Во всеми забытом монастырском Колоколе жил Звон. В Колокол так давно не звонили, что он стал забывать мощный голос своего Звона. Веревка, подвязанная к железному «языку», истлела, и птицы растащили ее по ниточкам на подстилки в гнезда, свитые под куполом колокольни. Временами Колоколу казалось, что он вообще потерял голос, но это было не так: легкие касания крыльев случайно залетевших бабочек, или брошенная порывом ветра ветка будили Колокол, и он начинал тихо звенеть. Лучше всего он звучал, когда до него докатывались волны весеннего грома – бронзовое тело Колокола начинало дрожать и басовито гудеть в тон грому.

В эти редкие минуты Колокол и Звон как бы возвращались к жизни и радовались, что избежали участи своих собратьев, сброшенных с колоколен вчерашними прихожанами в порыве охватившего их безумия.

Колокол и Звон родились в один день, как рождаются один за другим близнецы. Сначала на свет появился Колокол: облепленного формовочной глиной как рубашкой-последом, его вытянула из лона литейной ямы шестерка дюжих коней, впряженная в толстые, перекинутые через блоки, канаты. Литейных дел мастер очистил от шлака кусочек металла, постучал по нему костяшками пальцев, приложил ухо к еще теплому телу Колокола и уловил в слабой вибрации мощный голос его будущего Звона.

Колокол отлили специально для женского монастыря. Обитель эта хоть и была отдаленной, почиталась святой из-за чудотворной мироточивой иконы Богоматери. В будни и праздники сотни людей, наполняя храм, молились, исповедовались, венчались, крестили детей и лечили неизлечимое целебным миро чудотворной иконы.

Монахини мечтали, чтобы Звон нового Колокола доносил их молитвы до людей, живущих далеко за краем видимой с монастырской колокольни земли. Ради мощи и благозвучия Звона они не пожалели чистой самородной меди, самородного олова и серебра высокой пробы. Но главное, в кипящий металл будущего Колокола монахини тайно бросили частицу мощей Святого Великомученика, привезенную из Иерусалима.

Тело готового Колокола отполировали до медного блеска, подняли на колокольню, окропили святой водой, и под молитвенное песнопение ударили тяжелым железным «языком».

Первый Звон, вылетевший из Колокола, оглушил прихожан. Он звучал бесконечно долго, заполнив пространство вокруг так, что невозможно было понять, откуда он доносится. Вибрирующими волнами эхо Звон уходил и возвращался вновь, вызывая у прихожан восторг, слезы и чувство молитвенного откровения. С каждым новым ударом вибрация нарастала. В такт ей гулко вибрировали земля и воздух. Звон проник в живую ткань растений, животных и людей: вибрация нарушила межклеточные связи, плоть как бы распалась и люди, на секунду обретя бестелесность, с неизъяснимым страхом и восторгом увидели внутри себя свою изначально чистую Душу.

В первый же день служения нового Колокола, Звон, как о том мечтали монахини, услышали люди, живущие гораздо дальше видимой с колокольни границы горизонта.

Звон залетел так далеко, что едва успел вернуться на ослабевшем эхо назад в Колокол.

Вид открывшихся земель, обильных лесами, простором степей и вод, поразил его. Мир оказался огромным, и Звон захотел увидеть его целиком, долететь до последних его границ. Он стал умолять «язык» бить в Колокол сильней, но даже самый сильный удар не позволял Звону набрать достаточно сил, чтоб заглянуть за край земли. Однажды, увлекшись полетом, обессилевший и почти потерявший голос, Звон долетел до колокольни дальнего монастыря. Там как раз начиналась вечерняя служба. С первых же ударов Звон почувствовал, что звук незнакомых колоколов не заглушил его собственный ослабевший голос; наоборот, он наполнил его новой силой, и Звон смог полететь дальше.

С этого дня жизнь Звона изменилась. Теперь, не боясь потерять голос, он спокойно совершал дальние путешествия. Перелетая от колокола к колоколу, он останавливался и набирал силы не только в звонницах церквей, но и в случайных, самого разного назначения колоколах и колокольчиках. Звон научился сжимать свой мощный звук настолько, что однажды уместился в маленьком медном звоночке, подвешенном на шее коровы. С этим колокольчиком он долго путешествовал по горам Тибета, пока не добрался до звучных колоколов отдаленного Буддийского дацана. Храм этот был построен на вершине высокой горы. Стены его, сложенные из полупрозрачных блоков и крытые прозрачной черепицей, были ближе к небу, чем крыши любого храма, построенного людьми на земле. Летописи не сохранили ни имен строителей, ни времени постройки, но существовала легенда, по которой дацан построили ласточки специально для людей, искавших истину просветления в молитвах и уединенном погружении в нирвану близкого общения с Богом. Острыми крыльями ласточки вырезали куски неба, укладывали их на вершине горы и скрепляли клейкой слюной как стенки своих гнезд.

Монахи верили и в эту легенду и в то, что их дацан – это Духовная Цепь, на которой Земля подвешена к Небу. Если перестать молиться и звонить в колокола, цепь порвется, Земля улетит в бесконечную пустоту Космоса и наступит Конец Света.

В этом дацане Звон задержался надолго. Его приютил в себе большой храмовый Колокол, с которым он сдружился с первого звона. В свободное от служб время Звон рассказывал буддийскому Колоколу о своих путешествиях, о многообразии колоколов – от самого маленького, подвешенного мастером-чудаком к шее бабочки Махаона, до самого большого, ни разу не звонившего колокола, рухнувшего от собственной тяжести с колокольни на землю. Буддистский Колокол был старше своего нового друга на две с лишним тысячи лет. Прежде чем стать Колоколом, металл, из которого его отлили, прошел несколько реинкарнаций: был Мечом воина, Кубком виночерпия, Шандалом в храме, Браслетом на ногах танцовщицы ритуальных танцев и Плугом крестьянина, а его звон, прежде чем воплотиться в Буддистский Колокол, был Голосом в Хоре Космической Тишины, куда попадают все звуки, когда-либо прозвучавшие на Земле: слова песен, первый крик новорожденного, последний рык раненого зверя, и даже шуршание листьев, потревоженных предрассветным вздохом ветра.

Буддистский Колокол был уверен, что на Земле есть места, где в Звенящей Тишине Утра можно услышать Голоса Космического хора, но где эти места – он не знал.

– Какое счастье, – подумал Звон, – что меня выбрали из Хора Космической Тишины и реинкарнировали звоном в монастырский Колокол, а не писком в полевую мышь. Слушая меня, люди молитвенно обращают свои самые сокровенные мысли Богу, прося утоления печалей и прощение грехов.

Теперь у Звона появилась новая цель. Путешествуя по миру от колокола к колоколу, он надеялся найти место, где Звон Утренней Тишины можно услышать в голосах Космического Хора. Большинство колоколов считали это красивой легендой, резонно замечая, что Звон и Тишина не могут существовать одновременно.

Другие верили в Звенящую Тишину и свое будущее в Космическом Хоре. Среди тех, кто верил, был старый колокол в портовом храме на берегу океана. Судьба этого колокола была крайне необычной, он хоть и не обладал мудростью Буддийского колокола, но многое знал и многому был свидетель. Своему новому другу, Звону, он поведал, что изначально предназначался не для служения в церкви. Он был отлит корабельной Рындой-колоколом специально для многопушечного фрегата «Св. Варфоломей», и ей, Рынде, была доверена честь своим звоном оповестить мировой океан о спуске на воду нового корабля. Тот день Рында запомнила до мельчайших деталей: увитые цветными лентами палубы и паруса; букеты цветов в жерлах пушек по обоим бортам; печально-веселые женщины на берегу – пускать их на борт в день спуска корабля на воду считалось дурной приметой. Рында помнила огромную бутыль мадеры, разбитую об нос фрегата, и вкус вина – порыв ветра донес до нее несколько капель. Служить Рындой на таком корабле было счастьем. Много лет в баталиях и просто морских разбоях, фрегат повергал противников в ужас мощью орудий, ловкостью канониров и хитростью безжалостных капитанов.

Судовой журнал содержал подробнейшие описания бесчисленных побед, названия потопленных судов, число погибших матросов и списки трофеев. Служители музея, в котором хранился судовой журнал, клялись на Библии, что по ночам из судового журнала слышны стоны и мольбы о пощаде загубленных фрегатом душ. Список побед мог быть и большим, если б не семнадцатилетняя Мулатка, изменившая судьбу фрегата и всей его команды: Капитан похитил ее из родительского дома, когда Мулатка примеряла свадебное платье и, в тайне от суеверных матросов, пронес на борт фрегата, завернув ее в рулон парусной бязи. С этой минуты фрегат был обречен.

Беда случилась ночью в той части океана, где на тысячи миль окрест, не боясь наскочить на мель или острые рифы, штурвал можно было доверить даже самому неопытному рулевому. Роза Ветров в этих широтах была абсолютно симметричной: ветер, нарушая все законы физики, дул во всех направлениях сразу и с одинаковой силой, так что матросам не надо было лазать по реям, переставляя паруса в поисках нужного ветра.

В этих местах случалось и другое, крайне редкое явление – Танец Звезд. Моряки, которым случилось наблюдать Танец Звезд, частенько сходили с ума, кончали жизнь самоубийством или погибали в кораблекрушениях. Немногие оставшиеся в живых старались не вспоминать танец небесных светил, а если и вспоминали, то только в состоянии сильнейшего подпития: пританцовывая и бормоча мало понятные слова, они постепенно впадали в пьяный транс, так что отделить правду от вымысла было совершенно невозможно.

Что происходило в небе той ночью, когда фрегат налетел на рифы, точно знал только молодой Рулевой. Капитан поставил его к штурвалу, приказал держать курс на самую яркую звезду созвездия Южный Крест – Акрукс, а сам погрузился в объятия юной Мулатки.

Стоя у штурвала грозного, многопушечного фрегата, Рулевой, гордый доверием Капитана, ни на секунду не отрывал глаз от путеводной звезды, и первые движения Звездного Танца заметил сразу: сначала медленно, потом все быстрее и быстрее, все звезды, заполнившие небосклон, стали вращаться вокруг самой яркой звезды – Акрукс.

Она как бы стала центром воронки, к которой устремились звезды. Небо быстро пустело, и только Акрукс, вобравший в себя все звезды, остался единственной ярко сияющей звездой на почерневшем небосклоне. В какой-то момент Рулевой с ужасом понял, что тяжелый многопушечный фрегат со всей командой, трофеями и юной Мулаткой в объятиях Капитана, неведомая сила вырвала из вод океана. Штурвал, бешено вращаясь, направил судно в небо. Рулевой бросился к Рынде, пытаясь звоном разбудить матросов и Капитана, но судовой колокол не издал ни звука: в его натертых до зеркального блеска медных боках отражался безумный танец звезд. Глядя в пустеющее небо, Рулевой жарко молился:

Господи, услышь молитву мою.

И вопль мой да придет к Тебе.

Господи помилуй, Господи помилуй, Господи помилуй…

В следующее мгновение звезда Акрукс взорвалась, выбросив в небо фейерверком мириады светил. Рулевой попытался в миллионах звезд, вновь заполнивших небо, отыскать путеводную и выправить курс, но вырванный из воды корабль не слушался руля. Все это походило на страшный сон. Чтоб избавиться от кошмара, Рулевой бился головой об мачту, кусал до крови руки, кричал от боли, но сон не уходил. Неожиданно чувство страха исчезло, ему стало легко и радостно. Рулевой стал смеяться, петь и кружиться по пустой палубе, повторяя движения звезд. Ему захотелось прыгнуть за борт и полететь летучей рыбой рядом с кораблем, но Капитан строго приказал держать курс на звезду Акрукс, пока его не выпустит из жарких объятий Мулатка. Наконец, фрегат мягко опустился в воду. Штурвал в руках Рулевого снова стал послушным, созвездие Южный Крест заняло свое место на небосводе, но это уже не могло спасти фрегат от крушения. За секунды полета неведомая сила перенесла фрегат в другой конец океана, и полные ветром паруса выбросили корабль на острые рифы. В пробоины хлынула вода, фрегат накренился, испуганные матросы, выскочив из кубриков, метались по палубе, не понимая, что произошло, откуда взялись рифы, но все стало ясно, когда на палубе появился Капитан с обнаженной Мулаткой на руках. Женщина на корабле?! Это было так неожиданно, что матросы на секунду забыли о катастрофе. Мулатка смеялась, ветер трепал ее длинные черные волосы. Вырвавшись из рук Капитана, она подбежала к Рулевому, приникла к нему обнаженным телом и губами, словно благодаря за посаженный на рифы корабль. На матросов нашло оцепенение. Они со страхом смотрели на непонятно откуда взявшуюся на боевом корабле голую Мулатку, палубу которого никогда не оскверняла нога женщины.

– Ведьма, – прошептал кто-то из матросов, а, может, не прошептал, а только подумал, но подумал так громко, что его услышали все.

– Ведьма! – разом выдохнули сто глоток, и сто пар рук бросились отрывать Мулатку от Рулевого, чтоб выбросить ее за борт, и только привычка подчиняться голосу Капитана остановила их. Прежде чем матросы покинули тонущий корабль, Капитан попросил у команды прощения и приказал привязать его и хохочущую Мулатку к грот-мачте.

Отплыв на безопасное расстояние, матросы наблюдали, как фрегат, наводивший на четырех океанах ужас своей мощью, медленно погружается вместе с Капитаном и хохочущей Мулаткой в воду.

Рулевой, единственный оставшийся в живых после кораблекрушения, в последний момент успел снять с реи уходящего под воду фрегата кора бельный колокол. Он уверял, что грот-мачта с привязанным к ней Капитаном и Мулаткой, были глубоко под водой, но ее громкий хохот продолжал носиться над волнами, пока не запутался в нитях звездного света, утащивших хохот к центру Вселенной.

Спас Рулевого случайно оказавшийся в тех широтах торговый парусник. Матросы услышали тревожный звон Рынды, и после долгих поисков нашли лодку и потерявшего сознание Рулевого, обнимавшего обеими руками звенящий колокол.

После чудесного спасения Рулевой и Рында, доставленные в ближайший портовый город, не расставались ни на один день. Рында нашла свое место на колокольне собора, а Рулевой поселился на паперти и стал собирать щедрые пожертвования горожан, хотя не обладал ни одним необходимым для побирушек физическим или умственным изъяном, за исключением одного – он всем молча улыбался: взрослым, детям, бродячим собакам и голубям, которые без всякого страха садились ему на голову и плечи, цепляясь острыми коготками, висели у него на спине и груди, коротко вспархивая, когда взмахом руки он рассыпал вокруг себя корм. Горожанам он сразу понравился: без всякой злобы или раздражения, но с иронической снисходительностью, которую всякий здоровый человек испытывает по отношению к убогим, стали называть его – наш Юродивый.

Служки церкви поначалу пытались выселить Юродивого с паперти – им надоело убирать помет круживших вокруг него стай птиц и собак, – но за него вступились хозяева соседствовавших с храмом лавок и харчевен, чей доход значительно вырос с появлением на паперти Юродивого: посмотреть на его улыбку приходили не только верующие, но и далекие от церкви люди.

Вскоре и священники церкви поняли, что иметь на паперти «своего» юродивого не только выгодно, но и престижно.

Прихожане уверяли, что его улыбка, обладая неким магнетизмом, притягивает, проникает в душу и, помимо воли, делает их улыбчивыми. Даже в моменты глубокой печали улыбка не сходила с их лиц: чтоб не нарушать чувства скорби, она пряталась в какой-нибудь невидимой для окружающих клеточке в ожидании случая вновь наполнить собой лицо.

Шляпа Юродивого на паперти никогда не пустовала, но самый большой доход приносили лоскутки материи, которые уходящие в плавание матросы срезали с его одежды – считалось, что сделанные из них талисманы надежно оберегают от всех возможных неприятностей на море. Юродивый улыбался и не протестовал, но самое удивительное, что все отрезанные лоскуты нарастали на его одежде заново, затягивая прорехи, как живая кожа затягивает раны.

Собранные за день деньги Юродивый тратил на корм для птиц и собак, а то, что оставалось, каждый вечер выбрасывал с корабельного причала в море и с улыбкой наблюдал, как мальчишки ныряют за монетками. Среди мальчишек был один особенно ловкий – он умел нырять глубже других, и ему доставалась большая часть «улова». Но однажды, как это бывает с мальчишками, он увлекся, нырнул глубже обычного и не вынырнул. Одни мальчишки говорили, что он утонул, другие уверяли, что видели, как его утащила акула. Но была и совсем неправдоподобная версия – мальчик превратился в рыбу, и теперь спокойно собирает монетки со дна моря. В эту версию мало кто верил, пока жена рыбака не обнаружила в свежем улове рыбу с брюхом, набитым монетами. Многие считали, что тайну гибели мальчишки знает Юродивый – недаром же он бросал монеты в море, – но Юродивый на все вопросы отвечал тихой улыбкой. За долгие годы сидения на паперти он не произнес ни одного слова. Правда, ходили слухи, что по ночам на колокольне он о чем-то перешептывается с Рындой. Подтвердить это никто не мог, но раз в год, – в день, когда фрегат налетел на рифы и затонул вместе с Капитаном и Мулаткой, – Юродивый нарушал обет молчания. Ночью он метался по паперти в каком-то странном танце, кричал: «Ведьма утопила, ведьма, ведьма!». Умолял небо не забирать к себе фрегат, а звезду Акрукс не взрываться. Это был единственный день в году, когда Юродивый не улыбался: голуби и бродячие собаки оставались голодными, прихожане не осмеливались приближаться и бросать в шляпу монетки, а звонари на колокольне, как ни старались, не могли выбить из Рынды даже тихого звяка.

Удивительную историю Рулевого-Юродивого, видевшего «Танец звезд» и управлявшего летящим по небу фрегатом, матросы заходящих в порт кораблей разнесли во все концы света. Некоторые судоводители специально меняли курс своих кораблей, чтоб посмотреть на улыбку Юродивого и отрезать кусочки одежды для чудодейственных амулетов.

Среди почитателей Юродивого особо выделялся некий Бакалавр, выпускник известного университета, посвятивший свою жизнь накоплению знаний в областях, не имеющих никакого отношения к материальным накоплениям. Его влекло все неизведанное и необычное, что сильно огорчало отца Бакалавра – богатого негоцианта, мечтавшего передать свое дело единственному сыну.

Плавая на торговых судах своего отца, Бакалавр побывал в Амазонии, где с большим интересом изучал архитектуру термитников и принципы иерархического построения муравьиного сообщества. Местным аборигенам такое никчемное занятие показалось подозрительным, и он едва не стал жертвой племени людоедов – охотников за черепами. В Африке его внимание привлек прайд львов. Поселившись рядом, он, к удивлению вождя воинственного племени масаи, сумел так подружиться и приручить вожака львиной стаи, что позволял себе, как это делают дрессировщики в цирке, засовывать голову в его пасть. В какой-то момент ревнивым львицам надоело терпеть такое неуважение к вожаку, и одна из них, не выдержав нервного напряжения течки, набросилась на Бакалавра как раз в тот момент, когда голова его была глубоко в пасти зверя. К счастью, вожак, вовремя почувствовавший запах бунта, страшным ударом лапы спас друга от неминуемой гибели, но грозный рык, покалечив «улитку», навсегда застрял в левом ухе Бакалавра, и в редкие моменты нервного напряжения его крик звучал, как рык льва.

Будучи истинным естествоиспытателем, обладая критическим складом ума, Бакалавр не спешил включиться в хор восторженных голосов почитателей Юродивого.

Поселившись в доме напротив собора, он день за днем, с раннего утра и до позднего вечера, – когда рядом с Юродивым не было прихожан, любопытных провинциалов или охотников за кусочками одежды для амулетов, – изучал феномен улыбки Юродивого с помощью ритуальных слюдяных очков, выменянных им за бутылку рома у спившегося жреца племени майя, скрывавшегося от преследований католических миссионеров в дебрях амазонских джунглей.

Жрец уверял, что с их помощью правители майя входили в контакт с высшими силами; проникали в бесконечные глубины космоса; исчисляли на столетия вперед календарь движения светил; строили пирамиды и астрологические прогнозы будущего земной цивилизации; изучали с их помощью три сущности человека – внутреннюю, внешнюю и ауру. Все это жрец рассказал Бакалавру, не отрываясь от горлышка, а когда из бутылки выпала последняя капля рома, жрец умер, не успев научить Баклавра пользоваться очками. К счастью, в момент смерти жреца очки были на носу у Бакалавра, и через них он увидел, как все три сущности жреца исчезли, а бледный комочек души медленно воспарил к небу.

Наблюдая за Юродивым через слюдяные очки, Бакалавр не нашел во внутренних и внешних сущностях особых отличий от обычных людей, но аура Юродивого была совершенно уникальной: ярко голубая, она окружала его со всех сторон и, сливаясь без всякой границы с небом, уходила в глубины Космоса.

Это было настолько невероятно, что Бакалавр для усиления ритуальных очков купил телескопическую трубу, тщетно пытаясь с ее помощью найти границу между аурой Юродивого и голубым свечением Космоса. Большего успеха он достиг, изучая ауру людей – ему удалось установить, что двух одинаковых аур не бывает. Даже у однояйцовых близнецов они отличаются по цвету и форме.

Бакалавр не спешил поделиться своим открытием. Он продолжал собирать факты и установил, что Улыбка Юродивого оказывает сильное воздействие непосредственно на ауру людей и способна изменять ее.

У некоторых людей, особенно носителей черной ауры, после встречи с Улыбкой Юродивого аура светлела и заставляла, против воли, совершать добрые поступки, что вызывало в людях неосознанное чувство беспокойства и растерянности. Конечно, это было насилие, но исходило оно от Улыбки, имевшей прямую связь с Космосом, воле которого сопротивляться невозможно. Улыбка не сходила с лица Юродивого даже во сне, дабы случайно не обделить своим благотворным влиянием случайных ночных прохожих или подвыпивших матросов, потерявших дорогу на свои шхуны после свидания с портовыми шлюхами.

Постепенно Бакалавр пришел к мысли, что проявления чудесных способностей Юродивого дают основание думать о его возможной святости. Мысль эта может показаться кощунственной, если не вспомнить многих известных с библейских времен блаженных и юродивых, причисленных к лику святых, чьими именами часто называли храмы.

Окончательно Бакалавр убедился в святости Юродивого после того, как с помощью телескопа и слюдяных очков случайно подслушал ночной разговор Юродивого с Рындой на колокольне.

Оба тосковали по лихим годам, отданным морским просторам, штормам и надутым ветром парусам. Они вспоминали полет к звездам, хохот Мулатки, долгий дрейф лодки в океане, и непонятно откуда появившееся на носу лодки светлое облачко, и голос из него – «Все будет хорошо», и пришедшее следом спасение. Из их разговоров он узнал, что в Рынде временно поселился Звон монастырского колокола из далекой северной страны, залетевший сюда в поисках Звона Утренней Тишины.

Все увиденное и услышанное Бакалавр тщательно записывал в дневник, который лег в основу книги «Необычайные свойства улыбки Юродивого и ее благотворное влияние на ауру людей, как доказательство его святости».

Несмотря на то, что Иерархи не отрицали некоторых фактов чудесного воздействия Улыбки на прихожан, церковная цензура запретила печатать книгу, посчитав кощунством намеки на возможно прижизненное причисление Юродивого к лику святых. Впрочем, в силу естественных причин, это препятствие было вскорости устранено. Юродивый умер.

Процесс перехода Юродивого в «мир иной» Бакалавр зафиксировал с абсолютной точностью: из подслушанного предсмертного разговора Юродивого с Рындой он узнал, когда и как это случится.

Слюдяные очки и телескопическая труба открыли ему тайну последнего земного сна Юродивого на ступенях паперти, в окружении мирно спящих собак. Они не выли, как это делают обычно, почуяв запах смерти даже не очень близких людей. Объяснить это можно было только одним – то, что произошло с Юродивым, еще не стало смертью в обычном ее понимании, и хотя внешние признаки были очевидны, запаха не было. Это стало для Бакалавра еще одним подтверждением возможной святости Юродивого, поскольку большинство известных случаев смерти людей, причисленных впоследствии к лику святых, происходило при полном отсутствии знаков тления.

Смерть начала проникать в тело Юродивого в тот момент, когда первый луч солнца, отразившись от цветного стеклышка, вставленного в глаз мозаичного панно архангела Гавриила над входом в собор, осветил розовым лучом улыбку на его лице. Бакалавр увидел, как в розовом свете постепенно истаяли внутренняя и внешняя сущности Юродивого, а ярко-голубой цвет ауры посветлел и растворился в первых лучах солнца. Глаза Юродивого широко раскрылись, и изо рта с последним выдохом вылетело маленькое белое «облачко», как это бывает в морозные дни, но «облачко» не растаяло, а медленно поплыло вверх – это была его душа. Юродивый проводил ее долгой улыбкой, которая в этот момент раздвоилась: мертвая улыбка навсегда застыла маской на лице покойника, а живая улыбка сошла с лица Юродивого и поселилась на ступенях собора. И только тогда собаки встрепенулись, подняли морды к небу и завыли.

Весть о смерти Юродивого мгновенно облетела город, но ни прихожане храма, ни просто жители города, ни портовые лавочники, искавшие с утра его улыбку в надежде на удачный день, ни нищие, кормившиеся из его подаяний, никто даже из любопытства не пришел посмотреть на покойника, лицемерно объясняя это желанием запомнить Юродивого с живой улыбкой на лице. И только один человек сказал правду: «Наконец мы избавились от него».

Трудно сказать, что именно имел в виду этот человек, но в глубине души все жители городка испытали какое-то облегчение, как это нередко случается со многими людьми после смерти близкого и даже любимого родственника, прожившего рядом с ними очень долгую жизнь. И дело здесь вовсе не в черствости, а в достаточно искреннем убеждении, что «там», где нет болезней и бытовых проблем, им будет лучше.

Бакалавр хотел внести тело новопреставленного в храм для отпевания, но священники отказались отслужить панихиду по той причине, что не были уверен в его истинном вероисповедании. К улыбающемуся покойнику, распростертому на ступенях собора, не захотели подойти даже те, кого от гибели в море спасли талисманы, отрезанные с одежды Юродивого. Верность ему сохранили только собаки, голуби и один мальчишка-ныряльщик: он помог Бакалавру завернуть покойника в парусину и отнести к причалу, чтоб похоронить его по морскому обычаю в водах океана, как Рулевого грозного фрегата, а не как нищего с паперти. Странная получилась процессия: под погребальный звон Рынды, Бакалавр и мальчишка-ныряльщик несли на плечах покойника. Следом, с жутким воем, шла свора городских собак, а над ними вились сотни голубей. Они безостановочно садились на покойника и взлетали, так что со стороны казалось, будто покойник летит по воздуху. Со страхом и любопытством горожане из окон и с крыш своих домов наблюдали за странной процессией, а когда тело Юродивого ушло на дно океана, на поверхность, вместе со столбом погребальной воды, вылетел громкий хохот. Горожане в страхе захлопнули окна, но это не помогло. Раздробленный на миллионы мельчайших частичек столб воды, наполненный хохотом Мулатки, воем собак и звоном Рынды, ветер понес по городским улицам, проник через окна и печные трубы в дома, где за плотно закрытыми ставнями пытались укрыться напуганные горожане. Но погребальная влага, насыщенная звуками скорби, стекала со стен их жилищ, затекала в плотно заткнутые уши, и только когда полная луна погрузилась за морской горизонт, все стихло, и горожане смогли уснуть.

В то, что случилось чудо, и живая Улыбка заняла место Юродивого на ступенях собора, многие считали дьявольским наваждением и требовали изгнать ее с паперти собора. Священники устраивали очистительные молебны, кропили паперть святой водой, пытались уничтожить ее раствором извести, как уничтожали тела умерших от бубонной чумы, но Улыбка становилась от этого только светлее, и служители церкви вынуждены были объявить присутствие Улыбки на паперти не дьявольскими происками, а волей Божьей.

В зависимости от времени суток и погоды она улыбалась или со ступеней паперти, или со стен собора, а в дождливую погоду Улыбка улыбалась прихожанам из ниши над входом в храм. Некоторые скептики утверждали, что Улыбки Юродивого не существует вообще, а то, что называют «улыбкой», ни что иное, как игра воображения и светотеней. Но никто при этом не мог объяснить, почему каждый год в день смерти Юродивого на паперти собираются все собаки округи, слетаются стаи голубей, а Рында на колокольне звонит сама собой, хотя не терпящие никакой мистики священники обматывали колокол тряпками, вымоченными в святой воде, а железный «язык» накрепко привязывали к столбу.

Такое непослушание колокола раздражало священников и, как они считали, подавало плохой пример пастве. Наиболее строгие служители церкви уверяли, что в звучании колокола недостаточно святости, а в обертонах звона можно расслышать подстрекательство к бунту, что вполне объяснимо его происхождением. Изначально колокол был отлит не для служения в церкви, а корабельной Рындой, и много лет своим звоном призывал матросов к разбою и насилию на морях. Чудесное спасение Рулевого-Юродивого и Рынды тоже подвергли сомнению: Бог не мог спасти служителей дьявола, каковыми являются все разбойники, а боевой фрегат, на котором они служили, только прикрывался защитником интересов империи, а на самом деле наводил ужас пиратскими нападениями на честных негоциантов. Конечно, среди жертв фрегата были и враги империи, что позволяло капитану требовать от Его Величества наград и субсидий, но главным делом фрегата оставался разбой. В доказательство приводили хранящийся в музее судовой журнал, из которого по ночам, как уверяют сторожа, до сих пор доносятся стоны загубленных душ, а страницы, сколько их не суши, всегда полны слез несчастных. В общем, желание убрать Рынду с соборной колокольни не вызывало возражений среди иерархов. Кое-кто даже сожалел об ушедших в историю временах инквизиции. Одного слова Главного инквизитора было бы достаточно, чтоб Рынду отправили на переплавку, дьявольский судовой журнал – на костер, а улыбку безбожника-юродивого, застрявшую в стенах собора, подвергать пыткам до тех пор, пока она не исчезнет. Настоятель такие мысли осторожно осуждал, напоминая, сколь много вреда вере принесли костры инквизиции, хотя полностью отрицать их очистительный эффект было бы несправедливо.

Вопрос осложнялся еще и тем, что в свое время в Ватикан было послано письмо с жизнеописанием Юродивого и просьбой рассмотреть вопрос о его канонизации. Канцелярия Понтифика отнеслась к просьбе благосклонно, но попросила более подробно описать обстоятельства чудесного спасения Юродивого и Рынды: танец звезд, превращение мальчика-ныряльщика в рыбу; представить в рисунках прижизненную и поселившуюся на паперти посмертную улыбку Юродивого, и прочее. Собрать необходимые доказательства было поручено Бакалавру, автору трактата о необычных свойствах улыбки Юродивого. За короткий срок ему удалось дополнительно собрать множество несомненных свидетельств святости Юродивого.

Оказалось, что все матросы, носившие на шее амулеты, сделанные из кусочков одежды Юродивого, чудесным образом спасались после самых страшных кораблекрушений.

Поразительное чудо исцеления засвидетельствовал врач, к которому в момент операции со стены явилась улыбка Юродивого: ампутированную после укуса акулы ногу рыбака врач против своей воли пришил заново, и нога сразу срослась, не оставив ни малейшего следа перенесенной операции. Более того, с этим рыбаком было связано еще одно чудо – стоило ему ступить пришитой ногой на причал и забросить в море удочку, как акулы в страхе уплывали за горизонт. Узнав об этом, мэр города, дабы обезопасить купальщиков, назначил рыбаку содержание, обязав его каждый день удить рыбу.

Странное превращение случились и с монетами, извлеченными из брюха рыбы. Их невозможно было отлепить одну от другой, а попытки отбить молотком хоть одну монетку привели к тому, что от частых ударов молотка слипшийся комок металла постепенно приобрел форму головы, в которой явственно проступили черты погибшего мальчишки-ныряльщика.

Свидетелями еще одного факта чудотворной силы Юродивого стали почти все жители города, пришедшие в церковь на венчание сына богатого купца. Дело в том, что Жених, с момента своего рождения и до дня свадьбы, непонятно по какой причине непрерывно плакал. Ни врачи с их оборачиваниями в мокрые простыни, кровопусканием и очистительными клизмами; ни снадобья знахарок; ни горячие молитвы и пожертвования на церковь ни на секунду не смогли остановить нескончаемый потока слез. Но стоило рыдающему жениху взойти на паперть и встретиться взглядом с улыбкой Юродивого, как рыдания прекратились, и слезы мгновенно высохли.

Свадебный кортеж, священники и толпа любопытных горожан буквально онемели от свершившегося на их глазах чуда. Звонарь на колокольне перестал бить в колокола, и площадь погрузилась в такую тишину, какой не было в этих местах с момента сотворения мира. Некоторые свидетели этого события уверяли, что тонкая струйка песка, вытекавшая из больших песочных часов, установленных на площади, перестала течь и застыла в воздухе, что могло означать только одно: время между последней высохшей на щеках Жениха слезинкой и его громким смехом, огласившим площадь, на мгновение остановилось.

Подхватив Невесту на руки, он с хохотом вбежал в церковь, и с этого момента никто не видел его плачущим. Даже на похоронах родителей он не пролил ни единой слезинки и шел за гробом приплясывающей походкой, словно оркестр играл не траурный марш, а ирландскую джигу.

Описания Бакалавра изобиловали огромным количеством мелких, но значимых подтверждений святости, связанных с кораблекрушением, танцем звезд, полетом фрегата и чудесного спасения, о которых ему стало известно из подслушанных на колокольне тайнах ночных бесед Рынды и Юродивого, что само по себе было чудом. Более того, он уверял, что значительная часть святых деяний Юродивого не могла бы случиться без непосредственного участия Рынды, сыгравшей ключевую роль в чудесном спасении на море. Только чудом можно объяснить тот факт, что Рында, зажатая крепкими объятиями потерявшего сознание Рулевого, продолжала звонить сама собой, взывая о помощи, даже когда спасение уже пришло, и их обоих подняли на борт парусника.

Этот факт он считал бесспорным доказательством причастности Рынды к святым деяниям Юродивого, и на этом основании предлагал канонизировать их обоих. Среди прочего, Бакалавр нарисовал на листе бумаги проект их совместного памятника: чуть наклоненная, устремленная в небо бронзовая фигура Юродивого левой ногой опирается на спину собаки, на голове сидит раскинувший крылья голубь, а в правой, вытянутой вверх руке Юродивый держит Рынду, сконструированную таким образом, что даже самый слабый морской бриз или солнечный ветер рождали непрерывный звон. Большинству жителей города проект памятника понравился, и было решено объявить сбор пожертвований, но такая активность Бакалавра раздражала Епископа. Он стал всячески затягивать отправку документов в Ватикан под предлогом необходимости еще раз и со всей тщательностью обсудить все факты чудесных деяний, среди которых могут оказаться и лжечудеса, вполне объяснимые случайным стечением обстоятельств, тем более, что речь идет о не имеющем в истории канонизации прецеденте двойного возведения в ранг святых – Юродивого и корабельной Рынды. Затевать сбор средств на памятник Епископ тоже считал преждевременным. Ему казалось, что фигура напоминает небезызвестного Бога торговли Гермеса, чья репутация далеко не безукоризненна: Гермес воспитал своего божественного наследника, сына, вором, поскольку справедливо считал, что всякая торговля в большей или меньшей степени построена на воровстве и обмане. На самом деле в аргументах Епископа была большая доля лукавства.

Истинная причина заключалась в том, что он сам, не имея к этому никаких способностей, тайно мечтал о канонизации. С помощью денег и нескольких фанатично преданных ему монашек из женского монастыря, ему удавалось успешно совершать «изгнание бесов» из обуреваемых страстями молодых послушниц. Говорили, что за деньги он «воскресил из мертвых» какого-то бродягу, специально для этого случая опоенного «до смерти» настоем из дурных трав. Купленные свидетели распространяли слухи о «чудесных деяниях», которые он, облаченный в рубище нищенствующего монаха, якобы «совершил» во время паломничества на Святую Землю. В остальном Епископ был честным и ревностным блюстителем чистоты веры. Строго соблюдая все положенные его сану ограничения, – особенно обет безбрачия, – он не оставлял без наказания попытки отдельных священников нарушить его. Нетерпимость его в этом вопросе привела к самоубийству монаха, уличенного в мужеложстве. Случай получил огласку, дошел до Ватикана и был обсужден Конгрегацией чистоты веры, которая подтвердила необходимость осуждения, но доведение до самоубийства посчитала грехом, поскольку самоубийство для христианина грех больший, чем грех мужеложства, рожденный слабостью, и при должном покаянии заслуживающий прощения.

О желании Епископа быть причисленным после смерти к лику святых и его маленьких хитростях прихожане знали и относились к этому по-доброму, как к причуде. Из всех его попыток обрести святость правдой было одно: долгими часами, стоя на коленях на колокольне, он вслушивался в тишину ночного неба в надежде услышать Голоса, которые откроют ему Истину, как это случилось с Жанной д’Арк.

Епископ понимал, что конкурировать с Юродивым ему будет сложно, и не спешил с отправкой документов в Ватикан. Что касается непокорной Рынды, было решено тайно расколоть ее и отправить на переплавку. Исполнить приказ Епископа взялся Звонарь. Ночью, чтоб не потревожить сон горожан предсмертным звоном Рынды, Звонарь обмотал ее мокрыми тряпками и со всего маху ударил колокол тяжелым кузнечным молотом. В следующую секунду случилось то, чего Звонарь никак не мог предвидеть – Рында зазвенела таким мощным звоном, каким не звенела никогда. Громкий и бесконечно долгий звон как бы повис в воздухе. Напуганные необычно громким звоном жители города и окрестных деревень сбежались на Соборную площадь. Люди не могли понять, что произошло, а когда поднялись на колокольню, обнаружили обезумевшего Звонаря: бедняга не знал, что Рында приютила в себе Звон большого колокола из женского монастыря далекой северной страны. В минуту опасности они слили свои голоса в единый мощный звон, мгновенно помутивший рассудок Звонаря, и он, заткнув ладонями уши, выбросился с колокольни.

С этого дня Рында перестала звонить. Никакими стараниями, молитвами и даже небольшим крестным ходом, устроенным новым Звонарем вокруг колокольни, не удалось уговорить Рынду вернуться к служению церковным колоколом. Размеренная жизнь городка, протекавшая под звон колокола между утренней и вечерней службами, разладилась.

Внешне все осталось на своих местах: лавки исправно торговали, ремесленники трудились, в порт заходили суда, армия и полиция поддерживали порядок, но все жители городка испытывали непонятное внутреннее беспокойство, как это бывает перед сильной грозой или землетрясением. Людям стало трудно дышать. Некоторые обращались к врачам, но и они, просыпавшиеся ночами от непонятных страхов, ничем не могли помочь. Правда, кое-кто из них, забыв о клятве Гиппократа, стал зарабатывать немалые деньги, прописывая испуганным горожанам совершенно бесполезные, но очень дорогие смеси из сушеной желчи Амурских тигров, толченого рога носорогов и экзотических трав.

Причину удалось открыть Бакалавру: воздух, которым дышали люди, опустел. Населявшее его множество невидимых глазу живых существ исчезло вместе с мельчайшими частицами минералов, стекавших с гор с утренней прохладой. Без них воздух умер. Мертвый воздух сквозняком входил и выходил из легких, не производя необходимой для жизни работы. Бакалавр увидел это через слюдяные очки и сразу понял: воздух города умирал без живительной вибрации колокольного звона, и это может привести к самым тяжелым последствиям. Рында, служившая церковным колоколом, перестала звонить, а новый колокол, заказанный за океаном, застрял вместе с клипером в каком-то порту после страшного, изломавшего мачты шторма.

Единственное место в городе, где воздух продолжал быть живым, это лавка китайца Лао Джинджао, вход в которую закрывала постоянно звенящая занавеска, сотканная из сотен мелких колокольчиков, подвешенных на шелковых нитях.

Первые признаки неизвестной болезни ощутили портовые шлюхи: их переполненные грехом тела не могли очиститься молитвой и исповедью без открывающего душу для покаяния колокольного звона. Вся скопившаяся в них грязь греха вместе со страстью перетекала в тела ни в чем не повинных матросов. Кожа их покрывалась разбросанными по всему телу угловатыми знаками, отмыть которые не удавалось даже волшебным настоем корня мандрагоры, но едва судно оказывалось в открытом море, знаки сразу исчезали. Бакалавр, изучивший странные знаки, пришел к выводу, что это не что иное, как буквы арамейского алфавита, составляющие слово «шовава», означающее – озорник.

Слух о том, что проблемы с дыхание напрямую связаны с нежеланием Рынды звонить после неудавшейся попытки отправить ее на переплавку, мгновенно распространились по городу и возмутили народ. Страсти накалились, когда на колокольню, спутав ее с минаретом, поднялся дервиш с зашедшего в порт арабского судна, и разбудил жителей города песней муэдзина, призывающей правоверных на утреннюю молитву. Взбешенные горожане толпой ворвались в апартаменты Епископа, обвинили его в кознях против Рынды и желании обманным путем обрести святость, чем он вызвал гнев небес и поставил под удар целый город.

Бакалавру, обладавшему определенным авторитетом, с трудом удалось успокоить толпу, готовую окунуть Епископа в деготь и обвалять в перьях, как еретика. Он объяснил, что оживить воздух и заново наполнить его невидимыми глазу существами и минералами возможно, если все жители города повесят на шею маленькие колокольчики, и будут так ходить до прибытия и освящения нового церковного колокола. Большинство людей поверило Бакалавру, хотя нашлись скептики, утверждавшие, что слух о спасительных колокольчиках распространил хитрый китаец Лао Джинджао – специально, чтоб распродать залежавшуюся партию колокольчиков. Их мало кто слушал, – все жители города, от мала до велика, повесили на шею колокольчики и вскоре почувствовали, что воздух в городе стал заметно лучше и не застаивается твердыми пузырьками в легких.

Чтоб ускорить процесс оздоровления воздуха, мэрия издала указ вешать колокольчики на шею домашним животным и бродячим псам, справедливо рассудив, что они тоже дышат воздухом и должны внести свою лепту в его оживление. Звон звучал повсюду. Постепенно микроскопические, невидимые глазу существа и частички минералов наполнили воздух и повисли в нем неслышными каплями моросящего дождя.

В ночной тишине звон становился особенно слышным из окон супружеских спален, разглашая альковные секреты, что стало предметом скабрезных шуток и сплетен: городские балагуры ввели моду вместо утреннего вопроса – «Как спалось?», спрашивать – «Как звонилось?». Но воздух ожил. Вместе с ним ожили горожане. Они так привыкли к мелодичному звону колокольчиков, что продолжали носить их и после освящения нового церковного колокола.

Влияние Бакалавра на умы граждан было столь велико, что в знак благодарности за возвращение воздуху живительной силы они составили целую депутацию и обратились к нему с петицией – принять пост мэра города, или, на худой конец, занять на паперти место Юродивого с хорошим пожизненным содержанием. За доверие Бакалавр поблагодарил, но от поста отказался – у него были другие планы.

Бакалавр решил отправиться на поиски места в океане, окруженного множеством совершенно фантастических слухов и легенд: там бесследно исчезали корабли; команда по непонятной причине в панике покидала судно в полном составе, даже не воспользовавшись спасательными шлюпками. Одна из легенд особо заинтересовала Бакалавра. Говорили, что известное торговое судно, исчезнувшее вместе с товарами из Китая и Индии, «всплыло» на тропе Великого шелкового пути, среди песчаных бархан пустыни Кара-Кум. Известно, что на месте пустыни когда-то было море, которое глубинными каналами могло соединяться с океаном, из которого исчезло торговое судно. Впоследствии море внезапно высохло, и судно, полное экзотических товаров, оказалось на песчаной мели. Было и другое, весьма прозаическое объяснение этого феномена: среди барханов пустыни возвышается вовсе не торговое судно, а груженый восточными товарами караван верблюдов, засыпанный и уничтоженный сильной песчаной бурей. Проверить, какая из версий верна, было невозможно. Останки торгового судна и верблюдов ушли глубоко в песок, а на месте их гибели остался только странной формы высокий бархан с разбросанными по бокам тюками шелка, коврами, изделиями из слоновой кости, восточными пряностями и экзотическими фруктами. Что действительно было фантастичным – нетленность всего этого добра. Яркие шелковые ткани и узоры шерстяных ковров не потускнели под солнцем пустыни, а экзотические фрукты на поверхности барханов выглядели только что сорванными с дерева. Погонщики проходящих мимо караванов, дабы задобрить богов торгового дела, бросали в этом месте монетки, но никто не смел прикасаться к брошенным товарам.

Для поиска места исчезновения кораблей Бакалавр попросил отца прислать ему только что спущенный на воду быстроходный клипер, заранее предупредив, что Рында для клипера уже есть.

После известного скандала Епископ с радостью согласился отдать Рынду Бакалавру, не испросив за нее никакой платы, с одной лишь просьбой – уговорить Рынду не приходить к нему во сне полнолунными ночами и не будить звоном.

Как и многие жители города, Епископ был уверен, что Юродивый перед смертью научил Бакалавра не только говорить с Рындой, но открыл ему секрет общения с Царствием Небесным, доступный только Блаженным. Не дав никаких обещаний, Бакалавр забрал у Епископа Рынду, сказав, что Рында совершенно свободна в своих поступках, а если звон тревожит ночами его совесть, значит, тому есть причина, и спасение надо искать в жарких молитвах, как это делают благочестивые прихожане.

Бакалавр действительно научился говорить с Рындой и поселившимся в ней Звоном. Он прикладывал к колоколу ладони, и по дрожи металла сначала стал различать их голоса, потом – слова. Вскоре, даже не прикладывая ладони к колоколу, он тонким слухом улавливал малейшие обращенные к нему колебания и отвечал на них обычными человеческими словами, которые, как известно, тоже создают в воздухе колебания. Рында и Звон оказались прекрасными собеседниками.

Они умели слушать и слышать. В отличие от некоторых людей, они не старались высказывать поспешное мнение только для того, чтоб перебить чужую мысль, прежде чем собеседники поймут убогость их собственных мыслей.

О мире они знали гораздо больше Бакалавра, но к знанию своему, как и к себе, относились с грустной иронией, понимая свое несовершенство.

К решению Бакалавра отправиться на поиски места в океане, где бесследно исчезают корабли, Рында и поселившийся в ней Звон отнеслась с восторгом. Фрегат, на котором она служила, пару раз оказывался рядом с гиблым местом в океане, и Рында до сих пор помнила необъяснимое ощущение тревоги от мелких и необычайно частых колебаний, наполнявших воздух и ее медное тело. Чувство было схожее с колебанием колокола после удара железного «языка», только в тысячи раз чаще и без всякого звука. Рынде тогда казалось – еще секунда, медь не выдержит и развалится на микроскопические частицы. Звону идея нового путешествия тоже понравилась: он надеялся на просторах океана найти место, где можно услышать Хор голосов Звона Утренней тишины. Целыми днями до боли в глазах Бакалавр через подзорную трубу вглядывался в подернутый дымкой морской горизонт, чтоб не пропустить появление клипера. Однажды ему показалось, что он видит на горизонте парус, но белая точка быстро выросла в огромную черную тучу, закрывшую полнеба. Сверкающий молниями столб смерча вышел из моря, выбросил на берег огромные волны, прошелся по улицам города, сорвал крыши с домов, сломал деревья и повис над колокольней, где Епископ жаркой молитвой пытался отвести беду. Город от разрушения спас поселившийся в Рынде Звон: в землях, где он раньше служил, смерчи разрушали залпами пушек и звоном церковных колоколов. Был случай, когда из смерча, разрушенного звоном набата, вместе с обломками разрушенных домов и покореженным железом выпала живая корова, и, едва став на ноги, сразу начала пастись. В другой раз под грудами мусора из рассыпавшегося смерча нашли мужчину с непонятным цветом кожи и глазами, забитыми саранчой. Его сочли мертвым, и там же, в поле, похоронили, а через семь дней пастухи заметили, что земля над могилой шевелится, а овцы, громко блея, кружат над могилой и ковыряют ее копытами, как привыкли делать это зимой, выкапывая из-под мерзлой земли жухлую траву.

Пастухи в ужасе разбежались, но одна давно вдовая женщина непонятно почему решила, что смерч принес ее мужа, погибшего на чужбине. Разрыв могилу, она вынула из земли едва дышавшего мужчину, подняла его, как ребенка на руки, отнесла в заранее натопленную баню и заперлась с ним на целую неделю. Жители соседних домов слышали доносившееся из бани громкое пение, крики и жуткий смех, от которых кожа покрывалась пузырьками страха и чесалась так, что даже примочки из целебной мочи новорожденных младенцев не могли унять зуд. Домашние животные, мелкие грызуны и жучки-короеды в страхе разбежались и расползлись, кто куда, и только бабочки-капустницы укрыли крышу бани белым шевелящимся одеялом, чтоб случайный недобрый взгляд не раскрыл секрет любви, воскрешающий покойников. Кто-то поспешил продать дом и уехать, испугавшись слухов, что «воскрешение» не иначе как дело рук Дьявола, которому Вдова продала душу. Оставшиеся жители решили спалить баню, но Вдова и «воскресший» муж неожиданно исчезли.

Как они вышли из бани, двери которой были подперты толстыми бревнами, и куда ушли, никто не знал, но вскоре распространился слух, что в округе появился ясновидящий с выеденными саранчой глазами. Он предсказал многие беды людям, умопомрачение странам, поругание веры и гибель церковных колоколов.

Когда водяной столб смерча приблизился к дому Бакалавра, Звон колокола и Рынды сложились в один мощный звон, и случилось чудо: смерч словно наткнулся на стену. Покружив на одном месте, он ушел в море, и на глазах Бакалавра, наблюдавшего за движением смерча в телескопическую трубу, рассыпался, выбросив в море тело несчастного Епископа.

На следующий день, как это обычно бывало после больших штормов, все население города вышло с плетеными корзинами на берег в поисках «даров моря». Среди множества выброшенных волнами на песок моллюсков, снулых рыб и обломков давних кораблекрушений, Повар портового кабачка нашел в песчаной луже живую Рыбу совершенно необычного вида: большая, немного вытянутая голова, жабры, напоминающие формой уши, глубоко посаженные глаза и пухлые губы, прикрывавшие рот, полный белых, совершенно человеческих зубов. Вынутая из воды, она хватала ртом воздух, растягивая губы улыбкой беззвучного смеха. Пока Повар размышлял, как поступить с Рыбой, непонятно откуда появившаяся большекрылая морская Птица попыталась вырвать Рыбу из рук Повара.

Растерявшийся поначалу Повар хотел выбросить Рыбу, но потом рассудил, что необычную Рыбу можно пустить в аквариум и за деньги показывать посетителям, пока не найдется гурман, готовый выложить за нее кругленькую сумму.

Схватив палку, Повар пытался отогнать наглую Птицу, но та с громким криком, очень похожим на смех, – чем особенно напугала Повара, – кружила над его головой, и непонятно чем кончилась бы эта схватка, не подоспей на помощь люди.

Расчет повара оказался верным. Посетители валом валили посмотреть на необычную Рыбу. Прошел слух, что необычная Рыба – это утонувший мальчик-ныряльщик, и родители подали на Повара в суд с требованием вернуть им сына, ставшего рыбой. Для решения вопроса была собрана специальная комиссия, которая должна была установить сходство Рыбы с утонувшим мальчиком, но за день до решения комиссии море выбросило на берег – никто не мог понять, как это случилось, когда на море был абсолютный штиль – тело утонувшего мальчика. Оно выглядело так, словно мальчик только что утонул, и его стали откачивать, но когда поняли, что это тот самый мальчик-ныряльщик, утонувший несколько лет назад, в страхе разбежались. После этого случая Рыба в аквариуме стала хиреть: посетители закармливали ее кусочками мяса, мальками рыб, мухами и белыми трупными червями – наживкой особо привлекательной для обычных рыб. Но Рыба ничего не ела и с каждым днем заметно слабела, а когда подвыпившие забулдыги стучали костяшками пальцев по аквариуму, привлекая ее внимание, Рыба упиралась мордой в стекло и улыбалась так, что людям становилось страшно, и на нее перестали обращать внимание. Скорее всего, Рыба окончила бы свои дни на сковороде в кипящем оливковом масле, приправленном бальзамическим уксусом, каперсами, чесноком, шафраном, лимонной цедрой и множеством других специй из секретных рецептов Повара, не заинтересуйся Бакалавр слухами о необычной Рыбе. Едва бросив на нее взгляд, он увидел на ее боку написанное мелкими черными чешуйками знакомое арамейское слово – «шовава» – шутник, и тут же, не торгуясь, выкупил Рыбу.

Когда с аквариумом в руках Бакалавр переступил порог дома, Рында громко и радостно загудела: в улыбающейся Рыбе она узнала Капитана своего фрегата, а Рыба-Капитан сразу узнала свою Рынду. Приникнув к стеклу аквариума, Рыба быстро зашевелила губами, а Рында, привыкшая читать по губам приказы Капитана, неслышные в грохоте морских волн, поняла, что после гибели фрегата Капитан был реинкарнирован в Рыбу, а утонувшая вместе с ним Мулатка превратилась в морскую Птицу, и с тех пор преследует его, носясь с громким хохотом над океаном.

С этого дня жизнь в доме Бакалавра изменилась – любопытные мальчишки, заглядывавшие в окна, разнесли по городу слух, будто Бакалавр совсем сошел с ума: громко разговаривает с Рыбой, Рындой и каким-то Звоном, которого в комнате нет, но иногда его можно услышать, и, что самое странное, поит Рыбу Ямайским ромом, вливая его в рыбий рот через трубочку, после чего подносит к аквариуму карту морей и отмечает на ней места, в которые тыкает пьяным носом Рыба. Значение точек на карте вызвало много споров и предположений, но смысл их угадал старый матрос-побирушка, умиравший последние пятьдесят лет от пьянства и дурных болезней на улице между портовым кабачком и борделем. В разгар споров он за бутылку рома обещал открыть секрет точек. Ему никто не поверил, но ром купили. Побирушка, не отрываясь от горлышка, выпил всю бутылку, влез на стол и совершенно трезвым голосом объявил на весь кабак: «В этих точках на дне моря лежат затонувшие корабли с несметными сокровищами». Сказав это, он упал на пол и сразу умер. Поверил в это только хитрый китаец Лао Джинджао. Он пообещал снарядить экспедицию на поиск затонувших сокровищ и щедрое вознаграждение тому, кто сумеет выкрасть карту. Такие смельчаки нашлись: не столько из-за денег, сколько из жажды приключений, двое юнцов из приличных семей забрались в дом Бакалавра и попытались украсть карту, но по непонятной причине оба выбросились из окна второго этажа. Высота была совсем небольшая – на теле не нашли никаких переломов или царапин, и их можно было еще спасти, если б толпа любопытствующих не раздавила тяжелыми башмаками еще живых ушных улиток, вытекших с кровью из ушей.

По городу пополз слух, будто Бакалавр, не желая расставаться с картой, выбросил мальчишек из окна. На самом деле воришки сами выпрыгнули из окна, напуганные неожиданно громким звоном Рынды в тот момент, когда карта оказалась в их руках. Родители воришек пытались подать на Бакалавра в суд, но нашлось слишком много свидетелей того, что в момент смерти несчастных Бакалавр пил кофе в кофейне и играл с соседями по столику в кости. Чтоб избежать кривотолков, Бакалавр подарил карту морскому музею города, подтвердив, что точками действительно отмечены места, где затонули корабли с богатым грузом, но сокровища его не интересуют, и если б мальчишки или хитрый китаец попросили у него карту, он бы ее отдал.

К мировому океану у Бакалавра был совсем другой интерес: он мечтал отыскать место, где исчезают корабли, и можно услышать Звон Утренней Тишины. Рыба вызвалась привести клипер в нужную точку, если Бакалавр поклянется вернуть ее в море.

Этим планам чуть не помешал Прелат, специально посланный конгрегацией для наведения порядка в епархии, зараженной ересью, рожденной фантазиями прошлого Епископа, «улыбкой» непонятно откуда взявшегося Юродивого и трактатом некоего Бакалавра о мистическом влиянии «улыбки» на ауру горожан. Особенно возмущало Прелата предложение канонизировать не только выжившего из ума Юродивого, но и медную Рынду, с которой, по утверждению Бакалавра, молчальник-Юродивый ночами разговаривал. «Улыбку», которая продолжала жить на паперти и после смерти Юродивого, Прелат объявил «улыбкой дьявола», твердо решив извести ее окроплением святой водой и битьем специальными кожаными плетьми, с помощью которых он успешно изгонял бесов из одержимых.

Прелат так спешил исполнить приказ конгрегации, что потребовал от капитана изменить курс и провести судно в порт кратчайшим путем, что стало причиной несчастья: когда черная полоска берега уже обозначилась на горизонте, на море опустился непонятно откуда появившийся густой туман, скрывший от матросов все ориентиры. Течение подхватило ослепшее судно и выбросило его на скалы. Парусник сразу пошел ко дну, едва успев спустить на воду спасательную шлюпку с несколькими матросами и Прелатом, которого, как виновника катастрофы, сразу хотели утопить. Но неожиданно раздавшийся в тумане громкий хохот привел всех в оцепенение, так что рыбакам случайно спасшей их шхуны вначале показалось, что они поражены какой-то неведомой болезнью, превратившей их в недвижные, немые статуи с живыми плачущими глазами.

На берегу спасенных встречал весь город. Прелата, в сопровождении толпы прихожан, служки на специальных носилках понесли в церковь, чтоб отслужить благодарственный молебен «за спасение на водах». Но едва процессия взошла на паперть, как Прелат соскочил с носилок, вошел в храм и сразу начал читать проповедь о многоликости дьявола, избравшего для своих козней некрепкие в вере души прихожан, поверивших в чудесные свойства «улыбки» Юродивого и оздоровляющий воздух звон колокольчиков, до сих пор висящих на шее у некоторых прихожан.

Спасенных матросов портовые шлюхи отвели в свои кельи и, пользуясь древнейшими из известных способов оживления мужчин, целую неделю снимали с них оцепенение, возвращая жизненно важные органы в естественное состояние. Лечение, вероятно, продлилось бы и дольше, если б не огромное количество мух, слетевшихся к борделю на запах мускуса и рома: мухи набились во все щели, облепили глаза, при каждом вдохе и выдохе влетали и вылетали изо рта, как пчелы в улей, а ром в стаканах превращали в живую жужжащую массу.

В день, назначенный Прелатом для очищения стен и паперти собора от «улыбки», а души прихожан – от скверны ереси, собралось людей больше, чем обычно бывало на воскресных богослужениях. С церковными знаменами, хоругвями, статуями святых на носилках, кувшинами, полными святой воды, и кожаными плетьми для изгнания бесов, толпа с песнопениями двинулась шествием вокруг храма. Но едва они подошли к месту, где больше всего любил сидеть и улыбаться Юродивый, огромная свора собак, сбежавшаяся со всей округи, закрыла своими телами ступени паперти, а на их спины вперемешку уселись голуби и крикливые чайки.

Появление людей с плетками никак не напугало их. Собаки, оскалив зубы, угрожающе рычали и бросались на каждого, кто осмеливался приблизиться к ним, а птицы, низко носясь над толпой, больно били крыльями по глазам.

Увидев нерешительность верующих, Прелат, с епископским посохом и крестом в руках, смело пошел на собак. Люди в страхе замерли – казалось, собаки вот-вот разорвут его, но свора неожиданно расступилась, и Прелату открылась Улыбка Юродивого. Прелат замер. Вначале ему показалось, что Улыбка сотворена умелой рукой художника, сделавшего ее похожей на улыбки многих изображений святых на стенах храмов, но через мгновение он понял – Улыбка живая, и она, помимо воли входит в него. От глаз Улыбка постепенно сошла на лицо, разгладила мышцы, напряженные многолетними суровыми проповедями, потом раскрыла в улыбке плотно сжатые губы. Прелат почувствовал, как Улыбка необъяснимой радостью вошла в его сердце и куда-то рядом, в место, которое он никогда раньше не ощущал, а сейчас со страхом прозрения заглянул туда и открыл в себе безмерную глубину себя самого.

Прелат опустился на колени, и на глазах изумленных прихожан лег на Улыбку, раскинув руки. Собаки, окружившие его плотным кольцом, легли рядом, а спины их белым покрывалом укрыли голуби и чайки. Прихожане, не говоря ни слова и не смея пошевелиться, заворожено наблюдали за необычным зрелищем, а насмерть испуганный звонарь влез на колокольню и стал беспорядочно звонить в колокола. Прихожане, решив, что на Прелата сошла благодать религиозного экстаза, стали медленно расходиться, оставив его лежать в окружении собак. Постепенно разбрелись и они. Рядом с Прелатом осталась только одна Рыжая Собака: она вылизывала его лицо горячим языком до тех пор, пока Прелат не открыл глаза и не улыбнулся улыбкой, очень похожей на улыбку Юродивого. Только тогда Рыжая Собака позволила служкам поднять Прелата и отнести его в храм.

В отличие от остальных собак своры, в облике которых можно было обнаружить разной глубины связь с «благородными» предками, Рыжая Собака была беспородной, без малейших признаков «благородства», и в этом смысле она была совершенно чистопородной беспородной.

Рыжая сохранила в себе неразбавленные гены Первособаки с тех времен, когда пород не было вообще, и все собаки были одинаковыми. Разнопородные собаки появились гораздо позже, как наказание за содомию, разрушившую чистые гены первородной беспородности.

Бакалавр приметил Рыжую Собаку еще во времена Юродивого, который не делал никакого различия между собаками, когда бросал им куски мяса, купленные на подаяние. Он никогда не приближал Рыжую к себе, не гладил по брюху и не чесал за ухом, как делал это с другими собаками, но только Рыжей Собаке Юродивый смотрел в глаза.

Бакалавр интуитивно чувствовал необычную природу Рыжей и даже пытался приручить ее, но всякий раз, когда он протягивал ей кусочек лакомства или хотел погладить, Рыжая, не принимая даров, отходила в сторону и смотрела на него «говорящими» взглядом, смыл которого Бакалавр понял декабрьской ночью, наблюдая в телескопическую трубу самую яркую звезду небосклона в созвездии Большого Пса – Сириус. Случилось это на рассвете, когда после долгих ночных наблюдений Бакалавр, как это часто бывало, засыпал и видел сны, неотличимые от реальности, поскольку спал только один левый глаз, а правый, прижатый к телескопической трубе, бодрствовал и не закрывался никогда, чтоб не пропустить ни одно из событий изменчивого Космоса.

Той ночью Бакалавру привиделась Рыжая Собака и какой-то облаченный в хитон бесконечно усталый мужчина с деревянным посохом в руках. Оба вышли из созвездия Большого Пса и долго шли по световому лучу, пока не проникли через телескопическую трубу в дом Бакалавра. Рыжая отряхнулась, как это делают собаки, выходя из воды, разбросала вокруг себя облако светящейся пыли и легла у ног Бакалавра. Мужчина схватил со стола кувшин и прямо из горлышка стал жадно пить воду, остатки вылил из кувшина себе на голову и разбил его об стену. Вода тонкими струйками стекала с длинных волос на хитон, смывая пыль, похожую на мельчайшие сверкающие кристаллы.

Все происходящее казалось раздвоенным сном, в котором видения левого и правого глаза неразделимо смешались, образовав в сознании Бакалавра новую реальность, лишенную границ и времени – пространство, в котором все возможно. Мужчину в хитоне он раньше никогда не видел, но сразу узнал в нем Агасфера. Вечный скиталец, отбывающий срок неприкаянности, мог оказаться где угодно и в ком угодно, как напоминание о каре за несоблюдение заповедных норм гостеприимства.

Бакалавр пытался открыть левый глаз, разрушить видение – в какой-то момент ему показалось, что глаза нет вообще, но он был – зрачок метался из одного уголка глаза в другой, не в силах преодолеть тяжесть век. Тогда Бакалавр поставил ногу на мокрый пол – в детстве он страдал лунатизмом, и мать будила его постеленными у кровати мокрыми тряпками, – но пролитая Агасфером вода моментально высохла. Собака положила лапы на плечи Бакалавра, посмотрел ему в глаза долгим немигающим взглядом, как смотрела в глаза Юродивого, и Бакалавру открылся секрет всего собачьего рода: собаки ведут свою родословную не от прирученного первобытной женщиной волка, как это принято считать, а от «первособаки», пришедшей на Землю одновременно с «перволюдьми», которые, по утверждению некоторых философов-мистиков, пришли на Землю с одной из планет – Сириуса, куда, по их мнению, возвращаются и души всех умерших.

Пробуждение пришло, когда проникший сквозь деревянные ставни тонкий луч утреннего солнца, наполненный сверкающими частичками космической пыли, принесенной Агасфером и Рыжей Собакой, коснулся век Бакалавра. Он оглядел комнату, в которой, казалось, ничего не изменилось: Рыба-Капитан, слегка накрененная на левый бок – вечером она с Бакалавром пила ром – недвижно парила в воде аквариума; Рында, привязанная к корабельному канату, беззвучно свисала с потолка, но в углу под стеной лежали черепки глиняного кувшина, разбитого Агасфером.

Бакалавр попробовал соединить черепки – они мгновенно склеились, и он ощутил в руках тяжесть наполненного водой кувшина. Получалось, что сон продолжался наяву, но не целиком, а застрял осколком в какой-то части сознания, как болезнь, которую не всегда ощущаешь, но всегда носишь в себе. Осколок сна Бакалавр попробовал извлечь из сознания, вылив воду из кувшина на голову, как это сделал в его сне Агасфер – вода была вполне реальной. Капли ее, попавшие на стенки аквариума, разбудили Рыбу, и она, расплескивая воду, испуганно заметалась в тесном стеклянном пространстве.

На следующий день после лежания на паперти Прелат не вышел к воскресной мессе. Прихожанам объяснили, что святой отец простудился после долгой молитвы на холодных плитах, но это было не так: он не мог выйти на амвон и призвать силы небесные наслать кары на еретиков с улыбкой Юродивого, непонятным образом отпечатавшейся на его лице.

Целую неделю, отказываясь от еды и питья, он, стоя на коленях в маленькой келье, неустанно молился и истязал себя кожаной плетью в надежде, что боль избавит его от застывшей на лице улыбки. Он даже пытался «зашить» улыбку суровой ниткой, как это делают монахи-молчальники, давшие обет молчания, но стальные иглы гнулись и не могли проткнуть мягкую плоть губ. От отчаяния он готов был наложить на себя руки и умолял подсыпать ему яд в воду, но перепуганные служки, по совету китайца Лао Джинджао, напоили Прелата успокоительным настоем из желчного пузыря тибетского медведя, и погрузили его в долгий сон, длившийся до сорокового дня по смерти унесенного смерчем Епископа.

Проснувшись, Прелат первым делом посмотрел в зеркало: улыбка была на месте, но она перестала беспокоить его. Поднявшись на амвон, Прелат неожиданно для паствы с улыбкой объявил, что Епископ не был унесен смерчем вместе с сорванными крышами, сломанными деревьями и прочим мусором, а был Вознесен Силой Небесной к престолу Всевышнего. Епископ хоть и грешил, пытаясь неправедно обрести святость, но был человеком добрым, людям зла не делал, а то, что случилось с Рындой, можно объяснить его желанием изгнать Дьявола из непокорного колокола.

Внезапная перемена, случившаяся с Прелатом, сначала обеспокоила прихожан – прошел слух, что его покусала бешеная собака, когда он лежал в беспамятстве на паперти, – но вскоре они поняли: пораженные бешенством люди не улыбаются.

Постепенно горожане привыкли к улыбке, не сходившей с его лица ни на минуту, и к долгому сидению Прелата теплыми вечерами на паперти ровно на том месте, где любил сидеть Юродивый. Привыкли к Прелату собаки и голуби, которых он, как и Юродивый, стал подкармливать, покупая мясо и зерно на свои деньги, а если их не хватало, брал из храмовой кассы, вызывая неудовольствие приходского Казначея, сообщавшего обо все причудах Прелата в конгрегацию.

Особенно Казначея раздражала дружба Прелата с Бакалавром, которого он считал безбожником, нарушившим патриархальную жизнь не только городка, но смутившего еретическими идеями даже Епископа, позволившего напечатать кощунственный трактат о необычайных свойства улыбки Юродивого и благотворном влиянии ее на ауру людей, как доказательство его святости. Через доверенных людей Казначей пытался взбунтовать прихожан и предать книгу сожжению, но горожане отказались разводить костер из книг, хорошо помня, что именно Бакалавр спас воздух города от смерти, вернув в него живительную силу микробов и минералов.

Все свободное время Прелат проводил в долгих беседах с Бакалавром, который научил его по движению губ понимать Рыбу-Капитана, научил различать слова в тонких вибрациях медной Рынды и неслышном звоне живущего в ней Звона. Они открыла ему новое измерение жизни, в которой реинкарнация – это бесконечная цепочка различных воплощений, ведущая к совершенству бессмертия. Прелату открылась многосложность мира, в котором лично он ничего не значил, но был частью его, и весь этот огромный сложный мир мог стать совершенно иным без лично его маленькой частички, которая задумана специально для какой-то большой работы, которую ему, как и каждому рожденному человеку, еще предстояло совершить.

Служение в храме стало тяготить его. Суетная сущность прихожан с аурой, почти лишенной небесного цвета, их ничтожные помыслы и молитвы, где главными словом было «дай» и «помилуй», не вызывали сочувствия и желания отпускать грехи.

Проповеди его с каждым днем становились короче. В них было больше молчания, чем слов: их заменила улыбка, которой он пытался улучшить цвет ауры прихожан, как это делал Юродивый, после смерти которого аура прихожан заметно истоньшала и потемнела от накопившихся не отпущенных грехов: о них старались не вспоминать и не каяться на исповеди, отчего вино и хлеб причастия не превращались в их телах в очистительную Кровь и Плоть Спасителя.

Прелат понимал, – в этом есть и его вина: суровое выражение лица пастыря должно постоянно напоминать людям о грехе, внушать страх наказания, а его улыбка почти лишила прихожан страха. Не боясь гнева улыбчивого пастыря, они стали пропускать даже торжественные мессы, а одна распутная прихожанка, решив на спор с подружками смутить целомудренного Прелата, обнажилась перед ним в исповедальне и стала требовать отпустить грехи каждой части ее замученного прелюбодеянием тела в отдельности.

С улыбкой, в которой не было ни капли смущения, Прелат отпустил грехи, совершенные не только каждой частью ее тела в отдельности, но все грехи вообще, включая еще не совершенные, и греховные помыслы, которые жили в ней всегда. В следующую секунду прихожанка вспомнила и увидела все свои грехи разом: они явились ей пестрой ярмарочной толпой, в которой мелькали знакомые лица тяжелых грехов и почти забытые мелкие. Длинной вереницей они исходили из нее и сразу куда-то исчезали. С особым интересом она вглядывалась в будущие грехи, и какие-то из них ей захотелось совершить прямо сейчас, сразу, но будущие грехи и даже мысль о них были уже отпущены и потому ей недоступны. Последним вышел из нее маленький детский грешок – из ревности она укусила мать за грудь, когда та кормила младшую сестренку, но едва этот смешной грешок исчез вместе с остальными, прихожанка почувствовала, что тело ее, лишенное грехов, перестало быть ее телом, оно стало почти невесомым и прозрачным. Прихожанку охватил страх, она стала умолять Прелата вернуть ей хотя бы будущие несовершенные грехи, – тело может быть безгрешным только после смерти, а она жива и хотела жить еще долго и грешить, – но вернуть отпущенные грехи оказалось невозможно. Они исчезли, растворились в благодати Прощения. Потрясенная Прихожанка с трудом вышла из исповедальни. Ноги едва удерживали на земле ее невесомое, лишенное грехов тело. Подружки, ждавшие у храма ее веселых рассказов о грехопадении Прелата, едва увидев ее, бросились врассыпную, интуитивно почувствовав в ней пугающую перемену. Паперть и улица мгновенно опустели. Случайные прохожие разбегались от нее, как от прокаженной. Лавки и портовые кофейни закрылись, а стоявшие у причала суда срочно снялись с якорей и ушли в открытое море, как это бывает при приближении шторма. Она шла по городу, наполненному страхом и тишиной, нарушаемой стуком захлопывающихся деревянных ставен. Двери собственного дома тоже оказались запертыми: ни родители, ни муж, ни дети не захотели признать в лишенном грехов существе близкого человека. Только пьяный матрос, три дня пролежавший у дверей кабака, неожиданно проснулся, когда она проходила мимо, и стал кричать вслед: «Безгрешная! Безгрешная!». Он шел за ней, стараясь коснуться одежд Безгрешной, но Рыжая Собака, провожавшая ее от самого собора, не подпустила пьяницу. К вечеру она добралась до ворот женского монастыря, построенного на скале над морем. Весть о появившейся в городе женщине, полностью лишенной грехов, и страхе, охватившем горожан, проник и за стены обители. Настоятельница долго разглядывала Безгрешную сквозь глазок в дубовой двери, прежде чем согласилась принять несчастную женщину при условии, что всю оставшуюся жизнь она проведет затворницей в келье, с лицом, закрытым черным платком, чтоб не смущать своей безгрешностью монахинь. Ей отвели дальнюю келью, в которой она вскорости умерла. Как это случилось, и сколько времени она пролежала, прежде чем ее нашли, сказать не мог никто. Тело ее, лишенное грехов, не было тронуто тленом – казалось, она заснула, но стоило прикоснуться к ней рукой, плоть рассыпалась в прах, который легко подхватил сквозняк, закрутил его маленьким смерчем, унес через узкое оконце в сторону моря, где просыпал прах Безгрешной в волны начинавшегося шторма.

На рассвете третьего дня, когда штормовые волны улеглись, а горожане, как обычно, в поисках даров моря бродили по кромке воды, на горизонте показался парусник. Он так стремительно приближался, что люди на берегу запаниковали: кое-кто в страхе взобрался на прибрежные скалы и оттуда наблюдал за невиданным прежде судном со странным названием – «Ацтек». Узкий корпус с длинным острым носом, четыре необычно высоких мачты, оснащенные множеством прямых и косых парусов, делали его похожим на многокрылую птицу.

Появление судна не было неожиданностью для Бакалавра. В тот день, когда прах Безгрешной сквозняк унес в море, Рыба-Капитан металась в аквариуме от стенки к стенке, а потом, прильнув губами к стеклу, нашептала Рынде и Бакалавру, что судно, на котором они должны отправиться в плавание, скоро причалит к их берегу, и надо срочно собираться в дорогу, пока морское течение не изменило направление, должное привести их на место в океане, где бесследно исчезают корабли, и в Звенящей Тишине Утра можно услышать Голоса Космического Хора.

Слух о скором отъезде Бакалавра быстро распространился по городу. К нему привыкли, и большинство жителей при каждом удобном случае выказывали ему особое почтение, в котором было больше лицемерия, чем простой благодарности: как – никак, он сумел оживить воздух города; но именно эта непонятная сила Бакалавра пугала обывателей.

На прощальной проповеди в храме прихожане старательно демонстрировали свою печаль: кое-кто пришел с подарками и тайной радостью, что теперь город разом избавится и от Бакалавра, и от Рыбы-Капитана, которую все считали «дьявольским отродьем», и от Рынды – ее уже повесили на рее клипера рядом с капитанским мостиком, и она сразу начала отбивать «склянки» утренних и ночных вахт, мешая свой голо с с басовитым голосом жившего в ней Звона. Рыба-капитан, памятуя о своем печальном опыте, особо предупреждала Бакалавра, чтоб кто-нибудь из матросов, усердно наполнявших себя перед долгим плаванием ромом и женскими ласками, не протащил на судно портовую шлюху.

В день, назначенный к отплытию клипера, случилось несчастье: умер Прелат – на паперти, где он кормил голубей, которых этим утром было особенно много. Привыкшие к причудам Прелата прихожане не обратили внимания, что сотни голубей не дерутся, как обычно, за каждое зернышко, а облепили его со всех сторон так, что невозможно было его разглядеть и понять, жив он или мертв. Звонарь, разогнавший голубей, чтоб напомнить Прелату про утреннюю службу, почувствовав неладное, стал звать на помощь, но было поздно – Прелат был мертв, и все старания китайца Лао Джинджао оживить его чудодейственными снадобьями оказались напрасны.

Понять причину внезапной смерти по внешним признакам было невозможно: спокойное лицо, улыбка, открытые глаза, еще подернутые влагой жизни, – все указывало на вмешательство иных сил, и по толпе, окружившей покойника, прошел шепот, что это месть несчастной женщины, тело которой Прелат, впав в сатанинскую ересь, разрушил прижизненным отпущением всех грехов. От этой мысли людям стало страшно: не отпустил ли он на исповеди и им грехов больше, чем необходимо каждому человеку иметь для нормальной жизни. Чтоб обезопасить себя, многие стали тут же, на площади, прелюбодействовать в мыслях и сердце своем, что тоже считается грехом, достойным исповеди, а кое-кто поспешил для надежности в портовый бордель и стал наполнять себя греховной любовью с жаром, удивившим даже опытных шлюх.

Весть о внезапной смерти Прелата Бакалавру принесли голуби. Огромная стая облепила его, цепляясь когтями и усиленно махая крыльями. Они, казалось, приподняли Бакалавра над палубой, где он вместе с матросами ставил паруса, готовя клипер к отплытию в час, с точностью до минуты назначенный Рыбой-Капитаном, о чем Бакалавр сразу забыл и, несмотря на угрозу упустить морское течение, которое должно было привести судно в нужное в океане место, побежал на соборную площадь, где вокруг мертвого Прелата собралась толпа прихожан – зрелище чужой смерти часто вызывает больше любопытства и тайной радости: ты еще здесь, а имярек уже там. Растолкав толпу любопытствующих, Бакалавр опустился на колени, прикоснулся пальцами к мертвому лицу друга. Смерть еще не успела изгнать из тела и стереть пугающую всех Улыбку. Глядя на друга через слюдяные очки, он понял: Прелат еще не совсем мертв. Борясь со смертью, он сумел сохранить внутри себя кусочек жизни, и Бакалавр почувствовал, как ее тепло вместе с Улыбкой с остывающего лица перетекает в него, чтоб совершить вместе с Рыбой-Капитаном и Рындой морское путешествие и найти место, где он, Прелат, может услышать и свой голос в Хоре Утренней Тишины. Когда из тела вышло маленькое прозрачное облачко души и вместе с последней каплей тепла ушло в жаркое полуденное небо, по людям, собравшимся на площади, пробежала холодная дрожь, и они стали расходиться по домам, растапливать камины и кутаться в теплую шерсть в надежде согреть внутри себя опустевшее пространство Улыбки.

К моменту отплытия клипера причал был пуст, если не считать Рыжую Собаку, голубей и портовых шлюх, которые пришли проводить моряков не как случайных любовников, а как своих мужей, которых у них никогда не было. Когда по сигналу Рынды якоря уже были подняты и матросы стали затаскивать сходни, Рыжая Собака вскочила на борт, поднялась на капитанский мостик и легла у ног рулевого, а стая голубей, заполнив мачты, реи и всю оснастку клипера, отправилась в плавание, чтоб заселить не открытые еще людьми острова.

Первый месяц плавания Капитан клипера, который слыл опытным «морским волком», по требованию Бакалавра точно выполнял команды Рыбы-Капитана, которые она подавала из аквариума, поставленного на капитанском мостике рядом с огромным рулевым колесом. По мнению Капитана, искать в океане место, где исчезают корабли и слышен Звон Утренней Тишины, бессмысленно и опасно. Другое дело «корабли-призраки», о них он знал не понаслышке. Он сам в годы пиратской молодости без всякой мистики отправил в «призрачное» плавание по морям несколько кораблей с матросами, повешенными на реях. Капитан и сейчас был готов пуститься на авантюру, будь на судне пушки и лихая команда, но ни того, ни другого не было, и он, хоть и в ранге капитана, плыл как простой матрос, подчиняясь командам Рыбы. Язык ее, язык моря, Капитан быстро научился понимать, и долгими часами слушал рассказы Рыбы о недоступных людям морских глубинах, об их устройстве и огромных сокровищах затонувших кораблей, которые можно поднять со дна моря с помощью дельфинов, если обучить их делать это так же, как обучают соколов вылавливать в недоступных высотах неба охотничью добычу и приносить хозяину.

В знак дружбы Рыба предложила поднять со дна моря несколько золотых монет, если Капитан выпустит ее в море, когда клипер окажется над затонувшим богатым галеоном. Несмотря на частую смену курса, плавание протекало очень спокойно, чему способствовали голуби: стоило клиперу попасть в штиль, голуби взлетали, взмахами крыльев наполняли паруса ветром и выводили его из зоны штиля.

За несколько первых месяцев плавания клипер не встретил на своем пути ни одного корабля, хотя курс его пересекал известные морские пути, и если б не звездное небо над головой, по которому астролябией сверяли курс, можно было подумать, что они плавают в каком-то никому неизвестном море, где нет никаких земель, а только одна бесконечная вода, как это было в начале всех начал, когда над пустыней вод витал один Святой Дух.

Первыми землю почувствовали голуби. Разом взлетев, они понеслись к южному краю горизонта раньше, чем марсовый матрос разбудил команду криком: – Земля! Земля! – В телескопическую трубу Бакалавр увидел довольно большой остров в тот момент, когда стая голубей исчезла в густой листве деревьев острова, не отмеченного даже на самых древних картах, по которым плавали, заселяя землю, внуки Ноя на кораблях, построенных из обломков Ковчега, собранных на склонах горы Арарат. Пользуясь правом первооткрывателей, Бакалавр и Капитан решили назвать его – «Голубиный», но быстро поняли, что это не просто затерявшийся в море и никем не замеченный кусок земли, а плавучий остров, из тех, что непонятно откуда внезапно возникают под килем кораблей там, где их никогда не было, и так же внезапно исчезают, унося в море свои жертвы. Капитан пытался приблизиться к острову – паруса, раздутые сильным ветром, гнали клипер к острову на полной скорости, но приблизиться к нему не могли. Внезапно ветер стих, паруса, привыкшие к помощи ветра голубиных крыльев, не найдя его, обвисли. Волны моря сгладил мертвый штиль, но клипер не остановился, а продолжал, судя по звездам, двигаться вместе с застывшим морем к югу.

«То, что мы ищем, совсем рядом», – беззвучно губами шептала Рыба. Так продолжалось несколько дней, пока клипер не оказался в широтах незаходящего солнца, где не только матросы, но Рыба-Капитан и даже астролябия, не найдя звездные ориентиры в слепящем глаза небе, потеряли чувство пространства, и только струйка песка, вытекающая из стеклянной колбы часов, продолжала отмерять ни к чему не привязанное время.

Погода изменилась на следующий день после появления в расплавленном жарой небе чёрной Морской птицы: похожая на саму смерть, она носилась между обвисшими парусами, пугая матросов диким хохотом, а когда палуба опустела, Морская птица присела на край аквариума и кончиком крыла стала гладить Рыбу-Капитана. Кто-то из матросов выстрелил в птицу, но пуля попала в аквариум, расколов его на миллион стеклянных осколков, хлынувших с потоком воды в спасительное для Рыбы-Капитана море. Но Птица оказалась быстрее: подхватив острыми когтями Рыбу-Капитана, она исчезла со своей добычей так же быстро, как и появилась, оставив в воздухе жуткий, долго не смолкавший хохот.

Это случилось в день, когда солнце на пять минут скрылось за горизонтом, и в посеревшем небе появились звезды. Капитан настроил астролябию, определил место клипера в океане, и по требованию команды принял решение с первым же ветром уйти из гиблых мест как можно дальше, пока черная Морская птица или какое-нибудь иное морское чудовище не утащит их на дно. Бакалавр знал – страхи матросов не напрасны. Долгое плавание по морям научило некоторых из них чувствовать и внутренним взором видеть невидимую другим опасность, которую через слюдяные очки ясно увидел Бакалавр: на зеркальной поверхности воды проступили лица его недавно умерших близких и лица, умерших давно – их он знал только по портретам на стенах, – и множество совершенно незнакомых лиц предков, живших далеко за седьмым коленом. Бакалавру неудержимо захотелось прыгнуть в воду, поплыть среди знакомых и незнакомых лиц за горизонт и найти там лицо, давшее начало всему роду. Он уже сделал шаг к трапу, когда при полном безветрии ощутил дрожь моря, пробежавшую через весь клипер от киля до кончиков мачт, по парусам, реям и подвешенной к ним Рынде. Дрожь передалась матросам – их затрясло так, словно они все разом заболели лихорадкой; задрожал воздух, а от поверхности моря поднялся густой, наполненный сверкающими капельками воды, туман, поглотивший судно. Потерявшиеся в нем матросы стали перекликаться, и в их голосах звучал не страх, а странное хмельное веселье. Рядом с голосами матросов в тумане стали слышны другие голоса и звуки: смех первородного греха, первый крик новорожденного, последний выдох уходящей из тела земной жизни, шелест отлетающих к небу душ, звуки труб и струн, треск поваленных бурей деревьев, грохот извержений и хруст челюстей червяка-древоточца, прогрызшего километровый тоннель в случайно попавшем на парусник письменном столе давно умершего короля. В тумане, одновременно и каждый в отдельности, слышался еще миллион разных звуков и голосов, среди которых звучали голоса Рынды и Звона. Слитые в единый хор, они вошли в Бакалавра и матросов чувством Невыносимого Счастья, наполнили каждую клеточку, заменив собой плоть так, что сами тела перестали быть нужны и исчезли. В последний миг угасающего сознания Бакалавр успел подумать: – Я слышу Звон Утренней Тишины.

Рында и живший в ней Звон колокола тоже услышали Звон Утренней Тишины и вобрали его в себя. Плоть металла тверже живой клеточной ткани, и Невыносимое Счастье голосов небесного хора вошло в металл, стало его частью, чтоб передаваться генетической памятью в нескончаемой череде реинкарнаций.

Пространство внутри тумана, не имея возможность измерить себя, потеряло смысл. Время остановилось и застыло тонкой струйкой песка между верхней и нижней колбой песочных часов.

Когда туман рассеялся, на всем паруснике не осталось ни одного человека, исчезло все живое: исчез из клетки длиннохвостый попугай Ара, исчезли корабельные крысы, исчез из глубин письменного стола червяк-древоточец, и только Рыжая Собака сидела на своем обычном месте, на капитанском мостике. Она была существом иных миров и, как Агасфер, несла на себе бремя вечного скитания.

После исчезновения команды клипер превратился в истинный «корабль-призрак». В отличие от «кораблей-призраков», рожденных алчностью пиратских разбоев, не способных сколько-нибудь долго продержаться на поверхности моря без управления и погибающих при первой же буре, клипер-призрак обходился без команды. Паруса исправно «ставил» и надувал ветер, незримый лоцман прокладывал курс, Рында своим звоном наводила ужас на встречные суда, а их капитаны, увидев в подзорные трубы пустые палубы и Рыжую Собаку на мостике вместо капитана, спешили уйти подальше.

Невозможно сказать, сколько времени длилось плавание «клипера-призрака». Он «выпал» из времени в тот момент, когда с его палубы исчезли матросы, а струйка песка в песочных часах повисла между колбами.

Завершилось плавание «призрака» в том же месте, откуда началось. Ветры и морские течения привели судно в ту часть океана, где незаходящее солнце ходит по кругу, и все повторилось: море при полном безветрии задрожало, дрожь передалась клиперу, пробежала от киля до кончиков мачт, по парусам и реям. Поднявшийся от поверхности воды густой туман окутал клипер. В абсолютной тишине стало слышно, как в песчаные часы вернулось время, и с шорохом потекли песчинки. Стали слышны голоса матросов и множество других голосов и звуков, в которых можно было различить и хруст челюстей червяка-древоточца в глубинах письменного стола. Сильный порыв ветра разогнал туман, на палубе появились матросы, и по команде Капитана бросились ставить измученные безвременьем и штилем паруса. Жизнь на клипер вернулась как пробуждение после глубокого сна. Команда, не заметив «потерянного времени», продолжила заниматься недоделанными «вчера» делами, и только Бакалавр, посмотрев на хронометр через слюдяные очки, понял, что в «безвременье» они потеряли шестьдесят шесть лет, шесть месяцев, шесть дней, шесть часов и шесть минут, но команду клипера это не состарило ни на одну секунду.

Как и было обещано накануне провала во «временную дыру», капитан направил клипер к родным берегам. Все благоприятствовало плаванию: ни Роза ветров, ни течение морских рек, ни движение небесных светил не изменились, а когда на макушку грот-мачты сел баклан, стало понятно, что земля не далеко, и конец долгого плавания близок.

С поднятыми парусами украшенный флагами клипер быстро приближался к берегу, но у входа в бухту он неожиданно сбавил ход и с парусами, полными дневным бризом, остановился, словно его прочно заякорили. Вначале капитану показалось, что за время плавания фарватер изменился, и морские течения намыли мель, но опущенный лот показал, что глубина гораздо больше необходимой. Установить причину взялся молодой матрос, – прыгнув в море, он пронырнул под килем, и в ту же секунду клипер, набирая скорость, поплыл к берегу: в радостной суматохе только Бакалавр заметил, что вынырнул матрос глубоким стариком и через секунду мертвым ушел на дно.

Команда клипера, повиснув на реях и снастях, в бинокли и подзорные трубы разглядывала множество новых построек в городе, удивлялась, как быстро они выросли, а собравшиеся на берегу люди гадали, откуда в их порту появилось необычное судно со старинной оснасткой парусов. А когда разглядели на его бортах название – «Ацтек», по толпе пробежала дрожь испуганного шепота: судно с таким названием, построенное богатым негоциантом специально для чудаковатого сына, прозванного Бакалавром, несколько десятилетий назад отплыло из их порта на поиски мест в океане, где пропадают корабли. Все были убеждены, что «Ацтек» нашел это место и исчез в нем вместе с командой, как исчезали все попавшие туда суда. С тех пор «Ацтек» стал легендой города и его гордостью. В честь него назвали улицу, учебное заведение для мальчиков – будущих матросов; выпустили почтовую марку с изображением клипера; в сувенирных лавках торговали маленькими копиями парусника и даже хотели выпустить в оборот золотую монету «Один Ацтек» – эту идею особенно поддерживали девицы из борделя «Большой Ацтек», справедливо полагая, что в скором времени большая часть золотых монет окажется в их кошельках.

Поначалу все решили, что это случайное совпадение, и к их легендарному «Ацтеку» судно не имеет никакого отношения, но подсознательное беспокойство ощутили все, и этому была причина – за целую неделю до появления «Ацтека» рыбаки не выловили в бухте ни одной, даже самой маленькой рыбешки, и это был дурной знак. Пряча за шутками беспокойство, горожане встречали приплывших матросов, не предполагая, что встречают своих кровных родственников, и интересовались, откуда приплыло экзотическое судно, а матросы, не найдя в толпе близких, не могли представить, что на причале собрались их внуки, правнуки и даже праправнуки.

Но одна встреча все же состоялась. С громким криком: «Эмилио, Эмилио! Я здесь, я дождалась тебя!», – сумасшедшая девяностолетняя старуха, прозванная горожанами «Невеста», набросилась с объятиями и поцелуями на молодого матроса, узнав в нем своего жениха, которого честно ждала все эти годы. Когда пришла весть о гибели клипера, она не поверила и не стала оплакивать жениха: чтоб никого не тревожить и не потерять веру в его возвращение, она тихо сошла с ума и многие годы жила в порту под навесом, сидя в колченогом кресле с обломками бронзы и потертой позолоты.

В ожидании суженного она целыми днями вязала вещи для «их малыша» – по гаданию цыганки, он должен родиться в день возвращения жениха, и если кончалась шерсть, она тянула нить для вязания из пауков-крабов, которых специально для этого подкармливала мухами. Для моряков она стала своего рода талисманом: перед уходом в море они приводили к сумасшедшей Старухе своих жен и невест в надежде, что на время разлуки к ним перейдет частица ее безумной верности. В молодости Старуха была очень хороша собой, и сейчас лицо ее, огражденное сумасшествием от обычных житейских невзгод, сохранило черты былой красоты.

Под хохот друзей и окружившей их толпы, Эмилио, содрогнувшись от ужаса и отвращения, пытался оторвать от себя старуху, но стоило ей дотянутся до его губ – Эмилио узнал ее. Узнал в неожиданно помолодевшем лице безумной старухи свою невесту, вспомнил день отплытия, вспомнил слезы на ее лице и обещание дождаться, узнал вросшее в распухшие суставы обручальное кольцо, которое он надел ей на палец и, помимо своей воли, под изумленными взглядами заполнивших площадь людей, Эмилио ответил ей поцелуем со всей страстью долгой разлуки. Потом старуха по очереди обошла всех матросов, назвала их по именам, поздравила со счастливым возвращением и стала знакомить матросов с глубокими стариками, которые были их детьми, знакомить с постаревшими внуками и правнуками, которые не хотели в этих молодых мужчинах признавать своих давно умерших предков, а когда поверили в это, стали быстро расходиться по домам, запирать двери, чтоб не впустить оживших покойников в свои дома.

Площадь в порту и улицы города мгновенно опустели. Закрылись магазины и кабаки. Закрылись портовые бордели, в которые так рвались соскучившиеся по женской ласке матросы. И лишь одна проститутка со странным именем Зминэ из жалости и любопытства решилась пустить к себе в постель всех оживших покойников и совершила с ними грех прелюбодеяния, в котором позже покаялась, рассказав исповеднику, что с ожившими покойниками все совершалось, как обычно, если не считать того, что за долгое плавание в них накопилось столько сил, что они сумели утомить даже ее искушенное тело, а несколько из них умерли прямо в ее постели, что иногда случалось и с обычными клиентами по причине необычайно жарких объятий Зминэ. Впоследствии Зминэ стала очень богатой проституткой, поскольку многие клиенты приходили с желанием и надеждой приобщиться через ее тело к тайне небытия.

Отринутые родным городом и близкими, матросы бродили по пустым улицам, не понимая, что произошло, пока Бакалавр не объяснил им, что легенды о «кораблях-призраках», исчезновение кораблей вместе с командой и сводящие с ума голоса в тумане, – правда, и что они попали в ту часть океана, где все это произошло с ними, и они выпали из времени на шестьдесят шесть лет, шесть месяцев, шесть дней, шесть часов и шесть минут, и что всем им сейчас по сто лет, и будет лучше, если они согласятся жить в стороне от города, в поселке, который он готов для них построить, поскольку старый нотариус, у которого отец Бакалавра оставил завещание на сына, не вдаваясь в тонкости жизни и смерти, оформил наследство на Бакалавра, сделав его очень богатым человеком. Матросы отказались, и тогда Бакалавр подарил им клипер, дал денег, чтоб они могли сами найти приют на понравившемся им берегу. Три дня и три ночи матросы, как пираты, захватившие город, грабили лавки и дома, особенно свои дома, в которых жили их внуки и правнуки. Они опустошили портовые склады, набив трюмы клипера провиантом, а за день до отплытия силой заставили Падре соединить в церкви узами брака моряка Эмилио с сумасшедшей старухой. Невеста чувствовала себя такой счастливой, что, глядя на нее, Эмилио на мгновение вспомнил чувство Невыносимого Счастья, которое он испытал в тумане, и погрузился вместе со всеми в свадебный разгул.

Под бой барабанов, звуки флейт и труб музыкантов бродячего цирка, матросы подняли на руки жениха и невесту, одетую в купленное у цыган ворованное подвенечное платье из белых кружев и страусиных перьев, и пронесли молодоженов через весь город в лучшую гостиницу. Напуганные постояльцы, едва увидев свадебную процессию, разбежались, а матросы, уложив молодых на огромную кровать с балдахином, уселись под окнами и пьяными голосами пели любовные серенады, пока жених лишал свою невесту девственности, которую она берегла все эти годы, чтоб подарить ее супругу с безмерной женской страстью, накопленной долгим ожиданием. В эту ночь она успела все: зачать ребенка, почувствовать в своем теле новую жизнь, вместе с мужем ощутить Невыносимое Счастье и умереть утром следующего дня в мертвых объятиях Эмилио, постаревшего в один миг на шестьдесят шесть лет в ту минуту, когда клипер, на глазах горожан, при поднятых парусах, хорошем ветре и ясном небе, не доплыв до горизонта на полном ходу ушел под воду.

Бакалавр, из окна своего дома, построенного на скале над морем, в телескопическую трубу отчетливо видел, что ни одна шлюпка не была спущена на воду. Когда флажок на грот-мачте скрылся в волнах, Рында погребальным звоном проводила клипер на вечную подводную стоянку, а Рыжая Собака завыла и не успокоилась до тех пор, пока Бакалавр не лег рядом с ней на пол и, глядя в глаза первособаки, не улыбнулся улыбкой, похожей на улыбку Юродивого, которая в первые дни возвращения в родной дом спасала его от фанатичных горожан, считавших Бакалавра ожившим покойником и упырем, способным наслать на город голод, мор и засуху.

Избавиться от Бакалавра горожане решили известным со времен инквизиции способом – похоронить упыря в стороне от жилья в глубокой могиле, засыпать известью и полить водой, взятой из колодца в полночь, в полнолуние. К толпе, окружившей дом, Бакалавр вышел в слюдяных очках и сразу понял ее намерения. Силу улыбки, только похожей на улыбку Юродивого, он знал – стоит улыбнуться, и люди от страха отступят, но затаят бессильную злобу, которая начнет отравлять воздух города, воду в источниках и вино в бочках, одинаково веселящее на свадьбах и поминках. Напитанные злобой испарения поднимутся к облакам и прольются на землю отравленным дождем, от которого погибнет урожай. Но хуже всего, что отравленным станет молоко в груди кормящих матерей, и дети начнут болеть болезнями, которые врачи, сами зараженные злобой и раздражением, не смогут лечить. И тогда Бакалавр решил остановить их способом, не раз останавливавшим большие войны, способом, заставлявшим забывать о кровной вражде, о родителях, братьях, сестрах, друзьях и родной земле: Бакалавр предложил им деньги и обещал, в случае ненасильственной смерти, завещать городу свое состояние. Он объяснил, что ему фактически больше ста лет, и Время в любую минуту может вернуть ему потерянные шестьдесят шесть лет, шесть месяцев, шесть дней, шесть часов, шесть минут и секунд, и он сразу умрет немного запоздалой, но естественной человеческой смертью, которую не надо дополнительно убивать известью и заливать полнолунной колодезной водой. А когда это случится, все станут богатыми. Толпа, поколебавшись, отступила, оставив во дворе и вокруг дома огромное количество грязных мыслей и слов, от которых сразу пожухли трава и цветы, и Бакалавру пришлось выпустить из курятника сотни безразличных ко всему кур, которые мгновенно склевали всю нечисть и побежали следом за толпой доклевывать оброненную по дороге злобу, чтобы ее, смытую дождем, не впитали корни и без того крепко сидящих в земле сорняков.

С этого дня жизнь в городе заметно изменилась. Забросив привычные дела, люди часами спорили в кофейнях, кем считать вернувшихся из плавания на «корабле-призраке» родственников – ожившими покойниками или живыми людьми, пораженными неведомой болезнью, от которой в конечном итоге и погибли. При полном отсутствии внешних признаков потусторонности, большинство считало их ожившими покойниками – так было легче оправдать проявленное по отношению к предкам негостеприимство. Особенно на этом настаивал – по понятным коммерческим соображениям – гробовых дел мастер и торговец ритуальными услугами. Он требовал от мэрии выделить новое место для кладбища и немедленно совершить захоронение оживших покойников с соблюдением всех ритуалов. Тот факт, что покойники отсутствуют, он считал несущественным и уверял, что они, покойники, по памятникам без труда найдут свои могилы и упокоят в пустых гробах измученные скитанием в потерянном времени и изъеденные голодными морскими гадами, тела. Протестовала только проститутка Зминэ, она точно знала, что моряки с «клипера-призрака» были живыми: она вобрала в себя жар их истосковавшихся по женской ласке тел, и ей было плевать, сколько им лет на самом деле. Они были такими же сильными в любви мужиками, как столетний старик, раз в неделю спускавшийся из горной деревушки к Зминэ, после которого она сутки не подпускала к себе мужчин, чтоб чужие грубые губы не стерли нежность губ его беззубого рта, от которого грудь ее оживала молоком, и она плакала от счастья, вспоминая губы умершего во младенчестве сына.

Церковь тоже не могла дать определенного ответа – перед отплытием моряки пожертвовали деньги на строительство часовни в честь покровителя всех моряков, святого Фоки Синопского, чего никак не могли сделать покойники. По этой причине символические похороны моряков с «клипера-призрака» решено было отложить до смерти Бакалавра, который, как утверждала Зминэ, был совершенно здоров: ходили достоверные слухи, что она пыталась влезть к нему в постель. Но когда Зминэ вошла в дом, Бакалавр смотрел через слюдяные очки на закатные облака, пил вино и разговаривал с Рындой, а увидев Зминэ, улыбнулся, усадил за стол, наполнил бокал, и с первым глотком она почувствовала, что комната и Бакалавр медленно растворятся в воздухе. В последний момент она успела прижать улыбающееся лицо Бакалавра к своим огромным грудям и ощутить Невыносимое Счастье. Очнулась она в своей комнатке в борделе, где заперлась и целую неделю не подпускала к себе клиентов, пока улыбка Бакалавра на ее груди не истаяла до конца.

Потерянное время начало догонять Бакалавра в день весеннего равноденствия. Утром он услышал внутри себя какой-то шорох, похожий на шорох песчинок в песочных часах, но часы стояли на своем обычном месте, и верхняя колба была пуста, так что шорох, который слышался изнутри, не мог быть шорохом, проникшим в него из часов на столе. Песка в колбе было ровно на один час естественного времени. Бакалавр перевернул часы, и песок мгновенно перетек из верхней колбы в нижнюю так, что он не успел заметить, как это произошло.

Прежде чем еще раз перевернуть часы, Бакалавр надел слюдяные очки и увидел, как струйка песка мгновенно перетекла из одной колбы в другую. Бакалавр понял, что внутри него шуршало потерянное время, которое вернулось, вошло в каждую клетку тела и стало догонять естественное время его жизни.

C помощью хронометра Бакалавру удалось рассчитать, что за секунду естественного времени через песочные часы его тела протекает один день, и если потеряно было шестьдесят шесть лет, шесть месяцев и шесть дней, то догнать предстояло 24372 дня, на что в естественном времени уйдет 24372 секунды или семь дней, так что жить осталось совсем немного, и надо было успеть закончить книгу «Путешествие Бакалавра в Потерянном Времени», и сделать последние распоряжения. За первые сутки Бакалавр постарел на десять лет и не заметил в себе особых изменений, поскольку зеркала он предусмотрительно снял. Организм старел очень быстро, но плавно, без скачков и болезней – естественных спутников старения. На второй день он поставил последнюю точку в рукописи и завещал ее библиотеке местного университета с просьбой издать рукопись после его смерти. Весь третий и четвертый день он провел в беседах с Рындой и жившим в ней Звоном. По просьбе Рынды он завещал ее готовому к спуску на воду новому судну. Звон попросил оставить ему на память Улыбку и обещал Бакалавру донести ее до Колокола в далекой северной стране и передавать ее со звоном прихожанам, не отличавшимся улыбчивостью. На пятый день Бакалавр, постаревший еще на пятьдесят пропущенных лет, пошел на ослабевших ногах с Рыжей Собакой в горы, куда часто забирался в детстве, чтоб в последний раз полюбоваться городом, дальними горизонтами моря и помечтать о будущем, которого у него уже не осталось, но, как всякому умирающему человеку, очень хотелось заглянуть за порог жизни, хоть минутку погреться на солнце первой без него весны и ощутить дурманящий запах цветущего во дворе миндаля.

К вечеру Бакалавр и Рыжая Собака добрались до знакомого с детства дуба на вершине горы. Годы нисколько не изменили его: в шелесте листвы и сейчас слышались слова, из которых Бакалавр когда-то складывал стихи или просто разговаривал с деревом. Сегодня говорить не хотелось – только слушать. Привалившись спиной к стволу, он вслушивался в шорох листьев и шелест выпадающих из них слов; разглядывал возникавшие вспышками картины прошлого и вспоминал обрывки неизвестно когда виденных снов, в которых не хотелось искать смысл, а только смотреть и слушать, как это делают новорожденные дети, наполняя свое сознание знаками будущей жизни.

Погруженный в воспоминания, Бакалавр не сразу увидел подошедшего Мальчика. Бакалавру показалось, что он похож на него, маленького, но не живого, а на миниатюрный портрет, который мать Бакалавра заказала еще до его рождения и носила в медальоне на груди в надежде, что это поможет ей выносить и родить живого сына после пяти мертворожденных девочек. Бакалавр не стал спрашивать Мальчика про родителей. Остров, на котором они оба родились, не такой большой, и в каком-то колене у них, наверно, есть общий предок. Познакомься Бакалавр с Мальчиком раньше, обязательно отписал бы ему часть наследства или сделал дорогой подарок, но сейчас в его карманах не было ничего, кроме случайно застрявшей золотой монеты, к которой Мальчик не прикоснулся: он ждал другого подарка, и Бакалавр отдал ему слюдяные очки. Не сказав ни слова благодарности, Мальчик надел очки, огляделся и, громко смеясь, побежал вниз по склону, не обращая внимания на раскаты грома, на молнию, в один миг спалившую за его спиной дуб и Бакалавра.

В последние секунды жизни Бакалавр успел увидеть не только всю свою прожитую жизнь, но и будущую жизнь Мальчика, добывшего с помощью слюдяных очков много славы, много позора, военных побед, поражений, любви, богатства, нищеты, предательства, ненависти; которого потом отлили в бронзе и поставили стоять в дурацкой шляпе на площади перед собором в качестве назидания потомкам – крепить славу государства и собственную славу пролитием непонятно за что чужой крови и гордиться этим; и отмечать шумными шествиями, и класть к подножью памятника цветы, и отмывать по праздникам бронзового идола от помета голубей, прилетавших специально для этого с острова в середине океана, не обозначенного ни на одной карте мира. Последней мыслью Бакалавра было: «Мальчик глупо прожил жизнь. Он не испытал Невыносимого Счастья и не услышал Звон Утренней Тишины».

Рыжая собака лизала постаревшее в одно мгновенье на шестьдесят шесть лет, шесть месяцев, шесть дней и шесть часов мертвое лицо Бакалавра, пока следующий удар молнии не отправил и ее в пространство Вечной Жизни и Вечного Скитания.

Дуб горел всю ночь. Разбрасывая искры, поджигая сухую траву и смолистые кусты можжевельника, ветер гнал огонь вниз по склону. Люди в панике покидали свои жилища, со страхом наблюдая, как пожар, подобно потоку раскаленной лавы, несется к городу, но, дойдя до дома Бакалавра – он первый был на пути огня – неожиданно погас. Дуб еще догорал, когда Мальчик разнес по городу слух, что пожар – дело рук Бакалавра: неожиданно постарев, он впал в слабоумие, поджег дуб и хотел спалить весь город, но удар молнии испепелил его самого.

Весть о смерти Бакалавра обрадовала горожан. Сначала они поделили имущество, оставленное городу по завещанию, потом разграбили дом, а когда выносить стало нечего, сняли окна и двери, разобрали по кирпичику стены и долго бегали по двору, ловя обезумевших от страха кур. Кто-то хотел выполнить единственную просьбу Бакалавра – повесить Рынду на рею строящегося на стапелях корабля, но местный Падре потребовал уничтожить Рынду, чтоб она никого не смущала разговорами о Танце Звезд и Звоне Утренней Тишины. Рынду выкинули во двор, и несколькими ударами тяжелого молота раскололи ее. С последним ударом из Рынды вылетел Звон Колокола из далекой северной страны. Покружив над городом, он вошел в звоночек, висящий над входом в портовый кабак. Ему, несущему в себе звон благородного сплава и голос частицы тела Святого Великомученика, обидно было звякать ржавой железкой, отмечая приход и уход посетителей, но это помогло ему дожить до того дня, когда в кабак вошли матросы с приплывшего накануне в порт корабля, потребовали водки, напились и устроили драку, ругая друг друга на языке, на котором молились монашки, и по заказу которых когда-то был отлит его Колокол.

В тот же день, во время вечерних склянок, Звон переселился в корабельную рынду и узнал от нее, что корабль с грузом колониальных товаров держит курс в далекую северную страну, в порт, от которого Звон легко мог добраться до женского монастыря и Колокола, давшего ему жизнь.

Возвращение к родным берегам было не очень долгим, но крайне скучным. Рында, приютившая Звон, была неразговорчивой, звук склянок, которые она отбивала несколько раз в сутки, был тусклым, что понятно – ее, как и сотни других, отлили на заводе уставшие от жизни мастера из сплава, не содержавшего ни грана чистых благородных металлов, но пропитанного болезнями и нищетой. Рынду не интересовали рассказы Звона, а непонятные нотки, помимо воли появившиеся в ее звучании, раздражали. Звон это чувствовал. Перед наступлением часа склянок он сжимался в комочек и забивался в металлическую дужку на куполе рынды, где веревка крепления почти полностью заглушала его голос. И только когда птицы принесли на своих крыльях воздух родных берегов, Звон, зазвучав полным голосом, заглушил рынду и перелетел к колоколу в церкви маленькой прибрежной деревушки, где священник служил Рождественскую службу, исповедовал прихожан после долгого поста, отпускал им грехи, и те, едва выйдя из церкви, снова начинали грешить чревоугодием, пьянством и блудом, наполняя воздух острыми запахами жизни и благовеста, от которых Звон захмелел и ощутил Невыносимое Счастье от звуков знакомой речи.

Церковный колокол был рад неожиданному гостю, уговаривал остаться в нем подольше и, прежде чем вернуться к месту служения в свой Колокол, выяснить, остались ли на месте его Колокол и Женский монастырь. За долгие годы отсутствия Звона в этой части света произошли большие изменения: церкви и монастыри стали разрушать, древние книги и намоленные иконы, сотни лет хранившие в себе голоса радости и скорби верующих, предают огню; колокола, даже самые простые, отправляют на переплавку, а на благородные колокола, отлитые из самородной меди, олова и серебра, объявили охоту, и щедро платят за поругание, не думая о каре Господней и проклятии потомкам до седьмого колена.

Морозными ночами, когда небо опускалось почти до земли, Звон бродил между звезд, стараясь с высоты Космоса увидеть Женский монастырь и услышать голос своего Колокола в Хоре Голосов Утренней Тишины. Но голоса Хора не долетали до маленькой деревенской церкви, и тогда, рискуя исчезнуть навсегда, Звон, в Пасхальную неделю, когда земля наполняется скорбными и радостными звонами колоколов, отправился искать свой Колокол и Женский монастырь. Ориентируясь по звездам и запахам родных краев, принесенных попутными ветрами, он перелетал от колокольни к колокольне, которых осталось так мало, что приходилось набираться сил без разбора у всего, что хоть чуть-чуть звенело: в полевых колокольчиках; в звоне разбитой посуды; в бубенцах, пришитых к одеждам бродячих артистов; и в звоне назойливых комаров, пока однажды, на рассвете, он не услышал Звон Утренней Тишины, который помог ему добраться до своего Монастыря в тот момент, когда какие-то люди безуспешно пытались перерубить толстую цепь большого Колокола и сбросить его с колокольни на землю, где уже лежали расколотые ударами молота небольшие колокола, а по монастырскому подворью с мольбой и проклятиями бегали монашки, отбиваясь от пьяных насильников, среди которых были вчерашние законопослушные прихожане, молитвенно преклонявшие колени перед чудотворной мироточивой иконой Богоматери, которую теперь искали и не могли найти, чтоб сжечь ее в огне костра с другими иконами.

Звону показалось, что он опять попал во Временную Дыру, переполненную всем, что уже произошло, и должно случиться в будущем; попал в пространство без конца и начала, пронизанное лишенными смысла, но пугающе реальными недосмотренными снами бестелесных сущностей, из которых невозможно вырваться, убежать – ноги липнут к пустоте. Чтоб разрушить видение, Звон вобрал в себя все когда-либо услышанные звуки мира, ударил ими Колокол и вышел из него Звоном гораздо мощнее того Звона, с которым родился, но не улетел, как тогда, познавать мир за краем горизонта, а обрушился всей мощью своего голоса на головы насильников, и они упали на землю, чтобы уже никогда не подняться. В живых не осталась и Настоятельница. Пряча на груди чудотворную икону Божьей Матери, она, мокрая от мироточивых слез скорби, укрылась в келье, где и приняла смерть под рухнувшими от пожара стенами монастыря.

После пожара, разрушений, гибели монашек и звонаря, Колокол замолчал на долгие годы. Прихожане, напуганные новой властью, забыли дорогу к храму, и она скоро заросла лесом и быстрым плющом, скрывшим от жадных людских глаз колокольню и Колокол, отлитый из сплава первородной меди, олова, серебра и частички мощей Святого Великомученика.

Новое время принесло людям вместо веры в бессмертие души веру в пустые слова; звон колоколов заменили разрушающим ушные улитки звуками трубной меди и барабанным боем, под который легко было шагать строем в пустоту безверия, забыв о таинстве причастия и очищающей душу исповеди, которые остались в тревожных снах осколками забытой свободы. Лишенные жизни звуки нового времени, не долетев до колокольни, глохли в густой листве окружающего леса и осыпались бесплодной пылью на землю, привыкшую, как мать, принимать в себя все ею же рожденное, чтоб очистить и, в свой срок, заново зачав, выпустить в мир новую жизнь.

За долгие годы одиночества и молчания медное тело Колокола покрылось толстым слоем пыли и птичьего помета, в котором завелись миллионы разных насекомых, зацвели принесенные ветром семена одуванчиков, от нектара которых пьянели пчелы, нарушая тишину бессмысленным жужжанием.

Колокол и Звон научились различать звуки поселившихся на их теле насекомых и слышать шум соков, текущих в жилах трав. Мир насекомых был устроен так же, как мир людей за границей окружившего колокольню леса – борьба за жизнь, за территории, за власть, за право судить и миловать, за право продолжать свой род и за право не думать о чужих правах. В тишине этого мира Колокол и Звон мечтали, чтоб из далекого Тибета в их страну прилетели ласточки-строители, вырезали острыми крыльями из неба прозрачные блоки, уложили их в стены сгоревшего храма и соединили его с Космосом невидимой цепью, по которой придет Звонарь, погладит теплыми руками отлитую по фризу Колокола надпись: «Тебе, Господи, обращаем молитвы свои», раскачает тяжелый чугунный язык, выбьет Звон и отправит его нести в мир весть, что святая обитель жива, чудотворная мироточивая икона Божьей Матери ждет своего обретения, а Настоятельница, спасшая икону от поругания, лежит под рухнувшими стенами кельи, исполненная не землей, а слезами мироточения, и от того нетленная.

Долгими ночами, когда тишина Космоса соединялась с тишиной Земли, Колоколу казалось, что Звон внутри него умер и разлагается, как мертвый плод в чреве матери, разрушая его металлическое тело. В такие минуты страх наполнял Колокол. Он жалел, что не умер, как умерли колокола, сброшенные обезумевшими прихожанами с колокольни и отправленные на переплавку. Его мечтой стала реинкарнация – воплотиться во что-нибудь очень простое, например, в гвоздь, который забьют в конюшне под потолком, суетливые воробьи совьют вокруг гнездо, и все забудут о нем до конца времен. Но стоило случайной бабочке задеть крылом медное тело, Колокол чутким ухом улавливал в тихом голосе Звона его прошлый мощный звук, и мысли о смерти оставляли его. Снова хотелось жить и служить, слушать шепот тайных молитв и просьб, подхватывать их Звоном и нести Тому, кто слышит всех, и когда-нибудь услышит и его, Колокола, просьбу, и вернет монастырю его изначальную жизнь.

Отрезанные от внешнего мира густым лесом, Колокол и Звон долгое время не знали, что звуки мира изменились и стали похожими на звуки, долетавшие до монастыря в их прошлой жизни.

Первыми вестниками скорых перемен стали голуби, прилет которых стал причиной бури – Звон сразу признал в них прикормленных Юродивым голубей с соборной площади приморского городка. Сотни пар крыльев смешали застоявшийся под кирпичными сводами колокольни воздух, из которого сложился ураган, поваливший деревья и открывший дорогу к развалинам монастыря.

Порывы ветра раскачали Колокол, с тяжелым ударом «языка» выбили из Колокола громкий Звон и сорвали с него наросшую за долгие годы корку помета: семь дней и семь ночей, не смолкая ни на минуту, Звон летал над землями за пределами видимого с колокольни горизонта, оповещая всех, что Колокол жив, что Чудотворная икона Божьей матери не погибла в огне пожара, а спасена из-под развалин кельи и продолжает целебно мироточить.

Весть о новом обретении чудотворной иконы Божьей Матери и пропитанных миро нетленных мощах Настоятельницы дошла до людей, среди которых были внуки и правнуки разрушителей монашьей обители, и они, испытав чувство вины, не сговариваясь, с кирпичами в руках потянулись длинной вереницей к разрушенному храму, и стали укладывать их в обгоревшие стены; белить и ставить новый крест, который никак не могли поднять на купол, пока не появился никому не знакомый человек с поразившей всех Улыбкой. Он легко поднял крест на купол, вставил его в приготовленное гнездо, и в ту же секунду из Колокола вылетел мощный Звон. Он звучал бесконечно долго, заполнив пространство вокруг так, что невозможно было понять, откуда он доносится… Вибрирующими волнами эхо Звон уходил и возвращался вновь, вызывая, как когда-то в предках нынешних прихожан, восторг, слезы и чувство молитвенного откровения. Вибрирующие волны Звона вошли в их плоть, раздвинули межклеточные связи, и люди, ощутив бестелесность вечности, увидели внутри себя изначально чистую Душу и впустили в нее Непереносимое Счастье – вместе с Улыбкой человека, лица которого никто не запомнил.

С этого дня в обитель вернулась ее прежняя жизнь, а вместе с ней – и ее прежняя слава. Мироточивая икона Богоматери нашла свое прежнее место на случайно сохранившейся после пожара части стены. Нетленные мощи настоятельницы-великомученицы обрели чудотворную силу исцеления страждущих от болезней.

Звучный Звон Колокола, как в прежние времена, собирал прихожан на ежедневные и праздничные моления. Иногда, никем незамеченные, в толпе прихожан появлялись Бакалавр с улыбкой, похожей на улыбку Юродивого, Старик с посохом и Рыжая Собака. Глядя на них, Звон мечтал, чтоб реинкарнация никогда не случилась с его Колоколом, а сам он как можно дольше звучал людям в храме, а не в Хоре Утренней Тишины.