Вероятно, я не вправе приводить здесь описание первых встреч Джой и Скотта, поскольку сама там не присутствовала, но Джой поведала мне о них в таких подробностях, что мне кажется, будто все происходило у меня на глазах. К тому же, имея двадцатилетний опыт общения с Джой и зная, как она умеет очаровывать и отталкивать, я легко могу восполнить пробелы в ее рассказе.

До сих пор не понимаю, зачем я пишу обо всем этом. Может быть, пытаюсь уяснить для себя, какое место Джой занимает в моей жизни, а вернее — почему само существование ее в этом мире приводит меня в такую ярость?

Почему вообще меня это заботит? Почему она так много значит для меня? Ну, прежде всего потому, что так оно и есть. Но что еще более странно и необъяснимо — так же много значит для меня и Мариза, к которой Джой испытывает одно презрение. Пока я не могу ответить на эти вопросы, но, думаю, к концу повествования ответ у меня появится. Вот так же и с натюрмортами. Когда начинаешь, не можешь объяснить, почему именно этот цветок или фрукт хочется нарисовать, но постепенно, готовя фон, понимаешь, в чем причина. Что ищешь, то и находишь.

Я познакомилась с Джой в конце шестидесятых годов, незадолго перед тем переехав в Нью-Йорк из Сен-Луи. Да-да, я со Среднего Запада. Среднезапущенная земля, Библейское Подбрюшье, Питсвилл и так до бесконечности, до тошноты, если послушать моих нью-йоркских друзей. Ох уж эти концертные залы и музеи, старинные парки и вековая аристократия (на самом краешке которой приткнулась моя семья, на протяжении многих поколений занимая в этой среде уважаемое место). Для нью-йоркцев классическим образцом всегда будет вульгарный Нью-Йорк с его многокультурьем и сумасшедшей жизнью. И Бог с ними. Я и сама так полагала, когда приехала сюда. И поныне в какой-то мере согласна с этой точкой зрения в те моменты, когда не хочется думать об уличной преступности и торговцах наркотиками, об избиениях женщин и детей за закрытыми дверями домов и тысячах бездомных по другую сторону этих дверей.

Наше знакомство с Джой началось с разговора у стойки в кофейне расположенного в центре города здания, где мы обе работали. Она принимала посетителей в большом издательстве и носила тогда девичью фамилию — Клер. Моя фамилия была Гиббонс. Мадлен Гиббонс. Я работала художественным редактором в небольшом рекламном агентстве. Возникла какая-то путаница в наших заказах, мы обменялись парой замечаний по этому поводу и вот уже болтали, словно старые приятельницы. Тогда она выглядела почти так же, как сейчас: несколько полновата, круглое очаровательное личико, растрепанные волосы и великолепные руки с красивыми овальными ногтями, которые она ежедневно полировала.

От перерыва у обеих оставалось всего двадцать минут, но за это время она успела окутать меня паутиной имен, дав понять, что все они, словно незыблемая мощная стена, всячески поддерживают и охраняют ее юное дарование.

К моей радости, она пришла и на следующий день, и мы продолжили нашу беседу с того самого места, где остановились накануне. С той поры наши встречи превратились в регулярные.

Я была оглушена водопадом имен актеров, продюсеров и режиссеров, которые ланч за ланчем слетали с ее уст. Узнав, что я интересуюсь живописью и мечтаю стать когда-нибудь настоящим художником, а не прозябать всю жизнь в художественных редакторах, она заявила, что знакома с некоторыми известными личностями в мире искусства. Ротко бывал у них, и отец Джой, пока был жив, пытался отучить его от спиртного и наркотиков. Ее покойная мать приобрела несколько полотен у Лео Кастелли, а сама Джой, проводя однажды зимние каникулы на Сен-Мартен в Карибском море, познакомилась с Джаспером Джонсом. Более того, Джой регулярно встречалась на вечерах с самим Энди Уорхолом.

Каждая история, да нет, каждое слово, произносимое этой девчонкой со вздернутым носиком и блуждающим взглядом золотистых глаз, действовало на меня с гипнотической силой. В моем представлении ее заурядный облик никак не сочетался с блестящей средой, из которой она вышла. Но вот она сидела рядом, примостившись у стойки и лениво ковыряя вилкой рыбный салат в своей тарелке, не подозревая, что ее откровения вызывают целую бурю в моей душе: развесив уши и раскрыв рот, я внимала ее россказням, чувствуя себя при этом все более и более потрясенной, подавленной и смущенной.

До встречи с Джой мне тоже было чем похвастать. Только не подумайте, что я говорю это из самоуничижения. Я хочу сказать, что у меня были свои скромные успехи. Ведь я сумела не только получить степень магистра искусств в университете Миссури, но и устроиться на такую работу, где не требовалось стучать на машинке, я сумела даже вырваться из плена суровой религиозной среды, в которой выросла. Я по-прежнему люблю обряды римской католической церкви и порожденное ею искусство средних веков и Возрождения, но мне также дано было узнать, что жизнь женщины может быть куда разнообразнее и счастливее той, которая уготовлена ей христианской доктриной. Может быть, это произошло потому, что сама я тогда впервые ощутила удовольствие от жизни.

Я любила шестидесятые годы с их сумасшедшей жизнью; тогда у меня была своя квартирка на Двадцать пятой, состоящая из трех с половиной обставленных чем попало комнат, в которой собирались мои друзья — молодые ребята, более или менее имевшие отношение к искусству, так же, как и я, приехавшие в Нью-Йорк из других мест и полагавшие себя самыми свободными за всю историю Америки гражданами этой страны.

Я наслаждалась каждым мгновением своей самостоятельной жизни в Нью-Йорке (тогда я всей душой была за то, что жить надо «настоящим») и ощущала себя так, словно море было мне по колено.

После нескольких встреч с Джой от моей уверенности не осталось и следа.

Ловко и исподволь, как это умеет только она, Джой раскрывала мне глаза на то, что существует более широкий, сложный и разнообразный мир, который недоступен для меня, но абсолютно привычен для нее. С ее помощью я постепенно осознала, что, хотя моя речь и считается правильной, а интеллект выше среднего и в своих высоких сапогах и мини я выгляжу просто потрясно, в сущности я — никто, поскольку не могу похвастать ни славой, ни богатством, ни знаменитыми родителями и все, о ком пишут в бульварных газетках, для меня — Они, в то время как я и мои знакомые — Мы.

Сказать по правде, из всех, с кем мне приходилось встречаться, самым известным был сенатор Иглтон, выдвинувший свою кандидатуру на пост вице-президента в 1972 году (позже, когда открылся факт применения к нему шоковой терапии, он вынужден был снять ее). Да и то я с ним даже не разговаривала, лишь пожала руку, которую он протянул мне, уходя с площадки для гольфа, — это было в одном загородном клубе, где я гостила у своей лучшей подруги. Еще я училась в одной школе с дочерью Сэма Слоуна, диск-жокея из штата Миссури, и меня, как и большинство привлекательных девушек Сен-Луи, приглашали на танец и делали непристойные предложения члены семейства Бушей.

До той поры мне и в голову не приходило, что можно доводить до бешенства Маргарет О'Брайен, плавать в одном бассейне с Артуром Миллером и обедать за одним столом с Кэтрин Хэпберн, вкушая те же блюда, что и она, и в непосредственной близости наблюдая движение челюстей на ее костлявом лице, а Джой за свою жизнь проделывала это тысячу раз.

И я, простая глупая девчонка, предавалась сладостной мечте о том, как в один прекрасный день моя новая подруга Джой введет меня в этот круг светил, и уж тогда я обязательно прославлюсь, все равно в каком качестве — художницы, содержанки или рабыни.

Теперь, повзрослев и познав на собственном опыте жестокость конкурентной борьбы на рынке искусств в Со-Хо, я убедилась, что слава — вещь хрупкая, а Имена — весьма ненадежное вложение, что они имеют вес только для тех, кто их не имеет, но не значат ровным счетом ничего для других Имен.

Поняла я и то, что засыпая меня именами, Джой имела тот же трезвый расчет, что и обычный рекламщик, заигрывающий с потенциальным клиентом. Однако между ними была существенная разница. В отличие от реклам-щика, Джой не предлагала своих услуг. Она из кожи вон лезла, чтобы произвести на меня впечатление и заставить прислуживать ей.

К тому времени, когда мы познакомились, ей исполнилось всего двадцать два года, но она успела уже разработать чрезвычайно эффективную тактику отношений с друзьями, любовниками, знакомыми, благодаря которой ей удавалось извлечь максимум денег и услуг при минимуме усилий с ее стороны. Эта тактика оказывалась настолько беспроигрышной, что ни о каком ущемлении женских прав и речи быть не могло.

Едва ей сдавалось, что вас можно на что-нибудь употребить, как она бросалась в стремительное наступление и в два счета одерживала победу, заставляя вас целовать землю у ее ног и молить о согласии принять от вас ту или иную услугу.

Вначале она пускала в ход тяжелую артиллерию — прославленных папеньку и маменьку, друзей и прочее, затем обходила вас с тыла, подкрепляя броневую атаку легкой конницей — скандальными сплетнями: о том, как жена такого-то актера соблазнила в финской бане жену знаменитого продюсера, в результате чего ее муж получил заветную роль, или о том, как дочь всемирно известного режиссера застала своих родителей за половым актом. Особенно увлекательны были ее рассказы о всяких отвратительных хирургических операциях: у Марлен Дитрих, например, из-за бесчисленных подтяжек кожа на лице была настолько стянута, что есть она могла только через соломинку, а X, у которой был врожденный дефект — отсутствие влагалища, была сделана попытка его имплантации, операция длилась семнадцать часов и окончилась неудачей, a Y ревнивый любовник заставил пройти через клиторотомию.

Тут было все — и садизм, и пьянство, и членовредительство, и беспредельное тщеславие. Весь набор смертных грехов! Вот ведь бедняги, не без самодовольства думаете вы. Да, жизнь у них похуже той, про которую пишут в книжках. В десять раз сквернее. И в десять раз несчастнее и рискованнее, чем даже у вас.

Наслушавшись этих жалостных и омерзительных историй из личной жизни звезд, вы раздуваетесь от сознания собственного благополучия и превосходства над этими несчастными, на которых те, кому не посчастливилось быть знакомыми с Джой, взирают по-прежнему снизу вверх; при этом ей удается настолько заморочить вам голову, что у вас даже мысли не появляется о том, что применить столь ценные сведения вам абсолютно негде. Попробуйте, скажите кому-нибудь: «У меня есть подруга, которая со всеми знакома, так она мне сказала, что Z спит исключительно с женщинами, которые на него писают». Неплохое вступление для светской беседы за стойкой у бара (из тех, где не принято спешить), но и только. Совсем не та информация, за которую следует хвататься зубами и с помощью которой можно прославиться или продвинуться по служебной лестнице. Ведь все эти мерзкие сцены вы сами не видели. И даже не знакомы лично с их участниками. Вы всего лишь повторяете чужую сплетню.

Но в этот момент вы не осознаете, что услышанная только что информация не имеет никакой ценности. Вы все еще смакуете ее, испытывая удовольствие от мысли, что все они такие ублюдки, а она уже переходит ко второму этапу наступления.

Начинает она издалека, с рассказов о своем детстве. С того, что жизнь детей в семье Клер-Болингброк была хуже чем в аду. Ах, сколько слез она пролила! И боли, адские боли, появившиеся у нее так рано, привели к тому, что она пристрастилась к лекарствам, найденным ею однажды в аптечке у матери.

Джой исполнилось всего семнадцать, когда ее мать, карьера которой начиная с 1958 года пошла на убыль вследствие ее вредных наклонностей, а также репутации надменной и скандальной особы, покончила с собой (в газетах, однако, сообщили, что она погибла в результате автомобильной катастрофы). Двумя годами позже погиб отец во время пожара в отеле (скорее всего, тоже самоубийство). Оставленная им скромная сумма — сбережения и страховка на случай смерти — пошла на образование младших братьев и сестер. Джой, всего год отучившаяся в колледже, вынуждена была оставить его и поступить на работу, получая только пятьдесят долларов в неделю и деля крошечную квартирку в Гринвич-Виллидже с девицей, которую ей порекомендовали в жилищном агентстве. Соседка оказалась вульгарной особой, к тому же без конца жевала резинку.

Денег едва хватало, не говоря уж о том, что надеть было нечего; бывали дни, когда Джой питалась одними шоколадными батончиками. Но более печально было то обстоятельство, что страдания, пережитые Джой в детстве, нанесли непоправимый ущерб ее умственному и эмоциональному развитию.

Если Джой не удавалось потрясти ваше воображение этими фактами, она немедленно извлекала из своего прошлого какие-нибудь отвратительные подробности, и вы, затаив дыхание и вылупив глаза, слушали, как эта девушка с хорошеньким пухлым личиком рассказывала вам о том, как ее мать, знаменитая Мэдди Болингброк, непревзойденная исполнительница ролей леди Уиндермир и Гедды Габлер, не имевшая себе равных на сценах Нью-Йорка, была помешана на очищении кишечника.

По ее настоянию Джой регулярно подвергали этой процедуре с помощью некой медсестры, приходившей к ним в дом с огромным черным мешком, содержащим клизму.

Раз в неделю эта женщина, совершенная ведьма, затаскивала Джой в ванную и, согнув ее в три погибели, легкими, едва ощутимыми прикосновениями обводила ее детский анус, уговаривая ее расслабиться, совсем расслабиться, а затем вонзала в малышку Джой смазанный вазелином кончик клизмы.

В течение целых пяти минут, страдая от страшной боли, вопя и извиваясь в руках этого дьявола в женском обличье, Джой пыталась прорваться к заветному унитазу. А затем (какое счастье!) Джой пускали на стульчак, где она добросовестно выкидывала из себя накопленные за неделю шлаки, в то время как ведьма ласкала ей груди и массировала ее детский клитор.

— С тех пор я предпочитаю, чтобы меня трахали в задницу, — небрежно замечает Джой. — Передай, пожалуйста, сливки.

Я передаю ей молочник, не в состоянии вымолвить ни слова, а в голове у меня одно за другим проносятся порнографические видения.

И все же главное, что я испытываю в эту минуту — это восхищение ее прямотой. И как это она не боится признаваться в таких вещах? Поразительно. До сих пор мне ни разу не приходилось встречать человека, который говорил бы о себе столь гадкие вещи, ни капли не смущаясь.

Я, например, никогда не сообщала ничего, что могло бы натолкнуть моего собеседника на дурные мысли обо мне или о моих родных. Постоянные ссоры моих родителей были семейной тайной, которой все мы стыдились, и происходили они исключительно при закрытых наглухо окнах: не дай Бог, кто из соседей услышит. И я, и мои брат с сестрой строго придерживались того правила, что определенные вещи — пристрастие нашей бабушки к болеутоляющим средствам, постоянные банкротства нашего дядюшки в Канзасе — никогда не должны выноситься за пределы семьи. А о том, что мой отец страдал маниакально-депрессивным психозом, знали только самые близкие.

В конце сороковых годов у моего отца, некогда преуспевающего юрисконсульта, случился нервный припадок, и он, по просьбе компаньона, был вынужден уйти из фирмы, а мать посвятила остаток жизни тому, что пыталась скрыть от соседей пошатнувшееся семейное благополучие. Именно поэтому мы остались на Элм-стрит, Вебстер Гроувз, в доме с шестью спальнями, и служанка по-прежнему приходила к нам. Мать также строго следила за тем, чтобы мы с сестрой хотя бы раз в году бывали в Чикаго в опере, и первые выходы в свет у нас были не хуже, чем у других. При этом, однако, в нашем доме стоял жуткий холод — температура никогда не превышала шестнадцати градусов; выезжали мы исключительно на чаепития, а сцены самоубийства мадам Баттерфляй и Тоски созерцали с последних рядов второго яруса. Да и служанка по утрам подрабатывала в другом доме.

Нам и в голову не приходило усомниться в необходимости поддерживать перед лицом друзей, соседей и даже близких родственников видимость финансового благополучия и лада в нашей семье. И тут была не просто показуха. Нам действительно были неведомы ни сексуальные извращения, ни уголовные преступления. О подобных вещах мы узнавали лишь из книг или колонок скандальных новостей как о чем-то далеком и не имеющем отношения к нашей жизни. Хотя, должна признаться, порочные мысли иногда приходили мне в голову (вдруг мои родители и все мои братья погибнут в какой-нибудь авиакатастрофе и мне достанется вся сумма страховки? а если попросить братца показать мне, как это мужчины занимаются любовью? что будет, если я сбегу на Сорок вторую улицу и стану проституткой?), но мои родители никогда и виду не подавали, что такие мысли посещают и их, а если бы и подавали, то давно успели внушить нам, что неважно, о чем ты думаешь, важно, как ты при этом выглядишь.

А тут прямо передо мной сидела моя новая потрясающая подруга и без стеснения признавалась в любви к наркотикам, анальному и групповому сексу и в прочих немыслимых вещах, никогда не случавшихся ни с одним из моих знакомых. И рассказывала это мне, совершенно постороннему человеку. Как можно так рисковать?

— Откуда у тебя уверенность, что я никому ничего не скажу? — спросила я ее в один прекрасный субботний вечер.

Это было летом шестьдесят девятого года — я привожу здесь точную дату потому, что с ней связан новый этап в нашей дружбе с Джой, — теперь мы встречались не только за ланчем, но и по выходным дням. Денек был чудесный, на небе ни одного облачка, и мы решили прогуляться по Центральному парку — тогда куда более приличному месту, чем сейчас — и устроить себе праздник: пообедать в «Таверне на лужайке». В то время это была уютная, по-домашнему простая забегаловка, не то, что теперь — нагромождение канделябров и зеркал, рассчитанное на туристов. Мы сидели на открытой цементной террасе под стареньким зонтиком, поедая горячие сосиски.

— Не знаю, просто уверена, — ласково ответила она. — У тебя особый тип красоты и та душевная чистота и преданность, которые присущи жителям Среднего Запада. Я верю, что ты никогда не причинишь мне боли.

Покраснев от смущения и преисполнившись гордости и счастья от сознания собственной замечательности (хотя, с моей точки зрения, о Среднем Западе можно было не упоминать), воодушевленная неслыханной щедростью эпитетов, я попыталась вернуть ей комплимент, заметив:

— Ты смелый человек, открыто говоришь о том, что произошло с тобой. Некоторых это может шокировать.

— Мне нечего стыдиться. Ненавижу тайны. Я считаю, что всегда следует говорить только правду, даже если она кого-то и шокирует.

Ее приверженность к правде вызвала во мне еще большее — если только вообще это было возможно — восхищение ею и жалость к себе, которой, кроме нескольких случайно забредших порочных мыслей, похвастать было абсолютно нечем.

— Дело все в том, что ты, то есть твоя личность, так же интересна, как и твоя жизнь.

Она кивнула, соглашаясь. Что ж тут поделаешь, раз она и вправду интересна.

— Знаешь, ты просто обязана написать книгу о своей жизни, — без конца распиналась я.

Она опустила голову, ее огромные, цвета старого золота глаза наполнились слезами, носик покраснел, а красивые руки сжались в кулачки.

Что это с ней стряслось?

В действительности же она напустила на себя печальный вид потому, что приступила к последнему и решающему этапу своего наступления: по ее мнению, я уже созрела и готова вступить в многочисленную армию ее сподвижников, готовых помочь ей нести непомерную ношу ее потребностей, влачимую ею от вечеринки к вечеринке, из кофейни в кофейню, по поездам метро и самолетам, гнетущую ее и в кабинетиках ресторанов, и в постели, и когда она просто сидела на стуле.

Но тогда я еще слишком мало знала Джой. Я думала лишь о том, что нельзя допустить, чтобы моя обожаемая милая подруга, беспомощная и невинная, словно дитя, так страдала. Ведь ей и так досталось.

— Ну что ты, Джой! Право, я не хотела тебя обидеть.

Как бы ища у меня утешения, она протянула через стол руку и схватила меня за запястье. Она страдальчески раскачивалась из стороны в сторону, при этом глаза ее были крепко сомкнуты, как у ребенка. Крупные слезы выкатились из них и радугой сверкнули на солнце.

— Прости меня, ради Бога. Мне казалось, что мое замечание насчет книги будет тебе приятно.

— Так и-и-и есть, — произносит она, опустив голову и судорожно переводя дыхание — не оттого, что не хватает воздуха, а оттого, что ей никак не остановить потока рыданий и всезатопляющей, черной, немыслимой тоски, давно уже гнетущей ее и теперь прорвавшейся наружу. — Мне хоч-ч-чется писать. Но я не могу. Нет возможности сосредоточиться. На работе я занята другими делами. Даже письма не написать — шеф тут же начинает орать на меня. Там я только и делаю, что сижу и твержу весь день как попугай: доброе утро, сэр, до свидания, сэр. Как мне все это надоело!

Оказывается, она мечтает стать писательницей с той самой поры, когда еще маленькой девочкой провела лето в загородном лагерю — там она впервые узнала лесбийскую любовь, за которую ее, как и следовало ожидать, в лагере подвергли всеобщему презрению. Ее письма родным, написанные из лагеря, первая попытка литературного творчества. Родители относились к ее литературным занятиям с неизменным одобрением. Собственно, по этой самой причине она и решила пойти работать в издательство — чтобы быть поближе к настоящим писателям и редакторам.

Но у нее нет своей пишущей машинки, а дома из-за этой ее сожительницы обстановка такая, что никак не сосредоточиться — без конца гремит музыка, да и вообще все вокруг наперебой твердят, что у нее нет никакого таланта. Даже нынешний ее ухажер Джефри Каслмэн насмехается над ее страстью к сочинительству.

Меня обуревали противоречивые чувства. Тот факт, что эта моя странная чудаковатая подружка и в самом деле мечтает — столь дерзновенно и непоколебимо — запечатлеть на бумаге свои скандальные истории, мало того — добиться, чтобы их напечатали, меня по-настоящему потряс. До той поры я была знакома лишь с одним человеком, страдавшим той же манией — написать роман; эго была моя одноклассница, воздушное создание с длинной шеей и практически отсутствующими плечами; потом она родила и превратилась в настоящую истеричку.

Однако здесь был иной случай — передо мной изливала свои печали дочь знаменитой актерской пары Клер-Бо-лингброк, в жилах которой текла кровь первоклассных актеров, она многое повидала собственными глазами и, судя по тому, что ей удавалось заставить меня затаив дыхание слушать ее поразительные истории, обладала непревзойденным даром рассказчицы.

Признание Джой взволновало меня (причем, я была рада не только за нее, но и за себя, удостоенную чести быть знакомой с ней) и в то же время разозлило. Да неужели же этому бесценному, так нуждающемуся в поддержке таланту суждено заглохнуть из-за невежественного начальника, ревущих радиол и отсутствия пишущей машинки? И как смеет этот Джефри Каслмэн чернить дарование Джой и препятствовать обнародованию тех уникальных сведений, которыми она готова поделиться с миром?

— Нужно что-то делать, — заявила я, решительно разрубая воздух ладонью (этот жест суперженщины появился у меня с той поры, как я обосновалась в Нью-Йорке). — Тебе необходима помощь.

— О, ничего не выйдет. Я пыталась ее найти. И до сих пор ищу. Но где — ума не приложу. Стоит мне сесть за стол, собравшись наконец с мыслями, моя соседка тут же врубает свою стереосистему. И крутит, и крутит одну и ту же пластинку — духовой джаз-оркестр из Ти-хуаны…

— А ты вели ей выключить музыку.

— Не могу. Да и вообще, без машинки…

Я переполнена ярости и решимости.

— Я придумаю что-нибудь. Ты должна написать эту книгу. Это просто преступление — лишать тебя необходимых условий.

Она еще крепче стискивает губы, стараясь изо всех сил не разрыдаться снова.

— Не стоит, Мадлен. — Грудь ее распластана по столу. Новый поток обрушивается на скатерть.

— Пожалуйста, Джой, послушай меня, — все молила я. — Ведь могу же я оказаться тебе полезной. Прошу тебя, разреши мне. Клянусь, я ничего на свете не пожалею, лишь бы помочь тебе.

Вот так случилось, что я взяла «напрокат» машинку в бюро моего рекламного агентства. Это оказалось проще простого. Как-то в пятницу я пришла на работу с чемоданчиком, объяснив сослуживцам, что собираюсь провести уик-энд в Хэмптоне, а уходя домой, унесла в нем машинку. (Вначале Джой собиралась стащить машинку у себя в издательстве, но это оказалось так сложно, просто невозможно. Машинки были слишком тяжелые: «Не знаю, — признавалась она с прискорбием, ненавидя себя за трусость, — мне никогда не удавалось проделывать такие вещи, мне все время кажется, что у меня при этом перепуганный вид и меня вот-вот поймают с поличным».)

Кроме того, я уговорила ее использовать по субботам мою скромную квартирку на Двадцать пятой улице, где бы ей никто не мешал проводить долгие часы за работой в абсолютно спокойной обстановке. Заготовив ей термос с кофе, я уходила из дома около десяти утра, оставляя ее за моим письменным столом — красивые белые руки Джой покоились на клавишах заимствованной мной машинки, глаза были мечтательно устремлены в окно, занавешенное пыльными шторами из «прозрачного» пластика, а на лице — лукавая улыбка.

До пяти часов я блуждала по Нью-Йорку: навещала друзей, ходила в кино, делала покупки или просто уби-вала время в Центральном парке, сидя на траве посреди стаканчиков от мороженого и окурков и листая старые журналы.

Джой встречала меня с сияющими от радости творчества глазами и с гордостью демонстрировала новую стопку листков, отпечатанных ею за то время, пока меня не было, вручала мне букетик цветов, плитку шоколада или какой-нибудь другой гостинец, купленный ею во время пятнадцатиминутного перерыва. Поцеловав меня на прощание и бесконечно рассыпаясь в благодарностях, она отправлялась к себе в грохочущее от музыки логово, откуда, переодевшись, шла на очередную вечеринку в сопровождении Джефри Каслмэна. Меня на эти вечеринки никогда не приглашали.

Я никогда не спрашивала ее об этом, потому что само собой подразумевалось, что человек моего, скажем так, круга и положения не может присутствовать на подобных сборищах. Что ж из того, что у меня есть некоторая способность к рисованию, это — хотя и лучше, чем быть каким-нибудь бухгалтером или ассистентом зубного врача, — отнюдь не является основанием, чтобы быть запросто вхожим в тот мир блистательной богемы, в котором вращались Джой и ее приятель.

Моей задачей было помогать Джой. Точка.

Наш субботний распорядок продолжался бы до бесконечности (хотя мне кажется, что зимой, пожалуй, я устроила бы мятеж), если бы в начале сентября Джой не забеременела. И несмотря на некоторую, по собственному выражению Джой, «противность» Джефри, решила, что выйдет за него замуж.

Он тоже родился в Нью-Джерси, а отец его был театральным агентом и обладал столь же широкими связями, что и отец Джой. Тем не менее, насколько я сумела уразуметь, Джефри так и не нашел подходящего места работы. Я познакомилась с ним однажды вечером, когда он зашел ко мне за Джой. Он оказался довольно смазливым юнцом, избалованным, как и подобает отпрыску известной семьи, с великолепно развитой мускулатурой, выпирающей под черной кожаной итальянской курткой.

Джой представила нас друг другу, но он едва удостоил меня взглядом, все смотрел в окно, беспокоился за свой припаркованный к дому мотоцикл. Надо сказать, у него были к тому основания. Разноцветная шайка ребятишек, баламутивших нашу округу, облепила его драндулет, глазея, трогая и (как я надеялась) примериваясь разобрать его по частям.

Я предложила ему чаю, но он сделал весьма выразительный жест, давая понять, что сама мысль о чае уже действует на него как рвотный порошок, и велел Джой поторопиться. Его приказной тон разбудил в ней похоть, и она, трясясь от возбуждения, моментально уложила все свои бумаги.

Она кинула в мою сторону жалобный взгляд, как бы умоляя простить его за эту грубость, в то время как он, запихивая ее руки в рукава пальто, подталкивал ее к дверям, злобно озираясь на меня, словно я — собачник, укравщий его любимца.

Их свадебное торжество, устроенное родителями Джефри, отмечалось в узком семейном кругу, приглашено было человек сто гостей, все — со стороны жениха, честное слово, божилась Джой, ее друзей на свадьбе не было, поэтому она не могла пригласить меня.

После свадьбы они переехали в Нью-Мексико, где Джефри устроился на работу, занимаясь импортом произведений искусства доколумбовой эпохи из Мексики, а заодно, как намекнула Джой, и контрабандой наркотиков.

А я вернула машинку на ее исконное место и зажила собственной жизнью.

Лишь семью годами позже, в семьдесят шестом году, на мою прежнюю работу пришло и было затем передано мне письмо, размноженное на копировальной машине.

«Прекрасные, удивительные, дорогие мои друзья, — говорилось в нем. — Я только что закончила свой роман «Заблудшие и безумные». В сущности, он ужасен, но мой издатель утверждает, что он гениальный и публике понравится. Хочется верить в это. Книга выходит в ноябре. К сожалению, не могу прислать вам экземпляр в подарок — у меня нет лишних. Может быть, вы сможете достать его в библиотеке или еще где-нибудь. Буду вечно признательна, если вы расскажете о нем своим знакомым и постараетесь намекнуть им, что стоит его купить. Процент с продажи нам бы не помешал. Живу в Таосе с великолепным Джефри, совершенно счастлива. Хотя я бы предпочла, чтобы он не тратил столько времени на поездки в Мексику. Нет слов, как тоскую по Нью-Йорку и всем своим друзьям. Обнимаю вас всех и целую. Любящая вас Джой».

Под подписью было нарисовано крохотное личико — я подумала было, что это ребенок, которым была беременна Джой, но, приглядевшись, поняла, что это очень удачная карикатура на саму Джой. Можно было даже различить под ее глазами два крохотных пятнышка, похожих на слезы.