков, что селились на востоке системы близ меловой осыпи. Биндль и Халвер частенько уходили в лес, где они могли до бесконечности предаваться воспоминаниям о былых временах, жирных-прежирных червях, летних денёчках и самках, каких, увы, теперь уже не увидишь.

- Ну что вы, сэр! Разве это самки? Вот раньше были самки, так самки!

Халвер и Биндль следили за правильностью совершения ритуалов – Летнего и Зимнего Хода к Камню, которые исполнялись, соответственно, в Самый Долгий День и в Самую Долгую Ночь. Все тонкости ритуала знал только Халвер; его чрезвычайно расстраивало то, что прочим кротам они неведомы. Что до Биндля, то он решил ограничиться изучением основных моментов церемонии, считая всё остальное никому не нужной блажью. Собственно, Халвер не хотел его обучать даже этому. Нельзя совершать ритуал, если не знаешь того, что жизненная сила находится как в Камне, так и вне Камня. Жёлуди, черви, анемоны Бэрроу-Вэйла и даже падающие камнем на свою добычу совы по сути ничем не отличались друг от друга. Крот его со всеми его странностями и желаниями – тот же растрескавшийся жёлудь, валяющийся в жухлой траве возле корней облетевшего дуба.

Халвер не раз и не два пытался сказать об этом Биндлю, но не мог найти нужных слов, и потому попытки эти ни к чему не приводили. Биндль, любивший старого Халвера так, словно тот был его родным отцом, смущённо улыбался и то и дело согласно кивал головой, не желая лишний раз расстраивать своего друга. При этом он ничегошеньки не понимал, и Халвер это видел.

Старейшин было семеро, мы же пока говорили только о шестерых. Вот их имена: Буррхед, Рун, Меккинс, Догвуд, Биндль и Халвер. Разве могли они сравниться со старейшинами прошлого, покрывшими себя неувядаемой славой в ту пору, когда система находилась на вершине во всех смыслах этого слова… В чёрных туннелях памяти могло сохраниться лишь одно из этих имён – имя кроткого Халвера.

Но был и ещё один – седьмой старейшина. Крот, чья тень пахла злом, чьё имя и поныне звучит проклятием.

Многие матери пытались зажать рот своим не в меру любознательным детёнышам, когда те, задыхаясь от волнения, шептали:

- Мама, кто такой Мандрейк? Расскажи нам о нём!

Многие отцы шлёпали своих резвых сыновей, когда те говорили им о том, что мечтают стать «такими же сильными, как Мандрейк». Родители чувствовали, что его имя лучше не произносить вслух, что память о нём нужно любой ценой выцарапать из глубин сознания.

Так победить зло невозможно. Пусть имя его будет названо вслух. Пусть сражается с ним солнечный пламень, пусть иссохнет и растворится оно в вечерних сумерках, обратившись в крылышко дохлого жука, несомое полуночным ветром.

В Аффингтоне сохранились книги, рассказывающие историю его жизни. Нам надлежит заняться тем же. Мандрейк станет тем мраком, который оттенит свет любви Брекена и Ребекки и лишний раз напомнит о том, в какой тьме зажёгся этот свет. И пусть сердца тех, кто думает, говорит или читает о Мандрейке, исполняется не отвращения и ненависти, но сострадания и любви.

 

Глава третья.

Грозою, пролившею кровь, явился он с открытых полей. И куда только запропали в это время совы? Куда исчезли луговые кроты? Тень его упала на лес задолго до того, как он оказался в его пределах. Содрогнулись взрослые кроты и приготовились к встрече. Местом их сбора был Бэрроу-Вэйл, откуда они небольшими группами – по двое-трое - отправлялись в Вестсайд, граничивший с лугами.

Произошло это ясным весенним вечером, когда солнце уже заходило. Чем ниже опускалось солнце, тем больше и страшнее становилась тень. Кроты принялись метаться по туннелям, вопя от страха и отчаяния, боясь даже смотреть на этого крота, чьи размеры вызывали в их душах ужас.

Он же молча наступал на них – огромная голова, рыло, похожее на чудовищный коготь, плечи, подобные корням тиса.

Первого напавшего на него крота он, казалось, едва задел, однако тот рухнул замертво; второй крот погиб от страшного удара когтём, разодравшего его надвое; третий хотел пуститься в бегство, но не успел. Мандрейк рванулся вперёд, и чёрная шерсть его замешкавшегося противника окрасилась кровью. Мандрейк же спокойно наступил своей тяжеленной лапой на хоботок несчастного и двинулся дальше, уготовив своей жетве страшную, мучительную смерть. Защитники системы бросились врассыпную, стуча зубами от ужаса.

Так Мандрейк вошёл в Вестсайд. Его не могли остановить самые сильные кроты системы. Он же направился прямиком в Бэрроу-Вэйл. Оказавшись в центре системы, он заревел и затопал лапами так, что о его появлении тут же узнали во всех её закоулках.

- Меня зовут Мандрейк, - проревел он. – Мандрейк! Может, кто-то из вас хочет сразиться со мной?

Три самых отважных крота уже погибли, остальных подобная перспектива явно не прельщала. И тогда Мандрейк заговорил на странном, режущем слух языке Шибода, находившегося далеко на северо-западе. В ту пору об этой системе не слышал ни один обитатель Данктона.

- Mandrake Siabod wyf i, a wynebodd Gelert Helgi Cwmorddrws a’I anwybyddu. Winebais Gerrig Castell y Gwynt a’u gwatwar. Gadewch i unrhyw wadd a feddylio nad yw’n f’ofni wjnebu’m crafangau nawr.

Никто не понимал его слов, но смысл их был предельно ясен. Он угрожал обитателям Данктона, и ни один из них не осмелился ответить на его угрозы…

Он пришёл в Данктон в брачную пору, за один годичный цикл до созревания Ребекки и рождения Брекена. Он бродил по системе, убивая самцов и овладевая их самками. Он не щадил и тех, кто отказывался драться или пытался убежать. Мандрейк не дрался – он просто убивал. Брачный сезон оказался на редкость кровавым. Но вот подошло к концу и это время, пришли тёплые майские дни. Мандрейк вновь принялся бродить по системе – то он шёл в Вестсайд, то к Болотному краю… За всё это время он не проронил ни слова, появляясь то здесь, то там безмолвным ужасным проклятием. Многие норы оказывались пустыми, но они ещё хранили тепло бежавших от него самцов. Он видел лишь самок и их потомство, которые, стоило ему лишь показаться, буквально каменели от испуга. Он смотрел на них чёрными, как ночь, глазами, и шёл дальше. Детей и самок он не трогал.

После того как в одной из брачных драк Мандрейк убил старейшину, он занял его место, - естественно, против этого никто не возражал.

Во время первого собрания нового совета он молча наблюдал за старейшинами, которые, то и дело поглядывая в его сторону, торопились поскорее закончить собрание. Лишь два крота выказали отличные от страха чувства: Халвер, формально поприветствовавший Мандрейка, явно старался придать собранию неспешность и благообразность, в то время как Рун, моментально сориентировавшись в новой ситуации, то и дело пытался заискивать перед новым старейшиной: «Как было бы замечательно, если бы наш глубокоуважаемый… новый старейшина выразил своё отношение к этому вопросу. Я полагаю, мы согласились бы с ним…» Впрочем, на это Мандрейк никак не реагировал.

В мае он посетил второе собрание, проходившее подобным же образом, и вновь не промолвил на нём ни слова. На третьем, июньском, собрании обсуждался план проведения Летнего Хода к Камню. Тогда-то Мандрейк и заговорил.

Старейшины помоложе открыто выражали своё сомнение в необходимости проведения Летних Ходов, особенно усердствовал Буррхед, говоривший о том, что обилие сов на вершине холма, очевидное сокращение количества червей и ряд происшедших в системе изменений (все понимали, что речь идёт о множестве смертей, которыми сопровождалось появление Мандрейка) делают это мероприятие более чем неуместным. Рун согласился с этим мнением, добавив, что сей диковинный ритуал – всего лишь дань прошлому, когда «цели были существенно иными и эта впечатляющая демонстрация единства требовалась для укрепления системы».

- Мы уже прошли эту фазу, и многие из нас, - Рун обвёл взглядом присутствующих и выразительно посмотрел на Халвера, - уже не принимают идею заклинания и прочую чушь, из которой состоит этот ваш летний ритуал.

Этого старый Халвер выдержать уже не мог. Сердце его исполнилось гнева и ужаса перед таким кощунством.

- Я здесь самый старый, - начал он и сразу почувствовал, что делать на этом акцент не стоило. – И я должен заявить вам – наши предки потеряли бы дар речи, если бы кто-то сказал им, что Летний Ход, самый радостный праздник системы, - всего лишь сентиментальная традиция. Летний Ход – часть нашей системы. Этим праздником мы словно говорим – сами по себе мы ничто. – Так же как и Рун, он обвёл присутствующих выразительным взглядом, не сделав исключения и для Мандрейка, сидевшего в дальнем конце норы. – Мы верим, что в Камне присутствует нечто такое, рядом с чем мы ничего, и без чего – я обращаюсь ко всем присутствующим – мы действительно ничто, сколь бы сильными мы себя при этом ни считали.

Последние его слова зловеще повисли в воздухе. Теперь все ждали одного – как отреагирует на них Мандрейк. Тот, однако, даже не шелохнулся. Халвер вышел на середину норы. На фоне чёрных лоснящихся шкур старейшин его сморщенный хоботок и старая седая шёрстка выглядели особенно жалко.

С нашей системой что-то произошло, - сказал он тихо. – И совладать с этим труднее, чем с совами, отсутствием червей или бандой луговых кротов. Если бы только я мог донести до вас, какими отважными и искренними были кроты Данктон! Воины, а не драчуны, кроты, исполненные веры, но никак не сомнений. Такими же они могли бы быть и сейчас, и были бы, если бы мы, старейшины, повели их в нужном направлении.

Он остановился, чтобы перевести дух. как и следовало ожидать, слушал его один Биндль, но и он, при всей своей любви к старому кроту, не мог понять его речей.

Халвер печально понурил голову, касаясь хоботком земли. Им стало овладевать отчаяние – у него не было ни сил, ни слов для того, чтобы поделиться с ними своим знанием. Он хотел передать им чувства, владевшие его сердцем, а потом обратиться к ним с таким вопросом: «Теперь вы понимаете, о чём я? Теперь вы видите, что нам следует делать?»

Да, Халвер знал, что жизнь не должна сводиться единственно к дракам, червям и территориям, занимаемым системой, но, увы, он не мог убедить в этом молодых кротов, для которых традиция была пустым звуком. Он пытался собраться с мыслями и сказал теперь уже скорее самому себе, чем другим:

- Мы должны совершить Летний Ход к Камню и произнести все ритуальные формулы, как это делали наши отцы и отцы наших отцов. Здесь говорить не о чем – мы просто обязаны это сделать! – Он посмотрел на старейшин и не без гордости добавил: - Тот, кто сомневается в истинности моих слов, может хоть сейчас отправиться к Камню. Едва вы припадёте к его тени, вы почувствуете его силу. Вы поймёте, что за пределами нашей ущербной системы – а я считаю её теперь именно таковой – существует множество иных систем, устроенных куда разумнее нашей. Если у вас хватит сил, вы…

Теперь его не слушал даже преданный Биндль – все смотрели на внезапно очнувшегося от раздумий Мандрейка. Он стал медленно приближаться к старому мудрому Халверу, продолжавшему разглагольствовать о Камне и ритуале, пока не застыл над ним, словно сова над своей добычей. Кроты в ужасе припали к земле, страшная власть Мандрейка простёрлась над ними совиными когтями. Каждому казалось, что ужасные гнев и злоба направлены именно на него. Почувствовав неладное, Халвер прервал речь на полуслове и поднял глаза на стоявшего над ним Мандрейка. Убоявшись увиденного, он попятился назад, слова его мгновенно утратили всяческий смысл, обратившись сухой несомой ветрами листвой буков.

- Хода к Камню не будет, - сказал Мандрейк знакомым, не знающим возражений тоном. Кроты понимали: как он скажет, так оно и будет. Этот голос душил всяческое возможное сопротивление в зародыше. Голос, исполненный вражеского начала. – Туда не пойдёт никто, слышите? Если подобная блажь всё-таки придёт кому-то в голову, я размозжу этих наглецов о Камень. Их запёкшаяся кровь стане предостережением для тех, кто в своём скудоумии попытается воспротивиться моему приказу. Повторяю, Летних ходов к Камню больше не будет.

Он занёс над старым Халвером свои страшные когти, словно собирался вышибить из несчастного дух. Тишину нарушало лишь испуганное сопение Биндля. Что до руна, то он наблюдал за происходящим с явным удовольствием.

Мандрейк же внезапно растопырил свою лапу в дружеском благословляющем старейшину жесте – можно было подумать, что речь идёт о какой-то пустяковой размолвке, происшедшей меж близкими друзьями.

- Ладно, Халвер, - сказал он, опуская когтистую лапу на плечо старику. – Кончай спорить… Тебя здесь все уважают и в первую очередь я сам. Но понимаешь, времена меняются. Старые традиции рано или поздно уходят. Я думаю, любому ясно, что Летний Ход проводить, прямо скажем, неразумно. На то есть масса причин. – Он обвёл взглядом старейшин, и они ответили ему кивком головы (ну разве могли они повести себя как-то иначе?). – Вот и прекрасно. Оставим эту тему и перейдём к более насущным проблемам.

На этом инцидент был исчерпан, и все кроты вздохнули с явным облегчением. Некоторые даже довольно захихикали.

Не улыбался один только Халвер. Ворча и недовольно сопя, он вернулся на своё обычное место. Ни один из молодых кротов не отважился принять его сторону, и это значило, что системе пришёл конец. Спорить с ними он уже не мог. Биндль тоже чувствовал себя несчастным, но не столько из-за отмены Летних Ходов, сколько из-за того, что он предал своего друга. Он не сводил глаз с Халвера, мысленно повторяя: «Времена меняются… Времена меняются…» Тёмная воля Мандрейка и собственное бессилие побуждали других произносить вслух такие фразы, как : «Конечно же, он прав…», «Буррхед говорит, что с червями нынче совсем плохо…» или «Этот дурацкий Ход раздражал меня и прежде». Чтобы не отстать от других, Биндль глубокомысленно изрёк:

- Если нас действительно заботит будущее системы, мы должны думать о новых, а не о старых ритуалах.

Правильно понять Мандрейка смог только рун – это была не попытка переубедить собравшихся, а самая настоящая демонстрация силы. Этот могучий крот мог вызвать в системе серьёзные потрясения, без которых обретение желанных власти и влияния было просто неосуществимо. Только что они стали свидетелями того, как Халвер лишился своей власти. Старику пришёл конец, и для этого Мандрейку не пришлось прибегать к помощи когтей… Старейшины, обрадованные тем, что гроза миновала, оживлённо беседовали, а Рун тем временем оставил своё место возле Халвера, занятое им за много собраний до этого, и перебрался к Мандрейку, рядом с которым он надеялся преуспеть. Тёмная сила и власть этого зловещего союза начинали опутывать систему чёрным плющом, обвившимся вокруг умирающего вяза.

Так Мандрейк сделался властителем системы. Брекен родился следующей весной, и к тому времени власть Мандрейка стала абсолютной и неоспоримой. Другие, более слабые кроты всё чаще и чаще прибегали к его поддержке, влекомые положением и влиянием, которые сулил им этот союз. Буррхед и подобные ему кроты, которые – будь у них сильный справедливый вожак – могли бы служить добру, превратились в самых верных и жестоких подручных Мандрейка. То влияние, которым Буррхед пользовался в Вестсайде, делало его особенно полезным Мандрейку – он мог польстить ему, попросить (по крайней мере, на словах) его совета и даже заглянуть в его нору. Верным слугой нового господина стал и Догвуд. Беседуя с Меккинсом, он то и дело приводил резонный довод:

- Не можешь одолеть – заключи союз.

Биндль не стал сподручным Мандрейка. он покинул нору старейшин и добровольно сложил с себя соответствующие полномочия.

- Я уже слишком стар, - сказал он Мандрейку. – Вам понадобятся молодые, полные сил и энергии старейшины.

Он вернулся в Истсайд и стал вести совершенно уединённую жизнь. У него не хватало ни смелости, ни духа на то, чтобы отправиться в гости к своему старинному приятелю Халверу. Биндль и сам стыдился своего малодушия. Именно малодушием, малодушием и слабостью, прорастало зло, пришедшее в систему вместе с Мандрейком. Оно смогло надругаться даже над трогательной дружбой двух старых безобидных кротов.

Мандрейк решил не трогать Халвера. Да, на июньском совете старейшин тот потерял своё былое влияние, но Мандрейк знал о том, что многие кроты относятся к старику с любовью и уважением. Убийство Халвера представилось бы им диким варварством. Он решил дождаться того времени, когда смерть Халвера показалась бы обитателям Данктона естественным концом Древней Системы. Мандрейк прекрасно понимал, что прежде всего ему нужно расправиться именно с нею. В этом июне он даже позволил Халверу произнести Летнюю Молитву, пусть при этом присутствовал один только Рун, наблюдавший за происходящим из укромного укрытия.

Рун таился в стороне от той прогалины, на которой стоял Камень, - он боялся приближаться к Камню, - однако это не мешало ему следить за старым одиноким Халвером, совершавшим древний ритуал Летней Ночи. Он нашёптывал Камню волшебные слова, поднимая лапы так, чтобы ещё на один год в него могла войти сила Камня.

Лёгкий ветерок кружил среди деревьев, покачивая листвой буков. Лунный свет поблёскивал на них, словно на водной ряби. Луна светила и на шкурку Халвера, казавшуюся этой ночью новой и блестящей. Там же, где таился, припав к земле, Рун, за серым корнем бука, что походил на толстую извивающуюся змею, ползущую по меловой почве, стояла непроглядная темень, Рун, ни на миг не отводивший взгляда от Халвера, то и дело принимался скрести когтями буковый корень. С каким удовольствием он расправился бы с этим стариканом!

Где-то вверху, в залитых лунным светом кронах деревьев, заухала неясыть. Рун испуганно поёжился. Халвер же, стоявший на совершенно открытом месте, словно и не заметил совиного крика – он продолжал творить свои заклинания. Когда старик поднял лапы, обратившись к Камню с последними словами молитвы, было уже за полночь. Халвер преисполнился радости и счастья – это чувствовалось даже на расстоянии.

В течение двенадцати кротовьих лет он мог не беспокоиться о судьбе системы – ритуал был исполнен.

Впрочем, на этом действо не закончилось. Халвер отвернулся от Камня и стал смотреть на запад, туда, где находились Священные Норы Аффингтона. Он никогда не бывал там, ему так и не хватило на это смелости и веры, но он надеялся, что его молитвы достигнут этого святого места. Чувствуя силу, даруемую ему Камнем, старик прибавил к ритуальным формулам ещё одну, последнюю, молитву. Громкий шёпот Халвера летел над верхушками деревьев Вестсайда и лежавшим за ним далёким лугам

- Пошли нам летописца, - молил он. – Ибо и в нашей заблудшей системе он сможет отыскать кротов, которые окажут ему должное почтение. Так пошли же нам летописца, ибо он нужен нам. Дай нам сил победить Мандрейка и Руна, чьей злобы я так страшусь…

Рун слышал и молитву, и раздавшееся ей вослед жуткое совиное уханье. Ему стало как-то не по себе. Нет, Халвера определённо следовало убить – он был куда опаснее, чем полагал Мандрейк.

Впрочем, молитвы старика, похоже, не были услышаны. Власть Мандрейка крепла день от дня, чему способствовали постоянные угрозы и запугивание. Даже не зависимые истсайдцы покорились Мандрейку – ведь никто из них, включая Биндля, так и не оказал ему никакого сопротивления.

Время от времени Мандрейк затевал новые драки и сурово расправлялся со своими противниками, делая это в назидание всем прочим. Порою же он устраивал настоящие бои между своими ратниками и с нескрываемым удовольствием наблюдал за тем, как они убивают друг друга.

К тому времени, когда родился Брекен, власть Мандрейка была уже абсолютной. Новое поколение данктонских кротов содрогалось при одном только упоминании его имени. Они знали – нет крота сильнее и страшнее его. Кому, как не Брекену, было знать об этом, ведь его отец Буррхед являлся одним из главнейших подручных Мандрейка.

Что до Ребекки, то причин для страхов у неё было и того больше. Ведь Мандрейк приходился ей отцом.

 

Глава четвёртая

При Мандрейке система изменилась примерно так же, как меняется лес, когда его заволакивает туманной дымкой, — деревья стоят там же, где они стояли, цветы не меняют свою окраску, но все непостижимым образом преображается и начинает выглядеть зловещим.

Так произошло и с Данктонским Лесом. Вестсайдцы сохраняли свои прежние задиристость и боевой дух; юные кроты, как и прежде, отправлялись в Бэрроу-Вэйл для того, чтобы впервые в жизни выйти на поверхность; Догвуд отыскивал червей там, где их просто не могло быть; совиные когти рассекали вечерний воздух, убивая беззаботных подростков и потерявших чутье стариков; лес то шумел, то безмолствовал. Внешне все оставалось прежним.

Но с появлением Мандрейка даже туннели стали казаться темнее. Самцы не могли чувствовать себя в безопасности даже у себя дома, самки же постоянно раздражались и злились — они никак не могли взять в толк, зачем этот самый крот так запугал их мужей. Теперь кротам приходилось следить за каждым своим словом — приспешники Мандрейка рыскали по всей системе. Как ни печально, для того чтобы обрести хоть какие-то покой и безопасность, нужно было последовать примеру Руна и Буррхеда — объявить о своей поддержке Мандрейка и стать его послушным слугою.

Понять, в чем состоит его воля, мог далеко не каждый, и потому обитатели системы — включая приспешников Мандрейка — постоянно терзались неясными сомнениями и подозрениями. Никто толком не знал, чего именно хочет Мандрейк. Скорее можно было понять, чего он не хочет. Скажем, ему не нравились кроты, любившие бродить вдали от дома, — «эти праздные шатания ведут к неразберихе и хаосу». Соответственно, если служитель Мандрейка обнаруживал взрослого крота вдали от жилища, он считал себя вправе устроить форменный допрос, а если ответы последнего по какой-то причине его не устраивали — изуродовать или даже убить его.

Таким образом, каждая отдельная часть системы стала приходить ко все большей и большей автономии — к чужакам теперь относились с подозрением. Если какому-то гуляке и случалось забредать на чужую территорию, его тут же изгоняли за ее пределы.

Мало того, ближе к зиме Мандрейк дал понять, что ему не нравится и то, что кроты часто выходят на поверхность без особых на то причин. «Слишком многие становятся жертвами барсуков и сов, стало быть, это не отвечает интересам отдельных кротов и всей системы в целом», — вот что сказал Мандрейк Руну, ставшему его главным пособником.

Надо заметить, очень многие кроты выходили на поверхность хотя бы только потому, что им нравилось нежиться на солнышке, слушать шум ветра в вершинах деревьев или дышать вольным свежим воздухом, в то время как в туннелях атмосфера постепенно становилась все более затхлой и тяжелой.

Теперь кроты могли выходить на поверхность лишь в особых случаях — например, в поисках пропитания или целебного растения. Если же они слонялись по лесу без дела, подставляя мордочку ласковым лучам солнца или разглядывая поросший мхом корень, их радость омрачалась постоянной опасностью встречи с пытливыми недоверчивыми прислужниками Мандрейка.

Мандрейк известил кротов и о том, что контакты с населением Болотного Края представляются ему нежелательными.

— От них одна зараза, а толку никакого, — объяснял Рун и тут же, понизив голос, добавлял: — Придет такой день, когда их вообще изгонят из системы. Им здесь явно не место.

Такой оборот событий поставил старейшину Меккинса, в чьих жилах текла кровь болотных кротов, в весьма затруднительное положение, однако он со свойственной ему изворотливостью умудрился выйти и из него, изобразив из себя нечто вроде агента Мандрейка, собирающего сведения о злых умыслах обитателей Болотного Края; последним же он преподносил себя как единственную их надежду, ибо только он мог ходатайствовать за свой народ перед грозным властелином и прочими старейшинами. Впрочем, счастливее от этого он не стал.

Решение изолировать болотных кротов было обдуманным и взвешенным. Мандрейк достаточно скоро понял: если в системе и появятся бунтари и смутьяны, они, скорее всего, будут выходцами из этой грязной и гибельной части леса. Теперь он взваливал на них ответственность за все беды, случавшиеся в системе, — вспышки болезней, недостаток червей и тому подобное, — что вело к еще большей изоляции Болотного Края.

Мандрейк не ошибся — бояться болотные кроты его тоже боялись, но, в отличие от других, не цепенели от страха при его появлении. Да, они предпочитали избегать его, однако при этом какая-нибудь самка обязательно называла их «жалкими трусами», что свидетельствовало об их бунтарском духе.

Стремление изолировать своих самок от других самцов придавало Мандрейку особую непопулярность. Нет, он не создавал гарема, не пытался окружать себя кротихами, готовыми выполнить любое его желание. Но он убивал любого осмелившегося приблизиться к ним крота, если к этому времени кротиха еще не приносила потомства.

Самым странным представлялось то, что сами кротихи против этого особенно не возражали. Когда спустя много лет они предавались воспоминаниям о том, как помыкал ими жестокий злой Мандрейк, их душами овладевало странное возбуждение. Они, в отличие от других, знали, что за его убийственной страстью скрываются нежные и тонкие чувства.

Эта неведомая прочим кротам сторона его натуры проявлялась лишь на миг, но этого было достаточно для того, чтобы самки помнили о ней до скончания жизни. Та же лапа, которой Мандрейк калечил и убивал своих соперников, могла и ласкать — нежная, словно слабый июньский ветерок, — выказывая тоскующую, ищущую любви душу. В такие минуты Мандрейк переходил на шибод, свой родной язык, и слова его почему-то казались обращенными не столько к самке, сколько к тем созданиям, которым он когда-либо причинял вред.

Он не любил, когда самки пытались отвечать на его нежность нежностью. Любовь в то же мгновение обращалась презрением или ужасным гневом.

Однажды в минуту сытости и довольства он сказал своим приспешникам, что ему нравятся самки «с огоньком, рядом с которыми ты не можешь не быть самцом. Хочется разом убивать и оплодотворять».

Должно быть, Сара имела в себе этот самый огонек, по крайней мере Мандрейк пуще всего следил именно за нею, она же — этого нельзя не отметить — сохраняла ему верность. Несмотря на свои крупные для самки размеры, она отличалась грациозностью и изяществом. Шерстка ее была на удивление светлой — местами почти что серой. Она происходила из древнего уважаемого кротовьего рода, жившего неподалеку от Бэрроу-Вэйла, из которого в прошлом вышло немало славных старейшин. Мандрейк знал об этом — Рун рассказывал ему обо всем,— однако Сара привлекла его внимание совсем по иной причине. Она принадлежала к тем редким самкам, которые сохраняют способность спариваться и в конце лета. Это чувствовали все самцы, в том числе и Мандрейк.

Одни говорили, что он убил в ее норе немало соперников, другие — что ничего такого не было и она сама предпочла его другим. Впрочем, все это не имеет такого уж существенного значения. Важнее то, что она была одной из красивейших кротих своего поколения, а он — самым сильным кротом.

Она оставалась с ним все долгие страшные годы его владычества над Данктоном. Именно от нее, вернее, от ее друзей, чьи воспоминания хранятся в библиотеках Аффингтона, мы узнали о более нежной и чувствительной стороне натуры Мандрейка и об ужасной трагедии его борьбы с Ребеккой.

Для многих осталось тайной, как Сара, хранившая верность Мандрейку, все эти годы умудрялась оставаться самой собою — добродетельной, милосердной кротихой. В этом смысле она походила на снежинку, сохраняющую белизну в любую непогоду. Объяснялось же все состраданием. Знала ли она о тайне рождения Мандрейка, родители которого жили в мрачной системе Шибод, что находится в Северном Уэльсе, догадывалась ли она о ней? Об этом мы можем лишь гадать. О рождении Мандрейка не слагали поэм поэты, не пели певцы, не рассказывали сказители. Единственное свидетельство о нем — рассказ, записанный блаженным летописцем Босвеллом со слов одного из обитателей Шибода. Послушаем же эту историю.

«История о том, как родился и как начал свою жизнь Мандрейк, столь страшна, что она не могла бы привидеться ко всему привычным обитателям Шибода даже в кошмарных снах. Он родился в мае, но был тот май на горе Шибод необычайно суров. Сравнительно мягкие февраль и март сменились неожиданно студеным апрелем. Таких холодов не помнили и старожилы, а это, согласитесь, что-нибудь да значит! Обычные низинные кроты околели бы там в один миг. Что вы хотите, если даже в середине мая на склонах Шибода все еще лежал снег. Не удивительно, что большинство кротов отсиживалось глубоко под землей в своих укромных норах или в специально прорытых зимних туннелях.

Вне всяких сомнений, позаботилась о своем гнезде и мать Мандрейка, тем не менее по какой-то неведомой нам причине к началу родов она оказалась на поверхности. В этот самый момент погода резко изменилась, с вершин Сноудона, Глайдерса и Книхта на склоны Шибода низринулся свирепый буран. Возможно, столь внезапная перемена погоды расстроила естественные ритмы кротихи, что привело к преждевременным родам.

Как бы то ни было, в тот момент, когда поднялся буран, она бродила по поверхности. Естественно, она попыталась вернуться в свою нору. Ей нужно было покинуть скованные льдом каменистые плато Шибода и оказаться в безопасности и тепле норы до начала родов.

Мы полагаем, что в тот момент она находилась на противоположном склоне, — для того чтобы подойти ко входу в туннель, ведущий в систему, ей нужно было преодолеть небольшой подъем. Вне всяких сомнений, она могла отыскать какую-то нору и там, но самки, ожидающие потомства, в таких случаях предпочитают собственную нору всем норам на свете.

О том, что происходило потом, мы можем только догадываться. Окончательно выбившись из сил и промерзнув до мозга костей, кротиха укрылась от ветра и колючего снега за какой-то скалой или камнем, где и разрешилась от бремени. Как жутко и как одиноко было ей на склоне Шибода — снеговые тучи затмили солнце, ярившийся ветер колол ее холодными иглами снега, грозя унести только что родившихся крошек. Конечно же, мы не знаем, сколько их у нее было, — скорее всего, четверо или пятеро. Маленькие только что родившиеся слепыши пытались спастись от леденящих порывов ветра, прижимаясь к своей матери. Вероятно, она пробовала рыть снег, но свирепый ветер сводил все ее попытки на нет.

В этом ледяном хаосе и буйстве и родился Мандрейк. С самого момента рождения ему пришлось биться за жизнь, бороться с собственными братьями и сестрами за теплое место возле сосцов матери. Само собой разумеется, она защищала детенышей от ветра, прикрывая их своим телом. В течение нескольких дней она сражалась со стужей и ветром, ни на миг не спуская глаз со своих детенышей, в которых в любое мгновение могли впиться ледяные зубы бурана. Буря продолжалась около восьми дней — самых трудных и опасных дней в жизни любого крота. Голый, слепой, беззащитный Мандрейк все-таки сумел пробиться к вожделенным сосцам, растолкав слабыми лапками своих братьев.

В какой-то момент его мать поняла — если она не найдет себе пропитания, у нее кончится молоко. Отлучаться же от детенышей она не могла — это означало бы для них верную смерть.

Трудно даже вообразить, чего ей стоила эта жертва, — она поедала детеныша за детенышем в надежде, что хотя бы одному из них удастся выжить. Всем кротам известно — в крайних случаях кротиха-мать может умертвить и сожрать собственное потомство.

Возможно, самый слабый кротенок умер от недостатка молока и холода, и кротиха решила воспользоваться этим для того, чтобы поддержать себя и прочих своих детенышей. Потомство ее таяло на глазах — кротята погибали от ледяного дыхания самого страшного за всю историю Шибода бурана. Ей не оставалось ничего иного, как пожирать их тельца, облепленные снегом и льдом. Один за другим закрывались ее сосцы, одного детеныша за другим поедала несчастная мать.

И вот, в живых остался последний ее сын — Мандрейк, отчаянно пытавшийся найти среди холодных сосцов тот, что смог бы напитать его молоком. Глаза его к этому времени уже открылись, но видел он только темную шкуру матери, розовые сосцы и серую буранную мглу, окружавшую их со всех сторон. С самого начала мир его был миром крайностей. Ему не дано было познать младенческой безмятежности, он не знал, что такое тепло матери... С самого рождения ему пришлось бороться за свою жизнь.

Думала ли его мать о том, что она должна пожертвовать и им ради собственного выживания? Студеный ветер наконец овладел и ее жизнью, обратил ее в ничто. Скорее всего, последним образом этой жизни, унесенным ею на тот свет, был образ маленького Мандрейка, тычущегося своей мордочкой в ее холодные сосцы.

Для Мандрейка же мир начался с открытия, что его мать умерла. Она умерла для того, чтобы он, Мандрейк, мог жить, сражаться и любить, пусть он и не знал этого. Для него в тот момент мир сводился к холодному пронизывающему ветру и мерзлому боку мертвой матери. Думать в ту пору он еще не умел. Чувствовал же он полнейшее одиночество, заброшенность, сиротство.

Все это должно было произойти примерно на восьмой день бури, ибо вскоре небо стало проясняться. Не стихни к этому моменту ветер, и Мандрейк умер бы уже через час-другой. Погода вновь резко поменялась — именно это и спасло его. Из-за мрачных туч показалось ласковое солнышко. Холод мгновенно сменился благодатным теплом. От скал и торфяников стал подниматься пар, как это зачастую бывает после летних гроз. Тварь за тварью, создание за созданием выходили из своих убежищ, радуясь теплу и свету. Там крот, там полевка, а в вышине — весело щебечущие жаворонки. И парящие канюки, и черные вороны.

Мандрейк мог погибнуть и от когтей этих хищников, вновь обративших свои ищущие взоры на горные склоны. Инстинкт не подвел его мать: она шла в нужном направлении и разрешилась от бремени неподалеку от одного из входов в систему. Ветер тоже дул в нужную сторону, и вскоре некий крот — вернее, совсем юная кротиха, стоявшая возле этого входа, — услышала плач кротенка. Она перебралась через каменную гряду и нашла младенца, уткнувшегося мордочкой в свою мертвую мать, возле которой лежали останки прочих ее детенышей. Кротиха как могла успокоила и обогрела малыша и повела его по мокрому склону к норе. Кроты, видевшие Мандрейка в те дни, запомнили его именно таким — большие глаза, огромная голова, редкая шерстка, находящиеся в постоянном движении лапы. Потерянный, недоверчивый, дикий кротенок. Таким он и остался — диким и агрессивным.

Когда он подрос, он стал выходить на склоны Шибода в поисках пищи. Мне тоже доводилось встречаться с Мандрейком — огромным и неистовым, зловещим и молчаливым. Его не пугали ни хищные птицы, ни непогода. Однажды он вышел из системы и назад уже не вернулся».

Эта сделанная самим Босвеллом запись и поныне хранится в Аффингтоне. О том, как Мандрейк покидал Шибод и как он добрался до Данктона, там не говорится ничего. Кто знает, возможно, он пытался отыскать нечто, утраченное им во время бури?

Мы не знаем и того, что было известно о нем Саре. Но если она обладала хоть малой толикой того сострадания, какое было присуще Ребекке (от кого, как не от Сары, могла унаследовать его Ребекка?), она пыталась бы окружить его вниманием и заботой, дабы помочь ему выбраться из того мрака, в котором он родился и жил.

Нам известно одно — Мандрейк избрал Сару своей супругой, охранял ее до той поры, пока она не принесла кротят, и находился неподалеку от нее во время самих родов, нервно ползая из стороны в сторону по примыкавшему к ее норе туннелю и беспрестанно почесывая свою мордочку длинными острыми когтями.

Когда роды закончились, Сара позволила ему появиться у входа в свою нору — дальше она его не пустила. Мандрейк взглянул на свое потомство. Три самца и самочка. Он разглядывал их под тихое, нежное воркование Сары — крошечные розовые кротята с мокрыми от молока белыми нежными усиками. Вниманием Мандрейка завладела самочка, еле заметно перебиравшая лапками, требуя молока.

— Назови ее своим именем — Сара, — распорядился он. — Хорошее, сильное имя.

Сара подняла глаза со своих детенышей и посмотрела на него. В ее взгляде светились сострадание и сила. Таким же взглядом много лет спустя ее пока еще совсем крошечная дочка будет смотреть на Брекена.

— Ее зовут Ребекка, — сказала она.

Мандрейк посмотрел на маленькую копошащуюся самочку, взглянул на Сару и вновь перевел взгляд на дочь. Он, убивший столько кротов, был когда-то таким же беспомощным, как она, пусть Мандрейк и не думал об этом. У него, овладевшего столькими кротихами, было множество примерно таких же детей, но он не думал и о них. Он, сильный и широкоплечий, с когтями, уставшими убивать и ранить, не испытывал ни малейшего желания погладить и приласкать свою дочку, хотя в этой ситуации подобное желание представлялось бы вполне естественным.

Хотя ни думать, ни говорить о подобных вещах Мандрейк не умел, они чрезвычайно будоражили его душу и сердце. Огромный и могучий, он не понимал самого себя — здесь он был бессилен.

Ребекка — крошечный розовый детеныш... Живое существо!

— Ладно. Можешь назвать ее Ребеккой, — еле слышно пробормотал он, чувствуя, что ему хочется как можно быстрее оставить эту нору. — Назови ее Ребеккой! — произнес он еще раз, но теперь куда громче, и неуклюже повернулся спиной к норе, впервые в жизни тяготясь огромным неповоротливым телом и чувством собственной значимости, которую ему сейчас почему-то захотелось выцарапать когтями и выгрызть зубами. — Ты слышишь? Назови ее Ребеккой! — закричал он, набрав в легкие побольше воздуха, и, добежав до ближайшего выхода, выбрался на поверхность где-то в Бэрроу-Вэйле. — Ребекка! — проревел он еще раз, не в силах отделаться от этого привязчивого имени, и принялся яростно рыться под дубом.

Сара слышала все. Она вылизала своих детенышей и удовлетворенно вздохнула.

— Ребекка...— прошептала она,— Ребекка... Однажды в этой норе Мандрейк прошептал с тою же нежностью и ее имя:

— Сара...

Вначале Ребекка оказывала на Мандрейка странное завораживающее действие — он мог подолгу тайком следить за ней из туннеля, в то время как Сара кормила своих детенышей. Порой Сара видела его тень, метнувшуюся в туннель, — он не хотел, чтобы Сара знала, что он приходит смотреть на дочку.

Шли дни, проходили месяцы, но никому — в том числе и самому Мандрейку — и в голову не приходило, что он любит Ребекку со страстью той же сильной, как ветер с пустоши. Казалось, он пытается приучить дочь к порядку, превратить ее в своего послушного раба, — во всяком случае, он вел себя с нею подчеркнуто строго. Вначале это удавалось ему без труда — маленькая кротиха испуганно попискивала и пятилась назад при одном только звуке его голоса. Бедняжка пыталась убежать от отца и найти прибежище под боком у матери.

Обычно Сара вставала на ее защиту:

— Она ведь совсем еще ребенок! На ее слова Мандрейк не обращал никакого внимания.

— Как я скажу, так и будет, — ревел он в ответ, мрачно глядя на съежившуюся от страха Ребекку. Надо заметить, что он никогда не пытался силой увести ее от Сары и никогда (мы говорим о детстве Ребекки) не шлепал ее.

Такое воспитание возымело действие — в течение длительного времени Ребекка слушалась Мандрейка во всем. Она боялась его вне зависимости от того, был ли он где-то рядом или же уходил с Руном и другими своими подручными в другие районы системы.

Ребекка быстро росла, к концу осени своими размерами она уже не сильно отличалась от взрослых. Конечно, она была не такой большой, как кроты, рожденные прошлой весною, но и не такой маленькой, чтобы не суметь постоять за себя в драке (впрочем, молодые кроты дерутся главным образом забавы ради, серьезные драки у них — большая редкость). Настоящие драки происходят в брачный период, а также в тех случаях, когда один крот пытается завладеть территорией другого. Ребекка оставалась в родной норе дольше, чем прочие молодые кроты, которые воспользовались хорошей теплой погодой для того, чтобы, покинув своих матерей, обзавестись собственной норой. Ребекка оставалась дома, возле Сары и Мандрейка, — невинная, непосредственная и вместе с тем запуганная и подавленная сверхсуровым воспитанием отца.

В январе и в начале февраля, когда лес выглядит особенно пустым, Ребекке стало совсем тоскливо. Что бы она ни делала, отец оставался недовольным ею. Именно тогда и произошел тот случай, о котором она в течение многих лет никому не говорила, случай, оказавший серьезнейшее влияние на отношения Ребекки и Мандрейка.

В середине февраля неожиданно похолодало, прожилки и черенки опавших листьев украсились инеем. Все кроты спрятались в своих теплых норах, а Ребекка вылезла на поверхность и принялась бродить, зачарованно разглядывая убранный инеем лес. С серого неба стали падать маленькие невесомые снежинки, они парили меж голыми черными ветвями и бесшумно опускались на землю. Некоторые снежинки падали ей на лапки и тут же таяли, согретые теплом ее тела. Вид парящих белых снежинок привел Ребекку в такой восторг, что она начала танцевать, одна-одинешенька в прекрасном белом лесу...

— Что, девочка, тебе нравится снег? Нашла себе новую забаву?

Откуда ни возьмись возле нее появился Мандрейк. Он был зол, как никогда. Видимо, она опять сделала что-то не так, но в чем она могла перед ним провиниться? Мандрейк направился в ее сторону, его тяжелые лапы уничтожали хрупкое морозное чудо, которым она только что любовалась.

— По-твоему, красиво? — Он говорил необычно громко, так громко, что Ребекке тут же захотелось куда-нибудь спрятаться. — Думаешь, этот снег выпал именно для того, чтобы порадовать тебя? Ладно, пойдем-ка со мной...

Ей хотелось убежать от него, скрыться от его гнева и крика. Ей хотелось к Саре. Но под этим тяжелым злобным взглядом она не могла ослушаться Мандрейка, он же принуждал ее идти в сторону пастбищ. Идти туда Ребекка не испытывала никакого желания.

— Пожалуйста, позвольте мне вернуться в свою нору.

Мандрейк, ни слова не говоря, несколько раз наподдал ей с такой силой, что у нее зазвенело в ушах. Заливаясь слезами, она побежала к пастбищам. Снег уже не казался ей таким уж прекрасным и бесплотным. Начинало вьюжить, деревья замерли в ожидании бурана.

Она мерзла, а Мандрейк пылал гневом. От страха Ребекка заклацала зубами. При этом она боялась раскрыть рот, чтобы хоть немного перевести дух, ей казалось, что ужасный, неведомо откуда слетевший ветер раздерет ее на две половинки. Мандрейк же, как ни в чем не бывало, продолжал гнать ее к краю леса.

Наконец они оказались на опушке. Присыпанная снегом трава выглядела серой; началась настоящая метель.

— Красиво, говоришь? Тебе все еще хочется танцевать? — прорычал Мандрейк, голос которого заглушал вой ветра.

Он вытолкнул Ребекку на поле, где лес уже не мог защитить ее от ветра-убийцы. Всхлипы и крики ее слились с его ужасными завываниями, слезы смешались с колючим снегом. Вскоре лес уже исчез за колышущейся снежной пеленою, единственное, что оставалось в поле ее зрения, была огромная темная фигура Мандрейка, который пригнулся к земле и стал похож на черный камень, вокруг которого вились снежные вихри.

Мандрейк будто забыл о ней, теперь его вниманием владел лишь этот страшный буран. Он заносил лапы для удара и надолго застывал, словно пытался разглядеть в снежной мути своего неприятеля — коварного и ненавистного.

— Думаешь убить меня, мерзавец? Думаешь, Мандрейк отступит пред тобою? Шибод, ты — ничтожество, и Камни твои — ничто. Гелерт — пустышка. Ты...

Он свирепо зарычал, оскалив огромные зубы, и внезапно заговорил на резком свистящем языке своей родины. Слова языка шибод походили на свист разящих когтей. Из недвижного камня Мандрейк обратился в неистовый сгусток тьмы, с безумной яростью бьющийся с пронзительно ревущим ветром и жгучими ледяными иглами, вонзавшимися ему в морду. Кротиный рев превратился в пронзительный вой и... И смолк, сменившись попискиванием и постаныванием попавшего в беду создания. Все страхи Ребекки мгновенно улетучились.

Ей захотелось подойти к нему и сказать, что она рядом, что бояться нечего. Она набрала полные легкие воздуха и принялась звать его, пытаясь перекричать ветер:

— Мандрейк! Мандрейк!

Он повернулся к ней, и она увидела в его глазах такой ужас и такую тоску, что ей захотелось утешить и приласкать его...

Однако стоило ей приблизиться к Мандрейку, как он едва не оглушил ее ударом тяжелой лапы; тоски в его взгляде не было уже и в помине, его вновь переполняли злоба и ярость. Страшный рев раздался над ее головой:

— Вот чему противостоял я тогда, Ребекка. Ты не поддалась напору этой силы, ибо ты — часть меня, я же познал Шибод и победил смерть...

Она чуть не заплакала. «Нет, нет, это не так, не так, не так...» — принялась бы причитать Ребекка, будь она хоть немного постарше, но в ту пору она еще не понимала значения многих кротовьих слов, пусть потаенные их смыслы и бередили ее чуткую душу, заставляя терзаться и исходить слезами. Но она на всю жизнь запомнила то, чего так и не смогла высказать. Запомнила она и владевшее ею все это время донельзя странное ощущение — рядом с Мандрейком она чувствовала себя в полнейшей безопасности.

Вот что приключилось с Ребеккой в середине февраля. Мандрейк предстал пред ней в совершенно новом качестве. И разве в эти минуты ее любовь к нему не стала глубже?

Не надо думать, что в ту унылую зиму жизнь Ребекки состояла исключительно из горестей и страданий, — случались и радости. Иногда она приходила к Саре, и та рассказывала ей о своих предках. Когда Мандрейк уходил в другую часть системы, она играла с братьями (отец считал, что ее следует растить отдельно от них), причем заводилой во всех играх и забавах была именно она, поскольку ее отличали развитое воображение и живость натуры.

Но даже в отсутствие Мандрейка она пыталась угодить ему своими поступками, более всего на свете страшась его гнева. Ребекку нервировала и та непредсказуемость, с которой к ней относились кроты. Одни, заискивая перед Мандрейком, вели себя подчеркнуто любезно. Другие — в основном это были самки — при ее появлении морщили хоботки и изрекали нечто вроде: «Воображает о себе неведомо что, а сама-то...» Однажды Ребекка услышала в Бэрроу-Вэйле и такие слова, сказанные какой-то кротихой своей подруге:

— Она унаследовала все их худшие качества — высокомерная, как мамаша, и неуклюжая, как отец.

Вначале подобные случаи вызывали у Ребекки слезы и заставляли ее прятаться от взрослых — она старалась не ходить по главным туннелям системы, которыми пользовалось большинство, предпочитая им окольные, мало кому известные пути. Впрочем, февральская история настроила ее совсем на иной лад. Она не стала менее чувствительной, однако научилась не обращать на сплетников и злопыхателей никакого внимания.

К третьей неделе февраля атмосфера в системе стала меняться. Характерные для зимних лет праздность и пересуды уступили место совершенно иным заботам и чувствам —-начиналась весна. Ребекка стала чаще бывать на поверхности. Дни заметно прибывали, и это наполняло ее сердце странной радостью.

Она полюбила деревья и все с ними связанное с тех самых пор, как стала бывать на поверхности. Ей нравился осенний лес — желуди, с глухим стуком падавшие на землю, шелест мертвых опавших листьев, яркие ягоды остролиста, сорванные бурей и усыпавшие красным бисером всю округу.

Еще больше ей нравился лес весной. Ребекка не могла налюбоваться на первые нежные почки. Она убегала в лес каждый день, принюхивалась к удивительно прозрачному воздуху, присматривалась и прислушивалась. В один прекрасный день она заметила среди прелых листьев нежный, словно весеннее солнце, цветок аконита. На следующий день ее вниманием завладели подснежники. Тончайшие белые лепестки трепетали на холодном ветру, от которого их не могли укрыть недвижные черные ветви огромного дуба, раскинувшиеся над ними.

Ее поражала та скорость, с какой поднимались тянувшиеся к солнцу ростки пролесок. Вскоре она поняла, что эти растения следует обходить стороной — они издавали неприятный запах. Если же ей все-таки приходилось продираться сквозь их заросли, она, задержав дыхание, пыталась пронырнуть их насквозь и, смеясь, выскакивала на другой их стороне. Порой в этой игре участвовали и ее братья.

Весна стремительно вступала в свои права. Чем позднее распускались цветы, тем сильнее был их аромат. Ребекка, околдованная сладким запахом цветов, стала приносить их к своей родной норе, и они встречали гостей неожиданным благоуханием. Мать называла ей имена цветов и растений, рассказывая и о тех, которые должны были распуститься только летом или осенью. Ребекке нравилось составлять из этих слов стихи.

Пижма и касатик, Рута и вербена, — Оборвешь цветочки, Остается сено.

Контролировать ее становилось все сложнее и сложнее. И не то чтобы она не слушалась Мандрейка, нет, — речь шла скорее не о ней самой, а о владевшем ею духе, неугомонном и не знавшем удержу. Казалось, не только сама ее жизнь, но и присущее ей жизнелюбие питаются его злобой. Ребекка никогда не пыталась намеренно досаждать Мандрейку и искренне страшилась его гнева. Но каждый раз, когда он устраивал ей выволочку, она тут же, иногда сама того не желая, вновь выкидывала нечто из ряда вон выходящее.

— Я запрещаю тебе играть с братьями в такие буйные игры! — объявлял он ей — и она немедленно делала прямо противоположное.

— Выходить на поверхность на опушке небезопасно.

Через час ее находили именно там.

— Сегодня ты будешь сидеть в норе, поняла?

Разумеется, она тотчас же покидала свое жилище.

Порой она, не ведая того, совершала абсолютно ужасные проступки. Например, перед апрельским собранием совета старейшин Ребекке неожиданно захотелось взглянуть на нору старейшин, в которой она до этого не бывала, хотя слышала о ней немало. Ей казалось, что там будет на что посмотреть. Посещение норы действительно произвело на нее весьма сильное впечатление. После того как Ребекка покинула нору старейшин и отправилась бродить по Бэрроу-Вэйлу, по системе пополз ужасный слух: «Черви! Черви старейшин! Кто-то съел червей старейшин! Кто-то проник в нору старейшин и съел там всех червей!»

Слух этот дошел и до Ребекки. Увы, он соответствовал действительности — ведь это сделал не кто-нибудь, а именно она, Ребекка! Она увидела в углу норы аппетитную груду извивающихся червей, посмотрела по сторонам и, убедившись, что никто за ней не наблюдает, решила съесть самого маленького и вялого червячка. Да, нора определенно понравилась ей — она с интересом разглядывала стены, поедая одного червяка за другим. Сколько же она их съела — пять или больше? Ребекка почесала голову лапкой и надолго задумалась, продолжая поглощать червей. Когда она обнаружила, что червей больше не осталось, подобные раздумья потеряли смысл и она гордо отправилась восвояси.

Халвер был единственным кротом, которого этот инцидент рассмешил. Прочие отнеслись к нему чрезвычайно серьезно, и он принял это за знамение времени. Мандрейк, узнав о случившемся, отлупил Ребекку и больно огрел Сару, пытавшуюся защитить свою дочь. Совет старейшин проходил в напряженной, нервной атмосфере, хотя было бы из-за чего.

Если бы речь шла только об одной этой истории... Несмотря на самые благие намерения, Ребекка непрерывно влипала во все новые и новые. Например, однажды она умудрилась потерять в лесу сразу всех трех своих братьев. Одного из них едва не съела сова, двух других в родную нору привела самка из Болотного Края, произошло же это только через два дня.

— Это Ребекка во всем виновата, — хныкали ее братья, словно дети.

Ребекка пыталась оправдаться перед Мандрейком:

— Мы просто играли в прятки. Я решила зайти немного дальше, чем обычно, и на минутку вышла на поверхность... Мне очень стыдно, но я действительно не знала, где мы находимся, хотя найти дорогу назад особого труда не составляло. Не понимаю, как это они могли проплутать целых два дня... Да, а сов там вообще не было, это я точно знаю... И еще...

Мандрейка ее объяснения не устроили. Он рвал и метал, причем его ярость была явно несоразмерна ее проступку (и в чем, собственно, она провинилась?). Тем не менее сломить ее дух Мандрейк не мог.

Она росла крупной и упрямой, как Мандрейк, что не мешало ей оставаться такой же улыбчивой и грациозной, как мать. Она любила трогать всякие разные предметы, танцевать, лежать на травке в каком-нибудь укромном местечке, подставив мордочку ласковому весеннему солнышку. Порой, подобно гневливому самцу, она гонялась за своими братьями, порой — когда тем случалось захворать — она вела себя с ними как самая добрая и заботливая самка на всем белом свете.

В ней чувствовались какая-то особая легкость и живость, с которыми, возможно, и хотел расправиться Мандрейк, когда разум его омрачался гневом. Чем старше она становилась, тем жестче и придирчивее становился ее отец, и потому она взяла за правило лишний раз не попадаться ему на пути и пореже совать свой хоботок туда, куда не надо.

Пришел апрель, и в воздухе разлилась неведомая дотоле Ребекке истома. Начинался брачный период. Она прекрасно понимала, что ей не следует выходить на поверхность, но Мандрейк в эти дни по большей части отсутствовал, а ее мать потеряла интерес к своему осеннему потомству, ставшему почти взрослым. Хотя Ребекка была по-прежнему привязана к родной норе и взрослой могла быть названа пока что лишь условно, ее постоянно тянуло в лес, исполнившийся какой-то особой жизнью.

В кронах зазеленевших деревьев порхали птицы. Повсюду виднелись цветы ветреницы, чистотела, нарциссов. Конечно, случались и такие дни, когда небо внезапно омрачалось, но такое бывало редко. В одно прекрасное утро она высунула свою мордочку из норы и стала изумленно разглядывать подсвеченный солнцем бело-розовый туман, клубившийся между деревьями чудесной живой пеленою. Она видела, как раскрываются бутоны и цветы, тянущиеся вверх, к солнцу.

— О! — вздохнула она. — Как все это прекрасно!

Рядом с ней покачивались высокие побеги чистотела с полураспустившимися желтенькими цветочками. Туман редел на глазах. Она выбежала на поверхность и замерла возле дерева — возбуждение, царившее в весеннем лесу, охватило и ее. Откуда-то издалека, со стороны Истсайда, слышалось мягкое «карр» воронов, исполненное достоинства и сдержанности; сновавшие между деревьями дрозды оглашали окрестности надрывными трелями. Она бросилась к центру Бэрроу-Вэйла, чтобы получше рассмотреть просыпающийся лес, по которому все еще бродили тающие облачка тумана. Зимние запахи отступили под напором теплого, влажного, благоухающего воздуха. Теперь атмосфера туннелей казалась Ребекке затхлой и неприятной.

Она стояла посреди Данктонского Леса, уходившего на запад и восток, к Вестсайду и Истсайду, сбегавшего вниз к югу (где-то там она и растеряла своих братьев), вздымавшегося на севере вершиною Данктонского Холма. Ей хотелось петь и танцевать, созвать всех кротов системы и устроить празднество. Данктонский Лес! В лучах весеннего солнца имя это звучало волшебным заклинанием. Зимние годы миновали! Она засмеялась или, скорее, обрадовалась вслух. Ее радость трепетала нежными желтыми лепестками теперь уже распустившихся цветов чистотела, отражалась неумолчным щебетанием и пением птиц. Огромные дубы с могучими круглыми стволами уходили своими кронами в немыслимую высоту. Где-то вверху громко заявлял о своих правах дятел, перелетавший с дерева на дерево.

— Это мой лес! — восторженно прошептала Ребекка. — Мой лес!

— И мой тоже, — раздался у нее за спиной голос Руна.

Она испуганно обернулась, но увидела Руна далеко не сразу — он мог затаиться так, что его невозможно было заметить и в ясный полдень.

— Ты ведь знаешь, сюда ходить нельзя, — холодно заметил он. Насмешка, звучавшая в его голосе, лишь подчеркивала серьезность угрозы.

Рун, все еще пахнувший зимой, разом испортил ей настроение. Ни слова не говоря, она направилась к краю Бэрроу-Вэйла. Рун не отставал от нее, держась несколько позади, на расстоянии двух-трех шагов. Ему нравилась Ребекка, он хотел, чтобы она стала его парой. Но это была не обычная похоть, которая владела им каждую весну, — в случае необходимости он прекрасно владел собой,— вожделение его проистекало лишь из того обстоятельства, что Ребекка являлась дочерью Мандрейка. Ему казалось, что положение, занимаемое им в системе, дает ему право на подобный брак, который уравнивал бы в правах его и Мандрейка.

Ребекка не могла не почувствовать его странного настроя, и потому радость мгновенно оставила ее. Спустившись в туннель, она поспешила к родной норе, стараясь сделать вид, что присутствие Руна ее нисколько не смущает. Он по-прежнему не отставал, стук его лап был тих и вкрадчив. Она стала выбиваться из сил; теперь она уже чувствовала его запах и слышала леденящий душу шепот:

— Ребекка... Ребекка, я ведь только пошутил. Постой, я хочу с тобой поговорить...

Ребекка припустила еще быстрее, готовая в любой момент вонзить когти в настырного Руна. Путешествие по туннелям незаметно превратилось в настоящую погоню. Ребекка боялась запутаться в лабиринте переходов и развилок, времени же на раздумья у нее уже не было. Порой Рун исчезал за поворотом, но тут же появлялся где-то сбоку или прямо перед ней, и тогда ей приходилось забирать в сторону, пусть она и отклонялась при этом от пути, ведущего в родную нору. Порою же он начинал хохотать или выкрикивать ей вослед:

— Не бойся, Ребекка, — я тебя не обижу! Ребекка окончательно выбилась из сил и потеряла чувство направления, перед глазами у нее все плыло.

— Я хочу, чтобы ты стала моей, Ребекка, — моей, слышишь? — раздавался в ее ушах голос Руна, который, казалось, звучал разом отовсюду.

Почувствовав, что скрыться бегством ей не удастся, Ребекка остановилась, повернувшись мордочкой к преследователю, и неуверенно занесла над головой свою когтистую лапу. Руна ее поза нисколько не смутила — он замер ровно на мгновение и тут же медленно двинулся в ее сторону, становясь все больше и больше. Она почувствовала мертвенное дыхание зимы, ей стало казаться, что она падает в черную бездонную яму — когти стали мягкими и тупыми, замах безвольным и слабым. Она принялась пятиться назад. Ей показалось, что она слышит стук дятла, сидящего на старом дубе, на деле же это был стук ее собственного сердца. Рун подходил все ближе и ближе, плотоядно разглядывая ее оцепеневшее тело.

И тут раздался ужасный крик:

— Ребекка!

Это кричал Мандрейк, появившийся неведомо откуда. Сердце ее забилось еще чаще — над ней застыли два самых страшных крота во всей системе.

— Я запретил тебе отходить от своей норы! — рявкнул Мандрейк. — Сколько раз тебе повторять?

— Вот именно, Мандрейк, и я сказал ей то же самое,— подхватил Рун, зловеще усмехаясь.

— Неправда! — пробормотала Ребекка. — Он хотел...

Мандрейк проигнорировал ее слова. Подойдя поближе, он шлепнул Ребекку с такой силой, что она отлетела к стене и больно ударилась о нее хоботком. Из глаз ее градом посыпались слезы. Забыв о недавней усталости, Ребекка стремглав понеслась к родной норе.

Мандрейк повернулся к Руну:

— Рун, этой весной она останется одна. Одна, слышишь? Она еще ребенок. Я убью любого крота, который посмеет приблизиться к ней, кем бы этот крот ни был.

Рун поспешно ретировался, понимая, что провести Мандрейка ему в любом случае не удастся. Тем не менее с ледяным смешком в голосе он пообещал самому себе:

— Ничего, я до нее еще доберусь.

Близился май, ожидавшие потомства данктонские самки вот-вот должны были разрешиться от своего бремени. Ребекка заметила, что самцы стали крайне агрессивными, жажда крови овладела и ее отцом. Сара постоянно пребывала в возбужденном состоянии, суетилась, вздыхала, нервничала при появлении Мандрейка, в голосе которого порой проскальзывали неожиданные ласковые нотки. Ребекка частенько вспоминала о том, как преследовал ее Рун, и удивлялась тому, что самцы от нее просто шарахаются, думала о Мандрейке и Саре и завидовала последней. Охо-хо... Она в этом мире была одна-одинешенька.

Она слышала писк новорожденных кротят, ей хотелось спеть им такую же песенку, какую она пела цветам и солнцу, однако Ребекка не отваживалась подходить к ним, боясь их родителей. С тех пор как отец застал ее с Руном, она сторонилась самцов. Мандрейк тогда не сказал ей ничего определенного, но она наконец поняла, что грозит любому кроту, если он дерзнет оказать ей внимание. Поэтому она гнала всех прочь, хоть иные из самцов были молоды и хороши собой — так хороши, что ей хотелось танцевать вместе с ними. В таких случаях она заливалась звонким смехом и бежала от них куда глаза глядят, дух же ее воспарял при этом, подобно жаворонкам, кружившим в вышине где-то над опушкой леса.

Началось лето. Она чувствовала себя забытой всеми. Даже ее братья то и дело отправлялись в поисках приключений. Если они возвращались избитыми — а так обычно и случалось, ведь соперники были много старше и опытнее их, — она пыталась их приласкать и приободрить. Впрочем, теперь и они стали другими — она чувствовала исходившую от них агрессию; порою же они напоминали ей Руна, гнавшегося за нею по туннелям. От этого на душе у нее становилось горько-прегорько, и она уходила, чувствуя себя оскорбленной.

 

Глава пятая

Брекен рос в Вестсайде, где страх считался величайшим позором, а видом крови (если эта кровь принадлежала кому-то другому) наслаждались. Вестсайдцы всегда отличались крутым нравом, самым же свирепым из вестсайдцев был, конечно же, Буррхед. Его детям приходилось сносить постоянные побои, брань, неожиданные наскоки и бесконечные оплеухи, — юные кроты осваивали искусство самозащиты и агрессии в самой суровой школе Данктонской системы.

Мать Брекена Эспен была уроженкой Истсайда. Буррхед завоевал ее в кровавом сражении, состоявшемся вскоре после февральского заседания совета старейшин. Обычно подобные стычки заканчивались без жертв, лишь Мандрейк то и дело убивал своих соперников. Теперь же этот кровавый обычай перенял у него и Буррхед, снискавший сомнительную славу одного из самых жестоких кротов системы.

Он всегда отличался необычайной агрессивностью и уступал в ней разве что Мандрейку, пришедшему в систему со стороны. Сообразительные от природы Рун и Меккинс брали коварством, он — грубой силой и кровожадностью.

Другие кроты вряд ли связались бы с такой неряхой, какой была Эспен. В ее норе всегда царил ужасный беспорядок, в углах гнили останки червей и растений, принесенных сюда молодью.

Эспен — как это и полагается у кротов — сама давала имена своим детенышам. Самый сильный из братьев Брекена по вполне очевидным причинам получил имя Рут — Корень. Сестренка была названа Уиттир — Каменка. У нее, так же как и у самой Эспен, за правым ушком виднелось небольшое светлое пятнышко. Самому слабому из трех детенышей дали имя Брекен, что значит «папоротник-орляк».

Буррхед остался недоволен своим потомством, поскольку в помете был один-единственный нормальный крот. Какое-то время он наблюдал за тремя крошечными розовыми детенышами, боровшимися за место возле сосцов матери, и в конце концов несколько утешился, обратив внимание на недюжинную силу Рута. Буррхед не ошибся — Рут вырос в задиристого драчуна. О лучшем сыне он и не мечтал.

Детство Брекена было безрадостным. Ему постоянно приходилось бороться за пищу, при этом он всегда проигрывал и получал в итоге лишь объедки. Вследствие недоедания он рос очень медленно, что делало его положение еще более сложным. Тщедушный, вечно нездоровый и вечно плачущий ребенок — таким его привыкли видеть в родной семье. В чем ему нельзя было отказать, так это в уме и сообразительности (Буррхед считал то и другое чем-то вроде коварства). Он быстро научился уходить от прямых стычек с ровесниками, в том числе и со своим не в меру рослым братцем. Вместо того чтобы отвечать ударом на удар он принимал оборонительную позу и терпеливо сносил все тычки и тумаки, обрушивавшиеся на него буквально со всех сторон. Опущенная вниз мордочка, отведенные в сторону глаза и дурацкие противоестественные манеры Брекена вскоре так наскучили Руту и Уиттир, что они попросту перестали обращать на него внимание.

Впрочем, проблема выживания, вообще-то, не стояла для него так уж остро, поскольку его брат и сестра, подобно отцу, были абсолютно лишены воображения. Он заранее предугадывал ход их мыслей и действий, что позволяло ему лавировать и чувствовать себя если и не вольготно, то, по крайней мере, достаточно уверенно.

В то же время у него хватало ума на то, чтобы делать им приятное — отыскивать норы с червяками, новые места для игр и неведомые дотоле туннели. Хотели они того или нет, но во всех подобных случаях им приходилось полагаться именно на его идеи и выдумки. Конечно, они продолжали колошматить его, однако уже не с таким остервенением. Порой он не мог сдержать слез, и тогда — пусть это случалось крайне редко — ему на выручку приходила Эспен. В ней сочетались крайняя неопрятность и склонность к романтическим причудам, одной из которых была ее страсть к рассказыванию всевозможных историй. Когда Брекеном овладевало отчаяние, она пыталась утешить его кротовьими легендами и сказками, историями об овеянных славой отважных героях и самцах, мужественно борющихся за своих самок.

Среди рассказываемых ею легенд были и традиционные кротовьи сказания, те или иные версии которых бытуют практически в каждой системе, и местные данктонские легенды, сложенные в далеком прошлом, когда кроты еще жили в Древней Системе, располагавшейся на самой вершине холма. Эспен настолько проникалась духом сказаний, что начинала поскуливать и подвывать. Брекен же, сидевший возле нее и слышавший ее частое взволнованное дыхание, на время забывал о всех своих невзгодах и печалях — истории эти буквально зачаровывали его.

Он погружался в них с головой, полузакрыв глаза или устремив взгляд куда-то в бесконечность, ему грезились смертельные схватки, магические знаки, начертанные когтями, кошмарные, леденящие кровь опасности. Эспен любила дополнять легенды фантастическими историями, выдуманными ею самой,— о герое, который сражался в лесу с полчищами сов, о ловкаче, который перехитрил лис, о благородном радетеле за весь кротовый род, который нашел несметное множество червей и тем самым спас родную систему от голодной смерти. Истории эти чрезвычайно трогали Брекена. Он мечтал о славном будущем, когда он вернется в систему таким же, как они, героем и его будут ждать чистая уютная нора, любовь близких и много-много червей. Уже не изгой, но крот, без которого система не может обойтись.

Именно в эту пору сердце Брекена пленила Древняя Система. Когда Брекен выбирался на поверхность, он частенько застывал, устремив взгляд в направлении вершины Данктонского Холма, находившейся за пределами его поля зрения, думая о том, сможет ли он когда-либо добраться до нее сам. Однажды Эспен рассказала ему о Камне, который, по слухам, стоял на самой вершине Данктона.

— Впрочем, быть может, все это и не так, ведь теперь там бывают только старейшины — в Середине Лета и в Самую Долгую Ночь. Но в любом случае легенде этой нельзя отказать в красоте, верно?

Идея Камня потрясла его настолько, что однажды, собравшись с духом, он осмелился спросить о нем самого Буррхеда, пребывавшего, как это показалось Брекену, в благодушном настроении. К его немалому удивлению, Буррхед снизошел до подробного ответа.

— Да. Все правильно. Там действительно находится Камень. Я его видел собственными глазами. Думаю, скоро кроты о нем забудут. Будь моя воля, я бы вообще запретил этот Летний Ход.

— Но почему? — полюбопытствовал Брекен.

— Совы и черви, сынок, — запомни два этих слова. Сов там навалом, а вот червей — раз-два и обчелся. Разве разумно подвергать себя такому риску ради исполнения какого-то там старинного ритуала, о котором и помнит-то лишь один старикан Халвер?

— А на что похож Камень? — спросил Брекен, воодушевленный необычайной разговорчивостью отца. Эспен прислушивалась к их разговору с нескрываемым интересом.

— Ни на что он не похож, — фыркнул Буррхед. — Камень как камень... М-м-м... Большой. Высокий, словно дерево. Серый. С приходом ночи он становится темно-синим, а потом черным как смоль — чернее самой ночи, если только его не освещает луна.

Да, и в жизни Брекена бывали спокойные, мирные часы, когда он чувствовал себя в полнейшей безопасности, слушая рассказы Эспен или даже самого Буррхеда.

Начался май. Рут и Уиттир крепли день ото дня. Подобные исполненные благостного покоя минуты случались все реже и реже. Брекену приходилось постоянно думать о том, как бы избегнуть побоев и издевательств.

В конце мая Рут стал сознательно провоцировать Брекена на то, чтобы тот замахнулся на него своей тонкой лапкой, что давало ему формальный повод затеять новую драку.

— Он первый начал, — говорил Рут несчастной Эспен, вздыхавшей над избитым сыночком.

Дни проходили за днями. Брекен старался уйти как можно дальше от родной норы, возвращаясь в нее только для того, чтобы поспать и набить живот червями. Однажды он добрел до Бэрроу-Вэйла, но, поразившись обилию кротов, интересовавшихся его персоной, почел за лучшее отправиться в другую сторону. В другой раз он вышел на самую опушку леса и впервые в жизни увидел луга. Открытое бескрайнее пространство и громада неба ошеломили его; стоявшие за изгородью коровы, пощипывавшие травку, повергли его в ужас. Надо сказать, что Буррхед считал его «хитрым и коварным» отнюдь не напрасно. Брекен достаточно быстро сообразил, что его юный возраст и жалкий вид могут позволить ему путешествовать по таким туннелям, из которых любого другого крота изгнали бы в два счета. Он уже знал, к кому и как следует подходить, если же крот начинал проявлять признаки агрессивности, моментально обезоруживал его наивным вопросом, выказывавшим его собственное ничтожество и несомненное достоинство собеседника.

— Я заблудился, — говорил, например, он. — Вы не подскажете, как я могу попасть в Бэрроу-Вэйл?

Если же ему было известно имя собеседника (он пытался выведать его у кротов, с которыми встречался до этого), он говорил примерно следующее:

— Я ищу Бакбина, говорят, он знает о системе едва ли не все.

Бакбин, разумеется, не спорил с такой оценкой и не только не выгонял странного подростка, но в некоторых случаях мог стать на его защиту (пока гость находился в пределах его владений).

Брекен с успехом использовал подобный же подход и при встречах с истсайдцами, которые, вообще говоря, были куда разговорчивее вестсайдцев. Впрочем, прием этот проходил и с последними — сочетание юношеской беззащитности, невинности и тонкой лести открывало ему дорогу практически во все туннели системы.

Влияние Мандрейка усиливалось день ото дня. Вскоре все уже знали о том, что новый старейшина не любит, когда кроты праздно разгуливают по системе. Соответственно, гуляка Брекен зачастую вызывал у кротов неподдельные удивление и интерес. (Надо заметить, кроты Данктона всегда отличались необыкновенной общительностью, не свойственной кротам других систем, и в первую очередь Шибода.)

Мандрейк являлся выходцем из обособленной системы, где каждый крот был сам по себе. Впрочем, его попытки добиться того же в системе Данктона не имели никакого отношения к ностальгическим воспоминаниям о родине. «Сей рознь и будешь властвовать спокойно» — вот суть его идеи. Что до Камня, то он испытывал к нему подлинное отвращение.

Итак, юного скитальца кроты встречали достаточно радушно. Бояться ему было нечего, ведь требования Мандрейка не распространялись на подростков.

Это позволило Брекену хорошо изучить не только Вестсайд, но и некоторые другие части системы. Он внимательно слушал кротовьи рассказы о старейшинах, новости о бесчинствах, творимых приспешниками Мандрейка, первым из которых был его собственный отец, а также истории о самом Мандрейке.

Более всего его поражали рассказы о силе и влиянии Мандрейка.

— Если б ты знал, какая у него силища! Говорят, он разгрыз корень дуба толщиной с крота только потому, что тот мешал ему рыть туннель!

— Такого бойца, как он, в системе отродясь не было! Не было и не будет! Знаешь, паренек, когда он появился в Данктоне, он в один миг расправился с дюжиной отборных кротов. Дюжиной — ты можешь себе это представить? Хорошо, меня в тот момент там не оказалось...

— Когда он впервые направился в Болотный Край, на него хотела напасть банда болотных кротов. Так вот, ему достаточно было посмотреть на них, чтобы все они разбежались кто куда! Он не сказал им ни слова — посмотрел и все! Ты представляешь, какую для этого надо иметь власть?

Крот за кротом — и самки, и самцы — рассказывали Брекену истории одна фантастичнее другой. Образ Мандрейка притягивал и одновременно пугал Брекена.

Он мог бы вообразить его эдаким всесильным защитником и покровителем Данктона, но Брекен знал о том, что первым среди приспешников Мандрейка был не кто иной, как его собственный отец, и потому не питал ни малейших иллюзий относительно самого Мандрейка. Огромный всесильный крот рисовался ему зловещей и мрачной фигурой.

Нет ничего удивительного в том, что Брекена страшно поразили слова одной из обитательниц Вестсайда, услышанные им где-то в конце мая.

— Ты знаешь, а ведь все-таки существует такой крот, с которым Мандрейк не может ничегошеньки поделать! Представляешь? Я не шучу. Ничегошеньки он с ним поделать не может!

— Но кто же это? — изумился Брекен. Кротиха, не обращая никакого внимания на его вопрос, продолжала развивать свою мысль:

— Говорить-то он может все что угодно, а вот сделать он ничего не может!

— Скажите же, кто это? — еще раз спросил Брекен, сгорая от любопытства.

— Как это кто? Эта воображала Ребекка — вот кто! Его любимая доченька. Она крутит им как хочет. Да, мой хороший. — Она приблизила мордочку к его уху и доверительно прошептала, глядя при этом в направлении Бэрроу-Вэйла: — Да... Вот только долго это не продлится, если только ты понимаешь, о чем я.

При этом кротиха пощекотала его своей лапкой.

Брекен не имел ни малейшего понятия о том, на что она намекает, но страшно хотел об этом узнать.

— Вы хотите сказать...— начал было он, но тут же осекся.

— Вот-вот. Именно об этом я и говорю. Все знают — она из осеннего выводка, и это значит, что она не сегодня завтра покинет родную нору. Если Сара, эта его, с позволения сказать, супруга, принесет летом новое потомство, вряд ли это кого-то удивит. Сара же наверняка не захочет, чтобы Ребекка торчала в той же норе, верно?

Так, часть за частью, кусок за куском, Брекен выстраивал цельную картину системы и составлял мнение о главнейших ее деятелях. Он узнал, что Рун «коварен, словно горностай», что Биндль «впал в хандру и засел где-то в своем Истсайде», он с интересом слушал рассказы о Догвуде и Меккинсе. Случайные знакомые, с которыми во время этих странствий его сводила судьба, поведали ему и о Халвере, и о том, что совы наиболее опасны не где-нибудь, но именно на опушке леса, и о том, сколь грозны луговые кроты.

Он нередко слышал и рассказы о Ребекке, причем в роли рассказчиков в этом случае обычно выступали самцы, потешавшиеся над кротихой, попадавшей в самые невероятные переделки, за что грозный Мандрейк буквально спускал с нее шкуру, что, впрочем, не прибавляло ей послушания.

Судя по рассказам, она была своенравна, крупна, словно самец, упряма и смешлива. Она относилась к числу осенних кротов (они, как известно, отличаются особенными жестокостью и агрессивностью); любила танцевать на поверхности Бэрроу-Вэйла; воспринималась братьями как проклятие всей их жизни; едва ли не каждодневно подвергалась нещадным наказаниям со стороны Мандрейка.

Конечно же, образ Ребекки не мог не привлечь внимания Брекена. Будь он пообщительнее и будь Ребекка дочерью любого другого крота, он обязательно отправился бы на ее поиски. Да, он мог проникнуть практически в любой туннель и едва ли не в любую нору системы, но какой ценой — ведь он никогда не общался с кротами как равный... И все же в течение какого-то времени он пытался разыскивать Ребекку в коммунальных туннелях, мало того, он даже выбирался на поверхность Бэрроу-Вэйла, надеясь увидеть там танцующую кротиху, но поиски эти оказались тщетными, и он отказался от своей затеи.

Вскоре он увлекся совершенно иными вещами. Истории Эспен, в которых рассказывалось о Древней Системе, которая, насколько мог понять Брекен, давно не посещалась кротами, покорили его воображение. Его поражало и то благоговение, с которым кроты говорили о каком-то таинственном «Камне», который, как Брекен понял, существовал отдельно от Камня Данктона и управлял жизнями всех кротов системы. Может быть, речь шла о каком-то невидимом Камне?

— Где он? — спрашивал Брекен. — На что он похож?

Но ни один крот не мог ответить. Брекен знал, что ему следует самому отправиться в Древнюю Систему, но боялся сопряженных с этим путешествием тягот и опасностей и потому уповал на то, что встретит когда-нибудь крота, которому доводилось там бывать.

Так, неослабевающий интерес и то обстоятельство, что он к этому времени уже успел исходить вдоль и поперек Вестсайд и Бэрроу-Вэйл, и направили его на склоны Данктонского Холма.

 

Глава шестая

На склонах обитало гораздо меньше кротов, чем в низине. После того как Брекен совершил несколько вылазок, поднимаясь каждый раз все выше и выше, он понял, что прежние навыки здесь не годятся. Привычные дубы, вязы и густой безопасный подлесок сменялись открытым и голым буковым лесом, земля в котором была сплошь покрыта сухой листвой, производившей при каждом его движении немыслимый шум, который выдавал его с головой. Норы и туннели этого приграничного края вызывали у Брекена ощущение странной неприютности, которое первое время сильно угнетало его. Туннель следовал за туннелем, и все они были пусты и пыльны или же заселены ласками и полевками — эти существа предпочитали селиться возле самого входа в туннель и редко спускались вниз. Порой он натыкался на системы, которые казались покинутыми своими обитателями совсем недавно: здесь и там виднелись сухие объедки червей, входы были свободны от травы, явственно слышался запах, которым обитатели нор метили свои владения. Самих же кротов Брекен встречал редко.

Кое-где он натыкался на обширные необитаемые пространства, на которых кроты даже не пытались рыть норы, что, естественно, немало озадачивало Брекена. Когда он оказывался в таких местах, ему начинало казаться, что он уже никогда не встретится с кротами. Чувство это было столь тягостным, что он принимался говорить вслух с самим собой, чтобы хоть немного развеять уныние и тоску, овладевавшие его сердцем.

Первое время склоны действовали на него настолько удручающе, что, недолго побродив по ним, он кубарем скатывался в Вестсайд, пробираясь к нему по коммунальным туннелям, а иногда и по поверхности (в тех случаях, когда передвижение по туннелю могло обернуться для него стычкой с особенно нервным кротом). Ох, и трудное же это дело — ублажать кротов!

Май незаметно сменился июнем. Теперь Брекена уже никак нельзя было назвать молокососом. Рут и Уиттир давно не уступали в размерах взрослым кротам и старались вести себя соответственно — своего брата они теперь либо игнорировали, либо презрительно отшвыривали в сторону, когда он путался у них под ногами. Если Брекен находил червей в их присутствии, они грозно заносили над ним когтистые лапы и забирали его добычу, не испытывая при этом ни малейших угрызений совести.

Он прекрасно понимал, что время его жизни в материнской норе подходит к концу. Чтобы хоть немного растянуть его, он вел себя подчеркнуто по-детски, изображая из себя совсем юного, застенчивого, готового угодить всем и каждому кротенка. Буррхед называл его теперь не иначе как «юный Брекен», подчеркивая тем самым разницу меж ним и двумя другими детьми, которые, по его мнению, развивались совершенно нормально. Буррхед начинал склоняться к мысли, что Брекен — отсталый ребенок, тратить на которого время, а тем более нервы бессмысленно. Было понятно, что в родительской норе Брекен пробудет совсем недолго — до того времени, пока новое поколение не приступит к поискам территории для самостоятельного жительства.

— Вот уж не повезло нам с младшеньким... — сказал Буррхед своей супруге как-то в конце мая. — Ничего не поделаешь — в семье, как говорится, не без урода.

Эспен кивнула, хотя в глубине души считала иначе. Конечно, она не могла не расстраиваться, глядя на Брекена, но он же порой был единственным ее утешением.

— Брекен совсем не такой глупый, каким порой кажется. Он знает о системе больше, чем другие двое. Да что там — он в этом смысле уже и меня обставил!

За этими словами угадывалось ее истинное отношение к Брекену, характерное для самок, более всего на свете пекущихся о самых слабых своих чадах, в надежде на то, что со временем из них может выйти что-то путное. Помимо прочего, Брекен очень любил слушать ее рассказы, чего нельзя было сказать о Руте и Уиттир, которых — как истинных представителей кротовьего племени — подобные глупости не интересовали.

Однако она не стала говорить всего этого Буррхеду, поскольку судьба детей ее уже не особенно волновала. В скором времени они должны были разбрестись кто куда, и это ее даже радовало. Брекен, чувствовавший ее настрой, проводил все больше и больше времени за пределами родной норы и даже стал задумываться о том, где ему следует искать свой новый дом. Разумеется, ему и в голову не приходило состязаться за вестсайдские земли с кротами, подобными его родному братцу Руту. Он был еще в своем уме! Северные края и Истсайд он знал совсем плохо и потому стал склоняться к мысли о том, что ему следует поселиться не где-нибудь, а именно на склонах холма. Да, червей там было мало, но там не было и кротов, что и составляло главное преимущество этих мест. Тамошняя жизнь не сулила особых благ, но он к ним никогда и не стремился.

Он решил отправиться в длительный поход, который мог продлиться день или два. Тихим июньским утром он оставил родную нору и поспешил к холму, передвигаясь главным образом по поверхности. Тогда он еще не подозревал, что в Вестсайд больше не вернется.

К первому буку Брекен подошел поздним утром. Он уже знал, что здесь можно найти червей. После этого двинулся вдоль границы, отделявшей дубы от буков, и вскоре оказался на новых, неведомых ему землях. Какое-то время он шел на восток, затем поднялся несколько повыше.

Он встретил здесь массу живности — птиц, пару полевок, несколько белок, лисицу или что-то вроде того, — кого угодно, но только не кротов. Ближе к полудню Брекен почувствовал усталость и остановился, чтобы подкрепиться. Еще никогда в жизни он не заходил так далеко. Ближайшую ночь ему предстояло провести в чужой или в вырытой собственными лапами норе.

Занявшись поисками червей, он обнаружил старый заброшенный туннель и боязливо заглянул внутрь. Судя по всему, туннель этот был необитаем. Брекен засыпал землей его дальний конец, устроив себе некое подобие временной норы, и повернулся к противоположному концу, над которым светился выход на поверхность. Безопасное чистенькое местечко, в котором он мог мирно наслаждаться найденными червями. Он прикрыл глаза и попытался успокоиться. Сердце частило, как безумное. Он так и не успел уснуть. Из-за сооруженной им земляной перегородки послышались какие-то звуки, стены туннеля задрожали. Брекен застыл.

В своих туннелях кроты чувствуют себя вольготно, и потому им незачем таиться. Этот крот не был исключением. Он что-то бормотал себе под нос, время от времени начиная мурлыкать знакомую всем кротам песню охотника на червей.

То грызем, то царапаем,

То роем, то хапаем...

Хмм... Нда, с моими туннелями подобное прежде не случалось. Давненько я здесь не был, давненько... Как я проголодался! Черви, вот что мне теперь нужно...

Червячки, червячки,

Червячки-жирнячки...

Брекен мгновенно успокоился. Судя по всему, крот, приближавшийся к нему, был стар и добродушен. Тем не менее Брекен решил удалиться подобру-поздорову и, воспользовавшись немыслимым шумом, производимым хозяином туннеля, стремглав выскочил наружу и замер возле входа в -туннель.

Бормотание и тихое мурлыкание становились все громче — преграда, сооруженная Брекеном, исчезала на глазах. Потом из-за нее показалась кротовья мордочка. Неизвестный принялся шумно принюхиваться к теплому вечернему воздуху.

— Кротом попахивает, — громко произнес он. — Я это чувствую.

Кротовья мордочка вновь пропала в туннеле, после чего там установилась полнейшая тишина. Брекен в течение нескольких минут боялся даже шелохнуться. Наконец он не выдержал.

— Здравствуйте. Это я, — сказал он елейным голоском. — Подросток из Вестсайда.

Молчание.

— Я заблудился. — Молчание. — Вы уж меня простите, но мне почему-то показалось, что ваш туннель... заброшен.

Недовольное сопение. Затем из туннеля послышался кротиный голос:

— Он и был заброшенным — что верно, то верно. Я не приходил сюда вот уж много месяцев. То, что я оказался здесь, — из туннеля вновь показалась кротовья мордочка, — чистая случайность. — Это был самый старый крот, которого когда-либо доводилось видеть Брекену.— Если, конечно, такая вещь, как случайность, вообще существует.

Крот выбрался на поверхность и с интересом посмотрел на Брекена.

— Возможно, мои слова показались тебе странными, но с этим я ничего не могу поделать... Кстати, у тебя случайно не найдется червячка-другого?

Старик с достоинством опустился на брюхо и надолго замолчал.

Брекен, все это время прятавшийся за упавшей веткой, сделал несколько шагов вперед и тоже припал к земле. К этому времени старый крот пришел к выводу, что у юного странника вряд ли есть черви, и задал вопрос, которым кроты обычно встречают гостей:

— Кто ты и откуда?

Вопрос этот звучал в его устах бессмысленной ритуальной формулой или даже заезженным штампом, однако Брекен поспешил ответить на него по полной форме:

— Я — Брекен из Вестсайда. Занимаюсь обследованием здешних земель.

— Хмм, обследованием, говоришь? Замечательно. — Он несколько понизил голос и шепотом, не лишенным, по мнению Брекена, некоторого сарказма, спросил: — Может, ты и червей моих обследовал?

— Видите ли... я...— Брекен замялся. Отчаявшись дать сколько-нибудь вразумительный ответ, Брекен предложил: — Хотите, я найду вам червей?..

Старый крот не вымолвил в ответ ни слова, но одобрительно клацнул челюстями и вновь принялся что-то мурлыкать себе под нос. Брекен понесся искать червей, радуясь, что может услужить новому знакомому, тем более что он действительно лишил старика нескольких червей. Он принялся рыться под устилавшими землю сухими веточками и вновь нырнул в заброшенный туннель. Брекен чувствовал, что тот, другой, крот настроен вполне дружелюбно, более того, старик явно хотел поболтать с ним. О последнем Брекен не осмеливался и мечтать. Ведь этот добрый старик мог многое рассказать ему о склонах, на которых он, по всей видимости, и жил, а главное, о Камне.

Вскоре у него было уже шесть или семь червей. Четырех из них он предложил старику, в знак уважения предварительно пооткусывав у них головы (дабы они не смогли убежать), и вновь уселся на прежнее место. Старик поблагодарил его и надолго замолчал, задумчиво созерцая извивающихся червей. Наконец, он заговорил:

— Будь с нами, Камень, кротами голодными.

Будь с нами, Камень, кротами сытыми.

И да не погрузится в бездны темные тело наше,

И да не омрачатся души наши кроткие.

И да не погрузится в бездны темные тело наше,

И да не омрачатся души наши кроткие.

Эта простая молитва закончилась, едва успев начаться, но она так поразила Брекена, что он застыл, буквально разинув рот от изумления. Никогда прежде он не слышал молитв. Никогда прежде он не слышал, чтобы кроты разговаривали с Камнем так, словно он был их другом и помощником.

На землю спустился вечер. Они молча ели червей, нисколько не опасаясь друг друга. Когда старый крот наконец расправился со всеми своими червями (ел он их неторопливо, явно желая растянуть удовольствие), он очистил мордочку и облизал старые лапы.

— Неплохо, неплохо... Премного благодарен,— прошамкал он. — Меня зовут Халвер. Если не ошибаюсь, ты доводишься сыном Буррхеду, что родом из Вестсайда?

— Да, так оно и есть. Откуда вы знаете? — удивился Брекен.

— Он — такой же старейшина, как и я...— объяснил Халвер. — Он рассказывал о тебе. — Халвер пригнул голову к земле и доверительно прошептал: — Ему не нравились твои наклонности. Буррхед считал, что тебе явно недостает стервозности.

Халвер довольно рассмеялся. Старик нравился Брекену, хоть он и не знал, как и о чем с ним следует говорить. Он видел перед собой мудрейшего (по крайней мере, по слухам) старейшину системы, что же он мог ему сказать? Халвер вновь надолго замолчал, его хоботок едва заметно подрагивал. Старый крот вытянул перед собой передние лапы и, опустив на них голову, стал созерцать темнеющий небосвод.

Брекен никак не мог прийти в себя — молитва вызвала в нем удивительные, светлые эмоции. Казалось, она все еще продолжала звучать, делая мир неясным и тусклым. Брекен буквально заблудился в лабиринтах собственных мыслей, забыв о том, где он и кто он. Припавший к земле Халвер казался ему чем-то вроде дерева, или травы, или почвы — частью единого целого, открывавшегося его чувствам и вместе с тем заключавшегося в словах молитвы. От этих диковинных мыслей его отвлек все тот же Халвер, который тихо спросил:

— Скажи, что привело тебя на склоны?

Брекен принялся рассказывать о том, как он заинтересовался системой, как отправился в первое свое путешествие... Вскоре Халвер знал уже все.

Брекен же говорил и говорил — жаловался на жизнь, ругал Буррхеда, сказав в конце концов, что ненавидит его, с презрением отзывался о Руте, рассказывал об историях Эспен, признавался в собственных страхах, мешавших ему оставить собственную нору и отправиться на поиски новой территории. Время от времени Халвер понимающе кивал, продолжая хранить молчание. Он боялся помешать рассказчику.

Брекен наконец замолчал, и тут же где-то высоко-высоко раздалось зловещее уханье совы. Он поднял голову и, увидев на небесах сияющий серп луны, понял, что наступила ночь. Брекен страшно устал — так много он не говорил еще никогда в жизни.

Халвер зевнул и сказал:

— Пора спать, парень. Я с удовольствием предлагаю тебе воспользоваться этой норой, хотя вернее было бы сказать: «пользуйся ею так же свободно, как и прежде». Что до меня, то я отправлюсь к себе, — до завтра.

С этими словами он скрылся в ночи. Брекен сделал несколько шагов в направлении норы и замер.

Какое-то время он продолжал сидеть в полной неподвижности, размышляя о Халвере и радуясь тому, что встретил его. В памяти Брекена вновь всплыли слова молитвы, освежившие его усталое сознание подобно ветерку, что играет с высокими травами на лесной опушке.

И да не погрузится в бездны темные тело наше,

И да не омрачатся души наши кроткие.

Он еще раз повторил про себя эти слова, заменив «наше» на «мое», даже и не подозревая о том, что Халвер обычно произносил молитву именно так и заменил «мое» на «наше» только лишь потому, что рядом с ним находился еще один крот. Всех слов молитвы Брекен не помнил, но он решил при случае узнать их у Халвера и заучить молитву наизусть. С этой мыслью он забрался в туннель, вновь возвел земляную преграду и вскоре уже крепко спал.

Что до Халвера, то он в эту ночь долго не мог уснуть. Положив седую мордочку на лапки, он размышлял о странном молодом кроте, заснувшем в одном из его, Халвера, туннелей. Несмотря на разброд в мыслях, смятение и юношеский максимализм, Халвер сумел разглядеть в подростке нечто особенное, и это радовало старого крота. Брекен прекрасно владел словом, давал убийственные и совершенно точные характеристики некоторым вестсайдским кротам (в том числе и Буррхеду) и вообще находился на правильном пути. Мужество, с которым он исследовал систему, также не могло не восхищать.

Халвера чрезвычайно поразило и то обстоятельство, что Брекена явно интересовала Древняя Система, пытливости же — как об этом уже говорилось — ему было не занимать. Халвер почесал мордочку левой лапкой, пытаясь найти слова, которые смогли бы выразить чувства, вызванные в нем появлением Брекена.

— Никогда не могу найти нужные слова, — пожаловался он самому себе, улегшись поудобнее. — Но этот парень мне определенно нравится. В нем что-то есть, пусть с виду он и хлипок.

Он стал размышлять об импульсе, побудившем его направиться именно в тот туннель, где он и встретил Брекена. Тот же импульс заставил его пробудиться от бесконечных скорби и уныния, последовавших за Самым Долгим Днем. Лишь с приходом новой весны груз, тяжким камнем лежавший у него на сердце, заметно ослаб, и к нему, Халверу, вернулось его прежнее жизнелюбие. И вот он встретился на своей территории с юным отважным Брекеном...

— Ладно... — пробормотал Халвер, погружаясь в блаженный сон, — я расскажу ему и о Древней Системе, и о ее обычаях. Все, что мне о них известно. Может быть, я расскажу ему даже и о некоторых ритуалах — должен же кто-то из молодых кротов знать о них...

Так началась их дружба — первая для Брекена, последняя для Халвера. Странная привязанность двух совершенно разных кротов — старейшего крота системы, утратившего все свое влияние, и одного из самых слабых кротов, абсолютно лишенного каких бы то ни было влияния и власти.

В последовавшие вслед за этим июньские дни Халвер поведал своему юному товарищу великое множество всевозможных историй. Брекен оказался прекрасным слушателем: все, о чем говорил ему Халвер, — приключения и путешествия, поединки и ритуалы, — вызывало у него живой интерес.

Брекен упрашивал Халвера отвести его в Древнюю Систему, на что тот отвечал неизменным отказом:

— Сегодня я чувствую себя слишком усталым для таких восхождений... Сейчас там нет ни одного червяка, лучше отложить путешествие на потом... Смотреть там особенно не на что — все, что нужно, я расскажу тебе и так... Ты забываешь о совах — их там сейчас целые полчища...

Все подобные отговорки лишь разжигали решимость Брекена посетить Древнюю Систему.

Они обсуждали не только Данктон. Именно от Халвера Брекен впервые узнал об Аффингтоне, где находились Священные Норы и бродили таинственные Белые Кроты.

— Он находится далеко на западе. Мне никогда не доводилось встречать кротов, которые там бывали, но в пору детства я виделся с кротами, лично знавшими тамошних обитателей.

— И как они живут? — спросил Брекен. — Что это за Белые Кроты? От Эспен я слышал о каких-то летописцах. Может быть, вы тоже о них слышали?

Вопросы следовали один за другим. Их было столько, что порой Халвер начинал чувствовать себя старым и беспомощным. На добрую половину вопросов он не знал ответов, более того, он понимал, что ему не суждено узнать их...

— Слышать-то слышал, — ответил он со вздохом. — Мне известно одно — они приходят из Аффингтона.

— Да, но что делают эти самые летописцы? — не унимался Брекен.

Халвер рассказал ему и о летописцах, и о многом-многом другом. Впрочем, Брекен учился не только и не столько на рассказах Халвера, сколько на примере его жизни, исполненной какого-то особого покоя и достоинства, — даже червей старый крот искал иначе, чем другие. Халвер часто просил помощи у Камня и время от времени прерывал свои рассказы, предлагая Брекену прислушаться к шуму «любимого леса». Порою он просто припадал к земле и надолго застывал, понуждая Брекена к тому же, хоть молодой крот и находил такие паузы донельзя скучными и утомительными.

— Вот потому-то я и хочу, чтобы ты так делал, — загадочно отвечал на его недоуменные вопросы Халвер.

Однажды Халвер огорчил и напугал Брекена, сообщив ему, что настало время проведения июньского собрания старейшин и он вынужден будет удалиться на пять-шесть дней, — «пусть в присутствии Мандрейка они и не станут обращать внимания на меня и мои речи».

Перед тем как уйти, он очень посерьезнел и сказал Брекену следующее:

— Оставайся здесь и тихо живи в моей норе. Казалось бы, Середина Лета должна быть самым счастливым временем, но я чувствую какую-то опасность. Будь осторожен.

Брекен страшно опечалился — перспектива вновь остаться в полнейшем одиночестве лишний раз напомнила ему о радости дней, проведенных в обществе Халвера. Заметив, в какое уныние пришел юноша, старый крот нежно коснулся его плеча своей лапкой:

— Да, опасность существует, но ты достаточно силен для того, чтобы справиться с ней, слышишь? Такого зла, которое смогло бы овладеть тобой, не существует. Когда я вернусь назад, мы займемся массой самых разных вещей и, помимо прочего, продолжим твое обучение. — Немного помолчав, старый крот добавил: — Я собираюсь отвести тебя в Древнюю Систему. В эту пору так и тянет полежать на июньском солнышке, но смотри, не теряй бдительности. В системе стало небезопасно.

Халвер повернулся к Брекену спиной, побежал вниз по склону и наконец исчез в одном из туннелей, что вел к далекому Бэрроу-Вэйлу. Ему не хотелось покидать Брекена, за эти последние дни он по-настоящему подружился с юным кротом.

Брекен проводил Халвера взглядом. На сердце у него было тяжело, как никогда. Он вернулся в туннели старого крота и, забравшись в свою нору, свернулся клубком, чувствуя себя глубоко несчастным. Им овладел слепой безотчетный страх — Брекен дрожал, словно осиновый лист, несмотря на тепло, разлитое в июньском воздухе. Так одиноко ему не было никогда. В непроницаемой темени норы он пытался найти слова, что смогли бы утешить его, разогнать морок привязчивых страхов, но нужные слова, увы, ускользали от него, расплывались, теряли определенность. Кромешный ужас объял его душу черной тучей, готовой разрешиться громами и молниями. Брекен горько заплакал, то и дело повторяя слова Халвера:

— И да не погрузится в бездны темные тело мое,

И да не омрачится душа моя кроткая...

Он даже не понимал, что эти слова стали его первой молитвой, обращенной к Камню. Страх незаметно отступил — Брекен вновь мог думать не о себе, а о Халвере. Он изменил «мое» на «его» и повторил молитву еще раз в надежде, что слова ее достигнут далекой норы в Бэрроу-Вэйле, где проходили собрания старейшин, и помогут старому Халверу, его единственному другу.

Прежде чем встретиться с другими старейшинами, Халвер столкнулся еще с одним кротом, вернее, кротихой и даже имел с ней беседу. Эта встреча сильно тронула старого крота и навела его на мысль, что Брекен даже еще более замечательный и удивительный крот, чем он полагал ранее.

Халвер познакомился с Ребеккой, и именно от него Ребекка впервые узнала о Брекене (их первая — ставшая теперь легендарной — встреча возле Камня произошла только в следующем сентябре). Она знала, что собрание старейшин должно произойти в июне. Природное любопытство вновь взяло верх над страхом перед Мандрейком, и она решила укрыться в Бэрроу-Вэйле, чтобы самолично увидеть, как старейшины собираются на свою встречу.

Так же поступили и некоторые другие кроты. Этим-то и были хороши коммунальные туннели Бэрроу-Вэйла. Едва Ребекка завидела старого крота, спускавшегося по одному из туннелей, она тут же поняла по его седой, повылезшей местами шерстке и морщинистой мордочке, что видит самого старого крота системы. Она радостно подбежала к нему и с дружелюбием, не свойственным кротам, спросила:

— Вы, наверное, Халвер, правда?

Старый крот остановился и поднял на нее глаза. Каким он был хорошим! Каким мудрым и добрым!

— Спору нет — я действительно Халвер, — ответил он благодушно. — Таких старых кротов, как я, в системе больше нет, это знают все. Ну а ты кто, милая?

Она на миг испугалась, ибо слишком хорошо помнила о том, как шарахались от нее кроты, которым становилось известно ее имя, но тут же поняла, что Халвера ничем не смутишь, и тихо, но внятно ответила:

— Ребекка.

— Дочь Сары! — изумился он. — Дочь Сары и Мандрейка... Должен заметить, подобных красавиц я встречал не много. Ты, пожалуй, уже совсем взрослая, но для меня ты все равно ребенок... Впрочем, когда-нибудь постареешь и ты... — Он грустно усмехнулся.

— Вы не расскажете мне о... стародавних временах? — спросила Ребекка, буквально сгорая от нетерпения. — Говорят, кроме вас, о них теперь никто и не помнит...

Ее голос внезапно упал — она чувствовала непреодолимое влечение к Халверу, ей хотелось подойти к нему поближе, коснуться его...

— На это не хватит и жизни, — ответил Халвер. — Помимо прочего, у меня нет времени — я спешу на собрание старейшин.

— Ах, как жаль, — печально вздохнула Ребекка.

Ее интересовало очень и очень многое, и она чувствовала, что Халвер способен ответить едва ли не на все ее вопросы, в том числе и на те, которых она даже не могла сформулировать. Она приблизилась к старейшине и грустно припала к земле.

Встреча эта взволновала и Халвера. Ребекка совершенно покорила и очаровала его своей... живостью. Исполненная нетерпения и вместе с тем покоя, поднявшаяся на свои точеные лапки и припавшая к земле, радостная и печальная. «Собрания старейшин никогда не начинаются вовремя», — подумал он и опустился на землю рядом с Ребеккой в знак того, что он все-таки поговорит с ней.

— Если уж ты так хочешь, я расскажу тебе одну замечательную историю, в которой речь пойдет о твоей тезке — Целительнице Ребекке из Древней Системы.

И куда только подевалась печаль Ребекки — она вновь заулыбалась и, навострив ушки, блаженно прикрыла глаза.

— Я полагаю, тебе известно о ней все, и в этом нет ничего удивительного — кто, как не она, мог снискать подобную славу? О ней помнят, пусть обо всем остальном забыли...

Ребекка радостно закивала. Да, она действительно знала едва ли не наизусть все истории о Ребекке, но была не прочь услышать их еще раз — из уст Халвера.

Что до Халвера, то он и сам не знал, какую именно историю будет рассказывать Ребекке, — нужные слова и мысли приходили ему на ум сами собой, без малейшего его участия. На него внезапно снизошел удивительный покой.

— Большая часть известных тебе историй лишена всяческого смысла, в этом я нисколько не сомневаюсь, — эдакая безобидная чушь и только. Всем нам хочется, чтобы истории были интересными; если же нас что-то не устраивает, мы дополняем и приукрашиваем их, стараясь, чтобы получилось достаточно правдоподобно. — Халверу казалось, что своими словами он прокладывает туннель к каким-то неведомым ему доселе глубинам. — Знаешь, о чем я думаю? — Этот вопрос он задал скорее не Ребекке, а самому себе, однако она отрицательно покачала головой и подползла поближе к Халверу, который нравился ей все больше и больше, — он был стар и благ, как сама земля, и потому рядом с ним она чувствовала себя в безопасности. — Я верю тому, что в течение какого-то времени она действительно жила в Данктоне, — наверное, в ту пору Данктон все еще являлся системой, которая могла нравиться таким кротам, как она. Она любила Данктонский Лес примерно так же, как я люблю весенний Бэрроу-Вэйл, так же, как любишь этот лес ты... Конечно же, ты вправе спросить у меня, почему я уверен, что все происходило именно так, как я о том говорю? Я отвечу тебе. Возможно, сейчас многое покажется тебе непонятным, но придет время, когда ты сможешь уяснить подлинный смысл этой истории.

Двенадцать кротовьих лет назад, еще до того, как ты родилась, состоялось собрание старейшин, такое же июньское собрание, как и это. Многое было сказано на нем, но нас будет интересовать другое. На том памятном собрании твой отец стал главой старейшин и подчинил себе всю нашу систему. После этого некоторые кроты почувствовали себя, мягко говоря, неуютно — начались какие-то непонятные разговоры, посыпались угрозы. Мною овладело отчаяние — я хотел умереть, ибо происходящее повергало меня в ужас. Я прекрасно понимал, что твой отец разрушит нашу систему, но что я мог поделать? Я вернулся в свою нору и какое-то время ни с кем не виделся. Я был бы рад общению с другими кротами, но после собрания даже мой ближайший друг Биндль опасался не то что говорить со мной, но даже приближаться ко мне! Вместе с тем он перестал посещать и собрания старейшин. Я остался в полнейшем одиночестве. Мир поблек и потерял свое былое очарование, хотя снаружи веял теплый июньский ветерок, в червях не было недостатка, а система наша росла и ширилась, Я совершенно перестал есть, пребывая в одиночестве и безмолвии.

В этой жизни меня удерживало лишь то, что Летний ритуал известен только мне. Мандрейк грозился убить меня,— Ребекка тихонько ойкнула, и Халвер тут же поспешил успокоить ее, коснувшись ее плеча, — если я попытаюсь его исполнить. Но я понимал, что иного выхода у меня просто нет.

И тут мне на ум пришла одна старинная легенда — история Грундселя Совобоя. Она наверняка известна и тебе. Ты, конечно, помнишь о том, что он предпочел смерть жизни, полной ужаса и страха. Я испытал нечто подобное. Выбравшись на поверхность, я обвел взглядом стоящие надо мной огромные деревья, прислушался к дыханию леса и стал ждать рассвета. Июнь! Что за время! Ты даже не можешь себе представить, какое счастье овладело мною, когда тьма наконец стала сжиматься, отступая под неудержимым натиском света в самые укромные уголки леса, чтобы уже в следующий миг совершенно исчезнуть, таинственным образом превратившись в одно из его проявлений, когда черное стало серым и тут же озарилось и заиграло всеми красками лета! К тому времени, когда на землю вновь опустилась ночь, я взобрался на холм, для того чтобы исполнить ритуал Середины Лета. Страх, леденящий мою душу, совершенно исчез. Как видишь, Мандрейк не убил меня. Честно говоря, я нисколько не сомневался в том, что со мною ничего не произойдет, хотя за мной следили с того самого момента, как я покинул родную нору и отправился в путь. Крота, следившего за мной, я, естественно, не видел, но ряд обстоятельств, в том числе и то, что самым рьяным подручным Мандрейка являлся Рун, привел меня к выводу, что именно он и был этим соглядатаем. Наверняка он даже не догадывался о том, что я ощущаю его присутствие, — для того чтобы научиться таким вещам, нужно пожить с мое! Впрочем, Рун настолько мерзок, что не заметить его просто невозможно!

Ребекка утвердительно кивнула головой и вздохнула. Она прекрасно понимала Халвера.

— Я не стал обращать на него никакого внимания и выполнил ритуал полностью и до конца, не выпустив из него ни единой части. Помимо прочего я произнес специальную молитву, обратившись при этом мордочкой к Аффингтону. Я просил, чтобы в Данктон вновь явился летописец. Когда я произносил эту молитву, меня посетило странное чувство, ощущение некоей неведомой силы, убедившее меня в том, что Камень услышал мою просьбу. Когда-нибудь ты поймешь значение этих слов...

Халвер повернулся к Ребекке и заглянул в ее глаза, полные жизни и любви. Он видел — это необычная самка. Камень таинственным образом говорил с нею через него. Тут же Халвер подумал об испуганном Брекене, ожидающем его на склоне, и внезапно понял, что между двумя молодыми кротами существует некая таинственная связь. Ему казалось, что он, припав к земле, лежит между ними, чувствуя, как по его телу идут токи диковинной, страшной силы, порожденной этой парой. Он затряс головой, отгоняя это странное ощущение, и продолжил свой рассказ:

— Когда я закончил последнюю молитву, то почувствовал внезапный упадок сил. Я вспомнил о том, что где-то совсем рядом находится Рун, но на сей раз уверенности в собственной неуязвимости у меня уже не было. Вероятно, меня утомило исполнение ритуала — подобные вещи очень изматывают. Исходившее от него зло обращалось страхом, болью, дряхлостью.

Ты можешь спросить — какое отношение все это имеет к Целительнице Ребекке? Слушай меня внимательно. Прошло несколько дней, и я понял, что Рун наложил на меня какое-то проклятие, а может быть, оставил что-то вредоносное в моих туннелях. Хотя я чувствовал себя совершенно разбитым и усталым, моя старая голова соображала не хуже, чем прежде, — ко мне даже пришла невиданная прежде ясность восприятия. Что я видел? Объяснить это я, увы, не смогу — как только являвшиеся мне образы исчезали, я забывал их. Но я успел увидеть или, скорее, почувствовать нечто крайне важное: Целительница Ребекка находилась в нашей системе — она была здесь. Случается, тебе рассказывают историю о каком-то кроте, некогда жившем в Древней Системе, и тебе вдруг начинает казаться, что ты знаком с ним, верно? Я же имею в виду нечто иное: я знал, что она находится здесь. Более того, я чувствовал ее присутствие — она никуда не уходила. Она остается в системе и по сей день! В течение долгих месяцев, быть может лет, я жил, предоставленный самому себе, но я уже не был одинок. Она и со мной, и с тобой, ее тезкой, и, — он махнул лапой в направлении вершины, — и с... Брекеном!

Прежде чем Ребекка успела спросить у него о том, кто такой этот самый Брекен, Халвер коснулся лапой ее головы и задумчиво произнес:

— Не знаю, увидимся ли мы снова, деточка, и потому постарайся сохранить в памяти мои слова...— Халвер вдруг вспомнил о том, что должен присутствовать на собрании старейшин. Если бы Ребекка встретилась ему хоть немного раньше! — Видишь ли, милая, Целительница Ребекка или ее любовь — что примерно одно и то же — находилась вместе со мной там, на склонах. Она безмолвствовала в тишине моей норы, пробиралась вместе со мной по поверхности, я слышал ее в шуме ветра, видел в буковом листе или корне. Все мои былые печали и хвори разом исчезли. Я старый крот и знал немало самок, но такой любви не чувствовал еще никогда. Она горячо любила Данктонский Лес и его обитателей, и эта любовь осталась здесь навечно. Достаточно протянуть ей лапку, и ты тут же ощутишь ее присутствие...

Халвер внезапно замолчал. Пора было отправляться на собрание.

— Ты хоть что-нибудь поняла, деточка? — ласково спросил он, понимая, что Ребекка вряд ли сможет ответить ему что-либо вразумительное, — от изумления и восторга она лишилась дара речи. Да и что она могла ему ответить? Халвер давно не беседовал с кротами и все последние кротовьи годы появлялся в Бэрроу-Вэйле только для того, чтобы принять участие в собрании старейшин. Ребекка же слушала его, буквально разинув рот. Таких благодарных слушателей, если не считать Брекена, у него не было много-много лет. Юная, неопытная кротиха, которой еще жить и жить... Увы, он слишком стар, чтобы хоть как-то помочь ей. Неожиданно ему вспомнился Брекен, сидевший в норе в ожидании его возвращения. Ему вспомнился и взгляд, которым провожал его юноша, — взгляд, полный печали и страха.

— Ты, случаем, не знакома с кротом по имени Брекен, уроженцем Вестсайда? — спросил Халвер. Ребекка отрицательно покачала головой. Старый крот продолжил: — Странное дело... Не так давно я забрел в один из своих старых туннелей. Меня привело туда совершенно особенное чувство, которое можно назвать «чувством Ребекки». Так вот, в этом туннеле я неожиданно встретил одного молодого отважного крота. Судя по всему, у этого юноши было тяжелое детство. Тщедушный такой парень, ушел из родной норы насовсем и поселился на моей территории, воруя моих червей. Короче говоря, крот как крот. Хорошо еще, я помнил о том, что меня привела к нему сама Ребекка, и потому я решил поговорить с ним, пусть я едва держался на ногах от усталости.

Халвер решил не вдаваться в подробности. Чем меньше кротов будет знать о том, что Брекен до сих пор находится в его норе, тем лучше.

— Скажите, вы рассказали историю о Ребекке и ему? Я имею в виду вашу историю.

— Конечно нет. Он бы ее не понял. Его куда сильнее интересовали приключения, драки и путешествия по Древней Системе... Да, помимо прочего, его интересовали и летописцы, правда рассказать ему о них я мог весьма немногое.

— Древняя Система интересует и меня, — заметила Ребекка голоском капризного ребенка. — И летописцы мне тоже не безразличны...

Халвер не обратил внимания на эту детскую выходку, продолжая говорить с ней как со взрослой.

— В Брекене есть что-то такое...— произнес он задумчиво.— Даже не знаю, как об этом сказать... Наверное, я стал слишком старым. Если бы я был хоть чуточку помоложе, я бы обязательно помог ему...

Халвер внезапно замолчал и грустно повесил свой хоботок. Ребекке страшно хотелось, чтобы он продолжил свой рассказ, но старый крот действительно не мог найти нужных слов.

Она смотрела во все глаза на его старую мордочку и видела, что он силится выразить некую очень важную для него мысль... И тут — надо сказать, подобное случается с молодыми кротами не так уж и редко — она внезапно уловила эту его мысль, пусть она так и оставалась невысказанной. В таких случаях от слушателя требуется одно — сидеть тихо, прислушиваясь к молчанию собеседника.

— Брекен — не совсем обычный крот. Он поселил во мне надежду, и это удивляет меня самого. Понимаешь, с виду он ничего из себя не представляет... И все-таки...— Он вновь заглянул в глаза Ребекке, надеясь прочесть в них нужные слова, которыми он смог бы выразить свое облегчение, вызванное неожиданным явлением этой молодой пары и сопутствующей ей странной могучей силы. — Видишь ли, Ребекка, иные из кротов, которым ты будешь в силах помочь, покажутся тебе... не стоящими этого. И действительно — зачем утомлять себя понапрасну? Они могут оказаться слабыми, самолюбивыми, глупыми или, скажем, ленивыми. Но если ты одаришь такого крота своей заботой, помощью или, иначе говоря, своею любовью, он отблагодарит тебя сторицей. Таково уж свойство Камня, ты понимаешь? Через сколько-то лет эти кроты покажут все, на что они способны, и только тогда можно будет понять, почему они оказались в твоем туннеле, почему судьбе было угодно свести вас. Тогда-то ты и узнаешь о существовании сил недоступных и неподвластных тебе, пред коими кроты должны трепетать. Увы, большинство кротов забыло о них. Не стань такой же, как они, — не забудь их!

Он посмотрел на Ребекку так, что от изумления у нее округлились глаза. Она прижалась к Халверу — ее блестящая молодая шерстка смешалась с его сединами... О, как она любила его, как восторгалась его мудростью и простотой!

— Халвер...— прошептала она.— Халвер...

Халвер был на верху блаженства — он уже стал забывать, на что похоже прикосновение самки. Как она нежна! И разве любовь может быть иной? Внезапно он опять вспомнил о Брекене. Халвер произнес, вернее, прошептал, ведь она была совсем рядом:

— Не забудь о Брекене. В нем заключено куда больше, чем можно решить, глядя на его обличье. Куда больше, Ребекка! Ему может понадобиться твоя помощь. — Халвер отступил в сторону и с улыбкой посмотрел на Ребекку. — Возможно, его помощь потребуется и тебе. Да, да, — Камень это Камень. То, что ты можешь дать, нужно нам всем, и прежде всего — тебе самой.

С этими таинственными словами Халвер исчез в туннеле, оставив Ребекку, охваченную какой-то неясной радостью, в одиночестве. Она проводила его взглядом и вздохнула...

 

Глава седьмая

В течение первых двух дней после ухода Халвера Брекен безвылазно сидел в его норе. С одной стороны, он был серьезно напуган предупреждением Халвера, с другой — не мог уйти, не расправившись с довольно-таки приличными запасами червей, сделанными Халвером на черный день. Ему казалось, что с ним в любую минуту может случиться что-то ужасное, и потому вздрагивал при каждом звуке и начинал тревожиться, если в норе устанавливалась тишина.

На третий день запасы червей иссякли, а Брекеном овладело странное беспокойство. Он успел истомиться настолько, что былые страхи его уже нисколько не пугали. Почувствовав, что от входа веет теплом, он, не долго думая, выбрался на поверхность, решив не отходить далеко от норы. Ближайший к норе Халвера выход находился под сенью буков, немного пониже буки уступали место дубам и смешанному лесу, знакомому Брекену по низинной части Данктона.

Буковый лес по-прежнему казался ему странным и непривычным. Здесь было светлее и чище, чем под дубами, однако растительность совершенно отсутствовала — ни тебе орешника, ни боярышника, ни остролиста. Чистый воздух и покрытая лиственным ковром земля поражали Брекена своей необычностью. «Если такова и вершина холма, — подумалось ему, — нет ничего удивительного в том, что древние кроты отличались от нас, кротов современных». Он исходил туннели Халвера вдоль и поперек и сделал вывод, что система ходов явно великовата для старого крота, чем и объясняется ее плачевное состояние.

Восточная сторона халверовских владений была самой старой, самой обветшавшей и самой запутанной. Брекен решил, что Халвер просто-напросто дополнил давно заброшенную систему собственными туннелями. Это обстоятельство заинтересовало его, и он стал разыскивать нору, бывшую некогда центром этой старой системы, правда поиски эти так и не увенчались успехом. Все туннели, уходившие вверх, были перекрыты, причем перекрыты давным-давно, ибо стены их оказались не временными перегородками, а настоящими тупиками. Тем не менее, простучав их когтями, Брекен пришел к выводу, что туннели идут дальше. Он хотел было разрыть одну из таких засыпок, но тут же передумал, решив, что хозяину системы Халверу это может не понравиться.

Он продолжил свои изыскания. Они продвигались достаточно медленно, поскольку Брекен временами удалялся в нору Халвера и предавался там молчаливым раздумьям, одновременно пытаясь представить себе строение и очертания всей Данктонской системы. Конечно же, он еще не успел побывать в нескольких весьма важных ее районах — в Древней Системе, Истсайде и Болотном Крае, но это не помешало ему составить определенное понятие как о них самих, так и об их связи друг с другом. Достаточно кроту выйти из родной норы и оказаться в туннеле или, тем более, выбраться на поверхность, чтобы нора эта предстала ему в ином свете. Нечто подобное произошло и с Брекеном — Вестсайд казался ему теперь небольшой, окраинной частью единой системы.

На седьмой день после ухода Халвера Брекен вновь выбрался на поверхность, чтобы понежиться на солнышке. Он отыскал и съел несколько червей и принялся, подобно Халверу, «вслушиваться в голос леса». Основная часть звуков слышалась со стороны его низинной части, где росли дубы, в кронах которых жило множество птиц. Здесь же, на склонах, царила необычная тишина, воздух был на удивление прозрачен и чист. Здесь с ним могло приключиться все, что угодно. Все, что угодно. Брекен прижался к земле, глядя на юг, в сторону лежавшего далеко внизу Бэрроу-Вэйла. За спиной у него простиралась вверх Древняя Система.

Справа, с востока, сквозь молодую буковую листву просвечивали лучики солнца. Слева, но только далеко-далеко внизу находился Вестсайд, живший своей обычной, размеренной жизнью, — Эспен и Рут ловили червей, Буррхед выступал на собрании старейшин... Над его головою раскинулся огромный небесный свод, уходивший за пределы Болотного Края. Брекен неожиданно понял, что Данктонская система всего лишь система, но никак не мир. Когда-нибудь, подобно небосводу, и он шагнет за ее пределы, ведь в этом мире возможно все...

Он ощутил неведомые ему дотоле волнение и трепет — Древняя Система, на краю которой он сейчас находился, влекла его к себе. Он почувствовал себя древним кротом, взирающим на мир с высоты. Халвер совсем не случайно избрал эти земли местом своего жительства — они лежали на границе древности и современности, Востока и Запада. Сердцем Брекена овладели восторг и ликование — ему хотелось устремиться в какие-то бескрайние дали — неведомые и полные чудесных тайн — или хотя бы просто побегать по лесу. Вероятно, он так и поступил бы, если бы в этот момент не раздался знакомый звук, — со стороны дубравы появился некий неведомый ему крот. Неизвестный, двигавшийся с востока на запад, неожиданно скрылся под землей — во всяком случае, Брекен уже не слышал характерной кротовьей поступи. Халвер вошел бы в родную систему не таясь, но этот крот явно хотел проникнуть в его туннели украдкой. Брекен струсил и, поспешив вернуться в туннель, замер неподалеку от входа в нору Халвера — при необходимости он мог убежать отсюда в любую сторону. Он прекрасно знал систему старого крота и, скорее всего, сумел бы без труда уйти от чужака.

Неизвестный крот прошел несколько туннелей системы и вновь выбрался на поверхность. Он рыскал по ней до тех пор, пока не нашел главного входа, находившегося в нескольких кротовьих ярдах от того места, где укрылся Брекен. Бежать было поздно.

Молодой крот оказался в довольно-таки дурацком положении — он охранял систему, принадлежавшую другому кроту, не состоявшему с ним в родстве. Неизвестный бесшумно проник в чужую систему и застыл в ее главном туннеле.— тихий, как сама смерть. Брекен легонько пошевелился, извещая незнакомца о своем присутствии, — таиться до бесконечности не было смысла.

— Кто ты и что ты здесь делаешь? — грозно проревел незнакомец.

У Брекена поджилки затряслись. Ему следовало бы ответить на вопрос наглого пришельца точно таким же вопросом, но у него не хватало на это ни мужества, ни присутствия духа. Крот явно был матерым и жестким; Брекен тут же понял, что поединок ему в любом случае не выиграть, и решил не раздражать незнакомца понапрасну.

Не успел он выбраться из туннеля, как перед ним вырос чужак — уверенный в себе, спокойный, властный.

— Меня зовут Рун, — изрек крот. — Не вздумай темнить. Отвечай прямо — кто ты и что ты здесь делаешь?

Он сделал еще несколько шагов вперед. Брекен впервые в жизни встретился с кротом, который при желании мог бы убить его в любую минуту. Во взгляде Руна чувствовалась безликая и безразличная сила. И куда только делась недавняя отвага Брекена... Его душу объяла непроницаемая черная мгла — ему хотелось бежать, бежать куда угодно... Рун казался огромным и всесильным, он зловеще надвигался на него, такого маленького, грозя раздавить собой его тщедушное тельце...

— О, господин Рун. Меня зовут Брекен, я пришел сюда из Вестсайда и заблудился... — захныкал Брекен.

От напряжения и ужаса голосок его стал неожиданно высоким и писклявым. Брекен украдкой взглянул на устрашающую фигуру Руна, пытаясь понять, как тот отреагирует на его слова. Он готов был выполнить любой его приказ. Если бы Рун приказал ему лечь на спину и начать скрести потолок, он, не задумываясь, выполнил бы и эту его команду. Однако Рун продолжал так же молча сверлить его взглядом, очевидно ожидая от него дальнейших объяснений. Брекен решил воспользоваться еще одной фразой из дежурного набора «маленького крота, который потерялся».

— У меня кончились черви, а в норе этой никого не оказалось — вот я здесь и остался...

Рун прекрасно знал, что перед ним сын Буррхеда, и, хотя сразу было видно, какое это глупое, беспомощное создание, за одно это его следовало бы пристукнуть на месте, он решил пока Брекена не трогать. Не стоит лишний раз раздражать Буррхеда и всех прочих вестсайдцев. Время для этого еще не пришло. Он угрюмо смотрел на заикающегося подростка, силящегося найти хоть какие-то оправдания. Рун искренне считал — убей он сейчас этого заморыша, Буррхед будет обязан ему по гроб жизни.

— Что значит «никого не оказалось»? А я? Слушай меня внимательно. Сматывайся в свой Вестсайд, — чем быстрее ты это сделаешь, тем лучше для тебя... — процедил Рун сквозь зубы. — Кротам запрещено покидать свою территорию. Был бы ты хоть чуточку постарше, я прибил бы тебя на месте, понял? Если тебя остановят на пути в Вестсайд, скажешь, что это я послал тебя назад. Но смотри* ни шагу в сторону. Можешь идти.

— Да, господин Рун, я все понял... — поспешил заверить его Брекен и жалобно, словно крот, только что лишившийся когтя, добавил: — Благодарю вас, мой господин. Я тут же отправлюсь домой. Спасибо вам большое.

С этими словами он выскочил из норы, хотя уже и не чаял вновь оказаться на свежем воздухе.

Он трясся от страха, нещадно потел, бежал сломя голову — все разом, — пытаясь избавиться от тьмы, посеянной Руном в его душе. Еще никогда в жизни он не пугался так сильно — Рут, странные звуки на поверхности и даже Буррхед рядом с Руном казались пустяком.

Брекен остановился только тогда, когда он вновь оказался среди дубов. Вернуться в Вестсайд он, конечно же, не мог — от Буррхеда и Рута ему не будет житья; вместе с тем, теперь он не мог оставаться и в системе Халвера. Идти было некуда. Что же делать, как отыскать Халвера?..

Он видел Руна, который являлся старейшиной, и это означало, что собрание старейшин уже закончилось. Стало быть, в скором времени сюда вернется Халвер... Халвер скажет, куда ему следует идти и что ему следует делать... Эта мысль понравилась Брекену, и он, не долго думая, свернул с дороги, ведущей в Вестсайд, и направился в направлении Истсайда, обходя склоны стороной. Он решил найти главный туннель, по которому Халвер спускался в Бэрроу-Вэйл и которым, судя по всему, воспользовался Рун. Рун! Только теперь Брекен понял, что Рун и был той опасностью, которую предвидел Халвер. Рун пришел сюда для того, чтобы убить старика.

Он ускорил шаг и уже не пытался таиться и прятаться — он слишком спешил. Времени уже не было. Сухая листва громко шелестела под его лапами. Времени не было. Он бежал, спешил, несся вдоль склона, пытаясь обогнать время. Его страх перед Руном исчез перед необходимостью разыскать Халвера и предупредить его об опасности.

Он бежал по лесу, со всех сторон его окружали опасности, при этом голова его была чистой и ясной, как воздух после ливня. Внезапно им овладело странное, неведомое прежде возбуждение. Тело полностью повиновалось ему. Все способности и таланты, коими он обладал, работали теперь разом, помогая ему разыскивать нужный туннель. Решить подобную задачу смог бы разве что Рун, да еще один или два крота из Болотного Края. Брекен же знал, куда ему следует идти. Он искал туннель так же уверенно, как оса ищет свое гнездо, как сова ищет добычу. Он чувствовал малейшее изменение температуры, он обладал острым нюхом и редкостным чувством направления. Инстинкт никогда не подводил его. Брекен на миг застыл, почувствовав под толщей земли ход, ведущий в направлении Бэрроу-Вэйла, и понесся вверх по склону, боясь, что Халвер опередит его.

Вскоре он уже был неподалеку от норы старого крота, где его внимание привлек неприметный ход, в который он и нырнул. Оказавшись в туннеле, Брекен припал к земле и навострил слух. Он не ощутил ни малейших вибраций — туннель был пуст. Если Халвер успел покинуть этот ход, догнать его уже не представлялось возможным. Брекен надолго задумался, опустив мордочку на лапы и прикрыв глаза, как это делал Халвер, когда он прислушивался к голосу леса. Тем временем полуденное светило, освещающее поверхность земли, стало постепенно клониться на запад.

И тут Брекен ощутил легчайшую вибрацию и тихое, едва заметное дуновение. К нему приближался крот. Он напряженно застыл, размышляя о том, что он станет говорить, если столкнется с неизвестным кротом. Его-де направил этим путем Рун, приказавший Брекену как можно скорее вернуться в Вестсайд. Крот подошел уже совсем близко. Решив не тратить время зря, Брекен почел за лучшее назваться.

— Привет! Я — Брекен!

Крот замер, и тут же Брекен услышал его тихий смех.

— Я это уже понял! И кто это научил тебя слоняться по чужим туннелям? — Это был Халвер. Брекен перевел дух. Халвер же, как ни в чем не бывало, продолжил: — Брекен, мальчик мой, времени у нас в обрез, а сделать надо много! Я полагаю, Рун обнаружил тебя в моей норе и отправил восвояси?

Брекен печально кивнул.

— Не знаю даже, чего он хотел — убить меня на месте или очередной раз предупредить, что, как ты понимаешь, лишено всяческого смысла, — заметил Халвер. — В любом случае я не стану возвращаться в свою нору — зачем рисковать понапрасну? Тем более, мы с тобой уже и так встретились. До Самой Долгой Ночи осталось всего девять дней. Мы не станем возвращаться в мои туннели, лучше спрятаться в каком-нибудь другом месте. Думаю, нам следует направиться вверх, к Камню, и переждать это время, укрывшись в его тени. Тебе придется научиться многому, Брекен, очень многому...

Брекену внезапно показалось, что туннель наполнился новыми вибрациями. Ему захотелось покинуть его как можно быстрее.

— Сюда направляются какие-то кроты, — прошептал он.— Я слышу — вернее, чувствую — это...

Халвер покосился на молодого крота, припавшего к земле рядом с ним,— мордочка повернута куда-то в сторону, тело напряжено. Ему стало страшно за Брекена. Собственная судьба Халвера особенно не волновала — в любом случае жить ему осталось совсем недолго. Этому же юнцу предстояло свершить столь многое, что Халвер просто не мог не беспокоиться о нем.

— Нам пора идти, — прошептал Брекен. — Пожалуйста, пойдемте!

Халвер согласно кивнул и, не мешкая, выскочил на поверхность, согретую лучами полуденного солнца.

Он повел Брекена за собой, обходя стороной собственные туннели, по которым еще совсем недавно бродил Брекен. Прямо перед ними стоял тенистый буковый лес, не вызывавший у старого крота особых эмоций и чрезвычайно пугавший своей тишиной Брекена. Дубы, наполненные птичьим гомоном, по ветвям которых сновали бесчисленные дрозды и белки, остались позади. Брекен поежился.

— Давайте задержимся здесь, — сказал он, вторя голосу властного инстинкта. — Подождем вечернего ветра, а как только поднимется шум, продолжим восхождение.

Халвер довольно ухмыльнулся. Он поступил бы точно так же. Судя по всему, за время своих странствий по системе юный крот успел научиться многому. В то же самое время Брекен был излишне пуглив и шарахался буквально от каждой тени, то и дело заставляя Халвера вздрагивать от неожиданности. Впрочем, сейчас им действительно имело смысл остановиться.

Халвер молча наблюдал за тем, как Брекен роет временную нору. Рядом с мощным корнем дуба, видневшимся неподалеку, он казался особенно уязвимым и тщедушным.

Халвер исполнился уверенности в том, что его долгое ожидание, последовавшее за прошлой Серединой Лета, было не напрасным. Недавние сомнения и отчаяние совершенно оставили его.

Как часто он просыпался среди ночи с мыслью о том, почему смерть не приходит за ним и после шести Самых Длинных Ночей. Шесть Ночей! Страшно подумать! Когда долгие зимние кротовьи годы сменились весенней порой, ему было тяжелее всего — ведь он знал, что пары у него уже не будет. Как часто он засыпал с желанием больше никогда не пробуждаться... Во что обратилась его жизнь? В бесконечные ахи и охи, болезни и недуги, страхи и сомнения. Впрочем, вскоре его согрела мысль о том, что Целительница Ребекка вновь поселилась в системе, и тогда в его душе зародилась слабая надежда на то, что в скором времени в системе может произойти нечто значительное. Нечто значительное. Ему вспоминались слышанные в детстве истории о Ребекке. В ту пору он считал ее реальной кротихой, живущей где-то неподалеку и ходившей по тем же туннелям, что и он сам. Теперь-то он знал, что Ребекка существует реально, пусть большую часть его жизни она находилась за пределами системы и вернулась в нее только перед самой его смертью.

— Старый глупый крот, — проворчал он себе под нос, — все б тебе вспоминать...

— Халвер, нора готова, — нарушил Брекен ход его мыслей. — Пока не поднимется ветер, мы будем сидеть в ней.

Старый крот смиренно направился к норе. Что он может дать этому юнцу в оставшееся время?

Он может рассказать ему древние легенды и научить его исполнению ритуала, передав ему тем самым бесценное кротовье наследие, которым, увы, желают овладеть очень и очень немногие.

Увидев, что Брекен собирается сидеть в норе до наступления ночи, Халвер решил приступить к его обучению немедленно, выбрав для начала сказание о Мертоне, аффингтонском избраннике, о котором ему поведал отец, а отцу — последний из посетивших Данктонский Лес летописцев.

В этом сказании речь шла о кроте, целью и смыслом жизни которого стало сохранение тайной песни Аффингтона, что пелась избранными кротами всего один раз за весь годичный цикл. Как ужасался Брекен, слушая рассказ о чуме, унесшей жизни большинства летописцев, современников Мертона, как радовался он, узнав о том, что Мертону, тайно заучившему сокровенную песнь, удалось покинуть Аффингтон и остаться в живых. На склоне лет он решил вернуться в родной Аффингтон и научить песне юных кротов. Мертон надеялся, что рано или поздно — если на то будет воля Камня — эту песнь будут петь не только избранные кроты, но все кроты, живущие на свете.

— Так и случилось? — тихо спросил Брекен, когда Халвер закончил свой рассказ. — Кроты Аффингтона поют эту тайную песнь и поныне?

Халвер пожал плечами. Что он мог ответить юному кроту? Он с грустью вспомнил о том, что за время его жизни система навеки утратила большую часть своих ритуалов.

— Возможно, — ответил он печально. — Но, знаешь, есть одно поверье... Отец говорил мне о том, что возле Аффингтона находится особый Камень. Кажется, он называл его Поющим — этот Камень звучит на ветру... Ну так вот. Когда этот Камень пропоет семь раз, тайную песнь запоют все кроты.

Халвер остановился на этой истории не случайно — он понимал, что она не может не взволновать Брекена. Так оно и вышло. Брекен дрожащим голосом спросил:

— О чем же эта песнь?

Халвер надолго замолчал — он и сам хотел бы это знать. В свое время он задал его отцу, но так и не получил сколько-нибудь вразумительного ответа. Он мог ответить на него разве что в терминах Данктонского Леса, в котором он и провел всю свою жизнь. Халвер полагал, что в истории Данктона случались времена, когда вера в Камень и его почитание становились тайными и сокровенными; сохраняли же их, единственно, те храбрецы, что могли довериться невидимой силе, отказываясь от гарантированных жилья и пищи, которые могла даровать им такая система, как Данктон.

Вопрос явно смутил его. Чему он может научить этого юношу, если и сам ничего не знает? И все-таки отступаться он не вправе... Халвер рассчитывал на то, что древние легенды смогут направить Брекена в нужную сторону и без его, Халвера, участия, тем более что надеяться ему было больше не на что.

Легенду эту принес в Данктонский Лес летописец, имени которого не помнил уже никто. Она передавалась из поколения в поколение, подобно той песне, о которой шла речь в сказании. Когда-то отец рассказал ее Халверу, теперь Халвер передал ее Брекену, чтобы тот носил ее в своем сердце до самой смерти.

Казалось, Брекен задремал, убаюканный этой красивой древней историей, на деле же он еще никогда не чувствовал себя столь бодрым и полным сил. Сказание странным образом вывело его за пределы Данктонского Леса. Он вновь ясно ощутил, что Данктон — всего лишь одна из систем, одно из мест, один из уголков этого мира. О том, в чем состоит его призвание, Брекен пока мог лишь гадать, но в том, что таковое реально существует, он нисколько не сомневался.

Наверху, на поверхности земли, загулял ветерок. Громко зашелестела сухая буковая листва. Один из листьев залетел было к ним в нору, но тут же взмыл вверх и замер уже возле ствола могучего бука. Это и был долгожданный вечерний ветерок. Свет мерк по мере того, как светило опускалось к далеким холмам, которых не дано было увидеть ни одному из кротов Данктона.

— Пора, — заметил Брекен. — Укажите направление и следуйте за мной. Я смогу почувствовать опасность заранее...

Они стали подниматься в направлении на юго-запад, поскольку возле норы Халвера их мог поджидать Рун. Первый поход в Древнюю Систему Брекену представлялся совсем иначе — ему казалось, что он будет бодро взбираться все выше и выше, а высоко в небе будет сиять солнце... На деле же стояли глубокие сумерки, а вместо торжественного восхождения странникам приходилось продвигаться короткими перебежками. С другой стороны, Брекен и мечтать не мог о том, что его провожатым и спутником в этом путешествии станет старый крот, к которому Брекен испытывал глубочайшее почтение и любовь.

Чем выше они поднимались, тем темнее становилось вокруг, однако вершина холма притягивала теперь Брекена куда сильнее, чем в начале подъема. Он чувствовал себя кем-то вроде удачливого охотника на червей, почуявшего добычу. Они перебирались от дерева к дереву, от корня к корню, по самым темным и укромным местам. То и дело на их пути возникали меловые прогалины. Кроты пытались обходить их стороной, боясь, что на белом фоне они могут стать легкой добычей для хищников, притаившихся в ветвях деревьев. В одном месте им пришлось перебираться через хитросплетение корней огромного, поваленного бурей дерева. Кроты прекрасно понимали, что в его густой кроне может скрываться кто угодно.

Когда они поднялись несколько повыше, Халвер внезапно остановился и положил лапу на плечо Брекену.

Мы находимся на территории Древней Системы, — прошептал он. — Она идет вверх и уходит на ту сторону.

Брекен уже знал об этом, он ощущал под собой древние заброшенные туннели, погребенные под толщей многолетних наслоений. Сердце его частило как безумное — ему казалось, он наконец-таки смог вернуться домой. Он знал, что их окружает Древняя Система, он чувствовал это. Она ждала их прихода много-много лет. Мало того, Брекен чувствовал, что они приближаются к великому Камню.

— Теперь мы пойдем к Камню, — тихо сказал он Халверу. — Об остальном подумаем на месте.

Пришла та минута, которая отделяет день от ночи. Брекен повернул мордочку точно в направлении Камня, хотя он еще никогда не видел его и не бывал в этих местах.

— Здесь нет ни единого крота, — сказал он без тени сомнения. — И в Древней Системе тоже никого нет. Вы это чувствуете?

Халвер не чувствовал ровным счетом ничего, и это его несколько расстраивало. С другой стороны, его смущала излишняя (на его взгляд) уверенность Брекена. Пока Халвер предавался рефлексии, Брекен успел исчезнуть во тьме, и старику не осталось ничего иного, как только последовать за ним. Он ощущал, что с каждой новой минутой у Брекена прибавляется сил. Казалось, сам Камень явил через этого юнца малую толику своих энергий, познать или почувствовать которые сполна не дано никому.

В душу Халвера вошел и покой — покой, который уже не оставлял его до самой кончины. В известном смысле, он стал свидетелем начала великой битвы, начала страшной эпохи испытаний. Происходило именно то, что и должно было произойти; если в этом действе некая роль отводилась и ему, исполнить ее он мог, только придя к миру с самим собой и с окружающей его действительностью.

— Халвер!

Настойчивость, прозвучавшая в шепоте Брекена, показалась Халверу комичной — он удержался от смеха единственно, чтобы не обидеть своего юного товарища. Тот уже бежал ему навстречу — наверняка для того, чтобы поторопить Халвера.

Халвер предстал Брекену настолько кротким и исполненным мира и покоя кротом, что все его былые страхи и нынешнее необычайное возбуждение слетели с него, подобно тому, как пыль слетает с гладкой кротовьей шкурки, — он тут же успокоился и сказал мягко:

— Идем, Халвер! Идем!

В этих словах не было особой нужды, поскольку Халвер уже и так стал подниматься по склону, бормоча что-то невнятное себе под нос.

Вскоре подъем закончился — они взошли на самую вершину холма. Брекен тут же замедлил шаг, понимая, что теперь они оказались в непосредственной близости от Камня. В вышине громко свистел ветер. Казалось, над вершиною холма бушуют невидимые огромные волны, приходящие из ниоткуда и уходящие в никуда.

— Смотри! — прошептал Халвер, указав на прогалину, находившуюся прямо перед ними. — Вот он Камень.

Да, конечно же, это был именно он — огромный, массивный, незыблемый. В десяти или в двенадцати кротовьих ярдах от него стоял старый бук, протянувший свои могучие корни к Камню. С того места, на котором сидел Брекен, эти корни представлялись набегающими на Камень волнами (только на сей раз видимыми), а сам он клонился под их напором в сторону Аффингтона.

Других деревьев на прогалине не было. Когда кроты направились через нее к Камню, ветер заметно поутих. Он остался где-то позади, продолжая свою игру с гибкими стройными деревьями, росшими по краю поляны. Брекену вдруг показалось, что он вступил в неведомый мир, исполненный сверхъестественного покоя. Одновременно с этим он чувствовал далекие громы — отзвуки жизней многих поколений кротов, живших в Древней Системе, раскинувшейся по обе стороны от вершины. Под укрытой листвой землею угадывались гулкие заброшенные туннели. Он находился в самом центре Древней Системы, мало того, он находился дома — в подлинном центре той системы, в которой он был рожден.

Халвер приблизился к Камню и припал к земле, Брекен последовал его примеру. К западу от них начинались луга, с которых и прилетал шумливый, не знавший покоя ветер. На востоке находился обрыв; восходящие потоки воздуха сталкивались здесь с верховыми ветрами и с воем отступали обратно. Снизу, из леса, долетали более мягкие звуки — шелест и шорох листьев. И все-таки возле Камня стояла полнейшая тишина — тишина и покой, каких Брекену еще никогда не доводилось видеть.

Он поднялся с земли и потрусил к той стороне прогалины, на которую указывал слегка накренившийся Камень.

— Халвер, далеко ли отсюда до Аффингтона? — спросил Брекен.

Халвер встал рядом с ним, глядя, как и Брекен, на запад. Он все еще не мог отдышаться после этого бесконечного подъема.

— Далеко, очень далеко, если только за твоей спиной нет Камня.

— Не так уж и далеко...— пробормотал Брекен еле слышно. Он чувствовал, что Аффингтон притягивает его к себе. — Не так уж и далеко, Халвер. Я это чувствую.

Ответ Халвера «далеко, если только за твоей спиной нет Камня» считался стандартным ответом старших кротов на обычный в стародавние времена вопрос пытливых юнцов о том, как далеко от них находится Аффингтон. Только теперь, чувствуя рядом с собой присутствие Брекена, Халвер понял, что ответ этот совершенно точен — направление, заданное Камнем, соответствовало кратчайшему пути до Аффингтона. То, что Брекен моментально нашел нужный край поляны, не могло не удивить старого крота.

— Но скажи, как ты узнал, где находится Аффингтон? — полюбопытствовал Халвер. Брекен поражал его все сильнее.

— Я это почувствовал... Когда Камень остается за спиной, чувствуешь его притяжение. Наверное, ты и сам это знаешь...

Халвер этого, конечно же, не знал, хотя понимал слова Брёкена куда лучше, чем сам Брекен.

Брекен был готов просидеть здесь всю ночь. Заметив это, Халвер обратился к нему:

— Идем, Брекен. Нам нужно где-нибудь спрятаться. Помимо прочего, нужно будет найти червей и передохнуть, верно? Завтра тебе предстоит научиться очень и очень многому.

В конце концов они спрятались среди корней старого бука, росшего возле Камня. Грунт здесь был плотным, однако его покрывал слой перегноя и прошлогодних листьев, которого оказалось вполне достаточно для того, чтобы устроить вполне сносное прибежище. Чем ближе к Камню они находились, тем спокойнее было у них на душе. Рядом с ним они могли не бояться Руна.

Брекен не знал, спал ли он той ночью или бодрствовал, разглядывая Камень. Но как бы то ни было, именно тогда в его сознании запечатлелся изменчивый образ Камня — ночью он был черен как смоль, затем стал темно-фиолетовым, темно-серым, серым и — уже перед самым рассветом — розоватым. В первых лучах утреннего солнца, выглянувшего из-за буков, он стал отсвечивать желтым.,

Когда Брекен проснулся, он увидел над собой охранявшую его покой громаду Камня, серые стволы и яркую июньскую листву буков, бескрайнюю синь небес... Он поспешил стряхнуть с себя листья, сделал несколько шагов вперед и легонько прикоснулся лапой к освещенному утренними лучами Камню.

Босвелл показал находку Скиту, своему главному наставнику, который тут же отнес ее к самому Святому Кроту, открывшему текст в присутствии одного Скита. Текст был написан на древнем языке и начинался такими словами: «Седам камени заветни и книг седморица...» В переводе на современный язык он звучал так:

Семь Заветных Камней и Книг седьмерица.

Шесть явилось — седьмая должна появиться.

Первый Камень — Земля для живых,

Камень второй — Страданья кротовьи,

Третий — Бранный, явленный кровью,

Камень Мрака — четвертый, в смерти берет он начало,

Пятый — Камень-Целитель, касаньем рожденный,

Свет чистой любви — Камень шестой.

Мы же взыскуем

Седьмого, последнего, Камня,

Что замкнет их кольцо,

И седьмой,

Утраченной некогда Книги

Благословений.

Книгу вернуть помоги,

Камень последний пошли

Во Аффингтонские земли.

Двое придут: он — воплощенье отваги,

Она — состраданья.

Третий исполнит их

Теплого света любви.

Песнь тишины,

Незримого танец...

Любовью рожденный

Будет владеть Безмолвием Камня —

Камень обрящет и

Книгу.

 

Глава восьмая

Угроза, исходившая от Мандрейка, была более чем реальной. В прошлом году он еще не чувствовал себя полновластным хозяином всей системы — именно по этой причине Рун не стал тревожить старого Халвера, совершавшего возле Камня ритуал Середины Лета. Теперь же Мандрейк настолько подчинил себе всю систему, что мог расправиться разом и со всеми ее традициями, и с теми кротами, которые вздумали бы отстаивать их.

Во время июньского собрания старейшин Мандрейк высказался по этому вопросу вполне определенно. Во-первых, он подтвердил запрет празднования Самого Долгого Дня, во-вторых, строго-настрого запретил кротам даже появляться возле Камня. Мандрейк потребовал от старейшин публичной поддержки его установлений, подчеркнув, что непослушание обернется для непокорных мучительной смертью.

Прежде чем предоставить старейшинам возможность выразить свои верноподданнические чувства, Мандрейк обвел их взглядом и произнес:

— Я знаю, что один из присутствующих здесь кротов совершил этот незаконный Летний ритуал в прошлом годичном цикле, хотя мы и договаривались о том, что подобная практика должна быть прекращена раз и навсегда. Возможно, в тот раз я проявил излишние терпимость и мягкость... — Мандрейк выразительно посмотрел на старейшин. — Так вот, больше на это не рассчитывайте. — Мандрейк вновь сделал паузу и заглянул в глаза Халверу. — Думаю, все согласны со мной, что Летний Ход и ритуал следует запретить?

Старейшины один за другим присоединялись к мнению Мандрейка. Один Халвер оставался безмолвным и недвижным, он сидел полузакрыв глаза и положив мордочку на лапы, выражая всем своим видом полнейшее спокойствие и безмятежность.

Мандрейк притворился, будто мнение старого крота ему совершенно безразлично.

— Стало быть, решение принято, и с этой минуты мы все обязаны следить за его выполнением, — сказал он с явной угрозой в голосе, которая была равносильна команде. Нет, он не приказывал им убить Халвера, вздумай тот отправиться к Камню, но старейшины прекрасно понимали, что речь идет прежде всего о нем, — кому еще могла прийти в голову такая глупость, как совершение ритуальных церемоний?

Впрочем, Халвер оказался не единственным кротом, позволившим себе не согласиться с Мандрейком. Меккинс, в жилах которого текла кровь уроженца Болотного Края, не имел ни малейшего желания участвовать в этом кровавом варварском деянии — убийстве старого Халвера. Конечно же, на словах он был вынужден поддержать предложение Мандрейка решительно пресекать любые «проявления непослушания», но считал, что это его ни к чему не обязывает. Может быть, Меккинс вел себя не слишком-то благородно — ведь он пытался находиться на стороне болотных кротов и при этом оставаться лояльным по отношению к Мандрейку, — но он еще никогда не доходил до такой низости, как убийство подростка или старика, неспособного защитить себя. Убить крота только потому, что тот решил исполнить ритуал? Нет, Меккинс не хотел пачкать себе лапы...

После принятия решения по отмене ритуала собрание старейшин естественным образом подошло к концу. Первым его покинул Рун, пробормотавший что-то о неотложных делах. Кивком головы Мандрейк одобрил его неизвестные прочим намерения. Халвер мгновенно заподозрил что-то неладное и по пути домой остановил одного из молодых кротов, праздно шатавшихся по Бэрроу-Вэйлу, и спросил, не видел ли тот Руна. К своему ужасу он услышал:

— Видел, сэр. Он отправился в сторону холма. Если вы поспешите, вам, возможно, удастся догнать его.

Халвер направился в ту же сторону, искренне сожалея о том, что он оставил Брекена в своей норе... Впрочем, на сей раз все обошлось благополучно — они сумели перебраться в Древнюю Систему и теперь могли спокойно дожидаться наступления Середины Лета.

Летний ритуал, о котором так тревожились Мандрейк, Рун и Буррхед, по сути был не чем иным, как благодарением за то, что весной система — как это бывало и всегда — пополнилась новыми кротами. Середина Лета приходилась именно на то время, когда юная поросль покидала родные норы (или изгонялась из них) и отправлялась на поиски собственных территорий. Кроты, что называется, вступали в самостоятельную жизнь, при этом кто-то умирал голодной смертью, а кого-то уносила неясыть. Ритуал был не только благодарением, но и молитвой о том, чтобы Камень оградил юных кротов от вражьих когтей и клювов.

Когда Халвер приступил к первому из целого ряда уроков и наставлений, которым были посвящены все девять дней ожидания Летней Ночи, он сообщил Брекену, что в древние времена всё молодые кроты системы совершали Ход к Камню и наблюдали за совершением ритуала. Это помогало им выстоять в испытаниях, ожидавших их во взрослой жизни. После совершения Летнего ритуала юные кроты уже не возвращались домой, а расползались кто куда — это была ночь расставания с родными норами, полновластными хозяйками которых вновь становились их матери.

В древности на эту церемонию прибывали летописцы из далекого Аффингтона, — то, что Камень находился не где-нибудь, но именно в Данктонской системе, выделяло ее среди прочих кротовьих систем. В пору юности Халвера о летописцах уже стали забывать, а сам Летний Ход стал постепенно терять свои значение и роль. Подниматься на вершину холма отваживались только самые отчаянные головы: чем ниже селились данктонские кроты, тем протяженнее и опаснее становилась дорога к Камню.

— Похоже, запрет Мандрейка на проведение ритуала является выражением тенденции, присущей самой нашей системе, — объяснял Брекену Халвер. — Чего я не понимаю, так это того, почему выразителем ее стал пришелец. Возможно, этот период нашей истории действительно подходит к концу, но, пока я жив, этому не бывать. Они правы, я стар... но, если ты ничему не поклоняешься, ты поклоняешься ничему и за душой у тебя — ничего... Они полагают, что жизнь крота сводится к норам, червям, дракам и спариванию, на деле же она куда как богаче и шире... Надеюсь, когда-нибудь ты тоже поймешь это...

— А вы ходили на ритуал, когда были молодым? — спросил Брекен.

— Да, ходил... Я был одним из немногих — моя мать настояла на том, чтобы я отправился к вершине. В тени Камня я увидел старейшин. Когда же я услышал их пение, меня охватил немыслимый восторг — мне казалось, я способен абсолютно на все! Теперь я действительно мог не возвращаться в родную нору — и я туда уже не вернулся!

Брекен понимающе кивнул. Ему вспомнились недавние страхи и мучительное чувство одиночества, испытанное им в норе Халвера.

— А что такое ритуальное пение? — поинтересовался он.

— О! — Халвер удивился вопросу, хотя прекрасно знал, что молодежь давно пребывает в полном невежестве. — Ритуальное пение — это песни отваги, надежды и наития. — Халвер было затянул что-то заунывное, но, заметив, что Брекен заскучал, вновь пустился в объяснения. — Песни поются хором... Они производят неизгладимое впечатление!

В течение двух или трех дней они оставались на поверхности. Брекену не терпелось отыскать вход в Древнюю Систему, но Халвер строго-настрого запретил ему это.

— С тех пор как Древнюю Систему покинул последний крот, прошло множество кротовьих лет... Даже я не рискну войти в нее. Есть вещи, которых делать нельзя, понимаешь? Возможно, для этого еще не пришло время...

Как ни странно, Брекен мгновенно понял Халвера. Он чувствовал раскинувшуюся вокруг Древнюю Систему, но осознавал, что данктонские кроты утратили ее если не навсегда, то надолго: вернуться сюда сейчас они попросту не могли — ими владел совершенно иной дух. Что до входов в систему, то они, очевидно, были засыпаны землей и камнем, охранявшими тайну древних туннелей.

После того как кроты провели возле Камня два или три дня, они перебрались к южной опушке леса. С одной стороны он был ограничен меловой осыпью, над которой постоянно гулял ветер. С другой начинались (или, если угодно, заканчивались) пастбища — бугристые, густо поросшие кустами утесника, ярко-желтые цветы которого тут же привлекли внимание Брекена, хотя он так и не осмелился выйти из леса, чтобы рассмотреть их получше.

Меж лесом и пастбищами лежала полоска ничейной земли, поросшей разнотравьем и низкорослым боярышником. Именно здесь кроты и провели последние пять дней перед Летним Солнцестоянием. Каждый вырыл себе норку, а за червями они по-прежнему ходили в лес. Брекен при этом каждый раз трусил — он опасался, что в лесу их может обнаружить Рун или какие-то другие приспешники Мандрейка. Страхи его оказались напрасными — они встречались разве что с кроликами, которых Брекен видел впервые. Они то и дело перебегали с места на место и боязливо вздрагивали, стоило Брекену высунуть мордочку из норы.

До последнего времени Брекен спал нерегулярно, но подолгу. Теперь же он перенял у Халвера манеру спать в три приема. Вообще-то, днем Халвер любил бродить по туннелям, здесь же, в их временном обиталище, они были слишком короткими для подобных прогулок, и потому в дневное время Халвер рассказывал Брекену об истории Данктона. Он рассказывал ему о великих старейшинах прошлого, о славных битвах, о лихолетье, когда черви исчезали неведомо куда и кротам грозила голодная смерть. Рассказывал он и о появлении Мандрейка, и о деспотах прошлого, которым, по его мнению, было далеко до нынешнего тирана, превосходившего всех своих предшественников «злонравием». Брекен заинтересовался значением слова «злонравие» и, получив вполне внятный ответ, решил про себя, что это же самое слово с тем же успехом можно приложить и к Руну. Именно от Халвера он услышал о Целительнице Розе, приходившей с лугов для того, чтобы лечить больных и калек.

— Скорее всего, ты никогда не встречался с нею, ведь обычно она заглядывала только в Болотный Край, где ее ценили куда больше, чем в других частях Данктонской системы. Появлялась же она, как правило, весной или осенью — до последней ты еще не дожил, а первой ты уже не помнишь.

— Выходит, она — луговой крот? — изумился Брекен, привыкший считать луговых кротов коварными, агрессивными созданиями, в которых жители Данктона видели своих первейших врагов.

— Да, но она — целительница. Целители живут иначе, чем все, — у них свои пути и свои ритмы... Роза не обидит и блоху, да и ее саму никто не обидит... Я видел ее всего несколько раз, и то — мельком... Она никогда не возлагала на меня лапу...

— И сколько же она видела Самых Долгих Ночей? — спросил Брекен.

— Ммм... Разумеется, она далеко не молода, однако это не мешает ей оставаться юной... Она то поет, то танцует. Порой — когда ее об этом просят — она рассказывает истории.

— Когда она появилась в системе?

— Хороший вопрос. Но ответить на него сложно. Сказать, когда она пришла сюда впервые, не смогут и те, кого она исцелила. Иные из этих кротов даже не подозревали о том, что с ними что-то не так. Когда о ней никто не вспоминает, она живет себе где-то в лугах, когда же в ней возникает нужда, она неким мистическим образом появляется в Данктоне... Только не подумай, что она приходит ко всем больным без исключения, — будь так, ей пришлось бы находиться здесь постоянно.

Через день-другой Халвер вновь вспомнил о Розе. Они беседовали о болезнях и болях, и старик стал говорить о том, что в некоторых случаях ему помогают те или иные растения, например плоды шиповника («Прекрасное средство от переутомления. Найти же их можно в Вестсайде на опушке леса») или подлесник («В Данктоне его полным-полно... Это лучшее средство для заживления ран»). Халверу, помимо прочего, нравился запах некоторых растений, особенно тех, что росли на солнечных прогалинах.

— И ты знаешь, Роза, о которой я тебе уже рассказывал, пахла примерно так же, но только много лучше. Находиться рядом с ней — одно удовольствие! Об этом же мне говорил и Меккинс. Он знал Розу лучше других старейшин, ибо был выходцем из Болотного Края.

Халвер вздохнул. Он часто ловил себя на том, что не может найти нужных слов и потому не способен передать юноше всего того, что знал и понимал сам. Он и так знал до обидного мало, передать же мог куда как меньше... Это обстоятельство не могло не огорчать старого Халвера.

Брекену же представлялось, что Халвера огорчает не что иное, как его, Брекена, тупость и невосприимчивость. Порой старик пускался в длинные непонятные рассуждения, вызывавшие у Брекена разве что недоумение. Халвер в таких случаях становился невероятно раздражительным и желчным. Впрочем, Брекен не обращал на это внимания — он .полюбил старого крота настолько, что даже к странностям его относился с, почтением.

После того как они поселились на самом краю леса или, точнее, уже за его пределами, они почувствовали себя в сравнительной безопасности.

Чем ближе становилась ночь ритуала, тем чаще вспоминал о нем Халвер. Если в первые дни он говорил в основном о его значении и цели, то теперь речь шла о нем самом. Халвер то и дело цитировал отдельные части словесных формул, объясняя их значение и отмечая особенности правильного их произношения. Формального обучения этим формулам, однако, не происходило.

— Слова меняются при их произношении, — объяснял Халвер. — Ты должен постигнуть скорее их смысл, чем звучание... Запомни раз и навсегда — главное не буква, но дух... Если тебе придется совершать этот ритуал, ты сможешь воссоздать звучание формул, памятуя об их значении. Слова его известны моему старинному приятелю Биндлю — при желании ты можешь узнать их у него. Однако он не знает последней — самой важной — молитвы. Я пытался научить его и ей, но он отказался, сказал, что не понимает ее смысла. Теперь уже поздно — на прошлой церемонии он уже не появился. Наверное, Мандрейка боится... С тех пор как я видел его последний раз, прошло уже много кротовьих лет — да, да, — именно лет, Брекен. Однако я по-прежнему числю Биндля среди своих друзей...

Впервые за все то время, что они провели на вершине холма, Халвер заметно погрустнел.

Одну из частей ритуала Брекену все-таки пришлось выучить наизусть. Халвер заставлял повторять ее снова и снова, пока слова ритуальной формулы не превратились для Брекена в последовательность звуков, напрочь лишенную смысла (при частом повторении двух запавших ему в память строк из молитвы перед вкушением пищи те тоже теряли свой смысл). Это была заключительная молитва ритуала, которую в свое время отказался учить Биндль. Халвер повторял раз за разом:

Росами омоем лапы их,

Ветрами западными шкуры вычистим,

Отборною одарим землею.

Солнечным светом пожалуем.

Молим семькрат благодать Благодати:

Милости обличья,

Милости добродетели,

Милости страдания,

Милости мудрости,

Милости верных словес,

Доверия милости,

Милости благообразия.

Лапы омоем потоками света,

Души отверзнем любви когтями, —

Пусть же внемлют они безмолвному Камню.

— Теперь ты, — приказывал Халвер Брекену. — Все остальное ты выучишь как-нибудь в другой раз, но эти слова ты будешь повторять до тех пор, пока они не станут частью тебя. Понимать их тебе совсем не обязательно — значение слов будет изменяться со временем — в этом ты убедишься на собственном опыте. А пока ты должен выучить их, и только.

Так наставлял Брекена Халвер, шептавший эту молитву на восходе солнца, доверявший ее бесплотным ветрам, слетавшим из неведомых высей, бормотавший ее во сне...

Брекен устал повторять ее, но слова молитвы странным образом очаровывали его, и чем дальше — тем больше. Он часто задумывался о том, куда могли уйти сложившие ее кроты. Что могло заставить их покинуть систему?

Лишь однажды они услышали звуки, производимые кротами, — их принес с собой ветерок, дувший со стороны Камня; тогда же они ощутили и легкую, едва заметную вибрацию почвы. Кроты мгновенно насторожились, но звуки эти быстро смолкли и больше не повторялись.

Когда наконец наступил День Летнего Солнцестояния, Халвер поделился с Брекеном своими планами.

— Совершить ритуал от начала и до конца мы можем одним-единственным способом, но даже он чрезвычайно рискован и опасен. Все будет зависеть от твоего мужества, Брекен. Они наверняка считают, что я приду к Камню один. Если ты появишься со стороны склонов, они, скорее всего, примут тебя за меня. Ты должен будешь показаться на прогалине и привлечь к себе их внимание, после чего тебе придется спасаться бегством, я же тем временем выйду на прогалину с противоположной стороны. Если будет угодно Камню, я смогу исполнить ритуал и на сей раз. .

Халвер замолчал, ожидая реакции Брекена. Тому его план не понравился — уж слишком он был ненадежен. Что, если в погоню за ним устремится только, часть слуг Мандрейка? Что, если они его изловят? Он попытался придумать что-нибудь другое, но не смог.

Едва начало вечереть, как Брекен почувствовал крайнее беспокойство и голод. Халвер заснул как ни в чем не бывало, Брекен же принялся расхаживать из стороны в сторону. В конце концов он решил отправиться на поиски червей. Найдя шесть штук, он разбудил Халвера и положил червей перед ним. Начинало темнеть.

Черви тут же стали расползаться в разные стороны. Брекен хотел было воспрепятствовать этому, но Халвер остановил его, тихо прошептав:

— Пускай себе ползут... Своих съешь, а моих отпусти.

Старик положил мордочку на лапы и с умильным видом стал наблюдать за тем, как уползает его ужин.

Этого Брекен вынести уже не мог.

— Найти их было не так-то просто...— сказал он с некоторым раздражением в голосе. — И потом, почему бы их не съесть мне?

— Я бы их и сам съел, — отозвался Халвер, — но все это теперь неважно. Пусть уж лучше живут с моим благословением, чем умрут без оного...

— А мне трех будет явно маловато, — не мог успокоиться Брекен.— Ночью-то придется побегать... Вид уползающих червей ранил его в самое сердце.

— Если тебе так трудно с этим примириться, представь себе, что я их съел. Вначале ведь ты предложил их мне? Значит, считал, что трех червей с тебя вполне достаточно. И это означает, что голод твой связан не столько с желудком, сколько с головой. Соответственно, удовлетворять следует голову — голову, а не желудок. Пожелай этим трем червям счастливого пути и отпусти их с миром. -

Доводы Халвера показались Брекену неубедительными, однако спорить со старым кротом он не стал. Впервые за все время знакомства с Халвером он чувствовал себя несправедливо обиженным. К тому времени, когда троица счастливчиков скрылась из виду, Халвер вновь задремал, а Брекен продолжал злиться и волноваться.

Когда дневной свет померк окончательно, Халвер очнулся от сна. Пора было отправляться к Камню. Он окинул прощальным взором кусты утесника, росшие по краю луга, — желтые цветы их казались ему огоньками, убегавшими вниз, в непроглядную темень леса.

Ночь выдалась ясной и теплой, однако Брекена била дрожь: ему было страшно. Он послушно брел за Халвером, полагая, что настала последняя ночь их жизни. Сердце его то и дело сжималось от ужаса, однако он понимал, что отступать теперь некуда. Он обмирал при малейшем шорохе, в шелесте листвы ему слышался скрежет когтей, тени скрывали затаившихся до времени злобных кротов...

Тем не менее им удалось добраться до края прогалины безо всяких приключений. Здесь они остановились и стали прислушиваться. Им пришлось сделать изрядный крюк, поскольку Халвер считал, что Мандрейк со своими приспешниками поджидает его где-то на склонах.

У Брекена немного отлегло от сердца — первая часть их плана осуществилась на удивление просто: их никто не видел, и они никого не видели. Помимо прочего, ему до некоторой степени передалось спокойствие Халвера, — сердце теперь билось не так часто, а дыхание вновь стало ровным.

Из-за деревьев показалась луна. Она находилась чуть пониже вершины Камня. Свет ее был белым и тусклым, но с каждой минутой он становился все ярче и ярче, исполняясь при этом какой-то особенной мягкости, которую так любил Брекен. Сидевший рядом с Брекеном Халвер время от времени начинал перебирать лапами, пытаясь принять более удобное положение. Легкий ветерок нежно шелестел листвой буков. Снизу слышалась шумная, бестолковая возня — судя по всему, это был еж.

Когда луна оказалась на одном уровне с вершиной Камня, Халвер коснулся плеча Брекена и указал лапой в направлении склона. Вначале Брекен не чувствовал ничего, но уже через минуту он заметил вдали движущуюся тень и различил ее вибрации. Тишина... Рун. Скорее всего, это был именно он. Кто еще смог бы двигаться столь бесшумно?

Крот двигался по периметру прогалины. Время от времени он останавливался и начинал всматриваться в лесную чащу. Он обратил взор и в их сторону. Внутри у Брекена все похолодело, хотя он и понимал, что на таком расстоянии увидеть их невозможно.

Крот прошел мимо, продолжая прислушиваться и принюхиваться, и вновь направился в сторону склонов. Через какое-то время на залитую лунным светом прогалину выбрались еще два крота, которые вели себя куда более шумно.

— Тссс! — прошипел крот, появившийся на поляне первым.

— Прости, Рун...— ответил один из его сообщников.

— Это Догвуд, — прошептал Халвер. — Мандрейк заставил их сдержать слово, чтобы они могли... увидеть все собственными глазами...

О том, что они собирались убить его, Халвер решил ничего не говорить, чтобы лишний раз не пугать юного Брекена.

— Ни единого крота...— буркнул третий крот.

— Это Буррхед, — ахнул Брекен, страшно напуганный этим неожиданным обстоятельством.

— Боюсь, что да...— согласился Халвер.

— Если вы будете так шаркать лапами, никого и не будет, — рассердился Рун. — Неужели вы так и не научились передвигаться бесшумно? Запомните раз и навсегда — шорох слышится дальше, чем шепот.

Кроты залегли, заняв позицию неподалеку от Камня.

— Я не ошибся, — еле слышно проговорил Халвер. — Они уверены, что я появлюсь со стороны склонов. Мандрейк и все остальные остались где-то внизу.

Вскоре Рун подтвердил правильность этого предположения.

— Вспомните, что сказал Мандрейк, — если он сумеет-таки проскользнуть сюда, его нужно просто изловить — изловить, но не лишать жизни, — прошептал Рун своим сообщникам. — Вам это понятно?

Брекен испугался еще сильнее и украдкой глянул на Халвера, внимательно следившего за происходящим. Темное его тело сливалось с листьями бука и побегами плюща, в тени которого они и нашли себе прибежище. Впрочем, Халвер был настроен на удивление спокойно и безмятежно — казалось, речь шла не о нем, а о каком-то другом кроте. Старый крот ощущал благодать, исходившую от Камня, и потому все остальное теряло для него значение — он знал: исполнению ритуала теперь не может помешать никто.

Тем не менее он почувствовал испуг Брекена.

— Немного повремени, — прошептал он. — Ритуал следует совершать в полночь. В это время ты и побежишь.

Для того чтобы скоротать время и отвлечь Брекена от тягостных дум, Халвер велел ему вспомнить слова молитвы и поразмыслить над их значением.

Совет оказался дельным: когда Халвер коснулся плеча Брекена и сообщил ему, что настал решительный час, тот был несказанно удивлен. Впрочем, удивление его тут же сменилось отчаянием и ужасом. Лес теперь казался ему чрезвычайно опасным местом. Сердце ушло в пятки. Он медленно привстал с земли, стараясь не думать о трех кротах, затаившихся неподалеку, и медленно побрел в глубь леса. Он остался один-одинешенек, один в безмолвной темной ночи...

Брекен пустился в долгий опасный путь — ему предстояло обойти прогалину, спустился вниз по склону, чтобы затем подняться к Камню той же дорогой, которой они шли к Древней Системе. Он старался держаться в тени и двигался крайне осторожно, больше всего на свете боясь выдать себя какими-то звуками. Как жаль, что он не знал Древней Системы, находившейся сейчас прямо под ним! Он мог бы тогда спокойно добраться до нужного места по ее туннелям и уже затем исполнить роль Халвера. Халвер тем временем продолжал следить за тремя кротами, устроившими засаду возле самого Камня. Он ясно видел их освещенные лунным светом мордочки, видел их беспокойное ерзанье и почесывание.

Брекен спустился достаточно низко для того, чтобы выйти на нужный склон, не теряя при этом высоты, и, оказавшись на нем, начал подъем.

Он ясно различал характерные детали этого, теперь уже знакомого ему, склона. Когда он приступил к подъему, луга остались справа, слева же, но на куда большем расстоянии, находилась меловая осыпь. По левую лапу от него лежали два поваленных ветром бука (он наткнулся на них во время спуска), которые могли служить прекрасным ориентиром. Лес, тишь, и медленный подъем навстречу опасности.

Брекен изумился четкости и стройности собственных мыслей и неведомой ему дотоле внутренней собранности. Конечно же, он изрядно нервничал, но это никак не отражалось на его мышлении, исполнившемся кристальной ясности.

Он медленно поднимался к вершине, следуя именно тем путем, на котором Халвера поджидали Мандрейк и его приспешники, двигаясь осторожно и осмотрительно. Он старательно обходил освещенные луной прогалины и полянки, прекрасно понимая, что обличье может выдать его в любую минуту, — ведь он нисколько не походил на старого Халвера. Брекен то и дело останавливался, для того чтобы осмотреться и прислушаться, как это делал и Халвер (в подобной ситуации так поступил бы любой мало-мальски разумный крот). Он держался немного сбоку от основной тропы и время от времени производил легкий шум — с одной стороны, кроты, затаившиеся в засаде, должны были знать о его присутствии, с другой — он не должен был походить на дурака, которому лень смотреть себе под лапы.

Наконец справа от себя он заметил какое-то едва уловимое движение — казалось, это движется часть могучего корня. Брекен прекрасно понимал, что корни — особенно если они находятся на поверхности — двигаться, вообще говоря, не должны. Сердце его забилось чаще, и он слегка ускорил шаг, оставив одного из боевиков Мандрейка у себя за спиной. Ему нужно было подойти как можно ближе к поляне, в противном случае план Халвера потерял бы всяческий смысл, поскольку там, возле Камня, находились сразу трое — Догвуд, Буррхед и Рун. Слева от него кто-то юркнул во временную, специально вырытую для этого случая нору — он понял это по едва уловимой вибрации почвы.

Откуда-то снизу послышалась чья-то тяжелая поступь. Скорее всего, это был барсук, лиса или, возможно, еж. Он находился уже возле самой прогалины — между стволами стоявших прямо перед ним деревьев показалась освещенная лунным светом верхушка Камня (кстати говоря, Камень выглядел именно так, как рассказывал ему Буррхед). Теперь Брекен ждал нападения с минуты на минуту. Он понимал, что самое разумное — по возможности упредить неизбежную атаку, иначе о бегстве не могло идти и речи.

Перед ним стояло два бука, за ними начиналась поляна. В корнях деревьев могло скрываться еще по одному кроту... Брекен ощутил сзади какое-то движение — похоже, его хотели взять в кольцо.

Он начал обходить одно из деревьев справа, ожидая, что ему вот-вот преградят дорогу, и — и сделал свой ход. Понимая, что уже в следующее мгновение он может оказаться на свету, он резко метнулся назад и влево, прошмыгнул мимо ствола другого бука и, оставив поляну и Камень справа от себя, понесся вдоль опушки, взметая сухую буковую листву.

Тревожная тишина ночи словно взорвалась. Когда Брекен рванулся в сторону, он успел заметить за одним из деревьев исполинского крота, ожидавшего встретить его с другой стороны, но уже поворачивавшего к нему свою ужасную морду. Это был Мандрейк!

Брекен побежал в лес не сразу — сначала он должен был привлечь к себе внимание Руна и двух его сообщников. План сработал. Он услышал голос Руна, какие-то крики и, наконец, оглушительные треск, шум и топот. Брекен тут же метнулся в чащу, уводя за собой Мандрейка и его подручных. Он не сомневался в том, что Халвер остался на поляне один. Брекен чувствовал себя полным сил и энергии, он стремительно несся по лесу, то и дело петляя из стороны в сторону, надеясь сбить с толку преследователей. Он вновь — в который раз! — пожалел о том, что ему так и не удалось отыскать вход в Древнюю Систему.

Впрочем, то обстоятельство, что его преследовало сразу несколько кротов, имело и свои преимущества. В лесу было совершенно темно, свет луны не мог пробиться через плотный лиственный покров у них над головами, шум же, производимый преследователями, глушил все прочие звуки, что позволяло Брекену оставаться невидимым и неслышимым. Брекен стал огибать склон, описывая уже знакомую ему дугу.

Старый Халвер дождался того момента, когда все звуки стихли, поднялся с земли и уверенной походкой направился к Камню. Оказавшись в его тени, он помедлил еще минуту-другую, пытаясь привести себя в надлежащее для совершения ритуала состояние, и приступил к совершению обрядового действа.

Брекен бежал к поваленному буку, на который они с Халвером наткнулись во время подъема. Он продолжал петлять, надеясь запутать преследователей, и это, надо сказать, ему удавалось. Один раз его даже приняли за Догвуда и попросили взять влево, что он мгновенно и исполнил. Время от времени до него доносились крики Мандрейка и Руна, было понятно, что они потеряли его след.

Брекен подбежал к огромному мертвому дереву, лежавшему на земле, укрылся под его сухими ветвями и застыл. Погоня, или, вернее, беготня, продолжалась еще какое-то время, пока боевики не выбились из сил и не устроились на отдых неподалеку от того места, где прятался Брекен.

Раздался голос Руна:

— Он убежал, Мандрейк... Скорее всего, теперь он отправится домой, на склоны. В любом случае ритуала он не исполнит...

Место, на котором сидели кроты, освещалось светом луны. Брекен присмотрелся получше и увидел огромную — в два кротовьих роста — фигуру Мандрейка. Он казался темнее самой ночи, голову же свою держал так, словно собирался подчинить себе весь мир.

— Убежал, говоришь? Кто убежал? — усмехнулся Мандрейк. — Как это самый старый крот системы, который еле волочит лапы, стал вдруг таким проворным, что за ним не смогли угнаться лучшие из лучших? — Он саркастически глянул на своих подручных. — Нет, это был не Халвер.

Когда боевики сообразили, что их обманули, они разом рванули вверх, к Камню; впереди несся Мандрейк.

Брекен решил последовать за ними. О нем забыли и думать, к тому же стоял такой шум, что он мог бежать особенно не таясь.

Брекен достиг дальнего края прогалины за миг до того, как на нее ступил Мандрейк.

Поляна была залита лунным светом. Халвер стоял спиной к Камню. Он смотрел в направлении Аффингтона, воздев свои передние лапы. Ритуал подходил к концу — в фигуре Халвера чувствовалась какая-то особая стать, голос же его исполнился вдохновения и необычайной силы. За его спиной высилась громада Камня.

Появление Мандрейка и его подручных не осталось для Халвера незамеченным, однако он продолжил исполнение ритуала, повергнув боевиков в изумление.

Здесь же, возле Камня, находился еще один крот, о присутствии которого не знал никто, включая Халвера. Крот этот затаился в корнях огромного бука, росшего рядом с Камнем, — Халвер и Брекен провели свою первую ночь на поляне в том же месте.

Крот этот оставил свою нору в Истсайде и неохотно побрел к Камню. Он действительно не хотел идти сюда, поскольку и до него дошли слухи о том, что приспешники Мандрейка грозились появиться возле Камня в ночь ритуального действа. Он появился на поляне к тому времени, когда Брекен уже увлек за собой боевиков, а Халвер приступил к исполнению ритуала. Он тоже мог бы принять в нем участие, однако чувствовал себя недостойным. Оставаясь в тени, он внимательно наблюдал за Халвером, беззвучно произнося вслед за ним ритуальные формулы и молитвы. Он хотел дождаться конца ритуала и незаметно вернуться в свой родной Истсайд, так, чтобы о его ночном походе не знала ни единая душа.

Когда он понял, что Халверу не дадут довести ритуал до конца, то решил действовать (кто знает, может быть, к этой минуте он шел всю жизнь). Он должен был остановить боевиков. Не успели они ступить на прогалину, как он уже вышел им навстречу, встал спиной к Халверу и изготовился к бою в надежде, что с его помощью Халвер все-таки успеет закончить. Во время путешествий по Вестсайду и Бэрроу-Вэйлу Брекену не доводилось встречаться с этим старым могучим кротом. Руну же и всем прочим он был хорошо известен.

— Биндль! — прошипел Рун. — Смотри, как осмелел!

— Биндль! — взревел Мандрейк.

Биндль стоял недвижно, словно скала. Враг медленно наступал. Биндль занес лапу для удара, бормоча вслед за Халвером:

— В Камня тени,

В темени ночи...

Мандрейк ускорил шаг.

Летнею Ночью

Норы оставив...

Голоса Халвера и Биндля звучали на удивление слаженно. Мандрейк страшно захрипел, исполнившись лютой черной злобы.

Смотрим, как Камень благословляет

Наше потомство, кротышей малых...

Брекен во все глаза следил за происходящим на поляне. Мандрейк остановился и занес свои страшные когти над головой Биндля. В следующее мгновение они уже обрушились на отважного крота, изломав его лапы и грубо вонзившись в его тело. Биндль, явно не ожидавший удара такой силы, завалился на спину. Мандрейк тут же бросился к Халверу, за ним последовали Рун и Буррхед, не преминувшие пнуть по пути искалеченного Биндля.

Брекен испуганно сжался — три самых сильных крота Данктона, одним из которых был его собственный отец, вот-вот должны были растерзать старого Халвера. Все они то ли рычали, то ли кричали на него, однако Брекен сумел расслышать и голос старого крота. Он начал читать последнюю молитву ритуала, которую Брекен знал наизусть.

Росами омоем лапы их...

Ветрами западными шкуры вычистим...

Это были последние слова, сказанные Халвером. В последний момент он повернулся к атакующим и сделал странное движение лапой, словно благословляя их. Брекен вспомнил, как он благословлял червей во время их первой совместной трапезы.

И да не погрузится в бездны темные тело мое,

И да не омрачится душа моя кроткая.

В тот же миг Халвера не стало — его предсмертный крик утонул в злобном рыке озверевших боевиков. Он закончил свою жизнь в тени Камня, в самом центре горячо любимой им системы, бормоча слова благословения подрастающему поколению, в будущее которого он верил. Брекен окаменел от ужаса — крот, которого он успел по-настоящему полюбить, был убит у него на глазах... У него же так и не хватило мужества или, быть может, безрассудства, для того чтобы встать на пути убийц Халвера...

Покончив со старым кротом, боевики молча развернулись и крысиной стаей потрусили к лесу. Когда они оказались возле Биндля, тот зашевелился и громко застонал. Мандрейк остановил своих приспешников, явно желавших добить своего собрата.

— Оставьте его — совам свежатинка понравится больше.

Боевики покинули поляну, и вскоре Брекен пришел в себя настолько, что отважился подойти к Халверу.

Старый крот был мертв. Брекен увидел изодранное в клочья скрюченное тело. Не успевшая запечься кровь мрачно поблескивала в свете луны.

Брекен зарыдал и направился к Биндлю, пытавшемуся привстать с земли, опираясь на свои изуродованные лапы. Биндль что-то шептал. Брекен склонился над ним и услышал тихое:

— Биндль... Меня зовут Биндль... Я вернулся сюда, чтобы совершить ритуал вместе со своим старинным другом... Еще немного, и мы исполнили бы его. — Было видно, что каждое слово — да что там слово! — каждый вдох дается Биндлю с превеликим трудом. — Совсем немного... Я знаю, какие слова должны говориться в конце, пусть он об этом никогда не догадывался... Я их вспомнил.

Биндль громко застонал, не в силах совладать с острой болью. Брекен пытался хоть как-то помочь ему, с трудом поддерживая израненное тело трясущимися лапами. Биндль продолжал:

— Повторяй за мной — «Росами... омоем... лапы их...»

Брекен поднял глаза на Камень, рядом с которым лежало бездыханное тело Халвера. Как он был мудр... Брекен присоединил голос к шепоту умирающего Биндля — сначала он звучал совсем тихо, но с каждым мгновением становился все громче и громче.

Росами омоем лапы им,

Ветрами западными шкуры вычистим,

Отборною одарим землею,

Солнечным светом пожалуем.

Молим семькрат благодать

Благодати...

Теперь Брекен говорил сильным, уверенным голосом. Громкие, четкие слова летели над поляной, оглашая окрестные склоны. Мандрейк и его подручные остановились как вкопанные.

Милости обличья,

Милости добродетели...

Жаром и хладом исполнилась душа Мандрейка, казалось, еще немного — и им овладеет мятущаяся тьма. Он взревел и понесся назад, к поляне. Таинственный голос, доносившийся с поляны, мучил его, слова повергали его душу в смятение и ужас.

Милости страдания,

Милости мудрости,

Милости верных словес,

Доверия милости,

Милости благообразия.

Брекен подошел к Камню и теперь стоял в его тени, повернувшись в сторону Аффингтона. Он ясно осознавал все происходившее — видел мертвого Халвера, умирающего Биндля, слышал, как несется к вершине Мандрейк, — но все это уже не трогало его.

Мандрейк вышел на прогалину и увидел распростертые тела двух кротов. Ему вдруг показалось, что сильный и чистый голос, что так мучил его, принадлежит самому Камню.

Лапы омоем потоками света,

Души отверзнем любви когтями,

Пусть же внемлют они безмолвному Камню.

Лишь после того, как были произнесены последние слова молитвы, Мандрейк увидел стоящего в тени Камня Брекена. С надрывным и злобным ревом он бросился на юного крота.

Брекен на миг вышел на свет, и тогда Мандрейк смог разглядеть его по-настоящему. В тот же миг юный крот шмыгнул за Камень, обогнул ствол огромного бука и устремился по лесу к меловой осыпи.

Мандрейк, не раздумывая, помчался за ним. Биндль протянул лапу в сторону своего друга Халвера, повернувшись мордочкой к Камню. Ему казалось, что он сливается с его молчанием и светом, — хриплое тяжелое дыхание принадлежало теперь кому-то другому, лапы и тело онемели и стали холодными как лед. Он не удивился, что юный крот знает слова заключительной молитвы ритуала, им начало овладевать странное безразличие...

Брекен чувствовал, что его силы стремительно тают. Дыхание стало частым и хриплым, былая ясность мысли исчезла. Расстояние между ним и Мандрейком стремительно уменьшалось. Огромный кротище, распаленный неописуемой яростью и злобой, несся по его пятам, не разбирая дороги.

Брекен слышал, что слева от него по подлеску бегут подручные Мандрейка: Рун, Догвуд и прочие. Справа находилась вершина холма, на которой до недавнего времени прятались они с Халвером. У него уже не было сил на то, чтобы взбираться на холм. Оставалось одно — бежать по направлению к меловой осыпи. Он устал настолько, что его шатало, сердце колотилось как безумное, грудь разрывало шумное судорожное дыхание. Мандрейк был уже совсем рядом...

Почувствовав это, Брекен моментально развернулся к противнику мордой и поднял в угрожающем жесте передние лапы, надеясь отразить неминуемый удар Мандрейка. Страшные когти Мандрейка вот-вот должны были раскроить его череп, но тут...

Тут задние его лапы неожиданно сорвались, и под ним разверзлась темная бездна осыпи, и он заскользил вниз, едва не вывихнув левое плечо и исцарапав мордочку сухими жесткими травами, росшими по краю обрыва.

Сверху раздался победный рев Мандрейка... Брекен в ужасе зажмурился, и вдруг его передние лапы обрели неожиданную опору. Он инстинктивно вцепился в нее когтями, посылая тело вперед в надежде, что это сможет остановить падение... И оказался в кротовьем туннеле, часть которого оголилась во время одного из зимних оползней. Темные древние глубины туннеля вторили его хриплому дыханию долгим эхом. Сверху послышался топот лап — к краю обрыва подошли Рун, Меккинс, Догвуд и Буррхед.

— Все — он ушел... Ушел в смерть,— проревел Мандрейк, вглядываясь во тьму. — Я таки успел зацепить его когтем...

Мандрейк страшно захохотал.

— И что же это был за крот? — спросил Меккинс, потрясенный силой и отвагой трех кротов, убитых этой ночью.

— Брекен, — недовольно отозвался Рун, стоявший у него за спиной. — Крот, которого я обнаружил в туннелях Халвера. Его следовало убить на месте, но я боялся спугнуть Халвера. Ух, что бы я с ним сделал...

— Брекен?! — воскликнул Буррхед с деланным негодованием. Впрочем, в его голосе слышались нотки удивления и даже гордости. Ему не верилось, что его странный сын, которого он считал погибшим, мог доставить столько хлопот самому Мандрейку. Немного поразмыслив, Буррхед почел за лучшее ничего не прибавлять к сказанному.

Брекен слышал, как они направились к склонам. Он с трудом поднялся с земли, стараясь не наступать на левую переднюю лапу, и стал вглядываться в глуби Древней Системы, вновь открывшей свои туннели для крота.

 

Глава девятая

Унылая одинокая весна сменилась ранним исполненным радости летом. В апреле Сара принесла потомство, и у Ребекки появился веский повод для того, чтобы покинуть родную нору и поселиться в собственных туннелях. Она стала подумывать о том, чтобы вообще уйти из Бэрроу-Вэйла и тем самым избавиться от опеки Мандрейка. Правда, в последний момент настроение ее круто переменилось. Возможно, она чувствовала, что за его подчеркнутой враждебностью скрываются нежные чувства, глубиною которых определялась резкость его нападок.

Конечно же, ей было приятно, когда в конце апреля он отвел ее в сторонку и сказал: — Пришло время оставить родную нору, Ребекка. Но смотри — не уходи слишком далеко, я буду присматривать за тобой. Я покажу тебе одну нору, которая находится неподалеку...

Ребекка весьма удивилась тому обстоятельству, что нора, о которой шла речь, оказалась пустой; много позже она узнала о том, что Мандрейк просто-напросто изгнал ее обитательницу, носившую имя Ру, пригрозив ей смертью. В апреле она об этом не подозревала, и забота Мандрейка тронула ее до глубины души. Она с удовольствием заняла предложенную нору и стала с нетерпением ждать лета. Ребекка очистила все ходы и туннели своего нового дома и натащила в нору пахучих трав и листьев. Она открыла два новых входа; из одного можно было любоваться утренним, из другого — вечерним, предзакатным светилом.

Она настолько увлеклась этими делами, что совершенно забыла о Саре и вспомнила о ней только в начале лета, когда ее детеныши стали разбредаться кто куда. Мать и дочь вновь стали друзьями. Они разговаривали о цветах и деревьях, Сара рассказывала ей об обычаях землероек и полевок, смеясь над их драками и проказами. Она стращала Ребекку лисами и совами.

Весенние цветы, покрывавшие землю толстым ковром, исчезли с появлением первой листвы, в тени которой могли расти только куда менее привлекательные растения, боявшиеся солнечного света. День ото дня Ребекка становилась все смелее и смелее, пока наконец она не отправилась в поисках цветов на край луга. Помимо прочего, она побывала и в двух достаточно открытых местах, находившихся неподалеку от Болотного Края, если бы не запах сырости, который показался ей странным и неприятным. Его источали мох и грибы, обильная поросль которых покрывала стволы двух поваленных трухлявых деревьев и тяжелый сырой валежник.

Впрочем, подобные походы за цветами перемежались с длительными периодами относительного бездействия, когда она целыми днями неподвижно сидела возле входа в свою нору, присматриваясь и прислушиваясь к лесу. Летние звуки были лишены исступленности, присущей звукам весенним, однако превосходили их богатством и полнотою. Возле одного из входов в ее туннель росла пара молодых дубков, окруженных зарослями ежевики и котовника. Именно в этом месте пара соловьев устроила гнездышко, в котором и подрастали их птенчики, вылупившиеся в середине июня.

Уже начался июль. Ребекка любила наблюдать за тем, как птицы снуют меж кустами подлеска, разыскивая паучков и червячков. Время от времени они усаживались на нижние веточки деревьев и начинали самозабвенно выводить переливчатые трели, начинавшиеся робким «чик-чирик» и заканчивавшиеся звонким и мощным «пиу-пиу», которое можно было услышать и в самом дальнем конце ее норы. Ночи, начинавшиеся этим пением, казались Ребекке чем-то совершенно особым.

«Ее» соловьи нередко участвовали в разноголосом хоре дроздов, поползней, крапивников и синиц. Порой к ним присоединялись и дикие голуби, жившие на лесной опушке. Пташки эти то шныряли по земле, роясь в опавших листьях, то порхали где-то в вышине, перелетая с ветки на ветку. А как пахла свежая зелень! Запах этот нравился Ребекке больше всего на свете.

Она привыкла к звукам, которые прежде вызывали у нее страх, — к суетливым шумным перебежкам ежа, к жужжанию назойливых ос и степенных жуков.

Ребекка старалась держаться возле своей норы, боясь, что голод или усталость могут вынудить ее устроить временное убежище в каком-то совершенно незнакомом ей месте. Скажем, она долго боялась ходить в Истсайд, потому что однажды ей пришлось там заночевать. И надо же такому случиться, что именно в ту ночь там подрались два барсука, крики и визг которых слышались во всей округе. Ребекке казалось, что еще немного, и эти чудища провалятся к ней в нору. На самом деле драка происходила далеко в стороне, на берегу ручья, изрытом огромными барсучьими норами. Но откуда Ребекка могла знать об этом? Ее перепугали не только ужасные звуки, но и острый барсучий запах, которым пропахла вся округа. Она сидела в своей маленькой норке едва живая от страха.

Но больше всего ее пугало леденящее кровь уханье неясытей. Она знала о них только одно — в летнюю пору неясыти были самыми страшными врагами данктонских кротов. Они бесшумно появлялись из темных высей, выхватывая одну за одной кротовьи жизни. Стремительные, хищные, вооруженные ужасными крючковатыми когтями и клювом, совы казались кротам воплощением смерти. Одному или двум обитателям Данктона — одного из них Ребекка видела собственными глазами — чудом удалось бежать от этих крылатых страшилищ. Кто-то из старых кротов говорил, что прикосновение к такому кроту дарует счастье и удачу, но оробевшая Ребекка так и не отважилась на столь дерзкий поступок.

Два или три раза ее навещал Мандрейк. Каждый раз он делал вид, будто оказался в ее краях случайно и зашел к ней, что называется, невзначай. Задав ей несколько коротких вопросов, он исчезал так же внезапно, как и появлялся. Ребекка прекрасно понимала, что он присматривает за ней, и это было ей приятно.

Одним жарким июльским вечером, когда все лесные жуки и букашки предавались самозабвенному стрекотанию, она встретилась с Меккинсом, и он поведал ей о смерти Халвера и Биндля. Мандрейк отдал приказ не распространяться о происшедшем, но чем еще могут заниматься кроты жаркими летними днями, как не пересудами и разговорами? Скрыть подобное просто невозможно...

Меккинс чувствовал, что эта история бросает тень на весь Данктон, и потому старался отмалчиваться. Ребекка была такой юной и невинной, что он просто не мог рассказать ей о случившемся. Зачем втаптывать в грязь лесной анемон? Однако она вела себя так непринужденно и так верила каждому его слову, что он не мог солгать ей, когда Ребекка вдруг спросила, где она может найти старейшину Халвера.

Меккинс попытался выиграть время, задав встречный вопрос:

— А в чем дело?

В ответ Ребекка поведала ему о своей встрече с Халвером, пересказала историю Ребекки-Целительницы и упомянула имя Брекена, который жил где-то на склонах. Она хорошо запомнила ту необычайную горячность, с которой Халвер говорил о Брекене, призывая ее, юную кротиху, защищать и опекать его.

Пользуясь тем, что сейчас рядом с Ребеккой не было Мандрейка, Меккинс внимательно посмотрел на ее мордочку и вздрогнул от изумления — ему вдруг показалось, что от этой странной юной самочки исходит свет. Он хотел сказать, что ничего не знает ни о Халвере, ни о Брекене, что они, мол, скорее всего, так и сидят где-то на склонах, но под ее простодушным взглядом лгать было решительно невозможно. Меккинс слыл тонким дипломатом, знавшим, о чем следует и о чем не следует говорить, однако сейчас ситуация была совершенно особой, тем более что речь шла не о ком-нибудь, но именно о Халвере — достойнейшем из достойных. Ему вспомнился сильный, звучный голос этого странного Брекена, которого никто из них не знал и не видел, и слова ритуальной молитвы, что снова и снова всплывали в его сознании...

Милости благообразия...

Нет, Ребекке следовало сказать правду, какой бы страшной и горькой она ни была. Она смотрела на него счастливым взором, в движениях ее угадывалась радость жизни... Меккинс печально повесил хоботок... Ведь там, возле Камня, он был вместе с убийцами...

Меккинс понизил голос и стал рассказывать ей о событиях той страшной ночи. Он закончил его описанием того эффекта, который произвел на старейшин, находившихся на пути в Бэрроу-Вэйл, голос незнакомого крота, читавший молитву семи даров. «Милости... Милости...» — вновь зазвучало у него в голове.

— И что это был за крот? — тихо спросила Ребекка, совершенно потрясенная услышанным.

— Брекен, сын Буррхеда. Это был именно он.

Услышав имя Брекена, Ребекка превратилась в слух, боясь что-нибудь упустить. Меккинс стал рассказывать о том, как Мандрейк гнался за отважным юным кротом. Можно было подумать, что это — старинная легенда, а не рассказ о недавних событиях, так необычно все это звучало.

— Но кто он? — прошептала Ребекка еле слышно. — Кто он?

Меккинс повторил, что Брекен был сыном Буррхеда из потомства, принесенного Эспен весною, но Ребекка спрашивала совсем не об этом. Она вспомнила слова Халвера, говорившего о том, что с Брекеном его свела Ребекка-Целительница. Старик оказался прав — Брекен был единственным кротом, которому удалось утереть нос самому Мандрейку.

— Но это же не так! — воскликнул Меккинс. — Он был убит. Пытаясь скрыться от Мандрейка, он выбежал на край меловой осыпи и свалился вниз.

Лучи жаркого июльского солнца внезапно напитались холодом. Козявки, весело стрекотавшие до этой самой минуты, разом смолкли. Вечерний ветерок стих. В воздухе повис ужас.

Потрясенная Ребекка замолкла. Пока Меккинс говорил о том, как старейшины охотились за самым достойным кротом системы и как они убили его и Биндля, она оставалась спокойной. Но теперь, когда слуха ее достигла весть о смерти Брекена, спокойствию ее пришел конец — в припадке безумного гнева она напала на Меккинса так, словно он был воплощением зла. При этом из глаз ее градом катились слезы.

Меккинс, не ожидавший такого, стал отступать назад, хотя был гораздо крупнее и сильнее Ребекки и мог убить ее одним ударом. В конце концов гнев ее улегся, и она горько-горько заплакала.

— Сколько крови... — бормотала Ребекка сквозь слезы. — Он ненавидит кротов... ненавидит все живое... Я хотела показать ему свою любовь, но он не услышал меня...

Она тяжело вздохнула и выглянула из норы.

И тут, к крайнему изумлению Меккинса, потрясенного глубиной ее скорби, она вдруг рассмеялась.

— Ну конечно же... — сказала она с облегчением. — Брекен не мог погибнуть. Вот увидите... Такого случиться не могло...

Она посмотрела в глаза Меккинсу и спросила:

— Вы видели его труп?

Меккинс, у которого от столь неожиданной смены ее настроений голова шла кругом, вынужден был признать, что трупа Брекена он действительно не видел. Но разве возможно увидеть труп крота, свалившегося с обрыва?

— Нет, нет, — облегченно вздохнула Ребекка. — Он живой. Пусть бы он и был мертвым.

Сделав это загадочное замечание, Ребекка погрузилась в молчание. Меккинсу вдруг подумалось, что Данктоном овладевает повальное безумие.

«Вот так дела...— подумал он.— Похоже, я свихнулся...» Мысль эта пришла к нему в голову совсем не случайно — ни с того ни с сего он вдруг почувствовал странное облегчение, которое показалось бы ненормальным любому сколь-нибудь здравомыслящему кроту. После долгих томительных недель тягостного жалкого существования его тело вновь вернулось в широкий мир, в котором росли деревья и светило солнце, он вновь почувствовал под собой землю Данктона, которую так любил... «Кто же она?» — промелькнуло у него в голове.

Уверенность Ребекки передалась и ему, хотя поверить в то, что Брекен остался жив, было решительно невозможно. Одновременно с этим с Меккинсом произошла и другая метаморфоза — он и раньше-то с трудом сохранял лояльность по отношению к существующей власти, теперь же лишился ее полностью. Он чувствовал себя жителем Болотного Края, не больше и не меньше, — и этого с него было достаточно.

— Может, ты и права, — сказал Меккинс, поднявшись с земли, и дружелюбно потрепал ее по плечу.

Ребекка радостно рассмеялась. Июльский вечер вновь дышал теплом, исполнившись прежней благости. Жуки и козявки застрекотали громче, чем прежде.

— Будь осторожен, Меккинс, — прошептала Ребекка ему вдогонку, заметив, что он направился в сторону Болотного Края. Казалось, она поняла, что он принял какое-то важное решение, которое могло обернуться для него большими бедами.

Меккинс горестно вздохнул и ускорил шаг. Как ему хотелось остаться рядом с Ребеккой...

Конец июля и начало августа были отмечены праздностью и безделием. Самки, принесшие потомство весной, к этому времени уже расстались со своими детьми, отправившимися на поиски собственных нор и туннелей; самцы лишились прежней своей агрессивности. Кроты редко забредали в центр системы Ребекки — в этом смысле Меккинс был исключением, — однако они частенько появлялись на окраинах ее владений. Она проводила с ними массу времени, болтая и расспрашивая их о лесе и его тайнах.

Ее страстная любовь к растениям, возникшая еще весной, ничуть не угасла. Она с интересом выслушивала рассказы старых кротих о целебных свойствах некоторых растений, способных вылечивать любые болезни и залечивать любые раны. Раз за разом она слышала имя Целительницы Розы, которая, по слухам, жила где-то на пастбищах! Об этом всегда говорилось шепотом, что придавало образу Целительницы особую притягательность и таинственность. Ребекка, знавшая о Розе только понаслышке, привыкла относиться к ней с трепетом.

— Какая она? — спрашивала Ребекка раз за разом и всегда получала новый ответ, непохожий на все остальные.

— Самое чуткое существо на свете, — говорил один.

— Очень рассудительная,— отвечал другой.

— Роза? Знаешь, Ребекка... Если встретишься с ней, попроси рассказать какую-нибудь историю. Она это умеет.

Каждый крот видел в Розе что-то свое, и это тоже казалось необычным. Ребекке очень хотелось увидеться с Розой и расспросить ее о целебных травах.

Однако увидеться с Розой было непросто. Она появлялась где хотела и когда хотела. Роза не приходила — она появлялась. Появлялась и исчезала.

В начале августа Ребекка услышала обрывок старинной поэмы, который заинтриговал ее настолько, что она решила отправиться в Болотный Край. Естественно, речь в этом стихе шла о травах.

Когда отгорят белые звезды,

Когда лепестки их осыпятся,

Ступай за своей черемшой.

«Черемшой» назывался дикий чеснок, помогавший от многих недугов. Узнав, что она растет в самых темных и сырых местах Болотного Края, Ребекка стала подумывать о том, чтобы отправиться в эту малопривлекательную и неведомую ей часть системы. Встретившаяся ей старая кротиха сказала, что черемшу можно найти и. на лесной опушке, за которой начинались бескрайние пастбища. Именно туда и решила направиться Ребекка, страшно не любившая темные места.

Но не только желание найти черемшу выгнало ее из 'родной норы. Вот уже несколько дней она испытывала странное недомогание — она чувствовала себя несчастной и обездоленной, ей чего-то хотелось, но чего — она не понимала... Ею владело странное беспокойство. Поход за черемшой мог отвлечь Ребекку от необъяснимой, неведомой прежде тоски, объявшей ее душу, мог развеять мучительное беспокойство. В одну из ночей над лесом прошел сильный ливень. Утром весь лес был окутан белой дымкой, поднимавшейся от земли. С кустов ежевики то и дело срывались тяжелые холодные капли... Именно этим утром Ребекка и отправилась в путь.

Естественно, она не совсем понимала, что подразумевается под «белыми звездами», однако все остальное представлялось ей вполне осмысленным. «Ты узнаешь это место по аромату, — говорили ей. — Если только это можно назвать „ароматом"». Все это утро она рыскала по краю луга, выискивая «аромат», который не был бы ароматом.

Она спускалась все ниже и ниже, пробираясь между папоротниками и стеблями высоких летних трав. Увидев неведомо откуда взявшийся куст дикой жимолости, оплетенный зарослями ежевики, она остановилась и принюхалась. Запахи сменяли друг друга — крапива, дубовая кора, муравьи, коровьи лепешки, нежный аромат грибов — все, что угодно, только не запах черемши.

Впрочем, день выдался просто на диво, а здешний лес казался совершенно безопасным. Через час-другой Ребекка обнаружила теплую сухую нору, в которой уже давно никто не жил, и, забравшись в нее, задремала.

Вскоре она проснулась и погрузилась в ту особую и приятнейшую летнюю задумчивость, когда мысли неспешны, но удивительно чисты и четки. Она слышала птичье пение и негромкое жужжание мух и пчел, летавших над лесной опушкой. Ребекка пыталась понять, почему некоторые части леса кажутся безопаснее других, при этом ощущение мира и покоя исходит там и от земли, и от растений, и от живых существ. Она пыталась говорить на эту тему с другими кротами, но те явно не понимали, о чем идет речь.

Однако в такой день, как этот, другие кроты ее не заботили, как не заботило и то, найдет ли она дикий чеснок,— впечатлений хватало и без этого.

Где-то неподалеку скакал с места на место нетерпеливый черный дрозд, то и дело шумно разрывавший листву в поисках червячков и личинок. Ребекка набрела на пыльный маленький муравейник и слизнула с него пару муравьишек. На вкус они оказались настолько отвратительны, что она тут же их выплюнула.

— Ох,— довольно протянула она,— если бы все было вкусным, тогда бы не было ничего вкусного...

В тот же миг она ощутила сильный характерный запах, который не казался ей ни приятным, ни неприятным, при этом он обладал явной притягательностью. Ребекка страшно обрадовалась своему открытию и пошла на этот запах.

Вскоре ей пришлось остановиться — она услышала тихое кротовье пение, доносившееся именно из-за тех кустов, к которым она и направлялась. Нельзя сказать, что у этой песни была определенная мелодия, и все-таки она была мелодичной; она не имела слов, но слова в ней были. И еще, при всей своей простоте и незатейливости она поражала своей красотой.

Находись Ребекка в любом другом месте, она, не раздумывая ни минуты, отступила бы назад, ведь на нее могли напасть (правда, кроты, поющие песни, как правило, не очень агрессивны). Здесь же, в этой части леса, в этот августовский день, она чувствовала себя в полнейшей безопасности. Она деликатно поскребла лапами по земле, извещая о своем присутствии, и уверенно направилась к кустам.

Стоило Ребекке миновать их, как она увидела и певицу, и черемшу. Кротиха сидела возле зарослей высоких зеленых растений с длинными овальными листьями, клонившимися к земле. Судя по шерстке, она была совсем старой, глаза же ее светились таким счастьем, какого Ребекка отродясь не видывала. Время от времени она прерывала свою песню и принималась обнюхивать листья едва ли не с нежностью.

Присутствия Ребекки она, похоже, не замечала. Кротиха показалась Ребекке совсем малорослой, правда она могла казаться таковой на фоне окружавших ее высоких растений. Впрочем, в ее плечах и в плотном ладном теле чувствовалась особая сила, напомнившая Ребекке силу и крепость неброских, совершенно заурядных на вид корней дуба.

— Привет, милочка, — не оборачиваясь, приветствовала ее кротиха. — А я все думаю, когда же ты догадаешься подойти поближе, чтобы познакомиться со мною?

Ребекка хотела было шагнуть вперед, но старая кротиха подняла лапу, давая понять, что подойти к ней можно будет только после того, как она закончит заниматься черемшой.

— Постой пока там, где стоишь. Я хочу, чтобы черемша позволила мне взять у нее несколько листиков. Если ты подойдешь ко мне, дело пойдет куда медленнее.

Она пела еще некоторое время, то и дело касаясь стеблей стоявших перед нею растений и внимательно разглядывая их своими старыми глазами. Наконец она произнесла:

— Все в порядке. Еще немного, и они будут готовы.

После этого кротиха повернулась к Ребекке, которая никогда в жизни не видела таких добрых глаз и такой симпатичной мордочки.

— Так, значит, это и есть черемша? — воскликнула Ребекка, чувствуя, что она уже не в силах бороться с искушением подбежать к ближайшему растению и обнюхать его стебель и листья. Цветы черемши, которые к этому времени успели завять и подсохнуть, находились слишком высоко для того, чтобы она могла дотянуться до них, однако и снизу она чувствовала их сильный резкий запах. В тот же миг Ребекку поразило одно донельзя странное обстоятельство.

— Странное дело, — пробормотала она.— Чем дальше, тем они сильнее пахнут!

— Здесь нет ничего странного, — заметила кротиха, подойдя к Ребекке. — Так и должно быть. Если ты поймешь причину, ты овладеешь секретом, за который тебе будут благодарны многие и многие кроты.

Последняя фраза весьма озадачила Ребекку. Кротиха же тем временем спросила:

— И как же тебя зовут, милочка?

— Ребекка. Дочь Мандрейка.

— Мандрейка и Сары, верно? А меня, деточка, зовут Роза.

— Наконец-то! — воскликнула Ребекка. — Целительница Роза! Мне говорили, что вы знаете и о черемше, и обо всем прочем... Теперь и я смогу все это узнать!

Роза весело рассмеялась, Ребекка же стала задавать ей вопрос за вопросом, причем делала она это с таким энтузиазмом и напором, что старая кротиха выбрала место на солнышке и опустилась наземь, понимая, что Ребекка уймется не скоро.

Больше всего Ребекку интересовал тот маленький стишок, из которого она и узнала о черемше.

— Я не понимаю, что он означает, — говорила она. — Может быть, черемшу надо собирать на заре? Но в таком случае этим можно было бы заниматься в любое время года, а это наверняка не так.

— Почему ты так решила, милочка? — спросила Роза без тени иронии, даже не пытаясь скрыть свое удивление.

— Растения и такие травы, как черемша, можно собирать только в определенное время... Я говорю о времени года... Когда я смотрю на растения, я часто ловлю себя на мысли о том, что они еще не готовы... Я и сама этого не понимаю...

— От кого ты узнала об этом? — спросила Роза, моментально посерьезнев.

— Ни от кого... Моя мама Сара рассказывала мне о некоторых растениях... Я слышала о травах и от других кротов — они говорили об их названиях и целительных свойствах, читали стихи... Но никто не говорил мне о том, когда их нужно собирать. Я узнала все это от... от самих растений! — Последняя фраза далась Ребекке с известным трудом, — ей казалось, что она говорит о вещах самоочевидных. — Это ведь и так понятно, правда?

Роза склонила голову набок и испытующе посмотрела ей в глаза:

— Нет... Скорее, непонятно...

В этот миг мимо Розы проскакал все тот же досужий дрозд, сбивший старую кротиху с мысли. Ребекка вновь спросила:

— Но что же означает этот стишок? Роза рассмеялась:

— Речь идет о цветах, Ребекка. Когда они расцветают, они похожи на маленькие белые звездочки. Идем, я тебе их покажу...

Роза повела Ребекку к растению, росшему в тенистой части леса. Упавшая сверху дубовая ветка мешала его росту.

— Посмотри... — шепнула Роза, указав на тень под веткой.

Среди листиков черемши Ребекка увидела растение с бледно-зелеными листьями и белоснежными цветами с остроконечными лепестками. Несколько цветов уже пожухло, однако один или два цветка все еще источали сильный запах.

— Так обычно и бывает... Цветки уже превращаются в семена, и тут появляется один или два новых цветочка. Может, им не хватало солнца, может, сыграла роль какая-то неведомая случайность... Бывает и так, что отдельным цветам требуется для развития большее время... так же, как и некоторым кротам. Никогда и ни за что не срывай эти цветы, моя милая, — они совершенно особые. И дух у них особый.

Ребекка хотела было задать новый вопрос, но Роза уже отвернулась от нее и направилась к тому месту, где они сидели до этого. Проходя мимо крупных растений черемши, она ласково поглаживала их лапой. Тема была исчерпана.

— Ну что — поняла смысл стишка? — спросила Роза.

— Да, — ответила Ребекка без особого энтузиазма и тут же задала новый вопрос: — Звезды такие и есть?

Это был хороший вопрос. Каждый крот знал, что ясными ночами на небе загораются звезды, хотя ни один из них не видел их собственными глазами. Если это так, откуда кроты знают о звездах? Кто рассказал им о них?

Роза надолго задумалась. Вопрос этот вызвал у нее массу мыслей и чувств. За короткое время Ребекка успела произвести на нее очень сильное впечатление. Молодая кротиха понравилась Розе уже тогда, когда она стояла в нерешительности перед кустами, раздумывая над тем, стоит ли ей идти дальше. Но одно дело симпатия, и совсем другое — изумление. Роза испытывала именно изумление.

Она была целительницей уже много кротовьих лет, при этом жила то на лугах, то в Данктонском Лесу. Более всего на свете ее поражало чудо жизни. Дарованная свыше благодать порой позволяла Розе укреплять и поддерживать это чудо. Она приходила туда, где в ней нуждались, ведомая любовью и состраданием и ничего не требуя взамен за свои служение и помощь. Правда, иногда благодарные кроты приносили ей целебные травы, росшие возле их нор, или же рассказывали целительнице старинные истории и легенды, услышанные от родителей. Она любила рассказывать подобные истории и сама, особенно в тех случаях, когда в лес приходила весна, а слушателями ее были молодые кроты. Обычно к ним присоединялись и кроты постарше. Она взяла за правило не говорить одним кротам о других, не вспоминать в лугах о лесе и не рассказывать лесным обитателям о лугах. Знание такого рода принадлежало ей одной — она никогда не выдавала секретов тех кротов, которым ей доводилось оказывать помощь. Жизнь целителя достаточно одинока. Время брало свое. Постарев, Роза стала уставать — она всегда была опорой для других, самой же ей опереться было не на кого, и это чрезвычайно ее угнетало. Она презирала себя за подобное малодушие и взбадривала себя сушеными цветами желтой таволги, которые она собирала летом в окрестностях Болотного Края. «Ничто так не веселит душу крота, как таволга», — говорила она самой себе, однако известная меланхолия стала постоянным ее спутником.

На заре этого августовского дня Роза почувствовала странное возбуждение и беспокойство. Она покинула родную нору и отправилась в Данктонский Лес. Роза никогда не анализировала подобных импульсов — они имели собственную волю и цель, постигнуть которые кротам не дано. Обычно им сопутствовала и некая внешняя причина. Роза знала одно — если ей нужно куда-то отправиться, значит, кому-то потребовалась ее помощь. При этом она не знала, кто в ней нуждается, где находится этот крот и что именно с ним приключилось. В данном случае импульс этот неким странным образом был связан со сбором черемши, хотя она сделала необходимый запас этой травы еще в июне, когда у растения началась пора цветения. Впрочем, свежая черемша всегда лучше сушеной... Если уж внутренний голос говорит тебе: «Иди и собирай!», к нему следует прислушаться.

Роза нисколько не удивилась, встретившись с незнакомой кротихой, хотя в глубине души ожидала, что та будет нуждаться в ее помощи. Видимо, причина состояла в чем-то ином.

В довершение ко всему, судя по некоторым ее замечаниям, Ребекка знала о растениях намного больше, чем ей это казалось. Знание ее было чисто инстинктивным. Почувствовав это, Роза решила не углубляться в материи, неосознанно затронутые Ребеккой. Как объяснить, почему запах дикого чеснока кажется более сильным на расстоянии? Почему маленькие дозы целебного снадобья действуют сильнее, чем большие?

Объяснение же того, как растения «говорят» с Ребеккой, могло серьезно повлиять на работу ее органов чувств.

Роза давно поняла, что знание существенно отличается как от мудрости, так и от здравомыслия и часто стоит на пути и того и другого. Невинная мудрость дочери Сары и Мандрейка заставила ее умолкнуть. Она почувствовала собственное невежество, но это ее нисколько не задело. Из-за крайней усталости, преклонного возраста и постоянного одиночества она совершенно забыла о том, что каждому кроту — так же как и каждому растению — присущи свои определенные свойства. Ребекка, вне всяких сомнений, обладала множеством талантов, можно было только изумляться, как щедро одарил ее Камень.

Все эти мысли пришли в голову Розе, пока она размышляла над вопросом Ребекки о звездах. Она вздохнула, сожалея, что не обладает должным даром слова, который позволил бы ей ясно и внятно отвечать на подобные вопросы (надо заметить, что она обладала таковым даром в куда большей степени, чем все прочие кроты).

Роза вздохнула еще раз, думая, с чего ей лучше начать. Она обвела взглядом заросли черемши, колючий кустарник, темные листья, светлые небеса... Ей помог тихий шелест листвы высоко над головой.

— Ты можешь представить себе верхушку дерева? — спросила она у Ребекки.

— Конечно! — ответила Ребекка. — Ведь мы видим упавшие сверху ветви, на которых растут листья.

— А ты помнишь, когда увидела их впервые? — спросила Роза.

— Да... Какое я испытала тогда разочарование! — Ребекка замолчала, но, заметив, что Роза выразительно смотрит на нее, продолжила: — Я хотела сказать... Прежде чем увидеть, ты их себе... представляешь, не так ли? Корни у деревьев такие огромные, а их верхушки так шумят на ветру... Я даже думала, что деревья достают до самого неба, а верхушки у них больше, чем весь наш Данктонский Лес! Ну а потом мне показали настоящую верхушку дерева...

Роза добродушно рассмеялась. Некогда она испытала подобное же разочарование.

— Но послушай, милочка, верхушка — это ведь не просто веточки да листики. Скажи, ты видела шум ветра? Наверняка нет. А все ветви разом? Тоже нет. Существует масса вещей — и вещей крайне важных, — которых ты никогда не сможешь увидеть. Ты сможешь узнать о них как-то иначе. По одной верхушке трудно судить о всех верхушках. Цветы черемши похожи на звезды — всего лишь похожи, ты понимаешь? Глядя на них, ты можешь составить какое-то впечатление и о самих звездах.

— Но откуда кротам известно, как они выглядят? — настаивала на своем Ребекка. — Кто знает, может быть, их там вообще нет!

В этот миг Ребекку неожиданно озарило. Она вдруг совершенно ясно поняла, что Роза не сможет ответить на ее вопрос. Возможно, она заметила нежелание той говорить на эту тему или поняла, что Роза просто знает о существовании звезд, хотя никогда их не видела. В то же мгновение Ребекка поняла и нечто совершенно иное — на свете существовало много такого, о чём можно знать, но невозможно говорить. До последнего времени ей казалось, что она знает о верхушках деревьев едва ли не все, но ведь на деле это было совершенно не так! «Наверняка они именно такие, какими я представляла их в детстве!» — осенило ее внезапно. Роза знала, что звезды действительно существуют, при этом они могли выглядеть как угодно — это не имело никакого значения. Когда-нибудь это же знание могло прийти и к ней, Ребекке.

— Если б я могла ответить на твой вопрос! — воскликнула Роза. — Объяснить возможно далеко не все. Если, к примеру, ты станешь говорить другим кротам, что ты общаешься с растениями, они...

— Я пыталась говорить с ними об этом, — вздохнула Ребекка. — Они не понимают.

— То же самое можно отнести и ко многому другому. Если ты что-то узнала, ты это знаешь, но сообщить знание разговорами о нем просто невозможно! Если некоему кроту или кротихе и суждено приобрести определенные знания, нет смысла ускорять этот процесс — все произойдет лишь тогда, когда произойдет,— не раньше и не позже! Мы можем разве что ободрять друг друга!

Ребекке нравилось разговаривать с Розой еще и потому, что та говорила с ней как с равной. С ней она не чувствовала себя незрелой молодицей и твердо стояла на всех своих четырех лапах.

— Теперь, — сказала Роза, — мне нужно закончить с черемшой. Сиди тихонько. Если хочешь, можешь слушать. Наверняка тебе захочется задать мне множество вопросов, но, пока я буду разговаривать с растениями, я тебе на них не отвечу.

Глаза Розы светились любовью. Она вновь забралась в заросли дикого чеснока и запела свою странную песнь. Голос ее звучал то громче, то тише, то дальше, то ближе, обволакивая стебли и листья черемши подобно утренней дымке, которая бывает в начале июня.

Ребекка обратила внимание на то, что Роза обращается главным образом к двум или трем растениям. Они казались ей такими же, как и все остальные, но, видимо, это было не так. Они... находились не только здесь...

Дикий цвет, добрый цвет,

Радость для скорбящих.

Дикий цвет, добрый цвет,

Снадобье болящих.

Сладостью и силой

Одари всех хилых —

Листья для несчастных,

Стебель для унылых.

С этими словами Роза стала обрывать стебли тех растений, на которых было сконцентрировано ее внимание, при этом она нежно поглаживала лапой прочие части этих растений. Покончив с этим, она вернулась к тому месту, где ее поджидала Ребекка, и положила стебли на землю.

— Все, — сказала она, позевывая. — Ох, как я сегодня устала! — После этого она обратилась к Ребекке: — Растения нужно срывать вовремя, впрочем, ты, кажется, это уже знаешь...

Ребекка задумалась, вернее, попыталась собраться с мыслями, а Роза продолжала:

— И еще... Никогда не срывай лишнего. Чем меньше возьмешь, тем дальше пойдешь. И так во всем. Потому-то на расстоянии и запах кажется сильнее.

— Я не понимаю вас, — покачала головой Ребекка.— Только что вы говорили...

Роза вновь перебила ее на полуслове. Она громко рассмеялась и сказала:

— Ребекка, милочка, забудь слово «понимать» как можно скорее, и тогда ты «поймешь» все куда лучше! Я сама не понимаю ничегошеньки! И в то же самое время я, как ни глупо это звучит, в этом не нуждаюсь. Я знаю, что ты должна использовать все то, что у тебя есть, иначе ты многое потеряешь...

— Я опять ничего не понимаю, — вздохнула Ребекка, чувствуя, что так и не услышит ответов на свои вопросы. — О чем это вы?

— Вот о чем: собирать растения лучше всего тогда, когда они тебе для чего-то понадобились. В Данктоне есть некий крот или кротиха, которым нужна как я сама, так и эта черемша. Именно поэтому я сюда и пришла.

Время близилось к полудню, прогревшийся лесной воздух навевал сонливость. В это время года — в отличие от весны и раннего лета — птицы уже умолкали, лишь изредка слышались трели и посвистывание овсянки и зеленушки, доносившиеся откуда-то с лесной опушки. Где-то в вышине парил ворон, хриплый крик которого раздвигал лесные пределы, уходя в неведомые просторы и дали, исполненные летнего покоя и блаженства.

Трудно было представить, что в такой день кто-то может заболеть... Ребекка автоматически последовала за Розой, направившейся к лесной опушке, и неожиданно вспомнила, что все последние дни ею владело странное беспокойство.

— Роза?

— Да, милочка, в чем дело?

— Можно мне пойти с вами?

— Нет, моя хорошая, пока не стоит. Вот когда ты будешь к этому готова...

— Роза...

— Что, милочка?

— Но кто сейчас заболел?

В ее голосе прозвучали искренняя озабоченность и тревога — она живо представила себе страдающего крота, взывающего о помощи, и образ этот заставил ее сердце сжаться от жалости, ей казалось, что страдает она сама. Ребекка озадаченно посмотрела по сторонам, словно надеялась увидеть этого несчастного крота воочию.

— Не знаю...— тихо ответила Роза. — Сначала я слышу зов о помощи и только потом узнаю, что же случилось и кто меня зовет.

Ребекке вдруг стало тревожно, она внезапно с беспокойством ощутила близость и реальность чьих-то страданий. Чужая боль словно вела ее за собою... Но куда? Ребекка вновь обвела взглядом тихий лес, но увидела только поглощенных работой; муравьев и лениво жужжащих пчел и ос.

— Роза? — Она произнесла это имя так, словно звала на помощь. — Но что вы чувствуете, когда кому-то становится плохо? На что это похоже — на ветер, влекущий тебя за собою, на туннель, вбирающий тебя в свои глубины, или на уносящий тебя вихрь? Ответьте мне, Роза.

Роза внезапно почувствовала облегчение, какое случается испытывать, когда возвращаешься в свою теплую, уютную нору, где тебя никто не тронет, где можно спать сколько угодно. Она только раз слышала описание сострадательной любви, которая и заставляет целителя — каким бы усталым он ни был — покидать свою нору и отправляться на поиски несчастных больных кротов. В прошлый раз ей говорила о такой любви старая-престарая кротиха, которая и научила ее целительству. За эти долгие одинокие годы она успела забыть о том, что кротовий голос может быть таким мягким и теплым.

С того самого момента, когда Роза почувствовала приближение Ребекки, овеянной ароматом доброты и юности, ей казалось — пусть она и боялась в это поверить, — что она встретилась со своей преемницей. Все, о чем говорила ей Ребекка, указывало, что инстинкт не подвел ее, но она все еще боялась ошибиться, боялась принять желаемое за действительное: собственную надежду — за волеизъявление Камня. Теперь же, когда Ребекка описала ей тот импульс, что заставляет целителя отправляться к больному, она знала, что перед ней действительно целительница.

— Да, — ответила Роза. — Этот импульс именно таков, Ребекка. Таким же он будет и впредь.

Если бы она могла оградить это юное создание от боли и страданий, которые сопутствуют превращению крота в целителя... Впрочем, она давным-давно поняла: существуют такие вещи, которые от кротов не зависят. Кротовья свобода состоит единственно в том, что он может обратиться мордочкой к Камню, и это позволит ему познать истину тьмы и света.

— Раз так, — сказала Ребекка без тени сомнения, — значит, крота этого зовут Брекен. Вы найдете его в Древней Системе... Он был другом Халвера, когда Халвер... Халвер... просил меня заботиться о нем, правда я никогда не видела Брекена...— Ребекка посмотрела на юг, в сторону Древней Системы, и, повернувшись к той части леса, где находился ее дом, продолжила, но теперь уже куда медленнее: — Халвер просил меня помочь Брекену... но, может быть, достаточно и того, что я называю вам его имя... Меккинс говорил, что Брекен погиб, но я уверена, он ошибся. По-моему, вначале он чувствовал себя совсем неплохо, теперь же с ним что-то не так... Я испытываю какое-то странное беспокойство уже несколько дней, но причина его до последнего времени оставалась мне неведомой... Именно поэтому я и пришла сюда.

Она замолчала. Роза покачала головой, поразившись силе и глубине чувств своей новой знакомой.

— Я позабочусь о нем, милочка... Не волнуйся — все будет в порядке...

— Но кто он, Роза? Что в нем особенного?

Роза покачала головой — ответить на этот вопрос она не могла. Она понимала, что и сама Ребекка являет собой нечто в высшей степени особенное, хотя об этом не знала ни сама юная кротиха, ни кроты, жившие в Данктонском Лесу. Ее пылкая невинность, открытость и добросердечие не могли не очаровать старую целительницу.

— Предоставь Брекена мне. Я о нем позабочусь, можешь не сомневаться. — Роза нежно ткнулась рыльцем в шею Ребекки.— Хорошая ты моя...

Взяв в зубы черемшу, она направилась к лесной опушке, решив вдоль нее подняться к Древней Системе.

 

Глава десятая

Древняя Система приняла раненого Брекена так, как мать принимает свое больное дитя. Она ласкала его безмолвием, утешала темнотою, ее лабиринты дарили ему пространство, в котором он вновь смог бы ощутить себя самим собой.

Рана оказалась серьезной. Левое плечо, в которое вонзил свои когти Мандрейк, вскоре загноилось, — окажись Брекен сейчас на обрывистом склоне, ему ни за что не удалось бы удержаться на этом узком спасительном уступе, с которого он и перебрался в туннели Древней Системы. Единственное, что было ему по силам, это ползать и собирать червей и жуков.

Первые два или три дня он пытался найти проход к центру системы. Ему удалось попасть в просторный большой туннель; светлая, богатая мелом почва хорошо отражала свет, сочившийся со стороны провала.

Однако вскоре интерес к Древней Системе совершенно оставил Брекена — яд, источавшийся раной, отравил его до такой степени, что он потерял желание ползать и теперь просто лежал посреди туннеля, постанывая и поскуливая от боли.

Болезнь его была вызвана не только и не столько раной, сколько испытаниями и унижениями детства, тяжелыми дорогами юности, приведшими его к Камню, стоявшему на вершине холма, и страшной картиной смерти крота, в присутствии которого Брекен впервые в жизни почувствовал себя самим собой.

Каждый новый день казался куда дольше и тягостнее дня предыдущего. Боль распространялась все дальше, пока не охватила все тело — теперь уже ныло и болело все. В то же время дух, поселившийся в нем под влиянием Халвера, стал слабнуть и чахнуть по мере того, как надежда и интерес сменялись в нем отчаянием и усталостью. С каждым днем шерсть его становилась все более блеклой и скомканной, мордочка и пасть покрылись язвами и болячками.

Охота на червей тоже превратилась в сущую муку — от него умудрялись сбегать не только обычные черви, но и медлительные личинки жуков. Однажды он увидел прямо перед собой упавшего на спину жука-краснокрылку. Все происходило словно в кошмарном сне: Брекен наблюдал за тем, как жук пытается перевернуться, и одновременно следил за собственной лапой, медленно двигавшейся к насекомому. Лапа эта казалась ему заскорузлым, засевшим в земных глубинах корнем; к тому времени, когда он опустил ее в нужном месте, жук успел подняться на ноги, нащупать усиками путь к отступлению и благополучно ретироваться. Его яркие надкрылия скрылись в кромешной темени туннеля, тут же исчезнув и из истерзанного сознания Брекена.

Тем не менее Брекену время от времени удавалось чем-то поживиться — порой это были черви, порой — молодые корешки, которых здесь было немало. Разумеется, столь скудный рацион не мог поддержать его сил — они таяли час от часу. Недостаток пищи и влаги, а также постоянно усиливавшееся действие яда привели к тому, что он совершенно лишился чувства времени, места и, самое главное, жизни — оно сменилось ощущением неизбывного страдания и тоски. Неделя проходила за неделей, лето шло своим чередом, Брекен же чах буквально на глазах. Время потеряло для него всяческое значение.

Его стали посещать яркие болезненные воспоминания. Рут, Уиттир, Буррхед... Сколько страданий... Обрывок одной из историй Эспен... как он будет после нее плакать... Слезы бегут из его глаз ручьями — горячие соленые слезы, — он чувствует их вкус. Порой ему слышались пронзительные крики, обращенные к нему, или оглушительные звуки преследования, но он тут же ловил себя на том, что слышит собственные хрипы и скрежет когтей по земле.

От туннеля, в котором лежал Брекен, брали начало другие туннели Древней Системы, расходившиеся в разные стороны. Вот уже много поколений они полнились лишь бесплотными ритмами безмолвия. Время от времени откуда-то издалека доносились еле слышные мягкие звуки — где-то осыпались рыхлые своды, где-то ползали черви, где-то распрямлялся выросший за ночь корень.

Начался август. Брекен, проболевший уже несколько недель, обессилел настолько, что не мог уже не только ловить червей, но и есть их. Огромный пескожил, уверенно ползавший по туннелю, словно чувствовал эту его немочь — он уже не пытался обползать стороной недвижное тело крота, но переползал прямо через него, оставляя на шкурке Брекена влажный серебристый след. Черный блестящий жук, освещенный на краткий миг светом, долетавшим с обрыва, замер перед самой мордочкой Брекена, удивленно пошевелил усами — он явно пытался понять, не умер ли неведомо откуда появившийся в туннеле крот. Из шкуры Брекена выпрыгнула блоха. В следующее мгновение она вернулась назад, но уже через минуту окончательно покинула кротовью шкуру.

И все-таки даже в эти часы полнейшего упадка сил Брекен не хотел умирать. Живший в потаенных глубинах его сердца храбрец, у которого в свое время хватило мужества на то, чтобы выбраться из Вестсайда и взобраться на склоны, теперь простирал свои мягкие лапки, моля о помощи. Ни гноящаяся рана, ни ослабшее тело не могли унять кротовьего духа, бесплотного, словно туман, невесомого, словно сухой осенний лист, гонимый ветром. Но кто мог его услышать?

Кто мог знать о том, что этой теплой августовской ночью в забытом туннеле вдали от благодатного Данктона умирает необычный, единственный в своем роде крот?

И все-таки об этом знала одна кротиха, которая находилась в этот момент возле Камня и прислушивалась к беззвучному зову Брекена. Роза шла к вершине холма вдоль лесной опушки и только в самом конце срезала путь через лес. Она стояла у Камня, молясь о том, чтобы он помог ей найти крота, зов которого был услышан ею и Ребеккой. Нет, она не сомневалась в том, что ей удастся найти Брекена, — ей важно было заручиться поддержкой Камня. Теперь, когда Роза наконец оказалась в Древней Системе, она почувствовала, что ее встреча с Ребеккой и отчаянные мольбы Брекена были преддверием неких грандиозных изменений, ожидавших Данктонскую систему или, возможно, все кротовьи системы вообще.

Розе казалось, будто она воочию видит силы добра и зла, затаившиеся в норах Древней Системы. Еще никогда в жизни она не входила в туннели, прорытые вокруг Камня, хотя всегда знала, что однажды спустится в них.

Она просила Камень о помощи, моля даровать крепость и здравие кроту, волею судеб оказавшемуся втянутым в битву с силами тьмы и смерти, кроту, свет Души которого, казалось, вот-вот померкнет...

Роза покинула поляну и пошла вниз примерно тем же путем, что и Брекен, пытавшийся скрыться от преследователей. Она шла неспешно, ибо чувствовала крайнюю усталость, при этом постоянно принюхивалась и прислушивалась — больше всего болезнью тянуло именно с той стороны, в которую она направлялась. Августовский день давно отгорел, высокое летнее облако скрывало за собой месяц. Буки тихо шелестели, вторя тихому шороху сухой листвы под ногами.

Она ощущала глубокую древность лежавшей под нею системы, сполна познавшей и любовь, и страдание, след которых запечатлелся в ней навеки.

Так и не выпуская из зубов черемшу, собранную вместе с Ребеккой, Роза подошла к тому месту, откуда Брекен сорвался вниз, и удивилась, не обнаружив входа в туннель. Впрочем, через какое-то время инстинкт подсказал ей, где следует рыть, и она занялась прокладкой туннеля, предварительно побеспокоившись о том, чтобы на оставленную в сторонке черемшу не упало ни крупинки земли. Ей пришлось прорыть достаточно глубокий ход, однако усилия ее не пропали даром — ход этот вел именно в тот туннель, который начинался на меловом откосе. Вскоре Роза уже точно знала, что Брекен находится именно там. Она чувствовала запах тяжелой болезни и слышала ужасные хрипы.

— Миленький ты мой...— прошептала она, оказавшись в туннеле.

Брекен недвижно лежал возле одной из стен туннеля, его задние лапы были безвольно раскинуты, мордочка и передние лапы терялись в темноте. Вся шкура была перепачкана грязью, вокруг страшной гнойной раны на левом плече запеклась кровь. На земле виднелись кучки помета и полузасохшие объедки.

Роза нежно коснулась его здорового плеча и ласково заговорила с ним, однако крот никак не отреагировал на ее появление — дыхание оставалось таким же неровным и хриплым, глаза закрытыми, мордочка — такой же мертвенно-бледной.

Только теперь Роза поняла, сколь близок Брекен к смерти и сколь велики его страдания. Больше всего ее поразило то, что сама рана — пусть она была глубокой и достаточно неприятной, — в сущности, не представляла собой ничего особенного — обычно подобные раны излечивались сами собой и не требовали ее вмешательства. Она привыкла обращать внимание на подобные детали, поскольку сама болезнь и то, как она действует на тех или иных кротов, — вещи разные.

Как часто она лечила боли и ломоту в плечах массажем кротовьих ляжек, при котором она использовала окопник, как часто она излечивала потерю обоняния, чего кроты боятся более всего на свете, ударами по кротовьим спинам... Методы, которые она применяла, всегда выглядели своеобразно, что не мешало им оставаться весьма и весьма эффективными. Что и говорить — Роза знала толк в целительстве.

Она тут же решила, что причиной болезни Брекена может быть не столько рана, сколько общее его состояние. Наверняка он получил ее в состоянии крайнего утомления и упадка сил... Впрочем, спросить об этом его самого она, увы, не могла.

Роза принялась нежно гладить Брекена по тусклой шерстке. В конце концов тело его обмякло, лапы расслабились, а дыхание стало более ровным и спокойным. Прошло несколько часов — Брекен был настолько слаб, что малейшая спешка могла обернуться бедою.

Затем Роза очистила рану с помощью сока черемши, острый запах которой мгновенно рассеял тяжелую, затхлую атмосферу туннеля. Брекен тихо постанывал, водя головой из стороны в сторону, но так и не пришел в сознание.

На какое-то время Роза оставила его и легла спать. К тому времени, когда она проснулась, солнце уже стояло высоко над буками, золотя своими лучами их серые стволы и темную зелень листьев. Роза принялась исследовать туннель и вскоре нашла червя и парочку жуков, после чего добралась до провала и с замиранием сердца выглянула наружу, чувствуя на своей шерстке прохладу и свежесть утреннего ветерка. К Брекену она вернулась бодрой и полной сил.

Молодой и пока еще живой — вот и все, что она могла о нем сказать. Роза вновь почувствовала борьбу сил света и тьмы, сошедшихся над юным кротом; казалось, эти противоборствующие силы избрали ареною борьбы именно его изувеченное тело, оказавшееся на самом краю черной бездны. Роза положила лапы на его мордочку, закрыла глаза и принялась напитывать его своей целительной любовью.

Брекен был для нее одновременно и самым хрупким кротом из всех, которых она когда-либо касалась, и всеми кротами, когда-либо просившими ее о помощи. Он был и великим множеством тех кротов, которые никогда не взывали к ней, ибо не ведали о бедах, грозивших им, но исцелялись — опять-таки не ведая того — силою ее любви.

Роза не произносила при этом каких-то особых молитв или заклинаний, слова, рожденные любовью и нежной заботой, слетали с ее языка словно сами собой.

— Любовь моя... мой хороший... милый, радость ты моя...

Слова эти были полны силы и живительной энергии, помогавшей утолять страдания и лелеять нежные токи жизни.

Ее молитва и ее любовь слетали к распластавшемуся на земле Брекену и улетали дальше — к забытым кротами норам и туннелям старинной, давным-давно опустевшей системы. Возможно, их чувствовали и деревья Древней Системы, расцвеченные лучами утреннего солнца, — не потому ли так нежно играл в их ветвях свет, не потому ли так ласково касались их крон робкие ветерки...

Роза не знала, сколько времени провела возле Брекена, — мир и время мира потеряли для нее всяческое значение. Но еще задолго до того, как она наконец отошла от него, солнце опустилось к пастбищам, а! лесной голубь принялся ворковать и хлопать крыльями] в вечернем воздухе.

Когда Роза убрала от Брекена свои лапы, ее седая шерстка была покрыта бисеринками пота. Казалось, она совершила путешествие на самый дальний край жизни и лишь теперь смогла вернуться обратно.

У Розы не осталось больше никаких сил. Она настолько устала, что даже не могла и не хотела думать о поисках пищи. Она просто-напросто легла там, где стояла, и уснула, касаясь своей лапой его шеи. Брекен время от времени ворочался во сне, и тогда она просыпалась и шептала ему на ухо ласковые слова, пытаясь успокоить его мятущуюся душу.

Три или четыре дня Роза буквально не отходила от Брекена, боясь, что жизнь может оставить его в любую минуту. Возможно, времени прошло и больше, — как писал впоследствии Босвелл Аффингтонский, «в жизни каждого крота есть особые периоды, когда понятие времени теряет для них всяческий смысл, примером чего может служить встреча Целительницы Розы и Брекена Данктонского».

И наконец, настал день, когда Роза вздохнула с облегчением, — Брекен еще не оправился до конца, однако было понятно, что жизни его уже ничто не угрожает. Дыхание стало глубже и ритмичнее, безвольные вялые лапы вновь стали упругими и подвижными, в стонах уже не чувствовалось прежних боли и страдания. Когда часть сознания вернулась к нему, он принялся повторять раз за разом имена двух кротов — Халвера и Ребекки-Целительницы.

— Ребекка... Ребекка...

Видимо, он и не подозревал о том, что рядом с ним кто-то находился.

Теперь Роза уже не боялась оставлять его одного и то и дело отлучалась на поиски червей, которых она складывала возле Брекена. Сколько таких кротов прошло через ее лапы... Она уже исполнила свою роль — роль целительницы; обрести прежние крепость и здравие крот должен был самостоятельно. И все-таки никогда прежде она не оставляла кротов столь нерешительно, никогда прежде древнее прощальное напутствие не звучало в ее устах столь проникновенно, как сейчас.

И да направляет тебя — уходишь, приходишь ли —

Целительство Ребекки.

И да пребудет с тобою мир Белых Кротов,

И да вернешься ты в нору родную целым и невредимым.

Те же слова она могла сказать и себе самой — путь до родной норы был неблизок и труден. .

Она вышла из туннеля так же, как и вошла в него, прикрыла вырытый ею ход сухой листвой и землею и попыталась стряхнуть с себя усталость. Наступили сумерки — самое лучшее время для путешествий, но ей не хотелось даже шевелить лапами, а уж переставлять их и подавно.

— Я становлюсь старой, — сказала она самой себе.— Старой и слабой. Еще никогда дом не казался мне таким далеким...

Когда она достигла поляны, на которой стоял Камень, уже наступила ночь; Роза на какое-то время задержалась на ней, чтобы передохнуть и немного подумать. Где-то внизу, у подножия холма, лежала Данктонская система... Роза чувствовала, что надвигаются серьезные перемены. Рядом с ними эта столь горячо любимая ею система с таким славным прошлым и множеством живших в ней кротов представлялась ей теперь весьма малозначащей.

Уже изменилось очень многое. Она предчувствовала эти изменения еще до появления Мандрейка, который — она это прекрасно понимала — был отнюдь не причиною, но всего лишь одним из орудий перемен. Уже не было в живых Халвера и Биндля — их растерзали неподалеку от того места, где сидела сейчас Роза; прочие старики умерли много раньше...

Неожиданно Розу в Данктоне и на лугах пронзила горестная мысль: «Я стала самой старой...» Она взглянула на свои лапы и принялась тереть ими мордочку, улыбаясь неизвестно чему. Рядом высилась громада Камня, окруженного черными стволами лесных великанов... Камень старше любого крота.

— И как это ты позволяешь мне говорить такие глупости? — укоризненно обратилась она к Камню. — Или даже думать об этом?

После этого она принялась неспешно спускаться с холма, стараясь держаться возле лесной опушки. Где-то там, внизу, ее ждало тепло родного дома... Вот уж где она сможет отоспаться...

 

Глава одиннадцатая

Роза мудро выбрала момент своего ухода, ибо уже на следующее утро Брекен очнулся с ясной головой и обессиленным телом. Он чувствовал себя совершенно разбитым, однако это не мешало ему ясно видеть и слышать, что происходило рядом с ним. Туннель осветился лучами утреннего света, над осыпью тихонько завывал свежий ветерок, сверху слышалось пение крапивников и зеленушек, из леса доносилась болтовня молодых галок.

Его плечо все еще страшно ныло, но боль теперь ограничивалась самой раной, а не распространялась по всему телу, отчего страдали и глаза, и рыльце, и все кротовьи чувства. Теперь боль стала вполне терпимой.

У Брекена возникло странное чувство, что в туннеле кто-то побывал, — нора наполнилась свежестью и жизнью. Как странно! Он то забывался сном, то опять приходил в себя. Наконец, проснулся окончательно от сильного чувства голода. В это трудно было поверить, но возле себя Брекен обнаружил приличные запасы пропитания. «Должно быть, я заготовил их впрок...» — подумал он, не в силах вспомнить ни когда, ни как это происходило.

И все-таки... Все-таки он что-то помнил. Болезнь, мгла... черный жук и гигантский червь, который пытался унести его, утащить его за собой... Брекен содрогнулся и надкусил первого червяка, стараясь ни о чем не думать.

Хотя он был страшно голоден, ему с трудом удалось съесть полчервя. Как ни дико это звучало, но он отвык есть. Потом Брекен заметил рядом с собой стебель неизвестного ему растения и принялся машинально пощипывать его зубами. Стебель оказался свежим и приятным на вкус. Как странно. Он посмотрел в оба конца туннеля, ожидая увидеть неподалеку дружественно настроенного крота, однако туннель был совершенно пуст — он видел только высокие земляные своды, терявшиеся во тьме.

Брекену вдруг захотелось подняться на ноги и заняться исследованием Древней Системы, в одном из туннелей которой он сейчас и находился. Но стоило шевельнуться, как он тут же ощутил полнейшую беспомощность. Прежде чем Брекен смог передвигаться в пределах туннеля в поисках пропитания, прошло еще несколько дней.

Это были странные дни, исполненные боли и вместе с тем довольства. Плечо ныло при малейшем движении, однако нетерпение и любопытство взяли верх над болью. Он понял, что «боль» — очень широкое понятие, имеющее тысячи значений, далеко не все из которых можно отнести к категории неприятных. Головная боль, острая боль в плече, тянущее ощущение в желудке — все они были очень разными. Он научился радоваться боли, когда, просыпаясь, потягивался и разминал свои лапы.

Трудно сказать, что наполняло его дни, но ему постоянно казалось, что рядом находится какой-то другой крот. Брекен то и дело нервничал, раздражался и злился на самого себя и свою слабость, но в глубине души испытывал несказанную радость от того, что перед ним открылся целый мир, в котором он обладал новою силой. За те долгие кротовьи месяцы, что длилась болезнь — а продолжалась она с последней не дели июня и до августа, — он сильно повзрослел. Ему казалось, что во время болезни его посетил странный, удивительный сон, — ему вспоминались ласка и забота какого-то необычайно доброго крота... Впрочем, он считал, что видение это навеяно рассказами Халвера о Ребекке-Целительнице. Если бы его спросили, кто являлся к нему во сне, он не задумываясь ответил бы, что это была сама Ребекка-Целительница. Что до Розы, то он просто не помнил о ее существовании.

Мало того, ему приятно было думать, что своим исцелением он обязан самому себе и никому более. Он забыл массу важных вещей. То, что он едва не умер. То, что его едва не поглотили темные беспросветные воды зла. То, что жизнью своей он был обязан единственно силам света, удержавшим его на краю мрачной бездны. Из его сознания стерлись и те ранние воспоминания детства, которые во время болезни возникли в нем словно ниоткуда. Вместе с ними забылись и заключенные в них уроки.

В то же самое время он стал считать реальным то, что никогда не происходило. Ему представлялось, что он вылечил себя сам, Мандрейк и Рун теперь казались ему самыми обычными кротами, мало чем отличающимися от него самого. Обычными кротами? Но что такое «обычный крот»? Таких кротов нет на свете... Что до уроков, которые раз за разом преподносит жизнь, то редкий крот усваивает их с первого раза, тем более такой крот, как Брекен.

Минуло еще несколько дней. В одно прекрасное августовское утро он проснулся, чувствуя в себе желание и силы приступить к исследованию Древней Системы. Помимо всего прочего, Брекен хотел понять, где именно он находится. Крот, которому неизвестно собственное местонахождение, чувствует себя ох как неуверенно и неуютно.

Прежде всего Брекен поспешил в ту часть туннеля, которая выходила на осыпь. Ему хотелось увидеть место, на котором он буквально родился заново, и заодно взглянуть на белый свет, после чего можно было приступить к исследованию темных туннелей Древней Системы. Над провалом виднелись свисавшие сверху побеги сушеницы и ежевики. Слышалось неумолчное жужжание ос и мух, сновавших меж голубыми колокольчиками и ярко-желтыми цветами дрока, росшего в солнечной восточной части леса.

Запахи лета были исполнены особой теплоты и сладости. Внезапно Брекен понял, что за время его болезни и земля, и травы стали гораздо суше. Ему стало не по себе. Сколько же прошло месяцев? Ему предстояло ответить и на этот далеко не праздный вопрос.

Он развернулся и направился к дальнему концу туннеля — его ждали пустынные переходы и древние норы, неведомые опасности и удивительные чудеса, скрытые от кротовьих глаз уже не одно поколение.

Вскоре после того, как Брекен миновал ту часть туннеля, которая была ему уже известна (он искал здесь червей), он обратил внимание на необычные звуки, доносившиеся снизу. Сначала он слышал что-то вроде посвистывания ветерка, заблудившегося в сухих травах. Где-то впереди мягко просела и осыпалась земля, в одном из переходов жалобно стонал ветер, где-то далеко-далеко скрипел и пищал напряженный подземный корень дерева. Звуки эти возникали словно ниоткуда и тут же уходили в никуда, обращаясь один в другой или мягко растворяясь в темени бесконечных туннелей, полнившихся эхом его собственных осторожных шагов.

Стена, в которую он было уперся, оказалась боковой стенкой другого, куда большего туннеля, отходившего от первого под прямым углом. Стоило Брекену оказаться в нем, как звуки, повергшие его в изумление, зазвучали вновь — но только теперь они были громче и разнообразнее. Брекен замер, затаив дыхание. Если верить старинной кротовьей пословице, согласно которой «крота можно узнать по звукам в его туннелях», здешние обитатели отличались недюжинным умом и сметкой.

Когда крот прорывает туннель, он всегда обращает внимание на акустику, и делает он это не в целях развлечения, а в целях выживания. Туннель считается хорошим, если звуки, производимые ползущим червем, слышны на расстоянии в пятьдесят кротовьих ярдов. Противника можно услышать на расстоянии в сто ярдов. Помимо прочего, важную роль в кротовьей системе играют воздушные потоки, способные разносить звуки — а также, естественно, и запахи — на еще большие расстояния. Воздушные потоки не возникают сами по себе — они создаются при прокладке тех или иных туннелей, имеющих, как правило, выход на поверхность. Брекен оказался в одном из подобных туннелей. Поскольку воздушные потоки Древней Системы были исключительно хорошо продуманы и рассчитаны, Брекен понял, что ее обитатели в совершенстве владели искусством прокладки таких туннелей, где разным уровням соответствовали разные — порой встречные — воздушные потоки, как это иногда бывает с водою в реках или с ветром в глубоких ущельях.

Находясь в таких туннелях, крот — если только он умеет правильно «слушать» — может понять, что происходит в обоих его концах, если же он оказывается в месте пересечения подобных туннелей, он может судить и о состоянии дел в каждом из них.

Естественно, многих запахов и звуков Брекен просто не узнавал. Правильно объяснить их он смог бы, только приобретя соответствующий опыт. Судя по запаху, кротов в системе не было — впрочем, ничего иного Брекен и не ожидал. Время от времени он слышал запахи других живых существ, среди которых были и полевки, имеющие обыкновение занимать чужие норы, в том числе и норы кротов, и — что не могло не насторожить Брекена — ласки — правда, к счастью, острый зловещий запах ласки был очень слаб и доносился откуда-то очень издалека. И все-таки основным запахом здешних туннелей был сухой и отчетливый запах корней деревьев и кустов.

Сложные переливы звуков и запахов не могли не вскружить Брекену голову, тем более что туннель поражал и подавлял его своими размерами и несомненной древностью своих стен. Казалось, он был прорыт в какую-то иную, далекую эпоху, когда земля была населена гигантскими кротами. Плотные стены слегка отсвечивали мелом, земляной пол удивлял аккуратностью и отсутствием заметных ухабов и выбоин, своды и углы — тщательностью отделки и крепостью. Кое-где в стенах виднелись серо-белые овалы кремневой гальки, вмурованной в здешнюю далеко не рыхлую почву, что придавало туннелям особое своеобразие.

Брекен никак не мог взять в толк, каким образом кроты смогли перенести и врыть в стены туннеля такие огромные камни, однако вскоре понял, что камни эти оставались на месте, а направление туннеля определялось не чем иным, как их положением. Древние кроты руководствовались отнюдь не желанием разукрасить свои туннели, — нет, они следовали воле некоей силы, расположившей эти камни особым образом. Туннель производил впечатление глубокой древности и вызывал почтение, поэтому Брекену хотелось ступать по нему как можно тише, чтобы не потревожить его покой.

И все-таки, как Брекен ни старался, иногда он поднимал целые облака тонкой меловой пыли, скопившейся на земле и на выступающих частях стен. Одно из таких мест Брекен принял за подъем и смело шагнул вперед. Из-под его ног взметнулась до потолка и повисла в воздухе такая пыль, что он вынужден был отступить назад, чихая и кашляя, а его шкура окрасилась в белый цвет.

После этого случая Брекен особенно осторожно обходил стороной подобные пылевые заносы, находившиеся, как правило, возле стен огромного туннеля; казалось, что он идет по узенькой тропке, петляющей меж недвижными камнями времени.

Брекен не стал заглядывать в боковые ответвления, отходившие от этого главного туннеля. С одной стороны, он все еще побаивался этого места, с другой — был еще слишком слаб. Опыт освоения Вестсайда, Бэрроу-Вэйла и склонов научил его, что продвигаться вперед можно только после того, как окончательно освоишься и сориентируешься в уже известной тебе части системы.

Он установил, что туннель, который, судя по всему, являлся внешним коммунальным туннелем Древней Системы, идет параллельно краю осыпи, находясь от нее на расстоянии ста кротовьих ярдов. Он постепенно поднимался к вершине холма, проходя неподалеку от того места, где они с Халвером прятались перед Ночью Середины Лета, после чего начинал плавно спускаться к восточной стороне холма. От коммунального туннеля к краю осыпи отходил еще один туннель, который тоже заканчивался провалом.

На третий день изысканий Брекен отважился заглянуть в один из туннелей, шедших в направлении центра Древней Системы, то есть в ту ее часть, которая интересовала Брекена более всего. Туннель этот был куда меньше и уже коммунального, но прорыт был с той же тщательностью и обстоятельностью, а в стенах его виднелись такие же кремни.

Он успел пройти по нему всего несколько кротовьих ярдов, когда заметил впереди округлый вход в нору. Затаив дыхание, Брекен приблизился к нему. Сердце его стучало как безумное — ведь любая система — это всего лишь совокупность отдельных систем или нор, в которых кроты живут, спят, питаются и дерутся друг с другом. Брекен занервничал и начал принюхиваться так, словно ожидал услышать запах жизни, хотя прекрасно понимал, что в норе давным-давно никто не живет. Нора была заметно больше нор его родной системы и имела овальную, а не круглую форму. Та же серо-белая почва, что и в туннелях, те же гладкие стены, но только уже без камней, покрытый давно истлевшими травами пол... От всего этого веяло таким холодом, что Брекену вновь стало не по себе. Он ожидал почувствовать тепло былой жизни, но вместо этого соприкоснулся с такой древностью, что у него закружилась голова.

То же самое он видел и дальше — пустые норы, гладкие стены, холодные камни? — и ни малейшего намека на тепло. Брекен и сам не знал, почему его так влечет Древняя Система, возможно его влечение было отчасти связано с желанием хоть как-то соприкоснуться с ее былой жизнью. Теперь он попал сюда, но желанию его, увы, так и не суждено было сбыться.

Брекен исследовал все туннели, ведущие к центру системы из выбранной им в качестве базы части коммунального туннеля. Он постепенно привык к обилию звуков и даже научился интерпретировать их.

Широкий коммунальный туннель, так поразивший Брекена вначале, к середине августа казался ему достаточно привычным и знакомым, — восторг и изумление первых дней сменились известной уверенностью. Он чувствовал, что ничего нового он здесь уже не увидит, и потому считал, что ему следует продолжить изыскания в другом месте.

С этой опасной самоуверенностью Брекен оставил периферийную часть Древней Системы и двинулся на запад, к ее предполагаемому центру. Он выбрал самый крупный из вспомогательных туннелей и решил не обращать внимания на отходившие от него ответвления и кротовьи норы. У него было одно-единственное желание — попасть в центр системы.

Как и прежде, его выручало развитое чувство направления. Выбранный им туннель действительно шел точно на запад, где, по его расчетам, находился Камень.

Тем не менее Брекен явно переоценил скорость, с которой он мог передвигаться по туннелю, — стоило ему преодолеть две или три сотни кротовьих ярдов, как туннель неожиданно преобразился — земля стала черной и мягкой, что говорило о близости его к поверхности. Тут же, откуда ни возьмись, появились завалы и корни, превратившие некогда удобный туннель в извилистый, труднопроходимый лаз. Корни деревьев то и дело преграждали Брекену путь — теперь он не столько шел, сколько протискивался между ними или прорывал обходы, стараясь при этом не потерять из виду туннель.

Теперь он продвигался вперед крайне медленно; прежней надежды на то, что вскоре удастся добраться до чудес, которые, как он полагал, ждали его впереди, у него уже не было — она утонула в поту и ежеминутном напряжении. Туннель этот проходил не так глубоко, как широкий коммунальный проход, с которого началось его путешествие по Древней Системе, и не вызывал у Брекена восхищения, ибо не казался ему старым.

Помимо прочего, замечательное богатство звуков в предыдущем туннеле исчезло, потерявшись в хитросплетении корней и рыхлой земле бесконечных завалов. Брекен с особой остротой ощутил свое одиночество и свою оторванность от мира, ему вдруг показалось, что он на веки вечные заблудился в полуразрушенных лабиринтах старинной системы, мертвой и абсолютно пустой.

Это ощущение становилось иногда настолько сильным, что ему безумно хотелось махнуть на все лапой, выбраться на поверхность и пройти по верху до тех частей Древней Системы, которые могли бы представлять для него хоть какой-то интерес. Брекена удерживали только решимость тщательно исследовать все лабиринты Древней Системы и страх перед хищниками, с которыми он мог встретиться на поверхности.

Прошло еще сколько-то времени. Внезапно Брекен почувствовал крайнюю усталость. Боль в левом плече резко усилилась, он буквально слышал, как в его плохо зажившей ране пульсирует кровь; внешние звуки потеряли прежнюю определенность и стали звучать как-то призрачно. Брекен понял, что ему нужно передохнуть.

Он выбрал одно из боковых ответвлений и, спустившись вниз на несколько ярдов, оказался в небольшой норе. В ней было полным-полно пыли, а с верхнего свода свисала густая белая бахрома корней, однако о лучшем месте для сна он и не мечтал. Заснуть сразу ему не удалось — слишком велика была его усталость; — вместо этого он погрузился в полудрему, прислушиваясь к доносившимся сверху неясным глухим звукам.

Вероятно, он так и не смог уснуть по-настоящему, ибо вскоре его насторожил странный звук, который явно отличался от всего, слышанного им в Древней Системе ранее. Его глубина и раскатистость позволяли предположить... Впрочем, нет — ничего подобного Брекену еще не доводилось слышать — он мог сказать это совершенно определенно.

Он резко поднялся и поспешил вернуться в туннель, сгорая от любопытства и необычайного возбуждения. Ему уже стало казаться, что самая изнурительная и скучная часть пути пройдена; таинственный звук предвещал некое открытие, которое могло наконец привести его к сердцу системы.

Брекен не ошибся. Туннель сначала стал уходить в более плотный меловой подпочвенный слой, а затем еще глубже — в древние таинственные глуби земли, где шепот и шелест ветра стихали, уступая место странным стонам и скрипам. Наконец пол туннеля, покрытый толстым слоем пыли и грязи, выровнялся — подъемы и спуски закончились. Мягкая пыль гасила звук шагов Брекена. Он провел когтями по стене, ожидая услышать эхо, однако, к его удивлению, эхо не появилось. Вскоре он понял причину этого столь странного явления. Туннель привел его в подземный зал, размеры которого повергли Брекена в трепет. Он был столь огромен, что можно было решить (не стой он всеми четырьмя лапами на твердой земле), будто ты завис посреди безбрежного пространства. Этот огромный грот был полон таинственных звучаний, доносившихся с его дальней стороны. Таких стен, как здесь, Брекен еще не видел — они не закруглялись, а отвесно уходили вверх. Если стена закругляется кверху, значит, где-то там есть свод. Если же стены отвесны...

Брекен прижался к земле возле самого входа в грот и мысленно попытался оценить его размеры. Своды грота находились на неимоверной высоте — еще дальше, чем незримая дальняя стена. Брекен тихо пискнул и замер в ожидании эха. Он уже отчаялся услышать его, когда вдруг его слуха достигли еле слышные жалкие отзвуки. Он задумался над тем, что все это может означать, и услышал еще одно эхо, которое на сей раз прозвучало сверху. Он удивился еще сильнее, и тут же справа раздалось еще одно эхо.

Он двинулся направо, решив обойти грот по периметру, и в конце концов дошел до массивной стены на противоположной стороне грота.

Стена эта внушала ему ужас, поскольку была изрезана престранным образом: огромные воронкообразные углубления перемежались с вырезанными в камне непонятными рельефными изображениями, которые обладали странным свойством искажать и усиливать любой звук, достигавший ее поверхности. Шаги Брекена отражались топотом целой армии гигантских кротов, звучавшим настолько правдоподобно, что Брекен время от времени непроизвольно озирался, пытаясь найти взглядом этих ужасных чудищ. Тихий вздох преломился кошмарным хрипом. Брекен недоуменно хмыкнул и тут же услышал в ответ грозный рык угрюмых кротов-исполинов.

Сила отзвуков была столь велика, что Брекен долгое время не отваживался выйти в центр грота. Странные звуки и вибрации, наполнявшие собою грот, исходили именно из его мрачной незримой глубины. Он понимал, что рано или поздно ему придется исследовать и ее.

Обойдя грот кругом, Брекен обнаружил три туннеля с одной и три туннеля с другой стороны — все они вели в различные части системы. Их было шесть, если не считать того крошечного туннеля, который привел сюда самого Брекена, — судя по всему, он служил чем-то вроде потайного хода. Шесть туннелей... Может быть, существовал и седьмой туннель, ведущий к поляне Камня, которая наверняка находилась где-то за этой резной стеной?

Он медленно двинулся вперед, в направлении центра грота, надеясь, что так он сможет лучше рассмотреть стену, а пугающие его звуки станут потише.

Время от времени он издавал негромкое мычание, проверяя силу отраженных звуков. Им вдруг овладело легкое, игривое настроение, соответственным стало и эхо, хоть оно и звучало донельзя странно. Брекен почувствовал, что стена может в любой момент ошеломить его чем-то совершенно неожиданным или ужасным, и почел за лучшее замолчать. Настроение его постоянно менялось, и это было как-то связано с тем, что он движется относительно стены. Покрывавшие ее непонятные спирали и петли поднимались от самого пола и доходили до уровня его плеча, а порой еще выше.

Он вновь попробовал замычать, но тут же пожалел об этом. Раздавшийся в ответ на его робкое мычание звук был исполнен темной, мрачной силы. Он доносился откуда-то сверху, из-за стены, и сначала казался страшно далеким. Продолжая мычать, Брекен двинулся дальше. Темный мрачный звук с каждым мгновением становился все страшнее и громче, прочие — легкие и радостные — созвучия остались где-то позади. Черное давящее звучание наполнило все клеточки его тела, он продвигался вперед с немыслимым трудом, борясь с напором неведомой темной стихии. Он совершенно потерял чувство направления и теперь боролся с самим собой, пытаясь замолчать, ибо страшный отзвук его собственного голоса грозил вобрать в себя всю его жизнь, все его существо.

Внезапно Брекен увидел огромный черный кремневый зубец, торчавший из земли. Его острие было таким острым и тонким, что слегка просвечивало. Возле такого камня ничего не стоило остаться если и не без головы, то уж во всяком случае без усов. Потом Брекен увидел еще один кремневый зуб еще больших размеров, острие которого было направлено прямо на него. Он двинулся дальше, подвывая от страха. Звуки становились все ужаснее, при этом они все больше и больше походили на крик совы. Брекен изо всех сил старался замолчать, затыкая себе лапами пасть, он пытался побороть панику, сделавшую его тело почти неуправляемым... Кремневые зубья остались позади, теперь можно было вздохнуть спокойнее...

Вскоре Брекен увидел неподалеку еще несколько острых кремневых зубьев, таких же, как и те, мимо которых ему с таким трудом удалось проскользнуть. Они начинались у самой стены. Брекен поднял глаза и увидел над ними огромный, холодно поблескивавший кремневый клюв, по обе стороны от которого тускло мерцали круглые массивные серебристо-черные глаза. Это была голова колоссальных размеров совы. Черные кремни, казалось, излучали странный сумеречный свет.

Отзвуки его мычания все еще гуляли по гроту, сгущаясь где-то между ним и стеной. Брекену представилось, что он оказался в кремневых острых когтях, которые влекли его к центру стены... Он перевел взгляд на ту часть стены, которая находилась под громадным каменным клювом, и ахнул.

Прямо перед ним находился вход в последний, седьмой, туннель, который он и пытался отыскать. Перед самым входом в него лежал скелет крупного крота, черные пустые глазницы которого немо взирали на Брекена.

Из туннеля доносились странные звуки, так поразившие его в тот момент, когда он вошел в грот. Скрип, скрежет, стон изогнувшихся, напряженных корней — можно было подумать, что ты оказался в лесу, где свирепствует буря.

И тут Брекен понял, что означают эти звуки, — их издавали корни буков-великанов, окружавших прогалину, на которой стоял Камень. Седьмой туннель вел именно к нему. Казалось, что звуки эти исходят от пустых глазниц и острых плотно сжатых зубов кротовьего черепа. У Брекена возникло жуткое ощущение, что скелет хочет заглотить его, заключить его теплое живое тело в клетку белых холодных ребер.

Впрочем, в данный момент он даже и не помышлял о седьмом туннеле. Страхи, с которыми он боролся все это время, взяли свое, и он припустил прочь от страшного скелета и таинственной стены. Брекен инстинктивно нырнул в туннель, ведущий на северо-восток, там чувствовался запах дубов и червей — запах нынешней жизни.

 

Глава двенадцатая

В Данктонском Лесу август далеко не самый красивый месяц. В эту пору листва теряет июньскую девственную свежесть и июльскую упругую зрелость. Лучшее время зелени уже позади. Августовские дожди порой срывают с ветки листочек, который еще не пожелтел, но уже слаб, и бросают его на бурый лесной ковер, где ему и суждено будет завянуть, а растрепанный папоротник и наглый плющ даже не заметят этого.

Птичье пение звучит в августе куда реже. На лесных опушках и полянках слышится беспокойное щебетание овсянок и зеленушек, а в лесу раздается разве что крик грачей, то и дело принимающихся хлопать своими широкими крыльями.

В жаркие дни, когда солнце щедро одаривает золотом лучей зелень подлеска, можно услышать низкое жужжание жука-оленя, летящего неведомо откуда и неведомо куда, беспрестанный шорох и шелест, создаваемые неуемными муравьями, и монотонное гудение ос.

Глядя на розоватые лепестки ежевики, освещенные странствующим по небосводу светилом, выбравшийся на поверхность земли крот может принять их за цветы дикой вишни и решить, что в лес вновь пришла весна. Но длиться это будет недолго. Едва громоздящиеся друг на друга облака затянут солнце, кусты ежевики с беспорядочно спутанными колючими побегами вновь станут похожи на самих себя. Впрочем, какое это имеет значение? Какому кроту есть до этого дело? Есть вещи и поинтересней...

Сплетни. Слухи. Молва. Три спутника августа. Один — для ленивых, другой — для праздных, третий — для скучающих.

Для старших обитателей Данктона, успевших пережить хотя бы одну Самую Долгую Ночь, одна из излюбленных тем для сплетен — поступки юных кротов. Они уже давным-давно покинули родные норы и после месяца-другого скитаний, во время которых у них не было не то что дома, но даже постоянного места для ночлега, стали обустраивать свою жизнь. Следует заметить, что дожить до этого момента удается далеко не всем кротышам. Кого-то унесли совы, кто-то потерпел поражение в борьбе за жизненное пространство и, не сумев обеспечить себя пропитанием, умер медленной мучительной смертью в один из знойных июльских дней, после чего его расклевали вороны или выели изнутри трупные мухи и жуки.

Все это происходит примерно до середину августа. Многие кроты Бэрроу-Вэйла, удовлетворенные тем, что им удалось и на сей раз сохранить за собой свои норы (до которых вестсайдская молодежь весьма охоча), проводят дни в разговорах, которые, как правило, начинаются словами: «А вы слышали, что произошло с...?» или «Один из болотных жителей набрался наглости и...» И так далее, и тому подобное.

К третьей неделе августа, когда все территориальные споры стихают, а пищи кругом в избытке, кроты начинают скучать. Именно в это время по системе и начинают расползаться всевозможные слухи. Кто знает, откуда они берут свое начало и почему одни истории предпочитаются другим? Одни слухи несут надежду — они радуют сердца кротов; другие, исполненные яда, передаются совсем с иным чувством — если в них и заключена какая-то радость, то эта радость вызвана тем, что нечто плохое произошло не с тобой, а с каким-то другим кротом, которого при случае можно и пожалеть.

Порой — но подобное случается гораздо реже — слухи возвещают начало изменений, которые должны затронуть всех и каждого.

Именно такой слух и возник в этом августе, при этом речь шла не о ком ином, но именно о Брекене.

После своего панического бегства из Грота Темных Созвучий (так он назвал огромный подземный зал) Брекен вышел в ту часть Древней Системы, которая располагалась на склонах холма. Приятный запах леса выманил его наружу. Чувства, позволявшие ему ориентироваться на поверхности,- притупились, что объяснялось отчасти болезнью, отчасти слишком долгим пребыванием под землей. Совершенно забывшись, Брекен зашел на территорию вестсайдского кротыша, метившего в это время свои владения. Вид Брекена был столь диким и странным, что кротыш (который был ничуть не старше Брекена) в ужасе бежал в родительскую нору, где и рассказал историю о безумном кроте-монстре, вышедшем из недр Древней Системы. Вскоре история эта стала известна всему Вестсайду — кроты рассказывали и выслушивали ее с особым интересом и удовольствием.

Затем Брекен был замечен и в Истсайде, что породило еще одну жуткую историю, мгновенно ставшую известной всему Бэрроу-Вэйлу: в системе появился дикарь, вышедший из Древней Системы, — могучий бесстрашный крот, убивающий всех встречных.

Все это привело к еще большему распространению слухов о странном кроте. Истсайдцы, которые всегда отличались особой суеверностью, вспомнили древнюю легенду, в которой говорилось о том, что Камень однажды пришлет в систему своего крота, который будет сеять смерть и разрушение, наказывая кротов. За что именно он их будет наказывать, в легенде не сообщалось. Именно этой легенде Брекен был обязан своим новым прозвищем, о котором он, впрочем, и не подозревал. Крот Камня — так звали ее героя. Имя это действовало на кротов столь устрашающе, что молодежь, обосновавшаяся было на склонах, в панике бежала в нижние части системы.

— Да, пока он там, наверху, но попомните мои слова, когда-нибудь он спустится вниз,— так поговаривали в Бэрроу-Вэйле. — Он ждет нужного момента, нужного часа, и только... Истсайдцы зовут его Кротом Камня, и мне кажется, это подходящее имя...

Когда история эта дошла до Мандрейка, он счел ее забавной, решив про себя, что речь идет о каком-то заплутавшем луговом кроте. На том он и успокоился. Рун же мгновенно смекнул, что история о Кроте Камня может укрепить его влияние, и потом отнесся к ней совершенно иначе.

Знай Брекен, что по системе ходят такие слухи, он бы крайне удивился. Прекрасно понимая, что ему лучше затаиться на неопределенно долгое время, он весьма сожалел о том, что ему не удалось избежать встреч с данктонскими кротами.

Первая встреча, происшедшая на западных склонах, была чистой случайностью. С этим он ничего не мог поделать. Вторая встреча очень огорчила его, поскольку он пошел на нее сознательно, истомившись продолжительным одиночеством. Два пожилых истсайдца показались ему достаточно дружелюбными, — увидев их, Брекену ужасно захотелось перекинуться с ними хоть несколькими словами. Внешне они казались едва ли не такими же учеными, как старый Халвер, и потому разговор с ними мог доставить ему подлинное удовольствие. Кроты эти то и дело употребляли старинные обороты, которые Брекен слышал от Халвера. Вдохновленный этим обстоятельством, а также их безобидным степенным видом, Брекен преспокойно вышел из укрытия и направился прямиком к ним. Он услышал от них традиционное приветствие и хотел было ответить на него как можно учтивее, но тут поймал себя на том, что не сможет сказать им ни кто он, ни откуда он пришел. Помимо прочего, за время своих скитаний и болезни он отвык от общения с кротами. Увидев, что незнакомец не собирается ответить приветствием на приветствие, старые истсайдцы не на шутку перепугались и бросились прочь. Брекен удивленно обернулся, решив, что у него за спиной стоит какое-то чудище. Увидев, что там никого нет, он понял, что кроты испугались его самого.

Эта история причинила Брекену настоящую боль. Он почувствовал себя совершенно одиноким, брошенным всеми кротом, до которого никому нет никакого дела. Он никак не мог взять в толк, чем именно он мог так перепугать этих почтенных истсайдцев.

— Хорошо же я выгляжу, — пробормотал он, глянув на свои бока, изуродованное плечо и, наконец, коснувшись лапой своей вытянутой мордочки.

Брекен, естественно, не мог и предположить, что выглядит он сейчас намного лучше, чем в тот момент, когда покинул туннели Древней Системы и поселился в теплой, богатой червями почве на одном из склонов холма. Случается, что крот излечивается от смертельной болезни и приходит в себя за считанные дни, но с Брекеном все происходило иначе — для полного выздоровления — как физического, так и эмоционального — требовались еще многие кротовьи месяцы, а то и годы. Когда болезнь длится годами, о моментальном выздоровлении не может быть и речи.

И все-таки физически ему стало явно лучше. Он решил не придавать особого значения инциденту, происшедшему в Истсайде, — ел, сколько мог, спал, сколько хотел, и старался не показываться никому на глаза. Конечно, ему очень хотелось хотя бы изредка разговаривать с другими кротами, тем более что теперь он чувствовал себя гораздо уверенней и собирался в следующий раз вести себя умнее.

Наступил сентябрь. Брекен вернулся в Древнюю Систему, избрав для этого прежний путь. Он решил исследовать крайние туннели с той стороны Древней Системы, которая выходила на склоны, так чтобы в случае необходимости обеспечить себе возможность быстрого отступления.

Именно в этот период Брекен стал совершенствовать свой особый, а может даже и уникальный, талант. Он успел освоить стратегию, отличающую исследователя, умеющего быстро обживать большие системы, от примитивного ориентировщика, способного определять направление разве что в пределах двух-трёх туннелей. Суть этой стратегии состояла в том, что исследование любой системы нужно начинать с определения ее общих очертаний, после чего можно было углубиться в детальное изучение. Древнюю Систему Брекен осваивал, руководствуясь именно этим принципом.

Брекен уже знал, что Древняя Система распадается на две части: систему поверхностных летних туннелей, образующих круговую периферию, и более глубокую и, очевидно, более древнюю систему туннелей, сравнительно небольшую по площади и крайне бедную червями (черви опускались на такую глубину только зимой). Брекен полагал, что большой коммунальный туннель, так поразивший его в свое время, замыкал собою всю систему летних туннелей, и это его предположение вскоре подтвердилось, когда он со склонов вышел по нему к осыпи. Затем туннель этот заметно сужался и забирал на север, однако Брекен решил пока не ходить дальше, памятуя об обилии корней и завалов в тех краях. Вместо этого он направился в противоположную сторону, миновал склоны и оказался к северу от Камня, откуда туннель резко поворачивал на юг, замыкая собой всю Древнюю Систему. Из этого огромного кольцевого туннеля можно было попасть в один из радиальных переходов, что вели к ее центру.

Теперь ему следовало набраться смелости и вернуться в глубинную часть системы, чтобы вновь оказаться в Гроте Темных Созвучий и попробовать проскочить мимо ужасного скелета.

Для начала Брекен решил — вероятно, он пытался хоть немного отсрочить день спуска — выяснить, какие туннели проходят между восточной частью летнего окружного туннеля и лежащими под ней склонами, на которых располагалось несколько нор Данктонской системы. Он поставил себе целью пробраться в бывшие владения Халвера — запечатанные норы, которые он там видел, наверняка вели не куда-нибудь, а именно в Древнюю Систему. Халвер поселился там совсем не случайно — он хотел стать связующим звеном между старым и новым миром, и Брекен полагал, что между ними существует реальная физическая связь. Он решил начать свои изыскания с проверки этого предположения.

Тогда же он стал развивать и другой свой талант. Случайное открытие того, что крот может «разговаривать» с резными стенами, подсказало ему очень ценную идею — использовать звук для исследования обычных стен и туннелей.

Разумеется, он — как и любой другой крот — интуитивно использовал этот прием: скажем, прислушиваясь к эху собственных шагов, он оценивал расстояние до стены, от которой отражался звук. Однако почва в Данктонской системе была слишком мягкой и хорошо поглощала звуки, что не позволило Брекену как следует освоить и развить эту технику раньше. Здесь же почва была гораздо плотнее, а звуки, соответственно, громче и яснее, чем не замедлил воспользоваться Брекен. В течение достаточно долгого времени он экспериментировал с различными звуками, отходя на то или иное расстояние от какого-нибудь тупика, — ему хотелось научиться «прочитывать» туннели голосом. Прямой туннель, который упирался в другой, проходивший под прямым углом к первому, отвечал более четким звуком, чем извилистый туннель, имевший ответвления или заканчивавшийся развилкой; туннели со множеством нор звучали глуше и ниже, чем туннели с обычными ходами; мягкие почвы, которые местами встречались и в Древней Системе, были несравненно менее гулкими, чем плотная твердая порода. Для исследования проходивших в них туннелей Брекен употреблял более низкие звуки. Он установил и то, что даже в самых чисто звучащих туннелях можно использовать далеко не любые звуки. Например, в них нельзя было прибегать к резким звукам, которые вызывали в них множественное эхо, заглушали и маскировали полезную информацию.

Брекен продолжал свои исследования, пытаясь применять самые различные звуки, — услышь все это другие кроты, они в ужасе бежали бы из этого туннеля, решив, что в нем происходит нечто чудовищное. Брекен не думал об этом, он знал, что в лабиринтах Древней Системы другие кроты появиться просто не могут (порой эта мысль вызывала у него известное сожаление). Он увлеченно мычал, рычал, пищал и урчал на разные лады, топал лапами, скреб когтями, превратив искусство разведки в настоящую науку.

Брекен исследовал периферийные туннели, пытаясь отыскать путь к старой системе Халвера. При этом ему и в голову не приходило, что ее мог занять другой крот. На деле же все обстояло именно так. Это была самка по имени Ру. Ранним летом в ее нору ввалился страшный Мандрейк и выгнал ее из уютных, привычных туннелей, находившихся неподалеку от Бэрроу-Вэйла, чтобы поселить в них свою любимую дочь Ребекку.

При этом Мандрейк пообещал изуродовать или даже убить прежнюю хозяйку норы, если она когда-нибудь отважится приблизиться не только к своему бывшему жилищу, но и вообще к Бэрроу-Вэйлу. Она почла за лучшее не испытывать судьбу и удалиться.

У Ру и без того хватало причин для огорчения — у нее не могло быть детенышей, хотя в прошлом она уже не раз приносила потомство. Писк чужих детенышей чрезвычайно расстраивал Ру, у нее совершенно пропал аппетит и какое-либо желание наводить порядок в собственной норе, хотя прежде она всегда отличалась особенной чистоплотностью.

Упавшая духом кротиха стала легкой добычей для Мандрейка, пополнив и без того обширный список пострадавших от его жестокости. Думала ли она, что ей вновь придется бороться за свою территорию с молодыми кротами? Она была небольшой изящной кротихой и, будучи уроженкой Истсайда, никогда не отличалась особой драчливостью. Нет, она не относилась к числу слабых, трусоватых кротов, но тягаться с более рослыми данктонскими кротами, конечно же, не могла. Систему, которая принадлежала ей до недавнего времени, она смогла занять исключительно благодаря тому, что соседями ее были два могучих крота, для которых ее туннели являлись чем-то вроде нейтральной территории.

Май, июнь и июль превратились для нее в сущий кошмар, а жизнь — в сплошную борьбу за выживание. Угрозы Мандрейка лишили ее друзей и привычных территорий, она стала худой и всклокоченной, в глазах появилась обреченность. Ру считала, что у нее уже никогда не будет ни потомства, ни собственной норы. Конечно, она могла направиться в Болотный Край, возле которого прошло ее детство, но с той поры прошли многие кротовьи годы, и теперь подобное путешествие представлялось ей слишком долгим и опасным. Помимо прочего, Болотные Кроты никогда не отличались доброжелательностью и гостеприимством. Так она и скиталась, переходя из туннеля в туннель, пока не оказалась в том единственном месте, где престарелые, лишившиеся жилья кроты могут скоротать остаток жизни в сравнительной безопасности. В августе Ру попала на склоны холма.

Юным кротам это место рисуется чем-то ужасным, заслышав о нем, они тут же представляют себя немощными и старыми, с ломотой в боках и плечах, медлительными и тугими на ухо — ведь иные кроты в тех голодных и холодных краях не живут... Впрочем, к Ру это не относилось — она все еще была кротихой хоть куда.

Она бродила по склонам, стараясь не думать о совах, живших, по слухам, на вершине холма, ночуя где и как придется, избегая встреч с неожиданно агрессивными здешними обитателями, пока не оказалась возле туннеля, от которого веяло пустотой и запустением.

Туннель этот являлся частью старой системы Халвера, пустовавшей с июня, с той самой поры, как он ее оставил.

Целых три дня она внимательно присматривалась и принюхивалась, опасаясь вновь столкнуться с кротом. Со стороны Истсайда время от времени слышались возня и пофыркиванье барсуков, она несколько раз видела ворон, один раз мимо норы прошел лис, но она почуяла его запах задолго до его появления и поэтому не испугалась, тем более что лисы, вообще говоря, не обращают на кротов никакого внимания. Старая истсайдская пословица гласит: «Дружили бы лисица с кротом, да вот только смотрят в разные стороны». Лис принюхался и поспешил дальше.

Ничего другого Ру так и не заметила. И вот, когда минуло три дня, она осторожно забралась в один из старых халверовских туннелей и сразу поняла, что он Давно пуст.

— О! — воскликнула она, боясь поверить такой удаче.

Откуда ни возьмись у нее появились силы, и она принялась исследовать туннели системы, чтобы составить впечатление о своем новом жилище. В одном из туннелей пахло лаской; запах был совсем слабым, но она все-таки решила засыпать вход в этот туннель.

Ру все еще не отваживалась есть в старых туннелях. Найдя червей, она отнесла их в свое временное убежище, находившееся на поверхности. После этого Ру вернулась в нору и продолжила изыскания. Вскоре ей удалось найти центральную нору, в которой Брекен некогда ждал Халвера-, отправившегося на совет старейшин. К ее несказанной радости, нора эта тоже была пуста. Несмотря на то что в туннелях скопилось немало пыли, подгнила подстилка, а кое-где осыпались своды, система показалась ей прекрасной и яркой, словно первоцвет. Она чувствовала и особую, мирную атмосферу системы, оставшуюся здесь в наследство от Халвера...

Ру была буквально вне себя от счастья. Уныние и усталость сменились радостью и желанием поскорее навести порядок в новом прекрасном жилище. Она запела песню, каких эти туннели не слыхивали уже много поколений: молодые кроты обычно поют ее в ту пору, когда лето сменяется осенью, за которой придет холодная зима, — кроту в его норке ничего не страшно.

Нашла я дом,

Хороший дом.

Луна на небе,

А я в нем.

Гордо задрав хвост, чего с ней не бывало уже давно, она принялась менять подстилку, крепить ходы и — самое главное — выискивать, где тут больше всего червей.

Минуло несколько недель. Начался сентябрь. Листья буков стали блекнуть и сохнуть. Брекен тем

временем смог отыскать туннель, ведущий в систему Халвера. Найти его оказалось непросто, поскольку в этой части Древней Системы ходы отличались особой сложностью, что вынуждало Брекена то и дело выбираться на поверхность. Однако в конце концов ему удалось-таки разобраться с хитросплетением древних туннелей и найти ход, который вел в направлении склонов, к тому месту, где начиналась или, если угодно, заканчивалась система Халвера.

Он досконально разработал звуковую систему распознавания. Это позволило ему установить, какая часть туннеля проходит в более мягкой, рыхлой почве. Для дальнейших исследований он использовал низкие рыкающие звуки, которые хорошо распространялись и отражались в туннелях такого рода.

Он услышал именно то, что хотел, — далекое, но совершенно чистое эхо, свидетельствовавшее о том, что туннель заканчивается тупиком — завалом, который он видел в норе Халвера. Он поспешил вниз, время от времени довольно пофыркивая. Брекен не сомневался в том, что ему удалось найти туннель, связывающий Древнюю Систему с Данктоном. Этот момент представлялся ему крайне важным, и не столько потому, что он хотел вернуться в родную систему, сколько по причине весьма своеобразной — ему удалось исполнить свое детское желание и понять, где именно находится Древняя Система и как она связана с другими частями ведомого ему мира.

— Но где же находится Древняя Система? Где ее начало и конец? — спросил он однажды у Буррхеда.

Теперь он знал ответ на этот вопрос.

Он спускался по туннелю, испытывая примерно такое же возбуждение, как и в тот день, когда впервые Увидел Камень. Вскоре он уже слышал эхо собственных шагов — топ-топ-топ-топ-топ, — мягко нараставшее и приближавшееся к нему. Прошло совсем немного времени, и он оказался перед глухой стеной. Брекен довольно взвизгнул — он нашел именно то, что искал. Оставалось понять, каким образом он сможет перебраться на ту сторону, не оставив при этом заметных следов, по которым данктонские кроты смогли бы найти вход в Древнюю Систему.

Его радостный визг отразился эхом и растаял в глубинах туннеля, оставшегося у него за спиной. Эта часть туннеля была очень пыльной, а сам тупик выглядел так же, как со стороны халверовской норы, — он увидел перед собой стену, состоявшую из плотной, хорошо утрамбованной почвы. Да, это было именно то, что он и искал! Брекен вновь то ли взвизгнул, то ли радостно рассмеялся и с довольным видом припал телом к покрытой толстым слоем пыли земле.

Ру услышала этот звук. Ей и прежде казалось, что до нее доносятся какие-то далекие, неясные звуки, отдаленно напоминающие топот кротовьих лап и кротовьи крики. Ру принялась метаться, пытаясь найти их источник, — она была готова сражаться за эти туннели не на жизнь, а на смерть. Никто и ничто не заставило бы ее сдаться и уйти отсюда без боя — слишком дорогую цену заплатила она за эту нору. Услышь Ру эти звуки три недели назад, она вряд ли была бы настроена столь решительно. Но теперь, когда она окрепла и обвыклась в своем новом жилище — пусть червей в нем было и не густо, — она считала его своим. Она уже начала готовить туннели к приходу осени и устлала нору свежими пахучими травами и буковыми листьями, ласкавшими своим шорохом ее слух. Туннели стали чистыми и ухоженными, и без того немалый запас червей пополнялся день ото дня. Система по праву принадлежала теперь ей, и ее нельзя было изгнать отсюда никакой силой.

Ру высунула мордочку наружу и напряженно вслушалась в ночную тишь. Звуки раздавались не с поверхности земли, а откуда-то снизу — это она поняла уже в следующее мгновение, когда ее слуха вновь достиг звук шагов Брекена. Она вернулась вниз и стала осматривать туннели один за другим, пока не оказалась в старом недорытом туннеле, который проходил недалеко от ее норы и вел куда-то вверх. Как ни странно, но звуки доносились именно оттуда. Ру собралась с духом и осторожно двинулась вверх по туннелю, понимая, что загнанный в тупик противник может напасть на нее.

Звуки стали громче — топ-топ-топ-топ-топ... Похоже, этот крот бежал! Да, он определенно бежал! Дрожа от волнения, Ру подошла к глухой стене туннеля, покрытой засохшей грязью.

Звуки раздавались со стороны Древней Системы. Глаза Ру расширились от ужаса, она понимала, что происходит неладное. Как сражаться с врагом, если он невидим?

Шаги за стеной внезапно стихли. Она услышала что-то вроде смеха, после чего крот — если только это был крот — припал к земле — она поняла это как по звуку, так и по вибрации почвы. Она затаила дыхание и замерла. Сердце ее испуганно сжалось, а свет вмиг померк при мысли о том, что ей, возможно, придется бежать. Ру боялась пошевелиться, понимая, что любой звук или неосторожное движение моментально выдадут ее с головой.

Брекен тем временем осмотрелся, после чего вновь устремил взор на замурованный ход. Он успел отдохнуть и потому считал, что эта состоящая из утрамбованной земли перегородка поддастся без особого труда. Нет, он не хотел проламывать ее, ибо в этом случае Данктонским кротам рано или поздно удалось бы раскрыть тайну Древней Системы. Сначала он хотел проковырять небольшую дырочку и взглянуть одним глазком на то, что делается по ту сторону стены, — это позволило бы ему увериться в истинности изначального предположения. Если он увидит туннели Халвера, он выберется наружу и войдет в нору Халвера уже сверху, чтобы уточнить положение перегородки. Брекен поднялся с земли, подошел к перегородке и, широко растопырив когти, провел по ней лапой. Раздался ужасающий скрип. Ни Брекен, ни Ру и не подозревали о том, что перегородка представляет собой массивный кусок кремня, покрытый сверху тонким слоем грязи и пыли. Когти Брекена содрали с него сухую корку и проскрежетали по самому кремню.

Брекен прижал лапы к ушам. Он и не подозревал о том, что по другую сторону камня находится Ру, которую раздавшийся звук поразил в самое сердце. Едва заслышав его, она мгновенно забыла о недавней решимости защищать свою нору. Она знала одно — за камнем скрывается крот, повелитель сов, устрашающих свои жертвы жутким криком. Она резко развернулась и стремглав понеслась прочь в коммунальные туннели Бэрроу-Вэйла, где — если, конечно, ей удастся уцелеть — она сможет поведать другим кротам о страшилище, живущем в Древней Системе, и сове, послушной его велениям.

Она, естественно, и не подозревала о том, какую реакцию вызовет ее бегство у Брекена, чьи когти все еще ныли от соприкосновения с камнем. Не успело отзвучать эхо, как он услышал топотание убегающего крота.

Это было самым красноречивым свидетельством того, что здесь Древняя Система заканчивалась или, если угодно, начиналась (это зависит от того, по какую сторону от камня ты находишься). Он горестно вздохнул. Все кроты, с которыми он встречался, в ужасе бежали от него, хотя он не желал им ничего дурного, а это означало, что он стал для них чужим. Он уже не принадлежал к Данктонской системе. Его домом стала Древняя Система, в которой он был единственным обитателем. Ее туннели, ее пустынные, лишенные червей глубины, ее страшные тайны принадлежали теперь ему — они стали его территорией.

Радостное возбуждение сменилось отчаянием.

Он посмотрел на огромный камень, понимая, что обойти его сбоку ему все равно не удастся. Оставалось утешать себя тем, что перегородка стояла именно там, где он и предполагал. Впрочем, через какое-то время она могла и исчезнуть — все зависело от проворности сбежавшего крота и того, когда и с кем он надумает сюда вернуться. Самым разумным было отступить в глуби Древней Системы, но Брекен туда не торопился, пусть эта система и стала его новым домом.

 

Глава тринадцатая

Испуганная и взъерошенная Ру появилась в Бэрроу-Вэйле ясным августовским утром и рассказала совершенно жуткую историю. После этого к слухам о гигантском кроте из Древней Системы стали относиться как к непреложному факту. Ру попала в Бэрроу-Вэйл в тот момент, когда Мандрейк и Рун отправились в другие части системы, соответственно, новость дошла до них уже тогда, когда с ней познакомилось все население Бэрроу-Вэйла и его окрестностей.

Эта странная история заставила Мандрейка и Руна поспешить назад, в центр системы, она привлекла туда и Ребекку, которая после встречи с Розой стала куда самостоятельнее. Вероятно, на нее повлияло и то, что у нее появились собственные туннели, во всяком случае, она перестала обращать внимание на запреты и требования Мандрейка и зажила с таким наслаждением и радостью, какие редко наблюдаются у данктонских самок. Если в системе слышался смех, можно было не сомневаться, что звучит он в ее туннелях, где можно было развеять печаль и принять участие в веселых пирушках.

Надо сказать, что непослушание ее Мандрейку было чисто стихийным и бессознательным. К удивлению кротов, близко знавших Ребекку, она никогда не отзывалась о нем плохо или непочтительно.

— Я его люблю, — заявляла она так, словно эта любовь могла перечеркнуть ту жестокость, с которой обращался с ней Мандрейк.

Впрочем, до какой-то степени так оно и было. Во всяком случае, она нисколько не тяготилась своими отношениями с Мандрейком. Но как бы она его ни любила, ее любовь к жизни была сильнее. Сила ее радости и любви не оставалась незамеченной другими кротами. Она влияла не только на них, но и вообще на все живое, как это подметил Меккинс, привыкший бывать в ее норе. Деревья, травы, лесная живность — все возле норы Ребекки выглядело ярче и счастливее. Здесь пели соловьи, здесь пригревало солнышко, здесь росли самые красивые лесные фиалки.

Ребекка и сама являла собою воплощение здоровья и счастья. Ее густая шерсть лоснилась и переливалась на свету — в полдень шкурка ее казалась особенно роскошной и темной, в сумерки — нежной и мягкой. Она сильно выросла с весны и стала несколько крупноватой для самки, сравнявшись в размерах с некоторыми самцами, и если она и не унаследовала грации своей матери Сары, то приобрела куда большую женственность.

Она могла хлопнуть другого крота по плечу и закричать: «Смотри!», привлекая его внимание к цветам шиповника или суетливому жучку, поразившему ее своей красотой и живостью. Ей всегда хотелось поделиться своими счастливыми открытиями с другими кротами. Многим из них ее энтузиазм казался чрезмерным и наигранным — виданное ли дело, чтобы взрослые кроты отдавали столько времени играм и танцам?

Порою же, когда Ребекка оставалась в одиночестве и ложилась у входа в нору, любуясь вечерними сумерками или утренней игрой света, ею овладевала тихая грусть, которую она едва осознавала и уж тем более не понимала ее причин. Бывало, в мечтах ей являлся крот, который танцевал рядом с нею, смеялся и пел с тем же жизнелюбием, что и она.

Лишь два крота знали об этой ее незримой печали. Первой была Сара, ставшая из матери подругой и потерявшая изрядную толику своей былой серьезности, вторым — Меккинс, который после той памятной июльской встречи частенько приходил к ее норе и проводил в гостях у Ребекки немало времени. Он отличался особой жизненной силой, острым умом, добрым нравом и мудростью, отчего с ним Ребекка чувствовала себя иначе, чем с другими кротами. Она полюбила его свободолюбие и своеобразный язык, на котором привыкли изъясняться жители Болотного Края.

Как ни странно, но именно эти два крота, которые заботились о Ребекке более всего, последними заметили те перемены, которые начали происходить с ней в конце августа. Ее стало одолевать непонятное беспокойство, при этом она могла сидеть целыми днями в своей норе, потеряв всяческий интерес к закатам, скворцам и горлинкам, уже почувствовавшим приближение осени. Впервые за все то время, что она провела за пределами материнской норы, она стала злиться на других кротов, рычала, если те приближались слишком близко или злоупотребляли ее терпением. Иногда, заслышав приближение гостя, она пряталась в своей норе и не отвечала на его зов.

Сара и Меккинс вскоре поняли причину ее странного поведения. Ребекке был нужен самец. Самец и потомство — ибо совместная жизнь кротовьей пары обычно ограничена несколькими днями.

Когда Мандрейк запретил ей приближаться этой весной к самцам, она не чувствовала к последним никакого влечения и тем более не могла понять радостей материнства. Правда, голоса детенышей, которые она слышала в начале июня, временами повергали ее в тоску и печаль. Впрочем, вскоре эти чувства забылись и не вспоминались до самого конца лета, когда ее стали одолевать вполне определенные желания.

Порой она вспоминала о том, как Рун преследовал ее по туннелям, а она пыталась скрыться от него, прекрасно понимая, чего он хочет. При этом ее охватывало странное возбуждение. Она ненавидела его и (этого понять она уже не могла) тем не менее раз за разом вспоминала начатый им брачный ритуал, неожиданно прерванный Мандрейком.

В середине сентября Меккинс сообщил Ребекке сенсационную новость о появлении в системе незнакомца, названного истсайдцами Кротом Камня, о котором Данктону поведала некая Ру, пришедшая в Бэрроу-Вэйл со склонов.

— Разумеется, все это — чушь... Достаточно взглянуть на эту кротиху. Она нервная, словно детеныш, — ей и соня чудищем покажется. Говорят, ей пришлось многое пережить... — Меккинс прекрасно знал, кто такая Ру, которую Мандрейк изгнал из ее туннелей, с тем чтобы в них могла поселиться Ребекка, но понимал и то, что говорить об этом Ребекке не стоит, ибо та тут же попыталась бы вернуть свои владения их прежней хозяйке. Ребекке еще предстояло научиться тому, что существуют такие вещи, с которыми крот, увы, ничего не может поделать. Немного помолчав, он продолжил: — В любом случае история о Кроте Камня на сегодняшний день стала новостью номер один.

Он довольно засмеялся, и Ребекка радостно подхватила его смех.

Она решила, что Крот Камня, о котором шла речь, был не кем иным, как Брекеном. Меккинс тоже склонялся к этой мысли, понимая, что в истории о Кроте Камня не все является вымыслом. Столь взвешенной позиции его научила сама жизнь, превратившая Меккинса в некое подобие буфера между Болотным Краем и основной системой. Кстати говоря, для того чтобы справиться с этой ролью, нужно было обладать крайне независимым духом и способностью к самостоятельным действиям. Меккинс, вероятно, являлся единственным кротом во всей системе, который нисколько не боялся Мандрейка.

Именно истсайдцы прозвали героя этой таинственной истории Кротом Камня. Меккинс пересказал ее Ребекке от начала и до конца, видя, что это доставляет ей явное удовольствие, истинной причиной которого была крепнущая уверенность в том, что Брекен все еще жив. Меккинса ее уверенность не могла не поразить, ведь речь шла о кроте, которого Ребекка никогда не видела. Ей пришлось поведать Меккинсу о своем разговоре с Халвером и о том впечатлении, которое он оказал на нее.

После этого Меккинс стал рассказывать ей «новости», так или иначе относящиеся к Кроту Камня. Причина успеха историй о Кроте Камня среди обитателей Данктона была достаточно простой: все кроты уповали на чудо — и вот к ним явился Крот Камня. Система ожидала пришествия спасителя, который смог бы избавить ее от Мандрейка, и дождалась. Сломай ветер ветвь — все решали, что это сделал Крот Камня; оставь барсук след на влажной почве, его тут же приписывали Кроту Камня; устрой ласки кровавую свару, героем ее опять-таки становился Крот Камня!

Меккинс и Ребекка всегда смеялись над подобными толками. Вообще-то Ребекка и рада была бы им поверить, но ведь все последнее время ее наставником был такой закоренелый скептик, как Меккинс.

Однако кое-что в этой истории поражало и самого Меккинса. Всего за несколько дней до прибытия Ру в системе произошло значительное событие. Однажды ночью над Вестсайдом, а точнее, над той его частью, что примыкает к лугам, стали раздаваться пронзительные крики и какой-то таинственный рев — можно было подумать, что там сошлись в смертельной схватке два заклятых врага. Звуки сражения перебудили всех тамошних кротов, поспешивших забиться в самые дальние норы.

В конце концов, незадолго до рассвета, эти звуки внезапно затихли. Какой-то отважный вестсайдец, туннели которого находились неподалеку от поля боя, выглянул из своей норы и увидел в холодном тусклом свете утра повисшую на проволочной ограде выгона крупную сову, забитую до смерти. Крыло ее зацепилось за колючую проволоку, тело касалось земли, когтистые лапы были сжаты. Один ее глаз так и остался открытым — теперь он казался прозрачным желтым камешком. Живот и шея птицы были покрыты запекшейся кровью. Сова оставалась совершенно недвижной, лишь оперение ее страшных когтистых лап трепетало на ветру.

Об этом тут же известили Буррхеда, который не замедлил послать своих подручных за Мандрейком и Руном, — мертвую сову можно увидеть не каждый день. В считанные часы систему облетела удивительная весть — Крот Камня убил сову!

Единственным, кто не содрогнулся от вида совы, был Мандрейк; что до Руна, то он предпочитал разглядывать ее издали. Мандрейк сомневался в том, что сову убил крот, — описание слышавшегося ночью рыка позволяло предположить, что соперником совы был одичавший кот, сбежавший с фермы. Он обвел взглядом собравшихся вокруг жалких данктонских кротов и тут же вспомнил о том, что они никогда не видели ни фермы, ни, тем более, котов. Они никогда не покидали пределов своей системы.

Вслух Мандрейк не сказал ничего, он боролся со слухами о Кроте Камня по-своему — всячески способствовал их распространению, намереваясь в свое время отправиться в Древнюю Систему и разом покончить как со слухами, так и с их героем. Можно было по ступить и иначе — выбрать заранее жертву и разделаться с нею так, чтобы всему Данктону стало ясно, что хозяин здесь один — он сам. Однако слухи о Кроте Камня начинали раздражать Мандрейка, приближая исполнение задуманного им плана.

Пока же его интересовала только сова. Все прочие кроты многозначительно хмыкали и покачивали головами, Рун рассматривал ее с безопасного расстояния, а Мандрейк направился прямо к ней, вонзил страшные когти в ее окровавленную грудь и отер смоченную совиной кровью лапу о свою морду. После этого он повернулся к кротам, обвел их презрительным взглядом и захохотал. Они застыли, пораженные ужасом, — им казалось, что теперь и он, Мандрейк, сможет насылать на них проклятие совы. Он же облизал свои когти и хватил ими по совиному крылу с такой силой, что тело ее с глухим стуком упало на землю.

— Кто еще смелый? — спросил он с усмешкой. — Подходи, говорят, для здоровья совиная кровь полезна...

Кроты стали расползаться кто куда, мгновенно потеряв интерес к мертвой птице. Даже Рун, вынашивавший коварные планы захвата системы, в которых особая роль отводилась как Мандрейку, так и Кроту Камня, засомневался в том, что им когда-либо суждено будет осуществиться, — уж слишком силен и страшен был Мандрейк.

Слухи об этом событии быстро распространились по системе. Меккинс искреннее сожалел, что ему не довелось стать его свидетелем. Теперь Крот Камня стал помимо прочего и Убийцей Сов! К тому времени, когда Меккинс наконец добрался до того места, где находилась убитая птица, ее уже утащил какой-то хищник — лишь выщипанные перья и капли крови на траве говорили о разыгравшейся здесь трагедии. История эта произвела сильное впечатление как на него самого, так и на Ребекку, которой Брекен уже и без того представлялся эдаким сказочным героем.

На этом фоне внезапное появление Ру не могло не произвести сенсации. Едва Меккинс поведал о ней Ребекке, как она тут же решила отправиться в Бэрроу-Вэйл, надеясь опередить Мандрейка и Руна и переговорить с кротихой, которой довелось оказаться на расстоянии нескольких футов от Крота Камня. В нынешнем беспокойном состоянии она предпочитала действие бездействию. Меккинс возражал, но Ребекка не захотела его слушать, обещав, однако, вести себя предельно осторожно.

Ребекка благополучно добралась до Бэрроу-Вэйла, но переговорить с Ру не успела. Едва она оказалась в широких туннелях Бэрроу-Вэйла, как из бокового туннеля, тонувшего в тени, послышался леденящий кровь голос:

— Ребекка! Вот так сюрприз! Ты пришла в Бэрроу-Вэйл поболтать со мной? Очень хорошо, рад тебя видеть...

Рун вышел из тени и направился навстречу Ребекке, явно пытаясь загнать ее в один из боковых туннелей. Рун, этот коварный и расчетливый служитель зла, избрал ее жертвой своих черных чар и, как это обычно и бывало, появился в самый неподходящий момент. Уже в следующее мгновение он понял, что Ребекка готова к спариванию, и тут же стал навязывать себя ей. Ребекка ненавидела его, но тело ее отказывалось повиноваться. Она могла убежать, могла принять оборонительную позу или сделать еще что-нибудь, однако вместо этого она опустила рыльце к самой земле и, не отрывая глаз от Руна, стала медленно пятиться, чувствуя в теле необычайное напряжение.

— Да, со времени нашей последней встречи утекло немало времени... Это произошло еще весной, верно? Ты была еще совсем ребенком... Теперь ты взрослая самка, и, как я слышал...

Она ненавидела каждое его слово, устремленный на нее недвижный взгляд его глаз, его тайное знание, его гибкое тело, надвигающееся на нее... Внезапно она почувствовала необыкновенное возбуждение, от которого у нее буквально потемнело в глазах. Может, спаривание и было этой чувственной тьмою? Чего она никак не могла взять в толк, так это того, почему оно представлялось ей раньше чем-то радостным и благостным.

Рун замолчал и принялся обнюхивать ее от мордочки до хвоста и от хвоста до мордочки. Внезапно все звуки, доносившиеся из главных туннелей Бэрроу-Вэйла, стали звучать глуше и тише... Ребекке хотелось провалиться сквозь землю, убежать, скрыться от страшного, нависавшего над ней черной громадой Руна, но тело ее хотело совсем иного — оно жаждало оказаться в его темной власти, жаждало отдаться ему. Его прикосновения казались ей омерзительными, и все же она страстно желала, чтобы его когти коснулись ее мягкой шерсти. Она замерла, объятая инстинктивным желанием, заставлявшим содрогаться все ее тело. Запах, источаемый ее телом, становился все сильнее, Рун был теперь совсем рядом...

Она ждала его, она звала его к себе, она хотела, чтобы он овладел ею...

— Господин Рун! — раздался голос одного из подручных Мандрейка. — Господин Рун, вас зовет Мандрейк!

Боевик остановился на некотором расстоянии от Руна, заметив возле него самку и услышав характерный запах, стоявший в воздухе. Он моментально сообразил, что Рун может убить его на месте за столь несвоевременное появление. Такие вещи обычно происходили весной, сентябрьское же спаривание было весьма и весьма редким явлением. Боевик попятился назад, продолжая повторять:

— Это все Мандрейк, сэр, он хочет чтобы и вы поговорили с той кротихой... Я говорю о Ру, сбежавшей со склонов...

Рун посмотрел на гонца, забыв на миг о Ребекке. В тот же момент ее дыхание изменилось, а от прежнего напряжения и возбуждения не осталось и следа. Он понял, что момент упущен.

— Ничего, я до тебя еще доберусь, — пообещал он скорее самому себе, глядя на ее шелковистую шерстку и полные ляжки. — Мне это ничего не стоит.

С этими словами он удалился вслед за гонцом Мандрейка, с тем чтобы принять участие в допросе этой надоедливой кротихи, сбежавшей со склонов.

Ребекка еще долгое время оставалась на том же месте, чувствуя себя оскорбленной и оскверненной. Прикосновение его лапы, так возбудившее ее всего несколько мгновений тому назад, теперь вызывало у нее брезгливость. Запах Руна казался ей теперь мертвенным и холодным. Ребекка содрогнулась от омерзения.

Ей не хотелось задерживаться в Бэрроу-Вэйле ни на минуту. Мандрейк и Рун вот-вот должны были приступить к допросу Ру, а это означало, что поговорить с ней Ребекке в любом случае не удастся. Помимо прочего, она чувствовала себя совершенно разбитой и страшно усталой.

Существовала вероятность того, что Рун через какое-то время вернется назад. Кроме того, он мог рассказать Мандрейку, что видел ее в Бэрроу-Вэйле. Ей следовало поспешить. Но она не испытывала ни малейшего желания возвращаться в свою нору. Обогнув Бэрроу-Вэйл, она пошла в направлении прямо противоположном тому, в котором удалились Рун и боевик, стараясь держаться в тени и избегая разговоров с другими кротами. Вскоре она уже была возле туннеля, уходившего в направлении Вестсайда.

Прекрасно! Она столько слышала о нем, но еще никогда не бывала в этом краю. Ребекка решила, что упускать подобный шанс глупо. Пробыв на поверхности недолгое время, она нашла по запаху коммунальный туннель и, попытавшись выбросить из головы все, связанное с Руном и Мандрейком, отправилась в самое дальнее из всех путешествий, предпринимавшихся ею с той поры, как она побывала в Болотном Краю, где состоялась ее встреча с Целительницей Розой.

Если бы Ру знала, что ее паническое бегство в Бэрроу-Вэйл приведет к тому, что она окажется в норе старейшин и будет рассказывать свою историю не кому-нибудь, но именно Мандрейку, она, возможно, осталась бы на склонах. Она страшно боялась Мандрейка и хорошо помнила его угрозы убить ее в том случае, если она когда-нибудь вздумает вернуться.

На третий день ее пребывания в Бэрроу-Вэйле к ней подошел боевик, растолкавший по пути собравшихся вокруг нее слушателей:

— Хватит трепаться. Пойдешь со мной в нору старейшин — с тобой хочет говорить Мандрейк...

Услышав обращенные к ней слова боевика, Ру застыла в ужасе. Он же спокойно продолжил:

— Для начала приведи себя в порядок. И шкуру не забудь почистить. Мандрейк ничего не заметит, а вот у Руна глаз острый...

Боевик, толстый крот из южного Вестсайда, был готов волочь Ру на себе — он подгонял и бранил ее всю дорогу, поэтому к тому моменту, когда Ру предстала пред Мандрейком и Руном, она уже не сомневалась в том, что старейшины убьют ее на месте. Лапы Ру дрожали, она боялась поднять глаза от пола. Когда наконец она осмелилась взглянуть на Мандрейка, его глаза показались ей бездонными черными провалами.

— Итак, это та самка, которая якобы слышала звуки, производимые кротом, находившимся в Древней Системе, — сказал Рун голосом обвинителя. Можно было подумать, что она придумала эту историю, желая обмануть старейшин.

Мандрейк глянул на нее так, что она вновь потупила глаза. Он важно переступил с ноги на ногу и почесал морду своими страшными когтищами.

— Хмм...— недоуменно промычал он.— Как тебя зовут, девчушка?

— Р-ру...— еле слышно ответила она.

— Ру... — он произнес ее имя так, словно она была закоренелой преступницей.— Ру. Нда... ты, кажется, жила...

Он не закончил фразу. Ру утвердительно кивнула, чувствуя, что от смерти ее может спасти только покорность. Ей нужно было сказать что-нибудь эдакое: «Вы были вправе выгнать меня из моих туннелей... Я ведь никто, правда? Вы можете сделать со мной все, что угодно, только, пожалуйста, не убивайте...» Она молчала, но выглядела от этого еще более жалкой.

— Твоя история мне уже известна, слушать ее вновь я не намерен, — сказал Мандрейк. — Ты должна отвести нас на склон и показать то место, где ты слышала эти звуки.

— Да, сэр, — прошептала Ру.

Рун внезапно шагнул вперед и вплотную приблизил к ней свое рыльце, выражая всем своим видом крайнее презрение.

— Ты действительно слышала эти звуки или же выдумала всю эту историю от начала до конца, с тем чтобы привлечь внимание к своей жалкой персоне? — спросил он.

Из глаз Ру хлынули слезы. Она настолько перепугалась, что стала, запинаясь, плести откровенную чушь: мол, «в н-норе с-старейшин с-соврать н-н-невоз-можно...». Подобная мысль никогда не приходила в голову Руну, который при необходимости мог солгать и перед Камнем, но одно он понял совершенно точно — кротиха эта была настолько глупа, что не отважилась бы на подобную ложь.

Весь Бэрроу-Вэйл стал свидетелем доселе невиданного зрелища: дрожащая от ужаса Ру вела за собой могучего Мандрейка и Руна, которых сопровождал один из их подручных. Миновав Бэрроу-Вэйл, они направились к коммунальному туннелю, ведущему наверх, к склонам.

Ру оказалась не самым лучшим вожатым. Она так волновалась, что в какой-то момент рухнула наземь, не имея сил продолжать путь.

— Дай ей поесть, — распорядился Рун, обращаясь к дюжему боевику, у которого это приказание не вызвало ни малейшего энтузиазма.

— Чтобы я еще когда-нибудь искал червей для самок... — зло пробурчал боевик, изловив трех червей и положив их у ног Ру.

Рун запомнил это его замечание. Он не доверял кротам, которые раздражались по пустякам.

— Ну что, леди может двигаться дальше? — саркастически осведомился боевик, увидев, что Ру доела червей.

Она утвердительно кивнула и поднялась на ноги, хотя чувствовала себя хуже прежнего. Она очень боялась Мандрейка и Руна, но не меньше страшилась того, что ждало их в ее туннелях.

Коммунальный туннель остался позади. Ру вывела кротов на поверхность и направилась к своей системе, которая находилась на расстоянии нескольких сотен кротовьих ярдов.

— Так... — изрек Рун, едва они вошли в ее нору. — Стало быть, здесь-то все и происходило?

Ру обреченно кивнула. Ей казалось, что с минуты на минуту на нее набросится один из провожатых или все провожатые разом.

— Почему же ты сразу не сказала, что обосновалась в системе Халвера? — спросил Рун вкрадчивым тоном, который пугал Ру сильнее рева тысячи разъяренных кротов, тем более что она совершенно не понимала, о чем идет речь.

От ужаса и беспомощности Ру опять начала плакать:

— Я не понимаю, о чем вы... Я сделала все, как вы сказали. Я услышала звуки именно здесь. Откуда мне знать, кто здесь жил раньше — Халвер или еще кто? Я и не подозревала, что в Древней Системе кто-то живет, и я не понимаю, чего вы от меня хотите.

— Замолкни! — цыкнул на нее Мандрейк и, подняв лапу в предупредительном жесте, принялся принюхиваться.— Я чую запах крота... Возможно, он где-то тут прячется... Вы двое останетесь здесь и будете охранять входы — не выпускайте из норы никого, слышите? Я разберусь с ним сам.

С этими словами Мандрейк отважно нырнул в туннель. Рун остался охранять близлежащие, боевик — дальние выходы из системы.

Мандрейк не ошибся — после того как четыре дня тому назад Ру покинула систему Халвера, в ней успел побывать Брекен. Но он уже был научен горьким опытом и понимал, что крот или кроты могут появиться прежде всего со стороны коммунального туннеля и потому старался держаться в противоположной части системы, заранее подготовив себе путь к отступлению. Едва заслышав шаги целой группы кротов и всхлипывание самки, он тихонько выбрался на поверхность через один из верхних входов и, присыпав его землей и листьями, перебрался в систему, находившуюся за каменной перегородкой. Он вел себя крайне осторожно и закрывал за собой все туннели.

Мандрейк исследовал систему внимательнейшим образом, внутренне приготовившись к бою с неведомым созданием. Запах крайне озадачивал его, ибо был неожиданно сильным и совершенно незнакомым Мандрейку; помимо прочего, он никак не мог найти его источник. Ему пришлось позвать вниз всех остальных, и Ру, все еще дрожа от страха, провела их через главную нору и завела в тупик, заканчивавшийся каменной стеной. Она вновь стала описывать услышанные ею звуки, и не подозревая о том, что за каменной перегородкой притаился Брекен, ловивший каждое ее слово.

Мандрейк отослал Ру и боевика обратно в нору и принялся разглядывать тупик с Руном.

— Да...— задумчиво произнес Мандрейк.— Это очень похоже на заделку... Стало быть, там должен быть туннель.

— Туннель, который ведет в Древнюю Систему? — спросил Рун. Его вопрос являлся скорее констатацией очевидного и для него, и для Мандрейка факта. Мандрейк утвердительно кивнул.

— Неудивительно, что Халвер избрал своим домом именно эту систему. Ведь он так любил все эти мертвые туннели. А здесь они были буквально у него под боком...— заметил Рун.

Мандрейк внимательно посмотрел на перегородку и принял единственно правильное с его точки зрения решение, которое требовало от него немалой отваги. Он все еще сомневался в том, что в Древней Системе действительно кто-то живет. Будь так, неизвестный или неизвестные уже давно сломали бы старую перегородку и вошли в тот туннель, в котором сейчас находился сам Мандрейк. Если же там кто-то и жил, это наверняка был обычный крот, которого — в этом Мандрейк не сомневался — следовало убить. Мандрейк решил так: если этот крот до сих пор скрывается в ветхих, давным-давно заброшенных туннелях, пусть он знает о том, что его дни сочтены. Он поднял свою страшную, тяжелую лапу, совершенно не подозревая о том, что под слоем пыли и грязи скрывается массивный кремень, и, подобно Брекену, с силой ударил ею по перегородке.

На сей раз результат был еще более ошеломляющим. Вновь раздался ужасный скрежет, о котором говорила Ру, и тут же из-под рухнувшей сухой корки появилось нечто ужасное. Когда пыль улеглась, перед Мандрейком оказалась огромная — больше его самого — сова, очень похожая на ту, которую Брекен увидел в Гроте Темных Созвучий. Глаза, клюв и когти были оттенены покрывавшим поверхность кремня кальцитом, они жутко поблескивали. Скрежет, произведенный ударом его когтей по камню, казался криком этой ужасной каменной совы.

Реакция кротов на это неожиданное событие была разной. Ру прикрыла уши лапами, но, увидев страшный образ, припустила к своей норе. Боевик, сраженный наповал как звуком, так и ужасной картиной, стоял на месте, боясь шелохнуться.

Мандрейк повел себя совсем иначе: увидев перед собой сову, он ощерился и принял боевую стойку, подняв лапы на один уровень с глазами совы. Он приготовился к бою, поняв, что в этой жалкой системе, куда его забросила судьба, ему встретился наконец настоящий противник. В тот миг он перешагнул ту грань, за которой неведомо более такое чувство, как страх.

Реакция Руна, припавшего к земле несколько поодаль, была иной — удивление, занесенные для удара лапы, и только. Но стоило ему заглянуть в темные совиные глаза, как он понял, что именно этой злой силы ему и не хватало для осуществления коварных планов захвата власти в системе. Сердце его забилось чаще, он взирал на сову с удивлением и восторгом, его охватило такое возбуждение, какого он не испытывал и в присутствии Ребекки. Там игру вел он, а здесь сам отдавал свою волю некоей тайной силе, которая могла подчинить себе души его собратьев, опутав их темными чарами.

Для каждого из кротов этот момент показался вечностью, хотя длился он всего мгновение. Увидев, что перед ним не сова, а всего лишь ее изображение, Мандрейк опустил занесенные для удара лапы; боевик попытался принять достойную, подобающую его статусу позу; Рун же буквально замурлыкал от удовольствия. Спокойствие нарушали лишь истошные крики Ру, долетавшие из ее норы.

— Заткни ее, — распорядился Мандрейк, не отрывая глаз от каменного изваяния. Боевик тут же отправился в нору.

— Так, так... — рявкнул Мандрейк. — Кажется, эта прогнившая насквозь Данктонская система начинает преподносить сюрпризы. Ты понимаешь, что я имею в виду, Рун?

— Пожалуй, да,— с готовностью ответил Рун, любуясь совершенным изваянием.

— Таких сов я видывал и прежде, — продолжил Мандрейк. — Я попал в те туннели уже после того, как ушел из Шибода. Они были созданы лапами древних кротов, для того чтобы вселять ужас в сердца тех, кто попытается проникнуть в тайны заповедных туннелей. На одних кротов это действовало очень сильно, меня же только забавляло. Если бы там действительно было что защищать... Все это чушь, верно? Смех, да и только...

Брекен, который так и сидел за камнем, пытался понять, что же могло произойти по другую его сторону. Он слышал звук удара и видел его последствия — сухая земля и пыль, все еще остававшиеся на камне, осыпались вниз, припорошив пол туннеля и его собственную шкуру. Он не стал стряхивать с себя пыль, боясь выдать себя неосторожным движением. После жуткого скрежета когтей, скользнувших по камню, установилась тишина. Затем Брекен услышал крик, топот убегающего крота и гневный рык, который, вероятно, принадлежал самому Мандрейку. Вновь стало тихо. Наконец он вновь услышал низкий голос Мандрейка, отдавшего какую-то команду, а затем — уже куда более внятно — спросившего:

— Ты понимаешь, что я имею в виду, Рун?

Значит, там был и Рун! Но о чем шла речь? Брекен навострил уши:

Большая часть последовавшего вслед за этим разговора показалась Брекену начисто лишенной смысла, пока Мандрейк не сказал, что он «уже видывал таких сов» в некоей далекой системе, в которую он попал после того, как покинул Шибод.

Выходит, на той стороне камня была изображена сова, призванная отпугивать не в меру любопытных кротов!

— Ну что ж, оставим пока все, как есть, — произнес Мандрейк. — Нужно создать у народа такое впечатление, что мы столкнулись с невиданными опасностями, — в этом нам поможет и наш подручный — видел, как он перепугался? — Тут же Мандрейк прибавил: — Я очень рад, что ты не струсил, Рун. Мне не хотелось бы видеть рядом с собой размазню или суеверного болвана.

Мандрейк легонько ударил когтями по камню. По Древней Системе вновь прокатилось эхо.

Рун улыбнулся, потешаясь над Мандрейком, не понимавшим важности и силы древних изваяний. Про себя же он подумал: «Черная сила, черные клюв и коготь — что ты знаешь о них, презренный глупец?»

Мандрейк снял лапу с камня и внутренне содрогнулся. В туннеле было очень холодно, но содрогнулся он вовсе/не от холода — Мандрейк неожиданно понял, что глаза Руна вызывают у него те же чувства, что и блестящие черные глаза каменной совы. Он не любил Руна. Таким, как он, доверять нельзя. Мандрейк повернулся спиной к сове и направился к норе Ру. Он шел неожиданно тяжело и ощущал неведомую доселе усталость. Усталый и старый. Да, в противостоянии сове он поборол ту последнюю толику физического страха, которая таилась до этих пор в глубинах его души. Но когда крот теряет весь страх полностью, обретаемая им свобода может сделать его жертвой еще более темных и гибельных страхов, таящихся в кротовьих душах.

Рун наблюдал за тем, как Мандрейк идет по туннелю; сверхъестественная, дьявольская чувствительность позволила ему понять, что Мандрейк уже не тот, что прежде. Он вновь посмотрел в темные глаза совы. Еще немного — и он, Рун, станет единовластным хозяином Данктона.

Совершенно обезумевшая Ру вышла вслед за тремя крупными кротами на поверхность и, щурясь от света, припала к земле, ожидая решения своей участи.

— Может, убить ее? — спросил Рун, понимая, что боевик расправится с ней с удовольствием.

Ру сжалась в комок, жалобно глядя на них. Она даже не пыталась защищаться, понимая, что в любом случае ей не удастся избежать смерти.

Мандрейк посмотрел ей в глаза. Сказать, что в его глазах отразилась жалость, было бы неверно. Мандрейк не знал, что такое жалость. Жестокость и усталость — вот что угадывалось в этом взгляде. Совсем недавно он, не раздумывая, кивнул бы головой, Рун подал бы сигнал боевику, и тот с удовольствием выполнил бы привычную кровавую работу. Недавно, но не сейчас.

— Зачем? — отозвался Мандрейк.

Рун и боевик посмотрели на Ру с нескрываемым презрением, после чего все трое отвернулись от Ру так, словно ее уже не существовало на свете. Чувство собственной ничтожности буквально раздавило Ру — она не радовалась ни тому, что ее мучители ушли, ни тому, что осталась жива. Она принялась горько рыдать, прекрасно понимая, что не может вернуться ни в Бэрроу-Вэйл, ни в туннели, ставшие не так давно ее вторым домом. Идти было некуда. Ей хотелось одного — умереть, забыться вечным сном, в котором нет ни систем, ни кротов...

Когда через несколько часов Брекен подошел к халверовской системе, она продолжала сидеть на том же самом месте. Он услышал ее прежде, чем увидел. После того как кроты покинули туннели, он пробрался в них сам и, убедившись в том, что в системе Халвера никого не осталось, вылез на поверхность и тут же услышал чье-то всхлипывание.

В течение долгого времени Брекен наблюдал за Ру, пытаясь понять, почему эта странная кротиха не боится сов и не ищет убежища даже с наступлением сумерек. Он думал и о том, стоит ли пытаться заговорить с ней.

В конце концов он направился прямо к Ру. Она глянула в его сторону, однако, к крайнему удивлению Брекена, даже не сдвинулась с места. Вместо этого она понурила голову и тихо спросила:

— Вы пришли убить меня?

Ее слова показались ему такими дикими и несообразными, что он замер от изумления. Только теперь Брекен заметил, какая она маленькая, грязная и вдобавок перепуганная. Он посмотрел на лоснящуюся шерсть, покрывавшую его лапы, и почувствовал силу своих мышц. Он превратился во взрослого сильного самца!

Брекен рассмеялся и ответил, что ему приходилось играть роль жертвы, но убийцы — никогда. Она громко засопела и вытерла мордочку лапой, несколько успокоенная его смехом и одновременно пораженная его странным видом и ощущением исходящей от него силы, хотя он был куда меньше Руна и боевика. С Мандрейком она его даже и не сравнивала. Других, подобных ему исполинов на свете попросту не существовало!

— Кто ты и откуда? — спросил Брекен.

— Меня зовут Ру, а жила я возле Бэрроу-Вэйла...— ответила она.— Но меня... меня выгнали из моей норы. Я жила на склоне, пока сюда не пришел Крот Камня. А ты кто?

— Брекен, Житель Вестсайда.

Ответ его был, мягко говоря, не совсем точен, поскольку с недавнего времени он стал жителем Древней Системы. Однако, наученный горьким опытом, он решил для начала получше познакомиться с кротихой. Упоминание Древней Системы могло перепугать ее еще сильнее.

— Я знал Халвера, — добавил он, надеясь тем самым объяснить причину своего появления на склонах. Установилось неловкое молчание. Следующий вопрос был задан ими одновременно.

— Кто такой Халвер? — спросила Ру.

— Что это еще за Крот Камня? — в тот же миг спросил Брекен.

Это рассмешило их обоих — от былой настороженности и неловкости не осталось и следа.

— Стоять здесь рискованно,— заметил Брекен.— Лучше спуститься в туннель.

— Нет, я туда ни за что не вернусь, — ужаснулась Ру. — Там сова!

— Я знаю, — ответил Брекен, приведя ее в крайнее замешательство. — На нее-то я и хочу посмотреть.

В конце концов ему удалось убедить Ру, что внизу они будут находиться в большей безопасности — каменная сова на них напасть не может, а если Мандрейк и Рун вздумают вернуться на склоны, он сумеет вывести Ру в безопасное место, воспользовавшись потайным ходом. Впрочем, ее убедили вовсе не доводы и увещевания, а простое ощущение того, что он искренне желает ей добра. Вскоре они уже были в центральной норе халверовской системы. Брекен принес Ру несколько червей, которых ему удалось раздобыть без особого труда, поскольку он хорошо знал эту систему. Насытившись, они устроились в разных концах норы и вернулись к своему разговору о Халвере и Кроте Камня. Брекен поведал Ру все, что он знал о Халвере, а Ру, как могла, пересказала ему историю о Кроте Камня. Естественно, Брекен тут же понял, что этим именем данктонские кроты называют не кого-нибудь, но его самого.

— Покажи мне, где это произошло, — попросил он ее.

— Не могу, — ответила Ру еле слышно — к ней вновь вернулись прежние страхи.

— Она не тронет тебя, — сказал ей Брекен. — Это всего лишь изваяние.

— Откуда ты это знаешь? — удивилась Ру.

Рун не стал бы отвечать на этот вопрос, ибо понимал, что сила крота часто состоит в умении скрыть свое знание. Говорить правду было не в интересах Брекена. Но сейчас он меньше всего на свете думал о собственных интересах, ему хотелось одного — успокоить Ру, дружелюбие которой стало для него приятной неожиданностью.

Впрочем, меж наивностью и бесхитростностью существует вполне определенное различие; вина Брекена — если, конечно, считать это виною — состояла в том, что он был наивным. Он рассказал ей, как прятался за камнем, заметив попутно, что звук, перепугавший ее в свое время, мог быть результатом удара лапой по камню — подобным мандрейковскому, но нанесенным с обратной стороны. При этом об образах и звуках Древней Системы он почему-то не сказал ни слова. Об иных вещах — особенно если они тебе самому не слишком понятны — лучше хранить молчание.

Ру проводила его только до последнего поворота, от которого туннель вел прямо к каменной перегородке, и, прижавшись к земле, стала настороженно прислушиваться к долетавшим оттуда звукам.

Брекен, которому очень хотелось, чтобы она перестала волноваться, громко произнес:

— Это всего лишь изваяние, с помощью которого древние кроты отпугивали своих собратьев.

Он поднял лапу к совиному клюву и легонько царапнул его когтями, желая убедить Ру в правоте своих слов. Прозвучавший при этом скрежет походил на далекое эхо ужасных звуков, слышанных им прежде. Ру тут же зажала уши лапами, и Брекен поспешил отступить от камня. Он посмотрел на каменную сову и, к собственному удивлению, не почувствовал ни малейшего страха. За время, что минуло с тех пор, как он увидел другое каменное изваяние совы, Брекен изменился настолько, что, возможно, смог бы найти в себе силы вернуться в глубинные туннели и пройти Грот Темных Созвучий.

— Там живет гигантский крот? — спросила Ру.

— Там вообще нет кротов.

— Вот и неправда — там живет Крот Камня!

Покончить со слухами непросто даже их герою.

Было уже совсем поздно. Им следовало побеспокоиться о ночлеге. Брекен решил не оставаться в главной норе, поскольку туда в любую минуту могли заявиться Мандрейк и Рун. Они заняли туннели, находившиеся несколько западнее системы Халвера. К счастью, в них никто не жил.

Ру боялась оставаться и там, но Брекен пообещал ей задержаться на несколько дней и помочь привести эти брошенные туннели в порядок, так чтобы Ру смогла устроить в них свою систему. Незадолго до рассвета он проснулся и услышал ровное, спокойное дыхание Ру, спавшей у противоположной стенки. На сердце у него стало теплей, и он вновь заснул.

Ру относительно быстро оправилась от пережитых потрясений. Брекен помог ей закупорить несколько ненужных ходов и прорыть новые туннели и выходы, после чего система приняла жилой вид. Он использовал на практике свое искусство работы со звуком и формой, что позволило ему отрыть два необычайно широких туннеля, приятно поразивших Ру, которая уже начинала привыкать к тому, что у нее вновь появился свой дом. У этих туннелей было одно странное свойство — в них слышался шелест опавшей буковой листвы, хотя осень еще только начиналась.

И все-таки в воздухе что-то изменилось. Далекий запах осени... Ветер то и дело начинал играть с листвой буков и дубов, росших здесь же, на склоне, и тогда осень уже не казалась такой далекой.

Через три дня туннели стали выглядеть как новые. Ру внезапно спросила:

— Это, наверное, твои туннели?

Вопрос немало озадачил Брекена, которому подобная мысль не приходила в голову. Его будущее было связано с Древней Системой, сейчас же он занимался исследованием ее окрестностей — только и всего. Задавая этот вопрос, Ру, скорее всего, интересовалась тем, когда Брекен собирается уйти. Ею овладел инстинкт животного, охраняющего свою территорию. Она находилась у себя дома и хотела жить своим собственным домом. Брекену, во всяком случае, казалось, что она испытывает именно такие чувства.

Он все чаще поглядывал в направлении вершины, понимая, что пора откланяться. Ру с каждым часом нравилась ему все больше и больше — нервозность, снедавшая ее последние месяцы, сменилась здравомыслием и добродушием. Брекену было хорошо рядом с нею, пусть порой он явно мешал ей. В свое время Буррхед говорил ему о таких самках...

— Это, наверное, твои туннели?

Вопрос ждал своего разрешения. Конечно же нет. Ему хотелось немного подразнить ее, ответив на этот вопрос утвердительно, хотелось шутить и смеяться вместе с Ру, как некогда он смеялся с маленькой Уиттир, если рядом с их норой не было Буррхеда, запрещавшего любое веселье и игры.

— Нет. Они твои. Ты ведь и сама это знаешь, Ру...

— Да,— ответила она.— Да.

Она поднялась на лапы, беспокойно потопталась на месте, опять легла, и Брекен понял, что пришло время прощаться, даже если он этого не хочет.

Снаружи, над самым большим буком, росшим на верхних склонах, виднелось изменчивое сентябрьское небо. Иногда оно было ясным и синим, иногда — затянутым облаками и белым — то ли отголосок ушедшего лета, то ли глашатай грядущей осени.

— Ладно, я пойду...— сказал Брекен со вздохом и направился к одному из верхних туннелей системы. Ру молча наблюдала за ним. Она была рада остаться одна, поскольку ее подавляла его сила, о которой сам Брекен, по-видимому, и не ведал. Однако это была не физическая сила, а нечто совершенно иное. Что и говорить — более странных кротов она еще не встречала.

Брекен сидел возле входа в нору, он вновь ощущал себя одиноким и несчастным. Прямо перед его носом на землю упала крупная капля дождя, за ней еще одна, окатившая мордочку Брекена холодными серебристыми брызгами. Он встал и покинул туннель.

В воздухе чувствовалось необычное напряжение, говорившее о приближении грозы. Небо стремительно затягивалось тяжелыми свинцовыми тучами. Свет померк. Первая осенняя гроза могла начаться с минуты на минуту.

На землю упало еще несколько тяжелых капель. Брекен обернулся, пытаясь разглядеть Ру, но увидел только ее неясный силуэт. Он еще раз тяжело вздохнул и двинулся на юго-запад, к Камню, словно позабыв о том, что вход в Древнюю Систему находится совсем в другом месте.

«Если тебя призывает Камень, — говорил ему Халвер, — не противься его воле. Он сам знает, что хорошо и что плохо».

И в этот грустный миг расставания с Ру Брекен совершенно внезапно услышал властный зов Камня.

Ру так и осталась сидеть возле входа в нору, наблюдая за Брекеном и мысленно ругая себя за то, что вынудила его уйти именно сейчас. Вдруг она рассмеялась, вспомнив о том, что молодые кроты имеют обыкновение возвращаться в норы своих знакомых. Особенно если эти знакомые — самки.

 

Глава четырнадцатая

После того как Рун был вызван на допрос Ру, Ребекка покинула Бэрроу-Вэйл и отправилась в Вестсайд. Она тут же решила, что путешествие это будет необычным. Кто знает, чего именно она хотела: оказаться на лугу и почувствовать пьянящий запах трав, подняться на легендарные склоны и увидеть Камень или, возможно, встретиться с самим Брекеном? Впрочем, последнее желание вряд ли могло прийти ей в голову, поскольку с некоторого времени она стала побаиваться Брекена, представляя себе его исполином, подобным Мандрейку.

Ребекка никогда не была склонна к мечтательности, ибо ее настоящее не оставляло времени для праздных грез — ей вполне хватало того, что она видела, чувствовала и делала. Начало путешествия Ребекки совпало с началом осени в Данктонском Лесу, и это наполняло ее душу сладостными предчувствиями, ведь она знала о том, что осень — пора перемен.

На второй день, когда Рун и Мандрейк, находившиеся далеко на востоке, уже покинули систему Халвера, в которую их привела Ру, Ребекка увидела в лесу тысячи и тысячи поблескивавших росою паутинок. Сверкающие нити виднелись среди хитросплетений побегов ежевики, меж листиками плюща, на сухих ветках валежника. Вокруг них земля была особенно сырой, от нее поднимался пар. Солнце, выглянувшее после нескольких дней непогоды, — пусть оно уже и не припекало как прежде, — быстро прогрело землю.

Когда Ребекка выходила на поверхность, она то и дело встречалась с пауками, спешившими отступить в свои тенета, где они принимали угрожающую позу, поднимая длинные и тонкие передние лапки. Время от времени она касалась длинных тонких нитей, которые тут же рвались, отчего паутина сотрясалась и роняла сверкающие капельки воды на колючие побеги ежевики и опавшие листья, становясь почти невидимой.

Несколько позднее, когда Ребекка оказалась в более открытой части леса, она набрела на маленькую красную ягодку дикой земляники, оттененную вянущими зубчатыми листьями; здесь же рос высокий, словно куст, капрей, розовых цветов которого Ребекка, конечно же, не видела. Она почувствовала запах ежевики, которая до сей поры оставалась твердой и зеленой. Ребекка хотела попробовать ягоды на вкус, но наткнулась на колючки и отказалась от этой мысли.

Каждый новый звук, каждая новая картина наполняли ее блаженством и одновременно усиливали и без того немалое возбуждение: ей хотелось бегать по осеннему лесу, подобно лисице, или летать по небу вместе со смешными семенами одуванчиков, кружившими над прогалиной.

Ее с неудержимой силой потянуло на луг. Когда Ребекка достигла его границы, она отметила, что растения здесь выглядели гораздо свежее, чем в низине рядом с Болотным Краем, где она разговаривала с Розой. Ребекка не отважилась вступить в заросли высоких трав, между которыми то тут то там виднелись кусты боярышника. Для этого ей нужно было нырнуть под ограду из колючей проволоки, что не давала забредать в лес коровам. Ребекка стояла возле ограды, с интересом рассматривая открывавшиеся ей дали. Чем дольше она так стояла, тем больше ей здесь нравилось — о былых страхах она уже забыла. Она не боялась теперь не только луга, но и живших на нем кротов.

Шел уже третий день ее путешествия. Ребекка, совершенно забыв о времени, бродила как зачарованная от одного оседаете чуда к другому — нечто подобное уже случалось с ней весной и летом. Нервные белки то и дело скакали с ветки на ветку, стайки суетливых скворцов оглашали округу пронзительным криком, с высокого ясеня опадала листва (ясень теряет листву первым). Иное из того, что прежде казалось ей пугающим или, во всяком случае, малоприятным, стало вызывать у нее живой интерес — например, старый еж, бродивший по лесу с таким шумом, что впору было испугаться и деревьям.

На четвертое утро ее путешествия на лугах выпала сильная роса. Ребекка ночевала во временной норе, устроенной ею на лесной опушке. У нее возникло престранное ощущение, будто она меняется сама, а не просто наблюдает за происходящими в природе изменениями. Казалось, что день, едва начавшись, подчиняет ее своей воле, внушая те или иные эмоции и мысли. Как и всегда во время бодрствования, она очень хотела есть, но это ничуть не мешало ей испытывать едва ли не постоянное чувство довольства. Время не имело никакого значения. Она взяла за правило посвящать утро поискам пищи и только потом выбираться на поверхность. Ребекка была предоставлена самой себе и не ведала никаких забот. Ей хотелось покинуть поросшую травами лесную опушку и выйти к свежей зелени пастбищ. Прохладная роса приятно холодила ей лапы и брюшко.

Поскольку эта часть леса была обращена на запад, солнце еще не осветило ее своими лучами; близкий край луга тоже пока оставался в тени. Дальше, там, где трава была на солнце, роса уже высохла. Солнце поднималось все выше, а тени становились все короче. Тенистая, поблескивавшая капельками росы полоса быстро сужалась. Ребекка сидела возле своей маленькой норки, осматриваясь, прислушиваясь и принюхиваясь.

Если бы сейчас сам Мандрейк повелел ей покинуть это место, она, безусловно, ослушалась бы его, ибо внезапно учуяла такой умопомрачительный запах, что тут же забыла все на свете, — его-то она и жаждала услышать, пусть и не ведала об этом до последнего времени. На лугу же, откуда ни возьмись, появились два луговых крота, они весело играли друг с другом в прятки и догонялки. В это благодатное утро кроты могли плясать и смеяться, не думая о том, что лето осталось в прошлом, а грядущий день может принести с собой осеннее ненастье.

Эти кроты были заметно стройнее своих данктонских собратьев, не уступали в силе самым могучим вестсайдцам. Шкура же их имела несколько более светлый окрас. По-видимому, они знали друг друга так хорошо, что им не было нужды переговариваться. Кроты смеялись, катаясь по траве, забавляясь и дурачась, постепенно они приближались к темной стене деревьев, высившейся на западе, тень от которой все еще падала на луг.

Легкий утренний ветерок, дувший со стороны луга, донес их запах до Ребекки. Сильный, острый запах самцов, от которого кружилась голова. Они были все еще слишком далеко. Ребекке вдруг захотелось побежать им навстречу, чтобы самцы (она пока не знала, что их двое) смогли заметить ее. Она действительно побежала или, вернее, пошла в танце туда, откуда слышался этот сильный необычный запах, непохожий на те запахи, которые она слышала в Данктоне. Она танцевала так самозабвенно, что совершенно позабыла о всех мыслимых и немыслимых опасностях, которые могли угрожать ей в эту минуту. Ее звали Ребеккой, осенний воздух дышал свежестью, ей хотелось найти себе пару, а где-то совсем рядом был самец...

Он бежал сломя голову, то заныривая в норы, то выскакивая из них, дальше и дальше, то и дело оглядываясь на своего товарища по играм. Все дальше и дальше...

— Кеан! Кеан! — закричал крот, бежавший за ним, в низком голосе которого чувствовались властные нотки. — К лесу без меня не подходи — вдруг там на опушке данктонские кроты? Кеан!

Он произносил это имя ласково и одновременно весело, нисколько не опасаясь того, что с его товарищем может что-то случиться. В такое утро, как это, нужно было радоваться жизни, а не таиться от нее.

Кеан, смеясь, бежал все стремительней, влекомый пьянящим ароматом трав. Бежал и... упал. Повалился наземь. Ребекка. Ребекка и Кеан. Кеан принюхался, пытаясь понять, нет ли поблизости других самцов.

— Кеан... Кеан!

К ним приблизился еще один крот. Все трое безмолвно смотрели друг на друга, припав к земле. Травы не успели просохнуть от росы, хотя тень деревьев уже отползла к самому лесу, — теперь то место, на котором сидели кроты, было освещено солнцем. Поблескивавшая капельками росы шкурка Ребекки играла на солнце. Все трое часто дышали.

Ребекка пришла в себя первой. Она хотела изобразить презрительную усмешку, но вместо этого прыснула от смеха, вскочила и бросилась к лесу. Заметив в тени холодные капли росы, она передумала и вновь выбежала на залитый солнцем луг. Кеан с низким рыканьем побежал за ней. Набравшись смелости, Ребекка остановилась и посмотрела в его сторону. Он бежал за ней подчеркнуто грациозно — лапы двигались размеренно и красиво, рыльце слегка подрагивало.

Он потряс ее своей красотой — каждое его движение было настолько изящным, что ей хотелось подбежать к этому необычному кроту, потрогать его лапой, поиграть с ним в какую-нибудь веселую игру.

— Меня зовут Кеан, — сказал он, встав прямо перед нею.

Ребекка смотрела на него, слегка склонив голову набок. Спинка ее чувствовала приятное тепло солнечных лучей, лапы поблескивали росой.

Справа она увидела второго крота, смотревшего то на нее, то на своего товарища.

— А я — Стоункроп, если, конечно, это вам интересно.

Ребекка рассмеялась и, вздохнув, перевела на него взгляд. Этот крот был потяжелее и помощнее Кеана, шкура его была темнее. Она вновь посмотрела на Кеана.

— Кто ты и откуда? — спросил Кеан. Этот ритуальный вопрос Ребекка слышала и прежде, но серьезно его задавали ей впервые.

— Я — Ребекка из Данктонского Леса.

Когда Ребекка назвала свое имя, она вдруг почувствовала себя более важной или, скорее, более «настоящей» (если так можно выразиться), чем прежде, — она словно вышла из тени былого и впервые стала самой собой. Не ожидая дальнейших расспросов, она прошмыгнула между кротами и припустила во всю прыть, услышав голос Кеана, назвавшего ее по имени. Стоункроп громко рассмеялся (Ребекке всегда нравились самцы с низким громким голосом), и тут же они затеяли веселую возню, принявшись гоняться друг за другом, кататься по теплой сухой травке и бороться — лапа на морде, морда на ляжке, ляжка на лапе. Едва один из них начинал смеяться, двое других подхватывали его или ее смех — высокий звонкий смех Ребекки сливался с низким смехом самцов и их довольным рыканьем.

Утро, согретое теплыми лучами сентябрьского солнца, обратилось в день, прохлада тени отступила к самой границе леса. Кроты угомонились, спрятавшись под кустом чертополоха, росшим достаточно далеко от леса; рядом с ними находился вход в туннель, через который два крота и вышли к лесной опушке.

— Так, значит, вы — луговые кроты? — спросила Ребекка, прекрасно чувствовавшая себя в их компании. — А мне говорили, будто вы злые и коварные!

— А о вас говорят, будто вы черные и мрачные, — сидите в тени и колдуете! — усмехнулся Кеан.

Они принялись оживленно болтать. Новые знакомые задали Ребекке столько вопросов, что она не смогла бы ответить и на половину из них. Самцов немало поразил тот факт, что у обитателей Данктонского Леса имелось такое особое место, как Бэрроу-Вэйл, ибо, по словам Стоункропа, луговым кротам хватает для болтовни и того места, где перекрещиваются коммунальные туннели.

Им было известно о Данктоне куда больше, чем полагала Ребекка, знавшая о том, что обитатели двух систем не поддерживают друг с другом никаких отношений. Например, она действительно не имела ни малейшего понятия о том, как и где живут луговые кроты. А ее новые друзья слышали даже о Камне. Правда, они считали, что «он очень опасен и охраняется не менее опасными кротами-призраками Данктонского Леса, способными превратить лугового крота в корень дерева одним своим взглядом. Дух такого крота освободится только после того, как это дерево умрет, а его корни сгниют...»

— И что же тогда произойдет? — полюбопытствовала Ребекка, прежде никогда не обращавшая особого внимания на корни, которые теперь представлялись ей чем-то зловещим и страшным.

— Этого никто не знает, — ответил Стоункроп. — Что до меня, то я этому вообще не верю. — Он посмотрел на Ребекку и с интересом спросил: — Сама-то ты бывала возле Камня?

— Нет. Он находится слишком далеко от моего дома. Я хотела туда сходить... Даже пошла в нужную сторону... да вот только вышла к лугу. Но я знаю, что ничего плохого в этом месте нет. Этот Камень защищает нас, понимаете?

— А правда, что в Данктонском Лесу живут летописцы? — спросил Кеан.

— Летописцы? — Ребекка не совсем понимала, что он имеет в виду. Они были героями некоторых историй, рассказанных ей Сарой. Насколько она знала, никто никогда не видел никаких летописцев. — Нет, какие там летописцы... Говорят, когда-то давным-давно они приходили к нам в Данктон, только совсем ненадолго... — Она немного помолчала и в свою очередь спросила: — А что там, за пастбищами?

— Не знаем. Мы никогда туда не ходили, верно, Стоункроп?

— Еще бы! Это слишком опасно. Но, честно говоря, мне всегда хотелось там побывать — что это за крот, если он боится всего на свете?

— А не живет ли в луговой системе Роза? — спросила Ребекка. — Целительница Роза?

— Где-то возле болот, верно, Кеан?

— Верно, — согласно кивнул Кеан. — Только не знаешь наперед, где она появится в следующий раз.

Ребекка рассмеялась: в этом системы не отличались.

Из леса доносилось птичье пение. Она услышала его только теперь, когда разговор сам собой подошел к концу. На лесной опушке шумно резвились две сороки, оглашавшие окрестности оглушительным стрекотом. Одна из птиц время от времени вылетала из леса на открытое место, и тут же к ней устремлялась другая. Так, то появляясь, то исчезая за деревьями, они играли друг с другом, наслаждаясь каждой минутой, каждым мгновением этого чудного дня.

Стоункроп внезапно встал и направился к норе:

— Я пошел, а вы подыщете себе какую-нибудь нору... Не бойся, Кеан. Я никому ничего не скажу — зачем нам лишние слухи?

Ребекка сделала несколько шагов в том же направлении и попрощалась со Стоункропом, еще раз ощутив его необыкновенную мощь и силу. В отличие от своего товарища, Кеан был изящен и легок в движениях, а Стоункроп (на которого она, кстати говоря, не произвела особого впечатления) мог сравниться своею силой с самим Мандрейком. Но если мощь того производила впечатление чего-то ущербного и темного, сила лугового крота была чистой и светлой.

Стоункроп посмотрел Ребекке в глаза.

— Заботься о нем, Ребекка. Он мне очень дорог, — сказал он сильным и твердым голосом.

Кеан наблюдал за ними со стороны — он и хотел и не хотел, чтобы брат покидал его и Ребекку. Она тем временем отошла от Стоункропа, чья неожиданная суровость немного напугала ее. Ей еще сильнее захотелось провести остаток этого дня с грациозным Кеаном.

Они вновь направились к лесу, играя и дурачась, как прежде, то и дело касаясь друг друга мордочками и лапами, — то Ребекка вела за собою Кеана, то Кеан вел за собою Ребекку. Ей нравилось, когда Кеан касался ее своим могучим плечом — такой большой и такой сильный. Он касался ее все чаще, прижимался к ней все сильнее и сильнее, испытывая необоримое, усиливавшееся от минуты к минуте желание.

Они бежали от полуденной жары в укромную темноту ее временной норы.

Он принялся обнюхивать Ребекку, касаясь ее своим рыльцем так нежно, что она стала вздыхать и постанывать от удовольствия. Его же дыхание становилось все тяжелее и тяжелее. Наконец он прижался к ней и, застонав, опустил свои лапы ей на спину, привлекая ее к себе... Она покорно исполнила его желание и мягко подалась ему навстречу, спеша одарить его теплом и нежною лаской.

С Руном вся она была исполнена напряженного ожидания, с Кеаном — блаженнейшего покоя. Она чувствовала тяжесть его тела, скольжение его брюха по ее спине; запах, источаемый его телом, становился все сильнее и сильнее. Его передние лапы лежали на ее плечах, она видела над собой его мордочку, чувствовала его тепло и силу. Она принадлежала ему, а он ей: его лапы были ее болью, его дыхание — ее стонами, его шерсть — ее шерстью, ее тепло — его жаром, ее мягкость — его радостью, ее глубины — его светом, его сила — ее силой, и их сила — ее светом...

— Ребекка, Ребекка...— шептал Кеан. Ее тело стало для него таким же большим и теплым, как его родная пещера; ей же его тело казалось таким же знакомым и безопасным, как вся ее система. Каждое их слово было вздохом, исполненным блаженства и любви, — как непохожи были они на все те слова, что говорились ими прежде! Два невинных крота в темноте норы... Если бы их радость была зримой, она походила бы на нежные лепестки лесных цветиков, на изменчивое отражение солнечных лучей в подернутом рябью пруду...

— Ребекка, о, Ребекка...— стонал Кеан.

— Кеан, мой Кеан...— вторила она ему, чувствуя сладостную истому, охватившую ее тело.

Зло. Оно таится в самых дальних уголках леса, куда никогда не заглядывает солнце. Оно взрастает мраком и ядовитым морозником, источающим зловещий смрад.

Зло. Оно прячется в тени, наблюдая за тем, как радуются свету невинные создания. Оно принимает тысячу обличий — омерзительных, как болезнь, и неуловимых, словно змея.

Зло. Не было лучше имени для Руна, умевшего, как никто, вынюхивать добродетель и обращать ее аромат в зловоние развращенной невинности.

Рун. Он мгновенно почуял, что где-то за Вестсайдом происходит нечто радостное и светлое, нечто такое, во что он с наслаждением впился бы своими бесцветными когтями. Это было как-то связано с Ребеккой, покинувшей Бэрроу-Вэйл, прежде чем он вернулся из туннелей Халвера, но отправившейся вовсе не в свою систему, как сообщил ему нарочный, вернувшийся оттуда. Рун, не мешкая ни минуты, отправился в Вестсайд.

Как он узнал, куда ему следует идти? Кто скажет, что движет тенями? У Руна же, в отличие от тени, имелись когти — страшные острые когти; его появление не просто предвещало беду, оно было бедою.

Оставив Бэрроу-Вэйл, Рун бесшумной тенью скользнул в сторону Вестсайда. Он обнюхивал и осматривал каждый туннель и каждую нору, не зная толком, чего именно он ищет, но нисколько не сомневаясь в том, что найдет искомое.

Ему действительно удалось отыскать их неподалеку от лесной опушки. Подобно голодному лису рыскал он туда-сюда, пока не нашел нору, из глубин которой слышался запах Ребекки и... запах самца. Рун усмехнулся, растопырил когти и смело нырнул в туннель, предвкушая усладу убийства. Он боялся одного-единственного крота во всем Данктоне, и этим кротом, естественно, был Мандрейк.

Едва почуяв его запах, Ребекка внутренне напряглась и повернулась ко входу в нору.

— Там другой самец? — тихо спросил Кеан, встав возле входа в туннель и спокойно приняв оборонительную позу.

— Это Рун... Данктонский старейшина. Он очень опасен, Кеан, он дерется насмерть.

Кеан громко рассмеялся. Стоункроп, его брат, смеялся там, на лугу, точно так же. Громко и язвительно. Кеан не боялся Руна.

Тем временем Рун молча подобрался ко входу в нору, прикинул размеры туннеля и возможности его блокирования, а также размеры самой норы, в которой затаились Ребекка и ее возлюбленный. Рун любил поединки, тем более что результат их был известен ему заранее.

Выиграть бой у крота, находящегося во временной норе, где нет других выходов и негде развернуться, не составляло особого труда. Все, что нужно было сделать Руну, это взмахнуть своей длинной лапой и почувствовать на когтях мягкую шерсть или, еще лучше, мягкое рыльце противника.

Тем не менее Кеан смеялся. Во время игр со Стоункропом он много раз оказывался в такой позиции и прекрасно знал, как действовать. Вместо того чтобы ринуться вперед (как поступило бы большинство кротов) и оказаться в лапах противника, он резко отступил назад, оттолкнув Ребекку к дальней стенке норы. В тот же миг Рун попытался ударить увертливого Кеана. Когти злодея скользнули по его шкуре, не причинив ему никакого вреда. Рун на мгновение замешкался, соображая, что ему делать дальше, и Кеан не замедлил воспользоваться этим, с силой ударив Руна по верхней мясистой части его лапы. Тот взревел от боли и отдернул ее назад.

Кеан продолжил наступление. Рванувшись вперед, он нанес удар левой лапой. Его острые когти вонзились в левое плечо противника, едва не задев его морды. Атака была молниеносной — в следующее мгновение он уже стоял в задней части норы, припав к земле неподалеку от испуганной Ребекки. Они слышали хриплое дыхание Руна, готовившегося к новой атаке.

Вновь все пришло в движение. Ребекка услышала рык метнувшегося вперед Кеана и зловещее шипение Руна — кроты сцепились возле самого входа в нору. На фоне светлой шерсти Кеана шкура Руна казалась черной. Кеан стал теснить Руна к выходу из норы.

— Будь осторожен, Кеан, — закричала Ребекка. — Это не обычный крот, это — Рун. Будь осторожен.

Кеан никогда не отличался особой осторожностью, а отступление Руна навело его на мысль, что этот поединок он выиграет без труда. Услышав предупредительный крик Ребекки, он рассмеялся и еще смелей пошел в наступление. Но голос Ребекки придал сил и Руну.

Он уже понял, что его противник молод, силен и неглуп. Значит, одолеть его можно только обманом и коварством. Рун ненавидел этого крота не только и не столько за то, что он стал супругом Ребекки, но, главным образом, за то, что он принадлежал к племени луговых кротов. Запах свежескошенной травы, исходивший от Кеана, приводил Руна в бешенство.

Он медленно отходил назад, то и дело уворачиваясь от хлестких ударов молодого лугового крота и думая о том, когда и как нанести ответный удар, который позволил бы ему разом покончить с противником.

Кеан все наседал, хотя прежняя его горячность сменилась известной настороженностью, — он оценил по достоинству умение Руна уходить от ударов и перекрывать туннель так, что противник не мог прошмыгнуть мимо него, не напоровшись на его острые когти. Кеана поразило и то, как Рун владел собой, — он сражался совершенно молча — без обычного для дерущихся кротов рыка и крика.

В какой-то момент — Кеан сделал это едва ли не сознательно — он позволил себе небольшую небрежность и тут же едва не поплатился за свое легкомыслие — Рун сделал резкий выпад вперед, оцарапав острым когтем щеку Кеана. Быстрота его реакции показала Кеану, что отступление Руна носит чисто тактический характер.

Кроты замерли — каждый из них внезапно понял, что имеет дело с противником, способным преподнести другому немало неприятных сюрпризов.

Первым пришел в себя Рун. Он неожиданно развернулся и понесся к выходу из туннеля. Подобный маневр он совершал уже не раз и не два, хитростью побеждая более сильных противников. Кеан грозно заревел и бросился за ним. Ребекка вновь взмолилась:

— Будь осторожен, это — Рун.

Более страшного имени для нее не существовало.

Ее предупреждение было не лишним. Рун знал, что любой крот, прежде чем выйти на поверхность, на миг приостанавливается, испытывая инстинктивное нежелание покидать безопасную темноту туннелей. В этот момент другой крот (в данном случае Рун) может неожиданно атаковать растерявшуюся жертву и при удачном стечении обстоятельств нанести ей смертельный удар.

План Руна наверняка сработал бы, не устраивай его противник шутливых боев со Стоункропом, о воинской доблести и непобедимости которого на пастбищах слагались легенды. Трюк, который хотел применить Рун, был далеко не нов. Стоункроп изобрел своеобразный ответ на него, заключавшийся в том, что преследователь использовал для передвижения только задние лапы, удерживая передние конечности занесенными для удара, что сделал в этой ситуации и Кеан.

Этот раунд их борьбы не закончился ничем. Кеан все-таки пропустил удар Руна, пришедшийся ему в плечо, но тут же ответил на него ударом в морду противника. Здесь, на поверхности, они уже не были скованы в движениях норой или туннелями и, вцепившись друг в друга, кубарем покатились по земле, пытаясь вырвать когтями задних лап внутренности противника или прикончить его ударами передних конечностей.

Небо быстро затягивалось тучами. Было уже позднее утро, но казалось, что на землю вновь спустились сумерки. В лесу стало совсем темно. Упали первые капли дождя — одна, другая, третья, — и тут же хлынул настоящий ливень.

...Далеко на востоке, на верхних склонах холма, появился Брекен. Он оставил Ру в ее новой системе и направился к Камню, нависавшему над Данктонским Лесом подобно грозовой туче...

Дождь припустил по-настоящему. Рун почувствовал, что Кеан превосходит его в физической силе и не уступает ему в хитрости. Будь удача на его стороне, он мог бы одолеть своего соперника, но что такое удача и как можно на нее полагаться? Зачем рисковать, если ты можешь одолеть соперника безо всякого риска? В Данктоне жил крот, который был много сильнее их обоих и без малейших колебаний убил бы супруга Ребекки, тем более что тот пришел в лес с луга.

Ливень стал еще сильнее. Потоки воды смешивались с кровью, текшей из их ран, слепили и оглушали противников. У Руна в голове родился новый коварный план...

Тем временем Кеан предпринял очередную атаку. Теперь, когда они оказались на поверхности, он действовал куда смелее и увереннее. Уже в следующее мгновение он серьезно ранил соперника в бедро. Рун тут же решил, что с него хватит. Он начнет отступать в лес, но так, чтобы еще больше раззадорить Кеана, и постепенно доведет его до вестсайдских земель, где лугового крота будет ждать верная смерть... Еще лучше было бы заманить противника к логовищу Мандрейка, который с удовольствием расправился бы с этим дерзким чужаком...

Рун побежал в глубь леса, время от времени оглядываясь назад и злобно шипя. Кеан забыл обо всем на свете, в том числе и о Ребекке, ожидавшей его в норе на опушке; им овладела безумная жажда крови, он мечтал только об одном — растерзать своими когтями этого темного и злобного данктонского крота.

Когда они скрылись за деревьями, Ребекка осторожно вылезла из норы и прислушалась к шуму, удалявшемуся в направлении лесной чащи. Ей хотелось последовать за ними и помочь Кеану одолеть Руна. Но в брачных поединках — а этот бой явно относился к таковым — самке возбранялось принимать одну из сторон и влиять на исход схватки. Ребекка чувствовала сердцем, что ей нужно поспешить за ними и прийти на подмогу Кеану, однако она так и сидела возле норы, надеясь, что он вернется с минуты на минуту с когтями, красными от крови Руна.

Грозовые тучи становились все чаще, все темнее. Кеан, распаленный недавней схваткой, не оставлял попыток догнать Руна, тот же спешил попасть в населенную кротами часть леса. Нет, не суждено было Ребекке дождаться своего возлюбленного...

Ребекка уже поняла это — с каждой минутой камень, легший ей на сердце, становился тяжелее и тяжелее. Шум дождя сбивал ее с толку и лишал сил — она уже не понимала того, что происходит, куда подевался ее любимый, жив он или мертв... Она сделала несколько робких шагов в том же направлении, в котором скрылись самцы, и позвала Кеана, но единственным ответом на ее зов был шум дождя и холодный блеск мокрой листвы. Она вернулась в нору, решив подождать его там.

Через какое-то время ей вдруг стало страшно за Кеана, а немного погодя — и за себя. Если Кеан проиграет бой, Рун наверняка вернется сюда... Но разве он может проиграть? Ребекка задумалась.

Последние сутки были проникнуты таким блаженством и счастьем, что внезапное появление Руна, пришедшего вместе с грозовыми тучами, потрясло Ребекку до глубины души. Она в один миг лишилась того, к чему так стремилась и чего искала все эти месяцы. Она осталась совсем одна — испуганная, неуверенная в себе, сомневающаяся в том исполненном жизни и радости импульсе, что привел ее к лугу. Поток ее страхов походил на низвергавшиеся с небес потоки дождя.

Перспектива возможного возвращения Руна вынудила ее вновь выбраться на поверхность, хотя Ребекка и не представляла, куда она теперь может отправиться. Сначала она решила идти к Вестсайду, но тут же сообразила, что рискует столкнуться там с Руном. Идти на пастбища в одиночку — без Кеана или Стоункропа — было еще более опасно, тем более что огромное стадо коров стояло сейчас возле самой изгороди, копыта их были перепачканы грязью.

Не зная, что делать, она повернула на юг, туда, где высились склоны Данктонского Холма. Но что она могла найти на них, кроме одиночества и пустоты? Теперь, когда рядом с ней не было ее любимого, все представлялось ей одинаково безнадежным и пустым.

Подобное может произойти с любым кротом, кем бы он ни был. Свет солнца внезапно меркнет, каждая капля дождя, ударяющая о землю, напоминает о том, что ты один в этом сумеречном мире и срок твоего скорбного одиночества — вечность. Но — пусть солнце скрылось от тебя — знай, тебя могут осенить лучи незримого света, тихого и далекого, что касаются не ума, но сердца. Свет этот, призрачный и неуловимый, может увести тебя дальше, чем сияние тысячи солнц.

Подобный свет и коснулся ее души в эту минуту — она вняла его зову и стала подниматься к западной части склонов, стараясь идти вдоль лесной опушки; она поднималась все выше и выше, дубы сменились высокими стройными буками, которые даже сейчас, в дождь, придавали лесу особую торжественность и достоинство. Каждый огромный бук, встававший на ее пути, был ее поводырем и помощником; мощные гладкие стволы покрывал нежно-зеленый лишайник, который в сумраке этого ненастного дня, казалось, светился. Ребекка вряд ли думала, куда именно она идет, но, стоило ей сбиться с пути, ведшего наверх, громады деревьев тут же указывали ей нужное направление, словно зрячими были они, а не она. Выше и выше, пока бесконечный подъем не закончился и она не оказалась на большой поляне, где шум дождя стал особенно громким. В центре ее находился Камень, основание которого было оплетено корнями огромного бука. Камень... На западной стороне прогалины сидел мокрый крот, казавшийся частью этой поляны, он был несколько меньше Кеана и смотрел прямо перед собой.

Брекен сидел на этом месте уже несколько часов, с тех самых пор, как пошел сильный дождь. Несколько дней, проведенных с Ру в старых туннелях Халвера, должны были бы развеять щемящее чувство одиночества, однако привели к обратному эффекту. Он ушел из ее норы в тот самый момент, когда на землю упали первые капли дождя, и, не раздумывая, пошел в гору, к Камню. Он возвращался к Камню.

Брекен долго-долго смотрел на него, испытывая разом умиротворение и раздражение, вызванное тем, что Камень просто существует, но «ничего не делает». Теперь его раздражал и Халвер, говоривший, что все на этом свете подвластно Камню. Как мог поверить в это одинокий, потерянный Брекен?

Все кончилось тем, что он горько заплакал, — отчаяние, порожденное безысходным одиночеством, было столь глубоким, что тело его буквально сотрясалось от рыданий. Слезы смешивались с каплями дождя, падавшими ему на мордочку, и стекали на землю. Он отвернулся от Камня и направился к западному краю поляны, что был обращен к Аффингтону, где, по слухам, жили Святые Кроты.

Через какое-то время Брекен стал разговаривать с Камнем, оставшимся у него за спиной, и с Аффингтоном, находившимся в неведомой дали, даже и не подозревая о том, что, по сути, он творит молитву. Ему нужны были силы, и он испрашивал их у Камня. Он просил силы, необходимой для продолжения исследований Древней Системы. Он молил Камень о помощи.

Ветер набросился было на деревья, которые принялись раскачиваться и хлестать друг друга мокрыми ветвями высоко над головой Брекена, но вскоре утих, а дождь все лил и лил. Вода стекала ручейками по стволам деревьев, превращая прелую прошлогоднюю листву в пропитанный водой холодный ковер.

Какой стоял шум! Однообразный, неумолчный шум дождя, в котором тонули все прочие звуки — торопливые перебежки лисицы, кроличьи метания, кротовьи потасовки. Все живое попряталось по норам. Лес опустел, как давно заброшенный туннель.

На Брекена снизошли удивительный покой и мир. Он вдруг совершенно ясно осознал, что он действительно одинок и точно так же одиноки Мандрейк и Рун, рыскавшие в поисках несуществующего Крота Камня. Одинокий крот может жить где угодно, и если уж Камень привел его в Древнюю Систему, значит, он может пройти ее до конца.

В тот момент, когда Ребекка начала свое утомительное восхождение на холм, Брекен испытал необычайное умиротворение, последовавшее за слезами искренней молитвы, исходившей от самого сердца. Слова, коим его некогда научил Халвер, зазвучали в его сознании вновь, и он наконец понял их смысл.

Милости обличья,

Милости добродетели,

Милости страдания,

Милости мудрости,

Милости верных словес,

Доверия милости,

Милости благообразия...

И тогда его разум на время замолк, и он увидел за непроницаемым, бесстрастным ликом Камня мир доверия и любви...

Ребекка очень устала, ее лапы страшно ныли, голова кружилась. Она замерла на краю поляны, посреди которой возвышался огромный Камень; она смотрела на него во все глаза, совершенно не обращая внимания на мокрого насквозь крота, сидевшего справа от нее. Камень поразил Ребекку своими размерами и величием, рядом с ним она казалась себе ничем, теряла себя в его мощи.

Она совершенно промокла и продрогла, но недавние страхи и смятение оставили ее; теперь ей хотелось только одного — поскорее вернуться в туннели Данктона, где она сможет передохнуть, перед тем как отправиться на поиски Кеана.

Она осторожно приблизилась к кроту, сидевшему на краю прогалины; ей не хотелось нарушать его покой, тем более что он, судя по всему, и не подозревал о ее присутствии. Заросли пролесков, росшие вдоль опушки, позволили ей подойти достаточно близко. Неизвестный крот сидел так недвижно, что казался мертвым; его взгляд был устремлен куда-то на запад — в неведомую туманную даль. Будь животное мертвым, его мокрая шкура казалась бы тусклой, но у этого крота шерсть лоснилась и блестела, отражая свет западной части небес, где тучи уже начинали расходиться.

Она все смотрела и смотрела на него, чувствуя исходящее от него ощущение полнейшего мира, пусть сам этот маленький крот казался ей едва ли не испуганным. Немного поразмыслив, Ребекка решила, что видит перед собой еще одного лугового крота. Ей и в голову не приходило, что это может быть Брекен, ведь тот представлялся ей огромным, словно Мандрейк или Стоункроп, и совершенно бесстрашным... Как ей хотелось вернуться в туннели Данктона, где она могла бы обсохнуть и согреться! Но вернуться туда без посторонней помощи она уже не могла — приведшая ее на вершину холма сила покинула ее. Если она что-то и чувствовала, так это немыслимое изнеможение.

Дождь мало-помалу стал затихать, вскоре его монотонный шум сменился стуком отдельных капель, падавших с деревьев. Небо стало очищаться от туч.

Неизвестный крот, за которым все это время наблюдала Ребекка, повернул голову в ее сторону. Ни она, ни он не знали, что пережил недавно другой, но Брекен мгновенно понял, что кротиха, появившаяся на вершине холма словно ниоткуда, чувствует себя потерянной и глубоко несчастной; Ребекка тоже увидела его одиночество и тоску. Это и дало ей силы заговорить с ним, хотя еще недавно она не только заговорила бы с этим кротом, но бросилась бы к нему так, что его глаза засветились бы радостью, уловив малую толику ее жизненной силы, как это бывало с ее братьями, Меккинсом и Розой. То же самое — пусть она и не догадывалась об этом — порой случалось и с Мандрейком.

Но сейчас у нее едва ворочался язык от усталости, а потому она сделала несколько шагов вперед и сказала:

— Я заблудилась. Как мне вернуться в систему?

Услышав слово «система», Брекен глянул вниз, туда, где находился Данктон, вновь вспомнив о том, что сам он уже не является частью этой системы. Он не имел к ней никакого отношения. У него не было ни малейшего желания возвращаться туда, но ему было приятно, что его попросили о помощи. Он внимательно посмотрел на Ребекку. Она... от нее веяло необычайной теплотой или, скорее... Нет, он не мог ни выразить этого чувства, ни даже осознать его сколь-нибудь ясно.

— Я из Данктона,— добавила кротиха.

Она могла и не говорить этого — от нее явственно пахло лесом, и Брекену неожиданно вспомнился прогретый солнцем Бэрроу-Вэйл.

Впервые в жизни (со времени игр с Уиттир и Рутом) его просили указать путь, что давало ему возможность лишний раз поупражняться в ориентировании.

— Идем, — сказал он неожиданно довольным тоном. — Я покажу тебе дорогу.

Он прошмыгнул мимо кротихи и повел ее вниз, к одному из входов в систему, находившемуся под склонами. Брекену нравилось бежать вниз по мокрой листве, поворачивая то в одну, то в другую сторону, чувствовать позади дыхание другого крота, послушно следовавшего за ним. Остановившись возле нужной норы, он даже испытал некоторое сожаление от того, что путешествие это было таким кратким.

— Вот мы и на месте! Я же говорил, что это несложно.

Ему хотелось задержаться возле норы еще и поговорить с кротихой, но ее взгляд, обращенный на него, лишил Брекена дара речи, она же шагнула вперед и коснулась своей лапкой шрама на его плече. Она сделала это так ласково, что душа его затрепетала. Ему захотелось подойти к ней, дотронуться до нее, погрузить рыльце в мягкую шерсть на ее шейке... Это чувство так устрашило его, что теперь ему уже хотелось как можно быстрее сбежать и от кротихи, и от всего так или иначе связанного с той системой, в которой некогда жил и он.

— Как тебя зовут? — спросила она нежно.

— Брекен, — выпалил он, затем резко отвернулся от нее и устремился наверх. Он тут же испытал чрезвычайное облегчение от того, что остался один, хотя все еще ощущал на плече ласковое прикосновение ее лапки, — единственное, о чем он сейчас сожалел, так это о том, что не узнал имени этой кротихи.

— Меня зовут Ребекка! — кричала она ему вслед, но он уже не слышал ее крика, не видел того, как она побежала за ним, остановилась, обвела взглядом склоны и поспешила ко входу в туннель, который должен был привести ее в родную систему.

 

Глава пятнадцатая

Безмолвие Камня. Крот может вслушиваться в него всю свою жизнь, но так и не внять ему. Оно же может коснуться его души в самый момент рождения, наделив силой, что поможет преодолевать все назначенные ему испытания. Именно таким кротом был Босвелл, летописей из Аффингтона, в котором находились Священные Норы, крот, известный теперь всем и каждому как блаженный Босвелл. Обеты, данные им в свое время, стали тяготить его, ибо сердце его искало иного. Он проводил день за днем в молитвах и медитациях, совершавшихся возле Поющего Камня, что стоял у подножия Аффингтонского Холма, — камня, известного всем кротам своей особой силой — силой истины. Он ждал откровения, которое позволило бы ему нарушить данные обеты и отправиться через меловые холмы и глинистые низины, через реку и болото к Древней Системе Данктона. Наступил сентябрь, тот сентябрь, в который встретились Брекен и Ребекка; погода теперь то и дело менялась. С востока, со стороны Данктонского Леса, потянулись мрачные грозовые тучи. Они застряли на вершине Аффингтонского Холма, скрыв его за пеленою дождя и тумана. Одинокий Босвелл продолжал сидеть возле Поющего Камня, надеясь, что тот все-таки откроет ему свою волю. Вверху поднялся сильный ветер, его дыхание наполнило собой пустоты Поющего Камня, издавшего низкий вибрирующий звук, моментально развеявший все сомнения Босвелла и наполнивший его сердце твердой уверенностью в том, что ему следует отправиться в это полное опасностей путешествие. Он уже пытался получить благословение на путешествие в далекий Данктон у самого Святого Крота, явившись к нему со своим Учителем Скитом. Святой Крот был очень добр, но благословения не дал, как о том и предупреждал Босвелла Скит. — Я слишком ценю тебя, Босвелл. Кто лучше тебя знает тайны библиотек или древний язык, который забыли даже летописцы? И еще... — Святой Крот грустно глянул на Босвелла. — Ты ведь понимаешь, из подобных путешествий не возвращаются... Особенно такие, как ты, Босвелл. И действительно, на что мог надеяться Босвелл, который от рождения был хромым? В детстве он с трудом ковылял на своих слабых лапках, даже не пытаясь сравняться со сверстниками ни в силе, ни в ловкости. То, что он вообще выжил, подобравшему его Скиту казалось чудом, указывавшим на редкостные умственные качества несчастного хромоножки. Скит нашел Босвелла в системе, находившейся неподалеку от Аффингтона, и, взяв его под свою защиту, отвел в Священные Норы. Его привлекли к работам в библиотеках Аффингтона, поэтому еще до того, как Босвелл стал летописцем, он научился относиться к древним книгам с любовью и тем особым чувством, которое у летописцев было принято называть «радостью обладания». Иные кроты шутили, что родной норой Босвелла была именно библиотека. Его испещренная седыми волосками, перепачканная мелом библиотечных стен шкура казалась такой же старой, как сами древние книги. Скоро летописцы уже привыкли к тому, что рядом с ними работает хрупкое создание, пытающееся совладать с огромными — больше его самого — книгами и при этом отказывающееся от их помощи. Вид Босвелла вызывал у них неизменную улыбку. Освоив искусство летописцев в очень юном возрасте, он вызвал всеобщее уважение своими работами с целым рядом самых почитаемых священных текстов. Скажем, «Книга Земли» в ее нынешнем, исправленном виде, по сути, является творением Босвелла; «Книга Света», остававшаяся в течение долгого времени маловразумительным, понятным всего нескольким кротам текстом, была переведена и истолкована им же. А ведь он был еще совсем молод и видел всего одну Самую Долгую Ночь. Весною же — той самой весною, когда родился Брекен, — Босвелл стал меняться. У него было сразу несколько наставников, но только Скит смог понять, что изменения, происходившие с ним, как-то связаны с текстом, на который Босвелл наткнулся в одном из самых темных уголков библиотеки. Манускрипт этот представлял собой кусок коры, спрятанный здесь, вероятно, не без некоего тайного умысла. Он имел на себе самую священную из всех печатей — белую бересту — знак Белого Крота. Босвелл показал находку Скиту, своему главному наставнику, который тут же отнес ее к самому Святому Кроту, открывшему текст в присутствии одного Скита. Текст был написан на древнем языке и начинался такими словами: «Седам камени заветни и книг седморица...» В переводе на современный язык он звучал так: Семь Заветных Камней и Книг седьмерица. Шесть явилось — седьмая должна появиться. Первый Камень — Земля для живых, Камень второй — Страданья кротовьи, Третий — Бранный, явленный кровью, Камень Мрака — четвертый, в смерти берет он начало, Пятый — Камень-Целитель, касаньем рожденный, Свет чистой любви — Камень шестой. Мы же взыскуем Седьмого, последнего, Камня, Что замкнет их кольцо, И седьмой, Утраченной некогда Книги Благословений. Книгу вернуть помоги, Камень последний пошли Во Аффингтонские земли. Двое придут: он — воплощенье отваги, Она — состраданья. Третий исполнит их Теплого света любви. Песнь тишины, Незримого танец... Любовью рожденный Будет владеть Безмолвием Камня — Камень обрящет и Книгу. И Святой Крот и Скит тут же поняли, что текст этот крайне важен. Он мог служить подтверждением поверья, передававшегося летописцами из уст в уста, от одного поколения к другому. Согласно сему поверью священных книг было не шесть — именно столько книг хранилось в Аффингтоне, — а семь. Если же существовала седьмая Книга, должен был существовать и седьмой Заветный Камень, поскольку каждая из шести аффингтонских книг имела связь с одним из так называемых Заветных Камней — особых камней, находившихся в глубинной части Аффингтона, причем точное их местонахождение было известно только Святому Кроту и наставникам. Святой Крот и Скит попытались разобраться с тем, можно ли почерпнуть из этого текста ответ на два главнейших вопроса, касавшихся утраченной Книги: где она находится и чему она посвящена. Разумеется, они говорили и о седьмом Камне. Впрочем, как это нередко случается с учеными, они так и не пришли к определенному мнению. Когда в системе прослышали о найденном тексте и его содержании, поднялось невиданное возбуждение —: событие это было воспринято как некий знак. Естественно — это можно было предположить с самого начала, — появилось немало охотников (особенно среди молодых кротов, мечтавших о высоком призвании) отправиться на поиски Заветного Камня и потерянной Книги. Босвелла, разумеется, наставники даже не стали слушать — разве можно выпускать за аффингтонские пределы беззащитного калеку? Тогда Босвелл решил полностью посвятить себя библиотечной работе, понимая, что ему суждено разыскивать седьмую Книгу только таким образом. Он приступил к кропотливым и обстоятельным исследованиям тех текстов, которые имели сходную графику и стилистику. Эти изыскания достаточно подробно описаны в его трудах, нас же сейчас должно интересовать другое. К Середине Лета того года, когда и было совершено открытие первого текста, он нашел в одном из «Системных Реестров» — книг, описывавших далекие системы, которые посещались одними лишь странствующими летописцами, — весьма любопытную ссылку, выполненную тем же почерком, что и исходный текст. В ней говорилось следующее: «Данктонская система отделена от мира реками, текущими с трех ее сторон. Туннели ее выполнены весьма мудро и искусно». Ничего необычного в этих словах не было, но они, пусть это кому-то и покажется странным, буквально потрясли его. Читая их, он вдруг почувствовал нечто вроде зова, исходившего из недр этой затерянной в необъятности мира системы, — старый-престарый крот, явно тяготившийся тем, что он не может покинуть родного Данктона, звал его туда. Он усомнился в истинности зова, решив, что в нем заговорили гордыня и непреодолимое желание покинуть систему. Но в течение нескольких недель зов этот то и дело повторялся, что вынудило Босвелла обратиться к самому Святому Кроту с просьбой отпустить его в путешествие, конечной целью которого была известная летописцам Данктонская система, которую они, впрочем, не посещали вот уже не одно поколение. С этой просьбой он обращался к Святому Кроту трижды и каждый раз получал отрицательный ответ. В сентябре — когда Брекен и Ребекка впервые увидели друг друга — Босвелл спустился к Поющему Камню и приступил к бдению, желая услышать от него правду. Так уж случилось, что свет истины ему даровала буря — по милости Камня Босвелл принял .верное решение, пусть он и нарушал данные им прежде обеты. Говорят, что после этого он опять испрашивал благословения у Святого Крота и тот даровал его, сказав Босвеллу следующее: — Отпускаю тебя за все то, что ты сделал для Аффингтона, и ради того, что — волею Камня — тебе надлежит совершить во внешнем мире. Рассказывают — хотя никаких письменных свидетельств этого не сохранилось, — что сам Скит сопровождал своего ученика и друга до восточной границы Аффингтонского Холма и долго смотрел ему вслед, снедаемый печалью и тревогой. Засим мы предоставим его самому себе, ибо путешествие Босвелла было не только опасным, но и крайне долгим. Мы еще не раз услышим о нем, но произойдет это нескоро — путь до Данктона неблизок... В начале же этого пути повторим вслед за Скитом древнее напутствие уходящим в странствие, которым кроты провожают своих близких, моля Камень о милости и снисхождении: Миром силы твоей да направь его. И да пребудет с ним милость Белого Крота, Дабы целым и здравым в родную вернулся нору.

 

Глава шестнадцатая

Желание отомстить, гнавшее Кеана вслед за Руном, вскоре сменилось здравомыслием. Чем глубже он заходил в лес, тем сильнее подавлял его вид огромных деревьев, ибо он привык к открытому небу, свежему ветру и редкой сети туннелей, пахнувших сухостью.

Он долго не мог решить — возвращаться ему или нет. Его брат Стоункроп некогда сказал ему: «Никогда не бросай схватку на середине». Кеан понимал это так: если уж затеял бой, убей неприятеля, иначе он будет представлять для тебя угрозу и в будущем.

В то же время Кеан чувствовал, что Руна нельзя считать побежденным, — он понимал, что от него можно ждать любого подвоха. Например, он мог позвать на помощь других данктонских кротов, встречаться с которыми Кеану в любом случае не хотелось. Он мог бы одолеть Руна, но только одного, а не двух и не трех кротов. Подумав об этом, Кеан прекратил преследование и поспешил назад, надеясь отыскать Ребекку.

На лугу сделать это было бы несложно, но здесь, в лесу, полном самых странных запахов и звуков, да к тому же еще и в ливень, затмевавший собою все вокруг, Кеану это не удалось. Мало того, он заплутал и вот уже несколько часов бродил от дерева к дереву, пытаясь найти путь к лугу. Наконец, когда дождь несколько поутих и вновь задул ветерок — к счастью, он был западным, — Кеан почуял запах пастбищ и не мешкая направился в нужную сторону, решив сначала выйти на луг и уже потом отправиться на поиски временной норы, в которой он оставил Ребекку.

Он брел вниз, время от времени выкрикивая ее имя, однако чувствовал, что ее нет на прежнем месте. Возможно, она отправилась на его поиски.

Каким сырым и заброшенным казалось это место теперь, когда рядом с ним не было ее... Сырой, мрачный, унылый лес — таким же он казался ему и прежде, когда он приближался к его опушке. Как холодно было теперь в их норе — лишь свежий лесной запах напоминал о Ребекке, наполнившей ее любовью и жизнью...

Кеан ждал ее в норе, зализывая царапины и раны, полученные в поединке с Руном. Он чувствовал себя страшно одиноким. Ему хотелось увидеть ее вновь, хотя бы для того, чтобы увериться, что она не привиделась ему, — впрочем, как справедливо полагал Кеан, раны, полученные в поединке, свидетельствовали об этом достаточно красноречиво.

Всю эту ночь Ребекка тоже чувствовала себя глубоко несчастной; мысли о Кеане не давали ей уснуть, несмотря на всю ее усталость. Едва стало светать — а темнота в это время года отступала уже медленно и неохотно,— она поспешила к норе, выходившей на поверхность неподалеку от пастбищ, где воздух был особенно чист и свеж после вчерашнего ливня. Вскоре показалось солнце. Казалось, что лес оправился от вчерашних испытаний непогодой и вновь готов радовать кротов своими красотами; да, осень чувствовалась уже во всем, но зеленой листвы, сквозь которую проглядывало утреннее солнышко, еще хватало, — глядя на нее, можно было решить, что в лес вновь вернулось лето.

Едва Ребекка подошла к маленькой полянке, на которой находилась ее временная норка, она поняла, что Кеан здесь, что он ждет ее. Она вновь почувствовала сильный запах открытых полей, по которым вольно гуляли ветры и где не было теней. Она облегченно вздохнула и стала осторожно подкрадываться к норке, думая застать Кеана врасплох. Но не тут-то было! Услышав ее запах, он с радостным смехом поспешил ей навстречу. Ее Кеан! Ее любовь! Его любовь, его Ребекка!

Их переполняла тихая нежная радость. Ребекка принялась зализывать его раны, особенно ту, на мордочке, которую он получил в конце, выскакивая из норы в погоне за Руном. Сколько времени она на нее потратила! Сколько было вздохов и ласк, объятий и восторгов, мирного отдыха и грез, ставших явью! Как близки они были..

— Ребекка! Ребекка!

— Кеан, любовь моя, мой цветик!

Они улыбались, хихикали, заливались смехом, радуясь своей близости. Шерсть мешалась с шерстью, рыльце мягко касалось рыльца. Они даже устроили шутливую драку, победителем из которой вышла Ребекка. Раны Кеана заныли с новой силой, и она вновь принялась зализывать их. После этого они крепко заснули.

— Что, Рун, начистили тебе рыло? — насмешливо поинтересовался Мандрейк. После той памятной встречи с каменной совой, которая произошла в туннелях Халвера, он чувствовал себя усталым и разбитым; ему надоели льстивые речи подручных, и потому Мандрейк был рад возвращению Руна.

Войдя в нору старейшин, где и находился Мандрейк, Рун встал так, чтобы раны и царапины были хорошо видны собеседнику. При этом он едва держался на ногах от усталости, хотя пытался бодриться, делая вид, что ничего особенного с ним не произошло.

— Не совсем так, Мандрейк, но это неважно... Я на это надеюсь.

— Ну-ка, давай рассказывай. — Судя по тону Мандрейка, он желал услышать подробности приключения Руна.

— Ерунда, — покачал головой Рун. — Надеюсь, ничего серьезного за этим не последует. — Он сделал эффектную паузу, настраивая Мандрейка на нужный лад, и с напускной веселостью добавил: — В Бэрроу-Вэйле все спокойно. Это — главное.

— Где тебя носило, Рун? — спросил Мандрейк, от прежнего безразличия которого теперь не осталось и следа.

Рун вздохнул, облизал кровоточащую на бедре рану, почесался, кашлянул, мрачно улыбнулся, вновь вздохнул и наконец сказал:

— Вы знаете, где в настоящий момент находится Ребекка?

— Нет, — ответил Мандрейк. — И где же она? Видно было, что слова Руна насторожили его.

— Впрочем, я могу... ошибаться... Возможно, ничего страшного не происходит...

Мандрейк поднялся со своего места и подошел к Руну.

— Это ты о чем? — спросил он, глядя ему в глаза. Рун изобразил колебание. Наконец он произнес:

— В любом случае в этой части системы угроза и предательство не так опасны... Я говорю о Вестсайде, откуда вышло большинство боевиков, преданных вам и системе.

— Какая угроза? Какое предательство? — В голосе Мандрейка зазвучали нотки раздражения.

— Мы всегда должны быть готовы к ним — вы учили меня именно этому. — Рун вновь сделал долгую паузу, после которой он сознательно заговорил совсем на иную тему: — Осень начинается, Мандрейк. Пора перемен. Но что было за лето! Вы могли гордиться Ребеккой...

— Говори ясней!

— Летом она являла собой воплощенную невинность. В ней было столько тепла, особенно когда светило солнце... Вдобавок такая красавица... Кстати, она сейчас не в Бэрроу-Вэйле?

— Она должна была здесь появиться?

— Она здесь была... Нору свою покинула несколько дней назад. Но возможно, она уже вернулась к себе и я ошибаюсь...

— Ошибаешься? О чем это ты, Рун? Давай-давай, выкладывай.

— Страхи могут оказаться и безосновательными. Лучше уж молчать до тех пор, пока вы не убедитесь сами... Только тогда и можно говорить об угрозе и предательстве...

— О предательстве? Но при чем здесь Ребекка? Что ты несешь? — Мандрейк рассердился не на шутку. Впрочем, он отдавал себе отчет, что Рун был и оставался самым верным его подручным. — С кем ты дрался?

— Надеюсь, Ребекка с этим кротом встретиться не успела... — ответил Рун и тут же добавил: — Совсем скоро мы все узнает... Если, конечно, Ребекка вернется в свои туннели. Не хочу зря поднимать панику. Хотя опасения мои черны как ночь, они могут оказаться безосновательными... У вас, насколько я понимаю, и своих забот хватает.... К чему расстраиваться из-за каких-то пустячных подозрений?

Рун снова почесался и выдавил из себя некое подобие улыбки.

— Говори быстро, что это за крот? — велел Мандрейк.

— Луговой крот, — спокойно ответил Рун.

— Ты убил его? — понизил голос Мандрейк.

— Хотелось бы в это верить... Он был там не один. Возможно, одного из них я все-таки прикончил. — Рун многозначительно замолчал, пытаясь заинтриговать Мандрейка еще сильнее, и, придав голосу чрезвычайную серьезность, добавил: — За луговыми кротами нужен глаз да глаз... Они стали куда более .искусными воинами, чем были прежде... Знаете, что мне пришло в голову?

Мандрейк подошел ближе, надеясь, что теперь Рун скажет ему всю правду.

— Я полагаю, луговой крот больше всего на свете мечтает о том, чтобы овладеть данктонской самкой, и чем она моложе и невиннее, тем лучше... Старый крепкий самец и нежная юная самочка... Заманить ее на опушку леса, а потом предоставить самой себе — пусть рожает луговых кротят где-нибудь в чаще Данктонского Леса...

Образ, живо нарисованный им, повис в воздухе, и в тот же миг из туннеля, ведущего в нору старейшин, показалась мордочка боевика. Заметив, что Мандрейк и Рун молчат, он тихо прошептал:

— Господин Рун... Ее там нет!

— Кого там нет? — заревел Мандрейк, решив обрушить свой гнев и раздражение, в коих был повинен хитроумный Рун, на ничего не подозревавшего боевика, который испуганно прижался к земле и бросил на Руна боязливый взгляд.

Рун опустил хоботок и печально покачал головой.

— Ну? — спросил Мандрейк еще более грозно.

— Это... Это я о Ребекке... Ее нет в ее туннелях...

— Но где же она тогда? — взревел Мандрейк.

— Я... Мы... не знаем, сэр... — еле слышно ответил боевик.

— Рун, а ты что на это скажешь? — спросил Мандрейк, вновь повернувшись к Руну.

— Именно этого я и боялся. Я надеялся, что все это неправда... Ах, Ребекка...

— Пшел вон! — заорал Мандрейк на боевика. — А ты, Рун, лучше рассказывай все по порядку.

— Говорить теперь особенно не о чем, Мандрейк. Тут уже не до разговоров. Вы знаете, почему Ребекка направилась в Бэрроу-Вэйл?

— И почему же?

— Сентябрь — пора перемен. В июне листва нежна и зелена, в сентябре же она начинает гнить... Иные кроты спариваются в сентябре... Так им хочется, вы понимаете? Подобные вещи происходят именно в эту пору.

— Спариваются?.. Ребекка?.. В эту пору? — Только теперь Мандрейк начинал понимать, о чем идет речь. Перед глазами его поплыли красные и черные пятна — яд гнева мгновенно проник в его сердце.

— На лесной опушке, возле луга, — вставил Рун и — уже без спешки — прибавил: — Я там побывал. Дрался с луговыми кротами, затащившими в свою нору данктонскую самку, которая позволяла им делать с собой все, что угодно. Предательство и угроза...

— Ты хочешь сказать, что это была Ребекка? — гневно и в то же самое время изумленно воскликнул Мандрейк.

Каждое новое слово Руна делало возникший в его сознании образ Ребекки все ярче и ярче. Его Ребекка, его любимая дочка, его простодушное дитя. Он изумленно созерцал образ, пришедший из глубин его темной — как и у всякого крота — души. Шерсть, темень, порывистые движения, когти, скребущие по спине, влажные рыльца, открытые пасти, белые зубы, чувственные улыбки в глубинах неведомой запретной норы. И там же она — его Ребекка. Его дочь...

— Ребекка? С луговыми кротами? — деланно удивился Рун. — Надеюсь, это не так. Разве она на такое способна?

Рун прекрасно понимал, что Мандрейка уже не остановить. Он оказался совершенно прав, решив, что Мандрейк будет бешено ревновать, — он и сам отчасти испытывал нечто подобное, хотя отличался холодностью и рассудочностью, но если Мандрейком двигало право крови и похоть, то его распаляло единственное желание — подчинить молодую дочь властителя Данктона своей воле. Он вновь живо представил себе Ребекку и Кеана, и в глазах его тут же появился необычный блеск, подобный тому, что отсвечивал во взгляде каменной совы в туннелях Халвера, ибо для зла нет большей услады, чем истязать невинных и счастливых, лишая их радости жизни.

— Ты видел ее там? — отрывисто спросил Мандрейк, которым обуревала жажда действия.

— Я слышал, что в глубине норы развлекается с кротом — или с кротами — какая-то самка. Судя по запаху, она была уроженкой Данктона. Решила осчастливить луговых самцов... Но я не уверен в том, что это была именно Ребекка.

— Отвечай, там была Ребекка или не Ребекка?

— Не знаю, возможно, это была другая самка. Не знаю, — повторил Рун.

Его Ребекка... Его ребенок... Развлекается с луговыми кротами... Мандрейк взвыл от ярости и наконец-таки произнес те слова, которых и добивался от него Рун:

— Отведи меня туда — я хочу увидеть все собственными глазами!

Но Рун даже и теперь продолжал изображать нерешительность и неуверенность.

— Кто знает, может, я ошибся и все это — глупость. Тогда шел сильный дождь — настоящий ливень. В такую погоду чувства часто подводят. Возможно, я заблуждаюсь... Поверьте, уж я-то не желаю зла Ребекке...

— Веди меня на место, — приказал Мандрейк ледяным тоном, согревшим сердце Руна.

Ночь. Спят Кеан и Ребекка. Ночь. Тяжелые шаги Мандрейка приближаются к лесной опушке. Ночь. Вверху, на черном, лишившемся своей коры, мертвом вязе, поблескивают желтые глаза совы, что сидит, обхватив когтистыми страшными лапами ветку, выискивает жертву на земле, покрытой ковром опавших листьев, — принюхивается и присматривается.

Мандрейк и Рун вышли на поверхность неподалеку от лесной опушки, за которой начинались бескрайние луга. Произошло это незадолго до рассвета, когда в лесу можно услышать только далекий писк полевки или песчанки, попавшей в лапы неясыти. В такое время крота может потревожить разве что дурное сновидение — он повернется на другой бок и вновь забудется мирным сном; лишь холодный ветер бродит в этот час по лесу, расшвыривая жухлые листья и играя с колючими плетями ежевики; лишь блеклый месяц холодно взирает на лесные поляны, степенно уходя за горизонт.

Кеан зашевелился. Он знал, что в скором времени им придется расстаться. Ребекка тут же придвинулась к нему. Мысль о том, что скоро у нее появится потомство, согревала ей сердце. Приближался рассвет. Она чувствовала беспокойство Кеана, который хотел теперь вернуться в родную систему, в свои безопасные туннели, где он мог бы увидеться со своим братцем Стоункропом.

Сколь бы сладостным ни было время, проведенное ими вместе, теперь они хотели расстаться, — рано или поздно это происходит со всеми врачующимися кротовьими парами. Ребекка вздохнула и, улыбнувшись, нежно коснулась Кеана рыльцем — она думала о кротятах, которых подарил ей ее возлюбленный; Кеан улыбнулся в ответ, представив Ребекку кормящей своих детенышей, играющей и забавляющейся с ними...

Массивный Мандрейк и Рун крались вдоль опушки, подходя все ближе и ближе к полянке, на которой находилась нора. Рун делал вид, будто он с трудом отыскивает дорогу, хотя, на деле, дорога эта была ему прекрасно известна.

— Пришли, — прошипел он.

— Где? — спросил Мандрейк.

— Там.

Рун указал лапой на вход во временную нору Ребекки, возле которой виднелись кучи свежевзрыхленной земли.

Для Ребекки и Кеана минуты, казавшиеся прежде часами, теперь обратились в мгновения — настало время расставания. С рассветом они должны были разойтись в разные стороны. Они уже стали шептать друг другу нежные слова прощания, когда вдруг раздался ужасный рев, — казалось, что в туннель, ведший на поверхность, забралась разом целая тысяча ужасных хищников. Мандрейк вспомнил рассказы Руна и, исполнившись небывалой ярости, ринулся к норе, снедаемый жаждою убийства, — он готов был разорвать в клочья всех кротов, которые оказались бы на его пути, — и самцов и самок. О, как чесались его лапы!

Едва заслышав этот ужасный рев, Кеан инстинктивно повернулся к входу и принял оборонительную позу. В нору пахнуло знакомым Ребекке запахом, и она зарыдала, объятая ужасом. Это был запах Мандрейка. Сильный, агрессивный, злобный, он вселил страх и в сердце Кеана, приготовившегося вновь отстаивать свое право на Ребекку. Правда, теперь он уже не смеялся; когда же Ребекка стала быстро рассказывать ему о Мандрейке, он оттолкнул ее в сторону, не желая отвлекаться ни на мгновение.

Сверху послышался низкий хриплый голос Мандрейка:

— Рун, ты останешься наверху. Я прикончу их сам.

Ребекке хотелось прикрыть Кеана своим телом, защитить его от надвигающегося кошмара, ведь он не представлял, с кем ему придется иметь дело, и вряд ли мог предположить, что на свете существуют кроты таких размеров. Сильный запах, исходивший от разъяренного Мандрейка, ошеломил молодого Кеана, когда же он увидел его огромные лапы, просунувшиеся в нору, ему стало жутко. То же самое происходило со всеми соперниками Мандрейка. И все же Кеан отличался от них и силой, и быстротой реакции — он умел уходить из-под первого удара врага так, чтобы не подставлять себя под второй.

Кеан стал отходить в глубь норы, даже не пытаясь напасть на грозного соперника, грандиозные размеры которого поражали его все больше и больше.

Мандрейк на мгновение застыл у входа в нору, разглядывая сидевших в ней кротов. Его удивили размеры Кеана. И все-таки, хотя тот был крупнее Буррхеда, самого рослого крота Данктона, рядом с Мандрейком он казался подростком.

Кеан зарычал и изготовился к бою, а Ребекка, отброшенная им на другой конец норы, принялась причитать:

— Беги, мой любимый, беги, если можешь... Никто не может победить его, слышишь? Это просто невозможно! Беги же, мой Кеан!

Если бы Кеан еще не спаривался с Ребеккой, он наверняка тут же вступил бы в бой и тут же сложил бы в нем голову. Но их брачные игры уже закончились, и потому он думал не столько о Ребекке, сколько о свежем воздухе пастбищ, на которых нет ни враждебных запахов, ни злобных кротов.

— Если мне удастся убежать, — заговорил Кеан, не глядя на Ребекку, ибо внимание его было сконцентрировано на входе в нору, возле которого затаился Мандрейк, — я вернусь к тебе, и мы снова будем вместе.

Он произнес последние слова громко и внятно, так, чтобы их услышал и Мандрейк. Кеан надеялся, что они выведут его из себя и это даст ему шанс нанести этому громиле хотя бы один настоящий удар.

Мандрейк сделал выпад, желая достать противника лапой; однако Кеан не стал отходить назад, а ринулся прямо на Мандрейка, выставив вперед свои когтистые лапы. Возле входа в нору завязалась кровавая борьба.

Когда один из кротов задевал лапой земляные стены туннеля, они ощутимо содрогались и с них начинала осыпаться земля. Ребекка беспомощно наблюдала за их сражением. И вдруг она ощутила неожиданное возбуждение, которое ей хотелось подавить, изгнать из сознания, — ее возбуждал вид двух огромных кротов, сражавшихся за нее, причем она любила и одного и другого.

Битва на миг затихла, и это означало, что Мандрейк готовится к прорыву в нору. Ребекка услышала частое дыхание Кеана, пытавшегося хоть немного перевести дух. Силы противников были явно неравными... И Ребекка решилась.

Едва Мандрейк ринулся в нору, она выскочила ему навстречу, выставив когти вперед, и закричала:

— Беги, Кеан!

Мандрейк взял в сторону, чтобы не задеть Ребекку, и замахнулся на рванувшегося вперед Кеана, но тот успел прошмыгнуть мимо него и бросился по туннелю к выходу на поверхность.

Мандрейк молниеносно повернулся и опустил свою тяжелую лапу на спину Кеану, задев когтями за верхний свод узкого туннеля. Кеан взвыл от нестерпимой боли и с превеликим трудом пронырнул дальше; лапа Мандрейка, с когтей которой капала кровь, на миг повисла в воздухе. Кеан несся к выходу, слыша за спиной рык страшного чудища. Вспомнив о Руне, поджидавшем его на поверхности, он инстинктивно выставил вперед передние лапы с широко расставленными когтями.

Но на сей раз Рун уже был готов к этому. Он прижался к земле сбоку от норы и, едва из нее появилась голова Кеана, нанес точный удар по его морде. Один из когтей распорол левую сторону рыльца, другой угодил прямо в левый глаз. Морда Кеана превратилась в разверстую рану, из которой потоком хлынула кровь.

Одновременно с этим нагнавший Кеана Мандрейк нанес ему еще один столь же страшный удар — на сей раз когти раскроили его бедро.

Кеан рванулся вперед и, резко развернувшись в сторону Руна, которого он практически не видел, ибо его слепила кровь, лившаяся по морде, ударил его в грудь. Будь удар поточнее, Руну тут же пришел бы конец. Рун отлетел далеко в сторону, что дало Кеану возможность припустить что было сил в правую сторону, откуда веяло свежим воздухом. Он бежал с отчаянием крота, которого в любое мгновение может настигнуть смерть, он делал все возможное, чтобы спасти свою жизнь.

Мандрейк при желании мог бы легко нагнать его. Но едва он выбрался на поверхность, как из норы послышались горький плач и стенания Ребекки. Услышав их, Мандрейк, когти которого были обагрены кровью возлюбленного его дочери, развернулся и опять полез в нору.

Едва его огромная голова появилась из туннеля, Ребекка смолкла и вопросительно посмотрела в его сторону. Она увидела исполосованную шрамами морду и свежие кровоточащие раны, оставленные когтями Кеана на плечах Мандрейка. Она почувствовала его силу и заглянула в его злобные глаза, которые видели столь мало, хотя искали столь многого. Когда-то на него точно так же взирала и ее мать, Сара.

Она решила, что Мандрейк хочет убить ее, ждала, что его тяжелые лапы вот-вот опустятся ей на голову.

Но он желал совершенно иного — он хотел обладать ею. Перед глазами его вновь поплыли красные и черные пятна. Он властно привлек Ребекку к себе, она же и не думала сопротивляться.

— Ребекка! Ребекка!

Что это было? Голос объятого страстью Мандрейка? Память о Кеане? Или совсем иное воспоминание — она бежит по сырому лесу вслед за Брекеном, выкрикивая свое имя:

— Меня зовут Ребекка! Ребекка!

Может, она, увлеченная его безумной страстью, повторяла раз за разом собственное имя?

Она прислушалась и ясно различила два голоса — свой собственный и Мандрейка:

— Ребекка... Ребекка...

Он и она, она и он, — она принадлежит ему, он — ей...

— Ребекка...— шепнул он еще раз и тут же вернулся в тот мрак, в котором жил все это время. Лишь дважды он на миг выныривал из этой мрачной пучины своей души — сейчас и в ту далекую пору, когда он впервые встретился с Сарой...

— Ребекка...— мягко прошептала она, плача от боли и горечи утраты.

— Ребекка...— шептал Кеан, забираясь все выше и выше на холм. Боль в спине, задних лапах и голове была почти невыносимой.— Ребекка...— шептал он глухим травам, больно хлеставшим его по морде. — Разыщи моего брата Стоункропа. Пусть он поможет мне, слышишь?

Увы, он не слышал ответа, и Стоункроп, его любимый брат, не шел к нему. Кеан старался держаться лесной опушки, понимая, что на лугу он тут же станет легкой добычей сов. Он лез все выше и выше, совершенно не ведая того, что направляется к Камню, который в рассеянном свете утра казался серым. У основания его лежали опавшие листья буков, первые в этом году...

 

Глава семнадцатая

Именно среди опавшей буковой листвы, лежавшей у основания Камня, Брекен и нашел его. Он думал, что бежит, но на деле мог только ползти. Понять, в чем теплится его жизнь, было невозможно — Брекен еще никогда не видел таких изуродованных кротов. Окровавленные рыльце и щека, изодранные в клочья плечи и бока, вырванный левый глаз, изуродованные задние лапы, опереться на которые было уже невозможно, глубокие раны на спине — след страшных ударов неведомого исполина.

Брекен никогда еще не чувствовал в других кротах такого страдания; возможно, этим проникновением в чужие ощущения он был обязан тому, что и сам некогда натерпелся лиха.

Израненный крот подобрался к самому Камню и даже начал карабкаться на него, однако тут же соскользнул вниз и завалился набок. Брекену вдруг показалось, что крот подбирается именно к нему, и это его почему-то напугало. Сам же он все это время следил за неизвестным из-за Камня. Ему казалось, что сама смерть надвигается на него. Однако несчастный даже не замечал Брекена, — задыхаясь от напряжения и боли, пронизывавшей все его тело, он пополз к дальнему краю поляны, граничившему с лугами.

Едва он исчез в подлеске, Брекена пронзила острая боль, которая — он знал об этом — была не его болью. От несчастного израненного крота исходило острое чувство горести утраты, Брекену захотелось побежать за ним и сказать: «Нет, нет... Все не так страшно...»

Почему ему хотелось сказать именно эти слова и к чему они относились, Брекен не знал и сам.

Следить за передвижениями крота не составляло никакого труда, поскольку он производил немыслимый шум. Несмотря на страх, Брекен последовал за ним. Тот полз то в одну, то в другую сторону, продирался прямо через колючие заросли ежевики, оставлял на стволах молодых деревьев, между которыми он проползал, кровавые следы. Чем дольше Брекен следил за ним, тем меньшим становился его страх и тем больше он хотел помочь несчастному. Он должен был что-то сделать... Отыскать Розу? Он не знал, где ее искать. Пойти к Ру? Дорога туда была слишком далекой, к тому же Брекен сомневался в том, что Ру согласится оставить свои новые, только-только обретенные туннели.

Ему вспомнились слова Халвера о том, что сок подлесника хорошо залечивает раны. Но Брекен не знал ни того, как он выглядит, ни того, когда и где его следует собирать. Помимо прочего, страшные раны этого необыкновенно крупного и сильного крота вряд ли можно было залечить травами, сколь бы чудодейственными они ни были.

Что сделал бы в подобной ситуации Халвер? Попробовал бы утешить несчастного ласковыми, добрыми словами. Именно эта мысль и заставила Брекена покинуть укрытие и подойти к кроту справа, где тот — судя по его ранам — смог бы и увидеть Брекена, и услышать его запах. Он сильно шумел на ходу, пытаясь таким образом оповестить крота о своем приближении, и ему это удалось — тот неловко замер, почувствовав чье-то присутствие.

— Не бойся, — сказал Брекен. — Я не причиню тебе зла.

Крот повернулся к Брекену и даже попытался принять оборонительную стойку, встав на задние лапы.

— Не бойся, — повторил Брекен. — Может быть, я смогу помочь тебе.

— Где луга? — спросил крот. — Где мои туннели?

— Отсюда до лугов не больше пятидесяти ярдов, — ответил Брекен. — Всего ничего.

Брекен направился в нужную сторону, пригласив крота следовать за собой; хотя он и передвигался со скоростью улитки, ему то и дело приходилось останавливаться и поджидать своего подопечного. В конце концов они достигли края лесной опушки; со стороны леса вдоль ограды росли высокие травы, колеблемые ветром, дувшим со стороны пастбищ.

Крот тяжело опустился на землю.

— Как тебя зовут? — спросил Брекен.

— Кеан. Я с луга,— ответил крот, морщась от боли.

— Скажи, — продолжил Брекен, — это сделал данктонский крот? Все только потому, что ты пришел с луга?

— Это был брачный поединок. Я взял себе в пару лесную кротиху. Потом нас нашел крот по имени Рун. Ты знаешь Руна?

В голосе Кеана прозвучали нотки страха — он неожиданно подумал о том, что Брекен мог оказаться одним из друзей Руна. Но в то же мгновение им вновь овладело безразличие — что это меняло? В любом случае он должен был умереть...

— Рун! — воскликнул Брекен. — Да. Я знаю Руна. Его знают все кроты Данктона.

— Он нашел нас несколько дней тому назад. Я подрался с ним и загнал его в лесную чащу. Это был мой первый брачный поединок. Мне следовало убить его, но я этого, увы, не сделал. Он привел с собой другого крота, победить которого не может никто. Его звали Мандрейком.

Брекен посмотрел на Кеана с ужасом. Ему ли было этого не знать. Победить Мандрейка не может никто.

Кеан, похоже, погрузился в мир собственных грез, голова его упала наземь, но так, что рана осталась сверху; он лежал совершенно недвижно, лишь одна из его изуродованных задних лап едва заметно подергивалась в такт частому поверхностному дыханию.

Брекен внезапно подумал о том, что, поднимись Кеан немного повыше, он оказался бы между накренившимся на запад Камнем и далеким таинственным Аффингтоном; когда он сам впервые поднялся на вершину холма, он инстинктивно остановился именно на этом месте; примерно там же погиб Халвер. Вероятно, это было место особой силы...

Каким-то чудом он сумел уговорить Кеана пойти дальше, хотя каждый шаг давался тому с превеликим трудом. Они таки смогли добраться до нужного места. Это почувствовал и Кеан: вздохнув с видимым облегчением, он опустился наземь. Дыхание его стало более спокойным и ровным, он поднял голову и обвел взглядом раскинувшиеся внизу столь горячо любимые им пастбища. Был уже день, на чистом светло-голубом небе виднелось несколько высоких облаков, над низинами поднималась легкая дымка.

Брекен обратил свой взор в направлении Аффингтона и тут же почувствовал вошедшую в него силу, которую подкрепляла сила оставшегося у него за спиной Камня; в ту же минуту на Кеана стал нисходить покой.

— Расскажи мне о Камне, — прошептал он. — Она говорила о Камне... Ребекка сказала, что в то время, когда я преследовал Руна, она отправилась именно сюда... Но я ничего о нем не знаю...

— Но здесь никого не было...— недоуменно протянул Брекен и в то же мгновение вспомнил, что на вершине холма один крот все-таки побывал. Это была самка. Он вновь почувствовал нежное касание ее лапки и тут же понял, что этой самкой могла быть только Ребекка. И почему он не узнал у нее имени? Почему? По неведомой причине это обстоятельство мгновенно сблизило Брекена с Кеаном, он уже понимал причину его глубокой тоски.

— Твою самку звали Ребеккой? — спросил Брекен, заранее зная ответ.

Кеан скорбно кивнул.

Брекен сел рядом с Кеаном, пытаясь согреть своим теплом его холодеющее, обессиленное тело.

— Поговори со мною, Брекен... Расскажи о Камне... О Ребекке...

Что было делать Брекену? Он понимал одно — ему нужно утешить несчастного Кеана.

— Камень является центром Древней Системы, — начал он, толком не зная, что говорить дальше. — Он... Он так велик, что ни один крот не может разглядеть его вершины. Он вздымается вверх подобно дереву, лишенному ветвей и листьев. Ты должен был его видеть — я нашел тебя именно у его подножья. — Кеан не сказал на это ни слова, и тогда Брекен продолжил: — Здесь проводятся ритуальные церемонии Самой Долгой Ночи и Середины Лета; говорят, в древности подобных ритуалов было гораздо больше. Еще говорят, что он защищает кротов...

Брекен не верил этому. Он не смог защитить ни его самого, ни Халвера от Мандрейка. Мало того, он не исцелил и Кеана, умудрившегося добраться до самого его основания... И все же... Все же чем лучше Брекен узнавал Камень, тем отчетливее он ощущал его странную бесплотную силу и все яснее осознавал то, что Камень заключает в себе некую великую тайну, которую не смог бы раскрыть ни один крот, сколь бы мудр и пытлив он ни был.

— Расскажи о Ребекке...— тихо попросил Кеан.

— Я могу рассказать лишь то, что знаю от других. Она несколько крупновата для самки и живет где-то за Бэрроу-Вэйлом, неподалеку от Мандрейка, во всяком случае, так мне говорили. И еще, говорят, она очень красива. — Он вспомнил кротиху, которую два дня тому назад провожал до одного из верхних входов Данктонской системы. Была ли она красива? Он даже не успел толком рассмотреть ее...— Когда Ребекка была помоложе, она вечно попадала в какие-то истории — чего только о ней не рассказывали в Бэрроу-Вэйле! То она ела чужих червей, то разом теряла всех своих братьев, и так далее. Халвер — жил на свете такой старый-престарый крот, с которым мне довелось быть знакомым, — говорил, что она была настолько полна жизни, что другие кроты ее даже побаивались. Впрочем, многое из того, что он говорил, понять непросто...

Брекен на миг замолк и посмотрел на Кеана. Судя по всему, тот получал от рассказа несказанное удовольствие, и потому Брекен поведал ему историю о том, как Ребекка стащила из норы старейшин всех червей. Он рассказывал ее, чувствуя, как им овладевает паника, — Брекен внезапно понял, что Кеан умирает. Его тело потеряло всяческую подвижность и похолодело, дыхание едва-едва угадывалось.

Когда наконец рассказ закончился и Брекен замолк, Кеан уже был не в силах даже повернуть к нему голову, хотя его правый глаз все еще оставался полуоткрытым, взирал же он на бескрайние открытые просторы пастбищ. Брекен было решил, что Кеан уже отошел в мир иной, но тот вдруг заговорил:

— Там, в нашей норе, она рассказывала мне и эту историю. Больше всего она боялась гнева Мандрейка. Теперь, после этого неравного боя, я понимаю, что боялась она совсем не случайно. В Луговой системе кротов, подобных Мандрейку, нет; впрочем, там нет и кротов, похожих на Руна.

Каждое слово давалось Кеану с трудом, он буквально заставлял себя говорить. Брекен догадался, что Кеан придает своим словам очень большое значение. Превозмогая боль, Кеан продолжал:

— Ребекка сказала, что она никак не могла взять в толк, почему из-за такой ерунды было столько шума, ведь эти самые старейшины могли найти для себя и других червей — было бы желание...

Брекен согласно кивнул, но вслух не произнес ничего, боясь нарушить ход мысли Кеана.

— Ребекка не могла понять, почему поведение, которое она называла «естественным», было объявлено едва ли не преступным. И — это поразило ее еще пуще — Мандрейк велел ей проявлять почтение к другим кротам, что ей представлялось совершенно «противоестественным», поскольку многие из них ей не нравились. Еще он не разрешал ей разговаривать с другими кротами, пока те первыми не заговаривали с нею. Ребекку, естественно, это совершенно не устраивало.

Кеан выдавил из себя нечто вроде смешка; во взгляде же его Брекен прочел любовь и восторг, который вызывала у него Ребекка.

— Но почему все так вышло? — спросил Кеан таким тихим голосом, что Брекен с трудом расслышал его. — Почему кроты впадают порой в исступление и начинают убивать своих собратьев? Кому могла помешать наша близость с Ребеккой? Я уже собирался уходить, и тут нагрянули эти двое. Приди они несколькими минутами позже, все было бы иначе. Я преспокойно отправился бы к своим туннелям... Спроси у своего Камня, почему все произошло именно так... Интересно, что он тебе ответит...

Кеан с превеликим трудом повернулся к Брекену и не без гордости прошептал:

— Она была моей первой самкой... Брекен затаил дыхание, боясь потревожить умирающего крота, который еще вчера был полон сил и энергии.

— Первой и единственной... — мягко продолжил Кеан. — Потом появился Мандрейк, и всему пришел конец. Мандрейк и Рун. И почему я не убил его тогда...— Кеан надолго замолчал. Молчал и Брекен, понимавший, что крот хочет сказать ему что-то важное. Наконец, собрав остаток сил, Кеан прошептал: — Он убил меня. Будь рядом со мною Стоункроп, мы бы разделались с ними в два счета. Это мой брат. В бою ему нет равных. Но почему туда заявился именно Мандрейк? И почему в этой норе был не кто-нибудь, но именно я?

«И правда, почему там был он?» — мелькнуло в голове у Брекена. И действительно, почему? На мучения Кеана невозможно было взирать без ужаса. Сердце Брекена исполнилось состраданием, в эту минуту он готов был поменяться с несчастным Кеаном местами. Почему? Почему именно он?

— Почему не я? — еле слышно прошептал Брекен, не понимая, что и ему отмерена своя доля, которая могла оказаться не менее тяжкой и горькой. — Не знаю. Я ничего не знаю, — бормотал он.

Кеана стала бить крупная дрожь; когда Брекен погладил его по спине, с тем чтобы успокоить и утешить его, он обнаружил, что шерсть Кеана стала мокрой от холодного пота. Кровь, до последнего времени сочившаяся из ран, покрывавших его морду и спину, загустела, но раны на боку и на задних лапах продолжали кровоточить.

Близился вечер — воздух уже наполнился прохладой, хотя было еще совсем светло.

— Ты сможешь ползти? — спросил Брекен. — Я довел бы тебя до одного из ваших туннелей. Как знать, вдруг мы отыщем Целительницу Розу...

Это предложение было излишне смелым и непродуманным. Если бы луговые кроты увидели Брекена рядом с израненным, истекающим кровью Кеаном, они уложили бы данктонского крота на месте, оставив все вопросы на потом.

Кеан отрицательно покачал головой и еще сильнее осел набок, навалившись всей своей тяжестью на Брекена.

— Мне здесь нравится, — прошептал он. — Ты выбрал хорошее место. Одна моя часть находится в лесу, где я встретился со своей возлюбленной, другая — на лугах моей родины.

Они молчали долго-долго. Наконец Кеан сказал:

— Брекен, для меня это важнее, чем я думал вначале... Я понял это только сейчас. Со временем поймешь и ты...

Брекен услышал, как где-то в вышине зашумели верхушки буков, — задул вечерний ветерок. Несколько осенних листьев лениво отправились в свой важный, неспешный полет, они кружили меж ветвями так, словно делали это для собственного удовольствия. Где-то чуть пониже громко захлопал крыльями дикий голубь, живший на лесной опушке. В немыслимой вышине выводил свои трели — то громкие, то еле слышные — парящий на крыльях ветра жаворонок. Солнце, которое и днем то и дело пряталось за тучки, скрылось за огромным розовато-серым облаком и тут же стало тусклым и нечетким, размытое туманной вуалью дождя, повисшей над далекими полями. Однако уже вскоре золотые лучи солнца выглянули из-под тучи; по мере того как оно опускалось все ниже и ниже, лучи краснели — буквально на глазах, розовато-серое облако налилось пурпуром, а его края вспыхнули нестерпимо ярким пламенем.

— О чем ты говоришь? — Брекен не понимал, как можно думать о чем-либо еще, кроме своей приближающейся кончины. Внезапно он почувствовал себя еще более одиноким, чем прежде, хотя и сидел бок о бок с Кеаном.

Ему хотелось помочь Кеану, но он не знал, как это сделать, как не понимал и того, что уже сумел облегчить его муки. Кеана вновь стала бить дрожь. Брекен осторожно положил лапу на его израненную спину, надеясь передать Кеану хоть немного собственной силы и согреть его теплом своего тела.

— Расскажи о Ребекке, — прошептал Кеан настолько тихо, что Брекену пришлось наклонить голову к самой его пасти. — Все, что ты о ней знаешь...

И тут наконец Брекен понял, что он должен говорить Кеану. Ему следовало полагаться не на разум, а на сердце и душу. Он должен был поведать Кеану о кротихе, которой совершенно не знал, чей дух на краткое мгновение соприкоснулся с его собственным духом. В этот ужасный час Брекен понял, что и его сердце должно быть исполнено любовью.

— Ребекка — щедрая и чудесная...— начал он, чувствуя нахлынувшую на него неведомо откуда нежность и силу. Он говорил и думал о лесе, который Ребекка — так же, как и он сам, — не могла не любить, о солнечных лужайках, где она плясала, о ветре, посвистывавшем в его и в ее шерстке. — Ребекка — весенний цветок с нежной зеленью листочков... Она сильна и стройна, словно высокие травы, что растут на землях Болотного Края. Танец и смех Ребекки — игра солнечных лучиков, проскальзывающих в просветы между листьями, колышащимися на легком летнем ветру. Ее любовь — любовь к жизни — сильна и огромна, словно могучий дуб с тысячами ветвей-чувств и миллионом трепетных нежных листочков. Твое сердце открылось ей, и потому любовь, обретенная тобою, была еще больше той любви, что вы дарили друг другу... Будь Ребекка здесь, боль и тоска оставили бы тебя в то же мгновение, ибо она — все, к чему ты стремишься, все, что тебе нужно в этой жизни, все, что ты есть. Ты же для нее...

Голос Брекена окреп, это был голос крота, которому вдруг открылись неведомые ему дотоле таинственные значения слов. Он дарил Кеану любовь, которая живет в душе каждого крота.

— Но Ребекка... Она здесь, Кеан, ибо она касается твоего сердца своею любовью... Нет ничего такого, что ты смог бы еще узнать или почувствовать, — она сполна одарила тебя всем, — уже нет того, чего бы ты не знал или чего бы не чувствовал... Ее любовь — любовь самой земли и наших нор, в которых проходит время нашей жизни, солнце, согревающее нас по утрам, блаженство сна, дающего покой и отдохновение нашей мятущейся душе. Она там, в лугах, по просторам которых носились вы со Стоункропом, — она была там всегда и пребудет там вовеки; она — любовь, ставшая твоей жизнью. Она здесь, Кеан, она с тобою...

Но Кеан не слышал его слов — он был уже на пути в иной, не знающий земных страданий мир.

Брекен так и держал лапу на его спине, хоть понимал, что Кеана уже нет. Он чувствовал тяжесть его коченеющего тела, что было некогда таким сильным и гибким.

— Она там — в лугах...— прошептал Брекен, и Кеан заторопился к ней, чтобы снова и снова танцевать на поблескивающих росами травах, чувствуя пятками их прохладу, а потом греть лапы на солнышке... Вместе со Стоункропом они резвились и плясали на огромном лугу, залитом лучами восходящего светила, становившегося с каждым мгновением все ярче, пока белый ослепительный свет не затопил собою все, оставив узкую полоску тени, падавшей от Данктонского Леса, где виднелись оставленные ими следы.

Солнце медленно заходило за далекие холмы, отсвечивая красным и розовым на облачках, появившихся на меркнувшем небе. Долины, лежавшие у подножия Данктонского Холма, залила синеватая дымка, которая постепенно сгущалась и темнела. Когда последние лучи солнца, освещавшие верхушки деревьев, погасли, он убрал лапу со спины Кеана и отодвинулся от него.

Ему было невыносимо одиноко. Казалось, что Кеан отправился в мир живых, оставив его, Брекена, в царстве смерти.

Он пошел прочь от холодного тела Кеана — сначала в лес, затем на поляну к Камню. Несчастный и неприкаянный, Брекен оставался там до самого наступления темноты.

Он хотел, чтобы какой-нибудь крот поговорил с ним так же, как он говорил с Кеаном, чтобы его успокаивали и гладили. Это позволило бы ему собраться с духом и вернуться в Древнюю Систему. Он понимал, что путешествие туда ему придется совершить в самое ближайшее время.

В ближайшее время, но только не сейчас, — смерть Кеана произвела на него очень тяжелое впечатление, да тут еще его собственные речи о любви, которые окончательно разбередили ему душу.

И все-таки существовал такой крот, который был знаком с ним и мог дать ему подобное утешение, — это была Ру. Едва эта мысль пришла Брекену в голову, он, не раздумывая ни минуты, покинул поляну, на которой стоял Камень, и поспешил вниз, гадая на бегу, удивит ли Ру его возвращение.

Стоункроп бродил по краю луга, продолжая поиски брата, которые он начал еще днем. Снова и снова он подходил к опушке леса и звал Кеана. Тот уже должен был вернуться в свою нору, но не вернулся. Это обстоятельство, а также смутное ощущение тревоги, разлитое в воздухе, не на шутку обеспокоили Стоункропа. Он не входил в лес вовсе не потому, что боялся Данктона — он не боялся никого и ничего, — просто он не хотел ставить брата в неловкое положение.

В конце концов ему пришлось пересечь границу леса. Едва ли не сразу он разыскал временную нору, в которой, судя по всему, его брат и находился все это время, и тут же заметил следы разыгравшегося здесь сражения. Едва Стоункроп спустился в нору, он почувствовал страх и ужас, которые, казалось, исходили от самих ее стен.

Это ощущение было столь неприятным, что он тут же поспешил выбраться из норы на поверхность и принялся разглядывать ближайшие окрестности в надежде понять, что же произошло здесь ранним утром. Он не боялся данктонских кротов, ибо был крупен и крепок — куда крепче своего брата Кеана, и потому осматривал полянку без ненужной спешки.

Вероятно, Кеан был тяжело ранен, иначе он вернулся бы на луг. Он вряд ли пошел бы в глубь леса, поскольку там могли скрываться другие данктонские кроты. Стоункроп обследовал всю землю от входа в нору до края леса и в конце концов обнаружил несколько примятых, испачканных кровью растений, свидетельствовавших о том, что Кеан пополз по лесной опушке в направлении вершины холма.

Стоункроп двинулся по его следам, через каждые несколько ярдов он осматривался по сторонам и звал брата, понимая, что полученные в бою ранения могли совершенно лишить его сил. Он набрел на тело Кеана уже ночью, через несколько часов после того, как Брекен отправился вниз.

Он мгновенно узнал брата по запаху — пусть Кеан уже давно был мертв, от него веяло вольными просторами лугов, сухой землей и свежими травами. Вид ран Кеана поверг Стоункропа в ужас. Нет, никогда более они не будут играть и дурачиться, смеяться и устраивать шутливые сражения... Он обвел взглядом темные пастбища. Казалось, Кеан вот-вот подбежит к нему сзади, тронет за плечо и, смеясь, скажет: «Я пошутил. Это совсем не я».

Но нет... Увы, это был именно он, Кеан... Стоункроп припал к земле, объятый безмерной скорбью, обратившей его тело и душу в камень.

Много позже холодный ветер, пронизывавший Стоункропа до мозга костей, привел его в чувство. Он коснулся рыльцем плотных стеблей высокой травы, росшей возле изгороди, рядом с которой лежало бездыханное тело его брата, услышал шум и скрип огромных буков, кроны которых сейчас были сокрыты тьмой, и почувствовал, что в сердце его начинает вскипать гнев. Как он ненавидел этот темный и мрачный лес, где творилось столько зла, как он ненавидел кротов, живших в этом лесу... Никто из них, включая соблазнительную Ребекку, не стоил одного когтя Кеана. Дыхание Стоункропа участилось. Если бы в этот момент ему на глаза попалось что-то движущееся, он не раздумывая пошел бы в атаку. Но все оставалось недвижным — все, включая тело его любимого брата — холодное, окоченевшее тело. Тело - не брат...

— Надо было позвать меня, — прошептал Стоункроп.— Я бы пришел. Я ведь всегда приходил...

После этого он сделал вещь, которая выглядела со стороны достаточно странно, — схватив зубами брата за переднюю лапу, он потащил его тело в направлении пастбищ. Стадия одеревенения уже прошла — лапы и голова болтались из стороны в сторону, что, впрочем, нисколько не мешало Стоункропу. Когда он оттащил тело Кеана на достаточно большое расстояние, он разжал челюсти и посмотрел в направлении верхушек деревьев, которых он не смог бы увидеть при всем желании.

— Пусть уж его съедят наши луговые совы, — буркнул он себе под нос, — а не эти мерзкие лесные хищники...

Он вновь принялся рассматривать раны Кеана и горько подумал: «Должно быть, он погиб в брачном поединке, однако, судя по ранам, он сражался не с одним, а сразу с двумя кротами. У нас так не дерутся — только один на один...»

С этой мыслью Стоункроп заторопился вниз, стараясь держаться опушки леса. До возвращения в родные луговые туннели ему нужно было кое-что сделать.

Он вернулся ко временной норе Ребекки и, не раздумывая ни минуты, забрался в нее. В нос ему ударил острый запах противников Кеана — он был настолько сильным, что у Стоункропа даже закружилась голова. Вначале этот запах даже напугал его, но вскоре чувство страха прошло, сменившись холодной яростью. Он вдыхал запах врагов Кеана, понимая, что не забудет его до конца жизни, ибо запах этот принадлежал данктонскому кроту, убившему его брата.

— Если я тебя когда-нибудь встречу, — зловеще прошептал он, глядя в глубь туннеля, — я вмиг узнаю тебя по запаху. Рано или поздно мои когти уничтожат этот источник зловония...

Когда Стоункроп окончательно уверился в том, что запах убийц навсегда запечатлен в его памяти, он стремительно покинул туннель, пересек узкую полоску леса и оказался на краю луга, с вольных просторов которого на него повеяло свежестью и ароматом луговых трав.

Ру довольно хихикнула, когда поняла, что возле входа в ее туннели топчется не кто иной, как Брекен из Древней Системы. Нежданный гость появился со стороны пастбищ и бродил от входа к входу, не осмеливаясь без приглашения войти в систему. Она поспешила подняться наверх, радуясь его возвращению. Но ему она этой радости не выкажет — не на ту напал!

С тех пор как он покинул ее нору, прошло целых три дня, и все это время она была страшно занята. Очищала туннели от пыли и сухой травы, присматривала самые богатые червями участки и тому подобное — короче говоря, занималась тем же, чем и в туннелях Халвера. Она мурлыкала себе под нос песенки, не вспоминавшиеся ей с детства и приходившие на ум неведомо откуда. Она укрепила старые туннели, еще лучше заделала входы в туннели, ведущие в направлении системы Халвера, и принялась расширять свою новую систему в противоположном направлении. Нору она устроила в туннеле, вырытом для нее Брекеном, — как он и говорил, в нем было слышно все, что творилось вокруг, как под землей, так и на поверхности. Покончив с работой, она неожиданно для самой себя уснула и спала, что называется, без задних ног до самого утра. Проснувшись, она выглянула наружу, хорошенько осмотрелась и наконец вновь вернулась в свои туннели, задавая себе вопрос: «Для чего мне все это? Что я буду делать в такой большой системе?»

Сентябрьская дымка тает на солнце в мгновение ока, и столь же мгновенно ее осенило: «Размножаться — вот что!» Ей представилось, как было бы славно, если бы она принесла осеннее потомство. Ру даже показалось, будто она слышит писк крошечных комочков, ползающих по склонам, где, как утверждали обыватели, жившие в Бэрроу-Вэйле, отродясь не бывало кротовьих семей. Уж слишком там опасная и суровая жизнь, — так говорили данктонские кроты.

Поэтому, когда она услышала сопение Брекена, расхаживавшего вокруг ее норы, она не смогла удержаться от счастливого смеха — видно, действительно ее жизнь наконец стала меняться к лучшему. Тем не менее она сделала вид, что появление Брекена ее нисколько не обрадовало, и, подобравшись к выходу, возле которого топтался молодой крот, недовольно произнесла:

— Брекен, теперь эта система моя. То, что ты когда-то останавливался здесь, вовсе не означает, что так будет и впредь.

Для пущей важности она даже тихонько зарычала и заскребла когтями по стенам туннеля.

Брекен припал к земле в крайнем недоумении и расстройстве. Да, он слышал и ее слова, и ее рык, но они совершенно не вязались с ее удивительным запахом. Ему приводилось не раз и не два пользоваться гостеприимством других кротов, но никогда еще его не встречали таким радушием, какое чувствовалось в этом необыкновенном запахе, которым веяло из туннелей Ру.

Брекен подошел ко входу в ее нору и вновь задумался, стоит ли ему в нее спускаться. Впрочем, он ни минуты не сомневался в том, что нападать на него Ру в любом случае не станет.

— Привет! — воскликнул он преувеличенно радостным тоном, увидев появившуюся в норе мордочку Ру.— Шел мимо, думаю, дай загляну...

На это Ру громко рассмеялась и вновь заскребла когтями по стенке, затем медленно отступила в глубь туннеля, тихонько пофыркивая и ворча. Брекен расценил ее маневры как приглашение и последовал за ней.

— О...— изумленно протянул он,— как много ты успела сделать!

Ру захихикала, будто Брекен сказал что-то чрезвычайно забавное. Разговор у них выходил странным, ибо состоял по большей части из хмыканья, фырканья и пустой болтовни, но Брекен неожиданно для самого себя получал от него огромное удовольствие. Помимо прочего, ему казалось — пусть система действительно принадлежала Ру, а он был в ней всего лишь гостем, что кротиха очень рада его появлению.

Внезапно Ру куда-то понеслась. Брекен остался на прежнем месте, и вскоре она вернулась с двумя червями. Они ели их молча, время от времени поглядывая друг на друга. Видно было, что Ру сменила гнев на милость, глаза ее смотрели на него нежно, пасть слегка приоткрылась. Осмелев, Брекен подошел к ней и стал обнюхивать ее ляжки, запах которых буквально зачаровал его. Ему нравилось все — запах, нежные касания, томные улыбки; казалось, Ру знает некий особый секрет, которым она могла бы поделиться с ним, Брекеном. Он поскреб ее лапой и попробовал привлечь к себе.

«До чего юн», — подумала она. Ру еще никогда не приходилось спариваться с таким молодым кротом. Когда же Брекен оказался на ней, она поразилась вновь, но на сей раз уже не его молодости, а силе его страсти. Она вновь залилась радостным звонким смехом.

Он не хотел расставаться с ней ни на минуту и после того, как все уже закончилось; они перешли в ее главную нору и легли спать. Ближе к вечеру Ру проснулась от того, что Брекен вновь принялся тыкаться в нее своим рыльцем, требуя повторения того, что они делали в туннеле. Она с готовностью исполнила все его желания, и он вновь уснул. Каким он был юным и каким непосредственным!

В следующий раз Брекен проснулся уже ночью. Он лежал свернувшись в клубок, ощущая рядом тепло ее тела. Он думал о последних двух днях и просто не мог поверить, что Кеан умер только вчера...

Когда наступило утро нового дня, Брекен понял, что волшебству и блаженству их брачных игр пришел конец. Ру явно хотелось, чтобы он поскорее покинул ее туннели. Они вновь принадлежали только ей и больше никому. Ей и ее будущему выводку. Впрочем, Брекен и не думал возражать против этого. Он попрощался с ней и послушно направился к выходу из системы по туннелю, не так давно вырытому им самим. Он шел и думал о Древней Системе, о таинственном Гроте Темных Созвучий и о седьмом туннеле, который мог — сумей Брекен пройти его до конца — привести его к новым открытиям.

 

Глава восемнадцатая

После смерти Кеана словно первые тучи спустились над Данктонским Лесом. Кроты помрачнели, в каждой тени им мерещилось что-то зловещее, разговоры, которых в Бэрроу-Вэйле всегда хватало, прекратились, погода испортилась — холодные туманы и дожди лишили осенний лес его ярких красок, обратив опавшую листву во влажное месиво.

Кроты неохотно вылезали из нор на поверхность, улыбались еще реже. Казалось, лес ожидал исполнения некоего проклятия. Даже гости, с которыми прежде можно было весело поболтать и отвести душу, превратились в предвестников бед (впрочем, в гости кроты теперь почти не ходили).

В середине октября в Болотном Крае, а точнее, в системе Меккинса появилась Целительница Роза, которая не заходила в Данктонскую систему уже несколько месяцев. Едва завидев ее, Меккинс понял причину этого. У Розы был такой вид, словно она тяжело болела: мордочка заострилась, бока впали, лишь добрые, ласковые глаза — хотя, по мнению Меккинса, в них появилась некоторая печаль — оставались прежними.

— Привет, привет... — поздоровался с ней Меккинс подчеркнуто жизнерадостно, желая скрыть свою тревогу. — Что новенького? Как ты себя чувствуешь?

— Немного устала, мой хороший, — ответила она. Они поговорили о Болотном Крае, после чего Роза перешла к главной теме разговора.

— Я пришла повидаться с тобой, Меккинс, — начала Роза.

— Почему? Разве я заболел? — рассмеялся он.

— Нет, нет! Насколько я вижу, ты вполне здоров. Ты нуждался во мне только однажды, мой хороший, в ту пору, когда был еще совсем ребенком и объелся червями! — Она посмотрела на него с усмешкой, но тут же вновь стала серьезной. — Нет, в этом смысле тебе опасаться нечего. Меккинс, я хочу предупредить тебя о том, что на Данктон надвигается беда. Я предвидела ее за много лет до того, как здесь появился Мандрейк, и даже до того, как ты появился на свет. Я ощутила близость темных сил в августе, когда мне пришлось лечить одного крота, находившегося в Древней Системе...

— Брекена? — тихо спросил Меккинс. — Выходит, он жив?

— Откуда ты знаешь? — ахнула Роза.

— Ходили такие слухи.. Но ты права, я чувствую, как изменился лес в последнее время... Для того чтобы это сообразить, достаточно посмотреть на деревья, верно?

Роза устало улыбнулась. Она долго сомневалась — идти ей к Меккинсу или нет, ибо ни один целитель не любит говорить о собственных опасениях из страха быть понятым превратно. Теперь она знала, что ее решение пойти к нему было правильным. Во-первых, каким бы изворотливым и хитроумным ни сделало Меккинса двусмысленное положение старейшины, представляющего интересы жителей Болотного Края, ему, вне всяких сомнений, можно было доверять. Но главное, он все схватывал с полуслова.

— Брекену ведом некий секрет, хотя я очень сомневаюсь в том, что он понимает истинное его значение. Возможно, оно так и останется скрытым от него. Не спрашивай меня о том, что это, — я и сама не знаю. В любом случае он несет на себе ношу, размер и тяжесть которой мы не в силах даже постичь. Когда я отправилась ему на помощь, я почувствовала, что темное начало, связанное с нею, лишает меня сил. После этого я заболела и вряд ли теперь когда-нибудь поправлюсь окончательно. Возможно, ты и не подозреваешь о существовании столь ужасных вещей, Меккинс... Да оградит тебя Камень от такого знания.— Роза беспокойно заерзала и спросила: — Насколько хорошо ты знаешь Ребекку?

Меккинс рассказал ей о том, как он познакомился этим летом с Ребеккой, которая понравилась ему с первого взгляда, а со временем стала нравиться еще больше. Да, Роза не ошиблась, решив переговорить с Меккинсом...

— Многое будет зависеть от этих двух кротов — Брекена и Ребекки, пусть они и не знают об этом. Ты должен как-то уберечь их, пока они не станут сильными настолько, что смогут постоять за себя и сами. Не знаю, что ты должен для этого делать, ясно одно — от тебя потребуются смелость и отвага, которыми, я знаю, ты обладаешь. Но помни, ты должен верить им обоим, хотя порой это бывает весьма и весьма непросто.

Они говорили еще какое-то время, но Роза чувствовала, что главное уже сказано, и потому не стала задерживаться в норе Меккинса, тем более что ею вновь овладела крайняя усталость. Меккинс вышел из своей норы и долго смотрел вслед Розе, спешившей в направлении луга. Когда она скрылась, Меккинс попытался собраться с мыслями, стараясь понять смысл того, что сказала Роза. Ясно было одно: ему, Меккинсу, следовало присматривать за Ребеккой и, при необходимости, за Брекеном. Он решил не мешкая отправиться к туннелям Ребекки.

Но было уже поздно. С какой бы стороны Меккинс ни подбирался, на его пути неизменно оказывались боевики, охранявшие все входы в систему Ребекки. Ему удалось выведать от одного из охранников, что Ребекка будет содержаться под стражей до той поры, пока она не принесет потомство. Таков был приказ Мандрейка.

— У нее должно появиться потомство? — удивился Меккинс.

— Ну да...— утвердительно кивнул охранник.— Здесь никаких сомнений быть не может. Достаточно посмотреть на ее живот... К ней не пропускают никого. Вы ведь знаете, если уж Мандрейк отдал такой приказ...

Меккинс все понимал, и его стали одолевать дурные предчувствия.

— Знаю, приятель...— Меккинс и не собирался попусту препираться. — Если тебе доведется встретиться с нею, скажи, что приходил Меккинс. Если ей понадобится помощь, меня всегда можно найти в Болотном Краю. Понял?

— Если смогу, передам... Мне и самому здесь противно торчать... Ну а теперь ступай отсюда подобру-поздорову. Нам приказано прогонять всех, включая старейшин.

Ребекка лежала на боку в своей главной норе. Ее то и дело начинала бить крупная дрожь. Она чувствовала, как возятся в ее раздувшемся чреве малютки, касавшиеся время от времени стенок живота своими крохотными головками и лапками.

— Любимые вы мои, — шептала она им. — Мои хорошие, мои цветики. Пусть же я буду сильной-пресильной, чтобы суметь защитить вас.

В ее нору вошли два боевика — молчаливые, мрачные грубияны. Они появились здесь несколько дней назад, примерно в то время, когда Ребекка уже начала мысленно готовиться к близящимся родам и как раз собиралась навести порядок в своем жилище.

Она пыталась драться с этими наглецами, опасаясь не только за собственную жизнь, но и за жизнь потомства, но один из боевиков так огрел ее по морде, что она рухнула наземь, едва не потеряв сознание. Ее не выпускали из туннеля, а червяков ей приносили все те же охранники. Она страшно сердилась, требовала встречи с Мандрейком или, на худой конец, с Руном и просила привести к ней Сару. Бесполезно — она видела все тех же охранников и никого более. Их угрюмое молчание и полное нежелание внять любым ее просьбам поселили в ее душе ощущение собственного одиночества и беспомощности, а также страх за жизнь детенышей.

И все-таки время от времени Ребекку отгоняли в соседний туннель, для того чтобы прибрать и сменить травяную подстилку.

— Скажи спасибо, — сказал ей однажды один из охранников. — Рун приказал не выпускать тебя отсюда. Но хоть ты меня убей, я не могу вынести такой вони!

Для Ребекки, которая всегда отличалась особенной аккуратностью и чистоплотностью, что, естественно, отражалось и на ее норе, бывшей некогда образцом порядка и благоустроенности, слова эти звучали прямо- таки убийственно.

По мере того как рос ее живот, а вместе с ним и ее будущие малыши, рос и ее страх перед будущим; ее веселые некогда глаза приобрели выражение, свойственное взгляду загнанного животного. Она шепотом звала свою мать Сару, моля ее о помощи и заступничестве. Порой она забывала о нынешних болях и скорбях и вспоминала тот день, когда она танцевала вместе с Кеаном и Стоункропом на свежих травах луга.

— Кеан, Кеан, помоги мне! — молила она, не зная, что Кеана уже давно нет в живых.

Она пыталась беречь силы, понимая, что они понадобятся ей во время родов, но страх и отчаяние лишали ее и той малой энергии, которой она пока еще обладала. Ребекка могла только молиться, обращаясь за помощью к Камню, ибо понимала, что помочь ей теперь способен один лишь он. Молитвы эти то и дело прерывались слезами, но тут же она с умилением вспоминала о своих детенышах и заставляла себя повторять молитвы снова и снова.

Ребекка утратила чувство времени и лишилась всех надежд, кроме одной — надежды увидеть Мандрейка! Только бы он пришел сюда, к ней... Он бы помог...

Однажды она очнулась от тяжелого сна, услышав шепот, доносившийся из соседнего туннеля. Она повернулась на шум и увидела устремленный на нее взгляд двух холодных черных глаз. Это был Рун.

— Я надеюсь, она разрешится от бремени в ближайшее время, — сказал он одному из охранников. — Давайте ей поменьше червей... при случае можете и ударить ее раз-другой... Она путалась с луговым кротом и заслуживает смерти... Жаль, что Мандрейк считает иначе...

Рун передернул плечами и скрылся в глубине туннеля.

Ребекка заставила себя подняться, окликнула Руна и бросилась ко входу в туннель. Но того уже и след простыл. Один из охранников, встав на пути Ребекки, пнул ее так, что она упала. Детеныши принялись ерзать в ее животе, и ей тут же вспомнились все недавние страхи. Она горько заплакала, вслушиваясь в непроницаемую тишину туннелей.

Ее сознанием вновь завладели кошмарные сновидения. В каком-то из них на нее падали своды ее норы, она же отчаянно пыталась зарыться в стену, бешено работая лапами... И тут ее разбудили злобные крики кротов-охранников — она действительно стала подрывать во сне стены своей норы. В другой раз ей пригрезилась вершина холма, затянутая ненастной мглой. Она увидела на ней крота, который наверняка мог помочь ей найти нужную дорогу. Она окликнула его и внезапно поняла, что это Рун. Нагло ухмыляющийся Рун!

И тут у нее начались роды.

— О! — вскричала она. — Не надо, мои хорошие! Подождите немного... только не сейчас и не здесь...

Она в ужасе обвела взглядом нору и вдруг заметила выступившее из тьмы огромное тело Мандрейка, глаза которого сверкали лютой ненавистью. Он смотрел на ее корчи, на то, как она молит своих детенышей не рождаться до времени.

— Отпрыски луговых кротов, — прошипел Рун, таившийся где-то в тени. — Им здесь не место.

— О нет! — взмолилась она. — Не здесь, мои цветики, не здесь! О, Кеан...

Но они уже начали покидать ее утробу — слепые, с розовыми мордочками, мокрые от крови и воды, как юная листва, попискивающие, ищущие ее сосцы... На миг ей удалось увидеть их всех. Сколько же их было — четверо или пятеро? Живые и прекрасные, они родились в этой проклятой норе, их нежный писк тонул в страшном, зловещем шипении:

— Их надо убить, Мандрейк. Они не должны жить...

Ребекка пыталась прикрыть своих беспомощных малышек собственным телом, оттолкнуть холодные черные лапы, которые тянулись к ним со всех сторон... Она пыталась стряхнуть с себя кошмарную слабость, встать на защиту своих детей, отчаянно пищащих в когтях убийц, своих малышек, которые искали ее сосцы, но находили смерть в непроглядной тьме, что пролегла меж нею и Мандрейком. В этот миг Мандрейк был слеп, ибо им владели ярость и жажда крови; он не видел того, что своими собственными лапами уничтожил не только ее любовь к нему, но и ее веру в жизнь.

 

Глава девятнадцатая

Если с детством Брекен распрощался в тот день, когда умер Кеан, а он вернулся к норе Ру, то возмужание его было долгим и трудным, и началось оно в потаенных глубинах Древней Системы, в которую он затем отправился. Прежде всего Брекен занялся исследованием ее центральной части, где никто не бывал с той давней поры, когда кроты оставили эту систему, чтобы уже никогда не возвращаться в нее.

Он надеялся, что на сей раз безбоязненно войдет в Грот Темных Созвучий, однако надеждам его не суждено было оправдаться, — едва он оказался возле грота, на него опять напал страх. С восточной стороны, откуда он проник в зал, увидеть совиную голову было невозможно, однако звуки, которыми оглашался грот, не становились от этого менее ужасными. Собравшись с духом, Брекен двинулся прямиком к тому месту, где высилась страшная каменная голова; его рыльце подрагивало от волнения, шерсть встала дыбом, словно он уже вступил в смертельную схватку с грозным противником.

Вскоре он очутился перед поблескивающим серебристо-черными глазами древним изваянием и смог заглянуть в пустые глазницы кротовьего черепа, лежавшего перед седьмым туннелем, что уходил куда-то вниз. Брекен облегченно вздохнул. И череп, и скелет были, в сущности, всего лишь костями, которые не могли причинить ему никакого вреда. После того как у Брекена на глазах умер Кеан, он стал относиться к смерти совершенно иначе. Глядя на останки этого давным-давно умершего крота, он испытывал известную скорбь и одновременно силился понять, каким образом здесь мог оказаться этот костяк. Конечно, Брекена оставили далеко не все страхи, но скелета он уже нисколько не боялся, а потому осторожно обогнул его и вошел в седьмой туннель.

Это был самый обычный туннель, имевший гораздо меньшие размеры, чем остальные древние туннели, и лишенный каких-либо украшений. Вскоре он закончился другим туннелем, шедшим слева направо.

Брекен свернул и быстро побежал по этому туннелю (который, как потом выяснилось, замыкался кольцом), поднимая меловую пыль, накопившуюся здесь за долгие годы. Стены кругового туннеля-коридора, проходившего по твердым меловым породам, удивили его грубостью отделки.

Кроме того входа, через который он попал в круговой коридор, здесь имелось еще восемь входов (или, если угодно, выходов). Семь из них были выложены кремнем и вели к центру круга. Из каждого такого туннеля слышалось неумолчное бормотание, которое не столько пугало, сколько смущало Брекена, ибо походило на услышанный с большого расстояния разговор нескольких самцов, говоривших то громче, то тише, — сначала слово брал кто-то один, потом другой, третий и так далее.

Восьмой ход вел в простой туннель, уходивший в направлении периферийной части системы, откуда Брекен и пришел сюда. То здесь, то там на стенках подземного кольца виднелись свисавшие сверху корни, из чего можно было заключить, что сейчас он находился на краю прогалины, в центре которой стоял Камень. По краям этой прогалины росли могучие буки, через корневую систему которых ему еще предстояло пробираться.

На то, чтобы обойти весь круг, у него ушло около трех часов. На этой глубине еды уже не было, и потому голодный и усталый Брекен вернулся в Грот Темных Созвучий и вышел из него через восточный туннель, в котором он в любом случае смог бы чем-нибудь поживиться.

Хорошо выспавшись и прихватив с собой изрядный запас червей, которых он оставил в тайнике, находившемся в круговом коридоре, Брекен выбрал один из семи туннелей и направился к центру круга, откуда по-прежнему доносилось непонятное бормотание. Он надеялся, что все тайны Древней Системы станут известны ему уже в ближайшие час-другой.

Туннель оказался довольно узким и не слишком-то аккуратно прорытым, он проходил по подпочвенному слою, имел примитивные округлые своды и простой утоптанный пол. Вскоре Брекен подошел к развилке, он выбрал туннель, отходивший вправо, однако буквально через несколько минут оказался у новой развилки. Вдобавок ко всему туннель стал петлять, резко свернул в сторону, пересекаясь не раз и не два с другими туннелями и то и дело разветвляясь. Кроме того, чем дальше заходил Брекен, тем громче становилось то странное зловещее бормотание, которое так перепугало его в Гроте Темных Созвучий, в то время как эхо его собственных шагов возвращалось к нему едва ли не стократно, приходя с разных сторон, множась десятками голосов, сбивая с толку. Он замер, теперь уже совершенно не понимая, куда он идет — вперед или назад, от центра Древней Системы или к ее центру.

На то, чтобы возвратиться назад, ему понадобилось два часа — его выручили те обстоятельность и терпение, с которыми он шел по системе, отмечая каждый поворот и запоминая характерные приметы пройденных туннелей и переходов.

Все это время Бревен не переставал размышлять о том, чем, собственно, может быть вызвано таинственное зловещее бормотание. Звуки эти, то мягкие и приглушенные, то резкие и пронзительные, вызвали вдруг в его сознании образ трущихся о землю и друг о друга корней могучего бука, обвивавших нижнюю, скрытую под землей часть Камня. И как только он не сообразил этого раньше!

Когда наконец Брекен добрался до безопасного кругового коридора и немного утолил голод, ему тут же страшно захотелось вернуться назад и пройти туннель до конца — ведь он был так близок к заветной цели!

То, что последовало затем, заняло не минуты и не часы, а целых пять дней. Этот опыт и поныне считается одним из самых поразительных образчиков туннельного анализа, проведенного кротом-одиночкой. Туннель, полнившийся сотнями эхо, был вырыт древними обитателями этой системы именно так, чтобы оградить Камень от таких не в меру любопытных кротов, каким был Брекен, — выйти из этой разветвленной, чрезвычайно запутанной системы могли немногие. Прежде входы в эти туннели охранялись кротами, которые попросту не пропустили бы Брекена дальше Грота Темных Созвучий. Но разработчики и строители Древней Системы предвидели, что все здешние обитатели могли погибнуть вследствие некоей катастрофы или бедствия, и потому оснастили подходы к Камню разветвленной и чрезвычайно запутанной системой туннелей-лабиринтов, по которым и бродил Брекен.

Его способ отличался продуманностью и методичностью, хотя и требовал немало времени. Брекен помечал каждую развилку и каждый боковой туннель, считая путь, избранный им в данную минуту, «главным». Если этот путь замыкался на себя или заканчивался тупиком, он помечал его особым образом и выбирал в качестве «главного» следующий путь. Вначале он продвигался вперед крайне медленно, но через какое-то время понял, что в некоторых туннелях корни производят более громкие звуки, после чего стал ориентироваться именно на них, отыскивая «главный» туннель на слух. Время от времени эхо все-таки обманывало его, и он начинал кружить на месте или заходил в очередной тупик. Но как бы то ни было, он явно приближался к центру круга, о чем свидетельствовал усилившийся шум, производимый корнями огромного бука. Брекену то и дело начинало казаться, что еще немного, и он окажется у цели, однако ощущение это каждый раз оказывалось ложным — цель ускользала от него снова и снова.

Он заметил и новое явление — вибрацию стен туннелей. Последняя была наиболее ощутимой именно в тех туннелях, где яснее всего слышались звуки: скрипам, протяжным стонам и постукиванию вторили дрожь и толчки, которые Брекен ощущал лапами.

Возбуждение его росло с каждым часом. Наконец звуки сделались еще громче, а туннели перестали петлять. Брекен ускорил шаг и очутился в туннеле, не имевшем никаких боковых отклонений и развилок. Морочивший его мириадами ходов и звуков лабиринт остался позади, но теперь стоны, скрипы и вздохи так оглушали его, что сердце Брекена вновь замерло от ужаса.

Он стоял среди живых корней одного из тех огромных буков, что защищали Камень. Корни находились в непрерывном движении, отвечая на покачивание колеблемого ветром ствола и раскидистых ветвей, которые поддерживались ими и получали от них, корней, живительные соки. Брекен видел множество корней — толстых и тонких, прямых и извивающихся. Каждый корень издавал свой особый звук, который не был похож ни на один другой. Брекен внезапно понял, что путь вперед для него закрыт — корни постоянно перемещались с места на место, покачивались и подергивались, отчего этот путь — если он вообще существовал — представал непостоянным, изменчивым, ненадежным.

В довершение ко всему у этого странного грота не было стен. Корни виднелись не только впереди, но и со всех сторон, там, где должны были находиться стены.

Кое-где Брекен различил оплетенные корнями крупные комья земли и камни, которые либо упали сверху, либо были подняты этими извивающимися живыми корнями с пола. Порой с корней, находившихся в постоянном напряжении, осыпались пыль, песок и мелкие камешки. Где-то посередине грота находился вертикальный корень, который периодически поднимался вверх и тут же опускался вниз. При подъеме корень захватывал с земли большой вытянутый кусок мела, который был во много раз больше самого Брекена; но уже в следующую минуту с грохотом ронял его вниз, поднимая облака пыли.

В некоторых местах корни, уходившие под земляной пол туннеля, вырыли такие глубокие ямы, что к ним страшно было даже приближаться.

Брекен долго наблюдал за этим жутким зрелищем. Наконец он повернул назад и по лабиринту многозвучных запутанных туннелей вернулся в круговой переход. Пробираться между этими кошмарными живыми корнями ему не хотелось. Он еще не был готов к этому.

Брекен и тут выказал себя умелым и предусмотрительным исследователем. Некий инстинкт, подкрепленный почтительным отношением к Древней Системе, понуждал его запомнить разведанный маршрут если и не навсегда, то надолго. Поэтому, подкрепившись и передохнув, он мысленно прошел его от начала и до самого конца, перебирая в памяти все характерные приметы пути.

Проделав это два-три раза, он настолько освоился с этим сложным маршрутом, что теперь мог бы пройти его даже с закрытыми глазами. После этого он принялся исследовать следующий туннель, используя прежнюю тактику, что позволило ему сэкономить массу времени.

Вскоре он уже научился проникать в центральную часть из трех разных туннелей; это привело его к выводу, что многоголосый лабиринт окружает Грот Корней со всех сторон. Сказать о том, что находится за ним, было невозможно. Для разрешения этой загадки нужно было обладать большой отвагой и помимо прочего редкой удачливостью.

Когда Брекен попробовал пройти через Грот Корней — а произошло это несколько позже, — попытка эта закончилась полнейшей неудачей. И не то чтобы он испугался самих корней или не сумел выбрать нужное направление в их дебрях. Причина была в другом.

Брекен прошел в тот раз всего десять ярдов, после чего им стали овладевать всевозможные сомнения. Он никак не мог взять в толк, зачем он вообще сюда пришел и куда хочет пройти. Плохо соображая, что с ним происходит, он покинул Грот Корней и опомнился лишь через несколько часов, дивясь своему поведению.

В следующий раз он предпринял более решительную попытку и углубился в Грот настолько, что корни скрыли от его глаз вход в туннель. Однако вскоре он заметил, что отметки, оставляемые им на земле, исчезают едва ли не мгновенно, потому что пол в гроте буквально ходил ходуном; к тому же у него вдруг возникло нелепое чувство, будто за ним наблюдают откуда-то слева. Но кто это мог быть? Крот? Зверь? Брекеном овладела паника, с которой он уже не мог совладать, и он поспешил убраться из Грота Корней, боясь только одного — что ему не удастся найти дорогу назад, ко входу в туннель.

Он сделал и третью попытку. В этот день на поверхности установилось полное безветрие и корней почти не было слышно. Сначала все шло хорошо, но затем Брекена внезапно сразила такая смертельная усталость, что ему отчаянно захотелось улечься спать прямо на корни... Он с трудом заставил себя повернуть назад и еле волоча ноги дотащился до туннеля. Таким образом, и третья попытка закончилась неудачей.

Самым удивительным было то, что все эти необъяснимые чувства и беспричинные страхи проходили, стоило ему оказаться возле входа в туннель. В корнях уже не чувствовалось ничего необычного — корни как корни, каких он видывал множество.

В конце концов Брекен решил устроить перерыв и отправиться на поверхность — ему пора было немного проветриться, ведь он провел в непрерывных изысканиях множество дней. Он потерял счет времени, полагая, что с той поры, как он покинул Ру, минуло пятнадцать или двадцать дней.

Когда же наконец он выбрался на поверхность, то не поверил своим глазам. Октябрь подходил к концу. Деревья по большей части были уже голыми, холодный ветер раздраженно трепал оставшуюся кое-где листву.

И тут до Брекена дошло, что он провел в туннелях Древней Системы много недель. Это обстоятельство ошеломило его — что это за система, если крот теряет в ней чувство времени?

Брекен поежился, чувствуя, как холод забирается ему под шкуру, и решил, что ему следует отправиться в гости. Единственным местом, куда он мог пойти, была нора Ру. Она радовалась и его приходу, и его уходу... Он рассмеялся и заспешил вниз, на склоны, с наслаждением вдыхая знакомые лесные запахи.

Оказавшись в норе Ру, он вновь рассмеялся, ибо увидел в ней таких кротов, с которыми ему еще никогда не доводилось иметь дела, — крошечных кротышей. Ру принесла потомство всего несколько дней тому назад и потому не слишком-то обрадовалась его неожиданному визиту. Впрочем, она и не гнала его — ведь он мог ловить для нее червей и оборонять ее дом.

Зло восторжествовало, остались лишь темень и смерть, — ни писка, ни вздоха, лишь ее собственный шепот — снова и снова:

— Простите, цветики... простите, милые... Простите...

Кроты ушли — ушли все до единого. Мандрейк, Рун, два боевика, охранявших нору, прочие боевики, стоявшие у входов в ее систему. Все ушли — осталась одна Ребекка. Теперь она могла идти куда угодно.

 

Глава двадцатая

Холодный ветер бушевал над лесом. Из-за корня, находившегося рядом со входом в туннели Ребекки, выглянула мордочка неведомого смельчака. Это был тот самый боевик, который отказался пропустить Меккинса в нору Ребекки, но обещал при случае передать ей его слова; потрясенный до глубины души тем, что случилось накануне, он вернулся сюда под покровом ночи с мыслью о том, что он сможет хоть как-то помочь Ребекке, хотя истинной причиной его возвращения было отнюдь не желание помочь, а ощущение немыслимой тяжести, которое не оставляло его ни на мгновение, — ведь он тоже косвенно участвовал в гнусном преступлении.

По тихим пустынным туннелям он пробрался к ее норе, решив про себя, что при малейшей опасности тут же оставит свою безумную затею и ретируется. Это был немолодой, видавший виды крот, драчливый уроженец Вестсайда, однако то, что открылось его взору в норе Ребекки, повергло его в такой трепет и ужас, каких ему еще никогда не доводилось испытывать.

Ребекка распласталась трупом у дальней стены. Тельца пяти ее детенышей валялись в разных концах норы, они походили на опавшие листья, слетевшие на жухлую траву, ко торой был устлан пол. С замиранием сердца он прошел между ними и оказался рядом с Ребеккой. Она еле слышно постанывала, и это значило, что она была жива.

Имело ли смысл передавать ей те слова? Крот задумался. «И какое мне до всего этого дело? Видит Камень, если меня здесь застукают — пощады не жди... Эх, и понесла же меня нелегкая...»

Наконец он собрался с духом и, положив лапу на плечо Ребекке, хрипло буркнул:

— А ну-ка вставай, слышишь? Тебе нужно отсюда уйти... Давай-давай, поднимайся...

Ребекка вздрогнула и громко зарыдала. Тогда боевик ощутимо пнул ее в бок:

— Я обижать тебя не собираюсь, но, если они найдут меня в твоей норе, конец придет нам обоим, поняла? Так что лучше помалкивай...

Ребекка сразу замолкла и с ужасом посмотрела на неизвестного. Тот продолжил уже совсем другим тоном:

— Я знаю крота, который готов тебе помочь. Его зовут Меккинсом. Он хотел свидеться с тобой еще до того... как произошла эта жуткая история...

Ребекка никак не реагировала на его слова.

— Послушай меня, милочка, — обратился он к ней неожиданно ласково, — тебе нельзя здесь оставаться. Пойдем со мной...

Он заставил Ребекку подняться на ноги, говоря без умолку и тщетно стараясь загородить собой разбросанные по полу трупики ее малышей, вытолкнул в туннель и вывел на свежий воздух. Однако стоило Ребекке оказаться в ночном лесу, как ее стала бить крупная дрожь, она вновь зарыдала в голос и, заикаясь, произнесла:

— Я н-не м-м-мог-гу их ос-с-ставить...

Все это уже начинало действовать кроту на нервы, он боялся, что плач Ребекки может привлечь к себе внимание Руна, любившего рыскать по ночам. На ее плач могли слететься и совы. Но как ни пытался боевик урезонить ее, Ребекка наотрез отказывалась уходить от норы. В конце концов он не выдержал и грубо рявкнул:

— Ладно! Как знаешь... Я пошел...

Однако далеко он не ушел. Его не пустило сердце. Он спрятался за тем же корнем, за которым таился и вначале, и стал терпеливо ждать, надеясь на то, что к Ребекке вернется разум. Так он стал свидетелем древнего ритуала несчастной, потерявшей своих детей матери, инстинктивно исполненного Ребеккой.

Она вернулась в свою нору и вышла на поверхность только тогда, когда он, устав ожидать, уже хотел предоставить ее собственной судьбе. Она несла в зубах одного из своих малышек, держа его за загривок. Оставив его возле входа в нору, она вернулась в туннель и вынесла по очереди остальных детенышей, заботливо раскладывая трупики так, чтобы их овевал ветерок и могли расклевать совы.

После этого она припала к земле и стала шептать слова, исполненные любви и скорби, петь древние песни прощания, слова и мелодии которых не нужно заучивать, ибо они слагаются в глубинах любого кротовьего сердца.

Она явно поджидала сов. Едва он понял это, бросился к ней со словами:

— Идем, Ребекка, идем, дорогая... Что поделаешь... Ты исполнила свой долг...

Она не хотела ничего слушать, и тогда, рассердившись, он прорычал:

— Если не пойдешь подобру-поздорову, потащу тебя силой. Я стараюсь только ради Меккинса, поняла? В последний раз спрашиваю — пойдешь ты или нет?

Эти слова, сопровождаемые тычками, возымели действие. Ребекка покорно побрела вслед за боевиком, сотрясаясь от рыданий и то и дело оборачиваясь на своих скрюченных малюток, лежавших в ряд на холодной земле объятого ночною мглой леса.

Документы ничего не говорят нам о том, как этому безымянному кроту удалось довести Ребекку до самого Болотного Края, где помимо прочего он должен был защищать ее от местных жителей до того самого момента, пока не разыскал Меккинса. Именно такими кротами, имена которых по большей части нам неизвестны, и свершаются те дела, благодаря которым на свете существуют истина и любовь. Запомним же этого боевика, пусть нам и неведомо его имя.

Стоило Меккинсу взглянуть на несчастную Ребекку, как он обо всем догадался и одновременно понял, что ему следует с ней делать.

Всяческими правдами и неправдами ему удалось довести ее до восточной окраины Болотного Края, где почва была сырой, а растительность буйной; здесь не было ни души, ибо гиблые эти места пользовались у кротов дурной славой.

— Куда вы меня ведете? — спрашивала она раз за разом.

— Туда, где тебя не смогут разыскать ни Рун ни Мандрейк и где ты сможешь спокойно прийти в себя.

— Но я не хочу оставаться одна! — взмолилась Ребекка.

— Ты и не будешь одна, — утешил ее Меккинс. — Там живет кротиха, изведавшая в этой жизни немало горя. Кто-кто, а уж она-то сумеет помочь тебе.

Ребекке вдруг стало страшно, и она отказалась продолжать путь.

— Послушай, моя хорошая, — взмолился Меккинс, чрезвычайно опечаленный сменой ее настроения, — вести тебя мне больше некуда. Мандрейк и Рун обязательно захотят убить тебя, ты понимаешь? Чудо уже и то, что ты вообще осталась в живых. Впрочем, кто знает, что творится в душе Мандрейка...

При втором упоминании этого имени Ребекка вновь залилась слезами, после чего впала в полнейшую апатию. Теперь она соглашалась с Меккинсом во всем. Тому показалось, что она хочет умереть.

В конце концов они достигли дальнего края леса, за которым начиналось болото. Ветер приносил оттуда странные зловещие крики неведомых кротам болотных птиц — бекасов, кроншнепов и беспокойных красноножек. Вскоре Меккинс остановился в каком-то сыром и мрачном месте, возле сырой, унылой норы, вход в которую находился под сгнившим стволом. Он заглянул внутрь и хотел было окликнуть хозяина этой малоприятной норы, когда вдруг из ее глубин раздался слабый, надтреснутый голос:

— Болезнь! Здесь болезнь! Болезнь и смерть!

Ребекка отпрянула в сторону и жалобно посмотрела на Меккинса, который, судя по всему, нисколько не испугался. Он положил лапу ей на плечо и тихо произнес:

— Не волнуйся. Она говорит это для того, чтобы отвадить от своей норы других кротов. — Он повернулся ко входу: — Эй, Келью! Ты, я смотрю, совсем умом тронулась. Это же я, Меккинс. А со мной — друг, вернее, подруга...

— У меня друзей нет, — отозвался тот же старческий голосок. — Ничего нет, только тьма болезни, только сырость земли...

Меккинс пожал плечами, похлопал Ребекку по спине и подтолкнул ее ко входу в нору.

Ребекка успела пройти по туннелю достаточно большое расстояние, прежде чем увидела пятившуюся назад старую кротиху, которая сердито ворчала и ругалась на чем свет стоит.

— Не бойся, — шепнул Ребекке Меккинс, — просто она давно не встречалась с другими кротами. Прежде чем Келью привыкнет к нашему обществу, пройдет какое-то время. Но у нее золотое сердце, сама увидишь.

Если бы не ужасная усталость и подавленность, которые в ту пору владели Ребеккой, она сбежала бы от старой кротихи в тот же миг. Однако вскоре Ребекка смогла рассмотреть ее получше.

Келью оказалась маленькой, хилой кротихой со странно изогнутым тельцем, причиной чего могли быть или пережитая в прошлом болезнь, или врожденная ненормальность. Морда ее поражала полнейшим отсутствием шерсти, которая была жидкой и на впалых боках кротихи. Передние лапы не могли удержать даже ее собственного веса, они постоянно разъезжались в стороны.

Но вот глаза! Яркие, полные любви, тепла и сострадания, прекрасные своей живостью... Ребекка мгновенно поняла, что Меккинс был прав и слова о болезни, а тем более о смерти являлись намеренной уловкой, ведь таких ясных, сияющих глаз у больных кротов не бывает.

Как только Келью рассмотрела Ребекку, она сделала несколько шагов ей навстречу и дрогнувшим от жалости голосом воскликнула:

— Ты моя бедная!..

Ребекка опустилась наземь, почувствовав себя в сравнительной безопасности, чего с ней не бывало уже очень-очень давно. Она устроилась в дальнем конце маленькой норы Келью, положив рыльце на лапы и закрыв глаза. Стены здесь были сырыми, а воздух — влажным и спертым, — более ужасных нор она еще не видела.

— Это Ребекка из Бэрроу-Вэйла, — представил ее Меккинс. — Она нуждается в твоей помощи и защите. Именно поэтому я и привел ее сюда, Келью... Если уж тебе не удастся вернуть ее к жизни, значит, это не удастся никому...

Ребекка почувствовала, как ее мордочки ласково коснулась сухая морщинистая лапа. Старая кротиха погладила ее и успокаивающе произнесла:

— Все хорошо, душечка... Теперь тебе бояться нечего...

И Ребекка уснула.

Когда Меккинс поведал Келью историю о том, что произошло с Ребеккой, та горько заплакала и, поглядывая на спящую Ребекку, стала говорить что-то о «черной тени, нависшей над Данктоном страшным проклятием».

В свое время ей тоже хотелось иметь потомство, но страшная болезнь, поразившая ее в первое лето ее жизни, лишила ее этой возможности. В ее сторону не смотрел ни один из самцов Болотного Края. Потом же, когда о ней уже стали забывать, кто-то пустил слух о том, что от переживаний несчастная кротиха тронулась умом, после чего ее утащила сова.

Но эти слухи, как выяснил Меккинс во время одного из своих путешествий вокруг Болотного Края, не соответствовали действительности. Он набрел на маленькую систему, кое-как вырытую в рыхлой влажной почве, и услышал из нее истошный крик: «Здесь болезнь и смерть!» Меккинса это не столько испугало, сколько заинтриговало — он таки проник в туннели и нашел в них Келью, которая жила здесь в одиночестве уже несколько лет: скрыть свой физический дефект она была не в силах и потому решила скрыться сама. В отличие от кротов, видевших ее прежде, Меккинс не выказал ни малейшего страха или неприязни и вел себя с нею так же, как и с другими кротами. Он был знаком с ней вот уже не один год и потому являлся свидетелем изменений, происходивших с нею. Год от года она становилась все спокойнее и увереннее в себе, ведь и в одиночестве крот может обрести великую мудрость и любовь, пусть жизнь его при этом наполнена, казалось бы, совсем пустячными вещами.

Она отказывалась оставить свою нору, потому что, по ее словам, это было единственное место во всей системе, где ее слабые лапы могли рыть и ремонтировать туннели, даже если они и выходили такими неказистыми. Да, Келью сполна познала горечь одиночества, тем более что ей всегда хотелось выносить потомство, которого — она уже не сомневалась в этом — у нее попросту не могло быть. Именно по этой причине Меккинс и привел к ней Ребекку — он надеялся на то, что Келью отнесется к ней как к собственному детенышу.

Однако уже наутро состояние Ребекки стало ухудшаться. День ото дня она слабела и все больше замыкалась в себе, совершенно утратив всякий интерес к жизни; Меккинс и Келью таскали ей лучших червей, однако Ребекка отказывалась их есть. Свет в ее глазах погас, шерстка утратила былой блеск и стала походить на засохший плющ.

На четвертую ночь Келью растолкала Меккинса и дрожащим от горя голосом произнесла:

— Меккинс, она не выживет... Я не знаю, чем ей помочь. Сосцы, полные молока, набухли и затвердели, она вся горит... Боюсь, нам не спасти ее...

Меккинс грустно повесил хоботок. Он просто не мог поверить в то, что она умирает.

— Ребекка, — прошептал он ей на ухо. — Ребекка, это я, Меккинс! Ты здесь в безопасности, слышишь?

Она зашевелилась и повернула голову в его сторону, посмотрев на Меккинса отсутствующим взглядом.

— Что я должна слышать? — спросила она безучастно. — Их уже нет. Я слышала, как плакал последний. Он забрал их...

— Но ведь здесь так много всего, Ребекка. Цветы, которые ты так любишь, — помнишь, ты показывала мне их? — они расцветут вновь, слышишь? Снова придет весна, вот увидишь...

Меккинс внезапно замолк. Как он ни силился, он не мог найти причин, достаточно веских для того, чтобы ей, Ребекке, вновь захотелось жить и радоваться жизни. Он пожалел о том, что сейчас рядом с ним не было Розы — уж она бы наверняка нашла нужные слова.

Глядя на умирающую Ребекку, Меккинс вдруг почувствовал себя на удивление сильным и крепким, едва ли не впервые в жизни поняв, сколь велик этот дар. Он не раздумывая пожертвовал бы своим здоровьем ради того, чтобы в сердце Ребекки вновь вернулась радость, чтобы она вновь смогла петь и танцевать...

Оставив Ребекку и Келью внизу, он поднялся по туннелю к выходу на поверхность и, припав к земле, уставился на темное ночное небо. Откуда-то с болот донесся характерный крик одинокого бекаса. Лес стоял нем и пуст, казалось, что его уже начала заволакивать непроглядная зимняя мгла.

Меккинс поежился и тут почему-то вдруг подумал о Камне. Причем вспомнилась ему вовсе не кровь Халвера и Биндля, стоявших той страшной ночью в его тени; он увидел Камень таким, каким он предстал перед ним в ту далекую пору, когда Меккинс был кротышом и его привели на вершину холма вместе с другими данктонскими подростками, чтобы над ними был исполнен ритуал Середины Лета, что в ту далекую пору не считалось чем-то зазорным.

Камень потряс его детскую душу своей массой и величием и в то же самое время вселил в сердце покой, ибо рядом с ним Меккинс чувствовал себя в полнейшей безопасности. В ту минуту он забыл обо всем на свете — о собственных жалких стремлениях и надеждах, о старейшинах, исполнявших ритуальное действо, — его охватил безудержный восторг, и он — пусть миг этот был кратким — ощутил себя частью большого доброго мира. Много лет минуло с той поры, и все это время Камень казался ему чем-то бесконечно далеким, ибо то ни с чем не сравнимое мимолетное чувство оказалось погребенным под страхами, вожделениями и сумятицей будней данктонского крота.

Но сейчас то волшебное чувство, хрупкое и едва уловимое, вновь коснулось покровов его души. Он ринулся в глубь туннеля и, подбежав к Келью, спросил:

— Сколько она еще проживет?

— Не знаю, — вздохнула та. — Я попробую дать ей кой-какие травки — их показывала мне мама... Думаю, пару дней она всяко протянет.

— Смотри, — сказал Меккинс, глядя в глаза Келью, — я на тебя надеюсь. Мне нужно сходить в одно место... Я постараюсь вернуться как можно быстрее.

— Куда это ты собрался? — испугалась Келью, уверенная в том, что Ребекке уже не сможет помочь никто и ничто.

— Я отправлюсь к Камню, Келью, попрошу его о помощи и заступничестве. Честно говоря, молиться я не умею, но тут уж ничего не поделаешь...

На путешествие к Камню у него ушли целые ночь и день. Меккинс, которому еще никогда не доводилось молиться, не знал, как следует обращаться к Камню, и поэтому разговаривал с ним примерно так же, как с кротами.

— Она ведь хорошая кротиха... Другой такой я просто никогда не видел. Почему же именно она должна умереть? Какой в этом смысл? Послушайте, я согласен сделать все, что угодно, лишь бы помочь ей...

Камень хранил полнейшее безмолвие.

— Послушайте, — продолжил Меккинс, положив лапы на основание Камня. — Разве можно допустить, чтобы умирала такая юная кротиха? Я видел, как она танцевала на солнышке, слышал ее стишки и песенки... Ведь все это исчезнет вместе с нею. Беда в том, что прочие кроты, обитатели этой дурацкой системы, просто не понимают, как следует жить.

Камень по-прежнему оставался безмолвным, он холодно возвышался над Меккинсом, устремившим взгляд вверх, туда, где голые ветви высоких буков упирались в блеклые октябрьские тучи.

Он припал к земле возле Камня и надолго задумался. Больше говорить ему было попросту нечего. Он обвел взглядом деревья, посмотрел на свои сильные лапы, обратил взор в ту сторону, где лежал Болотный Край. Внезапно им овладел гнев, и он обратился к Камню уже совсем иным тоном:

— Что это ты? — вскричал он. — Я пришел к тебе из такой дали, чтобы впервые в жизни попросить тебя о помощи, а ты на меня даже внимания не обращаешь? Все молчишь да молчишь... Молчишь, как камень. Знаешь, что я тебе скажу? Ты — ничто! Понял? Ничто!

Меккинс пришел в настоящее исступление, чего с ним прежде не случалось. Ему казалось, что Камень обманул его последние надежды. Меккинс отвернулся от Камня и раздраженно хватил лапой по земле. Ему хотелось выть от отчаяния, и он зашелся воем, чувствуя, как ярость и гнев постепенно утихают, уступая место ощущению полной разбитости. Меккинс сгорбился и вновь повернулся к Камню, теперь уже понурив голову.

— Помоги ей, — умоляюще прошептал он напоследок.— Прошу тебя, помоги...

Меккинс покинул вершину холма уже на заре. Он чувствовал себя подавленным и глубоко несчастным. Едва волоча лапы, он направился на восток к туннелям Болотного Края.

Тропка вела его мимо старой системы Халвера. Проходя мимо нее, Меккинс неожиданно ощутил едва заметную вибрацию и уловил странно знакомый запах. Он остановился и принялся искать нору, которая, судя по всему, находилась неподалеку; его обрадовало и поразило то, что где-то рядом находится живая душа. Обнаружив вход в жилую систему, он вошел, стараясь наделать побольше шума, чтобы не испугать хозяина неожиданным появлением.

Хозяина? Да здесь, похоже, был не один крот! Он ясно слышал попискивание, посапывание и плач кротят, прерывавшиеся то и дело шиканьем их матери.

Кротята на склонах! О таком ему никогда не доводилось даже слышать. Если что-то и могло приободрить его в эту минуту, это был именно писк кротят.

Уже в следующее мгновение из глубины туннеля послышались приглушенное бормотание и топот. Меккинс увидел перед собой кротиху, принявшую угрожающую позу.

— Доброе утро, — учтиво поздоровался он. — Я не собираюсь обижать тебя. Я — Меккинс, старейшина из Болотного Края.

— Но что вы здесь делаете? — удивилась Ру.

— Я ходил к Камню.

— О...— Ру удивилась еще больше и, приблизившись к Меккинсу, принялась обнюхивать его.

— Мне показалось, будто отсюда раздавался детский писк, — сказал он приветливо. — Можно я посмотрю на кротят?

Ру кивнула. Она была наслышана о Меккинсе. О нем всегда говорили как о честном и порядочном кроте.

— Может, у тебя и червячок найдется? — поинтересовался Меккинс на всякий случай.

— Ну, знаете ли...— возмутилась Ру.— Ему еще и червей подавай...

Она развернулась и поспешила к своим деткам, а Меккинс медленно пошел вслед за ней, зная, сколь пугливы и чувствительны кормящие матери.

Нора ее являла собой замечательное зрелище. Ру лежала на боку, а у ее сосцов Меккинс увидел четырех малышей, боровшихся друг с другом за лучшее место и время от времени попискивавших; на их бледных усиках и розовых мордочках поблескивали капельки молока. Их глазки были еще слепые, а лапки тонкие, словно мокрая трава. Ру нежно мурлыкала, помогая тычущимся в ее живот младенцам найти сосцы. Один из ее малюток кувыркнулся назад, но она тут же притянула его обратно к себе, горделиво рассмеявшись и прошептав:

— Иди ко мне, мой сладкий.

Когда кротенок удобно примостился рядом с мамой, Меккинс неожиданно заметил еще одного, пятого, который был заметно меньше всех остальных и потому даже и не пытался соперничать со своими шустрыми братьями и сестрами. Глядя на него, трудно было поверить даже в то, что он вообще может сосать.

— Бедный заморыш...— сказала Ру со вздохом.— Я пытаюсь кормить его отдельно от других, но это возможно только тогда, когда остальные спят, а это бывает довольно редко. Он слабеет час от часу. Пятый всегда слабый, причем это всегда самец...

Меккинс уже не слушал ее. Ему в голову пришла настолько неожиданная и смелая идея, что он даже оторопел.

Он шагнул к Ру, отчего та мгновенно напряглась и ощетинилась.

— Я знаю одну самку, — проникновенно произнес он, — у которой только что погибли все кротята. Ей некого кормить, поэтому она болеет. Я пошел к Камню для того, чтобы попросить его о помощи...

Он выразительно посмотрел на заморыша, беспомощно перебиравшего своими хилыми лапками и беззвучно разевавшего рот.

Ру тоже перевела на него взгляд:

— Здесь он погибнет, а там, у нее, выживет! Я правильно поняла вас? Впрочем, все может быть...

Ру заметно успокоилась.

Она вновь занялась своими более сильными и развитыми детенышами, одновременно отстранив от себя пятого, который скатился вниз и упал на травяную подстилку между Ру и Меккинсом. Последний медленно двинулся к малышу. Что до Ру, то она совершенно не обращала внимания ни на Меккинса, ни на заморыша, словно они уже перестали для нее существовать.

Меккинс осторожно склонился над несчастным кротенком и, взяв его за загривок, отступил назад. Тот еле слышно попискивал и шевелил тоненькими лапками. Немного помедлив, Меккинс повернулся к туннелю и поспешил к выходу из норы. Ру даже не посмотрела ему вслед.

— Мои сладенькие, — шептала она четверке здоровых малышей,— мои любимые...

Меккинс хотел уже выйти на поверхность, когда вдруг он услышал позади какие-то звуки и, подумав, что Ру изменила решение, повернулся к ней, но тут, неожиданно для себя, увидел молодого самца с сероватой шерстью и настороженным взглядом. От изумления он едва не уронил малютку наземь.

— Заботься о нем,— произнес молодой крот.

Его сильный голос показался Меккинсу знакомым. Он явно слышал его и раньше... Ему вспомнились ночь Летнего ритуала и голос, звучавший со стороны Камня. Это был голос Брекена. С чувством того, что он сам и вся Данктонская система находятся во власти начал, мощь и значение которых превосходят кротовье разумение, Меккинс выбрался на поверхность и помчался вниз, к тому далекому укромному местечку, где лежала умирающая Ребекка.

Еще никогда запах подгнившего дерева и прелых листьев — запах самой заброшенной части Данктонского Леса — не казался Меккинсу таким приятным. Он означал, что Меккинс достиг Болотного Края.

Он спускался в темные глубины норы Келью, надеясь на то, что Ребекка... что с Ребеккой... Келью выразительно посмотрела, на него и многозначительно вздохнула.

Меккинс опустил малютку на живот Ребекки и подтолкнул его к одному из затвердевших, налитых молоком сосцов, полагая, что тот тут же примется сосать его. Однако этого не произошло, и тогда он зашептал на ухо Ребекке, которая лежала прикрыв глаза и ни на что не обращала внимания:

— Ребекка! Ребекка! Я принес тебе малышку.

— Их уже нет, — простонала она в ответ. — Все погибли...

— Он здесь, слышишь? Посмотри на него. Посмотри, — ласково твердил Меккинс, с отчаянием глядя на Келью, в то время как малыш, который был слишком слаб, чтобы сосать, съехал в одну из складок ее живота и задышал так часто, словно мог умереть с минуты на минуту.

— Посмотри на него, моя лапочка, — сказала Келью, нежно коснувшись своим рыльцем мордочки Ребекки.— Ты слышишь меня? Посмотри...

Однако Ребекка даже не открыла глаз, хотя малыш к этому времени стал жалобно попискивать.

— Ребекка, — взмолился Меккинс, — послушай нас, моя хорошая... Попытайся помочь ему. Подари ему свою любовь. Ты нужна ему.

Ребекка легла поудобнее, бросив при этом взгляд на малыша, однако тот, похоже, не вызвал у нее ни малейшего интереса.

Меккинс надолго задумался, пытаясь найти нужные слова, как он делал это и возле Камня. Ему никак не удавалось собраться с мыслями, и тут вдруг ему вспомнились слова Брекена:

— Заботься о нем...

Меккинсу ясно представилась морда Брекена. Он вновь повернулся к Ребекке и, приблизив мордочку к ее уху, внятно произнес:

— Ты должна это сделать. Должна попытаться... Это — ребенок Брекена. Слышишь? Ребенок Брекена.

Как и когда слепой кротенок узнает, что его матери нет рядом? Ни один крот не ответит на этот вопрос. Нечто подобное и произошло в эту минуту с малышом: почувствовав неладное, он взвыл так, что Меккинс вздрогнул. Это было уже не то тихое мяуканье, которое заглушалось сопением и попискиванием его более удачливых братьев и сестер, и не тот еле слышный плач, который он издавал, тычась мордочкой в живот Ребекки, — но самый настоящий пронзительный тоскливый вой, исполненный такой горечи и страдания, что ему не могла не внять даже безучастная ко всему Ребекка.

Она повернула мордочку к воющему малышу, нежно коснулась его хоботком и принялась обнюхивать крохотные лапки кротенка, потом лизнула его в сухую мордочку и подтолкнула к одному из сосцов. Малыш откатился в сторону, Ребекка же вновь вернула его на прежнее место. Он опять не смог удержаться. Тогда она принялась шептать ему что-то очень ласковое и, смочив затвердевший сосок собственной слюной, снова сунула его в ротик плачущего малыша. Келью и Меккинс следили за происходящим затаив дыхание. Через минуту малыш начал сосать. Нора наполнилась тихими звуками, похожими на шум весеннего дождя, падающего на сухие травы.

Брекен, все это время таившийся в туннеле, бесшумно направился к выходу. Он следил за Меккинсом, потому что судьба малыша была ему далеко не безразлична. Если бы из леса вышел барсук или страшной темной тучей явился бы сам Мандрейк, Брекен не раздумывая вступил бы с ними в бой, чтобы его сын, которого нес в своих зубах Меккинс, остался цел и невредим.

Так, не замеченный никем, он охранял своего сына. Пробравшись в туннель вслед за Меккинсом, он долго всматривался в кротиху, лежавшую на земле, однако смог признать ее только после того, как Меккинс назвал ее по имени, настолько она изменилась за это время. С замиранием сердца он наблюдал за тем, как кротенок пытается привлечь к себе внимание матери, место которой теперь заняла Ребекка. Он услышал и его пронзительный вой, пробудивший Ребекку, которая приняла наконец его сына как собственного.

Только после этого Брекен покинул сырую нору. Он осторожно выбрался на поверхность в этой самой темной и влажной части леса и направился на юг, туда, где высился холм и где располагалась Древняя Система, с которой, как ему казалось, он теперь был связан навек.

 

Глава двадцать первая

Они дали кротенку имя Комфри — Окопник — по названию того растения, которое росло на лесной опушке неподалеку от норы и, по словам Келью, позволило Ребекке дождаться возвращения Меккинса из его похода к Камню.

Кто бы мог подумать, что этакая крошка может доставить столько хлопот, — все три крота целыми днями только и делали, что тряслись над ним, и относительно успокоились лишь тогда, когда он стал уверенно сосать грудь Ребекки и издавать звуки, подобающие растущему, а не умирающему кроту.

Ребекка заботилась о кротенке и была с ним очень ласкова, однако Меккинс видел, что свет, некогда озарявший ее душу, померк и на смену ему пришли безысходная печаль и потеря веры в жизнь, которой она прежде так восторгалась.

Наступил ноябрь. Меккинс уже не мог оставаться в норе Келью, у него были неотложные дела в Болотном Краю, помимо прочего (вслух об этом он не говорил) он хотел узнать, разыскивают ли Ребекку подручные Мандрейка, и если да, то где и как.

— Не беспокойся, Меккинс, — заверила его при прощании Келью, — я за ней присмотрю. С Комфри теперь все в порядке — разве что слабоват он пока немного... Но и у чахлых растений есть цветочки, верно? Ребекка со временем придет в себя, вот увидишь.

Меккинса очень поразила та перемена, которая произошла с Келью с той поры, как в ее норе появились сначала Ребекка, затем Комфри. Их присутствие словно вдохнуло в старую кротиху новую жизнь — теперь она уже была не испуганной и замкнутой, а энергичной, деятельной и собранной. «Чего только на свете не бывает...» — думалось Меккинсу, когда он покидал нору Келью, и от этой мысли у него почему-то становилось теплее на сердце.

Когда Меккинс вернулся в Болотный Край и услышал о событиях, происходящих в системе, он подумал о том, как права была Роза, когда предупреждала его о приближении черных дней. Эти дни уже наступили. Ужас и страх владели Данктоном: боевики, которые по большей части являлись выходцами из Вестсайда, стали настолько серьезной силой, что окончательно потеряли всякое чувство меры.

Уже не раз и не два они совершали нападения на истсайдцев и жителей Болотного Края; было отмечено несколько случаев захватов туннелей бандами боевиков и даже одно убийство, происшедшее не где-нибудь, а в Бэрроу-Вэйле, единственном месте во всей системе, где кроты, находящиеся на нейтральной территории, могли, казалось бы, чувствовать себя в безопасности.

Корнем всех проблем были изменения, происшедшие с Мандрейком, начавшиеся, как поговаривали в системе, после той ночи, когда он и Рун расправились с выводком Ребекки. В первые дни владычества Мандрейка правом убивать других кротов обладал только он. Он жестко контролировал всех своих подручных, которые набирались им самим и подчинялись только ему. Однако постепенно и незаметно доступ к верховной власти получил и Рун. Выступая в роли своеобразного буфера между боевиками и Мандрейком, с течением времени он сумел сделаться необходимым для обеих сторон. Скажем, такой крот, как Буррхед, предпочитал иметь дело именно с Руном, а не Мандрейком, который стал еще более непредсказуем, чем раньше. В присутствии Мандрейка Буррхед чувствовал себя последним идиотом, с Руном же находить общий язык было куда проще.

Ко Дню Летнего Солнцестояния, последовавшему вслед за рождением Брекена, Рун уже пользовался полным доверием всех боевиков, многие из которых получили свои места благодаря его протекции или попали на них обманным путем, в обход Мандрейка. Порой о некоторых боевиках начинали ходить такие слухи, что Мандрейк поневоле терял к ним доверие. На одном из собраний старейшин два подобных боевика, чья репутация была основательно подмочена искусными наветами Руна, попали под лапу Мандрейку, который, не раздумывая, растерзал их в клочья в назидание всем остальным. Он проделал это так свирепо и жестоко, что Рун не смог сдержать улыбки — смерть всегда вызывала у него сладостное нездоровое возбуждение.

После гибели Халвера или, вернее, после того, как Мандрейка так потрясли голос и слова Брекена, которые показались ему принадлежащими самому Камню, он стал терять вкус к власти, некогда завоеванной им. Никто из кротов не сомневался в том, что вся полнота власти принадлежит именно ему, однако он все чаще передоверял управление системой Руну, а свое всевластие подтверждал разве что редкими вспышками беспричинной жестокости.

Большинство данктонских кротов, включая и самого Мандрейка, полагало, что Ребекка погибла от когтей той же совы, которая сожрала кротят, вынесенных ею на поверхность. Слышать об этом Мандрейку было бесконечно тяжело, поскольку его супругу Сару постигла такая же участь, причем сова унесла ее примерно в то же самое время. Внезапная потеря супруги и дочери, видимо, и стала той внешней причиной, которая через какое-то время привела его к безумной, безудержной жестокости. Он мог внезапно появиться в Бэрроу-Вэйле, чтобы затем торчать там часами, предаваясь мрачным думам, при этом все прочие кроты, находившиеся поблизости, пытались незаметно улизнуть кто куда, лишь бы подальше. Порою же кроты слышали, как он бросается на стены своих туннелей, рыча и бранясь на языке Шибода, каждое слово которого звучало для данктонского уха проклятием и безумием.

Его очень раздражали слухи о Кроте Камня, которые продолжали ходить по системе. История с Ребеккой связалась с образом Крота Камня, который якобы являлся отцом кротят: «Да, да... Вы этого не знали? Кротята, которых убил Мандрейк, были детьми Крота Камня!»

Кротов, которые сомневались в истинности этой истории, было совсем немного, поскольку звучала она так складно и убедительно, что ей трудно было не верить.

Слухи о смерти Ребекки были намного разноречивее. Сам Мандрейк считал ее мертвой, в то время как другие кроты, а среди них и Рун, не были в этом так уверены. Находились и такие, кто считал, будто Ребекка покинула систему вместе с одним из своих детенышей, выжившим в том ночном побоище. Рано или поздно этот потомок Крота Камня должен был вернуться в систему, с тем чтобы отомстить убийцам своих братьев. Впрочем, слух этот следовало отнести к категории курьезов — уж слишком он был неправдоподобен. «От Ребекки можно всего ожидать!» — восклицали эти безумцы, не ведая о том, что той Ребекки, которую они знали прежде, на свете больше не существовало — ни живой ни мертвой.

Меккинс во время своих визитов в Бэрроу-Вэйл собирал все эти истории, Болотный Край находился на отшибе, и туда подобные слухи не доходили. С крота, который так отважно проводил Ребекку до Болотного Края, он взял слово, что тот будет молчать, — это было и в его собственных интересах.

Слух о местонахождении Ребекки по-видимому пришел в Бэрроу-Вэйл из Болотного Края, где ее и Комфри могли заметить местные жители. Безопасности ради ей следовало бы вообще покинуть пределы системы, считал Меккинс. Он нисколько не сомневался в том, что данктонские обитатели расправились бы с Ребеккой и Комфри, попадись те им на глаза. Именно поэтому он и решил предпринять рискованное путешествие на пастбище, разыскать Розу и испросить ее совета и помощи. В любом случае он хотел привести целительницу к норе Келью, с тем чтобы она взглянула на Ребекку и — если только это было возможно — вернула ей прежнюю любовь к жизни.

Слухи о Кроте Камня подкреплялись тем, что данктонские жители изредка видели Брекена, который к этому времени освоил всю Древнюю Систему, кроме центральной ее части, проникнуть в которую ему до сих пор не удавалось, и осмелел настолько, что порой не прочь был и рискнуть.

Брекен являлся на склоны в основном для того, чтобы повидаться с Ру и с ее растущим потомством. Кротят звали: Виолета — Фиалка, Колтсфут — Мать-и-Мачеха, Бич — Бук и Пип — Зернышко.

Брекен пытался пройти через Грот Корней еще несколько раз, но в конце концов временно оставил эти попытки, после того как оказался там в ветреный день и едва не угодил в глубокую трещину, разверзшуюся буквально у него под ногами, и с трудом смог найти дорогу назад, в то время как корни скрипели и раскачивались все неистовее, норовя обвиться вокруг его тела и пленить его навеки. Он не отказался от попыток продолжить исследования, но решил отложить их до лучших времен, сам же взялся за рытье собственных туннелей.

Он решил устроить свою нору на лесной опушке, подходившей к поляне Камня, неподалеку от того места, где умер Кеан. Этот выбор был связан, главным образом, с тем, что здесь проходил второй туннель, ведущий от кольцевого коридора, окаймляющего лабиринт и Грот Эха. Туннель этот был довольно-таки замысловат, то и дело выписывал загогулины и к западу от Камня постепенно сходил на нет. Брекен вырыл хитроумную систему ходов, которая соединялась с исходным туннелем и могла запутать кого угодно. Теперь его нора оказалась связанной с Древней Системой (о чем он всегда так мечтал), но найти тайный ход из норы в туннель было очень непросто.

Данктонский Лес готовился к приходу зимы. Ветры, дувшие с пастбищ, становились все злее и холоднее, с деревьев облетели остатки листвы, лишь кое-где на буках и дубах виднелись сухие мертвые листочки — последнее напоминание о давно прошедшем лете. Зелеными оставались только плющ, вившийся по стволам некоторых старых деревьев, и омела, разросшаяся на одном из дубов нижнего Вестсайда и на двух бэрроу-вэйльских остролистах, чьи плотные блестящие листики и красные ягоды были единственными яркими пятнами во всем сером, безрадостном лесу.

Лес пустел. Улетело большинство птиц; серые белки, носившиеся весной и летом по всему лесу, стали забираться в свои дупла, где они впадали в зимнюю спячку, длившуюся до самого начала весны.

Колония летучих мышей из нижней части леса, жившая в выгнившем изнутри стволе мертвого вяза, прекратила свое ежевечернее кружение и забилась в самые дальние уголки дупла, чтобы выйти оттуда только с наступлением тепла. Такие насекомые, как осы и божьи коровки, попрятались в щели, выискивая места, где можно втиснуться под древесную кору, отслоившуюся от ствола. Ленивые и сонные ежи тоже стали готовиться к зимовке, забираясь под листья и коряги, откуда виднелись их слегка подрагивающие острые мордочки.

Ноябрь сменился декабрем, и кроты отступили в нижние туннели своих систем, заделав часть входов, из которых особенно тянуло стужей. Это было самое мрачное, темное и безрадостное время. Кроты или часами лежали, свернувшись, или бродили по холодным, туннелям в надежде отыскать что-нибудь съестное. Единственными звуками, проникавшими к ним в норы,] были завывания ледяного ветра, треск и стук падающих ветвей и хлопанье крыльев сорок, на черном оперении которых отсвечивало серое хмурое небо.

И все-таки, сколь бы тягостной ни была атмосфера, царившая в это время в системе, в конце третьей недели декабря ее охватило возбуждение, связанное с приближением Самой Долгой Ночи. Даже в самый темный и мрачный час до нас долетает неяркий свет далекой звезды, слабый свет надежды, мерцание которого способно утешить любую сердечную боль и скорбь.

Самая Долгая Ночь! Время, когда молодые глупеют на глазах, предаваясь безудержным мечтам, а взрослые молодеют, вспоминая о далеком прошлом. В это время крот на минуту забывает о тех морозных месяцах, которые ему еще предстоит пережить, ибо знает, что после Самой Долгой Ночи — пусть это будет происходить почти незаметно — день начнет прибывать. Самая Долгая Ночь! Время, когда тьма и свет пребывают в равновесии, заставляя нас вновь и вновь поражаться таинству жизни.

В эту пору вспоминаются древние сказания и поются старинные песни, в которых говорится о появлении Бэллагана, об обретении первого Камня, о том, как он был расколот на семь сотен частей, о Вервейн Западного Камня, супруге Бэллагана, об их борьбе с тьмою во время первой Самой Долгой Ночи, об их сыновьях и дочерях и обретении новой системы, о том, как Бэллаган нашел первую, а Вервейн — вторую Книгу. И все-таки самой излюбленной кротовьей легендой, которую кроты рассказывали друг другу именно Самой Долгой Ночью, была история о том, как Линден, последний сын Бэллагана и Вервейн, отправился вместе с Книгами в Аффингтон, где научился читать их и за время Самой Долгой Ночи превратился в Белого Крота, через которого кроты обрели великую целительную силу любви и безмолвия Камня.

В память о Линдене кроты всех систем отправлялись Самой Долгой Ночью к Камню (или к предмету, олицетворявшему его). Зимний Ход невозможно было забыть, ибо в этот вечер улыбки, смех, забавы и проказы сочетались с молитвами, молчанием и торжественным ритуалом, после чего участники церемонии возвращались в свои норы и устраивали там веселый пир, и где помимо прочих рассказывалась и эта любимая всеми легенда. Затем кроты отходили ко сну и просыпались уже утром, воочию убеждаясь в том, что пережили еще одну Самую Долгую Ночь, а значит, в мир вновь должна прийти весна.

С приближением очередной Самой Долгой Ночи многие данктонские кроты, собиравшиеся побывать этой ночью возле Камня, передумали, вспомнив о прозвучавших год назад угрозах Мандрейка. Страхи стали еще больше, мораль упала еще ниже, и это в такое-то время, когда кроты естественным образом вспоминают о Камне и о необходимости возношения молитв о даровании его помощи и заступничества. Многие из кротов решили побывать на вершине холма тайно, хотя всячески отрицали это вслух (за редким исключением). Когда началась третья неделя декабря, система ожила — кроты принялись наводить порядок в своих норах и готовиться к приближающемуся празднику Самой Долгой Ночи, радостно посмеиваясь в его предвкушении.

Впрочем, находятся и такие кроты — и они будут всегда, — у которых шумные празднества и подготовка к ним не вызывают никакого энтузиазма. К их числу принадлежал и Брекен. Конечно же, он мог бы провести какое-то время в норе Ру (пусти она его к себе), но ему хотелось чего-то иного, чего — он не знал и сам. В то время как подавляющее большинство кротов системы пребывало в состоянии радостного ожидания, он, напротив, испытывал горестные чувства.

Порой он выходил на лесную опушку и смотрел на раскинувшиеся внизу пастбища, вспоминая импульс, возникший у него в тот момент, когда он впервые оказался возле Камня, — оставить систему и отправиться в направлении Аффингтона, пусть он не имел ни малейшего понятия о том, на каком расстоянии тот находится. В другие дни он молча сидел в тени Камня, думая о том, уж не зря ли тому приписывают чудесную силу, и едва ли не требовал от него чудесных проявлений его незримой власти. Иногда ему вспоминался Грот Корней; он снова и снова изумлялся тому странному обстоятельству, что ему так и не удалось пройти его насквозь. Обстоятельство это не позволяло ему отправиться в Аффингтон — как он мог покинуть систему, не исследовав ее центральной части?

— Что мне делать в чужеземных краях, — повторял он самому себе, глядя на уходящие вдаль пастбища, — если я и здесь ни на что не способен...

Ему было одиноко. Ему хотелось поговорить с кем-нибудь так же, как он некогда говорил с Халвером; он хотел познакомиться с таким кротом, который действительно мог бы научить его чему-то стоящему. Он искал знания, но не знал, где его можно обрести. Самая Долгая Ночь, в которую сердца всех кротов наполняются радостью, лишний раз напоминала ему о том, что он одинаково далек и от Камня, и от центра Древней Системы, и от всех прочих кротов.

— Ребекка! Послушай меня, Ребекка! У меня для тебя сюрприз, моя девочка!

Это был Меккинс, которого переполняла необычайная веселость. Он привел в нору Келью Розу.

Едва взглянув на Ребекку, Роза произнесла:

— Милочка моя, какая ты у нас худенькая и слабенькая! Нет, нет, так не пойдет!

Она сказала это добрым, но твердым тоном, присев нос к носу с Ребеккой и принявшись разглядывать ее с обстоятельностью матери, рассматривающей своего детеныша.

— Мне очень жаль, Роза, — прошептала Ребекка в ответ.— Очень-очень жаль...

Роза смотрела на нее с такой неподдельной любовью, что Ребекка вдруг заплакала, — так горько она не плакала еще никогда в жизни. Маленький Комфри хотел было захныкать, но Келью тут же взяла его к себе, и в следующее мгновение они с Меккинсом скрылись в темноте туннеля, оставив Розу и Ребекку одних. Теперь Ребекка могла наплакаться вволю.

Роза была достаточно умна для того, чтобы не стараться отвлечь Ребекку от ее горя. Она уже поняла, что Ребекка лишилась прежнего духа, возродить который не смог бы ни один целитель. Единственное, что Роза могла попытаться сделать, это направить ее по правильному пути и предоставить все остальное на волю Камня.

Наблюдая, как Ребекка играет с Комфри, Роза с удовольствием отметила, что детеныш не безразличен Ребекке, а потому положение нельзя считать таким уж безнадежным. Лаская малыша, Ребекка говорила ему нежные слова, но что стояло за ними — непроизвольная привязанность, надежда, вера, любовь к жизни? Всем этим Ребекка прежде обладала в избытке — прежде, но не сейчас — Роза ничуть не обманывалась на этот счет.

Она видела, что детеныш развивается совершенно нормально, но для того чтобы унаследовать хотя бы часть качеств, когда-то присущих Ребекке, должно же было сохраниться хоть что-то?! Его мало было кормить и вылизывать.

— Как нам быть? — восклицал Меккинс. — После того как она пережила этот кошмар — смерть всех своих детей, — мир стал для нее иным. Для того чтобы сделаться такой же, как прежде, ей нужно было бы родиться заново.

— Меккинс, хороший ты мой, я не знаю кротов с более добрым сердцем, чем у тебя. Мне кажется, дело не в том, что ей нечем жить... Видишь ли, она пережила встречу с подлинным злом, она видела его своими собственными глазами, чувствовала собственным рыльцем, она испытывала неимоверную боль от того, что его черные когти рвали ей нутро. Они терзают ее и поныне. Обычного крота подобные переживания убили бы на месте, она же, как видишь, жива, более того, ее привязанность к Комфри говорит о том, что мы имеем дело с необычной кротихой, отмеченной особой благодатью. Единственное, что может исцелить ее по-настоящему, — сила Камня, хотя — надеюсь, ты понимаешь это, — она уже никогда не станет той кротихой, какой была прежде. Зло, запавшее в кротовью душу, может изгнать оттуда только свет Камня. Только после этого она сможет прийти в себя.

— Но как это сделать? — спросил Меккинс.

— Обычные кроты, подобные мне или тебе, не знают, как и когда является свет Камня. Его явления обычно остаются скрытыми от нас. Я могу предложить только одно. Приближается Самая Долгая Ночь, и мне кажется, Ребекке следует совершить восхождение к Камню. Кто знает, что произойдет, когда Ребекка окажется рядом с ним, — возможно, она вновь воспрянет духом...

— Но как быть с Комфри? И еще — разве можно отпустить ее туда одну?

— Ты сам отведешь ее, Меккинс, Келью же займется в это время Комфри — думаю, она об этом только и мечтает. Кротыш уже достаточно вырос — она сможет управиться с ним без посторонней помощи.

Эта идея, казавшаяся замечательной как Розе, так и Меккинсу, почему-то не понравились Ребекке. Вернее, она ее не заинтересовала. Ребекка отрицательно покачала головой и заявила, что она ни за что на свете не оставит Комфри. Еще она сказала, что путь к вершине слишком далек и Меккинс уже и так сделал все, что было в его силах, для того чтобы помочь ей. Она считала, что затея эта лишена всякого смысла. И наконец, озлившись не на шутку, она сказала, что Камень — не более чем мистическая фантазия выживших из ума старых кротов. Иными словами, терпению Ребекки пришел конец.

Так и не убедив Ребекку, Роза, которая хотела поспеть в свои туннели до прихода Самой Долгой Ночи, отправилась на луга. Меккинс вызвался проводить ее. Когда Роза прощалась с ним на лесной опушке, по которой проходила западная граница Болотного Края, она сказала напоследок:

— Меккинс, попробуй поговорить с ней еще раз. То, что она так противится этому, лишний раз убеждает меня в правильности нашей идеи. Если она не согласится, затащи ее туда силой!

смех, который,

Последние слова вызвали у них впрочем, был совсем не веселым.

— Я сделаю все, что в моих силах, — пообещал Меккинс.

— Я в этом не сомневаюсь, мой хороший, — кивнула Роза. — Более того, я знала это всегда. Придет день, когда все кроты будут с благодарностью вспоминать о тебе, вдохновляясь твоей преданностью и добротой.

— Вспоминать обо мне? Роза, да не лишилась ли ты разума? — усмехнулся Меккинс и тут же серьезно добавил: — Береги себя на своих лугах... Желаю хорошо отметить Самую Долгую Ночь...

— И я тебе желаю того же, — отозвалась Роза, ласково коснувшись его рыльцем. — Всего самого лучшего, мой хороший.

Обменявшись нежными улыбками, они расстались. До наступления Самой Долгой Ночи оставалось всего несколько часов.

 

Глава двадцать вторая

О начале Хода к Камню, который проходил Самой Долгой Ночью, Брекен узнал моментально — с поляны слышались шум, болтовня и смех. Он не мог укрыться от них даже в самом глубоком туннеле. Кроты, которые, судя по всему, совершенно забыли дорогу к Камню, шли прямо над его системой, рассказывая друг другу какие-то дурацкие истории, распевая песни, бегая взапуски и танцуя, что страшно злило Брекена.

Прошло еще какое-то время, и характер звуков изменился — на смену ликованию и безудержному веселью пришли сдержанность и почтение; как это обычно и бывает, первым к Камню отправились праздные гуляки и простаки, которым хотелось побыстрее отдать дань традиции, а затем вернуться в свои норы и тогда уже отметить праздник по-настоящему.

Вслед за ними шли те, кого действительно волновала тайна Самой Долгой Ночи, те, кто помнил о Линдене, первом Белом Кроте, который облагодетельствовал все кротовье племя. Эти шли по одному или по двое и старались не производить лишнего шума, будучи преисполненными мистического трепета и ужаса.

К этому времени Брекен был уже вне себя от раздражения, ибо мир его туннелей (вернее, то, что он таковым считал) оказался попранным внешней суетой и суматохой. Он уже не мог усидеть на месте и потому решил подобраться поближе к Камню и проследить за происходящим со стороны. Он чувствовал себя одинаково далеким как от кротов, участвовавших в этой ночной церемонии, так и от Камня, словно сам был каким-то иным существом и находился этой морозной декабрьской ночью не на вершине холма, но в недостижимом другими кротами далеке. Ночь выдалась ясной; месяц, появившийся на востоке, освещал поляну Камня, черный силуэт которого высился в ее центре. Он был окружен фигурками кротов. Тень от Камня падала на то место, где находился сейчас Брекен, она постепенно отползала в сторону и укорачивалась по мере того, как месяц поднимался все выше и отклонялся все дальше и дальше к северу.

Одни кроты приходили, другие уходили, они шутили и посмеивались, но оставались на краю поляны, не отваживаясь приблизиться к самому Камню.

До Брекена долетали обрывки их разговоров:

— Как, и ты здесь?

— О, я с самого июля с тобой не виделся... Ну и славное тогда было времечко...

— Ох, что-то здесь прохладненько...

— Да, зима обещает быть холодной, вы уж мне поверьте.

Каждая фраза и каждое слово, долетавшие до Брекена, больно ранили его сердце — ведь он был страшно одинок, на этой земле у него не существовало ни единого друга. Он было подумал о новом визите к Ру, но тут же понял, что в Самую Долгую Ночь его сердце жаждет чего-то совершенно иного — чего, он не знал и сам. Он нервно почесался, зло посмотрел на месяц, встававший из-за деревьев, и вновь перевел взгляд на кротов, находившихся между Камнем и лесом. Посторонние разговоры закончились: одни кроты сидели, недвижно припав к земле, другие, подняв к небу рыльца, благоговейно взирали на Камень. Кто-то неслышно возносил молитвы, истсайдцы же так и вовсе пели их нараспев (их обычаи были очень близки древним традициям) на диалекте, неведомом Брекену.

Другие кроты обращались к Камню с бесхитростными молитвами, достаточно громкими и внятными для того, чтобы их мог расслышать и Брекен:

— Камень, спасибо тебе за радости, которые ты подарил нам, и за силу, которой ты благословил меня... Не оставляй своей заботой Данктон, и да узрит он твой свет... Безмолвствует мое сердце, о Камень, одари его своей благодатью...

Вновь и вновь он слышал голоса кротов, самцов и самок, шептавшие слова последней, самой короткой молитвы, слышанной им некогда от Халвера:

— Даруй нам безмолвие...

Порой эту молитву произносили хором сразу несколько кротов, и это придавало ей особую силу, отчего сердце Брекена начинало сладко ныть, соприкоснувшись с великим и непонятным ему таинством Самой Долгой Ночи.

С каждым часом в лесу делалось все холоднее. Тень Камня, которая стала еще короче, указывала теперь в направлении нижних лесистых склонов. Неожиданные для Брекена долготерпение кротов и их простодушная вера тронули его и странным образом приблизили к Камню. Брекену вдруг захотелось выбежать в центр поляны и попросить стариков рассказать ему о Камне — он просто жаждал обладать этим знанием. Но отважиться на подобное безрассудство Брекен, конечно же, не мог. Время от времени им овладевало и другое желание — присоединиться к общим молитвам, однако он не знал их слов...

Число кротов, находившихся на поляне, уменьшалось с каждой минутой — вскоре осталось всего несколько стариков, по-видимому, церемония Зимнего Хода к Камню подошла к завершению. Вскоре смолкли веселые песни и хохот, долетавшие снизу, к этому моменту поляну покинули и последние участники церемонии. Брекен вновь остался на вершине совершенно один.

Им овладело отчаяние. К свету знания нельзя прийти в одиночку — привести к нему мог бы лишь опытный, искушенный наставник. Как ему не хватало сейчас Халвера! «Конечно, он провел бы эту Самую Долгую Ночь со мною...» — думал Брекен, заливаясь горючими слезами. Ему было жалко себя, и он испытывал чувство невосполнимой потери. Брекен так и сидел в своем укрытии, находившемся неподалеку от поляны. Воцарилась полная тишина, он отчетливо слышал собственное дыхание.

Луна светила теперь так ярко, что Брекен видел пар, вырывавшийся из его ноздрей. Мертвые бурые буковые листья, лежавшие у основания Камня, в свете луны казались белыми.

Брекен выбрался из подлеска, в котором он скрывался все это время, и направился к Камню. Он и сам не понимал, зачем это делает, однако даже не пытался таиться, считая, что, кроме него самого, в лесу никого нет. Ему хотелось сказать что-нибудь Камню — не помолиться, а просто сообщить, что он, Брекен, находится рядом с ним в ожидании исполнения мистической воли. Как долго он ждал этого... Его переполняли смутное беспокойство, неясное раздражение и ощущение полнейшего одиночества.

Брекен подошел к Камню и коснулся передними лапами его поверхности, словно желая убедиться в его реальности. Он не ощутил ничего неожиданного — твердая шероховатая поверхность, только и всего.

Он стоял так очень долго, пока не услышал звуки, доносившиеся с края поляны, с той стороны, где росло огромное дерево, корни которого обвивали Камень.

— Тсс! — донеслось из темноты.

Брекен гневно раздул ноздри и, обратив взор в сторону, замер — мордочка застыла, усики стали жесткими, словно сосновые иглы.

Впрочем, длилось это недолго. Досада и раздражение, копившиеся в его душе в течение всей этой ночи, взяли верх над осторожностью и благоразумием, которыми была отмечена его первая реакция на шум.

— Кто ты и откуда? — громко спросил ослепленный лунным светом Брекен и двинулся к огромному дереву, за которым царила непроницаемая тьма.

Шорох. Скрип когтей. Шепот.

— Я спросил, кто ты! — воскликнул Брекен еще раз. Лапы его инстинктивно напряглись, в висках застучала кровь.

Какое-то движение, перебежка, глубокий вдох и... Из тьмы показалась кротовья мордочка.

— Привет, Брекен. Это я — Меккинс. Ты должен меня помнить. Мы встречались...

— Что тебе здесь нужно? — спросил Брекен, разозлившись еще больше. Дружеский тон Меккинса выводил его из себя. Любым проявлениям дружеских чувств он предпочел бы открытую вражду.

— Я — Меккинс. Мы встречались в туннелях Ру...

Брекен разгневался еще пуще, сам не понимая того, что этот гнев порождался не чем иным, как отчаянием. Сейчас его выводило из себя все — любой звук, любое движение.

— Послушай, Брекен, — произнес Меккинс примирительным тоном, сделав несколько шагов вперед. — Самая Долгая Ночь — время праздничное, но никак не...

— А мне кажется, что это — Долгая Минута, которая и так чересчур затянулась! — перебил его Брекен. — Я не хочу тебя видеть. Этой ночью я уже насмотрелся на кротов...

Его трясло от ярости. Вытянув рыльце вперед и задрав хвост, он пошел на Меккинса.

Меккинс, который никогда не уклонялся от схваток, прищурил глаза и широко раздвинул когти. Он не забыл о том, что его просили присмотреть за Брекеном, но что он мог поделать?

И тут откуда-то послышался робкий голосок:

— Брекен?

В следующий миг на поляну, залитую лунным светом, вышла Ребекка и встала между Меккинсом и Брекеном.

— Брекен? — повторила она вновь, коснувшись его лапкой точно так же, как в день их знакомства.

Брекен смотрел на Ребекку не отрываясь. Его все еще трясло от возбуждения, но он очнулся от дурного сна, увидев крота, испытавшего такую сердечную боль, перед которой все его страдания и мучения представлялись ему теперь абсолютно ничтожными. Он невольно подумал: «Неужели это — Ребекка?»

Его ужаснул ее вид — согбенная фигура, худоба. И это Ребекка Кеана? Та самая Ребекка, которую он встретил возле Камня? Ее глаза смотрели на него с мольбой. Ну как он мог в ее присутствии задирать Меккинса или даже просто повышать голос?! Брекен долго подыскивал нужные слова:

— Все в порядке. — И тут же еще раз, но уже более мягко: — Все в порядке. — Он сделал небольшую паузу и тихо спросил или, вернее, воззвал из темных глубин, в которых погрязла его душа: — Ребекка? — Шагнув вперед, он протянул к ней лапу: — Ребекка?

Меккинс застыл, прижавшись к земле. Ему казалось, что Ребекка и Брекен ищут и зовут друг друга в потемках, и не просто зовут, но слышат один другого. Камень, возле которого они стояли, уходил в неведомую высь; он был объят чернотой, лишь одно из его ребер поблескивало, озаряемое лунным светом. Когда Меккинс вновь перевел взгляд на Брекена и Ребекку, они стояли уже совсем рядом; она говорила с ним так же, как с Комфри, а в его голосе звучали необычная для самца мягкость и нежность, словно он говорил со своей маленькой розовой дочуркой, только-только появившейся на свет. Меккинсу показалось, что Ребекка плачет... Или то был смех? Во всяком случае, с ней что-то происходило. Кроты принялись тереться мордочками, странно пофыркивая и попискивая, смеясь и плача. Любовь, — на них снизошла истинная любовь.

«Вот тебе и Самая Долгая Ночь, — думал Меккинс, поражаясь той легкости, с которой Камень отверз кротам душевные очи.— Самая Долгая Ночь...» Он неожиданно для самого себя запел какую-то песенку и направился к противоположной, освещенной лунным светом стороне Камня.

Ребекка и Брекен так и сидели у основания Камня — Ребекка нежно тыкалась в Брекена мордочкой, а он ласково гладил ее лапой.

— Пришла Самая Долгая Ночь, — прошептал Брекен.

— Да! — отозвалась она.— Знаю... Меккинс, а ты знаешь, что эта за ночь?

В ответ Меккинс запел песенку жителей Болотного Края, и Ребекка отозвалась на нее радостным смехом, в котором слышались прежние вольные нотки. Смех этот сулил надежду, но теперь он был глубже и тише, чем прежде. Внезапно замолчав, она вновь посмотрела на Брекена. Тот же буквально не сводил с нее глаз. «Она все понимает!» — думал он. «Он все знает...» — думала она.

— Ну а где же черви? — прервал сам себя Меккинс. — Где праздник? Не знаю, как ты, Ребекка, но я шел сюда не для того, чтобы распевать на голодный желудок. Мне обязательно нужно подкрепиться.

Брекен задумался, где ему раздобыть лучших червей и как все они поместятся в его маленькой норке. Ему хотелось принять гостей получше и даже попеть с ними. Ребекка то смеялась, то танцевала.

Да... Во всем Данктонском Лесу не было более веселых и счастливых кротов, чем эта троица, они же и сами не понимали, что их так развеселило и обрадовало. Конечно же, подобное случается только Самой Долгой Ночью. В это время крот может понять, что кроме его забот и печалей на свете существуют и другие, куда более важные вещи, рядом с которыми все кротовьи страдания кажутся сущей безделицей. В том-то и состоит таинство этой замечательной ночи. Пританцовывая и напевая на ходу, Брекен повел кротов к своему жилищу.

— Да, вот это был пир так пир! — сияя от удовольствия, произнес Меккинс поздно ночью, положив лапы на живот. Вскоре глаза его сами собой закрылись, голова упала на лапы, а пасть слегка приоткрылась — он заснул мирным, спокойным сном.

С тем же успехом он мог бы сказать:

— Замечательный праздник!

Ведь Древняя Система вот уже много поколений не слышала таких историй, песен, шуток, речей (их автором был Меккинс), не знала такого смеха и улыбок (в этом особенно отличился Брекен), не ведала таких восторгов (они владели главным образом Ребеккой). Едва ступив под своды меловых туннелей, Меккинс и Ребекка ахнули от удивления, ибо они сразу ощутили особую близость к Камню и к славному кротовьему прошлому; Брекена же радовало то, что его туннели наполнились звуками, услаждавшими его сердце.

Кроты забрасывали друг друга бесконечными вопросами и с замиранием сердца выслушивали чужие истории: пока Брекен рассказывал о том, как он попал в Грот Темных Созвучий, Ребекка сидела затаив дыхание; Брекена донельзя рассмешили истории о Кроте Камня, которые были известны всем обитателям системы. Меккинса же больше всего радовало то, что он вновь видел перед собой прежнюю Ребекку — если и не такую беззаботную, как раньше, то, во всяком случае, веселую. Его мучило лишь одно сомнение — вдруг этой чудесной метаморфозой они обязаны только Самой Долгой Ночи? Что, если утром эти чары ослабнут? «Боязнь будущего не должна отравлять кроту настоящего», — подумал он за миг до того, как погрузиться в сон.

Брекен и Ребекка расположились по разные стороны норы. Положив мордочки на лапы, и он и она предавались сладостным раздумьям. Смеющийся Меккинс, весна, пережитые опасности, Роза, Рун, Ру, эхо в туннелях... Глаза Келью, Комфри, Кеан, ах, Кеан, Камень... Как много всего произошло...

— Брекен?

— Ммм?

Как хорошо звучал ее голос в его туннелях. Ему хотелось, чтобы она еще раз назвала его по имени.

— Брекен? Ты веришь в Камень?

Он удивился такому вопросу и задумался над ответом, представив себе темную громаду Камня. Он мог бы ответить: «Не знаю», ничуть не покривив при этом душой, но, с другой стороны, понимал, что Камень совсем не так прост, как могло показаться вначале. Помимо прочего существовали такие вещи, о которых он им не говорил. Он закончил описание Древней Системы рассказом о круговом туннеле с семью ходами, ведущими к центру, решив, что говорить о последнем этапе его путешествия пока не стоит, и перевел разговор на другую тему.

— Не знаю...— сказал он наконец.— А ты?

Она хотела сказать или даже выкрикнуть «Нет!», потому что не верила, не могла верить в Камень, который позволил погибнуть ее детям, позволил страшным когтям растерзать их. Камня не существовало, как не существовало и всего остального... Но тут она вспомнила о Комфри и спохватилась — нет, что-то все-таки существовало... Она успела поговорить с Брекеном о совсем немногом, мир же был куда как шире и глубже.

Она подняла голову с лап и повернулась к нему. Он смотрел на нее так, что у нее закружилась голова. Брекен — едва он встретился с ней глазами — понял, что не станет утаивать от нее ничего, более того, с радостью раскроет перед ней все ведомые ему тайны Камня.

Он вновь произнес ее имя и хотел было придвинуться к Ребекке, но тут взгляд его упал на выход из норы, и он мысленно отправился в путь по своим туннелям, добрался до тайного хода и очутился в кольцевом туннеле Древней Системы, затем все дальше и дальше, поворачивая то налево, то направо, пока не оказался в лабиринте...

Он шел к Камню и видел перед собой огромные тени корней, сбегавших вниз и уходивших наверх, безмолвных, неподвижных корней, а за ними...

Он резко поднялся и, не глядя на Ребекку, поспешил к потайному ходу. Ребекка безмолвно последовала за Брекеном, словно они были одним целым. Они так и шли по туннелям друг за другом в направлении Камня, который, казалось, притягивал их. Двигались они быстро, легко, не испытывая при этом ни малейшего страха. И Брекен и Ребекка нисколько не сомневались, что впереди их ждет что-то необыкновенно важное.

Они переходили из туннеля в туннель, из хода в ход, и все это время их не покидало ощущение того, что Древняя Система наполнена теплом и жизнью, дарованными ей духом Самой Долгой Ночи.

Оказавшись в круговом коридоре, Брекен повернул направо, остановился у одного из тех туннелей, которые были украшены кремнем, и, подождав Ребекку, углубился в многозвучный лабиринт. Звук ее шагов отражался от дальнего конца туннеля. Прислушавшись к эху, Ребекка прошептала:

— Какие красивые звуки! Ты их слышишь, Брекен?

Брекен бежал вперед, не обращая внимания на эхо, он спешил к корням, дорогу к которым помнил наизусть. Его Ребекка была здесь же, рядом, — он слышал звук ее шагов, чувствовал тепло ее тела, хоть она и шла все это время несколько позади. Они преодолевали туннель за туннелем так, словно были единым существом, их сердца бились в унисон.

— Слушай... — раздавался ее шепот или эхо этого шепота.— Слушай, слушай, любовь моя...

Они заходили все дальше и дальше в глубь лабиринтов, а вокруг звучал неумолчный шепот, множились шаги и шорохи. Наконец они увидели перед собой корни — множество корней, таких же молчаливых и недвижных, как сами деревья, застывшие в безмолвии ночи.

— Слушай, любовь моя, слушай...— прошептала Ребекка, первой вступившая в проход, образованный огромными корнями. Теперь уже Брекен пытался догнать ее, свою Ребекку, свою любовь. Из лабиринтов, оставшихся у них за спиной, слышалось эхо их шагов, но чем дальше они заходили, тем тише оно становилось. Брекен и Ребекка бежали шаг в шаг, корни же становились все крупнее, все толще, уходили то в одну, то в другую сторону, словно расступаясь перед кротами. Голосами безмолвия полнился грот, безмолвие указывало им путь — бесстрашная Ребекка впереди, отважный Брекен сзади, — жуткие трещины, видневшиеся со всех сторон, и вьющиеся огромными змеями корни их не пугали — они стремились вперед, и ничто не могло остановить их теперь, когда они были вместе.

Внезапно перед ними выросла дальняя стена Грота Корней, сложенная из плотного мелового подпочвенного слоя, из которой то тут то там торчали куски кремня, похожие на морды огромных кротов. Брекен и Ребекка обвели стену глазами и оглянулись назад, на хитросплетение корней, казавшееся теперь совершенно непроходимым. Ужасен был их вид, но ни Брекен, ни Ребекка не испытывали страха — они взирали на этот древний мир так же безбоязненно, как взирают на мир невинные младенцы.

Первым вновь был Брекен — он повернул налево и пошел вдоль стены, словно знал, что найдет там вход в туннель. Туннель этот оказался узким и неказистым, он круто уходил вниз, петляя меж глыбами кремня, которых здесь было особенно много.

Из дальнего его конца до Брекена и Ребекки докатился старый как мир звук, звук, который можно было услышать задолго до того, как кроты расселились по Земле, звук, сопровождающий рост и падение, падение и рост деревьев, небольших рощ и огромных лесов. Его издавало старое дерево, огромный ствол которого нес в себе вибрации жизни и смерти. Звук дерева, внешняя часть корней которого еще жива, еще питает живительными соками его ветви, однако в середине корни уже засохли и обратились в труху вместе с сердцевиной выгнившего изнутри ствола, в темной, уходящей высоко вверх пустоте которого находят приют летучие мыши и насекомые, бабочки и птицы. Это звук засыпающей до времени жизни, ожидающей перерождения в перегное великих лесов, которым суждено умереть и восстать юной нежной порослью.

Они достигли корней дерева, росшего в самом центре поляны, — дерева, опутавшего своими корнями Камень. Туннель проходил между живыми и мертвыми корнями — безмолвие и недвижность смерти соседствовали с неуемной жаждой и восходящими токами жизни. Этот древний узкий туннель сблизил Брекена и Ребекку еще сильнее, более того, теперь они чувствовали себя едиными с этой Древней Системой, которая окружала их со всех сторон.

Меловая почва, по которой проходил туннель, постепенно уступала место корням — стены туннеля теперь были сплетены из них, превратились в деревянные. Кротам почудилось, будто они находятся внутри огромного дерева, последнего стража Камня.

Туннель неожиданно совсем сузился, однако, судя по звукам, долетавшим с его дальнего конца, где-то впереди находился огромный грот, превышавший своими размерами все подземные залы, виденные Брекеном в Древней Системе.

Конец туннеля был частично забит пылью и меловой крошкой, не позволявшими заглянуть вперед. Брекен хотел примять и разгрести по сторонам мешавшую ему пыль, но она вдруг осыпалась куда-то вниз. Брекен насторожился и прислушался. Через какое-то — и, надо сказать, весьма немалое — время снизу донесся стук падающих на землю комьев. Когда пыль осела, кроты увидели перед собой огромную центральную полость старого бука, уходившую как вверх; так и вниз. Туннель заканчивался узеньким, круто сбегавшим вниз уступом, по которому они теперь и шли, касаясь правым боком мягкой древесины; слева стенки не было — там царила тьма. Тьма и пустота. Они шли по этой спиральной дорожке, чувствуя, что спускаются не куда-нибудь, а в далекое-далекое прошлое, заключающее в своем чутком безмолвии также и все будущее.

Брекен внезапно остановился и, повернув голову к Ребекке — большего на этой узкой тропке он не мог себе позволить, — указал лапой на то, что открылось его взору. Ребекка ахнула от изумления.

Это был массивный, выступающий вперед, покрытый зазубринами угол камня — Камня, вокруг которого дерево и обвилось своими корнями, отклонив его в западном направлении, отчего нижний его край оказался внутри гигантского дупла.

Тропа приблизилась к Камню и тут же ушла под него по пути, проложенному некогда сгнившим корнем дерева.

Брекен и Ребекка спускались все ниже, Камень остался у них над головами.

Вскоре тропа привела их в самый низ грота; дно его было покрыто мелом и пылью, то тут то там виднелись мертвые корни. Камень так и оставался у них над головой, однако вскоре они заметили, что грот уходит еще дальше вниз и в сторону. Перебравшись через несколько естественных преград, они увидели впереди пещеру, глубина которой, вероятно, соответствовала глубине залегания нижней части Камня.

Им были видны только своды пещеры, поскольку ее загораживали несколько толстенных — выше самих кротов — корней, через которые им пришлось перебираться. Последний из этих корней оказался самым толстым — пространства между ним и верхними сводами пещеры почти не было. Остановившись возле него, кроты изумленно замерли.

— Вот это да...— прошептала Ребекка.

— Как здорово...— прошептал Брекен.

Они припали к земле, упиваясь мягкими звуками, производимыми древним деревом, медленными, протяжными звуками, прекраснее которых они не слышали ничего, ибо голос дерева вмещал в себя — разом — звучание и безмолвие жизни: посвист древних ветров, гул новой жизни, шепот влаги, пение теплого дерева, завывание бури, сияние солнца.

На сводах находившейся за огромным корнем пещеры искрился свет, напомнивший им блики солнечных лучей, играющих на узловатой коре склонившейся над водой ивы.

Брекен стал рыть подкоп под корень, что оказалось совсем несложным, земля здесь была сухой и рассыпчатой, а корень — трухлявым и мягким. Ребекка взялась помогать ему; они работали бок о бок, пробиваясь к заветному Гроту Камня. С какой легкостью они это делали! Уже через несколько минут Брекен почувствовал, что ход прорыт, оставалось только отгрести от него землю.

Брекен и Ребекка сделали это одновременно, и тут же их шерсть, вытянутые вперед лапы, глаза, туннель, только что прорытый ими, — все озарилось мерцающим белым светом, источник которого находился на дне каверны, в которой они оказались.

Это был овальный камень размером не больше кротовьей лапы, гладкий и прозрачный. От камня исходил свет, который не был ни таким ярким, как солнце, ни таким холодным, как луна, ни таким злобным, как совиный глаз. Более всего он походил на мягкий теплый свет утреннего солнца, играющий в дождевой капле. Он переливался и менялся каждое мгновение, подобно тому, как меняется весной свет солнца, зависящий и от положения светила на небе, и от влажности воздуха, и еще от множества самых разных причин. Своей изменчивостью он напоминал звук ветерка, играющего в кроне ясеня, листья которого рассекают его на тысячу дуновений.

Лучи светящегося камня кружили по пещере, постоянно меняя яркость и направление, высвечивая то одну, то другую стену, переливаясь и играя.

Брекен потянулся к камню, однако Ребекка остановила его, прошептав:

— Не надо... Не надо его трогать...

Брекен только улыбнулся в ответ — ни во сне, ни наяву ему еще не доводилось видеть такой красоты или испытывать такую благость. Он вновь потянулся к камню. Ребекка положила лапку ему на плечо и затаила дыхание, ибо и ей хотелось прикоснуться к чудесному камню. Однако стоило ему коснуться блестящей поверхности, как свет мгновенно померк и пещера погрузилась в такой мрак, что кроты испуганно замерли.

Ребекка тихонько ахнула, Брекен отдернул лапу от камня, и тот засветился вновь, с каждым мгновением разгораясь все ярче и ярче, словно живое существо, затаившееся в минуту опасности и ожившее с ее исчезновением.

Брекен и Ребекка изумленно переглянулись и принялись разглядывать пещеру, пол которой был устлан пересохшей травой, рассыпавшейся в прах при малейшем прикосновении. Однако от травы этой исходил восхитительный запах вербены, пиретрума, ясменника и тимьяна, ромашки и бергамота, дубровника, мяты и розы...

Запах этот заставлял вспомнить о весеннем тепле, летнем раздолье, осенних плодах и первой зимней пороше. Он был таким неуловимым' и в то же самое время таким отчетливым, что Ребекка вытянула перед собой передние лапы, словно надеялась поймать его. Увы... Ребекка рассмеялась и повернулась к Брекену.

Вид его поверг ее в трепет — сейчас, когда Брекен был освещен мерцающим свечением чудесного камня, он казался ей самым прекрасным кротом на свете. Серая шерстка, кроткий взгляд... Брекен тоже повернулся к ней и мягко коснулся лапой ее мордочки. В глазах его появилось необычное сияние — свет обретенного им наконец смысла жизни. Они придвинулись поближе друг к другу, словно забыв о камне, ибо видели величайшее чудо мира не в нем, а в исполненных любви и благоговения взглядах.

Они нежно обнюхивали друг друга, то и дело вздыхая, бормоча слова, полные любви и веры, радости и решимости, — нескладные слова любви, обладающие гораздо большим смыслом, чем самое разумное и основательное из всех суждений.

Они радовались открытому ими миру, смеясь и оживленно болтая о каких-то пустяках; Брекен время от времени приподымался с земли и восхищенно смотрел на Ребекку, поглаживая ее лапой, — он никак не мог поверить тому, что на свете может существовать такая красота. В своем открытии любви и веры они были одновременно отцом и матерью, ребенком и супругом, друзьями и любовниками.

Безмолвие Камня укрывало их души. Они говорили о том, что тяготило их сердца, исцеляя друг друга от мрачного гнета. Загубленное потомство Ребекки; одиночество Брекена, обреченного на жизнь в Древней Системе; их общий сын Комфри, Кеан... Ах, Кеан... Порой они плакали, порой их слезы осушал смех, порой они стремились коснуться друг друга, порой лежали совершенно недвижно... И все это время их освещал изменчивый, загадочный свет камня.

Брекен поведал ей о смерти Кеана, повторив слова, сказанные им тогда:

— Она прекрасна, как весенний цветик, изящна, как покачивающиеся ветви ясеня, легка, словно сережка на вербе...

Он пытался припомнить слова поточнее, но теперь уже обращался с ними прямо к ней — его тело рядом с ее телом, ее лапка на его мордочке, его рыльце касается ее шеи, он чувствует блаженное тепло ее тела...

— Твоя любовь — это любовь к жизни, и она велика, словно сама жизнь, простираясь от леса до луга, от холма до низины, до самого Аффингтона, твоя любовь живет в сердцах Белых Кротов...— Немного помолчав, он добавил: — Вот, что я говорил ему, Ребекка, вот, что я сказал тогда... Я чувствовал всю его боль, ужасную боль, которую они причинили ему, и одновременно я чувствовал его любовь к тебе...

— Я знаю, — ответила она. — Я знаю, мой цветик, знаю, любимый, знаю... Я люблю тебя, люблю...

Они повторяли эти слова снова и снова, произнося их на разные лады... Снова и снова.

Свет камня, лежавшего неподалеку, озарял своды и стены пещеры; тени кротов сливались в одну тень — трепетную, изменчивую тень, падавшую на корни и светлые стены. Сколько минут или часов они провели в этом блаженном состоянии, не возьмется сказать никто, да это не так уж и важно.

Пришел, однако, момент, когда они почувствовали смутное беспокойство и перестали ощущать свое единство друг с другом и с Камнем, в глубинах которого они обрели покой и радость. Им стало казаться, что переливы камня, озарявшего своим светом пещеру, стали иными.

Брекену внезапно очень захотелось есть, а Ребекке — вернуться к маленькому Комфри. Любовь, коснувшаяся их сердец, стала ускользать, отступать в неведомые им пределы. Они пытались удержать ее нежными вздохами и ласками, боясь лишиться ее сладости и блаженства, она же отступала все дальше и дальше. Впрочем, отступала не любовь — она продолжала пребывать в самой себе, они же стремительно удалялись от нее, возвращаясь в мир времени и тревоги, страхов и невзгод.

Брекен повернулся к камню — он понимал, что в скором времени им придется уйти, и потому хотел запомнить его получше. Камень и являлся тем средоточием, тем центром Древней Системы, к которому он стремился. Теперь, когда Брекен смотрел на него глазами разума, камень этот уже не казался ему таким уж гладким. Его поверхность была покрыта сетью теней-паутинок, тончайшей резьбою, рисунком, странным образом напоминавшим куда более грубое изображение, виденное Брекеном на стене Грота Темных Созвучий.

— Мне знакомы эти узоры, — сказал он самому себе. — Мне ведома их сила. Напой им что-нибудь, они ответят музыкой.

Он приблизился к камню и, протянув вперед лапы — словно желая согреть их чудесным светом, — принялся мычать. Камень отозвался множеством звуков — одни были нежнее и прекраснее всего того, что он слышал у стены, другие — пронзительнее и страшнее.

Ребекка испуганно съежилась и задрожала, Брекен почувствовал, что и им овладевает паника. Он прекратил свое мычание и бессознательно протянул лапу к камню, желая, чтобы тот замолчал. Свет вновь померк, но на сей раз они оказались не просто во тьме, а в бездне отчаяния, наполнившего их сердца ужасом и заставившего их еще плотнее прижаться друг к другу.

Брекен обнял Ребекку, и тут же свет стал разгораться вновь, изгоняя тьму отчаяния из их сердец. Вдруг Брекену почудилось в лапе какое-то непонятное жжение, будто камень опалил ее огнем. Брекен изумленно посмотрел на лапу, вновь перевел взгляд на камень, но не заметил ничего необычного.

— Нам пора, Ребекка, — сказал он и тут же направился к вырытому ими туннелю. Ребекка послушно пошла вслед за ним, она старалась держаться поближе к Брекену, боясь отстать от него хотя бы на шаг. Впрочем, едва они оказались в дупле, тревожное чувство совершенно оставило их, и они непроизвольно застыли, изумляясь тому, что видели и чувствовали этой ночью.

— Вернемся ли мы сюда когда-нибудь? — задумчиво произнесла Ребекка.

Что ей мог ответить Брекен? Он не знал не только этого, он еще, вдобавок ко всему, толком не понимал, где они только что побывали. Кроты продолжили путь наверх. Дупло оглашалось теперь совершенно иными, сухими и трескучими звуками, похожими на гром от незримых молний. Брекен и Ребекка слышали и шум ветра, деревянная тропа сотрясалась и ходила ходуном. Это означало, что на поверхности уже дул утренний ветер и раскачивал охранявшее Камень дерево.

Когда они оказались возле выхода из дупла, из туннеля послышались еще более жуткие звуки — стены из корней дерева напружинились и низко загудели. Они бежали между ними, чувствуя, что в любое мгновение корни эти могут вырваться из стен и обратить их в ничто. Кротам казалось, что они случайно подсмотрели нечто такое, что не дано знать смертным, и вот теперь слепая безжалостная сила пытается стереть их с лица земли и тем восстановить нормальный ход вещей.

Сплетенные из корней стены кончились, и кроты помчались по узкому неказистому туннелю к Гроту Корней — из лап совы в пучину вод. Грот Корней уже наполнился зловещим скрежетом и скрипом, страшные корни ожили, задвигались, заерзали, закачались, воодушевляемые ветром, дувшим на поверхности.

Брекен посмотрел на своды грота, прикидывая, не попробовать ли им выбраться на поверхность, прорыв ход наверх, но тут же оставил эту мысль, увидев, как высоко находятся эти своды, которые помимо прочего почти целиком состояли из кремня.

Ребекка же, не долго думая, устремилась в глубь грота. Брекену не оставалось ничего другого, как только побежать за ней, чтобы постараться остановить ее.

— Это невозможно! — завопил он, пытаясь перекричать царивший в гроте шум. — Мы здесь погибнем, слышишь?

Но Ребекка увернулась от него и прокричала в ответ:

— Вспомни о светящемся камне, он должен защитить нас!

С этими словами она ринулась в дебри корней.

Мгновение Брекен стоял в растерянности, но, почувствовав странный зуд в той лапе, которой он касался камня, вспомнил его свет и, уже больше не раздумывая, бросился вслед за Ребеккой. Они неслись вперед, то и дело увертываясь от зловредных плетей, огибая трещины и завалы. Они вновь чувствовали себя единым существом, пусть при этом Ребекка мчалась впереди, а Брекен сзади — это не имело никакого значения. Они были одним кротом, спасающимся от хищных коварных корней. Их вела память о камне и его мерцающем свете, что ограждала их от творившегося вокруг неописуемого хаоса. Каждый миг они находились буквально на волосок от гибели, но некая неведомая сила чудесным образом спасала их снова и снова, они же, подобно слепым кротятам, бежали вперед, ведомые лишь ею.

Вконец запыхавшись, они стремглав влетели в лабиринт, корни же так и тянулись за ними, пытаясь ухватить их за задние лапы и пленить навеки. Не чуя под собой ног, кроты миновали лабиринт и очутились в круговом коридоре, поразившем их своей тишиной и покоем.

Не говоря друг другу ни слова, они направились прямиком к норе Брекена. Меккинс все еще спал, сложив лапы на брюшке и довольно похрапывая. Брекен и Ребекка молча переглянулись: не было таких слов, которыми они могли бы выразить пережитые ими этой ночью радость и ужас.

Оказавшись в своей уютной норе, Брекен с трудом мог поверить, что события этой ночи не были сном, тем более что воспоминания об этих событиях с каждой минутой становились все более расплывчатыми ,и бессвязными, — возможно, он просто боялся и не хотел задумываться об их истинном значении и смысле.

Ребекка, напротив, помнила все, что с ними случилось, предельно ясно — как же иначе, ведь им довелось увидеть чудо, о существовании которого другие кроты даже и не подозревали. Она погладила Брекена лапой, желая передать ему свои спокойствие и веру, однако он ответил ей взглядом, в котором угадывался потаенный страх, ибо он сподобился лицезрения истины, превышавшей кротовье понимание и потому пугающей.

Вскоре они забылись сном, от которого их пробудило пение Меккинса, решившего, что им с Ребеккой пора возвращаться назад.

Прощание было недолгим, Ребекка и Брекен, в основном, молчали. И тут вдруг Брекен отчетливо осознал, что какая-то неведомая сила навеки соединила его судьбу с судьбой Ребекки, он стал частью ее, она — его частью.

Когда Ребекка и Меккинс ушли, Брекен вернулся в нору и молча лег на землю. Благоговейный ужас и восхищение, так и не покидавшие его душу, странным образом соседствовали в ней с невыносимым чувством потери. Он испытывал в левой лапе легкое жжение, однако с виду она была совершенно нормальной. Ему почему-то стало казаться, что резной узор, которого он коснулся в пещере, запечатлелся на ней, и тогда он постарался воспроизвести его, рисуя на земле бесконечные круги и линии. Брекен стирал их раз за разом, пока наконец не уверился, что узор вышел именно таким, как надо. Потом он много раз мысленно чертил его снова и снова, пока не запомнил его так же, как в свое время запомнил туннели Грота Эха. Зуд и жжение в левой лапе тут же стали утихать, и он уснул.

 

Глава двадцать третья

После Самой Долгой Ночи, которую Мандрейк провел в полном одиночестве, он впал в настоящее безумие. Он бродил по своим туннелям, по пустынным переходам Бэрроу-Вэйла, злобно бормоча и нещадно ругаясь, переходя порой на шибод, язык своих предков. Время от времени ему на глаза попадались несчастные, ничего не подозревавшие кроты — молодые и старые, самцы и самки, — которых он атаковал, обвиняя своих жертв в каких-то вымышленных грехах. Одних он уродовал, других — убивал.

Дрожащие он страха кроты прятались по своим туннелям и норам, удивляясь тому, что он постоянно звал Сару и Ребекку; Мандрейк неожиданно решил, что они не погибли, а отправились к Кроту Камня в Древнюю Систему. Наступил студеный январь, а Мандрейк так и продолжал исходить проклятиями:

— Gelert, helgi Siabod, a'm dial am au colled trwy ddodi ei felltith ar Faenwsdd Duncton (Пусть же Гелерт, пес Шибода, отомстит за эту мою потерю, и да падет проклятие на голову данктонского Крота Камня!)

Гелертом звали легендарного пса Шибода, который считался защитником его священных камней; в Данктоне в ту пору этого имени не знал никто.

Не будь Мандрейк таким исполином, его бы убили или изгнали за пределы системы другие кроты, но он был исполином, и с этим ничего не возможно было поделать. Единственным кротом, который отваживался общаться с ним, оставался Рун.

Рун едва ли не с удовольствием выслушивал гневные речи Мандрейка, в которых речь шла о Кроте Камня и мифическом Гелерте. Он знал, что власть постепенно ускользает из лап Мандрейка, переходя к нему, Руну. Ему следовало лишь дождаться своего часа.

Против Мандрейка то и дело устраивались заговоры, которые стали особенно частыми после убийства потомства Ребекки, потрясшего, как на то и надеялся Рун, многих кротов. Рун довольно облизывал губы, когда очередной боевик (ни один из которых не решился бы действовать без его поддержки и одобрения), набравшись храбрости, открывал ему свой жалкий план свержения всесильного Мандрейка.

— Нам кажется, пусть речь идет всего только об ощущении, что в нашей системе не все ладно...

— Что вам сказать... Пока Мандрейк здоров и силен, нам волноваться не о чем...— лицемерно отвечал Рун этим потенциальным бунтарям, после чего те моментально отступали, а потом бормотали где-то за углом: «И чего это Рун ему так предан?» или «Слишком уж он скромен, этот Рун, — собственной силы не чувствует...»

Впрочем, начнись бунт (а Рун очень на это рассчитывал), он был бы его подлинным руководителем и вдохновителем. Слыша изрыгаемые Мандрейком проклятия в адрес Крота Камня, Рун понял, что его путь к власти будет пролегать через туннели Древней Системы.

Итак, над системой продолжали сгущаться черные тучи, зима же все суровела и суровела. Первый снег выпал на второй неделе января после двух особенно холодных дней. Он вскоре сошел, но небо оставалось таким же хмурым и серым, а лес совершенно пустынным, — по небу бродили разве что злые ветры. На третьей неделе января стужа усилилась, а затем Данктон укрылся наконец снежным покровом, безмолвная белизна которого скрыла под собой унылую сумеречность голого леса.

Ветер наметал снег на стволы деревьев, отчего некоторые из них (в основном, это были дубы с морщинистой грубой корой) казались еще выше и призрачней. Ежевика, сохраняющая свои листья и зимой, утонула в снегу, зато сухие папоротники, до последнего времени сливавшиеся с опавшей листвой, теперь были видны издалека.

В холодном, слепящем своей белизной лесу стояла полнейшая тишина, изредка прерываемая треском ветвей, не выдержавших тяжести налипшего на них снега.

Мрачная тень Мандрейка упала не на все норы системы. В иных, таких как туннели Ру или Келью, было куда светлее, ибо там подрастали маленькие кротята. Четверка детишек Ру отличалась крайней живостью. К третьей неделе января они уже стали на удивление самостоятельными и сообразительными и проводили все свое время в оживленной болтовне и постоянной возне, которая немало утомляла Ру.

В норе Келью было тише, и не только потому, что там рос всего один кротыш, но и потому, что он был менее развит, чем прочие дети Ру.

Комфри рос худосочным и нервным и то и дело искал защиты у Ребекки и Келью или даже у обеих кротих разом. К тому времени, как выпал снег, он заговорил, но выходило это у него коряво и маловразумительно. Он старался изо всех сил, но от этого говорил еще хуже — постоянно запинаясь и забывая, что же именно он хотел сказать.

— Р-р-ребек-к-ка? Я... я...— он замолкал, глядя куда-то в сторону, а Ребекке оставалось только гадать, что он собирался ей сообщить.

После того как Меккинс привел Ребекку в нору Келью, он задержался там всего на два дня — ровно столько времени ушло у него на то, чтобы убедиться в реальности благотворной перемены, происшедшей с Ребеккой после Самой Долгой Ночи (о причинах этой перемены он не пытался и гадать). После этого он оставил кротих и Комфри и отправился в свою нору — в январе самцы с большой неохотой покидают свои туннели, ибо в эту пору самками уже овладевает беспокойство, связанное с новым сезоном брачевания, самцы же начинают задумываться о расширении своих территорий.

Когда земля покрылась толстым слоем снега, в норе находились только Ребекка, Келью и Комфри.

— Куда делась з-земля? — удивился он, впервые увидев снег. — Откуда это? Что это? С-сколько времени оно будет здесь лежать?

Он все еще испытывал затруднения в речи, однако это не мешало ему засыпать своих нянек массой вопросов, на многие из которых не могли ответить ни Ребекка ни Келью. Ребекка, вспомнив свою собственную детскую любознательность, никогда не отмахивалась от всех его «отчего» да «почему», довольная Келью спокойно сидела в сторонке, прислушиваясь к тоненькому голоску Комфри и радостному смеху Ребекки. Сам Комфри редко улыбался и никогда не смеялся, однако изумление, вызывавшееся в нем миром, от этого не становилось меньше. Когда Ребекка покидала нору, он усаживался возле входа и терпеливо ждал ее возвращения, озабоченно наморщив узкий лобик. На Келью же в таких случаях он попросту не обращал никакого внимания.

Когда выпал снег и самцы стали более агрессивными, Рун начал прикидывать, как именно он совершит давно задуманный им переворот. Эта пора подходила для бунта почти идеально, поскольку предшествовавшая сезону брачевания раздражительность самцов как нельзя лучше соответствовала его целям. Однако действовать следовало предельно осторожно и скрытно.

Он понял, что дождался своего часа, во время разговора с Мандрейком, скорее походившем на монолог последнего. Из него Рун заключил, что Мандрейк тронулся умом окончательно.

— Рун, тебе доводилось встречаться с Кротом Камня? — проревел Мандрейк так, что рев этот был слышен во всем Бэрроу-Вэйле. — Ну?

— Мне? Признаться, нет...— осторожно ответил Рун.

Мандрейк победно усмехнулся:

— А вот я его видел... Ты можешь себе это представить?

Рун ошарашенно уставился на него, боясь сказать что-нибудь не то.

— Поговорив с ним, — добавил Мандрейк, — я понял, что он хочет причинить вред нашей системе, и сказал, что убью его. — Черные глаза Мандрейка блеснули безумным пламенем. — Да-да, так и сказал — убью. Я его действительно убью.

Последовала длительная пауза.

— Такое под силу только вам, — тихо вымолвил Рун, все еще не веря тому, что его ожидания в скором времени смогут исполниться, ведь он хотел именно этого — заманить Мандрейка в туннели Древней Системы, с тем чтобы тот остался в них навеки.

Его слова неожиданно разъярили Мандрейка — ему было ведомо и без Руна, что он может и чего он не может. В самом деле, кто такой этот Рун? Вечно сует свое вытянутое рыльце не в свое дело. А может быть, именно он и посоветовал Кроту Камня похитить Сару и Ребекку? На"такую гадость способен только он. Скользкая, увертливая тварь. Маленький подлый лицемер. Мандрейк повернулся к Руну — сейчас он ему покажет, кто здесь главный! — занес тяжелую лапу над головой и... и увидел, что Руна рядом с ним уже нет. Его и след простыл, а на том месте, где он только что сидел, сгущалась тьма, кружили тени. Рун словно растворился в воздухе, оставив темный страшный след... Мандрейк неожиданно почувствовал, что ему уже не хочется убивать других кротов, его душой овладела печаль — он вновь предался грезам, терзаясь полнейшим своим одиночеством.

Он знал, что Крот Камня ждет его, знал, что должен отправиться в Древнюю Систему к Камню, где летней ночью звучал тот голос, где погиб старый крот, который не только не сопротивлялся, но и не испытывал никакого страха. Как его там? Короче, этот дряхлый старик... Помнишь, еще до Сары и Ребекки? Он был совсем еще ребенком и потому ничего не помнил — коготки мягкие, такие же как у маленькой Ребекки, когда она только-только родилась, правда, бурана тогда уже не было... Зато теперь выпал снег.

— Разве они знают, что такое настоящий холод? Это известно лишь кротам Шибода. Отведи их на вершину Кумойра, они вмиг все перемерзнут. То-то Гелерту будет радость... Как там И-Урах говаривала? «Crai by mryd rhag lledfryd heno». Вечно-то эта старая карга тосковала о чем-то... И они еще будут говорить, что здесь, в Данктоне, холодный снег? Они не изведали льдов Кастелл-и-Гвинт...

Мандрейк расхаживал по своей темной норе, ему мерещились вихри темного бурана, туманную пелену которого он безуспешно пытался пронизать мысленным взором... Нет, нет,— все это не имело смысла, его смогла расслышать только Сара. Ведь он пытался тогда выговорить это, но его не пустили собственное тело и вихрившийся мрак. Да, да, но она все-таки расслышала его крик... О, Сара, Сара... Ты услышала мой голос, доносившийся из-под ледяных глыб Шибода... Я это помню... Или это была Ребекка? Да •— Ребекка... Он был тогда с нею... Она... услышала его! Услышала!

— Но где она теперь? Где!

Рун увидел слезы, катившиеся по щекам Мандрейка, и решил, что тот спятил окончательно.

«Все, его песенка спета», — злорадно подумал Рун, а вслух произнес:

— Вы должны отправиться в Древнюю Систему, найти там Крота Камня и убить его ради всех нас.

Мандрейк посмотрел на свои когти, почерневшие от кротовьей крови, и печально опустил рыльце. Он вспомнил о том, как гладил ими Ребекку. Свою Ребекку.

— Да, — произнес он устало. — Пойдешь ли ты со мною, Рун?

— Да, — с готовностью ответил Рун, прикидывая в уме, сколько боевиков поддержат его в случае чего.

— Я так и думал, Рун. Ты поможешь мне разыскать Сару.

О Ребекке он не сказал ни слова. Он не хотел, чтобы Рун помогал искать ее.

Откуда Ру могла знать, что ее шаловливые малыши прорыли ход в старые туннели Халвера? Кто мог подумать, что туда вновь нагрянут Рун и Мандрейк? Нет, такими вопросами кроту лучше не задаваться, иначе можно сойти с ума, к тому же они не имеют никакого смысла — пустая трата времени, и только.

Это произошло днем. Земля была укрыта толстым слоем снега, гасившим все звуки. Ру неожиданно заметила, что ее дети ушли неведомо куда, и сердце ее сжалось в тревожном предчувствии чего-то ужасного. И тут в нору влетела перепуганная Виолета.

— Что случилось? — дрожащим голосом спросила Ру.

— Там два больших крота. Они ударили Бича. Ру бросилась к выходу из норы, крикнув на ходу Виолете:

— Веди меня туда!

Рассказ Виолеты был не вполне точен. Мандрейк и Рун, забравшиеся в туннели Халвера, прямиком направились к запечатанному туннелю, который вел к Древней Системе. Им и в голову не могло прийти, что в пустынных туннелях Халвера кто-то прячется.

Оказавшись возле каменной перегородки, Мандрейк принялся рыть землю и вскоре прорыл лаз, через который возможно было проникнуть на другую ее сторону. Принюхавшись к холодному воздуху Древней Системы и заглянув в ее темные глубины, он заскрежетал зубами — так ему хотелось поскорее разыскать и растерзать в клочья Крота Камня.

Рун неожиданно услышал позади какой-то шорох и, обернувшись, заметил в некотором отдалении кроты-шеи, с интересом наблюдавших за ним и Мандрейком. Мандрейк, прорывший к этому времени ход, громко расхохотался при виде их любопытных мордашек. Кротыши хотели было дать деру, но Рун посмотрел на них так грозно, что они буквально прилипли к стене — все, кроме Виолеты, стоявшей позади и потому успевшей скрыться в темноте туннеля.

Мандрейк выбрался из свежевырытого туннеля, смерил кротышей мрачным взглядом, покачал головой и вновь исчез в непроглядной мгле Древней Системы, наполнив ее своими сопением и рыком, предоставив Руну разбираться с кротышами в одиночку.

Бич стоял с краю, и потому Рун начал именно с него.

— Так, так...— сказал он насмешливо.— И как же нас зовут?

— Бич, сэр...— прошептал Бич. Рун усмехнулся и неожиданно отвесил ему затрещину.

— Да неужели? — сказал он и вновь наподдал кротышу.

Глаза малышей расширились от ужаса, бедняжки буквально затряслись от страха.

— И как же зовут твою матушку? — спросил Рун, вплотную подойдя к Бичу, не сводившему с него испуганных глаз. Колтсфут и Пип так и стояли возле стены, боясь шевельнуться.

— Ру, сэр... — ответил Бич.

Он умоляюще посмотрел на своих братьев и сестрицу, едва не плача от ужаса.

До этих пор Рун попросту развлекался, запугивая малышей; однако стоило ему услышать имя Ру, как он тут же придумал, как воспользоваться таким удачным стечением обстоятельств.

Именно Ру первой услышала доносившиеся из Древней Системы звуки; ее сбивчивый, истеричный рассказ об этом событии и породил совершенно беспочвенные (по мнению Руна) слухи о Кроте Камня. Главным для Руна было то, что о Ру с той поры то и дело вспоминали в Бэрроу-Вэйле. Что, если она принесет в систему новую ужасную весть — мол, Мандрейк убил кого-то из ее детенышей, которых она самоотверженно воспитывала на склонах холма, где жила одна-одинешенька? В этом никто бы не усомнился, ведь расправился же он с потомством Ребекки! Рун посмотрел на несчастного Бича, подумав, что ничто так не омрачает разум, как страх.

Внезапно он услышал топот кротовьих лап и крики встревоженной матери, спешащей к своим детям. В глазах Бича засветилась надежда. Стало быть, к ним спешила сама Ру. Мешкать было нельзя.

Резким движением лапы Рун прихлопнул на месте крошку Бича, испустившего дух в то же мгновение.

Когда Рун поднял глаза, Ру уже стояла над своим мертвым сыночком, в ужасе глядя то на него, то на Руна.

— Очень печальное событие...— вздохнул Рун.— Печальное и возмутительное. Боюсь, это — работа Мандрейка.

Он выразительно посмотрел на Колтсфута и Пипа (Виолета в это время находилась за спиной у Ру, мудро полагая, что ей следует держаться где-нибудь в сторонке). Те утвердительно закивали головами. Ру видела, что от страха детишки не могут даже двинуться, и потому подошла к ним сама.

Рун, все это время не отрывавший от нее глаз, произнес:

— Ты должна сейчас же отправиться в Бэрроу-Вэйл и рассказать кротам о том, что Мандрейк пытался уничтожить твой выводок, однако Руну удалось спасти всех детенышей, кроме одного... Скажи, что Рун зовет сюда всех боевиков...

Ру, испуганно выпучив глаза, попятилась назад, прижимая к себе своих малышей.

Рун улыбнулся и покачал головой.

— А вот это не надо, — сказал он. — С ними ты будешь добираться туда слишком долго. Пусть ребята остаются здесь. Если Мандрейк вновь пожалует в эти туннели, я сумею отстоять твоих крошек.

Он протянул свои длинные лапы к ее детям. Ру заглянула в его темные злые глаза, инстинктивно чувствуя, что ей следует вступить в бой с этим страшным кротом, но разум говорил, что в этом случае и она и ее дети обязательно погибнут. Приходилось повиноваться, так она еще могла хоть на что-то надеяться.

— Я могу быть спокойна за них?

— Разумеется, — кивнул Рун. — Нечего им мотаться туда-сюда по лесу — здесь они в большей безопасности. Я перекрою выход в Древнюю Систему так, чтобы Мандрейк не смог сюда проникнуть, и спрячусь с ними в одном из туннелей. Если же Мандрейк все-таки сумеет вернуться, я вступлю с ним в бой ради тебя и твоих детей. Я ненавижу его так же, как ты, как мы все... Пора его остановить — уж слишком далеко он зашел. Итак, беги в Бэрроу-Вэйл — это нужно всей нашей системе и прежде всего твоим детям!

Ру вдруг показалось, что Рун говорит искренне. Возможно, она напрасно видела в нем закоренелого злодея. Она повернулась к Виолете, однако той рядом с нею уже не оказалось. Ру хватило ума не говорить о ней Руну.

— Вы уж с ними поласковее, — умоляюще проговорила она и помчалась в Бэрроу-Вэйл, стараясь не думать о том, что может произойти с ее детьми.

Колтсфут и Пип чувствовали себя преданными и обманутыми, они с ужасом взирали на своего мучителя. Не тратя время попусту, Рун взмахнул когтистой лапой и прикончил не успевшего даже пикнуть Колтсфута.

Пип бросился бежать. Рун усмехнулся, наблюдая за тем, как резво тот работает ножками. Дав кротышу отбежать на приличное расстояние, он неспешно потрусил вслед за ним. Так уж вышло, что Пип привел его прямо к тому месту, где пряталась Виолета. Можно представить, как перепугались кротыши, когда из бокового туннеля появился зловеще ухмыляющийся Рун.

— Так-так...— сказал он.— Сколько же вас?

— Нас четверо, — с готовностью ответила Виолета.

— Значит, осталось двое...— сказал Рун самому себе. Он решил оставить в живых одного кротыша, дабы тот смог поведать свою историю боевикам. Оставалось понять — кого убивать, кого миловать...

— Как вас зовут? — спросил он.

— Меня — Виолетой, — ответила маленькая самочка, — а это — Пип.

Пип поднял глаза на Руна, положив лапку на спину сестренке.

— Пип? — задумчиво переспросил Рун. Ему не понравилось звучание этого имени. Он убил Пипа ударом правой лапы.

— А меня зовут Мандрейк, — солгал он Виолете, чтобы еще больше запутать малышку. После этого степенно направился к главному туннелю и неспешно пополз по нему в направлении Бэрроу-Вэйла. Времени у него было в избытке — он хотел, чтобы Ру успела как следует взбудоражить обитателей Бэрроу-Вэйла.

Виолета сидела и смотрела на брата. Глазки его закрылись, а ротик, напротив, отчего-то приоткрылся.

— Пип! — позвала она. — Пип, ты меня слышишь?

Она потрепала его по плечу, но он так и оставался безмолвным и недвижным.

Виолета бросилась назад, туда, где они встретились с этими огромными страшными кротами, и вскоре наткнулась на тело Колтсфута.

— Колтсфут! Колтсфут! — окликнула она его дрожащим от волнения голосом. Но Колтсфут тоже не слышал ее.

Она подбежала к Бичу, но вдруг заметила, что из его тельца сочится кровь. Бич теперь совсем не походил на прежнего Бича.

Виолета стала испуганно озираться по сторонам, однако не заметила каменной совы, смотревшей на нее черными блестящими глазами. Она понимала, что ей нельзя идти туда же, куда ушел большой крот, побивший Бича, Пипа и Колтсфута. Она боялась вновь встретиться с ним.

Немного подумав, она решила отправиться за другим большим кротом. Как громко он тогда засмеялся... Наверное, он знает, как помочь Бичу, Пипу и Колтсфуту. Тихонько хныча, она забралась в лаз, вырытый Мандрейком, и уже в следующую минуту оказалась в туннелях Древней Системы, — страхи остались где-то позади, впереди же по непроглядной тьме бесконечных туннелей рыскал безумный Мандрейк.

План Руна сработал. Впрочем, ничего иного он и не ожидал. Никто из кротов не усомнился в том, что малыша Ру убил именно Мандрейк, который бродил теперь по Древней Системе (возможно, в компании с Кротом Камня) и вынашивал планы отмщения злосчастным обитателям Данктона.

Охваченные паникой кроты стали собираться в Бэрроу-Вэйле. Когда Рун прибыл туда, его — как он и ожидал — приветствовали, словно спасителя. Он заявил, что пришло время действовать. Мандрейк был послан Камнем в систему именно для того, чтобы испытать ее крепость и силу, теперь данктонские обитатели должны убить Мандрейка, дабы Камень понял, что они не приемлют такого злого вождя.

В течение нескольких последовавших за этим часов в Бэрроу-Вэйле собралось множество боевиков, среди которых были даже истсайдцы, успевшие прослышать о случившемся.

Циничный Рун вновь сыграл на чувствах толпы, послав Ру, сопровождаемую одним из боевиков, призванным «присматривать за нею», собирать оставшихся в живых малышей, которых он якобы не смог прихватить с собой, поскольку очень спешил попасть в Бэрроу-Вэйл. Вскоре она вернулась с ужасным известием о том, что три ребенка мертвы, а Виолета пропала. Это вызвало такой взрыв возмущения, что боевики решили немедленно отправиться в Древнюю Систему и уничтожить Мандрейка с его прихвостнями (ежели таковые найдутся).

Рун произносил речь за речью, самая яркая из которых заканчивалась такими словами: «Мы живем в очень непростое время... Теперь, когда мы утратили своего предводителя, мы должны сплотиться...»

В тот момент, когда он заговорил об «утрате предводителя», боевики зашумели и недовольно загудели, поскольку всем им было понятно, что единственным претендентом на роль лидера мог быть только сам Рун, от которого они теперь и ждали приказаний и команд. Буррхед выступил с предложением избрать лидером «излишне скромного» Руна. Рун отнекивался, изображая колебания, заставил уговаривать себя, но в конце концов изволил согласиться. Все это время Рун дивился про себя тупости и примитивности собратьев.

Для того чтобы завладеть вожделенной властью, Руну оставалось всего ничего — привести боевиков в туннели Древней Системы и, разыскав в ее доисторических глубинах Мандрейка, обрушить на него всю мощь их гнева и негодования.

Руна несколько смущало одно достаточно странное обстоятельство — среди собравшихся не было ни одного уроженца Болотного Края.

— Что-то я жителей Болотного Края не вижу, — сказал он, обращаясь к Меккинсу, привлеченному в Бэрроу-Вэйл необычайным шумом и волнением.

— Болезнь, — тотчас ответил Меккинс, воспользовавшись приемом Келью. — Болотные жители мрут словно мухи. В эту пору такое с ними случается каждый год... Естественно, все они только и мечтают оказать тебе всяческую поддержку... Мне пришлось едва ли не силой удерживать группу кротов, буквально рвавшихся в бой, ты меня понимаешь... Где-где, а уж в наших краях не найдется ни единого крота, который любил бы Мандрейка. Но, боюсь, звать наших ребят сюда не стоит — уж слишком велик риск эпидемии.

Рун не любил Меккинса — тот всегда был непочтителен и самонадеян. К тому же Рун не верил ни единому его слову. Впрочем, такое поведение жителей Болотного Края давало Руну право осуществить давнюю мечту — расправиться с этим ненадежным народцем раз и навсегда, благо теперь у него есть серьезный повод.

Что до Меккинса, то он тихонько улизнул в Болотный Край. Он вынашивал собственные планы, как уберечь земляков от Руна. Однако прежде всего ему хотелось обеспечить безопасность Ребекки и Комфри. Их следовало не мешкая увести в какое-то иное место.

На то, чтобы добраться до Грота Темных Созвучий, у Мандрейка ушло два дня. Добравшись до центра подземного зала, он вновь принялся изрыгать проклятия и угрозы, обращаясь к Кроту Камня. Ему вторили сотни эхо, отражавшиеся стеной, в центре которой находилось резное изображение огромной каменной совы, но он не обращал на них никакого внимания. Одержимость и неведение наделили его едва ли не безграничной храбростью. Он считал, что Крот Камня находится где-то поблизости, и потому упорно старался вызвать его на поединок. Мандрейк чувствовал некую опасность, но она никак не связывалась в его сознании со странными устрашающими созвучиями, тем более что страх вообще был ему неведом. Мандрейк мог сразиться с любым врагом — кем бы и каким бы он ни был.

Виолета неприкаянно бродила по туннелям Древней Системы, то и дело оглашавшимся диким воем и ревом, но она никак не связывала эти жуткие звуки с «большим кротом», которого ей хотелось разыскать как можно быстрее, ибо она надеялась, что он сможет защитить ее от всех напастей и, возможно, поможет ее братикам. Виолета не понимала, что те уже мертвы.

Она нашла его в одном из туннелей, ведущих в большой грот. Большой крот крепко спал, но она растолкала его. Увидев малышку, он чрезвычайно смутился. Это был совсем не Крот Камня. И не Сара. И не Ребекка. Когда-то и он был маленьким. Да, правда, было это давным-давно...

Она стала плести какую-то чушь о Колтсфуте, Пипе, Биче и каком-то большом кроте. Возможно, она была лазутчиком. Какое коварство... Но его-то им не перехитрить. Он будет следить за ней, не отпустит ее от себя ни на шаг. Да, да! Мало того, он заставит малышку отвести его к Кроту Камня. Да, именно так — умно и с расчетом...

Виолета никак не могла взять в толк, о чем он говорит. В довершение ко всему этот крот то сердился, то смеялся. Он хотел, чтобы она отвела его к какому-то кроту камня, о котором она никогда даже и не слышала. Виолета настолько боялась его гнева, что послушно кивала головкой и принималась водить его по туннелям, — крошечная малютка впереди, огромный Мандрейк сзади.

— Какое коварство...— бормотал Мандрейк.— Они думают меня перехитрить... Не на того напали...

Он стал рассказывать ей о том, как одна его знакомая, которую звали Ребеккой, перестала слушаться его, а потом сбежала к этому самому кроту Камня.

Надо заметить, что в туннелях они были не одни — там находился еще один крот, который знал в этой системе все ходы и выходы. Он крался за этой странной парой, то замирая от ужаса в те мгновения, когда Мандрейк кричал на Виолету, то облегченно вздыхая, когда огромный крот сменял гнев на милость. Все это время он думал только о том, как бы выкрасть малютку из цепких лап Мандрейка.

Это был, разумеется, Брекен. Явившись на шум, он узнал в Виолете свою дочь и вскоре понял, чего добивается от нее Мандрейк. Брекен отдавал себе отчет, что действовать нужно быстро, потому что его дочери грозит смертельная опасность.

Снаружи погода была такой же ненастной и переменчивой, как жизнь крота. Холод постоял еще два дня, а потом снег начал таять, с ветвей стали съезжать тяжелые снежные шапки, с глухим стуком бухавшиеся на землю. Повсюду виднелись свежие лисьи следы, а на восточной опушке леса, где жили барсуки, снег был смешан с грязью и сором из барсучьих нор.

Подул влажный теплый ветер, и тающий снег превратил пастбища в сплошное раскисшее месиво. В Болотном Краю повсюду стояла вода, по ночам она замерзала, отчего вся поверхность земли покрывалась твердой как камень коркой. Затем ветер внезапно поменял направление, и погода вновь круто изменилось. Такой была вся эта зима — непостоянной и непредсказуемой.

 

Глава двадцать четвертая

Брекен старался держаться между Мандрейком и Гротом Темных Созвучий, понимая, что в случае опасности он сможет скрыться в находящемся за этим гротом лабиринте, где Мандрейк наверняка заблудится.

Эта осторожность и предусмотрительность оказались совсем не лишними, ибо Мандрейк в конце концов заметил-таки присутствие Брекена.

— Тихо, девонька, — шикнул он на Виолету. — По-моему, я слышу шаги Крота Камня...

Брекен вздрогнул и попытался неслышно перейти в один из соседних туннелей, но Мандрейк, всегда отличавшийся исключительной остротой слуха, тут же разгадал его намерение и понесся за ним.

Если что-то и позволяло Брекену уйти от Мандрейка, так это совершенное знание туннелей. Он вбежал в Грот Темных Созвучий и тут же бросился ко входу в седьмой туннель, возле которого до сих пор лежал кротовий скелет. Остановившись между двумя огромными кремневыми зубьями, он обернулся ко входу в зал. Дождавшись того момента, когда в гроте появился Мандрейк, Брекен принялся тихонько мычать, обратив рыльце к каменной сове. Это произвело неожиданный эффект. Громовые звуки, зазвучавшие в ответ, наполнили Брекена необычайной силой. Плечи и лапы стали мощнее, зрение прояснилось и обострилось. Теперь он свободно различал противоположную стену грота, что в обычных условиях было решительно невозможно. Он ясно видел Мандрейка, ошарашенного ужасными оглушительными звуками. Брекен бесстрастно наблюдал за ним, разглядывая его крупное тело, огромные, размером с небольшого крота, лапы, налитые кровью злобные глаза. Все это его нисколько не пугало. Он откуда-то знал, что Мандрейк не сможет добраться до него, пока в гроте раздается этот звук.

Брекен неожиданно ощутил непреодолимое желание мучить и терзать Мандрейка, ему стало казаться, что он превратился в гигантскую хищную сову, что жаждала его крови. Самым скверным было то, что он совершенно забыл о своем желании спасти дочь и вывести ее из Древней Системы. С прежним бесстрастием он взирал не только на Мандрейка, но и на крошечную Виолету, вошедшую в зал вслед за Мандрейком и спокойно, не обращая никакого внимания на наполнявшие его звуки, проследовавшую в его центр.

Брекен широко расставил лапы, выгнул спину и, хищно ощерившись, вновь замычал, вернее, уже заревел, — он начинал терять контроль над своим телом, темные, исполненные злого начала звуковые вибрации объяли его душу.

В чувство его привела Виолета. Когда она увидела, что Мандрейк остановился ни жив ни мертв, оглушенный странными громкими звуками, не вызывавшими у нее никаких особенных ощущений, она изумленно покачала головкой и пошла в направлении источника этого звука. Она увидела белый скелет, но он нисколько не испугал ее, потому что она не имела ни малейшего представления, что это такое. Куда больше ее заинтересовало то, что находилось за скелетом. Это был недвижно застывший на месте крот с широко раскрытыми глазами и оскаленными зубами. Крот издавал диковинные, неведомо что означающие звуки. И тут Виолету осенило — это и был крот камня! Крот, которого разыскивал Мандрейк! Подбежав к этому непонятному созданию, Виолета осторожно коснулась его лапы и с удивлением поняла, что она покрыта такой же, как и у всех прочих кротов, шерстью. Крот был настоящим!

Прикосновение ее лапки привело Брекена в чувство — злые чары спали с его души, и он пришел в себя. Звук, наполнявший собой каменные своды грота, постепенно затих, кошмарное видение отступило.

Вконец измученная Виолета захныкала. Едва услышав ее плач, Мандрейк рванулся к ней. Брекен подтолкнул Виолету ко входу в туннель и прошептал:

— Слушай меня, Виолета! Ты побежишь по этому туннелю и спрячешься в той норке, которая попадется на твоем пути первой, поняла? Я за тобой приду. Беги!

Она узнала голос крота. Это был знакомый Ру, который время от времени приходил к ним в гости. Какое облегчение! Она послушно припустила со всей прытью, на которую только была способна.

— Беги! — кричал он ей вслед. — Беги!

В эту минуту зал вдруг наполнился новыми звуками, поразившими обоих кротов, — они услышали топот множества кротовьих лап и низкое утробное рычание объятых злобой, жаждущих крови животных.

Мандрейк остановился и обернулся. И тут они оба увидели, как в грот вошли один, другой, третий крот... Они выходили из восточного туннеля, связанного со склонами. Среди прочих кротов, которые все продолжали прибывать, Брекен и Мандрейк увидели Руна. Боевики дружно скандировали: «Смерть ему! Смерть злодею!» — и явно собирались напасть на Мандрейка.

— Вон он! — завопил Рун, указывая когтистой лапой в центр подземного зала.

Мандрейк недоуменно разглядывал боевиков. Они его особенно не интересовали. Он отыскал наконец Крота Камня и потому не хотел тратить время на такие пустяки, как Рун и толпа тупоголовых боевиков. Неужели они вздумали угрожать ему? Мандрейк рассмеялся, покачал головой и, повернувшись к ним спиной, вновь устремился к Брекену.

— Он удирает! — торжествуя, завопил -Рун, и этот его крик придал смелости боевикам, пустившимся за Мандрейком в погоню. Несколько особенно ретивых кротов догнали его прежде, чем он успел добраться до кремневых ворот, и с визгом бросились в атаку. Мандрейку пришлось повернуться к нападавшим мордой; Брекен же, воспользовавшись этим, юркнул в туннель и побежал за Виолетой, решив, что обитатели данктонской системы обезумели вконец.

Мандрейк широко расставил когти правой лапы и изо всех сил ударил нападавших, убив разом трех могучих кротов. Что-что, а сражаться он умел. После этого он сделал шаг назад, сбросил со своей широкой спины еще двух противников и раздавил их тяжеленными лапами. Резкий выпад левой, и еще два крота рухнули бездыханными. Его движения выдавали в нем опытного бойца, никогда не испытывавшего горечи поражений. Со всех сторон он был окружен мертвыми и умиравшими кротами. Сделав еще один шаг назад, он вновь взмахнул правой лапой, после чего противники лишились еще двух воинов. Он язвительно рассмеялся и вдруг взревел так грозно, что у нападавших сердца, что называется, ушли в пятки, — нападать на него не осмеливался уже никто, жизнь кротам еще не надоела. Рун же не уставал призывать их к бою. Конечно, Мандрейку ничего не стоило покончить и с ним, но он вспомнил о Кроте Камня и решил предпочесть этого грозного противника расшумевшейся черни, возглавляемой жалким мерзавцем Руном.

Мандрейк приостановился у входа в туннель, заметив, что боевики хоть и медленно, но все же двинулись вслед за ним. Разглядев с обеих сторон от себя кремневые зубья, он зарычал и ударил по одному из них с такой силой, что каменный свод рухнул, перекрыв боевикам вход в туннель.

Когда пыль улеглась, Рун и его товарищи увидели белый кротовий череп, взиравший на них пустыми глазницами. Сам же скелет оказался погребенным под слоем пыли и каменной крошки.

Брекену приходилось тащить Виолету едва ли не на себе, так ему хотелось поскорее выбраться из Древней Системы, по которой носился безумный Мандрейк. Они прошли по кольцевому коридору и оказались в туннелях Брекена.

Он решил не останавливаться там и поспешил к тому выходу, который вел в сторону пастбищ. Утро выдалось серое и пасмурное, земля была мокрой от талого снега. Стоило им выбраться на поверхность, как их заметил один из боевиков, предусмотрительно расставленных Руном по поверхности всей Древней Системы. Боевики ожидали Мандрейка, и потому появление другого крота было для этого стража полнейшей неожиданностью. Брекен моментально юркнул назад, толкая Виолету перед собой; он понимал, что боевик вряд ли сразу покинет пост, и потому надеялся поспеть к другому выходу из своей системы.

То обстоятельство, что они едва не попали в лапы боевиков, сыграло позитивную роль, поскольку с этой минуты Брекен стал предельно внимательным и осторожным. Немного подумав, он решил, что им следует убраться от Древней Системы как можно дальше и найти безопасное место. Единственным известным ему безопасным местом была та нора в Болотном Краю, в которой все последнее время скрывалась Ребекка.

Об их путешествии, которое длилось целых три дня, теперь известно все, поскольку Виолета не только запомнила его на всю оставшуюся жизнь, но и смогла внятно рассказать о нем другим кротам (рассказ этот включен в «Системные Реестры», которые хранятся в библиотеках Аффингтона).

О чем Виолета никогда не говорила, так это почему, собственно, их странствие было столь долгим. Дело в том, что по малолетству она не умела быстро передвигаться и не понимала серьезности угрожавших им опасностей. Она могла умереть от переутомления, их могли заметить рыскавшие повсюду боевики, январский холод мог заморозить их до смерти, она же непрерывно изводила Брекена вопросами: «Что это еще за крот камня?», «Я устала, и вообще, куда мы идем?» или «Если тот крот был Мандрейком, то как же звали другого большого крота?». Помимо прочего, она то и дело оглашала окрестности плаксивым требовательным голоском: «Я хочу есть!»

Конечно же, все это не могло не раздражать Брекена, однако умиление детской непосредственностью Виолеты было сильнее.

Боевики начали разыскивать их с того самого момента, как заметили их в первый раз. Они бегали туда-сюда, пытаясь напасть на след Брекена и Виолеты. Брекену удавалось скрываться от преследователей в ложбинках и канавках, как-то ему даже пришлось спешно рыть нору, поскольку боевики приближались к ним сразу с нескольких сторон. Его выручала сверхъестественная способность (развитая во время его одиноких скитаний по лабиринтам Древней Системы) находить единственно верный путь и выбираться из самых затруднительных ситуаций. Брекен объяснял позднее свой успех тем, что ручейки талой воды смывали как их следы, так и их запах.

Итак, когда Брекену и Виолете оставалось до норы Келью совсем немного, боевики уже буквально дышали им в затылок. Одной из причин этого было то, что в их поисках решил принять участие сам Рун, оставивший Мандрейка в лабиринтах центральной части Древней Системы. Он выставил возле вершины нескольких караульных, которые должны были присматривать за Мандрейком, и поспешил вместе со всеми остальными боевиками вниз, чтобы разобраться со странной парочкой, таинственным образом скрывшейся из туннелей Древней Системы.

К тому моменту, когда Брекен наконец понял, что его появление возле норы Келью выдаст с головой Ребекку и Комфри, все подходы к ней были уже отрезаны боевиками. Единственное, что он мог сейчас сделать, это предупредить Ребекку о надвигающейся опасности.

На третий день путешествия, около полудня, Брекен и Виолета добрались до норы Келью. Боевики находились где-то совсем неподалеку, и поэтому он послал в нору Виолету, которая должна была оповестить обитателей этих сырых туннелей о его появлении, сам же залег возле входа, приготовившись к отражению атаки противника.

Виолета без колебаний направилась в глубь туннелей, надеясь на то, что ей встретится какой-нибудь добрый крот, который накормит ее червяками. При мысли об этом у нее потекли слюнки, и в тот же миг перед ней появился Меккинс, встревоженный неожиданным шумом.

— Привет, — изумленно поздоровался он. — Кто

ты?

— Виолета. Я хочу кушать.

— Все понятно. Думаю, Ребекка тебя накормит.

— Он там, — сказала Виолета, указывая на вход в туннель, оставшийся у нее за спиной. — Он просил меня сказать вам об этом.

Увидев Брекена целым и невредимым, Меккинс вздохнул с облегчением, но вместе с тем не мог не поразиться его изможденному виду. Но достаточно было Брекену поведать о своих злоключениях, как все стало понятно.

— Я и сам пришел сюда только для того, чтобы переправить Ребекку и Комфри в более безопасное место, — заметил Меккинс. — Теперь можно ожидать чего угодно. Ясно одно — нужно уходить за пределы системы.

— Но куда? — спросил Брекен.

— Нужно идти к Розе и просить ее отвести вас на пастбища. Можно было бы отсидеться в ее норе, но, боюсь, защиты одной Розы недостаточно. Других вариантов нет...

Брекен валился с ног от усталости, однако был полон решимости сразиться с любым врагом и то и дело озирался по сторонам.

— Я думаю, сюда боевики пока не явятся, — сказал Меккинс.

— Увы, они гонятся за нами по пятам, — вздохнул Брекен. — Их очень много, к тому же они полны решимости изловить нас. Несколько раз им это едва не удалось. Боюсь, Меккинс, что уходить нужно прямо сейчас... Вы уж извините...

— Послушай, приятель. Таких, как ты, поискать надо... Чем лучше я узнаю тебя и Ребекку, тем меньше понимаю. Вот только не надо передо мной извиняться. Посмотри, сейчас здесь никого, верно? В любом случае эту нору они сразу не найдут, поэтому спокойно забирайся внутрь и немного передохни. А я вас покараулю. Кстати, пришли сюда Келью — ей все равно нечего делать...

Меккинс прекрасно понимал: случись что, Келью вряд ли поможет ему, но он понимал и то, что Ребекке и Брекену она будет только мешать. «Пусть они проведут вместе хотя бы несколько минут», — подумал он, буркнув при этом вслух:

— Давай-давай, пошевеливайся...

Меккинс на сей раз ошибся. Брекен был слишком утомлен, Ребекка — испугана, Комфри — неприятно поражен крупными размерами и незнакомым запахом невесть откуда заявившегося к ним крота. Лишь Виолета ни о чем не беспокоилась. Брекен опустил голову на лапы и с любопытством взглянул на тощего нервного Комфри. Нет, Виолета определенно нравилась ему больше! Он перевел взгляд на Ребекку. Кто бы мог подумать, что совсем недавно они вдвоем смогли проникнуть в центр Древней Системы... Казалось, это было не с ними...

Они сидели в маленькой грязной норе; воздух был спертым и сырым, из стен сочилась вода. Мир казался им изменчивым и жестоким, а ужасная система Мандрейка постепенно превращалась во что-то и того хуже. Брекен внезапно почувствовал страшную усталость — ему надоело постоянно убегать и скрываться от единоплеменников. Больше всего на свете ему хотелось выбраться на поверхность и в последний раз сразиться с врагами... С этой мыслью он и заснул.

Ребекка смотрела на него, будто видела впервые, и удивлялась тому, что этот совершенно чужой ей крот вызывает у нее такой интерес.

«Кто же он на самом деле?» — думала она. Ей хотелось привлечь к себе Комфри и сказать ему: «Смотри, это — твой отец. Его зовут Брекен. Это очень смелый и отважный крот». Впрочем, у нее хватило ума не делать этого.

У Комфри хватало и своих проблем — он испуганно смотрел на Виолету, которая, заметив его, мгновенно ожила, забыв и об усталости, и о мучившем ее голоде.

— Как тебя зовут? — спросила она.

— К-к-комфри, — еле слышно пролепетал он.

— А почему ты так плохо говоришь? Молчание.

— Если тебя интересует мое имя, то знай — меня зовут Виолетой.

— От-ткуда ты? — боязливо спросил Комфри.

— Из туннелей Ру, рядом с которыми живет Крот Камня.

— Кто такой К-крот Камня?

— Вот же он, глупышка, — ответила Виолета, указывая на спящего Брекена.

Заметив, что ее провожатый спит, она неожиданно расстроилась и почувствовала себя страшно одинокой. Ведь, кроме него, у нее теперь никого не было.

Ребекка притянула малышку к себе и мягко проговорила:

— Расскажи-ка мне, что там у вас случилось, моя хорошая...

Услышав ласковый, участливый голос, Виолета мгновенно успокоилась. Можно было подумать, что она разговаривает не с Ребеккой, а с Ру. После того как Виолета ответила на все вопросы Ребекки, она неожиданно спросила:

— А что теперь?

Бедная малышка, сколько ей пришлось перенести. Дочь Брекена... и сын Брекена... Если, кто-то и мог заняться детьми, это была именно она, Ребекка.

— Ребекка! Брекен! — В нору вбежала Келью. — Вставай, Брекен! Сюда идут боевики!

Как изменилась Келью с той поры, как в ее нору пришла Ребекка! Да, шкура ее оставалась такой же облезлой, но дух, дух ее теперь стал совершенно иным, что не могло не повлиять и на тело, в котором появились сила и известная стать.

— Ребекка, вам нужно немедленно уходить отсюда! — прибавила она.

В нору спустился Меккинс.

— Они совсем рядом, — выпалил он. — Еще немного, и они обнаружат эти туннели. Один из выходов находится рядом с болотом. Я поведу вас туда!

Брекен не двинулся с места. Мало того — он даже не шелохнулся. Надоело убегать и прятаться...

— Идите. Я останусь здесь. Попытаюсь хоть немного задержать их.

Меккинс и Ребекка запротестовали, Брекен нехотя повернул к ним голову. В его взгляде читалась решимость поступить именно так, а не как-то иначе — спорить тут было не о чем.

— Именно я привел их сюда, поэтому я и уведу их. Вы пойдете в одну сторону, а я — в другую. Не волнуйся, Меккинс, вызывать их на бой я не собираюсь — я ведь не сумасшедший. Но если мне действительно удастся отвлечь их внимание на себя, вам и им, — он указал на Комфри и Виолету, — легче будет добраться до Целительницы Розы.

Виолета расплакалась, но Брекен посмотрел на нее с такой любовью, что она замолчала и прижалась к теплому боку Ребекки.

— О тебе позаботится Ребекка, — ласково произнес Брекен. — А я потом к вам приду. Только смотри, больше не верещи так, слышишь?

Брекен и Ребекка встретились глазами, в которых вновь вспыхнул тот же чудесный свет, который наполнял их души в Самую Долгую Ночь, когда они находились в самом сердце Древней Системы. «Нет, он не исчез, тот чудный свет, и он будет гореть вечно...» — подумала Ребекка.

— Я тоже никуда не пойду, — неожиданно сказала Келью. — В конце концов, это мои туннели, и я буду защищать их до последнего вздоха. Где еще я смогу найти себе жилище.

Меккинс только головой покачал и тут же ушел, уводя за собой Ребекку и малышей. В норе стало тихо.

— Я покажу тебе один туннель, который ведет на восток, — сказала Келью. — Он достаточно протяженный. Меккинс с Ребеккой и детьми идут на запад, а ты пойдешь на восток. Но сначала я попробую отпугнуть их...

Вскоре они услышали доносившийся сверху топот — боевики не заставили себя долго ждать. Келью прибегла к своему старому, испытанному способу.

— Болезнь, — прошипела она, повернувшись ко входу в нору.— Зараза...

Это позволило им выиграть несколько секунд, но тут послышался холодный властный голос:

— А ну-ка, живо спускайтесь вниз, а то хуже будет!

Сидевший в центральной норе Брекен вздрогнул от неожиданности — это был голос Руна! Удар, тяжелое сопение, и вот уже в нору хлынули боевики.

Брекен бросился в туннель, указанный ему Келью, и вскоре оказался на поверхности. Ночь была на удивление темной. Он несся по мерзлому грунту, поворачивая то в одну, то в другую сторону, стараясь производить побольше шума. Брекен бежал на северо-восток, к болоту. Боевиков вокруг было столько, что он то и дело едва не сталкивался с ними, впрочем, стоило ему затаиться, как они начинали гоняться друг за другом. Затихнув в очередной раз, он услышал, что звуки погони стали смещаться куда-то на запад, в том же направлении, в котором ушли Меккинс, Ребекка, Виолета и Комфри. Брекену не оставалось ничего другого, как вновь покинуть свое убежище и вновь поднять шум.

Забрезжило холодное утро. Лес, полный ненависти и страха, сковало морозом. Иней, разукрасивший ветви деревьев и покрывший сплошным белым слоем землю, наполнял его обманчивым покоем, однако каждое движение оборачивалось хрустом мерзлых листьев и звоном ледяных иголок.

Брекен совершенно выбился из сил и вздрагивал от каждого шороха. Ему хотелось побежать в ту сторону, где находились боевики, и, представ перед ними, объявить во всеуслышание:

— Вот я! Вот! Все кончено. Можете делать со мной все, что угодно...

Но тут его слуха достиг далекий шорох, и он вновь бросился наутек, по-заячьи петляя и запутывая следы. Он и сам не понимал, откуда берутся у него силы, казалось, еще немного, и он замертво рухнет наземь... Топот кротовьих лап, хруст инея... Если бы он просто гулял по лесу, эти одетые в белое ветви и чудесный звонкий ковер ему бы очень понравились... Но, увы, происходящее мало походило на прогулку.

Заря постепенно разгоралась, Брекен тем временем приближался к лесной опушке, за которой начиналось болото. Он чувствовал впереди открытое пространство и поэтому пытался держаться поближе к большим деревьям. Однако там уже находились боевики — он слышал их беготню, хриплые крики, скрип и хруст ледяной корки, покрывавшей землю. Его оттесняли к болоту.

Справа и слева шумы и крики, прямо — гибельная пустошь, откуда никто еще не возвращался. Куда же деться несчастному кроту? Где отыскать спасение?

Вскоре он был вынужден покинуть лесные пределы. Брекен кубарем скатился с низкого бережка и оказался под старой проволочной оградой, за которой стеной вставали неведомые ему болотные травы с необычным запахом. Справа из леса вышли два боевика и сразу заметили его — они приближались к нему, широко расставляя свои могучие лапы и грозно раздувая ноздри. Брекен взглянул налево и увидел, что и оттуда к нему крадется несколько боевиков. Он в отчаянии посмотрел на крутой берег, с которого только что свалился. Как ныло все тело... Как он устал, как изнемог... Сможет ли он вскарабкаться обратно?..

И тут он увидел наверху Руна. Тот стоял прямо над ним, бесстрастно наблюдая за его судорожными метаниями. Кошмар стал явью. Торжество Руна. Тот явно собирался что-то сказать. Разверстая пасть, страшные длинные когти, боевики с обеих сторон...

Отвернувшись от них, Брекен уставился на выбеленную инеем стену высоких иссохших трав и, не долго думая, нырнул вперед, оставив позади изумленные крики, — туда, где живут длинноногие птицы с жуткими голосами, широкими крыльями и длинными острыми клювами, которым ничего не стоит убить любого крота. Крики же становились все тише и тише.

— Он побежал на болото!

— Но кто это? Я этого ненормального впервые вижу!

— И часа не пройдет, как он, дурак, утонет или птица какая его заклюет!

— Рун, что это за тип?

— Тот, кого мы и ловили, — ответил Рун. — Будете охранять опушку до той поры, пока я не буду твердо уверен, что он уже не вернется...

Тишина сошлась над Брекеном. Лес остался далеко позади, он же устало брел по кочкам и промерзшим насквозь лужам. Ни пищи, ни крова, ни надежды... Один средь мертвой мерзлой пустоши. Назад возврата нет.

Так начался для него этот страшный день. Над головой шуршал сухой тростник, под ногами была твердая как камень, смерзшаяся болотная жижа. Брекену мучительно хотелось есть. За долгим кошмарным днем пришла морозная ночь. Наступил новый день, — снедаемый отчаянием Брекен пытался грызть стебли травы. Казалось, что опасности подстерегают его на каждом шагу. Еще один день. Холодный яркий свет солнца, при котором Брекен чувствовал себя беззащитным, словно блоха на открытой лапе. Ночь и стужа. День и ужас. Пронизывающие ветры, и он, покачивающийся от голода. Тело замерзшей насмерть птицы, изуродованное здешними, неведомыми ему хищниками. Он хотел было вонзить в мерзлую плоть зубы, когда вдруг с неба на него набросились вороны, и он вынужден был бежать от них под зловещее кружение черных птиц и оглушительное хлопанье их огромных крыльев.

И, наконец, Брекен столкнулся с самым ужасным, что только можно себе представить, — с вязкой болотной жижей. Подул теплый ветер, и уже вскоре травы стали заметно мягче, а земля почти оттаяла. Под его усталыми лапами захлюпала вода. Дальше — больше, Брекен начал вязнуть в болотной грязи. Все его брюхо было перепачкано липким илом, по которому он теперь полз. Все, что у него было в этой жизни, осталось далеко позади... Но кто скажет, что понуждает крота бороться со смертью? Какая сила заставляет его раз за разом извлекать из вязкой грязи усталые лапы?

Его продвижение (разве он понимал, куда он продвигается?) сильно замедлилось. Он знал, что нельзя останавливаться, ибо тогда его поглотит болотная трясина. Потом Брекена стало клонить в сон, он полз словно в полудреме. На небе вновь появилась огромная черная ворона, она кружила над ним, оглашая пустошь хриплым резким криком. Сжав зубы, Брекен продолжал ползти вперед, ведь любая, даже краткая, остановка была равносильна смерти.

Его старания не пропали даром. В конце концов Брекен приблизился к стене, которой заканчивалась северная часть болота. Земля здесь стала намного суше, и он поспешил взобраться на одну из кочек, оттуда влез еще выше, внезапно почувствовав запах сырой холодной норы. Вороны так и кружили у него над головой, и ему хотелось поскорее спрятаться от них в каком-нибудь укромном месте. Он пополз вдоль стены и внезапно увидел перед собой огромный круглый туннель (это была дренажная труба). Не долго думая, Брекен юркнул в него, и в тот же миг с неба обрушились черные крылья и просвистел страшный вороний клюв, едва не ухвативший его за задние лапы. Брекен отшатнулся в глубь туннеля и тут же понял, что тот слишком крут. Он попытался удержаться, широко расставив свои ослабевшие лапы, но это уже не помогло ему — он заскользил куда-то вниз по скользкому илистому дну странного туннеля. Брекен решил, что настал его смертный час.

Туннель закончился, едва успев начаться. Брекен увидел перед собой круг яркого света, мысленно представил себе, как летит с высокого обрыва, и в ужасе закрыл глаза. Однако падения так и не последовало — вместе с водой и жирной грязью он достаточно мягко съехал на дно бетонной дренажной канавы.

Когда он наконец открыл глаза, его изумленному взору предстали два крота, копавшихся в грязи, которая съехала вместе с ним из наклонного туннеля,— очевидно, они искали в ней червей или какую-то иную снедь. Выглядели эти кроты, что называется, не блестяще — худые, грязные, неухоженные. Почти сразу между незнакомцами вспыхнула драка, причем силы их были явно неравны. К тому моменту, когда Брекен понял, что здесь происходит, крот, который был послабее и помельче, уже сдал свои позиции и, прихрамывая, поспешил отойти в сторонку.

Его более мощный соперник вернулся к грязной куче, на которой восседал Брекен, и продолжил копаться в ней без былой спешки. Второй крот издалека наблюдал за этими раскопками — вдруг что-нибудь перепадет и ему.

На Брекена неожиданно нахлынула ярость. Он резко поднялся с земли. Неужели он бежал из Данктона только для того, чтобы вновь столкнуться с дерущимися кротами, да еще в таком непотребном и зловонном месте?

Ему разом вспомнились Рун и Мандрейк, боевики и смерть Кеана, Рут и Уиттир, все кроты, так или иначе угрожавшие ему в то или иное время, от сражений с которыми он уклонялся. Кровь ударила ему в голову. Он зарычал, угрожающе расставил когти и пошел в атаку на рывшегося в грязи кроте. Он не испытывал при этом ни малейшего страха и действовал совершенно бездумно. Лапы и когти работали так, словно в этой жизни он только и делал, что дрался, каждый удачный удар наполнял его сердце еще большим гневом и яростью. Противник, который явно превосходил его и размерами, и силой, сначала обомлел от неожиданности, затем испугался и решил не продолжать боя. Он опустил рыльце, выражая этим свою покорность воле победителя, и потрусил в дальний конец канавы.

Брекен, который буквально трясся от гнева, проводил его пылающим взглядом и повернулся к хилому кроту, смотревшему на него во все глаза. Брекен и сам не знал, чего он ждет от незнакомца, однако поведение последнего озадачило его донельзя. Вместо того чтобы поблагодарить своего защитника и спасителя, он с видом явного превосходства спросил:

— Кто ты и откуда?

Брекена так поразила несусветная наглость незнакомца, что он сперва хотел и ему дать взбучку, но вовремя остановился, вспомнив, что имеет дело с тщедушным калекой.

— Ну ты даешь...— усмехнулся он и, покачав головой, ответил: — Я Брекен. Брекен из Данктона.

Его ответ потряс незнакомца так, что в течение какого-то времени он не мог вымолвить ни слова.

Наконец он оправился от изумления и, сделав шаг к Брекену, воскликнул:

— Ты говоришь о Данктонской системе? Брекен кивнул и тут же спросил:

— Ну а ты-то сам кто? Именем Камня, ответь мне...

— Босвелл из Аффингтона, — ответил крот.