Авирон прислуживал в куще приношения. Он бегал, носил, вешал, раскладывал и помогал всюду, где требовалась помощь. И сердце его полнилось радостью, ибо он чувствовал, что делает дело господа, и тревога последних дней забылась. Правда, сыновья Левия косо смотрели на непрошеного помощника; но то, что им можно было помыкать, свалив на него самую трудную работу, сдерживало их.

Авирон же тем больше радовался, чем больше наваливали на него работы, словно искупал тем свой душевный грех. И все говорил себе: «Мирный труд господу, а не кровь живущих». И от этой фразы, бессознательно повторенной десять — двадцать раз, душа наполнялась тихой благодатью и теплом, и хотелось петь.

И только когда он пришел домой и лег, приятная господня работа в мирном свете дня отошла от него далеко-далеко, уступив место ночи, матери всех темных мыслей, и ночь окружила его со всех сторон, и снова, о, снова пришли они, те жестокие мысли, которые мучили его в последние дни, и Авирон спрашивал себя: «Неужели семя моего брата всходит в моей душе и цветет и дает плод?..»

Авирон сравнивал два свои настроения при исполнении воли одного и того же бога: одно, с которым он убивал человека, и другое, с которым трудился сегодня в куще приношения. Если тогда на душе было темно и она рвалась на части от сознания бесповоротности поступка, то сегодня на душе было тихо и хотелось молиться…

«Мирный труд господу, а не кровь живущих…»

И мысль цеплялась за мысль и с усилием двигала одна другую, как тихая вода движет поросшее мохом мельничное колесо.

«Что добро?.. Добро — пение и хвала души и плач радости; добро — удовлетворение дневным трудом и благословение ближнего, за принесенные ему помощь, радость и покой. Добро — привязанность к матери, к отцу, к брату; добро — любовь, с которой смотрю я в глаза Асхи, и слушаю тихий невинный шепот маленьких ее губок, и прислушиваюсь к ее желаниям…

А что зло?.. Зло — муки души, стон и плач, порожденный бесповоротностью содеянного; и безумство поступков, и воспоминание о них, и бессонные ночи; и проклятие ближнего за принесенное ему несчастье, за его печаль и скорбь. И озлобление, и ненависть, и скрежет зубов, и меч, и нож, и вид крови на солнце.

…А бог велик! А бог мудр! А бог добр!

…И теперь спрашиваю я себя: может ли подъяремный вол родить теленка? И может ли теленок родить льва, а горчичное дерево принести плод из камня? И также — может ли добрый бог повелеть делать зло, и радоваться тьме, и ненависти, и тешиться проклятьями и распрей меж людьми?.. О нет!.. Я умножу семя твое, сказал господь; а не сказал — рассекайте один другого на части! Человек любит карать за грех, а бог?.. Он такой сильный, что не нуждается в каре. Человек выдумал справедливость, а бог?.. Бог выдумал вечность, в которой канут все справедливости, которая сама — справедливость. Человек сковал себе меч, а богу меч — око его, которым заглянет он к тебе в душу и осветит и выставит грех твой перед тобою. А мышца его — слово, которое проникнет в глубины твоей души и погасит пламя бунта».

…И так текла мысль за мыслью, и перед глазами встало грандиозное зрелище… обмана…

С самого начала! С самого выхода из Египта! Каждый день, каждый час обман, обман, обман!.. Обман — именем бога, власть — его властью, слово — его словом!..

И самая возможность этого была так страшна, что Авирон похолодел, и закутался с головой, и гнал от себя эти разрушительные мысли. Они жгли его, как огонь, от них захватывало дух, а они все приходили, приходили, приходили… И перед глазами вставали картины минувшего, и рождались к ним другие объяснения, и при этом вспоминались слова Датана и смех Корея, и все то, что возмущало Авирона прежде. И вспомнилось, как Корей высмеивал некоторые выходки Моисея, и от всего этого хотелось кричать и бежать куда глаза глядят, как будто можно было убежать от самого себя.

— Пошли мне сон, господи! — молил дрожащим шепотом Авирон. — Пошли мне сон, чтобы я не обезумел в эту ночь, чтобы остались силы послужить тебе еще…

Но сон не шел, и мысли рвали на части душу юноши, как дикие гиены рвут верблюда…