После 1953 г. в Советском Союзе начали твориться вещи беспрецедентные. Стало меняться само тоталитарное общество, причем не в результате давления извне, но вследствие своих собственных внутренних противоречий. Изменения достигли такой точки, что появились сомнения, допустимо ли это общество и впредь именовать тоталитарным. Можно предположить, что в последние годы жизни Сталина тоталитаризм достиг тех пределов, за которыми он уже не мог существовать, не подрывая при этом всех социальных связей общества. Мы уже могли убедиться, что система стала невыносимой даже для ее лидеров; на другом полюсе общества, в лагерях, она действовала не менее разрушительно.

Прежде всего разразился демографический кризис. Репрессии тридцатых годов и война привели к заметному сокращению численности населения, и прежде всего мужского. Теперь концентрационные лагеря доводили эту тенденцию до угрожающих размеров. Если воспользоваться весьма умеренными цифрами Роберта Конквеста, который оценивал среднюю численность населения лагерей после конца тридцатых годов в 8 млн. человек, то можно прийти к выводу, что от одной десятой до одной пятой части всего взрослого населения страны после войны находилось в заключении и работало в таких условиях, что наиболее вероятным исходом была преждевременная смерть. С таким положением нельзя примириться, не рискуя при этом серьезно ослабить промышленность и Вооруженные силы — вещи совершенно недопустимые для вождей великой державы.

В конце сороковых годов стало ясно, что вожди были обеспокоены сложившимся положением дел и пытались кое-что предпринять, чтобы исправить его. Начиная приблизительно с 1948 г., администрация лагерей начала улучшать продовольственное снабжение заключенных, увеличивая постепенно пайки и вводя туда большее количество мясных продуктов и жиров, — ее вынудил к этому слишком уж очевидный голод. Впервые зэки стали получать маленькую зарплату. В лагерях были открыты магазины, где заключенные могли покупать джем, маргарин, манную крупу, что несколько улучшило их питание. Тогда же начальству каждого лагеря было приказано составлять рапорт о смерти заключенных. Возможно, именно в результате этой меры администрация лагерей стала более внимательно следить за одеждой заключенных и их медицинским обслуживанием. Зэки стали немного лучше питаться и одеваться, улучшилось и состояние их здоровья.

Однако послабления коснулись отнюдь не всех. В 1948 г. было принято решение выделить особенно серьезных политических “преступников” в особую категорию и изолировать их в специальных лагерях “строгого режима”. Режим там действительно был чрезвычайно строгим, заключенные не имели права переписки и свиданий. К тому же заключенным лагерей строгого режима после окончания их сроков — в то время обычно двадцатипятилетних — не позволялось возвращаться домой. Они должны были оставаться в вечной ссылке поблизости от лагерей.

Это доказывает, что Сталин все еще продолжал изобретать особенно жестокие формы лишения свободы. Однако на деле, как на собственном опыте установил Солженицын, моральное состояние заключенных специальных лагерей сильно переменилось. Одной из причин было то, что “58-я статья” (политические) теперь не сидели вместе с уголовниками — последние остались в лагерях “общего режима”. Вообще политическое братство за время войны изменилось очень заметно: теперь в большой своей части оно состояло из офицеров Красной Армии, которые очень хорошо понимали, что для защиты страны они сделали больше, чем офицеры МВД. Были там и представители народов Прибалтики, Белоруссии, Украины и Польши, которые в большинстве своем ненавидели русских и имели опыт партизанской борьбы против них. В отличие от беспомощных крестьян и хилых интеллектуалов тридцатых годов они привыкли к насилию, были опытными бойцами и им было за что сражаться. Солженицын по этому поводу замечает:

“Вся система подавления, разработанная при нем (Сталине), была основана на разъединении недовольных; на том, чтоб они не взглянули друг другу в глаза, не сосчитались — сколько их; на том, чтобы внушить всем, и самим недовольным, что никаких недовольных нет, что есть только отдельные злобствующие обреченные одиночки с пустотой в душе.

Но в Особых лагерях недовольные встретились многотысячными массами. И сосчитались. И разобрались, что в душе у них отнюдь не пустота, а высшие представления о жизни, чем у тюремщиков; чем у их предателей; чем у теоретиков, объясняющих, почему им надо гнить в лагере”.

В некоторых из этих лагерей обычным делом стало убийство стукачей — зэкам с двадцатипятилетними сроками терять было нечего, поскольку новые приговоры ничего не меняли в их положении. Это приводило к тому, что лагерное начальство лишалось своих источников информации о том, что зэки говорят и что собираются предпринять. В некоторых лагерях возникли группы сопротивления. Обычно это были представители какого-либо одного народа. Иногда они устанавливали связи с внешним миром, воспользовавшись услугами бывших заключенных, живших поблизости от лагеря. С усилением “холодной войны” в лагерях начали распространяться фантастические слухи о том, что Америка и Россия вот-вот начнут войну друг с другом, и потому пришло время начинать восстание. Даже в лагерях общего режима некоторые уголовники (их называли блатными) отказывались служить начальству и создавали собственные гордые братства, отделялись от прочего населения лагерей и объявили вечную кровавую войну остальным уголовникам (“сукам”), которые предпочитали вести менее почетное, но зато более комфортабельное существование “доверенных лиц” начальства. Временами в некоторых лагерях эта усобица выливалась в открытые боевые действия, во время которых погибали сотни человек.

Изменившиеся условия существования заключенных способствовали появлению мятежных настроений, что в конце концов и вылилось в некоторых лагерях в открытые восстания. У политических были цели, за которые следовало сражаться, терять им было нечего, а чувство взаимной солидарности в то время было сильнее, чем в тридцатых годах.

Насколько известно, первое восстание началось в Воркуте, находящейся за Полярным кругом в Европейской части России. Это случилось в 1948 г. Восстание подняла группа офицеров Красной Армии. Все они были выпускниками Академии им. Фрунзе. Для восставших был характерен дух независимости, родившийся в некоторых частях Красной Армии: они допускали в свой круг только товарищей-офицеров, тех, кто участвовал в войне с Германией и никогда не был членом партии. Им удалось разоружить и уничтожить охрану, после чего они освободили соседние лагеря. Затем они выступили на Воркуту. Для того, чтобы уничтожить восставших, пришлось использовать десантные части и пикирующие бомбардировщики. Была также забастовка в Экибастузе в Казахстане. Здесь зэки допустили роковую ошибку, объявив голодную забастовку. Эта тактика приносит успех только тогда, когда начальство недостаточно бессовестно для того, чтобы обрекать узников на смерть: но в Экибастузе она лишь ослабила физическое состояние заключенных и облегчила репрессии.

Весть о смерти Сталина и об аресте и казни Берия просто потрясла лагеря. Насколько нам известно, самые крупные выступления заключенных произошли в Норильске (Северная Сибирь) в мае 1953 г., в Воркуте в июле 1953 г. и в Кенгире (Казахстан) в мае 1954 г. Разумеется, были и другие. В Норильске и Кенгире непосредственным поводом к восстанию было убийство заключенных, оказавшихся в запретной зоне. В Воркуте восстание началось после прибытия туда эшелона с зэками из Караганды. Им обещали лучшие условия и оплату, но затем отказали. Другими словами, заключенные теперь не желали выносить унижение человеческого достоинства, с которым их принуждали смиряться в течение долгих лет.

Во всех случаях восставшие смогли разоружить охрану и захватить территорию лагеря, после чего отказались выйти на работу. Требования их повсеместно были одинаковыми: пересмотр всех дел; улучшение питания; сокращение рабочего дня; право на переписку и свидания; отмена правила о ношении на арестантских робах номеров; снятие решеток с окон и дверных запоров в бараках, расположенных внутри зоны; прекращение репрессий (в Кенгире требовали также наказания тех, кто был ответствен за убийство заключенных). Другими словами, зэки требовали восстановления законности и уважения своего человеческого достоинства.

Во всех случаях восставшие отказались вести переговоры с местным начальством и требовали эмиссаров из Москвы.

Восстания поставили местное начальство из МВД в омерзительное, просто недопустимое положение. С одной стороны, забастовки срывали плановые задания, и долго скрывать это было невозможно: Воркута, например, снабжала углем Ленинград. С другой — сам факт подачи рапорта о восстании заключенных был тяжелым, даже беспрецедентным унижением, да к тому же подобный рапорт вполне мог поставить крест на дальнейшей карьере подавшего его офицера. В Кенгире начальники ответили на выступление заключенных тем, что открыли огонь по забастовщикам, многие были убиты. А увидев, что не может справиться с восстанием без посторонней помощи, начальство покинуло территорию лагеря, оставив поле боя за зэками. С другой стороны, в Воркуте начальство сразу же приняло решение сиять решетки с окон, не запирать бараки и объявило зэкам, что они имеют право отправлять одно письмо в месяц и получать ежегодно одно свидание с родными. Аналогичные решения были приняты и в Кенгире, после того как лагерное начальство связалось с Москвой. Цель, которую преследовали эти послабления, состояла в том, чтобы выиграть время и расколоть заключенных. Последняя цель в некоторых случаях была достигнута: в Воркуте в лагере № 7 лагерное начальство направило заключенным ультиматум, гласивший, что послабления будут отменены, если зэки не выйдут колоннами за территорию лагеря. Это условие было выполнено, и тогда охрана и стукачи отделили зачинщиков, посадили их в грузовики и увезли. Без них забастовка задохнулась. Однако в другом воркутинском лагере, где забастовкой руководил поляк Эдвард Бука, зэки продержались до прибытия комиссии из Москвы. Все это время они подчеркнуто избегали насилия. Бука воспрепятствовал убийствам стукачей, вел с лагерным начальством переговоры относительно создания более или менее безопасных условий работы на шахтах и разрешил солдатам охраны получать продовольствие за пределами лагерной территории. По всей территории лагеря были развешаны лозунги, на которых было написано: “Уголь родине, нам — свободу” и “Самый любимый человек в мире — Иосиф Сталин”.

Из Москвы прибыли генералы, прокуроры и высшее начальство ГУЛАГа — однако среди них не было ни одного члена Президиума ЦК партии. Они пообещали, что в случае, если восставшие вернутся на работу, некоторые их требования будут выполнены. Зэки, однако, не уступили и им. В конце концов и Москве не оставалось ничего другого, как прибегнуть к грубым репрессиям. В Кенгире саперы проделали широкие проходы в окружающей лагерь колючей проволоке и предложили восставшим выходить для сдачи. Никто не вышел. Тогда пошли танки. Для того чтобы разделить зону, они тащили огромные мотки колючей проволоки. Мощные гусеницы танков иногда сминали стены и углы бараков вместе с находившимися там заключенными, а в это время в лагерь ворвалась пехота, которая стреляла в людей и добивала штыками тех, кто пытался скрыться.

“В этот момент навстречу танкам вышли, взявшись за руки, украинки в вышитых рубашках, которые дома они, наверное, надевали только когда собирались в церковь. Мы подумали, что танки остановятся перед этими правильными рядами совершенно беззащитных женщин, стоявших с гордо поднятыми головами. Но нет — они только ускорили ход. Выполняя московские приказы, танки ползли прямо по живым телам. Криков не было: мы слышали только жуткие звуки раздавливаемых тел и ломающихся костей. Тем временем между бараками появились солдаты, расстреливавшие всех, кто попадался им на глаза. Резня продолжалась с трех утра до половины девятого”.

Свидетельство об этом инциденте, заимствованное из подпольного украинского источника, дает представление о силе духа восставших и о безжалостности карателей. Это свидетельство было пересказано Солженицыным в его “Архипелаге ГУЛАГ”.

Но, несмотря на репрессии, результатом забастовок стало достаточно заметное улучшение положения узников и условий их труда. Ненавистные номера были убраны с арестантских роб, решетки на окнах исчезли, бараки на ночь больше не запирали. Лучше стало со здравоохранением заключенных, их одеждой и питанием. Один или два свидетеля даже сообщают, что на их глазах зэки посылали деньги или одежду своим родственникам в самые нищие колхозы.

С течением времени вспышки сопротивления в лагерях должны были доставить немало хлопот преемникам Сталина. Трудовые лагеря были эффективны и дешевы только до тех пор, пока заключенные были послушны. Если это условие не соблюдалось, они становились недопустимо дорогими и, несомненно, требовали усиления мер безопасности. Вызывала страх мысль о том, что случится, если во всех лагерях зэки смогут разоружить охрану и захватить власть. Учитывая их огромную численность, их вооружение и опыт ведения партизанской войны, который был у части заключенных, вывод о том, что для подавления восстания понадобилась бы крупномасштабная военная операция, был неизбежен. Конечно, вожди СССР в случае необходимости провели бы такую операцию. Однако поневоле возникал вопрос — так ли была необходима огромная армия неквалифицированной рабочей силы, которая содержалась в лагерях, с учетом лишенного былой наивности экономического климата, характерного для послевоенного восстановительного периода.

Нет никаких прямых свидетельств, что подобные размышления действительно имели место, и потому все это лишь предположения. Но кризис системы трудовых лагерей совпал с потоком писем и обращений со всех концов страны, который последовал за казнью Берия: они были написаны коммунистами и беспартийными, требовавшими пересмотра дел их родственников, поскольку глава службы безопасности Берия оказался предателем. Прокуратура действительно завела дела по части таких обращений, и к концу 1955 г. около 10000 человек было освобождено. Это была лишь малая часть тех, кто незаконно находился в заключении. Может быть, даже более важен тот факт, что прокуратура начала процесс реабилитации осужденных при Сталине людей. Их признали жертвами “извращений законности”. Конечно, многие были реабилитированы посмертно. Может возникнуть вопрос: зачем это вообще понадобилось? Не проще ли было амнистировать и освободить всех, кто выжил?

На этот вопрос трудно ответить с полной определенностью, но две причины кажутся наиболее вероятными. Во-первых, человек, с которого сняты все предъявленные ему обвинения, как и его ближайшие родственники, мог претендовать на конфискованную у него государством собственность, на работу, соответствующую его статусу, и на дополнительные привилегии, вроде разрешения на проживание в одном из крупнейших городов страны. Это способствовало популярности правящей верхушки и ее политики. Во-вторых, весьма вероятным кажется, что прокуратура и суды хотели добиться восстановления своей независимости от службы безопасности, и в некотором смысле восстановить законность. В то время пресса явно уделяла большое внимание “социалистической законности”. Для достижения этой цели вскоре после смерти Берия был ликвидирован Судебный отдел МВД и особые совещания, или “тройки”, которые без лишних проволочек выносили приговоры столь большому количеству людей. Это означало, что в дальнейшем уголовное расследование, прокуратура и суд выйдут за пределы службы безопасности, а дела будут рассматриваться в обычных судах под председательством лиц, формально подотчетных Верховному Совету, а на деле — Центральному комитету КПСС.

Тогда же значительно уменьшилось могущество службы безопасности. Она вновь была отделена от империи МВД, переименована в КГБ (Комитет государственной безопасности) и подчинена Совету министров — т.е. тоже Центральному комитету партии. Теперь она не могла оказаться в распоряжении одного человека и его частной канцелярии. В КГБ были назначены люди, сделавшие карьеру не в полиции, но в партии: многие из высших должностных лиц этой организации — бывшие комсомольские работники, как, например, А. Н. Шелепин (он возглавлял КГБ в 1958–61 гг.) и В. Е. Семичастный (1961–67 гг.) Число платных агентов и осведомителей резко сократилось. Эти меры преследовали цель сделать службу безопасности более ответственной перед партийным руководством и добиться от нее по крайней мере внешнего соблюдения хоть какой-нибудь законности. Все это было необходимо прежде всего для того, чтобы гарантировать будущее партийно-государственной элиты. Именно соблюдение пусть даже минимальной законности, как мы увидим позже, поставит советское руководство перед некоторыми проблемами.

Систематическая работа по реабилитации выявила также опасности, подстерегавшие советских вождей. В 1954 г. Центральный комитет создал под председательством П. Н. Поспелова специальную комиссию, задачей которой был сбор информации о сталинских репрессиях против ведущих партийных кадров. Когда комиссия выполнила свою работу, открылся весь ужас арестов и казней, из которых лишь несколько можно было считать обоснованными. Хрущев в своих мемуарах вспоминает, что масштабы преступлений Сталина оказались для него “совершенно неожиданными”. Тут он, конечно, слукавил, но отчасти оправдывают его такие слова: “Мы были частью режима, о котором, как предполагалось, мы знали все, и отворачивались от всего другого”. Ясно также, что Хрущев несет меру ответственности меньшую, чем Берия или даже Маленков, который одно время отвечал за работу с кадрами. Но дилемма, которая встала перед советскими лидерами, после того как Поспелов представил им свой доклад, была даже еще более мучительна, чем определение меры персональной ответственности. До какой степени должны они раскрыть правду о преступлениях, соучастниками которых были они сами? И та правда, которую принесут люди, освобожденные из лагерей и реабилитированные, — не дискредитирует ли она их больше, чем та, что они сами предадут широкой огласке?

Дилемма эта осложнялась еще и тем обстоятельством, что оставшееся от Сталина наследство еще не было окончательно поделено. В условиях, когда отсутствовала общепринятая процедура передачи власти, вожди поделили основные обязанности между собой и провозгласили “коллективное руководство”. Многие считали основным претендентом на власть Маленкова, который после смерти Сталина стал премьер-министром. Однако, как и после смерти Ленина, пост первого секретаря на деле был более важным. Хрущев, который занял это кресло, вовсе не казался очевидным преемником Сталина. Он не утратил органичности своего “рабоче-крестьянского” происхождения, говорливости, импульсивности и подверженности вспышкам демократического идеализма. Он любил появляться на публике, выпить с рабочими и колхозниками — все это делало его инородным телом в мире недоступных для посторонних дач и наглухо зашторенных лимузинов, который создала для себя советская элита.

Тем не менее он прекрасно воспользовался возможностями, которые предоставил ему пост первого секретаря партии. Подобно тому, как поступил до него Сталин, Хрущев произвел множество новых назначений в партийном аппарате областного и республиканского уровня. Эти новые назначенцы обладали властью гораздо большей, чем при Сталине. Служба безопасности их больше не контролировала — она сама находилась под их контролем. В результате они стали в своих владениях маленькими Сталиными, уверенными в своей власти и привилегиях. К тому же Хрущев поставил себе на службу свойственный им идеализм, благодаря своей смелой аграрной политике, которая наконец-то обещала действенные перемены в сфере глубоких экономических проблем.

Маленков был смещен с поста премьер-министра в феврале 1955 г. Пока он остался в составе Президиума, органа, которым в 1952 г. было заменено Политбюро и чей первоначальный многочисленный состав был сильно сокращен. Маленкова заменил Н.А.Булганин, генерал от политики, чей взлет совпал с падением Жукова в 1946 г. Из тех, кто окружал Сталина в самые страшные годы чисток, в составе Президиума оставались Молотов, Каганович, Микоян и Ворошилов. Нам не известно точно, о чем спорили они между собой, обсуждая, насколько можно будет открыть народу правду о сталинских преступлениях. Однако они ясно понимали накануне XX съезда, первого после смерти Сталина, что кошмар ответственности за всю совокупность сталинских преступлений навис над ними. Хрущев в своих мемуарах заявляет, что он призвал своих коллег чистосердечно рассказать о поведении партийного руководства в те годы. Это возможно, но не доказано. Однако то возражение, которое, по словам Хрущева, высказали Ворошилов и Каганович, действительно звучит правдоподобно. Они заявили, что их привлекут к ответу, что партия имеет право заставить их ответить за все, что творилось при Сталине. Далее они заявили, что, хоть они и были в составе высшего партийного руководства, даже они не знали всех ужасов, — и тем не менее их заставят отвечать за эти преступления.

В итоге было принято компромиссное решение. В прочитанном Хрущевым официальном докладе съезду о сталинских преступлениях не говорилось ничего. Но сразу же после официального окончания работы съезда состоялось специальное закрытое заседание. Это напоминало тот образ действий, который избрал в 1921 г. на X съезде Ленин для решения деликатного вопроса относительно партийной дисциплины. На закрытом заседании, куда делегатов съезда допускали по специальным пропускам, Хрущев произнес длинную речь о преступлениях Сталина, а также огласил завещание Ленина, которое его наследник утаил в 1924 г. По определению Хрущева, “культ личности Сталина” привел к целому ряду серьезных и тяжелых извращений “партийных принципов, партийной демократии и революционной законности”. Делегаты съезда слушали доклад Хрущева затаив дыхание. Сразу же после его окончания они покинули зал заседаний. Никакого обсуждения доклада власти не допустили. Речь Хрущева не была опубликована в Советском Союзе, но очень быстро получила огласку за границей, что объясняется присутствием приглашенных Хрущевым лидеров иностранных коммунистических партий. Вскоре она начала обсуждаться и на многочисленных партийных собраниях в самом СССР — на некоторых из них присутствовали и беспартийные. Так, например, происходило в университетах, да и вообще создается впечатление, что тем, кто хотел его услышать, не чинилось никаких препятствий. По меньшей мере некоторые лидеры партии не собирались держать в тайне “секретный доклад” Хрущева (именно под таким названием он получил известность). Тем не менее они не были готовы и к его широкой огласке.

Содержание доклада Хрущева также было компромиссным, поскольку, в силу необходимости, оно должно было соответствовать целям руководства партии, которое теперь разделилось. Хрущев датировал начало сталинских репрессий 1934 г., и таким образом оправдал всю предшествующую политику — разгром различных “оппозиций”, Шахтинское дело и все последующие процессы “спецов”, жестокости коллективизации. Более того: Хрущев обвинил в репрессиях только самого Сталина и руководителей службы безопасности и ушел от вопроса об ответственности за них — как о своей собственной, так и своих коллег в Президиуме! Таким образом, Хрущев ясно обозначил границы допустимой дискуссии по этому поводу. Он специально подчеркивал оправданность сверхбыстрой индустриализации, необходимость коллективизации, открещиваясь от политики, которая могла бы ассоциироваться с левой или правой оппозицией.

Основное внимание в секретном докладе Хрущева было сосредоточено на продолжительных по времени репрессиях против руководителей партии и государства и известных общественных деятелей. Почти каждый, кто был упомянут Хрущевым, принадлежал к высшим слоям номенклатуры. Если исключить упоминание о нескольких депортированных народах, он ни слова не сказал о простых рабочих, крестьянах и служащих. Совершенно недвусмысленно доклад Хрущева можно назвать мерой предосторожности, которую правящая верхушка предприняла с целью обезопасить себя от самого духа сталинской политики, который мог бы вдохновить кого-либо из наследников диктатора. По существу, Хрущев намекал на то, что Коммунистическая партия и — в особенности — ее Центральный комитет продолжали существовать совершенно отдельно и — конечно же — в условиях повышенной опасности, поскольку продолжали соблюдать “ленинские нормы партийной жизни”, несмотря на то, что диктатор их за это преследовал. Апелляция Хрущева к ленинским традициям показывала, что именно они являются программой на будущее. “Культ личности” предполагалось заменить “коллективным руководством”, так же строго предполагалось следовать и нормам партийного устава (т.е. регулярно должны были проводиться съезды и пленумы Центрального комитета), должна широко внедряться практика “критики и самокритики” и неукоснительное соблюдение норм Советской конституции и “социалистической законности”. Как мы увидим, Хрущев действительно по-своему пытался следовать этим нормам.

Речь Хрущева произвела настоящую революцию в умах советских людей (и это вовсе не преувеличение). То же случилось и в Восточной Европе. Это стало важнейшим и единственным фактором, сокрушившим ту смесь страха, фанатизма, наивности и “двоемыслия”, которая была человеческой реакцией на коммунистическую власть — в зависимости от личного темперамента, ума и положения в обществе.

Неудивительно, что в Восточной Европе, где корни сталинизма были пока слабы, речь Хрущева вызвала немедленную реакцию, принимавшую подчас насильственные формы. Наиболее сильным было возмущение со стороны рабочих, обманутых наследников “народных республик”, а также научной и творческой интеллигенции, постоянно волновавшейся под гнетом жестокой и монопольной идеологической ортодоксии. Напряженность стала нарастать с 1953 г., и особенно сильно после того, как Хрущев прекратил вражду с Тито, признав тем самым законность “различных путей к социализму”.

Польские интеллектуалы отреагировали первыми. Они начали возрождать клубы и дискуссионные группы, которые были столь характерны для довоенного времени. Особенно широкой известностью пользовался Клуб Кривого Круга, сложившийся вокруг молодежного журнала Po prostu (“Просто”). На встрече, организованной правительственным Советом по культуре и искусству, состоявшейся в марте 1956 г., поэт Антон Слонимский заявил: “Мы должны вернуть словам их первоначальное значение и чистоту… мы должны расчистить путь… от всей мифологии эры страха”.

В июне к интеллигенции присоединились рабочие. На промышленном предприятии ЗИСПО в Познани началась забастовка против повышения производственных норм, что для рабочих означало понижение реальной заработной платы. На демонстрации, направлявшейся к центру города, рабочие несли плакаты с надписями “свободы и хлеба” и “цены ниже, зарплату выше”. Но по пути к ним присоединились горожане, которые выступали уже под чисто политическими лозунгами: “Свободу кардиналу Вышинскому!” (глава Католической церкви в Польше) и “Долой советскую оккупацию!”. Демонстранты напали на здание радиоцентра (откуда глушились западные радиостанции) и на полицейский участок. В город были введены внутренние войска службы безопасности, после чего начались массовые столкновения. По официальным сообщениям, в них погибло пятьдесят три и было ранено около трехсот человек.

Эти убийства не только привели к забастовкам в других промышленных центрах, но также породили тяжелый кризис в самом партийном руководстве. Довольно значительная его часть заявила, что забастовки не были результатом “происков империализма”, как заявила официальная печать, но явились следствием ошибочной политики. Они требовали вернуть Владислава Гомулку, который в 1951 г. был арестован по обвинению в “титоизме”; в 1954 г. его тихо выпустили на свободу После суетливых визитов в Польшу высших советских руководителей Советский Союз, постепенно пришел к выводу, что это было бы наилучшим решением проблемы, более удачным, чем подавление волнений при помощи советских танков.

Программой Гомулки был “национальный коммунизм”. Этот термин подразумевал сочетание патриотизма (вплоть до дозволения сдержанных антирусских настроений) с поисками “особых путей к социализму”. Тут польский опыт имел кое-что общее с Югославией: крестьянам было разрешено выходить из колхозов и снова заняться земледелием на собственных небольших участках земли. На заводах решения администрации контролировались выборными рабочими советами. Тем не менее один фактор был специфически польским: речь идет о той степени свободы, которую получила Католическая церковь. Начиная с 1939 г., она “все больше и больше оказывалась в центре национальных и духовных устремлений народа. Одним из первых шагов Гомулки было освобождение кардинала Вышинского. По соглашению, которое было между ними достигнуто, государство гарантировало церкви право вести преподавание религии в школах по желанию родителей (такое желание изъявили практически все). Церковь в обмен на это согласилась признать легитимность социалистического государства и поддерживать его социальную политику в целом. Небольшая группа католических депутатов была допущена в Сейм (польский парламент). Эта фракция получила название “Знак” и стала единственной не находящейся под прямым контролем коммунистической партии фракцией во всех парламентах Восточной Европы.

Поначалу казалось, что при Гомулке Польша действительно предложит миру альтернативную модель социализма. Однако под давлением Советов она с течением времени все в большей степени возвращалась к нормам коммунистической системы. Это прежде всего относится к рабочим советам — они были снова поглощены партийной системой номенклатуры, и таким образом сделались вполне безобидными. Постепенно ужесточалась цензура. Но кое-что из отвоеванного в столь трудной борьбе все же сохранилось: частное сельское хозяйство, ремесленничество и торговля, а также относительная независимость церкви. Вообще Польша оставалась живым свидетельством, что тот тип общества, который связан с нэпом, может, постоянно отстаивая свои права и бдительно их охраняя, существовать и при коммунистическом правительстве. Отдельные социальные группы населения способны были отвоевать себе известную долю независимости. Однако значения этого не стоит преувеличивать, чтобы все-таки правильно оценить ситуацию. Партийно-государственная иерархия ни в малейшей степени не была удовлетворена сложившимся положением, постоянно старалась урезать эти свободы и в полном объеме восстановить контроль партии над всеми сторонами жизни общества.

В Венгрии такому именно повороту событий много способствовали события 1956 г. Нараставшее в этой стране недовольство дольше, чем в Польше, сдерживалось правительством сталиниста Ракоши. В Венгрии партия была настолько чужда народу, что в реальной политике сложился вакуум, который готова была заполнить любая группа, обладавшая хоть сколько-нибудь подлинным моральным авторитетом. Как и в Польше, первоначально эту роль взяли на себя писатели. Искрой, от которой вспыхнуло движение протеста, стала серия митингов, проведенных кружком Петефи (названном так по имени известного венгерского поэта-романтика девятнадцатого века). Они, в частности, требовали исключения Ракоши из партии, суда над главой службы безопасности Фаркашем и реабилитации его жертв. Выдвигались также требования возрождения Патриотического народного фронта (послевоенной коалиции партий под “руководством” коммунистов) как политического форума, представляющего реальные партии, и установления рабочего контроля на заводах.

Как мы уже имели возможность убедиться на примере Польши, такая программа могла оказаться вполне приемлемой для советского руководства. Но 23 октября, после поступления вдохновляющих новостей из Польши, на студенческих митингах и уличных демонстрациях прозвучали уже совсем иные требования: свободы прессы, свободных выборов и вывода советских оккупационных войск. Символично, что статуя Сталина в Будапеште была сброшена с пьедестала и разбита, а национальный флаг поднят с дырой на месте вырезанного изображения серпа и молота.

Поспешно назначенный премьер-министром Имре Надь был, подобно Гомулке, жертвой сталинских репрессий. Как и Гомулка, он вернулся к власти на волне народного возмущения. Пока мог, он сопротивлялся этим требованиям. Но очень скоро — и этим Венгрия отличается от Польши, — увидел, что ему не на кого опереться, поскольку на партии уже лежало несмываемое пятно и слишком уж сильно зависела она от своих советских хозяев. Началась всеобщая забастовка, где ведущую роль играли рабочие крупных заводов Будапешта. Осознав, что партия не пользуется вообще никакой поддержкой народа, Надь уступил и выполнил требования оппозиции. Он даже денонсировал Варшавский договор, который за год до того был заключен с целью координации военной политики восточноевропейских стран, и провозгласил нейтралитет Венгрии. Он заявил о статусе своей страны в одностороннем порядке, хотя Австрия и Финляндия добились того же с согласия Советского Союза.

Если иметь в виду опыт Польши, то этот шаг Венгрии не имеет с ним ничего общего. Возможно, именно он и привел к последующим событиям. Утром 4 ноября советские войска вновь вошли в Венгрию и посадили там “правительство революционных рабочих и крестьян” под руководством Я ноша Кадара, который прежде был тесно связан с Надем, но не согласился с его последними политическими шагами. Кадар был готов сохранить верность Советскому Союзу. Он признал, что революция 23 октября была справедлива, но затем движение возглавили “контрреволюционные элементы”. Таким образом, Кадар заявил себя сторонником курса на умеренную десталинизацию.

Кадар собирался пойти по тому же пути, что и Гомулка, но, поскольку тень советских танков нависла над Венгрией, это было уже невозможно. Наиболее решительная оппозиция правительству Кадара состояла из рабочих. Ее опорой стали рабочие советы, которые были созданы на заводах незадолго до советского вторжения. Советы изгнали с заводов комитеты Коммунистической партии. Они оставили лишь отделения старых профсоюзов, но только там, где были проведены их свободные перевыборы. Принципы работы этих советов близки тем, что мы могли видеть на югославском примере: они избирались всеми рабочими данного завода или цеха, они назначали дирекцию и контролировали ее деятельность, они также оставляли за собой право принимать окончательные решения по поводу заключения контрактов, определения размеров заработной платы, найма и увольнения рабочей силы. Нельзя сказать, что они действительно смогли справиться с этими задачами зимой 1956–57 гг., однако сумели организовать 14 ноября, через десять дней после вторжения, Центральный рабочий совет Большого Будапешта. Они потребовали освобождения Надя (в тот момент он спасался от ареста в посольстве Югославии), вывода советских войск и проведения свободных выборов. Вплоть до выполнения этих требований Совет объявил всеобщую забастовку, которую уже начали отдельные рабочие советы.

Однако в конце концов трудности зимнего времени вместе с теми, что породила всеобщая забастовка, создали совершенно невыносимое положение. После мучительных дебатов Центральный рабочий совет решил прекратить стачку, поскольку речь уже шла о самом физическом выживании рабочих. Вскоре после этого правительство Кадара сломило сопротивление, арестовало лидеров рабочих советов, восстановило на заводах комитеты Коммунистической партии и в конце концов вообще распустило рабочие советы.

События Венгерской революции показывают, что самыми стойкими противниками однопартийной власти коммунистов были рабочие, те самые, от имени которых эта власть и правила. Второй вывод, который можно сделать из этих событий, — то, что рабочие стремились восстановить тот тип самоуправления, который был сначала провозглашен, а затем разрушен Лениным в 1917–18 гг. Однако в условиях советской оккупации и изоляции от других слоев населения они не смогли защитить собственную, альтернативную модель социализма.

В самом Советском Союзе восстановление общества как самостоятельной силы шло медленнее. Результаты монопольного правления и подавления инакомыслия были здесь гораздо серьезнее. Но даже тут волнующий подтекст наполовину публичного выступления Хрущева соединялся с разоблачениями, исходившими от частных лиц, тех, кто возвращался из лагерей и восстанавливался (в некоторых случаях) в правах. Они возвращались в свои города и деревни озлобленными, жаждущими возмездия. Их разрывали рвущиеся наружу воспоминания о том аде, что до сих пор был скрыт от глаз общества. Они заставили большую часть людей взглянуть другими глазами на собственную жизнь. Александр Фадеев, который будучи секретарем Союза писателей утверждал списки своих коллег, подлежавших аресту, не смог этого вынести. Алкоголик со стажем, Фадеев пьяно и неуклюже пытался снискать расположение некоторых своих жертв, после чего неожиданно бросил пить, написал пространное письмо в Центральный комитет и застрелился. Письмо было немедленно конфисковано КГБ, и содержание его остается неизвестным. Ходил, правда, слушок, что за несколько дней до самоубийства он с горечью бросил: “Я думал, что охраняю храм, а он оказался сортиром”.

Дискуссия, разгоревшаяся в Союзе писателей в марте 1956 г., — стенограммы ее по счастью сохранились, — дает некоторое представление о настроениях, которые более или менее открыто то тут, то там всплывали по всей стране. Некоторые пытались понять самих себя, задаваясь вопросом: “Как я мог голосовать за исключение хороших людей и честных коммунистов?” Другие совершенно новыми глазами смотрели на свой профессиональный союз или отваживались высказать впервые публично то, что всегда видели. “В литературе и искусстве насаждалась система патронажа вроде меценатства. Все решали личные вкусы видных деятелей партии”. Другие же замечали, что в сущности ничто не изменилось в структуре этой власти: “У нас до сих пор существует телефонное право — какой-нибудь инструктор Центрального комитета выдает свое мнение за мнение самого Центрального комитета”. Другие даже приходили к мысли, что необходимы решительные действия, чтобы полностью искоренить сталинизм: “Культ личности по-прежнему существует по отношению к Президиуму Центрального комитета… Мы должны пройти через чистку аппарата и чистку партии”. Последнее предложение больше всего напугало власти. В середине 1960-х гг. диссидент Владимир Буковский в специальной психиатрической больнице встретил человека, который находился там с 1956 г. Он написал в Центральный комитет письмо, где требовал расследования деятельности лиц, в полной мере несущих ответственность за сталинские преступления.

В менее гласной форме в университетах и институтах молодые люди и студенты делали подчас из хрущевских откровений и событий в Югославии, Польше и Венгрии еще более радикальные выводы. Возможно, больше всего хлопот властям доставила группа, сформировавшаяся вокруг молодого историка из Московского университета Л. Н. Краснопевцева. Он был секретарем факультетской комсомольской организации и потому, соответственно, потенциальным членом правящего класса. Создается впечатление, что первоначально он надеялся, что сможет внутри самой партии работать для построения более демократического социализма, но после подавления выступлений в Венгрии утратил иллюзии. Вместо этого он решил создать подпольную организацию, задачей которой стало изучение подлинной истории Коммунистической партии и создание ее альтернативной программы. Он установил личные связи с польским молодежным коммунистическим движением и с журналом «Po prostu». Свою самую главную “акцию” группа предприняла летом 1957 г., когда по почтовым ящикам в рабочих районах Москвы были разложены листовки. Они призывали к социалистическим реформам “в духе двадцатого съезда”, к созданию истинно “рабочих” советов, к забастовкам на заводах и к публичным процессам над теми, кто причастен к преступлениям, совершавшимся во времена “культа личности”. По причинам, которые станут ясны ниже, очень интересной чертой этих листовок было презрительное отношение к Хрущеву, который назывался не иначе, как “пьяница” и “кукурузник”. Члены группы были арестованы и приговорены к срокам от шести до десяти лет за “антисоветскую пропаганду и агитацию”. Эта “посадка” произошла именно в те годы, когда Хрущев клялся, что в Советском Союзе не осталось ни одного политзаключенного.

Нечто похожее произошло и в Ленинграде. Студент по фамилии Трофимов после двадцатого съезда произнес речь, в которой потребовал реабилитации Бухарина. Он создал нелегальный “Союз коммунистов”, который распространял листовки, осуждавшие советскую оккупацию Венгрии как “сталинистский феномен”. Программа союза содержала требования создавать “рабочие советы” и восстановить некоторые элементы частной собственности, а также вывода оккупационных войск из социалистических стран.

Нет никаких признаков того, что какая-либо из этих групп располагала оружием или замышляла бы нечто более серьезное, чем распространение идей, которые пока всего лишь не были допущены на страницы советской печати. Тем не менее КГБ наблюдал за каждым их шагом с помощью тонкой, но достаточно бдительной сети агентов и изолировал их, как только они приступали даже к столь нерешительным действиям.

Встревоженные этими проявлениями народного недовольства и раздраженные хрущевской — как они ее называли — “демагогией” в других сферах, противники Хрущева в Президиуме приняли решение выступить против него. Они сговорились с Шепиловым, одним из секретарей ЦК, и с хозяйственниками, принадлежавшими к более молодому поколению, — Первухиным и Сабуровым. Последние были в оппозиции экономическим реформам Хрущева. Суть реформ состояла в том, что управление экономикой было отнято у центральных министерств и передано региональным органам, советам народного хозяйства (совнархозам). Но нет никаких сомнений, что основной причиной недовольства была сущность процесса десталинизации и та быстрота, с которой он проходил. Не были они в восторге и от сопутствующих ей явлений, таких как восстановление отношений с Тито и поиски возможностей “мирного сосуществования” с Западом.

В июне 1957 г. этот союз, к которому теперь принадлежало большинство Президиума, начал наступление на политику Хрущева в целом и волюнтаристский стиль руководства. Они требовали его отставки с поста первого секретаря (вероятно, были планы сделать его министром сельского хозяйства). Хрущев, защищаясь, апеллировал к уставу партии. Он заявил, что был избран Центральным комитетом и оставит свой пост только по его воле. Поскольку оппоненты Хрущева не собирались — или не могли — поступить с ним так, как они обошлись в 1953 г. с Берия, они не могли предотвратить созыва Центрального комитета, где в любом случае рассчитывали получить большинство.

Как бы то ни было, но Центральный комитет поддержал Хрущева. Мы толком не знаем, как проходили заседания, которые продолжались целую неделю, но можем предположить, по каким причинам большинство ЦК встало на сторону Хрущева. В то время около 60% Центрального комитета состояло из партийных секретарей республиканского и областного уровня. Хрущев являлся первым секретарем и, таким образом, был их естественным покровителем. К тому же большинство из них он сам и назначил. Они вполне могли не доверять Маленкову, Молотову и Кагановичу, подозревая, что те могут угрожать их только что обретенной свободе от службы безопасности. Система региональных советов народного хозяйства давала партийным секретарям власть куда большую, чем та, что была у них при старой системе централизованных промышленных министерств. Возможно также, многие из них думали, что напряженная сельскохозяйственная программа Хрущева представляет собой по меньшей мере серьезную попытку разрешить самую тяжелую проблему из тех, что стояли тогда перед страной. Кроме того, они понимали, что Хрущев поднял значение партии, занявшей в структуре власти главное место.

По каким бы соображениям это ни было сделано, но Центральный комитет отверг резолюцию Президиума. Хрущев сохранил за собой пост первого секретаря. Он продолжил дело, изгнав своих основных оппонентов из состава ЦК и Президиума, назвав их “антипартийной группой”. Он сам сменил Булганина на посту премьер-министра в 1958 г., соединив эту должность с той, которую он уже занимал, — первого секретаря партии. Подобным образом поступил в 1941 г. и Сталин. Маршал Жуков стал полноправным членом Президиума.

Последующее обращение Хрущева со своими поверженными противниками стало своего рода новшеством. Вместо того чтобы арестовать их как “врагов народа” и “агентов империализма”, он назначил их на относительно незначительные, но все же и не унизительные должности: Молотов был отправлен послом в Монголию, а Маленков стал директором электростанции в Сибири. Все они сохранили большую часть привилегий, связанных с высоким положением, в том числе и право на почетную “персональную пенсию”. Возможно, таким образом Хрущев хотел обезопасить свое собственное будущее — ведь и его могло ожидать что-то подобное. Во всяком случае это изменило характер борьбы за власть в верхах — смертоубийство сменилось более или менее приличным, если угодно, даже джентльменским поведением. Это стало ключевым моментом превращения созданной Сталиным бесправной правящей элиты в правящий класс в полном смысле этого слова. С этого момента члены правящего класса могли быть уверены, что, даже впав в политическую немилость, они смогут сохранить привычный уровень жизни, а их дети получат существенные преимущества в борьбе за высокое социальное положение.

Последствия кризиса 1957 г. показали, что в той или иной форме политика десталинизации будет продолжена, несмотря на ее рискованность. Она действительно была расширена и углублена на двадцать втором съезде партии в 1961 г., где состоялось уже публичное развенчание Сталина. В конце съезда тело Сталина было вынесено из Мавзолея, где оно покоилось рядом с Лениным с 1953 г. Волна народного недовольства показала, что новое партийное руководство остро нуждается в новом источнике легитимности, которым можно было бы заменить ту смесь террора и культа личности, которая ее же и подрывала. Как заметил американский политолог Карл Линден, “в своем иконоборчестве Хрущев столкнулся с необходимостью замены поверженных идолов чем-то иным. Сотрясая фундамент, на котором Сталин возвел здание своей власти, он пытался создать основу собственного сооружения”.

Отчасти это было проблемой стиля руководства, и с самого начала хрущевский стиль совершенно отличался от сталинского. По сути дела, оно и руководством-то не было: многие искушенные наблюдатели в то время полагали, что он слишком много говорит, пьет и вообще похож на клоуна. Но это было следствием склонности Хрущева к широким жестам и его общительности. Александр Верт, опытный британский журналист, пишет о нем: “Это был человек совершенно фантастической энергии и жизнелюбия. Он любил разъезжать по стране, до бесконечности выступать на крестьянских митингах и при этом вникать в мельчайшие детали животноводства и растениеводства”. Это очень сильно отличало Хрущева от Сталина, который с начала тридцатых годов не подходил к простому народу ближе, чем на расстояние, отделяющее трибуну Мавзолея от колонн демонстрантов. Хрущев действительно любил общаться с крестьянами и рабочими и был внимателен к их словам, даже если опровергал с горячностью то, что они говорили. Тот же “популизм” заметен в его подходе ко всем политическим проблемам вообще: он старался заменить террор вовлечением масс в политические процессы. Новые подходы получили законченную форму в новой программе партии, вынесенной Хрущевым в 1961 г. на двадцать второй съезд партии. Ее основным признаком стало то, что Хрущев называл “возвращением к ленинским нормам”. Совершенно естественно, что развенчавший Сталина его преемник должен создать нечто вроде культа Ленина. Но не только в этом было дело: в политическом стиле самого Хрущева были черты, действительно сильно напоминавшие Ленина. Прежде всего это относится к тенденции смешивать понятия “партия” и “народ”, а равно и к стремлению навязывать собственные мнения, оставаясь при этом по видимости демократом. Более того, Хрущев был первым советским лидером, который возродил — правда, вполне молчаливо — самый дух утопической и даже полуанархистской работы Ленина “Государство и революция”.

Новая программа партии исходила из предположения, что Советский Союз уже построил социализм и теперь создает “материальную базу коммунизма”. При коммунизме же каждый человек, вне зависимости от своего трудового вклада, мог бы получить от общества все, что ему было нужно. Весьма неразумно — поскольку вообще неосмотрительно указывать точную дату осуществления утопии — программа предполагала достижение этой фазы общественного развития к 1980 г. Соответственно, поскольку социализм уже был построен, не было больше и “диктатуры пролетариата”, а рабочий класс из “правящего” превратился в “ведущий”. По мере продвижения к коммунизму должно исчезнуть и это различие, ибо предполагалось, что все классы сольются воедино.

По этой теории антагонистических классов больше не существовало. Поэтому государство отныне не служило интересам какого-либо определенного класса общества, но стало “общенародным государством, выражающим интересы и волю всего народа в целом”. В полном соответствии с этим положением программа призывала граждан к “активному участию в управлении государством, в руководстве экономическим и культурным развитием, совершенствовании органов государственного управления и в народном контроле над его деятельностью”. В конце концов, как предсказывалось в программе партии, по мере продвижения к коммунизму, “органы государственной власти постепенно превратятся в органы общественного самоуправления”. Совершенно недвусмысленно Хрущев и его последователи давали понять, что движителем этого развития должна быть партия, поскольку программа гласила, что следует способствовать “дальнейшему усилению роли партии как руководящей и ведущей силы советского общества”. Таким образом, отмирание государства в этом смысле означало, что партия заменит его собой и сама станет выразителем воли народа и властителем его судеб.

Это, конечно, далеко не исчерпывающая характеристика деятельности Хрущева. Следует учитывать, что он пытался уйти от сталинского манипулирования идеологией, что делалось не только с целью укрепления власти. Хрущев старался вернуть идеологии кое-что из ее первоначального значения. Он пытался добиться от партийного организма большей чувствительности к мнению по крайней мере своих рядовых членов и в большей мере задействовать партию в управление государством, особенно экономикой.

Знаменательные изменения внес двадцатый съезд и во внутреннюю структуру партии. Прежде всего это касается регулярной ротации партийных работников, то есть члены Центрального комитета не могли занимать свои должности более четырехкратного срока (т.е. шестнадцати лет, в соответствии с принятыми тогда правилами), если только их общепризнанный авторитет не позволял им набрать двух третей голосов при тайном голосовании. Члены Президиума не могли оставаться на своих должностях более трех сроков — в любом случае. На более низких уровнях партийной иерархии сроки были даже еще короче: три срока на республиканском и областном уровне (для областного комитета, избираемого на два года, это означало шесть лет) и два срока на районном и городском уровне (четыре года). Эти сроки были достаточно продолжительны, особенно на высшем уровне, но стали настоящим потрясением для пожизненных партийных деятелей, почувствовавших себя в относительной безопасности после смерти Сталина и уже считавших свои посты пожизненными. Так или иначе, двадцать второй съезд положил начало реформам.

Для того чтобы в большей степени вовлечь партию в процесс производства, Хрущев преобразовал партийные комитеты областного и районного уровня в соответствии с “производственным принципом”, т.е. разделив их на “промышленные” и “сельскохозяйственные”. В результате разделенные промышленные и сельскохозяйственные иерархические структуры повышали роль самого Центрального комитета. Но многие партийные секретари почувствовали себя оскорбленными: одни — потому, что их перевели из городов в провинцию, другие же считали себя специалистами по идеологической работе и вовсе не были в восторге от того, что стали частью экономического управленческого аппарата. Но для всех — почти без исключения — реформа означала интенсификацию труда и ограничение служебных полномочий.

Можно было бы подумать, что реформа повлекла за собой назначение многих новых партийных работников, но на самом деле Хрущев собирался, напротив, сократить их число. Он рассчитывал заменить многих получавших постоянную заработную плату партийных аппаратчиков на добровольцев, которые работали бы безвозмездно. Целью, которую он преследовал при этом, было вовлечение в высшую партийную политику как можно большего числа простых членов партии. И опять это стало оскорблением для большинства постоянных партийных работников, которые рассматривали свою деятельность как в высшей степени специальную — чуть ли не окутанную покровом мистики и ни в коем случае для посторонних недоступную.

Новая концепция взаимоотношений между партией, государством и народом требовала также и переосмысления отношений между законом и обществом. Прежде всего реформы законодательства, начиная с 1950 г., преследовали две цели: сделать закон более постоянным и предсказуемым, т.е. исключить произвольность его толкования и террор, и вовлечь простой народ в большей степени, чем это было раньше, в законодательный процесс. Разумеется, две эти цели вовсе не всегда и отнюдь не легко было совместить: само собой разумеется, что часто они вступали в прямой конфликт между собой. Более того, поскольку партийное руководство рассчитывало предотвратить возврат к террористическим методам управления, оно вовсе не собиралось лишать себя возможности применения законных методов, необходимых для сохранения монополии на власть. По этим причинам имела место некоторая напряженность и двусмысленность реформы законодательства.

Наиболее важным было новое уголовное законодательство, обнародованное в декабре 1958 г. Его основным принципом стало то, что гражданин мог быть осужден только законным судом и только на основании определенной статьи уголовного кодекса. Таким образом, военные и чрезвычайные трибуналы отныне не рассматривали обычные гражданские и уголовные дела. Приговор теперь не мог быть вынесен на основании таких смутных понятий, как “враг народа” и “контрреволюционная деятельность”. Никто не мог быть осужден на основании принадлежности к какой-либо социальной группе или как родственник осужденного. Преступные “намерения”, “аналогичные” тем, что предусматривались статьями уголовного кодекса, также не могли быть основанием для вынесения приговора. Человека теперь нельзя было осудить исключительно за его убеждения (что сплошь и рядом происходило в сталинских судах), но требовались доказательства преступных действий, это устанавливалось судом. Сроки наказания были резко сокращены — максимальный составлял теперь десять лет (вместо двадцати пяти). Смертная казнь предусматривалась только за государственную измену.

Для того чтобы нормы законности охватили как можно больше простых людей, был восстановлен институт 1920-х гг. — “товарищеские суды”. Такие суды могли созываться местными советами, профсоюзными организациями и домовыми комитетами (они управляли большими жилыми комплексами) для разбора дел о мелких правонарушениях. Такие суды состояли из трех членов, которые в каждом случае набирались из пятидесяти заседателей товарищеских судов, переизбиравшихся ежегодно. Товарищеские суды не имели полномочий выносить приговоры о тюремном заключении, но могли назначать штрафы до пятидесяти рублей и выносить приговоры об исправительных работах по месту службы. Они также могли рекомендовать понижение в должности и увольнение с работы или выселение с занимаемой жилплощади.

В газетной кампании, которая сопровождала введение товарищеских судов, подчеркивалось, что со временем они должны будут заменить собой обычные суды, что происходило бы в рамках общего движения к “самоуправлению”. В прессе того времени можно было встретить утверждения и рассуждения в подобном роде: “Разве не может советский народ сам разобраться с нарушителями социалистического правопорядка? Конечно, может. Наша общественность подготовлена и оснащена для этого не хуже милиции, судов и прокуратуры! Самой важной в этом смысле является профилактическая и просветительная работа”. Началась кампания по юридическому просвещению общественности, для чего было использовано общество “Знание”, организовывавшее лекции и выставки. Все это сопровождалось кампанией против прогульщиков, жуликов, хулиганов и пьяниц: на заводах и даже на городских улицах появились плакаты с фотографиями правонарушителей, сопровождавшиеся надписями вроде: “Они позорят наш город!”

Опыт работы товарищеских судов показал, что они прекрасно подходят для сведения личных счетов и мелкой мести и на работе, и в своем жилом массиве. Поэтому они постепенно лишились доверия со стороны официальных юридических органов. Их стали применять все реже, не говоря уж о постепенной замене обычных судов.

Да и власти действовали вполне двусмысленно, применяя ими же утвержденные законы. Прекрасным примером тому может послужить законодательство против “тунеядцев”, в некоторых союзных республиках принятое уже в 1957 г. Оно было направлено против тех, кто официально не состоял на государственной службе и соответственно регулярной заработной платы не получал. Как и законы против бродяг в Англии шестнадцатого века, это законодательство можно было обратить против любого, кто вызывал недовольство властей: не составляло особого труда выгнать человека с работы и сделать невозможным его поступление на любую другую. Однако юристы отвергали расплывчатые и неопределенные фразы вроде “существование на нетрудовые доходы” или “работа для вида”. Словоупотребление ужесточилось, но законы существовали все же в кодифицированном виде. Самым примечательным был случай осуждения молодого ленинградского поэта Иосифа Бродского в феврале 1964 г.: поскольку он не был членом Союза писателей, суд отказался признать его переводы трудовой деятельностью.

Ясно, что и сам Хрущев сомневался относительно принятых под его эгидой законов. В 1961 г. он восстановил смертную казнь за широкий набор экономических преступлений — это могло означать и подпольное производство, и торговлю, и валютные операции в широких масштабах. Вообще это показывало, насколько советское руководство было озабочено в то время расцветом черного рынка. Практически все профессиональные юристы восстали против введения смертной казни, но их голос не возымел никаких последствий. Более того, Хрущев вознамерился задним числом применить этот закон к двум известнейшим валютчикам и спекулянтам золотом — Рокотову и Файбишенко. Они незаконными способами сколотили состояние около двух миллионов рублей и уже были осуждены. Рассказывают, что генеральный прокурор Р. А. Руденко протестовал против придания в данном случае закону обратной силы, считая, что это было бы “нарушением социалистической законности”. По слухам, Хрущев тогда спросил у него: “Что для тебя важнее: твоя законность или социализм?” Эти двое были расстреляны. Нет более яркого примера того, что политика все еще превалировала над законностью.

Но все же простые граждане в результате кампании борьбы за “социалистическую законность” стали лучше осознавать свои права. Несомненно, что теперь закон защищал их лучше, чем при Сталине. Нет сомнений и в том, что теперь и закон, и общественные нравы исключали террор как средство консолидации общества. Все это сделало манипулирование законом для властей затруднительным — подробнее мы поговорим об этом в 14-й главе.

В своей социальной политике Хрущев пытался заработать политические очки. Он старался направить энергию народа на производство, избавиться от тех крайних форм насилия, что применялись при Сталине, и хоть как-то смягчить ту абсолютную бедность, которая была до 1953 г. нормой существования. Так, например, уголовная ответственность более не угрожала рабочим за прогулы и добровольное увольнение с работы, т.е. они обрели большую степень свободы в поисках подходящих для них условий труда и оплаты. Были значительно усилены и меры социальной защиты населения: в стране, где после войны осталось так много инвалидов, сирот и полусирот, это было особенно важно.

Страшная жилищная проблема также, по крайней мере, начала решаться. С середины 1950-х гг. большинство советских городов было окружено лесом башенных кранов и морем строительных площадок, где возводились блочные дома. Это давало людям надежду когда-нибудь вырваться из чудовищной скученности коммуналок. Между 1955 и 1964 гг. национальный жилищный фонд вырос почти в два раза — с 640 до 1184 млн. кв.м. Кроме той жилплощади, что строилась на средства местных предприятий и советов, была и та, что возводилась на деньги рядовых граждан, которые теперь получили право вступать в жилищные кооперативы. При этом следовало внести сумму, составляющую 15–30% стоимости жилья, после чего, уже вселившись в квартиру, люди платили оставшуюся часть при фантастически низкой ставке в 0,5%. Люди с высшим образованием могли легче, чем простые рабочие, выплатить вступительный взнос. К тому же кооперативы часто организовывались профессиональными ассоциациями того или иного рода. Таким образом, обладание квартирой в кооперативном доме стало в некотором смысле знаком промежуточного социального положения — между привилегированной элитой, которой кооперативы не были нужны, и простыми рабочими, которые в смысле жилья зависели от работодателей или местных советов. Советское общество стало расслаиваться и приобретать новые измерения.

В сфере образования также были смягчены наиболее резкие формы неравенства благодаря решению отменить плату за высшее и среднее образование. Это помогало детям рабочих и крестьян более уверенно продвигаться по социальной лестнице. Хрущев собирался пойти даже еще дальше, изменив саму основу среднего образования: предполагалось упразднить старшие классы средней школы вообще, так что в пятнадцать лет все школьники должны были заняться физическим трудом. Те, кто хотел продолжить свое образование, должны учиться в вечерних школах, и через два года, пройдя практическую подготовку, получить право поступать в высшие учебные заведения. Таким образом Хрущев рассчитывал свести на нет те преимущества, которые от рождения получали дети лиц. с высшим образованием, и побудить как можно большее число молодых людей избирать квалифицированные рабочие специальности — в этих профессиях экономика нуждалась особенно остро.

Очень интересно, что в этом вопросе Хрущев до логического конца не дошел. Это случилось потому, что он впервые столкнулся с оппозицией тех, кто первоначально его поддерживал. В советском обществе, где личная собственность была минимальной, добиться привилегий и высокого общественного положения для детей проще всего было, дав им хорошее образование. Реформы, которые Хрущев предполагал провести, делали эту задачу более сложной, поскольку процесс обучения прерывался, а школу и институт разделял тигель, который сплавлял все социальные классы в одно целое. Кроме того, университетские преподаватели, особенно те, кто занимался наиболее необходимыми в тот момент научными дисциплинами, были уверены, что студенты получат недостаточную предварительную подготовку и к тому же утратят навыки регулярных занятий. Да и директора предприятий не были в восторге от перспективы получить лишнюю рабочую силу, ничего не умеющую и часто неуправляемую.

В сильно разбавленном виде хрущевские предложения получили законодательное оформление в 1958 г. Однако, они никогда не выполнялись целиком, даже будучи сильно урезанными. В 1965 г. они вообще были отменены, не прибавив сколько-нибудь заметного количества квалифицированных рабочих на производстве и не изменив социального состава студентов университетов. Пожалуй, в последние годы при Хрущеве развитие системы высшего образования пошло даже в противоположном направлении: начали бурно развиваться специализированные школы, где углубленно изучались иностранные языки, некоторые науки, математика, балет и искусства. Эти предметы были избраны по той причине, что действительно хорошие специалисты в этих областях получались только тогда, когда начинали овладевать своей будущей профессией с раннего возраста. Поступить в специальные школы можно было в десяти-одиннадцатилетнем возрасте, выдержав экзамены. Поскольку образование, полученное в подобных школах, открывало возможность добиться впоследствии блестящих успехов на профессиональном поприще, они сделались чрезвычайно популярны. “Зубрежка” перед вступительными экзаменами стала характерной чертой жизни детей, чьи родители имели высшее образование, и взятка вскоре стала обычным способом, которым представители элиты обеспечивали своим отпрыскам хороший старт для дальнейшей карьеры.

В целом после войны советская система образования, несомненно, и в количественном, и в качественном отношении добилась блестящих успехов, что является одним из самых замечательных достижений советского общества. Число студентов высших учебных заведений выросло с 1,25 млн. в 1950–51 гг. до 2,4 млн. в 1960–61 гг., и до 3,6 млн. в 1964–65 гг. Устойчиво развивалась и система среднего образования: цель обеспечения десяти-одиннадцатилетним образованием всех лиц, достигших семнадцати-восемнадцати лет, была осуществлена к середине семидесятых годов. Тяга простых людей к образованию была весьма сильна, поскольку наиболее талантливые мужчины и женщины стремились получить образование, видя в нем средство сделать карьеру. Это вполне соответствовало общественным потребностям. Парадоксальным образом наибольший прогресс был достигнут именно в тех областях, которым Хрущев уделял наименьшее внимание, — в традиционном академическом образовании в городских школах, институтах и университетах. Лучшие советские ученые соответствуют самым высоким международным требованиям, и каждый год высшие учебные заведения выпускают людей с прекрасной профессиональной подготовкой. Политическое образование по-прежнему никуда не исчезло, однако большинство студентов считают его неизбежным злом и основное время тратят на другие дисциплины.

Самые вопиющие недостатки советской жизни, и прежде всего поразительно низкая производительность труда в сельском хозяйстве, объясняются во многом произволом и тем пренебрежением, с которым относился к нему Сталин. Ранее мы уже говорили о положении колхозов. В целом причины слабости сельскохозяйственного сектора советской экономики можно подразделить на два типа: первые связаны с его авторитарно-коллективной структурой, вторые проистекают из отношения к нему правительства как к чему-то второстепенному. Хрущев энергично взялся ва решение второй проблемы, но, несомненно, он лишь частично осознавал всю серьезность положения.

Став первым секретарем, Хрущев сразу решил поднять значение сельского хозяйства в глазах общественности. Для этого он затеял весьма живописную кампанию освоения “целинных земель”. Это были степные районы на севере Казахстана, в Западной Сибири и на юго-востоке Европейской части России. Хрущев собирался превратить “целинные земли” в крупнейший зернопроизводящий регион страны, а Украину, которая всегда играла эту роль, сделать производителем кукурузы для животноводства. Это должно было увеличить производство мясных и молочных продуктов.

Целинные районы, которые предполагалось освоить, обладали одним существенным недостатком: там выпадает малое количество осадков и часты засухи. Казахстанские степи граничат со среднеазиатскими пустынями. Без широкой оросительной системы урожай там был бы низок и весьма вероятной стала бы эрозия почвы. Партийные лидеры Казахстана противились плану не только по этим соображениям — они опасались (и совершенно правомерно), что освоение целины приведет к огромному росту русского населения в этой республике. Для того чтобы рассеять эти страхи, в Казахстан отправили Брежнева.

Первоначально в освоении целины были достигнуты действительно большие успехи. В течение трех лет, до 1956 г., целина давала зерна в три раза больше, чем до 1953 г. Сотни тысяч молодых людей были мобилизованы комсомолом для уборки урожая — некоторые из них ехали на пару месяцев, другие устраивались надолго. На целину были отправлены тысячи тракторов и комбайнов: их вид на фоне волнующегося, уходящего за горизонт моря пшеницы стал главным сюжетом газетных фоторепортажей.

С течением времени, однако, стало ясно, что лишь в 1956 г. удалось получить максимальный урожай. Первоначально очень высокое естественное плодородие почвы стало быстро падать, начали сказываться порожденные лихорадочной поспешностью недостатки. Для того чтобы добиться немедленных результатов, Хрущев запретил правильный севооборот и чистые пары, а удобрений, которые должны были восполнить истощение земель, в достаточном количестве не было. Между тем ученые предупреждали Хрущева об опасности. Разумеется, результатом стала эрозия почвы: после ряда пылевых бурь в 1960 и 1965 гг. в Казахстане было потеряно около 4 млн. гектаров, и еще более 12 млн. гектаров было повреждено — все вместе это составило почти половину “целинных земель”.

Неучтенными оказались также проблемы механизации, а равно и человеческие, порожденные массовым переселением. Молодые энтузиасты часто жили в палатках или — в лучшем случае — во времянках, в условиях, когда днем стоит палящий зной, а ночью температура нередко падает ниже нуля. Многие километры отделяли их от шоссейных и железных дорог, продовольственное снабжение было совершенно непредсказуемым. Часто не хватало техники, для работы на которой они были специально обучены. Неудивительно, что многие из этих молодых людей, которые явились на целину полные надежд, нашли слишком суровыми тамошние условия постоянной борьбы за существование и приняли решение вернуться обратно — в европейскую часть России.

Несмотря на то что в целом кампания по “освоению целины” провалилась, она действительно дала рост производства зерна в самый критический момент и таким образом создала передышку, которая позволила повсеместно провести реформу сельского хозяйства. К тому же это был первый случай в истории СССР, когда сельское хозяйство привлекло к себе скудные в целом ресурсы, оказавшись в центре внимания государственной политики.

В традиционно сельскохозяйственных регионах Хрущев создал для колхозников более благоприятные, чем раньше, условия. За продукцию колхозов заготовители платили теперь больше, и колхозники могли быть уверены, что получат на свои трудодни нечто существенное. Что касается приусадебных участков, то налоги на них были снижены, а ограничения на их пользование смягчены, так что отдача их тоже повысилась. Все это повлекло за собой увеличение капиталовложений в сельское хозяйство, причем они росли постоянно: между 1953 и 1964 гг. Хрущев увеличил их приблизительно в четыре раза. Мы уже видели, что Хрущев в сельском хозяйстве старался использовать в большей степени, чем раньше, партийные кадры — часто к их большому неудовольствию.

К несчастью, Хрущев не мог добиться более или менее существенных успехов без того, чтобы не прибегать к кампаниям того или иного сорта. Но, возможно, это вытекало из самой природы советской системы. В традиционно сельскохозяйственных регионах главными были кампании по разведению кукурузы и повышению поголовья скота, по мнению Хрущева взаимосвязанные. Хрущев говорил, как обычно, с наивным энтузиазмом излагая прописные истины: если будет фураж, то будет и скот, а без фуража скот вымрет, и не будет ни молока, ни мяса.

Кульминация кукурузной кампании настала после возвращения Хрущева из США в 1959 г. На него очень большое впечатление произвело море кукурузы в прериях Айовы. Вероятно, забыв о том, что Айова находится южнее любой точки на территории европейской части России, Хрущев распорядился разводить кукурузу повсеместно и использовать ее на силос для корма скоту там, где она не успевает вызреть. Был открыт специальный Институт кукурузоводства. Он издавал собственный журнал “Кукуруза”, и удивительные свойства “царицы полей” начали прославляться во всех газетах и сельских партийных организациях. Проклятия обрушивались на несчастную голову того председателя, который сомневался насчет кукурузы — вне зависимости от того, насколько климатические условия и почвы его колхоза отличались от благодатных для “царицы полей” прерий Айовы.

В самый пик кукурузной кампании, в 1962 г., ею было засеяно не менее 37 млн. гектаров, а вызреть она могла лишь на 7 млн. гектаров. Но поскольку лето выдалось холодное и сырое, даже там, где она могла бы созреть, спелые початки попадались не везде. В то же время упали заготовки прозаического, но необходимого сена, был нарушен обычный севооборот, а луга заброшены. Мнение председателей колхозов и агрономов игнорировалось.

Животноводческая кампания, развивавшаяся параллельно кукурузной, была даже еще более опрометчивой. В 1957 г. Хрущев объявил, что за четыре года Советский Союз должен перегнать США по производству мяса, молока и масла. Пытаясь перехватить инициативу тем способом, который был уже слишком известен, секретарь Рязанской областной партийной организации А.Н.Ларионов обещал к 1959 г. утроить производство мяса. Поскольку об обещании тут же раззвонила “Правда”, отступать было некуда. Для того чтобы выполнить план, который он сам же себе и навязал, Ларионов вскоре вынужден был отдать приказ о забое и мясного, и молочного скота, пожертвовав будущим своих колхозов. Наступил такой момент, когда он разослал своих эмиссаров по соседним областям, чтобы те закупали или даже похищали там скот.

В конце концов в 1959 г. Рязань всеми правдами и неправдами выполнила план по мясу. Ларионов вознесся на небеса и стал Героем Социалистического Труда. Но на следующий год этот мыльный пузырь лопнул. Поголовье скота в области было уничтожено, финансы приведены в плачевнейшее состояние. Производство упало гораздо ниже весьма скромных показателей 1958 г. Для проведения расследования из Центрального комитета явилась специальная комиссия, и Ларионов застрелился у себя в кабинете.

Но все же Хрущев смягчил до некоторой степени нищету и беспросветность крестьянской жизни. К тому же он вернул сельское хозяйство, как объект политики, на подобающее ему место. Но, производя эти перемены, Хрущев проявил в гипертрофированной форме все черты советского политика — он как будто несся по ухабистой дороге во влекомой обезумевшими конями колеснице, он всегда преувеличивал и очертя голову бросался в ту сферу политики, дела которой оказывались в плачевном состоянии.

Конечно, за ошибки Хрущева пришлось дорого заплатить. В 1962 г. правительство было вынуждено поднять цены на продовольственные товары, в результате чего в некоторых городах вспыхнули бунты, каких страна не знала со времен гражданской войны. К тому же в 1963 г. из-за засухи и разрушительного воздействия кукурузной кампании урожай зерновых составил всего лишь 107 млн. тонн. (До 1953 г. это было бы выдающимся достижением — и такова истинная цена того, что сделал Хрущев; но, что совершенно ясно, каждый сравнивал этот результат не со сталинскими временами, а с обещаниями самого Хрущева и с планом добиться урожая в 170–180 млн. тонн.) Уже ранней осенью на Украине, традиционной житнице России, появились хлебные очереди. Вскоре домохозяйки и спекулянты потянулись в Москву и Ленинград, где снабжение хлебом было лучше. Помня о прошлогодних бунтах, Хрущев принял беспрецедентное и мучительное решение использовать золотой запас и валютные резервы для закупки хлеба за границей. Россия впервые за свою историю выступила в роли импортера зерна. Это стало для Хрущева ошеломляющим унижением — он потерпел поражение именно в той области, которую считал своей специальностью.

В последние годы правления Хрущев становился все более непопулярной фигурой и среди своих коллег, и среди всего народа. Правда, очевидным это стало только после его падения. Приближенные потеряли терпение с его постоянными реорганизациями партийного и государственного аппарата, которые делали их жизнь беспокойной, а преимуществ никаких не давали. Они пришли к выводу, что аграрная политика Хрущева приводила во многих случаях к результатам, обратным ожидаемым. Даже тогда, когда политика была верной, положительный эффект сводился на нет ее преувеличенным характером. Чрезвычайно низкий урожай 1963 г., казалось бы, подтверждал правомерность таких выводов. Несмотря на то, что самые твердые сталинисты были побеждены в 1957 г., другие лидеры партии имели основания полагать, что политика десталинизации зашла уже достаточно далеко и начинает угрожать “руководящей роли партии”, особенно в области науки, культуры и профессий, связанных с высшим образованием. Военные были возмущены сокращением расходов на оборону и увольнениями офицеров. К тому же они понимали, что военная политика Хрущева показала свою несостоятельность во время ракетного кризиса, когда Советский Союз подвергся унижению, не имея сил должным образом ответить на американскую морскую блокаду Кубы.

Люди с высшим образованием, чье положение теперь было гораздо лучше, чем при Сталине, хотели получить еще большую свободу и были недовольны продолжающимся спорадическим и непредсказуемым вмешательством партии в сферу своей профессиональной деятельности. Рабочие были недовольны тем, что при Хрущеве прекратилось ежегодное удешевление продуктов питания, а затем началось и повышение цен. Крестьяне и все те, кто был связан с сельским хозяйством, считали Хрущева ответственным за нищету и деморализованность деревни, а равно и за импорт продуктов питания, которые страна вполне способна произвести сама. И, конечно, люди ощутили, что Хрущев проявил себя как человек, который не соответствует высокому положению государственного деятеля: эпизод, имевший место во время заседания Генеральной Ассамблеи ООН в 1960 г., когда Хрущев прервал не понравившуюся ему речь, начав стучать ботинком по столу, в Советском Союзе произвел тягостное впечатление (узнали об этом не из сообщений советской прессы, разумеется, но из передач западных радиостанций). Все понимали, что это было унизительным для страны и роняло ее престиж в глазах мирового сообщества.

14 октября 1964 г. состоялся пленум Центрального комитета, на который Хрущева спешно доставили из Крыма, где он проводил свой отпуск. Речь была только одна. Ее произнес Суслов, и по сути она представляла собой обвинительный акт Хрущеву. Провалы его политики преувеличивались, в то время как успехи не упоминались вовсе. Суслов обвинил Хрущева в создании собственного “культа личности”, в попытках быть специалистом по всем вопросам, в нескончаемых и бессмысленных реорганизациях администрации, в опрометчивой и неосторожной внешней политике.

Кажется, за Хрущева не вступился никто. Мощная фаланга областных партийных секретарей, которая поддержала его в 1957 г., на сей раз выступила против него. Тогда он был гарантом их безопасности — теперь же сам начал им угрожать, проводя свои бесчисленные эксперименты и реорганизации. К тому же, действуя подчас непроизвольно и бессознательно, он выпустил на волю общественные силы, которые тоже могли быть для них опасны.

И все-таки Хрущев был в некоторых отношениях выдающимся государственным деятелем. Больше, чем любой из его коллег, он ощущал всю серьезность внутренних проблем, стоявших перед страной. Его попытки разрешить их отличались своенравностью, а подчас и грубостью. Более того, он сам не смог до конца освободиться от сталинистских методов политики, какой бы сферы она ни касалась. Тем не менее он оставил страну в более процветающем состоянии, чем его предшественник. К тому же во многих отношениях она совершенно изменилась. Сам его уход символизировал произошедшие перемены. Один британский журналист написал тогда по этому поводу: “Десятью годами ранее и помыслить было невозможно, что преемник Сталина будет смещен со своего поста при помощи такой простой и мягкой процедуры, как голосование”.