Глава 10

Сарагоса, 1956

Потребовалось несколько месяцев, прежде чем Хемингуэй решился покинуть Кубу. Мы с Мэри постоянно убеждали его, что пора ехать, и в конце концов он все-таки согласился, но не из-за наших просьб, а скорее по медицинским показаниям: у Мэри появились явные признаки анемии, и, когда врач порекомендовал ей более мягкий климат, Эрнест тут же скомандовал всем готовиться к отъезду.

— Ее гемоглобин упал до трех миллионов двухсот тысяч единиц, — сообщил он мне, — что совсем не смешно. У Эйзенхауэра — пять миллионов, а у Черного Пса — пять миллионов двести тысяч.

Я был в Риме, когда Эрнест позвонил мне уже из Парижа. Он собирался ехать в Мадрид на «ланчии», по размерам гораздо больше той, на которой мы путешествовали в прошлый раз, и его интересовало, смогу ли я присоединиться к ним и побывать на ферии в Сарагосе, где выступал молодой матадор Антонио Ордоньес, так поразивший Эрнеста в 1954 году.

Мы встретились в сарагосском «Гран Отеле» около полудня, прямо перед началом ферии. Сарагоса находится на севере Испании, в 323 километрах к северу от Мадрида. Это густонаселенный и ничем не привлекательный промышленный город, в центре которого возвышается, наверное, самый уродливый собор во всем христианском мире — кубическое сооружение, похожее на крепость, которое в темное время суток освещается неоновыми огнями, бегущими по всему зданию, а интерьер собора напоминает станцию чикагского метро. Почерк мастера, создавшего этот шедевр, явно чувствовался и в архитектуре «Гран Отеля», лучшего в городе.

Когда Эрнест вошел в отель, я уже ждал его в вестибюле. Казалось, за то время, что мы не виделись, к нему снова вернулись сила и энергия, хотя в лице Эрнеста ощущалась какая-то напряженность, да и морщины стали глубже. Он улыбался. Пока он шел ко мне, я заметил, что и его уверенная походка тоже вернулась к нему. Мы зашли в бар, и за бокалом вина он рассказал, как они добирались из Парижа в Сарагосу.

— Остановились по дороге в Лагроньо и побывали на двух боях. Антонио был великолепен, Жирон — очень хорош, а мексиканец по имени Хоселито Хуэрта в начале представления проделывал самые поразительные трюки, которые я когда-либо видел. Мексиканец и Жирон посвятили нам быков и уложили их рядышком. На площади Хуэрта отрезал у быка уши, хвост и копыто. Антонио хочет посвятить нам свой лучший бой в Сарагосе, и он это сделает. Мы провели много времени вместе, он такой милый, неиспорченный мальчик. Боже, как же он хорош во время боя! У него есть три качества, без которых нельзя стать великим матадором, — смелость, поразительное мастерство и грация в присутствии смерти.

Как приятно было снова слышать в его голосе азарт и волнение! Ки-уэстская апатия явно ушла в прошлое, и в преддверии ферии он снова был полон энтузиазма и интереса к жизни, которые всегда были неотъемлемой чертой его характера.

— Страшно рад, что ты здесь, — похоже, нас ждет замечательное зрелище. У Антонио будет три боя, у Хуэрто и Жирона — по два. Кроме того, мы увидим двух новых ребят, один — наш друг, Хаиме Остос, а другой, Литри, по мне — абсолютно бездарный, несмотря на Кеннета Тинана, который, побывав всего на четырнадцати боях, написал книгу под названием «Бычья лихорадка».

Эрнест попросил принести еще виски и половинку лайма, которую сам выдавил в стакан.

— Не брал в руки ни одной газеты — ни в Париже, ни здесь. Так хорошо! Когда я прервал рыбалку ради съемок «Старика и моря», то успел еще написать шесть коротких рассказов. Планирую и здесь написать что-нибудь. Охотничий сезон начинается четырнадцатого октября, и, может, мы еще покажем им, что значит пара ружей с американскою Запада. Джордж опять работает в Отейле, и я уже кое-что разведал, так что, если у тебя будет время и желание, мы могли бы снова в конце октябре попытать удачу на скачках.

За это время я почти забыл, насколько основательно, как к серьезной научной работе, Эрнест относится к планированию радостей жизни. Он всегда считал удовольствия обязательной частью бытия, при этом старался не оставлять места никаким случайностям.

Он подвинулся ко мне поближе и стал внушать:

— Послушай, Хотч, мои мозги сейчас работают как никогда, не то что в прошлый раз, когда мы были в Испании. И я кое-что понимаю в быках, да и в других вещах, о которых мы так любим с тобой потолковать.

К нам подошел служащий и сообщил, что Нью-Йорк на линии, — Эрнест заказал звонок в Америку. Он вышел из бара, который к этому времени уже заполнила публика, ожидавшая начала боев. Пока Эрнеста не было, хорошенькая девушка, сидевшая у стойки и запивавшая виноград вином, подошла ко мне и предложила ягоды.

— Они — украденные, и потому кажутся еще вкуснее, — сказала она на отличном американском английском.

Я попробовал виноград и согласился с ней.

— Этот человек, с которым вы разговаривали, — Эрнест Хемингуэй, да?

Высокий худощавый молодой мужчина, который неподалеку потягивал ром со льдом и рассматривал свое отражение в зеркале, повернулся к нам:

— Правда? Хемингуэй? Где?

У него был гнусавый выговор обитателя американского Среднего Запада. Молодой человек представился, сказав, что его зовут Чак. Он объяснил, что путешествует по свету, чтобы найти атмосферу. В это время девушка как-то незаметно исчезла.

— Атмосферу — для чего?

— Чтобы писать.

— А что вы уже написали?

— Ничего. Как я могу это сделать, пока не нашел атмосферу?

— И сколько вы уже ее ищете?

— Три года.

— Вы, наверное, уже увидели все, что есть в этом мире.

— Нет, только Европу.

— Россию и Польшу?

— Нет. Это за железным занавесом. Я видел только Европу, теперь я направляюсь на Дальний Восток.

Эрнест вернулся. Он выглядел довольным.

— Это был Тутс. Слышно было отвратительно, но нам удалось договориться. Четыреста баксов с Доджерсов за сериал.

— На них нет креста, — проговорил Чак.

— Кто этот хренов эксперт?

Я представил Чака и объяснил, что он здесь делает.

— Однажды я решил научиться писать, как вы, — застенчиво произнес Чак. — И подумал, что хорошо бы мне посмотреть те места, о которых вы рассказывали в своих книгах.

— Достойное решение, — сказал Эрнест.

— Могу я потом поговорить с вами и кое-что обсудить?

— Да тут уже целая очередь жаждущих пообщаться со мной, но если ты не против, можешь пообедать с нами.

— Господи! Вы правда приглашаете меня пообедать? Я и представить себе не мог… О, черт, пожалуй, куплю себе новую рубашку. Эту ношу с самого Антверпена. — И он молниеносно скрылся.

— Пожалуй, он и не ел с самого Антверпена, — заметил Эрнест.

Эрнест всегда проявлял особенную теплоту и заботу о молодых людях, собирающихся стать писателями, при этом для него было абсолютно не важно, как они выглядели и как были одеты. Чак был типичной иконой этого храма поклонения новым талантам, воздвигнутого Эрнестом.

Пухленькая хорошенькая девица отделилась от группы дам с мантильями и, подойдя к нам, сказала по-испански, причем слова ее прозвучали чрезвычайно торжественно и серьезно:

— Ваши книги доставили мне такое наслаждение, что я хочу поцеловать вас в губы.

Проделав задуманное, она прошествовала, тоже весьма торжественно, обратно к своим приятельницам.

Тут снова появилась американка с виноградом, теперь в руках у нее была книга. Она попросила у Эрнеста автограф. Пока Эрнест писал что-то в книге, она проворковала:

— Мама говорит, я не достаточно взрослая, чтобы читать «По ком звонит колокол».

— А сколько тебе лет?

— Девятнадцать.

Когда она отошла, Эрнест сказал:

— Знаешь, что она мне подсунула для автографа? «Иметь и не иметь», книгу для подростков, посвященную изменам, содомии, мастурбации, изнасилованиям, массовым убийствам, контрабанде, фригидности, алкоголизму, проституции, импотенции, анархии, нимфомании и абортам.

Приезжая на ферию, вы неизбежно полностью отключаетесь от своей нормальной жизни, на пять-шесть дней погружаясь в мир нескончаемых боев, выпивок, танцев, обедов и вечеринок. Все собравшиеся вокруг Эрнеста участники ферии образуют некое сборище, которое Хемингуэй называл «ферийной бандой».

В Сарагосе эта банда состояла из старого приятеля Эрнеста Руперта Белвиля и его милой английской подружки Полли Пибоди; супружеской пары из Шотландии Рейфа и Бэби Хендерсон; американца — писателя и фотожурналиста — Питера Бакли и магараджи из Куч-Бехара, независимого индийского княжества, с супругой.

Вечером за обедом я сидел недалеко от Чака, одетого в новую рубашку. Я слышал, как он доказывал, что все его трехгодичное путешествие по миру не стоило ни гроша. Когда же он обнаружил, что сидящий слева от меня красивый темноволосый человек — индийский магараджа, он заорал на весь зал:

— Послушайте, я же собираюсь теперь ехать на Дальний Восток! Может, вы знаете кого-нибудь в Индии, с кем мне было бы неплохо встретиться?

Магараджа, воспитанник Итона, не повернув головы и даже не взглянув на Чака, сказал, что конечно же он знает таких людей и даст Чаку письмо одному из министров Индии. Чак был счастлив.

— О, магараджа, это ужасно благородно с вашей стороны! — воскликнул он.

Мэри тут же объявила, что кофе и коньяк будут поданы в баре.

В тот вечер Эрнест сидел в баре допоздна. Я думал, что та ночь будет исключением, но я ошибался. Он напивался каждый вечер — это было виски или красное вино — и потом, когда его все-таки удавалось убедить идти домой, очень плохо себя чувствовал. Его ничего не интересовало — ни молодые пары, ни симпатичные девушки, уютные кафе, матадоры, фейерверки, уличные карнавалы. Все, от чего он когда-то приходил в восторг, теперь оставляло его абсолютно равнодушным. Он предпочитал часами сидеть в баре, с одним или несколькими слушателями, при этом ему было совершенно не важно, кто были эти люди. Он пил и что-то рассказывал, поначалу связно, но потом, по мере того, как алкоголь растворялся в крови, начинал повторяться, и его речь становилась все более невнятной.

Утро всегда было святым временем для Эрнеста, недоступным для посторонних: по утрам он работал и никого к себе не подпускал. Теперь же это были часы тихого восстановления сил, время чая и газет. Когда я зашел к нему в номер, он попытался пошутить:

— Немного утомился прошлым вечером. Пять раундов с дьяволом Ромом закончились моей победой — на пятьдесят пятой минуте, за пять минут до конца, я все-таки хорошенько врезал ему по заднице.

По утрам текила или водка слегка помогали прийти в себя, после этого он мог спуститься к завтраку с бойцами своей банды — эти застолья он обожал. А к началу боев Эрнест уже был в своей обычной форме. Хороша была коррида или не очень, Эрнест все равно получал от боев огромное удовольствие.

— Как-то я сказал Скотту, что мой рай выглядит таким образом: огромная арена, где у меня есть два постоянных места, а за стенами — ручей с форелью, которую я и мои друзья можем ловить.

По правде говоря, бои разочаровывали. На открытии Антонио, Литри и Остос выступили весьма непримечательно, а одного из бандерильеров Литри бык ударил рогом в пах. Другие зрелища были на том же уровне.

В один из дней Остос объявил, что посвящает быка Эрнесту, и тогда Эрнест встал, приподняв шляпу в знак приветствия и благодарности, а все трибуны взорвались овациями. Люди, стоя, с восторгом скандировали его имя. Это было очень волнующее и трогательное зрелище — тысячи испанцев, которые так скупы на проявления чувств, аплодировали американцу. (Думаю, столь горячая реакция публики была вызвана следующими причинами: Эрнест, не испанец, сумел написать о корриде в «Смерти после полудня» так хорошо, как еще не удавалось ни одному испанцу; а кроме того, в романе «По ком звонит колокол», запрещенном Франко и никогда не публиковавшемся при его правлении, писатель с поразительной силой выразил потаенные мысли и чувства испанцев, долгие годы подавляемые официальными властями.) К сожалению, этот эмоциональный взрыв не имел столь же эффектного завершения — Остос, поначалу прекрасно сражавшийся с быком, не смог его прикончить. Он десятки раз колол быка в шею, пока бедное ослабевшее от потери крови животное само не упало к его ногам.

На следующий день и Антонио захотел посвятить быка Эрнесту, однако тут все получилось еще хуже — бой стал настоящим поражением Антонио. Но Эрнест присутствовал при стольких блестящий выступлениях этого мастера, что из-за одного случайного поражения конечно же не мог разочароваться в нем. В последний вечер ферии, во время ужина Эрнест пригласил Антонио и его жену Кармен поехать вместе с ним и Мэри на сафари в Африку. Антонио, красивый, яркий, истинный любитель приключений, сразу принял приглашение. В тот вечер Эрнест с большим воодушевлением обсуждал планы путешествия, пил совсем немного и рано пошел спать.

На следующий день рано утром мы отправились в Мадрид. У нашей «ланчии» появился новый шофер — Марио. В Форносе мы позавтракали с Рафом Хендерсоном, который в своем «мерседесе» вез всех остальных (включая Чака). Всю дорогу Эрнест был в великолепном настроении, говорил, пел, рассказывал разные истории. Слухом Эрнест не обладал, а голос его отличался некоторой хрипловатостью, при этом репертуар был достаточно широким — от «Хелло, Фриско, хелло» (соло) до «Кукарачи» (в два голоса с Мэри).

— Ну что ж, Хотч, — сказал он между двумя вокальными упражнениями, — фериа была хреновая, но в ней есть некий поучительный аспект. В первый же день мы узнали, что, вопреки утверждению прессы, кровь может смешиваться с песком. А кроме того, наблюдая в холле отеля фанатов, обожателей Антонио, Литри и Остоса, мы поняли еще одну очень важную вещь — матадоров преследуют скрытые гомики.

Как-то по дороге мы, остановившись у переезда, смотрели, как мимо нас проносится паровоз. Эрнест почему-то стал тихо смеяться.

— Что тут смешного, дорогой? — спросила Мэри.

— Этот поезд. Мы ездили с Хэдли на таком поезде. В Сарагосу, чтобы встретиться с отцом Антонио, Каэтано. Каким он был матадором! Хэдли в него просто влюбилась, она хотела следовать за ним повсюду, где он выступал. Или не выступал. Как бы то ни было, на последние деньги мы купили билеты на этот поезд (в вагон третьего класса) и поехали в Мадрид. Каэтано отрезал у быка ухо и подарил его Хэдли. Она завернула это ухо в мой носовой платок и носила все время у себя на груди. Поезд был переполнен. Мы кое-как пролезли в наше купе. Вместе с нами там ехали два гвардейца с винтовками за спиной, парнишка с тремя плетеными бутылями вина, которое он собирался отдать перекупщику в Мадриде, два священника, а на верхних полках прятались от кондуктора два безбилетных матадора.

Мальчик, который, как все мальчишки в Испании, мечтал стать матадором, откупорил одну из бутылей и наклонил ее так, что вино полилось прямо в рот матадорам, умиравшим от жары и жажды. Парнишка налил вина и нам с гвардейцами, а потом — и монахам, которые с удовольствием выпили, хотя и поначалу отказались. Перед самым появлением кондуктора в нашем ресторанчике третьего класса оказалось, что я потерял билеты, и мы с Хэдли устроились под местами монахов, развесивших свои одеяния так, чтобы нас не было видно. Когда же мы наконец прибыли в Мадрид, вино было выпито, а мы все — абсолютно пьяны. Но впереди нас ждала трудная задача — пройти станционный контроль, и надо было это сделать так, чтобы нас не заметили, поскольку на выходе требовалось предъявить билет. И тогда мы с Хэдли, матадоры и мальчик решили сыграть роль арестованных, а два гвардейца, взяв свои винтовки наперевес, — нашу охрану. Так мы и прошествовали мимо контролера, один солдат впереди, а второй — сзади нашей маленькой процессии, а священники замыкали шествие, раскрыв Библии и бубня под нос молитвы, как будто провожали нас в последний путь.

Слушая эту историю, я думал о Хэдли и Каэтано. Эрнест говорил, она была в него влюблена и всегда с собой носила драгоценное ухо. Эрнест утверждал, что Каэтано был прототипом Педро Ромеро в «И восходит солнце». Но тогда, значит, страсть леди Бретт навеяна чувствами, которые Хэдли испытывала к изящному и романтичному Каэтано? Однако прототипом Бретт, как всегда отмечал Эрнест, была леди Дафф Твисден. Герои Хемингуэя, как, например, Кэтрин Баркли, имели целый набор прототипов, и я думаю, что та часть личности Бретт, которая обожала Ромеро, имела много общего и с Хэдли, и с Дафф. В «И восходит солнце» бычье ухо «было отрезано при шумном одобрении собравшихся и отдано Педро Ромеро, который, в свою очередь, отдал его Бретт, а та завернула его в мой носовой платок…»

Идентификация хемингуэевских героинь — всегдашняя цель литературоведов. Одна из наиболее забавных историй связана с Ренатой, прекрасной венецианкой, молодой графиней из романа «За рекой в тени деревьев». Эрнест задерживал публикацию романа в Италии, поскольку, как он сам мне однажды сказал, «слишком много героев книги еще живы». Но в 1965 году, через пятнадцать лет после первого появления романа в США, книга была выпущена Мондадори, итальянским издателем Хемингуэя. И сразу же в еженедельнике «Епока», также принадлежавшем Мондадори, появилась статья Адрианы с громким названием «Я — Рената Хемингуэя».

Статью Адрианы предвосхищал редакторский текст, в котором приводились выдержки из романа и доказывалось, что Адриана — действительно Рената из романа.

А в статье Адриана рассказывала о своем знакомстве с Эрнестом и об их последующих встречах. «Вначале он показался мне довольно скучным, — признается она, — ведь он был гораздо старше и опытнее меня. Эрнест говорил медленно, и я не всегда понимала, что он имеет в виду. Но я чувствовала, что ему нравится, когда я рядом, нравится говорить со мной». Адриана вспоминает, как потом развивались их отношения. Она и не подозревала, что Мэри волнуется по этому поводу, пока та сама не сказала ей об этом. Однако после этой беседы Мэри поняла, что чувства Адрианы никогда не перерастут во что-то большее и что Адриана не представляет никакой угрозы, а, наоборот, может оказаться даже полезной.

И, как пишет Адриана, она действительно помогла Эрнесту восстановить его писательский дар.

«Хемингуэй говорил мне, что во время работы над романом „За рекой в тени деревьев“ почувствовал себя плохо и не мог больше писать. Но после нашей встречи он ощутил, как от меня к нему идут потоки энергии. „Ты мне вернула способность писать, и я всегда буду благодарен тебе за это. Я сумел закончить свою книгу, а героиня романа приобрела твой облик. Теперь — для тебя — я приступаю к новой книге, которая станет самой лучшей книгой в моей жизни. Это будет повесть о старике и море“».

Самым любопытным местом для меня в воспоминаниях Адрианы является ее признание, что она, прочитав книгу, заявила Эрнесту, что диалоги кажутся ей не очень интересными, а «что касается Ренаты, то вряд ли такая очаровательная девушка, приверженная семейным традициям, убежит из дома, пойдет на любовное свидание и будет пить одно мартини за другим, словно глотать вишни. Все в ней противоречиво. Мне кажется, она не похожа на живого человека». Эрнест ответил Адриане так: «Вы очень разные, и тебе трудно ее понять, но, уверяю тебя, такие девушки существуют. Более того, Рената — не одна женщина, в ней отразились личности четырех женщин, которых я встречал в своей жизни».

Казалось бы, эти слова опровергали название статьи, да и весь ее пафос. Адриана завершает свои воспоминания выдержкой из письма Эрнеста, которое она получила в 1951 году. В этом письме он уверяет ее, что, если ему удастся написать все, как он задумал, в ближайшие несколько столетий люди будут обязательно говорить о них двоих — ведь они вместе славно потрудились над романом. Возможно, размышляет Эрнест, для нее было бы лучше, если бы они не встретились в Латизане в тот дождливый день, но он признателен судьбе, что увидел ее, когда она еще не совсем вымокла. И если, продолжает Эрнест, он не написал бы этот роман, все равно бы люди заметили, как они были счастливы тогда и как радостно смеялись над какими-то ничего не значащими мелочами. Люди всегда завидуют тем, кто счастлив, писал он. И Эрнест просил ее никогда не забывать, что лучшее оружие против лжи — это правда. И что нет оружия от сплетен — они похожи на густой туман, и лишь свежий ветер может развеять его, а солнце — заставить испариться и исчезнуть.

И все-таки я уверен, что Адриана Иванчич — лишь четвертая часть образа Ренаты, как точно отмечал и сам Эрнест.

Эрнест снова вернулся к обсуждению африканского сафари.

— Антонио и Кармен увидят Африку — это будет замечательно. Как ты думаешь, Антонио не испугается, если узнает, как в прошлый раз я не мог четыре дня избавиться от клеща на члене? Были опробованы все местные средства — и поджигание задницы клеща, и растирание львиным пометом. Ничего не помогало. Я даже пробовал вытащить его щипцами. Наконец, Филип Персиваль, наш Белый Охотник, посоветовал задушить клеща в свечном воске. Мы накапали на него кучку воска, и это сработало. Такое лекарство вы никогда не отыщете в «Медицинском справочнике» Блека.

Когда мы ехали в машине, Эрнест показывал нам, где происходили сражения времен Гражданской войны. Он помнил число батальонов, какое оружие использовали солдаты, особенности стратегии различных военачальников.

Из придорожной канавы вылетела куропатка и оказалась прямо перед нашей машиной. Эрнест, вытянув руку, прицелился и выстрелил. Он часто так упражнялся.

— Ты попал, милый?

Эрнест утвердительно кивнул.

— Самые лучшие уроки охоты на птиц я получил у своего отца. На всю охоту он давал мне только три пули и разрешал стрелять только в летящую птицу. У него везде были шпионы, поэтому я не мог соврать.

Ты знаешь, что профессора в своих ученых трудах описывают мое несчастное детство и утверждают, что оно во многом обусловило темы моих книг. Боже мой, я не помню в детстве ни одного дня, который можно было бы назвать несчастным! Да, я не был хорошим футболистом, однако разве из-за этого можно быть несчастным? Зуппке ставил меня центровым, но я никогда не понимал счет — перепрыгнул через третий класс и так никогда и не узнал ничего о числах. Я просто смотрел на лица друзей по команде и угадывал, у кого окажется мяч. Меня называли тормозом. Я хотел играть в защите, но они знали лучше, куда меня ставить. Там был один парень, который каждый день на протяжении двух лет бил меня после игры в раздевалке, но потом я вырос и, в свою очередь, врезал ему как следует, на этом история и закончилась.

В Чикаго, где можно выжить, только если у тебя крепкие кулаки, один тип вытащил перо…

— Что, милый?

— Вытащил нож и порезал меня. Мы схватили его и скрутили ему руки так, что хрустнули кости. Таков Чикаго. А затем, джентльмены, идет Канзас-Сити. В отличие от того, что пишут профессора в своих исследованиях, моим первым заданием в «Канзас стар» было найти пропавшего репортера в одном из питейных заведений, отправить его протрезветь в турецкие бани и доставить к машинистке. Так что, если профессора действительно хотят знать, чему я научился в «Стар», так вот этому — как приводить в чувство ребят, окосевших от выпивки.

Но высокоуважаемые ученые мужи не хотят принимать это во внимание. Надев свои мантии Йейля, Принстона и Нью-Йоркского университета, они загружают мои сочинения в свой «Искатель символов», представляющий собой нечто среднее между счетчиком Гейгера и китайским бильярдом. Или пускают в дело портативные индикаторы стремления к смерти, которые, помимо прочего, регистрируют комплексы разных видов, сертифицированные и нет. Потом они задают мне серьезные вопросы о символике и стремлении к смерти, а о результатах своих серьезных исследований читают лекции и делают доклады, посвященные проблемам Серьезной Литературы. Но поскольку я отвечаю им, используя бейсбольную терминологию, являющуюся гораздо более точной, чем литературная, им кажется, что я не принимаю их всерьез. Мистер Хемингуэй, прокомментируйте сублимированное стремление к смерти в романе «И восходит солнце». Ответ: Я сублимировал его точно так же, как это сделал Уитни Форд, передавая мяч Теду Уильямсу. Мистер Хемингуэй, вы согласны с теорией, утверждающей, что во всех ваших произведениях живет один и тот же герой? Ответ: А что, Йоги Берра подавал крученые подачи? Мистер Хемингуэй, какова символика покалеченной руки Гарри Моргана, покалеченной кисти полковника Кантуэлла и покалеченных гениталий Джека Барнса? Ответ: Сложите их вместе, добавьте покалеченные ноги Микки Мантля, хорошенько размешайте и, если они не наберут четыреста очков, пошлите их играть в декейтерском «Минотавре».

Марио решил сделать остановку в небольшом городке, чтобы заправиться, а мы зашли что-нибудь выпить в кафе у заправочной станции. В зале было множество мужчин в черных беретах. Некоторые резались в домино, а другие просто глазели на игроков. Пол был ужасно грязный, а на занавеси у входа сидела целая армия мух.

Выйдя из кафе, Эрнест рассказал мне несколько охотничьих историй. Он вспомнил, как, вернувшись на корабле из Европы (тогда он был в весьма плохом состоянии), принял участие в соревновании по стендовой стрельбе и победил, попав в сорок птиц.

— Во время стрельбы я мог видеть только сплошное пятно, но я знал, что глиняная мишень не может двигаться так быстро. Вот почему, как только я попал в Нью-Йорк, сразу же записался на прием к глазному врачу. Тогда-то у меня и появились первые очки. Я вышел от врача, надел их и вдруг увидел все окружающее так ясно, как никогда раньше в жизни. Меня от этого даже стало мутить. Я был всего в квартале от Боба Бенчли, поэтому тут же пошел к нему, и мы надрались, как последние свиньи, но зато тошнота прошла.

— Боже мой, я забыла свою сумочку! — прервала его воспоминания Мэри. — Назад! Марио, ради Бога, поворачивай назад!

Марио развернулся, а Мэри, тяжко вздыхая, стала объяснять, что оставила свою сумочку на столе у входа в кафе. Там лежали паспорта Мэри и Эрнеста и все их деньги — две тысячи долларов чеками и полторы тысячи наличными, а кроме того, ее драгоценности.

— Господи, Папа, прости меня! — сказала Мэри. — Как глупо! Хотч фотографировал нас, и я положила сумочку там… Жуткое место! И эти типы!

— Ну что ж, — как-то слишком спокойно произнес Эрнест, — давайте помолчим и вознесем молитвы всем святым, которых знаем.

За все время обратного пути, на который у нас ушло около получаса, никто не промолвил ни слова. Добравшись до деревни, мы заметили небольшую группу людей у входа в кафе. В дверях стоял полицейский, стороживший сумочку, — она действительно лежала на столике, именно там, где Мэри ее и оставила.

Когда мы уезжали из деревни, Эрнест сказал:

— Ну вот, сенатор Маккарти, теперь вы понимаете, почему мы сражались здесь в бригаде Линкольна?

Отель «Филипп II» построен на холмах Эскориала, откуда открывался замечательный вид вплоть до Мадрида. Это была поистине золотая панорама — золотые пшеничные поля, деревья в осеннем золоте и крыши домов, позолоченные испанским солнцем. Эрнест чувствовал себя в отеле, как в надежно защищенной крепости. Казалось, здесь Гойя был архитектором, а Веласкес — садовником. Вы выходите на балкон своего номера и с наслаждением вдыхаете свежий горный воздух — чистый и холодный, как струи горного водопада. А внизу простирается долина. До вас доносятся звуки — это рабочие обтачивают камни для строительства домов. Орлы, соколы и любопытные аисты парят, опираясь распростертыми крыльями на мощные потоки воздуха. Есть такая старая испанская пословица: «Ветер с Эскориала не задует свечу, но может убить человека».

Я вышел на балкон, а чуть позже ко мне присоединился Эрнест. Некоторое время мы слушали отдававшиеся эхом удары по камню. Далеко внизу, в маленьком городке Эскориал в школе закончились уроки, и до нас доносились радостные крики детей.

— Ты можешь построить здесь дом, и это будет стоить не больше, чем ты платишь за электричество в Уэстпорте.

Затем он поднял руку, как будто в ней было ружье, и словно выстрелил в летящего мимо сокола.

— Мне всегда тут как-то удивительно хорошо. Словно попал в рай и мне покровительствуют божественные силы. Здесь невозможно волноваться о чем-то. Кроме того, местные жители говорят: «Человек с бородой никогда не умрет от голода», и это придает мне уверенности.

Первые дни в отеле Эрнест усиленно работал и был очень оживлен, хотя по-прежнему вечерами слишком много пил. В основном его заботили приготовления к сафари с Антонио, что вызвало поток телеграмм в Кению.

Однажды отель устроил для нас пикник в горах Эскориала, там, где происходило действие романа «По ком звонит колокол». Эрнест показал мне горную речку с ледяной водой, в которой Пилар мыла ноги, пещеру, где жила группа Пабло, и мост, восстановленный после войны, центральное звено всей сюжетной линии. Мост оказался больше и внушительнее, чем я ожидал. У моста стоял маленький каменный дом, который республиканцы сожгли в 1933 году. Руины его остались до сих пор.

Мы поели, расположившись на берегу Пилар, а вокруг нас возвышались величественные сосны. Потом мы побывали в древнем городе Сеговии — он тоже фигурирует в романе. Самое замечательное в Сеговии — прекрасно отреставрированный римский акведук. Эрнест купил четырех куропаток у знакомого старика охотника и лотерейные билеты — у слепого продавца. Он собирался раздарить билеты служащим отеля. Эрнест всегда был очень внимателен к обслуживающему персоналу. Там, например, был один юноша, мечтавший стать матадором, и Эрнест купил ему пару двухгодовалых бычков для упражнений.

Блюда, которые нам подавали в отеле, не отличались изысканностью, поэтому мы часто обедали в Мадриде, до которого было всего лишь полчаса езды. Как правило, мы шли в «Эль Кальон» — в длинном, похожем на вагон помещении без окон царила духота, но зато кухня там была потрясающая. Эрнест обычно снимал пробу с наших блюд, но себе заказывал только то, что строго соответствовало его диете (без пива, мяса и углеводов): рыбу, салаты, овощи, телячья печень и виски — без ограничения. Я так никогда и не понял — сам ли он прописал себе эту диету, или таковы были указания врача.

В первые дни Эрнест воспринимал все довольно легко. Как-то к нам пришла Ава Гарднер, тогда жившая в Мадриде. Она принесла сценарий «Фиесты» (так назывался роман «И восходит солнце» в Европе) Питера Виртеля.

— Тебе надо его прочитать, — заявила она Эрнесту. — Знаю, что тебе ничего не заплатили, но для тебя самого будет лучше, если ты прочитаешь и, может, что-то исправишь. Все в сценарии крутятся вокруг слов «C’est la guerre» и подобных славных высказываний.

Ава просидела у нас весь вечер. За это время мы опустошили впечатляющее количество шампанского. Ава, оживленная и очень милая, вышла победительницей в соревновании «Забрось оливку в ямку», которое мы провели в баре. Эрнест получил большое удовольствие от вечера и заметил, что Ава — одна из самых замечательных женщин, которых он знает.

На следующий день Эрнест, прочитав сценарий, отправил телеграмму Виртелю с просьбой срочно приехать в Мадрид. Он был просто вне себя — никогда я не видел его в таком состоянии. Все указывало на то, что он ожил. Но на утро пятого дня он снова сник. Во-первых, я получил телеграмму из журнала с просьбой вернуться в Вену и написать продолжение своей статьи о событиях в Будапеште. Во-вторых, Антонио прислал телеграмму, в которой сообщал, что возникли некие непредвиденные обстоятельства и он не сможет поехать в Африку — то есть сафари отменялось. И в довершение всего после обеда появилась Полли Пибоди в состоянии полного отчаяния: Руперт, девять лет проведя в объятиях Анонимных алкоголиков, вдруг снова запил и исчез.

В тот вечер Эрнест сильно напился. Весь ужин, центральным блюдом которого были куропатки, купленные им в Сеговии, он непрерывно спорил с Мэри. В результате он даже не притронулся к ним. Мэри, как только смогла, вышла из-за стола, оставив меня и Эрнеста доедать десерт (сезон еще не наступил, и мы были одни в зале). Эрнест не умолкал ни на минуту, и не всегда его речь была связной. Он говорил о войне и успел выпить несколько бутылок вина. Его планы рушились, и он погружался в прошлое, словно ища там опору.

Когда наконец я дотащил его до номера, он вдруг остановился перед дверью и уставился на лампу, висевшую на стене. Приняв стойку боксера, он несколько раз сделал выпад левой рукой и вдруг нанес лампе хук слева, да так, что стекло разбилось, а металлический держатель упал на ковер. Эрнест сильно поцарапал пальцы, пошла кровь, но его это мало волновало. Он положил неповрежденную руку мне на плечо и внимательно посмотрел на меня.

— Хотч, в своей жизни я напивался тысячу пятьсот сорок семь раз, но никогда — утром.

С этими словами он открыл дверь и исчез в своем номере.

На следующее утро Эрнест вошел в мой номер в сопровождении гостиничного парикмахера и спросил, можно ли ему подстричься здесь, чтобы не будить Мэри. Он выглядел очень бледным, и кожа на лице была сухая, как пергамент.

— Ночью придумал новое двойное dicho. Мысль — враг сну.

Поскольку на следующий день я уже уезжал, Эрнест считал, что сегодня я должен непременно побывать в Прадо и в последний раз пообедать в «Кальоне».

Мы собирались двинуться в десять часов, но только к половине двенадцатого Эрнест закончил все приготовления к отъезду — положил фляжку, куртку для машины, кепки, салфетки для очков, расческу, швейцарский консервный нож, деньги, талисман (каштан), запасное пальто и пробы мочи, которые планировалось отвезти доктору.

В холле к нам подошли два человека, представившиеся как репортер и фотограф одного немецкого журнала.

— Мне кажется, ребята, я вам говорил, когда вы мне звонили из Мадрида, что никаких интервью не будет, — сказал Эрнест.

Репортер объяснял, что ему было приказано любой ценой получить интервью, и он умолял Эрнеста лишь о десяти минутах, иначе он потеряет работу. Эрнест заявил, что мы хотим успеть попасть в Прадо до закрытия музея, но он сделает им одолжение и проведет с ними десять минут. При этом — никаких снимков. Мы прошли на террасу перед баром, и Эрнест послал за виски, которое должно было скрасить эти десять минут мучений.

С самого начала беседы стало ясно, что репортер не прочел ни одной книги Хемингуэя. На ужасном английском с диким акцентом он спросил Эрнеста:

— Вы первый раз в Испании? Видели ли вы корриду раньше? Вы знаете испанский? Вы сами пишете свои романы или диктуете их кому-то?

Сначала Эрнест сохранял терпение, но, когда репортер спросил его, скольких женщин в своей жизни он любил, Эрнест взорвался:

— Черных или белых?

— И тех, и других.

— Черных — семнадцать, белых — четырнадцать.

Репортер все старательно записал в блокнот.

— А какие вам больше нравятся?

— Белые — зимой, черные — летом.

Эрнест несколько раз порывался уйти, но молодой немец был настойчив и все не отпускал нас. И вдруг без всякого предупреждения Эрнест опрокинул бокал виски в лицо фотографа.

— Говорил тебе, никаких снимков, сукин сын!

Фотограф опустил камеру и носовым платком обтер сначала аппарат, а потом — свое лицо, объяснив, что он фотографировал отель и совсем не герра Хемингуэя, при этом он все время извинялся и кланялся. Я же, имея некоторый опыт работы с фотоаппаратом, не мог понять, как можно снимать отель, когда камера нацелена на человека.

— Но я слышал щелчок затвора, а этот звук для меня — как змеиное шипенье, — заявил Эрнест.

Он помог фотографу вытереться и сказал, что они могут продолжить по дороге в Мадрид.

Я и немцы уселись на заднем сиденье нашей машины. Марио, который никогда не скрывал своей ненависти к немцам (его семья пострадала от нацистов), все это время ждал нас в «ланчии». Он явно обрадовался, услышав слова Эрнеста:

— Мы должны быть в Прадо до закрытия, поэтому не жалей лошадей.

Это означало, что Марио разрешалось выжимать из «ланчии» все, на что она была способна.

Дорога в Мадрид была ужасной — узкая, петляющая, с глубокими кюветами по обеим сторонам, запруженная телегами, лошадьми, волами, мотоциклистами. Она явно нуждалась в ремонте. Стрелка спидометра замерла на отметке 115 километров в час. У меня с собой была газета, и я притворялся, что читаю, надеясь при этом, что вид у меня абсолютно невозмутимый, а Эрнест все время спрашивал журналистов:

— У вас есть еще вопросы? Это все, что вам хотелось бы знать?

Краем глаза я видел их позеленевшие и окаменевшие лица, вздрагивавшие каждый раз, когда Марио на бешеной скорости обгонял ползущие по дороге повозки. Уже через девятнадцать минут мы были у входа в Прадо (как правило, на путь от отеля до музея у нас уходило тридцать две минуты). Нам пришлось помочь немцам вылезти из машины. Сквозь зубы они поблагодарили нас и растворились в толпе. Эрнест пожал Марио руку и сказал, что он заслуживает высокой награды.

— Запомни этот день, — гордо сказал Эрнест, когда мы поднимались по ступеням в Прадо, — День, Когда Честный Эрни Не Дал Себя Обидеть.

Эрнест очень любил Прадо. Он входил в музей, как в храм. Настоящее искусство всегда играло большую роль в его жизни (он часто говорил, что учился описывать пейзажи, глядя на картины Сезанна, Моне и Гогена в Люксембургском музее). А в Прадо хранились, как считал Эрнест, самые значительные полотна в мировой живописи.

В музеях и картинных галереях Эрнест никогда не осматривал всю экспозицию — он всегда сразу шел к своим любимым вещам. Иногда он приходил в музей ради встречи лишь с одной картиной. Он мог пробежать весь зал Тициана, не взглянув ни на одно полотно, и застыть перед картиной, которую хотел увидеть. Он смотрел, вбирая ее всю, глядя на нее столько времени, сколько хотела его душа. Однажды я был с ним в Академии изящных искусств, где он простоял перед полотном Веронезе «Праздник в доме Левия» двадцать минут. В другой раз мы пошли в Музей импрессионистов в Париже посмотреть на картину Сезанна.

— Всю жизнь мечтал, чтобы мои сочинения были так же хороши, как эта картина, — признался Эрнест. — Пока не получилось, но с каждым днем я все ближе к цели.

В основе его знания искусства, художников и их творчества лежало множество прочитанных книг и уникальное ощущение цвета и формы. Эрнест лично знал многих художников, бывал в местах, которые они изображали на своих полотнах. Миро, Пикассо, Матисс, Брак, Грис, Мэссон и Моне были его современниками и добрыми знакомыми, и, конечно, в восприятии их творчества Хемингуэю помогало глубокое понимание их индивидуальности, их жизненной философии и устремлений. Эрнест всегда пытался ощутить, как он говорил, «чистое чувство», понять, в чем душа картины, цель художника. Он сравнивал работу писателя и художника, говоря, что у них общая задача — высечь «чистое чувство», лишь методы разные: в распоряжении художника имеются все краски, а писатель печатает слова на машинке или пишет рукой, пользуясь только белым и черным цветами.

В тот день в Прадо он потащил меня посмотреть на полотна Босха, Боттичелли, Веласкеса, Эль Греко и Гойи. С особым вниманием он рассматривал огромный парадный портрет семьи короля Карла IV.

— Посмотри, как ему удалось плюнуть в каждую из этих напыщенных физиономий! Художник настолько гениален, что сумел выполнить заказ и удовлетворить короля, который, в силу присущей ему непроходимой глупости, не мог понять, каким идиотом он предстал перед всем миром благодаря Гойе. Гойя верил в движение, в свою собственную удачу, в то, что пережил и прочувствовал. Не смотри на картины Гойи, если тебе хочется спокойствия и умиротворения.

Когда мы уже уходили из музея, Эрнест спросил меня, не хочу ли я встретиться с девушкой, которую он любил дольше всех своих женщин. Конечно, я сказал «да», и он повел меня из главного зала в маленькую комнату, где она терпеливо нас ждала. Андреа дель Сарто, «Портрет женщины». Он на минуту остановился, пока я шел к картине, а потом не выдержал и приблизился к ней. На лице Эрнеста появилась легкая улыбка, а в глазах — гордый блеск. Он глубоко вздохнул и сказал:

— Вот она, моя красавица. — И застыл, полностью отрешившись от всего.

Так он стоял, не отводя глаз от этой девушки из шестнадцатого века, и очнулся лишь после того, как смотритель дважды предупредил нас, что музей закрывается.

Эрнест уехал на прием к доктору Мадиновейтия, а мы с Мэри ждали его в баре отеля «Палас». Я никогда не видел ее столь обеспокоенной состоянием Эрнеста. Она чувствовала, что алкоголь приобретает все большую власть над ним. Раньше такого никогда не было, и она не знала, как с этим бороться.

— Я пытаюсь его сдерживать, но Папа не слышит меня, ты же знаешь, каким он может быть грубым. И все мои старания кончаются тем, что он начинает пить еще больше, мы ссоримся, а я этого не выношу. Что мне делать? Не говорить ни слова? Но как можно молчать, когда видишь, что человек, которого ты любишь, убивает себя? То, что раньше поглощало его внимание и удерживало от питья — работа, чтение, составление планов на будущее, письма, — теперь потеряло смысл. Сейчас он даже не хочет видеть людей, которые нуждались в его помощи, хотели бы опереться о его плечо, рассказать ему о своих проблемах — раньше это было для него так важно. Теперь его волнуют только собственные проблемы, собственные болячки и непроходящая депрессия.

По пути в аэропорт мы заехали за Эрнестом. Как всегда, все разговоры по делу были отложены на последний момент. Он спросил меня о двух рассказах — «Непобежденные», инсценировкой которого я занимался в то время, и «Чемпион», только что поставленный на канале Эн-би-си. Он с интересом слушал, как я рассказывал о «Чемпионе». Из этого рассказа на десять страниц я сделал пьесу на час. Главную роль — несчастного пьянчужку, бывшего чемпиона — должен был сыграть Джеймс Дин, а Ника Адамса — малоизвестный молодой актер Пол Ньюмен. Но за неделю до начала репетиций Дин погиб в автокатастрофе, когда ехал в своей спортивной машине, и нам пришлось рискнуть и отдать Ньюмену главную роль, с которой тот великолепно справился. Телеспектакль имел большой успех у публики. А после премьеры голливудская студия «Метро-Голдвин-Майер» предложила Ньюмену главную роль в фильме «Кто-то там наверху любит меня». Так Ньюмен стал кинозвездой.

Я спросил Эрнеста, желает ли он почитать сценарий «Непобежденных», когда я закончу его инсценировку, и он ответил, что предпочитает полностью доверять мне, по крайней мере, пока я не сделаю большую ошибку.

В аэропорту он вместе со мной подошел к контролю и, пока мы ждали, сказал:

— Только что узнал довольно неприятную вещь. Кроме уже известных проблем с печенью, анализы показали, что затронуто сердце, поэтому Мадиновейтия лишил меня почти всего, что еще оставалось в моей жизни. Прописал жесткую диету: не больше одного бокала вина за один прием пищи, пять унций виски в день, и никакого, повторяю, никакого секса. И что, он думает, эти предписания смогут воскресить счастье прежних дней?

Следующий, 1957 год оказался для Эрнеста не из легких. В марте он не пил ничего, кроме двух бокалов вина за ужином. Держа себя в руках, смог похудеть до двухсот фунтов, понизить уровень холестерина в крови от критической величины четыреста двадцать восемь до нормальных двухсот четырех и стабилизировать давление.

Но конечно, это был не тот образ жизни, к которому он привык. В это же время у его детей возникли разные проблемы, и он очень беспокоился за них. Он пытался погрузиться в работу, но теперь литература его не увлекала, как прежде, да и путешествия тоже. Он даже почти перестал выходить в море на своей яхте. Однако тот год стал годом выздоровления, и Эрнест еще сам не понимал, как это будет важно для всей его последующей жизни. Ситуацию осложняло то, что Эрнест всегда пил, радуясь и получая удовольствие от самого процесса, независимо от того, как шли дела, а сейчас ему пришлось полностью отказаться от выпивки — и это было мучительно.

 

Глава 11

Кетчум, 1958

Осенью 1958 года Эрнест решил вернуться в Америку, в те места на Дальнем Западе, где не был более десяти лет. Хемингуэи собирались обосноваться в штате Айдахо, в небольшом местечке Кетчум, в миле от лыжного курорта Сан-Вэлли. Это была тихая деревушка всего с семьюстами сорока шестью жителями.

Раньше Эрнест любил там кататься на лыжах, но потом ему пришлось отказаться от этого удовольствия — его алюминиевая коленная чашечка не выдерживала таких нагрузок. Хемингуэи сняли у семейства Гейсов небольшой меблированный домик. Эрнест собирался побродить по красивым и хорошо знакомым местам и как следует поохотиться. В лесах вокруг Кетчума водилось множество голубей, куропаток, фазанов, диких гусей и уток, зайцев, оленей, медведей, и Эрнест не сомневался, что скучать ему не придется. Кроме того, в Кетчуме ждали старые верные друзья, с которыми он познакомился более тридцати лет назад.

В ноябре того года я делал для телевидения инсценировку романа «По ком звонит колокол», и Эрнест предложил мне приехать в Кетчум посмотреть на его новое жилище и обсудить некоторые рабочие вопросы. Кроме того, он сказал, что у него родилась идея нового проекта, и ему не хочется обсуждать это по телефону.

Пожалуй, добраться до Гонконга было бы легче, чем до Кетчума. Сначала самолетом до Чикаго, потом надо было ждать «Портленд Роуз», единственный приличный поезд, который раз в сутки отправлялся в направлении Кетчума. Сан-Вэлли был построен на деньги железнодорожной компании «Миссури пасифик рейлроуд», но при этом получилось так, что курорт оказался в девяноста милях от ближайшей железнодорожной станции Шошоун. И от Шошоуна надо было ехать эти девяносто миль либо в лимузине, который подавался к поезду только в лыжный сезон, то есть с декабря по март, либо на такси, что стоило тридцать шесть долларов, причем машина была только одна, и ее хозяин в охотничий сезон предпочитал держать в руках ружье, а не руль своей машины.

К счастью, когда я приехал в Шошоун, таксист, только что вернувшийся с охоты на индеек, появился на вокзале. Надо сказать, во время этой поездки было довольно холодно. Кетчум оказался очаровательным городком, у самого подножья гор, он был весь во власти снега и выглядел чрезвычайно живописно. Я поселился в отеле «Эдельвейс», где Эрнест забронировал мне номер. Отель был всего в нескольких минут ходьбы от домика, где жили Хемингуэи, — симпатичного шале с бревенчатым фасадом; к домику примыкал гараж со специальным чуланом — там тесными рядами висели тушки гусей и фазанов.

Эрнест увидел меня еще на дороге и вышел навстречу. Он выглядел великолепно. На нем были кожаные сапоги до колен, брюки, какие носят на американском Диком Западе, и безрукавка из козлиной шкуры, надетая поверх рубашки. В доме в большом камине горели березовые бревна, в углу — свалены ружья, патронташи и мешки для добычи, охотничья одежда висела по стенам, на полу — медвежья шкура, горы журналов и книг, на деревянной подставке — бутылки вина, на диване удобно устроились два котенка, и по всему домику разносился аромат тушеного мяса. Прошло всего три дня, как Хемингуэи приехали в Кетчум, но казалось, они здесь уже прожили многие годы.

Трудно было поверить, что такое возможно. Эрнест снова подтянут, ушла слабость, на его лицо вернулась улыбка, в глазах — ясность и бодрость, в голосе те же интонации, тот же тембр, он помолодел лет на десять! В его голове непрерывно возникало множество новых планов. Он потащил меня в гараж показывать свои пернатые трофеи; рассказывал об охоте, которую он для нас организовал; восхищался Мэри, которая и потрясающе метко стреляла, и потрясающе вкусно готовила добычу. Он хотел скорее познакомить меня со своими друзьями; повел меня в спальню, чтобы я почитал «прекрасную главу», которую он написал этим утром. И это была действительно прекрасная глава, поэтическое воспоминание о тех днях, когда они с Хэдли жили в Париже. Во время последнего посещения Парижа Эрнест с удивлением обнаружил, что его старый чемодан с бумагами до сих пор хранился в отеле «Ритц». Там были заметки, которые он делал в Париже в двадцатые годы. Эрнест спросил меня, что я думаю о книге подобных очерков. Это было бы просто замечательно, воскликнул я, на что Эрнест заметил, что Мэри тоже так думает.

В последующие дни Эрнест работал каждое утро, а после полудня все оставшееся время дня проводил на охоте. Я умел стрелять по мишеням, но не мог попасть в летящую птицу, и Эрнест, как всегда, получал огромное удовольствие, обучая меня охотничьим приемам и передавая свои секреты меткой стрельбы.

Иногда мы охотились вдвоем, но, как правило, с нами были Мэри или его друзья — фермер Бад Парди, Чак Аткинсон, владелец кетчумского рынка, молодой врач из Сан-Вэлли, специалист по переломам, которого я буду называть Вернон Лорд, и старый Тейлор Уильямс, в прошлом самый лучший охотник на Западе. Если мы собирались поохотиться на территории огромного ранчо Бада Парди, он заранее поднимался в небо на своем самолете и отмечал пруды, где водились утки. И тогда все точно знали, что, когда мы вернемся домой, из наших охотничьих сумок обязательно будут свисать головы подстреленных птиц.

Как-то мы отправлялись в Пикабо поохотиться на фазанов. Эрнест внимательно изучил местность и расставил нас, используя молчаливые жесты, как если бы мы были десантом, заброшенным во вражеский тыл. Он как-то нашел высохшее кукурузное поле и тщательно отметил его границы. И вот теперь он нас разместил по углам поля и велел отойти на некоторое расстояние. Этот маневр заставил прятавшихся в кустах фазанов собраться в центре поля, и, когда наши бравые бойцы незаметно от несчастных птиц снова сошлись, фазаны взлетели в небо. Мы все подстрели по две птицы, а Эрнест успел перезарядить ружье и убить еще пару фазанов, крутившихся в небе.

Эрнест всегда строго соблюдал определенные правила: ружья в машине не должны быть заряжены; когда перелезаешь через ограду, ружье должно быть сзади; если увидел птицу — не указывай на нее, иначе удача отвернется.

Однажды Эрнест увидел большую белую сову. Она сидела высоко на дереве, и он подстрелил ее, попав в крыло. Эрнест подобрал птицу и внимательно осмотрел.

— С совами надо быть очень осторожным, — заметил он. — Однажды я нес сову неправильно, она вцепилась мне в живот когтями и долго не отпускала. Очень серьезное существо.

В гараже Эрнест устроил для совы специальное место. Он усадил ее в коробку, которую выстлал охотничьей одеждой. Потом укрепил в коробке палку, на которой сова могла сидеть. С этого момента вся жизнь в доме сосредоточилась вокруг птицы. Сначала всех волновало, как она ест. По ночам Эрнест ловил для нее мышей, чтобы сова имела на завтрак исключительно свежий продукт. В полдень он приносил ей головы кроликов и уток, уверяя всех, что сове нужен пух и мех. Потом Эрнест стал беспокоиться по поводу ее испражнений.

— Еда — это очень важно, но опорожнение желудка — не менее существенно, — глубокомысленно замечал он. И лишь когда появились явные доказательства того, что организм совы функционирует в полную силу, а возникшие сомнения, достаточно ли она пьет, улетучились, Эрнест расслабился. Мэри хотела как-то назвать сову, кажется, Хаммерштайном, но все звали птицу просто — «Сова».

Я спросил Эрнеста, зачем он подстрелил тогда сову.

— Хотел с ней позаниматься. Может, мне удастся ей внушить, что она — сокол, — ответил Эрнест.

Сова, в силу присущей ей мудрости, стала арбитром во всех домашних делах. Так, однажды между Эрнестом и Мэри разгорелась ссора. Мэри собралась готовить печень лося, а Эрнест сомневался в ее свежести. Все понюхали печень, но никто так и не смог сказать ничего наверняка. Тогда Эрнест вытащил свой швейцарский нож, отрезал кусочек и предложил его сове. Сова даже не притронулась к предложенному ей блюду.

— Сова лучше нас разбирается, что свежее, а что испорченное, — сказал Эрнест, и печень отдали кошкам.

Сова и Эрнест очень подружились. Птица по его команде усаживалась у него на руке и только однажды, спустя некоторое время, как-то разозлилась и попыталась клюнуть его в палец. Когда бы мы ни возвращались в дом, первым делом Эрнест шел взглянуть на свою сову. И конечно, когда ее крыло стало заживать, всю дичь, висевшую в гараже, пришлось убрать, чтобы сова могла двигаться.

Казалось, Эрнест придерживался диеты, предписанной врачами. Он выпивал бокал вина за завтраком, второй — за обедом и держался своих двух вечерних порций виски. На завтрак он предпочитал бокал красного вина и сандвич с ореховым маслом и луком. Первый раз за все то время, что мы были с ним знакомы, я видел, что он охотно принимает приглашения на обеды — ведь его звали в гости старые друзья, позволявшие ему пить то, что он хотел, и чьей простой кетчумской кухне он абсолютно доверял. Он всегда брал с собой вино из своих запасов, как правило, там были относительно недорогие сорта.

— Я завязал с дорогими винами в тысяча девятьсот сорок седьмом году и никогда больше их не пил, — объяснил он. — Я уже давно не курю, поскольку дым сигареты — самый большой враг для обоняния, а как можно пить вино и не чувствовать его аромат?

Вечерами, когда он оставался дома, Мэри, оказавшаяся удивительно изобретательным кулинаром, изощрялась в приготовлении различных блюд из гусей или куропаток. После еды Эрнест немного читал, если ему этого хотелось, или же сидел перед камином и рассказывал о прошлых днях на Диком Западе.

— Однажды ко мне пришел этот парень с Востока и попросил помочь пристрелить гризли. «Это единственное желание моей жены, днем и ночью она непрерывно пристает ко мне. Мы только что поженились, и мне так хочется сделать ей приятное». Убить гризли, должен вам сказать, дело нелегкое. Он самый умный и сильный из всех медведей. Я не охотился на гризли восемь лет. Ну и вот, охотимся как-то мы вместе с этими молодоженами на лося, как вдруг слышим шум в кустах, и перед нами появляются три медведя. Огромные, как Гаргантюа, сукины дети. Приказываю женщине спрятаться за моей спиной, поскольку у нас уже нет времени уйти. Ее муж был на некотором расстоянии от них и уже спрятался. Обычно гризли падает, если в него попасть, но снова поднимается и остается на ногах пока жив. Именно потому они так опасны. Тот медведь, который был ко мне ближе, весом фунтов восемьсот, посмотрел на нас и бросился прямо на меня. Я повалил его выстрелом в шею, а когда он снова стал подниматься, довершил дело выстрелом в плечо. И он упал уже навсегда. Второй медведь пошел на нас, когда я перезаряжал ружье, и я выпустил в него две пули почти вслепую. Он тут же сдох. Оставался третий гризли, который видел, что случилось с его собратьями, и не испытывал никакого желания разделить их судьбу. Он повернулся и побежал, и мне пришлось всадить в него четыре пули, прежде чем все было кончено. Молодая женщина вышла из-за моей спины и сказала: «У меня от жажды горло пересохло. Пожалуйста, прикрой меня, когда я пойду к ручью». Это все, что она мне тогда сказала. И они еще сомневаются, что Марго Макомбер была взята из реальной жизни!

В воскресенье после полудня мы с Эрнестом смотрели футбол по телевизору и стреляли по мишеням во дворе. А вечерами по пятницам Эрнест принимал своих приятелей, которые собирались смотреть бои. Эрнест был букмекером, собирал ставки и выплачивал выигрыши, все подробно записывая в специальную тетрадочку. Он прекрасно разбирался в боксе и во время боев со знанием дела комментировал удары. Во время боя между Джином Фулмером и Слайдером Уэббом Эрнест, болея за Уэбба, в какой-то момент воскликнул:

— Вот! Наконец он выдал свою одноударную комбинацию!

Эрнест следил, чтобы бокалы его друзей не пустовали, а после боксерских переживаний всех ждала отличная еда и душевный разговор — возникала та же сердечная атмосфера, которая всегда была в его кубинском доме.

Но среди всех радостей жизни был один неприятный момент, который сильно угнетал Эрнеста. Мысль об этом мучила его и в день моего приезда, и позже. Недалеко от Кетчума в городке Хейли была католическая церковь, а ее настоятелем служил отец О’Коннор, очень милый и обаятельный человек. Он навестил Эрнеста почти сразу после его появления в Кетчуме, и в результате этого визита Эрнест сделал пожертвование церкви на ремонт крыши. Эрнест считал, не без оснований, что таким образом выполнил все годовые обязательства перед церковью, но спустя месяц отец О’Коннор снова появился в доме Хемингуэев с просьбой, которую Эрнест расценил как выходящую за рамки. О’Коннор просил Эрнеста приехать в церковь и встретиться с сорока старшеклассниками, которые каждую неделю приходили в приход. Эрнест просто остолбенел. Он страшно разозлился и попытался отказаться, но священник в конце концов все-таки уговорил его прийти в церковь и не читать какую-то речь, а просто ответить на вопросы ребят.

Эрнест думал об этом мероприятии каждый день.

— Почему человек, давший деньги на починку крыши, должен еще и выступать перед публикой с речью?

— Тебе совсем не надо произносить речь, дорогой, — говорила Мэри, — ты будешь просто отвечать на вопросы.

— Вот когда ты так стоишь перед людьми и что-то говоришь — это и есть речь.

Эрнест, насколько я знал, только один раз выступал перед публикой — это было в 1937 году, когда, вернувшись из Испании, он участвовал во Втором Американском конгрессе писателей, проходившем в Нью-Йорке в Карнеги-холле. Конечно, периодически он общался с репортерами и журналистами, но в таких случаях он мог говорить свободно, особенно не задумываясь о гладкости речи, да и во всех отношениях это было совсем по-другому. Но в данной ситуации планировалось нечто довольно официальное, все должно было происходить в церкви, под наблюдением священника. Каждый Божий день Эрнест безумно страдал, думая, как это все произойдет. Он волновался из-за своего горла, боялся, что ему может отказать голос, что не сможет найти общий язык с подростками, что они лучше знают его книги, чем он сам — ведь «я не перечитывал собрание моих сочинений с тех пор, как оно было составлено, — и не собираюсь этого делать».

Когда же этот день все-таки наступил, разразилась настоящая снежная буря, и мы с трудом двигались по занесенной снегом дороге. Пока я медленно вел машину, Эрнест тихо сидел, глядя вперед и храня скорбное молчание. Наконец мы прибыли в Хейли, и, проезжая «Снаг бар», любимое питейное заведение Эрнеста, я спросил его, не хочет ли он выпить по стаканчику. Однако он отказался, сказав, что предпочитает выступать всухую.

Нас ждали школьники — юношей примерно столько же, сколько девушек, — средний возраст которых оказался около шестнадцати лет. Они сидели на скамьях в напряженных позах и выглядели так же испуганно и скованно, как и сам Эрнест. Отец О’Коннор предложил Эрнесту присесть и попросил всех чувствовать себя свободно, и уже через несколько минут Эрнест и ребята расслабились, и им явно стало хорошо друг с другом. Мэри попросила меня делать записи во время встречи, поскольку она в тот день была простужена и не смогла поехать с нами. На следующий день Эрнест просмотрел мои заметки и сделал несколько поправок и дополнений. Вот как проходил тот вечер с ребятами из Хейли.

Вопрос: Мистер Хемингуэй, как вы начали писать?

Ответ: Мне всегда хотелось этим заниматься. Я писал заметки в школьной газете, и моя первая работа была связана с сочинительством. После школы я уехал в Канзас и начал работать в газете «Стар». Это была ежедневная рутинная работа газетчика. Кто кого пристрелил? Где и что рухнуло? Когда? Как? Но никогда — почему? Правда, никогда.

В: По поводу вашего романа «По ком звонит колокол». Я знаю, вы были в Испании, а что вы там делали?

О: Поехал писать о Гражданской войне для Объединения североамериканских газет. Я доставил в Испанию несколько санитарных машин и отдал их республиканцам.

В: Почему вы были на стороне республиканцев?

О: Я видел, как все начиналось. Я был там, когда король Альфонсо бежал из Испании, видел, как создавалась конституция. В Испании рождалась последняя республика Европы, и я поверил в нее. Я был убежден, что республиканцы обязательно победят в войне и построят нормальное демократическое государство. В войне участвовали разные люди, из разных стран, но, хорошо зная испанцев, я был уверен, что, когда война закончится, они избавятся от всех иностранцев. Они не терпят, когда ими правят чужие.

В: Какое образование вы получили?

О: Я окончил среднюю школу в Оук-Парке, штат Иллинойс. А потом вместо колледжа пошел на войну. Когда же вернулся домой, было уже слишком поздно учиться. В те годы еще не было солдатского билля о правах.

В: Когда вы приступаете к сочинению книг, например таких, как «Старик и море», как вы придумываете сюжет?

О: Я просто знаю, как ведет себя человек в той или иной ситуации. Знаю, что может случиться на лодке, в море, как приходится сражаться с рыбой, беру человека, с которым знаком двадцать лет, и представляю, как бы он повел себя в таких обстоятельствах.

В: Как вы выработали свой стиль? Руководствовались ли вы коммерческими соображениями, желанием угодить публике?

О: Попытаюсь ответить настолько полно, насколько могу. Мне всегда очень трудно писалось, я делал это довольно неуклюже, и именно эту неуклюжесть определяют как присущий мне стиль. В моих текстах легко увидеть ошибки и неловкости, а ученые специалисты называют это стилем.

В: Сколько времени вам требуется, чтобы написать книгу?

О: Зависит от книги и от того, как идет работа. На хорошую книгу может уйти года полтора.

В: Сколько часов в день вы работаете?

О: Я встаю в шесть и работаю до двенадцати.

В: До двенадцати ночи?

О: До двенадцати дня.

В: У вас были неудачи?

О: Если не работаешь как следует, каждый день будет, неудачным. Когда ты только начинаешь писать, у тебя не бывает неудач. То, что ты пишешь, кажется замечательным, и все идет прекрасно. Ты уверен, что писать — очень легко, тебе это нравится, но при этом ты в основном думаешь о себе, а не о читателе. А ему написанное тобой не всегда нравится так же, как тебе. Потом, научившись писать для читателя, понимаешь, что сочинение книг не такое уж легкое дело. И действительно, когда думаешь о своих книгах, прежде всего вспоминаешь, как трудно было их писать.

В: Когда вы были молоды и только начинали свой путь в литературе, вы боялись критиков?

О: Нечего было бояться. В самом начале я не зарабатывал деньги своими сочинениями и поэтому просто старался писать по возможности лучше. Я верил в то, что писал, — а если критикам это не нравилось, то и Бог с ними. Позже они научились понимать мои книги. Однако я действительно совершенно не волновался из-за критики, меня это все мало трогало. Когда только начинаешь писать, ничего не замечаешь, и в этом спасение — и благословение — молодого писателя.

В: Думаете ли вы о возможной неудаче?

О: Если думать о возможности неудачи, она непременно вас постигнет. Конечно, я знаю, что может произойти в случае неудачи, и планирую отходные пути — было бы глупо этого не делать, — но ни в коем случае нельзя говорить, что затеянное вами дело закончится неудачей. Это не значит, что я никогда в своей жизни ничего не боялся, но ведь если мы дадим нашим страхам взять над нами власть, то не отважимся на атаку.

В: Намечаете ли вы план будущего романа, делаете ли предварительные заметки?

О: Нет, я просто начинаю писать. Литература возникает на основе того, что вы знаете. Если вы придумали удачно, хорошо, то написанное вами становится большей правдой, чем ваши воспоминания. Большая ложь правдоподобнее истины. Писатели — не став они писателями — могли бы стать хорошими врунами.

В: Сколько книг вы написали?

О: Думаю, тринадцать. Немного, но у меня на каждую книгу уходило много времени, и я люблю получать удовольствие от жизни в свободное от работы время — закончив одну книгу и еще не приступив к другой. Кроме того, в моей жизни было слишком много войн, когда я не мог писать.

В: В своих романах вы пишете о себе?

О: А кого писатель знает лучше, чем самого себя?

В: Сколько времени вы писали роман «Прощай оружие»?

О: Я приступил к роману зимой в Париже, потом работал над ним на Кубе, в Ки-Уэсте, во Флориде, куда мы приехали весной, а затем продолжил в Пигготе, в Арканзасе, где жили родители моей жены, и в Канзасе, где родился один из моих сыновей. Закончил я книгу осенью, в Вайоминге, в Биг-Хорне. На первый вариант ушло восемь месяцев, потом на переписывание — еще пять, таким образом, всего — тринадцать месяцев.

В: Разочаровываетесь ли вы когда-нибудь в том, что пишете? Случается ли вам бросать начатое?

О: Да, порой я разочаровывался в том, что делал, но никогда не бросал работу на полпути. Отступать ведь некуда. Ты можешь убежать, но спрятаться — никогда.

В: Ставили ли вы своих героев в безысходные положения?

О: Этого надо избегать, иначе рискуешь остаться без работы.

В: Все эти ваши многочисленные рассказы об Африке — вы действительно так любите ее?

О: Одни страны любишь, а другие — просто трудно вынести. Я очень люблю Африку. В Айдахо есть места, ужасно похожие на Африку или Испанию. Вот почему сюда приехало так много басков.

В: Вы много читаете?

О: Да, все время. После того как я заканчиваю писать, не хочу думать о новой книге, поэтому читаю.

В: Вы изучаете людей, которых встречаете в жизни, для работы над вашими романами?

О: Я не делаю это специально. Просто живу так, как получается. Что-то делаю, потому что мне это нравится, а что-то — поскольку должен. Занимаясь всем этим, я встречаю людей, которые потом становятся героями моих книг.

В: Мы в школе все время пишем эссе и сочинения. Кажется, писать не так уж сложно. А вы как думаете?

О: Конечно. Вам только нужно хорошо слышать — иметь абсолютный слух, отдаться полностью работе, подобно тому, как священник посвящает всего себя Богу: не думать ни о чем, кроме работы, и у вас все получится. Писать очень легко. Многие пытаются это делать. Нет никакого закона, запрещающего писать, сочинительство делает людей счастливыми и свободными. Но по принуждению писать нельзя.

В: Как вам удалось выучить столько языков?

О: Я жил в разных странах. Сильно помогла латынь, которую я учил в школе, особенно при изучении итальянского. Во время Первой мировой войны я довольно долго прожил в Италии. Я быстро ухватил язык и, думаю, вполне неплохо на нем говорил. Когда меня ранили, я часами упражнял свою ногу на специальном приборе. Тогда я подружился с итальянским майором, который тоже проходил лечение на этой машине. Я сказал ему, что, по-моему, итальянский — очень легкий язык. Он похвалил меня за то, как хорошо я говорю. Я же ответил, что вряд ли заслуживаю похвалы, поскольку мне это не составило никакого труда. «Тогда попробуй выучи грамматику», — сказал он. И я, занявшись грамматикой итальянского языка, на несколько месяцев потерял способность говорить по-итальянски. Мне кажется, что очень помогает чтение газет — утром вы читаете англоязычную газету, а после обеда — газету на одном из иностранных языков. В них рассказывается об одних и тех же событиях, и это очень помогает.

В: Закончив работу над книгой, вы затем ее перечитываете?

О: Конечно. Сегодня я, например, перечитал и переписал четыре главы. Вы пишете слова с жаром в крови, как в споре, и затем, успокоившись, с холодным сердцем правите свой текст.

В: Сколько часов подряд вы обычно работаете?

О: Не более шести. Потом устаю, и падает качество. Когда работаю над книгой, стараюсь писать каждый день, кроме воскресенья. В воскресенье я отдыхаю. По всем приметам, работать по воскресеньям нельзя. Иногда я вынужден это делать, но мне всегда в такие дни не везет.

Гэри Купер и Эрнест подружились еще в начале тридцатых годов, с самой своей первой встречи в Айдахо. Они уважали и ценили друг в друге знание природы и охотничью сноровку. И никогда не лгали друг другу. Купер был сильным, сдержанным и очень самостоятельно мыслящим человеком. В своих отношениях они не играли роли писателя и актера. Они вместе хохотали над грубыми шутками, делились секретами побед над женщинами и получали удовольствие, абсолютно игнорируя свой возраст.

На охоте Гэри, более быстрый и точный в движениях, не так метко стрелял по уткам, как Эрнест. Мы охотились каждый день, невзирая на погоду, но однажды, когда свирепый буран вынудил нас остаться дома, перед нами вдруг возник Гэри с огромным копченым гусем в руках. Эрнест тут же достал бутылку шабли, охлаждавшуюся на морозе, и мы уселись за стол перед горящим камином. Так и провели весь день, потягивая шабли и отрезая кусок за куском удивительно нежного мяса.

— Как хороша эта земля мормонов! — воскликнул Гэри. — Умеют они жить.

— По сути, я настоящий мормон, — сказал Эрнест. — Ведь у меня было четыре жены, — продолжал он, сделав глоток вина. — Честно говоря, если бы можно было начать жизнь сначала, я бы точно стал мормоном.

Слегка стесняясь, Гэри признался Эрнесту, что наконец, по прошествии многих лет, чтобы сделать приятное жене Роки и дочери Марии, принял католичество. Однако, сказал он, ему это все не очень нравится, и он сомневается в правильности сделанного шага. Эрнест же заметил, что сам он плохой католик и советов никаких дать не может, но думает, что в конечном итоге все будет хорошо.

А потом стали говорить о работе. Гэри спросил, есть ли что-нибудь в планах Эрнеста, что подошло бы и ему.

— В мои годы охотишься за главными ролями, как хищник за добычей.

Эрнест обратился ко мне, и я предложил «За рекой в тени деревьев».

— Отличная идея, — обрадовался Эрнест. И, повернувшись к Куперу, заметил: — Тебе надо просто сыграть Роберта Джордана, постаревшего на десять лет.

Купер еще не прочел книгу, но обещал, что, как только приедет в Голливуд, тут же ее достанет.

В марте 1959 года я закончил работу над сценарием трехчасового телеспектакля «По ком звонит колокол», в котором должны были сниматься такие актеры, как Джейсон Робардс, Мария Шелл, Морин Степлтон и Эли Уоллах. И вот я снова в Кетчуме. Предполагалось, что мы поедем на машине в Ки-Уэст. Я думал, что доберусь с Хемингуэем до Нового Орлеана, где сяду на самолет и полечу в Голливуд.

Пока меня не было, Эрнест приобрел в Кетчуме собственное жилище — купил современный кирпичный дом у склона горы, на берегу реки Вуд. В ее кристально чистой воде даже водилась форель. Из любого окна открывался вид, от красоты которого просто захватывало дыхание.

Перед нашим отъездом Эрнест выпустил на волю сову, выглядевшую при этом довольно грустной. Мы отнесли птицу в лес и посадили на то самое дерево, где Эрнест ее нашел. Однако, вернувшись к машине, обнаружили, что сова снова с нами.

— Наверно, мы были с ней слишком нежны и она ослабла, — волновался Эрнест. — Теперь она будет сидеть и ждать, что кто-нибудь принесет ей утреннюю мышку, и так и умрет от голода.

— Но ты не можешь взять ее обратно, — сказал я, чувствуя, что у него в мыслях. — Это — сова, и я не думаю, что кто-либо из твоих друзей или знакомых захочет предоставить ей отдельную комнату в своем доме.

— Ну хорошо, что же я должен делать? Привязать ее к дереву?

Эрнест опять попытался уговорить сову остаться на дереве, но птица снова прилетела к машине. Так мы втроем и вернулись домой, и уже позже, без Эрнеста, я с Дьюком Мак-Мулленом отвез ее в лес, и на этот раз она все-таки осталась на своем дереве.

Дорога, которую Эрнест выбрал, вела на юг, через Неваду и Техас к границе с Мексикой. Мы должны были ехать вдоль Рио-Гранде от Эль-Пасо к Мексиканскому заливу. Кетчумская машина Хемингуэев была слишком стара для такого путешествия, поэтому нам пришлось взять на прокат «шевроле-импалу». Мэри наготовила разной дичи, и мы хорошенько упаковали все припасы в пакеты. В багажник Эрнест уложил — на всякий случай — пару бутылок «Сансерре». А с собой в кабину мы взяли запас бутылок в специальной кожаной сумке, наполненной льдом.

Через Неваду и Юту мы проехали довольно легко, без приключений. Можно было ехать на автомате — в марте здесь очень мало машин, и мы мчались со скоростью восемьдесят миль в час. А по сторонам, справа и слева, возвышались бесконечные горы и простиралась серая пустыня. Эрнест наслаждался каждой минутой пути. Он вспоминал первые автомобильные поездки, игорные дома в городках, которые мы проезжали, охоту в отдаленных районах и походы в горы. Каждый раз, когда мы проезжали какой-нибудь город, он вспоминал, как там хорошо жилось в донеоновые времена.

Завтракали мы прямо в машине. Мэри вытаскивала своих куропаток или чирков, появлялось холодное «Сансерре», а потом я нажимал на газ, и машина пускалась в галоп. У Эрнеста наступало время сиесты, и он откидывался на сиденье, давая отдых спине и груди.

Больше всего Эрнест любил путешествовать на машине, это был его любимый вид туризма: машина мобильна, в окна видишь то, мимо чего проезжаешь, а кроме того, автомобиль спасает от контактов с другими туристами. В кабине любой из наших машин — «ланчии», «паккарда» или «шевроле», была настоящая куча-мала из зонтов и плащей, жилетов и пиджаков, ботинок и туфель, различных продуктов, карт, биноклей, бутылок с виски, бутылок с вином, флаконов с лекарствами, камер, кепок, журналов, газет, книг, папок (с рукописями, над которыми Эрнест работал), контейнеров со льдом, стаканов, лимонов, ножей и запасных носок.

Первую ночь мы провели в небольшом городке Элко, штат Невада, в отеле «Стокман». Это был маленький, но шумный центр игорного бизнеса. Здесь мы встретились с двумя приятелями Эрнеста. Он с ними не виделся с тех бурных дней в Кетчуме, заполненных игрой и азартом. Теперь они, Фрости и Пурвис, работали в казино отеля «Стокман».

На следующий день мы прибыли в Лас-Вегас. Эрнест раньше здесь не бывал. Джек Энтраттер, владелец отеля «Сэндс», пригласил нас остановиться у него. Но когда мы подъехали к отелю и Эрнест увидел у главного входа нескончаемую череду роскошных, закутанных в дорогие меха дам, он тут же решил отказаться от приглашения и ехать дальше. Так бы и случилось, но в этот момент у входа появился сам Энтраттер и, встретив нас, провел Эрнеста в его апартаменты, которые распролагались в другом доме и довольно далеко от центрального здания.

Мы провели в Лас-Вегасе два дня. Эрнест наслаждался жизнью, играя в рулетку, посещая концерты, попивая коктейли и обсуждая проблемы азартных игр с Энтраттером и его парнями в баре отеля, где он также успел поговорить и о последних соревнованиях по боксу с парой спортивных менеджеров, о сражении на Булдже — с официантом, одетым в военную форму, и о литературе — с хорошенькой хористкой, получившей степень магистра в Техасском университете и прочитавшей все его книги.

Дорога по Техасу от Игл-Пас в Ларедо и Корпус-Кристи оказалась удивительно живописна — вся земля была покрыта ковром из весенних цветов. В Корпус-Кристи мы остановились в очаровательном современном отеле «Сан энд Сэнд», на самом берегу залива. Портье тут же попросил у Эрнеста автограф для сына, сказав, что тот просто обожает книги Хемингуэя. Эрнест с удовольствием согласился, достал книгу и приготовился написать пару слов для юноши.

— Как зовут вашего сына? — спросил он.

— Ник Адамс, — ответил портье.

На следующее утро (наступал четвертый день нашего путешествия) мы выехали из Корпус-Кристи очень рано, поскольку хотели посмотреть на болотных птиц, которыми славится эта земля. Эрнест поразительно быстро узнавал и с удовольствием показывал нам цаплю и королевского водяного петушка, синевато-серых песчаных и коричневых журавлей, шилоклювок и лысух. Потом мы проезжали поля, покрытые чудесными цветами, и тогда пришел черед Мэри продемонстрировать свои познания и познакомить нас со всей этой россыпью полевых драгоценностей, с этим потрясающим разнообразием красок и форм. Когда же мы поздним вечером добрались до «Шато Шарль» в Луизиане, души наши были просто переполнены восторгом от встречи с красотами природы.

Вечером, перед приездом в Новый Орлеан, Эрнест заговорил о планах на будущее, в частности на следующее лето. Один из его старых американских друзей, Билл Дэвис, уже давно жил в Испании, Эрнест не виделся с ним около двадцати лет. И вот Дэвис пригласил Хемингуэев погостить в его доме в Малаге. Эрнест думал над этим вариантом, полагая, что можно приурочить эту поездку в Испанию к туру с Антонио и там же написать продолжение «Смерти после полудня». Он пообещал мне, что если решится на путешествие в Испанию, то обязательно пригласит и меня.

— Получилось бы прекрасное лето, — сказал он.

— Поедем в Памплону. Я там был лишь пару дней в пятьдесят третьем году, но, по сути, со времен «И восходит солнце» ее не видел. Мы посетим все ферии, где будут mano a mano выступать Антонио и Луис Мигель. Это лето может оказаться самым важным в истории испанской корриды.

Когда он на минутку вышел из-за обеденного стола, Мэри радостно отметила:

— Я, пожалуй, могу сказать, что он снова стал старым Папой, ведь правда?

— Ты хочешь сказать, молодым Папой.

— Недаром он всегда говорил мне: «Фирма не подведет».

— И ты верила?

— Да, — сказала она мягко, — только иногда чуть-чуть сомневалась.

 

Глава 12

Испания, 1959

Бывает так, что вкус старого, хранящегося в бочках, вина зависит от времени года. По собственному признанию Хемингуэя, лето 1959 года стало одним из лучших периодов в его жизни. Та аура острого наслаждения жизнью, которую я ощутил вокруг Эрнеста во время нашей первой встречи на Кубе одиннадцать лет назад, с тех пор постепенно исчезала, но сейчас я видел, что он переживает своего рода чудесное возрождение.

Эрнест и Мэри отплыли в Испанию на корабле «Конститьюшн» в мае, и уже в июне я стал получать сообщения из Малаги, Мадрида, Севильи и Аранхуэса, из которых узнавал, что ворота в мир чудес для нас открыты. Дело было в том, что Эрнест уже успел разработать четкий план тура с Антонио. В Сарагосе мы должны были быть 27-го, в Аликанте — 28-го, в Барселоне — 29-го, в Бургосе — 30-го и так далее. Эрнест писал, что в Сарагосе состоится первый бой после Большого Ранения (30 мая бык тяжело ранил Антонио в левую ягодицу); я должен встретиться с ним и Биллом Дэвисом в мадридском отеле «Суэсия» 26 июня; отель — вполне современное заведение с кондиционером и «обеспечивает отличную защиту».

В своем последнем послании Эрнест утверждал, что, похоже, это лето станет самым замечательным в его жизни, и я должен сделать все, чтобы так и получилось. А единственное желание Антонио — кроме желания стать лучшим матадором всех времен и народов — быть членом нашей команды. Эрнест также писал, что мы будем передвигаться в «форде» цвета лососины (цвет, официально называемый коралловым), который он взял в аренду в Гибралтаре.

Такое пристальное внимание к самым незначительным мелочам при планировании развлечений всегда было очень характерно для Эрнеста. Маршрут наш отражал некоторое безумие, присущее жизни матадора, и никаких других причин его странной географии не было. Матадор выступает в Бургосе, на севере, затем едет ночь в Малагу на самый юг, чтобы появиться на тамошней корриде на следующий день, затем спешит в Барселону, снова на север, на вечерний бой, и так с мая по октябрь, совершая дикие зигзаги по испанской земле. И никто не смеет задавать вопросов, ничего нельзя оспаривать, ведь коррида — это памятник традициям столь же древним, сколь и устоявшимся.

Ну что ж, может, ехать в розовом «форде» и неплохо, чего не скажешь о мадридском такси. Я отказался от трех машин, прежде чем все-таки рискнул сесть в такси — я заметил в автомобиле стеклоочистители и запасную шину. Но и тогда все оказалось не так-то просто. Во-первых, шофер почему-то повез меня не в Аликанте, а в Валенсию, отчего мы потеряли час времени. А во-вторых, сразу после Валдеморо машина задымилась, и нам, окутанным облаком дыма, пришлось в конце концов остановиться недалеко от Осаньи, причем в самое полуденное пекло. От Мадрида до Аликанте четыреста шестьдесят километров, мы в результате проехали шестьсот двадцать.

Если в Испании с машиной что-то стряслось на дороге, забудьте, что можно попросить кого-нибудь о помощи. По местным правилам, шофер вылезает из кабины и, взяв в руки приличествующие случаю инструменты, приступает к разборке двигателя. Когда ему это удается, он осторожно раскладывает у дороги все детали и принимается их нежно протирать. Потом начинается процесс сборки, при этом шофер молит Бога, чтобы случилось чудо и машина завелась.

Пока шофер, не торопясь, пересчитывал гайки и болты разобранного двигателя, я сидел на заднем сиденье, проглядывал письма Эрнеста и все глубже осознавал, что значит для него этим летом коррида и то, что с ней связано. Два самых выдающихся матадора Испании — один женат на сестре другого, — их острое, нескрываемое соперничество… Все это неизбежно должно было привести к серии бескомпромиссных поединков mano a mano, один на один. Настоящие mano a mano — очень редкая вещь, иногда такое случается раз в жизни поколения. По иронии судьбы, последнее mano a mano такого же порядка было, когда еще совсем молодой Луис Мигель Домингин, тогда только восходящая звезда на небосклоне испанской корриды, впервые потряс публику своим ярким умением побеждать. В то время о нем говорили, что он может стать в Испании первым номером, El Numero Uno, отобрав это звание у Манолето. И вот в той давней дуэли ветеран Манолето, потерявший свою былую силу, был побежден молодым дерзким Домингином. В одном из боев старого Манолето тяжело ранил бык, и он скончался от ран.

И теперь тот же Домингин, унаследовавший трон Манолето и правивший королевством корриды до 1953 года, снова возвращается на арену, чтобы принять вызов молодого матадора, столь талантливого, что ему, похоже, суждено стать лучшим матадором всех времен. Различие между обычными боями и боями mano a mano состоит в следующем: в простых поединках соревнуются три матадора, каждый должен победить двух быков, а в боях mano a mano два матадора разыгрывают между собой шестерых братьев-быков, и тот, кто отрежет больше ушей и хвостов, становится победителем, удостаивается звания El Numero Uno и признается чемпионом мира.

Эрнест объяснил мне в своих письмах, что каждый бой — это только соревнование, но, когда в него вступают два великих матадора, их соперничество может привести к смертельному исходу. Закон mano a mano таков: если один из них совершает на арене не трюк, а нечто действительно красивое и очень опасное, требующее огромной концентрации внимания, сил, выдержки, смелости и настоящего мастерства, то другой вынужден повторить это или же превзойти своего соперника. И тогда, если ему откажут нервы или же он сделает хотя бы одно неверное движение, все может закончиться серьезной травмой или даже смертью.

В этом действительно редчайшем случае настоящего mano a mano для Эрнеста был еще один волнующий аспект — дело в том, что он дружил и с Луисом Мигелем, и с Антонио, он восхищался ими обоими и как настоящими мужчинами, и как матадорами. Но, по мнению Эрнеста, сейчас Антонио как матадор был лучше. У него, по словам Хемингуэя, были преимущества во всех трех категориях — во владении плащом, мулетой и в финальном ударе шпагой, тогда как Домингин был слабоват во владении плащом и без всякой необходимости развлекал публику дешевыми трюками, которым научился у Манолето. Правда, в основе этих соображений было скорее чувство, чем трезвый анализ, — Эрнест ощущал, что выступления Доминго были холодными и оставляли его безучастным, в то время как бои Антонио иногда потрясали до глубины души.

Итак, Эрнест был сильно увлечен молодым черноволосым парнем, наполовину цыганом, из Андалусии, отец которого, тоже матадор, тридцать лет назад был большим другом Хемингуэя. И благодаря этой близости к Антонио, а также вере, что это лето, целиком отданное корриде, принесет ему радость и ощущение полноты бытия, Эрнест как бы переносился в то счастливое время, когда вместе с леди Бретт, Биллом, Майком и Робертом Коном ходил на бои, пил крепкое испанское вино из кожаных фляг и отплясывал риау-риау на улицах Памплоны.

Наконец мой шофер закончил собирать двигатель. Теперь он достал из багажника самую большую коллекцию грязных тряпок, какую я только видел в своей жизни, поднес их к ведру с водой для скота, которое оказалось недалеко от машины, намочил и бережно обернул ими мотор. Так мы и ехали всю оставшуюся часть пути, при этом каждые полчаса машина останавливалась, тряпки снова смачивались и укладывались на свои места. Когда машина, дымясь, въехала в Аликанте, до начала боя оставалось всего двадцать минут. На путешествие ушло десять часов!

Эрнест ждал меня у входа в отель «Карлтон». Мы быстро затащили мои вещи в холл и побежали на корриду. По дороге он познакомил меня с Биллом Дэвисом, милым человеком средних лет с удивительно веселым лицом, заставлявшим вспомнить членов Пиквикского клуба. Раньше он жил в Сан-Франциско, но последние десять лет провел в Испании, занимаясь ее архитектурой, историей, живописью, музыкой, кулинарией, аристократией, спортом, винами, правительством, топографией, традициями, законами, местными обычаями, литературой и философией. Он был замечательным слушателем, говорил редко, но умно и никогда не демонстрировал свои знания, пока его не спросят. Хемингуэя он просто боготворил. Малейшие пожелания Эрнеста становились для него приказами.

— Никогда не имел адъютанта, — говорил мне Эрнест, — с Биллом я могу стать совершенно другим человеком. Бог знает, может, уже пора избавиться от старого.

В тот день в Аликанте Антонио был великолепен и заслужил горячий восторг публики. Когда коррида закончилась, Эрнест повел нас к Антонио в отель поздравить матадора с блестящей победой и договориться об обеде в «Ла Пепико», ресторане, расположенном прямо на пляже в Валенсии, в ста восьмидесяти двух километрах от Аликанте. Оттуда мы планировали ехать всю ночь на север, в Барселону, до которой было пятьсот тридцать четыре километра.

Итак, планы на лето были полностью определены. За рулем — надежный Билл, в ногах у Эрнеста — набитая льдом сумка с несколькими бутылками легкого росадо из Лас-Кампаньяс, на другом сиденье — одежда, там же лежал пухлый чемодан и стояла корзина с едой: сыром, хлебом и прочим. Перед боем — короткая встреча с Антонио в отеле и долгая и радостная — после корриды; после одиннадцати или в полночь — обед вместе со всей командой Антонио, а затем — снова в путь, в город, где состоится следующее выступление матадора.

По дороге в Валенсию Эрнест рассказал мне о корриде в Сарагосе, которую я пропустил. Мигель показал тогда все, на что способен. В том бою он сражался с быком, которого купил за сорок тысяч песет, поскольку его предыдущий бык был изувечен. Мигель был действительно очень хорош.

— Луис Мигель публично заявил, что будет первым, поэтому он должен подкреплять эти слова каждым своим появлением на арене. Но теперь на его пути возник серьезный барьер — деньги. Он богатеет. Просвет между пахом матадора и рогами быка становится шире по мере роста благосостояния мастера. Но что касается Луиса Мигеля, должен сказать, что он действительно любит корриду и иногда даже забывает о своем богатстве. Зато Антонио ни на минуту не забывает, что Мигель богат, и это еще больше накаляет страсти. Мигель потребовал больше денег за эти mano a manos, и он получит их. Антонио же, прекрасно понимая все, страшно злится — ведь пока он никому не может доказать, что Луис Мигель не заслуживает такого вознаграждения. Нет на свете человека более гордого, чем Антонио, и это самое главное в их поединке. Мигель не считает его равным себе соперником, что является страшным оскорблением для Антонио. Но говорю тебе точно — еще до конца лета Антонио поднимет Мигеля на рога своей гордости и уничтожит его. Да, это трагедия, и как в каждой трагедии, финал здесь предрешен.

Барселона, затем Бургос, Мадрид и снова Бургос, а потом Витория — и так все эти дни, с 29 июня по 6 июля. По дороге Эрнест радовался пейзажам, звукам, блюдам и запахам: сочная спаржа в молодом белом вине; напевы Памплоны, заглушающие шум шин; сельский хлеб с хорошим куском сыра «манчего»; добрый глоток росадо из сумки со льдом; аисты на крышах; ястребы, летающие низко над зарослями ежевики в поисках куропаток и зайцев; оливковые деревья, бросающие рваные тени на красную землю; могучие дубы; жара и возбужденная публика в кафе; скачущие через изгородь бандерильеро; бледные, с пересохшими губами матадоры, наблюдающие за Антонио в ожидании своего выхода на арену. И вот, наконец, Памплона, ферия Сан-Фермин, семь суток, слившиеся в нескончаемый 168-часовой день.

Мы прибыли в Памплону за день до начала ферии (Анна Дэвис и Мэри Хемингуэй приехали из Малаги и присоединились к нашей компании), поскольку, как сказал Эрнест, мы должны «собрать свои ряды и все разведать до начала Извержения». Старый друг Эрнеста, Хуанито Кинтана — бывший импресарио памплонской арены, а до Гражданской войны владелец местного отеля, — обычно заказывал ему билеты на корриду. И в этот раз Эрнест попросил его обеспечить нас билетами. Однако, когда мы встретились с Кинтаной в кафе «Чако», он страшно нервничал и пытался что-то объяснить, но факт оставался фактом — вместо номеров в отеле и билетов на корриду он мог предложить нам только обещания. Фериа Сан-Фермин — настоящее столпотворение, сюда съезжается масса народу, а в Памплоне меньше отелей, чем в других городах, где проходят ферии, да и арена здесь меньше, и, соответственно, на ее трибунах меньше мест. Надо отметить, что Эрнест проявил понимание и доброту к своему старому другу. Эрнест отдавал себе отчет, каково положение в Памплоне с билетами и местами в отелях. И он сказал Мэри, что не Кинтана нас подвел, а этот неправильно устроенный мир. Затем Эрнест нанял кого-то для поисков билетов, а сами мы сняли комнаты в частном доме.

— Абсолютно не важно, где жить, — ведь здесь, в Памплоне, во время ферии никто не спит и не переодевается, — убеждал он нас. — Главное — достать билеты на корриду.

На следующий день ровно в полдень в ясное небо взвились две ракеты, и город встал на уши. Это происходит на ваших глазах, но вы все равно ничего не успеваете понять. В считанные секунды пустая площадь заполняется веселой толпой. Звуки барабанов и дудок сотрясают воздух, мужчины и юноши в красном и белом поют и пляшут, приседают и вновь встают, обняв друг друга, подпрыгивают в бешеном ритме. И так — все семь дней и ночей, улицы не пустеют ни на минуту.

Все кафе были переполнены, но в «Чако» для Эрнеста всегда держали столик. В толпе было множество туристов, и по их одежде не составляло труда определить, откуда они приехали. Так мужчины из Наварры носили белые брюки, белые рубашки, красные шарфы и береты. Американские туристы, в основном студенты — а их набралось тысяч двадцать пять, — были одеты в узкие брюки и майки. Почти все они приехали в Памплону, прочитав «И восходит солнце», книгу, которая вышла тридцать лет назад. Узнав, что автор тоже здесь, они начали штурм «Чако», пытаясь заполучить автограф Эрнеста на всем, что только можно, — от книг до маек.

Вечерами, когда на арену выходили не самые лучшие быки и матадоры, Эрнест усаживался за свой столик в «Чако», а вокруг собирались те, кто стал его командой на этой ферии. С двоими из них, кетчумским врачом Верноном Лордом и его женой Ли, мы заранее договорились, что они приедут, зато все остальные возникали совершенно случайно. Молоденькая девушка из Глазго Онор Джонс с ярким румянцем на щеках и прической, похожей на черную блестящую тиару, по-видимому, репортер одного из еженедельников (правда, у нас на этот счет были некоторые сомнения); высокий худощавый гитарист Хью Милле, певший песни на сладкозвучные стихи, которые сочинял сам, а при этом ему подпевала приятным мягким голосом его очаровательная жена-француженка Сьюзи; дерзкая блондинка по имени Беверли Бентли (ныне — миссис Норман Мейлер), звезда кино, снявшаяся в фильме «Аромат тайны», а потом много снимавшаяся в Испании; Мервин Харрисон, прошлой зимой бравший интервью у Эрнеста для своей диссертации по литературе, которую он якобы писал. (Интервью закончилось тем, что он выпросил у Хемингуэя деньги на шестимесячный курс французского языка в Сорбонне. И вот сейчас эти шесть месяцев как раз истекли.)

Антонио, который не выступал на ферии в Памплоне, пришел в тот вечер в «Чако» вместе со своим импресарио Пепе Домингином, родным братом Луиса Мигеля. Всю ночь мы все вместе — Эрнест, я, Билл и Антонио с Пепе — участвовали в общем уличном веселье: пели, танцевали и пили вино в кафе. И всюду, где ни появлялся Эрнест, он находил людей, которые его давно знали и любили, а после этих случайных, неожиданных встреч звучали новые песни и опустошались новые бутылки.

Около четырех часов утра мы, обнявшись и громко распевая, шествовали по узенькой улочке. Вдруг видим — белое маленькое «рено», а в нем — хорошенькое женское лицо.

— Они не пройдут! — на всю улицу заорал Антонио.

— Берем девушку, — быстро скомандовал Эрнест.

Антонио запрыгнул на машину, а Пепе открыл дверцу со стороны руля и выволок на улицу невысокого дрожащего от страха француза в шляпе и перчатках. С противоположной стороны из машины вышла ослепительно красивая молодая дама, которая, взглянув сначала на Антонио, на чистом английском, на каком говорят на Среднем Западе, спросила:

— Вы — Антонио Ордоньес?

А потом, как будто ей оказалось недостаточно быть захваченной лучшим в Испании матадором, она посмотрела на Эрнеста и воскликнула:

— А вы — Эрнест Хемингуэй?

Я думаю, она была готова упасть в обморок.

Француз слегка очухался и, заикаясь, сумел донести до нашего сознания, что машина принадлежит даме, что он ее почти не знает — она просто попросила помочь ей найти ее дом. Пока мы спорили, что с ним делать, он незаметно растворился в ночи. Эрнест торжественно сообщил девушке, которая представилась как Тедди Джо Паулсен из Уиллистона, Северная Дакота, что она — наша пленница. Тедди была совершенно счастлива и только спросила, не будем ли мы так любезны и не отвезем ли ее к дому, чтобы взять в плен и ее подругу.

Билл прекрасно знал все улицы Памплоны, как, впрочем, и многих других испанских городов, и уже очень скоро мы смогли разбудить Мэри Шунмейкер, соседку Тедди по комнате.

— Настоящая красавица, — заметил Эрнест, — хороша, даже когда просыпается.

Потом Антонио потащил нас в клуб, где играл громкий оркестр, и все танцевали и пели. Нам было так хорошо, что на следующий день мы чуть не пропустили первых быков, несущихся к арене.

Во время ферии каждый день рано утром быков, которые должны участвовать в корриде, выпускают из загона на окраине города, и они бегут вдоль улиц по направлению к арене. По традиции, любители боев могут присоединиться к сопровождающим животных мужчинам и юношам, бегущим по улице впереди быков. Самые первые стартуют заранее и сильно опережают быков, средняя группа держится к ним поближе, а самые смелые и дерзкие или просто сумасшедшие — эта оценка зависит от вашего собственного восприятия ситуации — стараются бежать рядом с быками, и так близко, как только можно без риска быть заколотым.

Раньше Эрнест нередко бегал вместе с быками, но теперь его ноги были слишком слабы для таких упражнений. Антонио конечно же бежал в группе чокнутых — перед быками. Я был в средней группе и, глядя через плечо, мог хорошо видеть и быков, и тех ненормальных из ближайшей к животным группы. Мы были уже на полпути, когда люди, глазеющие на нас из всех окон, со всех заборов и балконов, вдруг в ужасе закричали. Оглянувшись назад, я увидел, как один из смельчаков поскользнулся и упал. К нему сразу же бросился большой черный бык с огромными рогами. И тут я заметил Антонио. Он бежал к упавшему человеку, держа в руках газету, свернутую в трубку, непрерывно махал ею и кричал быку:

— Торо! Торо!

Бык попытался проткнуть рогами упавшего, но промахнулся. Тут Антонио махнул газетой прямо перед глазами быка, и тогда тот пошел на Антонио. Несчастный, лежавший на земле, вскочил и побежал, в то время как Антонио отвлекал быка газетой. Вдруг газета развернулась и упала на ноги Антонио. Тут бык и достал бы его, но в этот момент Эрнест, устремившийся к ограде, скинул свою куртку и набросил ее на забор. Бык бросился туда, тыча рогами в деревянные столбы. Антонио же рванул к противоположному забору, где полицейский помог ему укрыться.

Застыв на месте, я следил за Антонио, но, когда он уже был в укрытии, понял, что оказался в самом авангарде сумасшедших, бегущих в третьей группе. Послав все к черту, я побежал прочь со всей скоростью, на какую был способен и какую мог вызвать вид разъяренных диких животных.

Бык ранил Антонио в правую икру, но, поскольку рана была получена таким позорным для него образом, Антонио решил не обращать на нее никакого внимания. Весь день и всю ночь он танцевал, а на следующий день снова бежал в группе смельчаков, сопровождая быков на пути к арене, как будто стремился себе и нам что-то доказать. И только потом он послушался Эрнеста и позволил Вернону Лорду сделать укол против столбняка и обработать рваную рану, оказавшуюся довольно глубокой.

Эрнест был абсолютно прав, предупреждая, что во время ферии нам спать не придется. Я был в своей комнате только раз. Там было темно и пахло мочой из единственного на всю квартиру туалета. Больше я туда не заходил. Когда мне хотелось часок поспать, я залезал в нашу машину и устраивался на заднем сиденье. Иногда Эрнест присоединялся ко мне и спал, сидя на переднем. Он знал, что на ферию приезжают множество карманных воров, настоящих мастеров своего дела, и поэтому, когда мы погружались в сон, по совету Эрнеста деньги прятали глубоко в карманах брюк. А перед тем, как идти на корриду, все ценные вещи мы отдавали Эрнесту, и он прятал их в карманах своего знаменитого гонконгского пальто, которому были не страшны никакие воришки.

Тедди Джо и Мэри Дос (вторая) (первой — Уно — конечно, была Мэри Хемингуэй) легко вошли в нашу квадрилью. Когда Эрнест узнал, что они обе — преподавательницы математики, он пришел в полной восторг — ведь так нечасто, заявил он, в женщине сочетаются интеллект и красота. На следующий день наша команда потеряла одного члена — Мервина Харрисона с Гавайев, и произошло это по очень простой причине: он проспал и не попал на послеобеденную корриду, и билет, который доставался с таким трудом и муками, пропал зря. Позже, уже вечером, когда Эрнест спросил, почему в Сорбонне его не научили просыпаться вовремя, Мервин признался, что не посещал университет, поскольку нашел более удобный способ выучить французский.

— Я встретил девушку, которая совсем не говорила по-английски, — объяснил Мервин, — и когда мы начали спать вместе, я вынужден был учить французский. Скажу тебе честно, Папа, постель — лучшее место для изучения иностранного языка!

— Да, но те слова, которые можно узнать таким путем, не всегда легко применить в обычном, каждодневном разговоре, — заметил Эрнест.

Точно не знаю, что произошло потом, но мы больше никогда не видели Мервина. Когда он не появился на следующий день, Эрнест прокомментировал это так:

— Что ж, наш мальчик Мервин стал чужим.

К северу от Памплоны течет река Ирати, окруженная густыми лесами. Места эти описаны в «И восходит солнце». Эрнест очень боялся, что все там пришло в упадок, но его страхи оказались напрасными. Четыре дня мы устраивали пикники в разных местах по берегу реки, поднимаясь в горы все выше и выше. Обычно мы отправлялись в путь после полудня, а возвращались в город как раз к корриде. Ездили на трех машинах, пассажиры каждой отвечали за определенные блюда, и во время пикника мы наслаждались сырами и копченой форелью, черным виноградом из Наварры, коричневыми грушами, баклажанами, сочными мясистыми красными перцами, неочищенными креветками и свежими анчоусами. Вино, которое держали в холодной воде Ирати, дарило прохладу. Каждый день мы плавали в реке, которая неторопливо несла свои воды мимо величавых вершин, со склонами, поросшими буковыми деревьями. Это было настоящее чудо — выбраться из сумасшедшей суеты ферии и через полчаса оказаться в самом сердце этой дикой и величественной природы.

Однажды после обеда мы с Эрнестом сидели на берегу и наслаждались открывающимся перед нами видом — летающими вокруг соколами, горными вершинами и семью женщинами нашей квадрильи, в полудреме лежащими на разогретых камнях на противоположном берегу реки.

— Нимфы на полках магазина природы, — сказал Эрнест. — Черт возьми, как же здесь хорошо и покойно!

И, глядя на сокола, спланировавшего к земле и снова взметнувшегося в небо с добычей, бившейся в его когтях, задумчиво произнес:

— Знаешь, Хотч, — это даже лучше, чем «И восходит солнце».

Эрнест полулежал на стволе бука, старые очки он положил на колени, рукой похлопывал бродячего пса, на лице играла счастливая улыбка. Я смотрел на него и думал: то, что сейчас происходило с нами, сильно отличалось от всего, что он когда-либо делал в своей жизни, — ведь в эти часы и дни он получал наслаждение не от воспоминаний о былом, а от реальной жизни. Этим летом мы не ходили по склонам Эскориала, где жили и действовали герои романа «По ком звонит колокол», не ехали медленно по дорогам, где много лет назад он катался на велосипеде со Скоттом Фитцджеральдом, не бродили по левобережному Парижу, там, где он не раз спешил домой, в свою холодную комнату у Люксембургского сада, старясь обходить стороной рестораны с их завораживающими ароматами изысканных блюд. Это лето, в отличие от прошлых, было летом молодости…

В тот день мы пропустили бои, а когда вернулись в Памплону, Эрнеста ждали две телеграммы. Первая была от Тутса Шора: «Эрни, негодяй, куда мне выслать твои четыре тысячи?»

Эрнест смеялся:

— Понятно, почему Тутс сходит с ума. Я звонил ему из Малаги, как раз перед твоим приездом, и спрашивал его о счете в матче Иохансона и Петерсона. Когда он сказал, что ставки на Петерсона четыре к одному, я попросил его поставить тысячу на шведа, а он при каждом удобном случае отговаривал меня. Я теперь не часто ставлю на боксеров. У меня сейчас такое правило — никогда не ставить на животное, если оно умеет говорить.

Вторая телеграмма была от Дэвида Селзника, который только что закончил работу над римейком «Прощай, оружие». Его жена, Дженнифер Джонс, сыграла в фильме Кэтрин Баркли. Селзник ничего не заплатил Эрнесту, поскольку еще в двадцатые годы роман был продан, и в контракте ничего не говорилось о римейках. В этой телеграмме сообщалось: Селзник официально проинформировал прессу, что, хотя по закону он ничего не должен писателю, он обязуется заплатить мистеру Хемингуэю пятьдесят тысяч долларов из прибыли, если и как только таковая появится.

Эрнест, который никогда не скрывал своей антипатии к режиссеру, тут же продиктовал текст ответной телеграммы: если случится чудо и фильм, в котором 41-летняя миссис Селзник играет 24-летнюю Кэтрин Баркли, заработает пятьдесят тысяч долларов, то он советует мистеру Селзнику разменять в ближайшем банке эти доллары на центы и засовывать их в задницу до тех пор, пока они не полезут из ушей.

Из Памплоны мы поехали в Мадрид, отдохнули там несколько дней и отправились в Малагу, чтобы отпраздновать там день рождения Эрнеста, к которому Мэри Уно готовилась почти два месяца. Двадцать первого июля Эрнесту исполнялось шестьдесят лет, кроме того, в этот же день родилась и Кармен, жена Антонио. Празднество должно было состояться на вилле Билла Дэвиса «Консула», недалеко от Малаги, на южном побережье Испании. Вилла Дэвиса — особняк с колоннами изящной формы, который выглядел как дворец венецианского дожа, — стояла посреди огромного, хорошо ухоженного сада. В усадьбу вели ворота, внутренние и внешние, со специальной охраной. Дом был обставлен мебелью, сделанной испанскими столярами по проектам самого Билла. Полы и балюстрады, лестницы и столы, ванные и портики — все было отделано мрамором, мрамор украшал и прекрасный бассейн. На вилле не было телефона.

Мэри — настоящий мастер по устройству праздников, и в тот раз она приложила все усилия, чтобы юбилей Эрнеста удался на славу. Эрнест не любил свои дни рождения, для него они были скорее паузой в жизни, чем праздником. Мэри это чувствовала и постаралась тогда отпраздновать за все его предыдущие пропущенные дни рождения. Ей это удалось.

Она заказала шампанское из Парижа, китайские блюда — из Лондона, а из Мадрида ей доставили бакалао, сухую треску, основной компонент для приготовления фирменного блюда Мэри. Она сняла тир у передвижной ярмарки, пригласила специалиста по фейерверкам, танцоров фламенко из Малаги, музыкантов из Торреполиноса, а также множество официантов, барменов и поваров.

В доме Дэвиса можно было разместить только двадцать пять человек, поэтому Мэри зарезервировала пару этажей в новом современном отеле — небоскребе «Пэс Эспада», рядом с Торреполиносом. Гости начали съезжаться уже двадцатого. Кроме членов памплонской квадрильи, Эрнест пригласил своих друзей из Памплоны и нескольких — из Мадрида. Среди гостей были индийский магараджа с женой и сыном и генерал Бак Ланхем из Вашингтона; американский посол Дэвид Брюс с женой прилетел из Бонна; Джанфранко Иванчич, брат Адрианы, приехал из Венеции с женой на машине, новой «ланчии» Эрнеста, которую он купил на итальянские гонорары. Приехали и старые парижские приятели Эрнеста, а также важные персоны из Мадрида и тридцать друзей Антонио.

Наши пленницы, Мэри Дос и Тедди Джо, решили прервать путешествие, в течение которого они планировали побывать в 92 городах за 62 дня, а Онор Джонс нарушила верность своему шотландскому еженедельнику.

Праздник начался в полдень 21 июля и закончился в полдень 22 июля. Потом Эрнест говорил, что это был лучший праздник в его жизни. Он танцевал и пил шампанское, провозглашал замечательные смешные тосты за своих гостей, стрелял в сигареты, торчащие изо ртов магараджи и Антонио. А когда оркестр на верхней веранде заиграл мелодию памплонской фиесты, Антонио и Эрнест вовлекли всех в танец, и веселая змейка из гостей пошла по всему саду. И только в самом конце вечера был один грустный момент, когда Дэвид Брюс, один из тех, с кем Эрнест сражался на войне, предложил простой и очень трогательный тост. Эрнест опустил голову и замер. Было видно, что слова старого друга взволновали его до глубины души.

Специалист по фейерверкам из Валенсии устроил роскошное и шумное зрелище. Одна из ракет подожгла верхушку королевской пальмы. Попытки забраться на пальму по лестнице и погасить огонь оказались безуспешными, и пришлось вызвать пожарников из Малаги, которым удалось спасти пальму, дом и праздник. После того, как они сделали свое дело, их тут же напоили, а Антонио, надев пожарную каску и плащ, сел в пожарную машину и принялся разъезжать по парку с включенной сиреной.

После завтрака гости стали готовиться к отъезду, но только около полудня уехал последний из приглашенных. Солнце стояло в зените, и мы с Эрнестом решили перед сном поплавать в бассейне.

— Знаешь, что мне больше всего понравилось? Мои старые друзья не поленились и приехали ко мне, — сказал он, когда мы возвращались в дом. — Сейчас проблема со старыми друзьями состоит в том, что их осталось так мало.

Первые поединки между Антонио и Луисом Мигелем должны были состояться во время четырехдневной ферии в Валенсии. После полудня на третий день ферии друг Антонио Хуан Луис, хозяин поместья под Валенсией, прямо на берегу моря, пригласил Эрнеста и всю команду поплавать в море и пообедать. Море, все в маленьких белых гребешках, выглядело вполне цивилизованно, но когда мы вошли в воду, то почувствовали сильное течение, которое несло нас прямо в морские глубины. Не помню точно, какая из наших девушек закричала, но над пенящимися волнами вдруг раздалось: «Папа…», и этого было достаточно. Хуан Луис первым доплыл до него, Эрнест положил руку на его плечо, и так они двинулись к берегу в сопровождении еще трех человек. Эрнест вылез на берег и несколько минут сидел, глядя на море. Мы ждали, пока он встанет на ноги. Я ничем не мог ему помочь и только вспоминал, как десять лет назад в Варадеро он без всякого напряжения плыл в гораздо более неспокойном море, греб одной рукой, а во второй держал брюки высоко над головой.

Эрнест встал и нетвердым шагом побрел к основной части нашей группы. Вряд ли они поняли, что произошло. Я смотрел на Эрнеста, когда он подходил к ним. В его лице не было ни кровинки, а губы растянулись в гримасе, мало напоминавшей настоящую улыбку.

На следующий день бои быстро закончились. Порыв ветра подхватил мулету Домингина, и бык вонзил рога глубоко в пах Луиса Мигеля, поранил брюшные мышцы и затронул брюшину. До того, как это случилось, все было замечательно. Антонио выдал несколько блестящих выступлений, но теперь соревнование двух матадоров пришлось приостановить. Эрнест очень переживал, что Мигель пострадал из-за ветра, который называл самым опасным врагом матадоров.

А потом, спустя всего несколько дней после несчастного случая с Домингином, во время корриды в Пальма-де-Майорке бык рогами проколол Антонио бедро. Пришлось изменить наши планы и так хорошо разработанный маршрут. Все члены квадрильи разъехались, а Эрнест, я и Билл вернулись в «Консулу». Эрнест по утрам делал заметки для большой статьи, которую обещал написать для «Лайфа», и работал над парижскими воспоминаниями.

В те дни, когда нам обоим не хотелось работать (я тогда занимался инсценировкой четырех рассказов Эрнеста для одного из телевизионных каналов), мы совершали путешествия в Кордову, Гибралтар или в Гранаду, в знаменитую Альгамбру.

Эрнест погрузился в работу. Как обычно бывало в такие периоды, он не стремился к общению и избегал людей. Билл, понимая ситуацию, отменил все визиты. Но однажды в полдень Мэри, вернувшись из Малаги, заявила, что она в городе встретилась с одним известным телекомментатором, который проводил в Испании медовый месяц со своей новой женой. Он очень хочет увидеть Эрнеста, поэтому ей пришлось пригласить его к нам на обед. Эрнесту совсем не хотелось общаться с телевизионщиком, но Мэри уверяла, что тот понимает — встреча не должна иметь к телевидению никакого отношения.

Половину обеда все так и было, но потом комментатор, который был действительно очень заслуженный человек в мире телевидения, начал задавать Эрнесту вопросы о состязании между Антонио и Домингином. Эрнест объяснил, что не любит обсуждать то, о чем собирается писать, поскольку совсем не стремится увидеть свои истории под чужой подписью. Однако наш гость настаивал, говоря, что не имеет никакого представления о корриде и спрашивает, только чтобы понять, что же это такое — бой быков. Он уверял, что никогда не позволит себе обмануть гостеприимство Эрнеста. (Несколько месяцев спустя в одном из американских журналов появилась его статья об этом обеде с Хемингуэем, где он подробно, слово в слово, описал все, что ему рассказывал Эрнест об Антонио и Луисе Мигеле.)

Планировалось, что mano a mano, поединки между двумя выдающимися матадорами, возобновятся в Малаге 14 августа, но было трудно поверить, что они оба смогут выздороветь так скоро. Однако им удалось привести себя в форму, хотя травмы еще не полностью зажили. Рана Антонио продолжала гноиться, но уже 11 августа он вышел из больницы, а 12-го приехал в «Консулу» долечиваться. У Тео, сына Билла, была бейсбольная бита, и Эрнест решил, что мы обязательно должны научить Антонио играть в бейсбол. Я бросал ему теннисный мячик, и он поразительно быстро и точно ловил мои самые сложные подачи, демонстрируя потрясающую реакцию и координацию движений.

И вот как-то вечером Эрнест и Антонио решили, что в благодарность за мои уроки Антонио сделает из меня матадора (он называл меня Эль Пекас — Конопатый).

— А как у Эль Пекаса с реакцией? — спросил Антонио Эрнеста.

Эрнест вместо ответа устроил действо «Бросить — поймать», которое всегда было частью нашего обычного ритуала расслабления. При этом в ход пошли вилки, тарелки, бокалы и так далее. Увиденное убедило Антонио, что моя реакция — на должном уровне, и он торжественно объявил, что я буду запасным матадором — sobre saliente — на корриде в Сьюдад-Реале. Мы выпили за это, а потом и еще раз, когда Эрнест сказал, что он будет моим импресарио.

Эрнест говорил, что бой, который состоялся на следующий день, был одним из лучших виденных им, а может, и самым лучшим, поистине великим боем. Антонио получил в награду шесть ушей, два хвоста и два копыта. Мы стали свидетелями такого артистизма, такого яркого проявления смелости и отваги, что, как заметил Эрнест, было трудно поверить в реальность происходившего.

Я думал, эти разговоры о том, что мне придется выйти на арену Сьюдад-Реаля, — просто шутка, но когда перед началом корриды мы зашли в комнату Антонио, там были приготовлены две шпаги, причем одна предназначалась для меня. Антонио приготовил и два костюма, и моя шпага лежала рядом с черно-белым, который я должен был надеть на себя.

Планировалось, что я выйду на арену как запасной матадор, который убивает быка, если оба соревнующихся матадора получают ранения. Конечно, для меня это будет словно маскарад, но все знали, что испанские власти не любят таких шуток. Мне рассказывали — не знаю, правда это или нет, — что несколько лет назад один приятель тореро Литри, изображавший матадора, был изобличен, и ему пришлось провести целый год в настоящей тюрьме.

— Единственный, кому такая шутка сошла с рук, был Луис Мигель. Он взял своего друга графа Теба, племянника герцога Альбы, на арену, выдав за члена своей квадрильи. Но та коррида была во Франции, — поведал мне Эрнест.

Все получили большое удовольствие, облачая меня в костюм матадора, и особенно — мой импресарио Эрнест. Обычно перед боем в комнате матадора возникала напряженная атмосфера торжественной сосредоточенности, теперь же ощущались легкость и беззаботность. Трудно себе представить, насколько сложен костюм матадора и как он тесен. Ткань прилегает, словно вторая кожа, ни одной морщинки, и, даже если подует ветер, ни одна часть этого удивительного облачения не отлетит. Честно говоря, я думал, что, когда наступит время идти на бой, шутка закончится. Но события развивались иначе.

— Запомните, Пекас, в первом бою вы не должны сразу же затмить всех матадоров, — предупредил меня Эрнест, — это будет выглядеть не по-товарищески.

— Думайте только о том, как великолепны вы будете на арене, как мы уверены в вас и как гордимся вами, — сказал мне Антонио.

Когда пришел час идти на арену, все покинули комнату и оставили нас одних. Антонио подошел к маленькому столику, на котором, как всегда, лежали его иконки. Молясь, он поцеловал каждую из них. Я стоял в углу, чертовски жалея, что у меня нет ничего, чему бы я мог помолиться.

Открылась дверь. Все члены квадрильи Антонио, облаченные в свои костюмы, ждали его в холле. Антонио надел шляпу и захватил свой плащ. Я взял свой и пошел за ним, ощущая некоторую неловкость, поскольку мои брюки были так узки, что трудно было сгибать ногу в колене.

Я смутно помню, как мы пришли на арену, хотя, спускаясь по лестнице, я чуть не упал (попробуйте спуститься по стертым скользким ступеням в новых туфлях). К счастью, Эрнест подробно описал это историческое событие:

«Когда они спустились, лицо у Антонио, как всегда перед боем, было суровым и сосредоточенным, и взгляд его не выдавал ничего посторонним. По веснушчатому лицу Хотча — лицу заядлого бейсболиста — его можно было принять за новильеро, впервые выступающего в качестве матадора. Он обернулся ко мне и мрачно кивнул. Никто бы и не подумал, что он не тореро, и костюм Антонио сидел на нем безукоризненно».

Мы прошли через толпу, собравшуюся в холле, и мимо людей, обступивших автобус квадрильи Антонио. Мой импресарио вместе со мной влез в автобус и уселся сзади.

— Папа, что я все-таки буду делать? Я что, должен буду выйти за барьер? Там большая арена?

— Восемь тысяч зрителей. Самая большая, если не считать мадридской.

Я представил себе, как на глазах у восьми тысяч человек в сопровождении нашей квадрильи и пикадоров на конях пересекаю арену, где сражаются два величайших матадора, и мне на минуту стало дурно.

— Матадору нужно помнить три вещи, — сказал мне Эрнест. — Тогда все будет в порядке. Первое, вид у тебя всегда должен быть трагическим, как будто ты на грани смерти.

— А как я сейчас выгляжу?

— Отлично. Теперь второе. Когда выходишь на арену, ни на что не опирайся, это может плохо кончиться для костюма. И третье. Когда вокруг тебя соберется толпа фотографов, чтобы сделать снимки, выставь вперед правую ногу — это выглядит чертовски сексуально.

Я выдал ему взгляд, который он заслуживал. Он потер мое несгибающееся колено.

— Первый раз работаю импресарио матадора и немного нервничаю, — проговорил он. — А как ты?

Мои нервы были уже на пределе, когда я увидел огромный лозунг на противоположной стороне арены. Под «На арене Ордоньес и Домингин» была написано: «Запасной матадор: Эль Пекас».

Когда мы все собрались у барьера, я посмотрел на большие деревянные ворота, которые вот-вот должны были открыться, увидел тысячи испанцев на трибунах и вдруг ощутил острое желание сбежать. Но к нам уже приближались фотографы, и мне пришлось взять себя в руки и следовать советам Эрнеста. И когда нас снимали, меня пронзила страшная мысль.

— Посмотри на Антонио и Домингина, — прошептал я Эрнесту. — Посмотри на их брюки. А теперь на меня. Я определенно позорю Соединенные Штаты Америки.

— Сколько у тебя носовых платков? — спросил мой импресарио.

— Каких платков?

— Обычно они пользуются двумя, но я слышал, что Чикуэло II даже предпочитает четыре.

— Ты что, думаешь, они засовывают платки в штаны?

— А ты этого не сделал?

— Какого черта, откуда я мог знать о носовых платках? Я во всем полагался на своего импресарио.

— Но ты был на стольких боях! А ты думал, откуда у них такие формы?

— Знаешь, этот вопрос раньше меня как-то не интересовал.

И вот прозвучал гонг, открылись ворота, и на арене появились пикадоры на высоких худых лошадях. Кто-то толкнул меня в нужном направлении, и, когда два пикадора выехали, за ними последовали Антонио и Домингин и отстоящий от них на традиционные три шага Эль Пекас. Публика встретила нас громкими аплодисментами. Я по-прежнему не мог согнуть ноги в коленях и, внимательно наблюдая за Антонио, старался прижимать к туловищу правую руку — так, как это делал он.

Мы остановились напротив президентской ложи, поприветствовали зрителей, поклонились, и я последовал за Антонио за барьер, где нас ждал Эрнест.

— Как все это выглядело? — спросил я его.

— В тебе было скромности и спокойной уверенности как раз столько, сколько нужно.

— Знаешь, я чувствовал себя так, как будто меня преследует бык.

И вот на арену вышел первый бык Луиса Мигеля — черная гора мускулов с рогами. Мигелито, державший шпагу, дал мне плащ.

— Что мне делать теперь? — спросил я Эрнеста.

— Держи плащ наготове, смотри на происходящее с пониманием, но спокойно, без нетерпения.

— Мы знакомы?

— Не близко. Я видел твои выступления, но мы не приятели. Я хочу, чтобы ты получил удовольствие и при этом не попал в испанскую тюрьму, там нет ничего интересного, поверь мне.

Тем временем Мигель прекрасно работал с плащом.

— Изучает быка, — заметил Эрнест.

— Он выглядит замечательно.

— А что с ним может быть не так?

— Мне кажется, у быка ужасно длинные рога.

— Отсюда они всегда кажутся больше.

— А не слишком ли усердствуют пикадоры?

— Да, пожалуй.

— Но зачем?

— Они немного усмиряют быка для Мигеля, потому что нога у него после ранения в Малаге еще не совсем зажила.

— Мне кажется, он немного дрожит.

— А как твои ноги?

— Трясутся, но я держусь.

Домингин получил одно ухо, но выступление Антонио было просто блестящим. Бык его был великолепен, и их сражение смотрелось как танец. «Танец» — именно то слово, которое дает возможность представить себе это зрелище. Оно напоминало балетное представление, устроенное матадором и быком, чутко откликавшимся на каждое движение человека. Казалось, они танцуют па-де-де, которое репетировали все утро. Антонио получил в награду два уха и хвост.

Антонио сделал почетный круг и, проходя мимо нас, сказал Эрнесту:

— Передай Пекасу, что он выглядит великолепно. Ты уже успел рассказать ему, как убивают быка?

— Еще нет.

— Так давай.

— Не смотри на рога, — инструктировал меня Эрнест, — смотри только туда, куда должна войти шпага. Опусти левую руку вниз и, как только шпага вонзится в быка, перекинь ее направо.

— А что я делаю потом?

— Взлетаешь в небеса, и мы все вместе ловим тебя, когда ты возвращаешься на землю.

Выступление Луиса Мигеля было неважным, но Антонио превзошел самого себя, и президент наградил его двумя ушами, хвостом и даже копытом — последним, что может быть отдано матадору в знак признания его мастерства. Правда, если публика захочет, матадор может получить всего быка. Эрнест наклонился ко мне:

— Антонио хочет, чтобы ты сделал круг почета вместе с ним.

Я перепрыгнул через барьер и подошел к Антонио. На нас обрушился поток из шляп, цветов, сигар, сандвичей, конфет, фляжек, ботинок, сигарет, дамских сумочек, солнечных очков, ручек, монет, трубок, поясов и прочего.

— Лови только сумочки и туфли. Остальное оставь моим ребятам, — попросил Антонио.

Когда мы обходили трибуны, толпа шумно приветствовала нас. Заканчивая второй круг, я уже с трудом шел под грузом сумочек и широкого ассортимента дамских туфель.

Вдруг Антонио оказался сидящим на плечах большой группы мужчин, которые намеривались его пронести так по всему городу до самого отеля.

Я огляделся вокруг: вся квадрилья внезапно исчезла, а я остался один посредине арены. Тут я сделал совершенно неожиданное открытие — в костюме матадора при желании тоже можно довольно быстро бегать, и в самый последний момент мне удалось залезть в наш «шевроле».

Когда мы уже были в комнате Антонио и стягивали с себя костюмы, в отеле появились красавицы, требовавшие назад свои сумочки и туфли. Тут же нам доставили из ресторана вино и еду, и вскоре вся комната заполнилась людьми, празднующими победу и успех Антонио. В тот вечер у меня был только один неприятный момент — самая очаровательная дама в нашей компании попросила меня показать ей следы от ран, полученных в боях с быками, а я не смог продемонстрировать ей даже шрам от аппендицита.

Через четыре дня в Бильбао mano a mano закончились — неожиданно и бесповоротно. Антонио одержал безоговорочную победу над Домингином. Это случилось, когда Луис Мигель развернул быка для пикадора. То, что делал Домингин, было самым обычным приемом, каждый матадор выполняет его тысячи раз. Но вдруг Луис Мигель сделал движение навстречу быку, а не от него, и бык, всадив левый рог в пах матадора, с силой швырнул его навстречу лошади. Пикадор вонзил копье в быка, прежде чем Домингин успел упасть, но бык, не замечая копья, снова настиг Домингина и смог боднуть его несколько раз, прежде чем животное согнали с арены.

В тот вечер Эрнест был у Домингина в больнице. Луис Мигель получил очень тяжелую травму. Рога вошли глубоко в тело, была повреждена брюшная полость, многие думали, что рана смертельна. Луиса Мигеля мучили страшные боли. Эрнест поговорил с ним недолго и даже заставил его слегка улыбнуться.

Потом, возвращаясь в отель, Эрнест сказал:

— Он очень смелый человек и блестящий матадор. Черт возьми, почему первыми от нас должны уходить самые хорошие и отважные люди?

Говоря об уходе, он не имел в виду смерть. Домингину она не грозила, он обязательно должен был оправиться после своих ранений и травм, но потом, после выздоровления, ему вряд ли удастся жить как прежде. Помню, однажды Эрнест заметил:

— Для любого человека самая страшная смерть — это потерять смысл жизни, перестать быть тем, кто ты есть. Уход на покой — самое мягкое определение для этого. Выбираешь ты этот путь сам и такова воля небес, но, изменяя своей сущности, тому, что в тебе главное, тому, что делает тебя тобой, ты верной дорогой идешь в небытие.

Стало смеркаться, и на улицах Бильбао зажглись огни. Пошел дождь, и Эрнест запахнул свой плащ. Я смотрел на него, и мне казалось, что я иду по улицам Лозанны вместе с лейтенантом Генри, только что оставившим в госпитале мертвую Кэтрин.

На следующий день мы уже ехали из Бильбао в Сен-Жан-де-Люз, маленький городок на берегу Бискайского залива, в нескольких милях от испанской границы, недалеко от Дакса, где Антонио должен был выступать перед французами. Новая «ланчия», которую Эрнест уже не арендовал — это была его собственная машина, — прекрасно справлялась с отвратительными испанскими дорогами, и Эрнест очень гордился своим приобретением.

Мы остановились за городом, в удобном, утопающем в цветах отеле, где нам подавали потрясающие баскские блюда. С удовольствием уничтожив их, мы отправлялись в город в заведение под названием «Кафе басков» и пили там кофе и крепкие напитки. Мэри и Анни из Бильбао вернулись в Малагу, так что в нашей компании остались теперь только Билл, Эрнест, я и Онор, которая уже некоторое время выполняла обязанности секретаря Эрнеста — делала заметки и фотографии, которые были нужны Эрнесту для обещанной статьи в «Лайф». Эрнест поднял бокал:

— У меня есть dicho, — сказал он. — Квадрилье будет недоставать Эль Пекаса.

— Эль Пекасу будет недоставать квадрильи, — ответил я. — Я буду скучать без нее.

На следующий день после выступления Антонио, довольно неудачного, Билл отвез меня в Биарриц, я сел в скорый поезд и уехал в Париж. Приехав во Францию, тут же получаю телеграмму из Мадрида: «Не обращай внимания на газеты, „ланчия“ немного пострадала, но мы все в порядке». И подпись — «С любовью, Папа». Тут же звоню в «Суэсию», где, как полагаю, они должны быть. Оказывается, как рассказал мне Эрнест, они, выехав из Биаррица, остановились поужинать в придорожном ресторанчике, а затем поехали дальше, в Мадрид. Билл, сидевший за рулем, на минуту заснул, машина на высокой скорости вылетела на правую сторону дороги, сбила несколько бетонных дорожных указателей, почти упала в кювет, но не перевернулась. Никто из сидевших в «ланчии» не получил никаких травм, только небольшие царапины.

— Не могу ни в чем винить Билла, — сказал Эрнест, — он все лето просидел за рулем и делал это великолепно. Нисколько не сержусь на него. Я должен был понимать, что уже было слишком поздно и нам не следовало отправляться в путь.

— Наверное, он очень переживает. — Я знал, как Билл гордится своим умением хорошо водить.

Да, это правда, но я стараюсь ему помочь. Билл придет в себя. Ему страшно жалко машину.

Эрнест вернулся в Нью-Йорк в конце октября. Я ничего не знал о том, как прошла оставшаяся часть того лета. Правда, в сентябре я прочитал в «Нью-Йорк таймс»:

Хемингуэй просит воров вернуть его кошелек

Мадрид, 16 сентября. (ЮПИ). Эрнест Хемингуэй просит карманного вора, вытащившего его кошелек во время корриды в Мурсии на прошлой неделе, вернуть его, пусть и без тех 150 долларов, которые там лежали.

Кошелек, утверждает писатель, — подарок его сына Патрика, профессионального охотника, живущего в Танганьике.

«Умоляю вернуть кошелек с изображением Святого Христофора, — эти слова Хемингуэя были опубликованы газетой „Пуэбло“, — а те 9000 песет (150 долларов), которые там лежали, пусть станут наградой за ваше мастерство».

Когда я увидел Эрнеста на корабле, он выглядел озабоченным и подавленным. Одной из его забот была брильянтовая брошь, которую он купил для Мэри в Париже у «Картье». Брошь была очень красива, но он волновался: вообще-то Мэри хотела брильянтовые серьги, а он отказался их покупать, поскольку они были слишком дороги. Но дабы вернуть мир в дом, он купил ей брошь.

— Как у Мэри дела? — спросил Эрнест.

Мэри уехала раньше и уже месяц жила на Кубе. Я видел ее перед отъездом.

— Неплохо, но знаешь, она была явно недовольна тем, как прошло лето.

— Да, знаю. — Он покачал головой. — И у нее есть основания. Мне было так хорошо, но ее это все не касалось никаким боком. Там были мои друзья, путешествия, выступления Антонио и все остальное, а Мисс Мэри просто проводила время в разных местах. Правда, в весьма достойных местах, но все же… Конечно, я всегда звал ее с собой, но она отказывалась, говоря, что это слишком утомительно и скучно. Она сама не хотела никуда идти, и не хотела меня отпускать.

— Не переживай, все так быстро уходит в прошлое, и это лето тоже уйдет.

— Да, но я пригласил Антонио и Кармен сначала на Кубу, а потом — поехать с нами в Кетчум и пожить там. А для Мэри мои гости — только лишнее беспокойство и нескончаемые заботы.

— Однако это так и будет.

— Но будет и немало удовольствия.

— Расскажи мне, что случилось после моего отъезда, — попросил я Эрнеста.

— Начать с того, что Антонио попал на месяц в тюрьму — в его боях принимали участие пикадоры, которым было временно запрещено выступать на арене. Таким образом мы остались без корриды. И как раз перед этим из моего потайного кармана вытащили кошелек!

— Я читал об этом.

— От всего этого настроение стало совсем не летним, а вдобавок пришло письмо от брата, и тепла оно не прибавило. Как выяснилось, он пишет обо мне книгу и теперь просит разрешения использовать некоторые мои письма. Я, конечно, написал ему, как отношусь к сочинению книг о тех, кто еще не помер, а в особенности обо мне, да еще когда такую книгу пишет один из членов нашей семейки, в которой мать была ведьмой, а отец покончил с собой. Я всегда считал за лучшее не распространяться об этом. Клянусь, никогда не разрешу брату ради денег писать обо мне и обо всех трудностях и передрягах, возникавших на моем жизненном пути. Наверное, можно было бы выкупить у него рукопись. Но, как я ему объяснил, ни один из Хемингуэев никогда не платил деньги за то, что мог уничтожить своими собственными руками.

Спустя некоторое время после смерти брата Лейстер Хемингуэй все-таки опубликовал свою книгу.

Дела заставили Эрнеста несколько дней провести в Нью-Йорке. Он всегда чувствовал себя неуютно в этом городе. Закончилось лето, ставшее для Хемингуэя особенным, — последний раз он жил так, как в лучшие периоды своей жизни. К сожалению, некоторые события, случившиеся в те месяцы кажущейся легкости и беззаботности, нарушали его покой и портили настроение. Теперь ему порой не удавалось противостоять потокам и течениям, с которыми раньше он справлялся без труда. Но, несмотря ни на что, то лето, по его собственным словам, действительно стало лучшим в его жизни, и никто не мог отобрать его у Эрнеста.

Когда я вез его в аэропорт, он все еще волновался из-за Мэри.

— Как ты думаешь, Мисс Мэри понравится брошь?

— Ну конечно, это же очень красивая вещь.

— Надеюсь.

— Несомненно, она ее полюбит.

— Похоже, ей все это не доставило большого удовольствия. Только бы она не думала, что во всем виноват бедняга Билл.

— Не так уж ей было плохо. Все будет в порядке, успокойся.

— С тех пор как она уехала, я не получил от нее ни одного письма. И к нам ведь едет Антонио.

— Да не волнуйся ты так, Папа. Ради Бога, не волнуйся. Все будет хорошо.

— Только бы ей понравилась брошь.