После того телефонного разговора несколько дней от Джой не было вестей. Это меня немного беспокоит. Может быть, она уже отказалась от мысли проложить дорогу к будущему счастью с моей помощью?

Сегодня, глядя как Кеннет одевается, чтобы идти на работу, я спросила его, как он расценивает молчание Джой.

— Наверно, Скотт еще не устроился на работу, и она стесняется звонить, — ответил он.

— Но Джой хочет, чтобы ты устроил его на работу, — сказала я.

Я плохо спала прошлую ночь и все еще валялась, завтракая в постели кофе и тостом.

Он включил фен, чтобы уложить назад свою мягкую светло-каштановую шевелюру, прекрасно сочетающуюся с теплым оттенком кожи его веснушчатого лица.

— Должна же она понимать, что архитектор не может дать рекомендацию человеку, занимающемуся маркетингом, к тому же едва знакомому.

— Ты не понимаешь ход ее мысли, — попыталась я перекричать гудение фена.

Он выключил его.

— А кого вообще волнует ход ее мыслей?

— Она думает, что ты обязан помочь ему, потому что обязан помочь ей, ведь ей грозит тюрьма.

— А мне какое дело до того, что ей грозит тюрьма?

— Несмотря на всю мою ненависть к ней, мне бы не хотелось, чтобы она кончила тюрьмой.

— Послушай, мне плевать на нее. — Он расстроился. Мои туманные бессвязные намеки привели его в растерянность. Он не глядя снял с вешалки галстук и завязал узлом. Широкий конец болтался ниже пояса.

— Дай-ка я тебе помогу, — сказала я, вылезая из постели и обвивая его шею руками.

Он отстранился от меня.

— Не надо, я сам.

— Послушай, на меня-то не надо сердиться. Я ведь не прошу тебя помочь Скотту. Я понимаю, это не в твоих силах, — сказала я.

— Вот и хорошо.

— В любом случае, можно сказать наверняка, что она прорабатывает и другие варианты. Наверно, переговорила уже с уймой знакомых на этот счет. Хотя из нынешних ее приятелей ты, пожалуй, самый преуспевающий.

— Да она едва меня знает. Мы ведь только-только познакомились.

— Ты прав. Выбрось из головы все, что я говорила. — Я поцеловала его в щеку.

— Ты не забудешь позвонить в чистку и узнать, будет ли готов к пятнице мой синий в полоску костюм?

— Да, родной, — я погладила его по руке.

— И закажешь на пятницу в «Кот-Баск» стол на шесть персон и позвонишь в Бриджхэмптон агенту по продаже недвижимости насчет того участка в два акра?

— Конечно, любовь моя.

— Значит, договорились. И обязательно узнай, далеко ли этот участок от океана. Я вернусь сегодня, вероятно, пораньше. Где-нибудь около шести.

— Ты все еще сердишься на меня?

— Вовсе нет. Это не в моем характере.

— Послушай, мне нет дела до Джой. Я говорила просто так, ладно?

— Ладно. — Он обнял меня, лизнул в щеку и чмокнул.

Через несколько минут вошла Роберта, одолжила у меня мой любимый черный пояс и тоже на прощание чмокнула.

Когда они ушли, я позвонила Джой, но телефон у нее не отвечал. Я снова забралась в постель и попыталась заснуть. Но когда тебе за сорок, после завтрака не так-то легко уснуть. К тому же из головы у меня не выходила Джой.

Предположим, что она права. Предположим, мужчины и вправду хотят, чтобы мы — женщины, принадлежащие к средним слоям общества, — прислуживали им, сохраняя тем самым их власть над нами да и всем остальным миром.

И поэтому они ввели социальную помощь (хотя связь тут, разумеется, на уровне подсознания). Никто, даже самые отъявленные мужененавистницы не могут утверждать, что сделано это намеренно. И все же поразительно, что два крупнейших события, происшедшие в жизни общества в этом веке — предоставление женщине равных с мужчиной прав и постепенное исчезновение прислуги, — совпали по времени.

Несколько удивляет и то, что параллельно с этим у целого общественного класса — неквалифицированного персонала, из которого могли бы выйти няни, кухарки, горничные и так далее, тяга к работе была задавлена мизерными пособиями по безработице от внезапно подобревшего правительства.

И вот результат: женщинам предоставляются равные права и «свобода» — им даже дозволяется получать огромную зарплату — при условии, что они по-прежнему будут связаны по рукам и ногам домашним хозяйством, уходом за детьми и оказанием уймы различного рода унизительных услуг своим мужьям. Таким образом, у них не остается ни сил, ни времени, ни достоинства, а значит, они не могут представлять собой существенную угрозу власти мужчин.

Вот почему часто можно слышать, как какая-нибудь женщина, занимающая высокий пост, вымотавшись до изнеможения, жалуется: «Мне нужна жена» (говоря это, разумеется, в шутку и не замечая всей жестокости этой фразы). Так что в конечном итоге никаких перемен не произошло.

Реальная власть по-прежнему остается в руках мужчин, они заправляют миром, в котором, если верить данным статистики, количество изнасилований и случаев избиения жен только возросло — в Америке, по крайней мере, — что свидетельствует также и о том, что мужчины стали более жестокими.

Теперь я боюсь мужчин гораздо сильнее, чем в юности, в конце пятидесятых — начале шестидесятых годов. В течение двух десятилетий я только и вижу на экране телевизора и кино как они без конца избивают и насилуют женщин, стреляют, избивают и подвергают друг друга пыткам, совершая все это с такой жестокостью, какая и не снилась представителям животного мира, и мое мнение о мужчинах в корне изменилось. То, на что они способны, вызывает во мне ужас.

Джой, которая всегда умела видеть дальше своего носа, понимала, что своими россказнями о жестокости мужчин и покорности женщин попала в струю. Она интуитивно почувствовала, что чем увереннее в себе, образованнее и, соответственно, опаснее будут женщины, тем большей популярностью будут пользоваться мужской садизм и жестокость. (И тем легче будет добиться того, чтобы издательский мир, где все еще главенствуют мужчины, вкладывал деньги в ее сочинения — разумеется, опять же подсознательно). Ее книги, будь в них одни лишь сцены насилия, без этой тошнотворной примеси секса, были бы также жизнеспособны. Потому что изнасилования, драки и пытки по-прежнему остаются любимыми развлечениями публики. В самом деле, разве не насилия являются лейтмотивом боевиков, всех этих «Пороков Майами» и фильмов Брайана де Палма, великолепно поставленных, не говоря уже о целой серии садистских бредовых фильмов с Рэмбо?

Спращивается, для чего все это новомодное, умопомрачительное кровопускание?

Масса людей полагает, что они доставляют публике то же наслаждение, что и публичные казни и порки в былые времена. Другие же утверждают, что современное технократическое общество поражено неизлечимой болезнью и подобными развлечениями мы сублимируем это болезненное состояние. А по-моему, все это для того, чтобы перепугать нас до смерти. За всем этим насилием мне лично чудится злобная угроза: «Видите, девочки, какие мы страшные. Поэтому, девочки, не испытывайте наше терпение».

СЛУШАЮСЬ, СЭР!

Все, что пожелаете. Приготовить вам кофе? Облизать за вас марки? Вашу задницу?

Ей-богу, милые мои, я думаю, это просто замечательно, что женщины, закончившие колледж и наделенные недюжинным умом, работают прислугой. Я полагаю, им неслыханно повезло, что после работы они должны нестись домой на всех парах, чтобы заняться там ужином, стиркой и уборкой квартиры. Женщины ведь обожают вкалывать вдвое больше мужчин. Женщины терпеть не могут отдыхать. Женщины просто созданы для страданий. И если какая-нибудь из них зарвется, щелкните ее по носу да пригрозите хорошенько, и (вот увидите!) она тут же исполнит все как надо.

Когда мне было одиннадцать, в нашем доме была служанка-шведка — Ханна. Она сбежала от своего мужа-пьяницы, постоянно избивавшего ее. Однажды он явился за нею к нам, и моя мать выдворила его вон. И вот что примечательно: он перед ней спасовал.

Вот чего мне никак не понять: неужели получать пособие по безработице от равнодушных и сытых чиновников кажется занятием более благородным и независимым, чем работа на человека из плоти и крови — женщину из средних слоев общества, супругу, мать?

Моя мать была хорошей хозяйкой. В противовес системе социального обеспечения она всегда следила за тем, чтобы у всех ее слуг были собственные сбережения. И под старость, бывало, брала у них взаймы. Она вызывала к ним врача, если они заболевали, делилась с ними своими печалями, и они, в свою очередь, рассказывали ей о своих. При таких отношениях ни моя мать, ни те, кто работал у нее, никогда не чувствовали себя одинокими.

Теперь все это в прошлом. Теперь, в конце двадцатого века — века женской эмансипации — работа в качестве домашней прислуги считается чуть ли не самой постыдной, унизительной, грязной. Грязнее работы ассенизатора или сторожа в зоопарке.

И если все эти перемены привнесены в нашу жизнь не сознательными усилиями мужчин, то чем же? Неужели же существует некий ужасный закон природы, в соответствии с которым женщины обречены пожизненно выступать в роли вьючной лошади? И поэтому мы без борьбы, слова не сказав, смирились с утратой слуг?

Иногда мне кажется, что мы и вправду беспомощны, словно жуки, и движимы безотчетным инстинктом подчиняться верховной власти безропотно, ибо так было, так есть и так будет, и ничего тут изменить нельзя. Может, потому меня так упорно тянет рисовать насекомых.

Прочитала написанное и стыдно стало. Да как смею я, у которой есть и роскошная квартира, и любящий муж, жаловаться на отсутствие прислуги?

Но я вовсе не жалуюсь. Я пытаюсь объяснить. Теперь, когда дети подросли, я не испытываю ни нужды, ни особого желания, чтобы кто-нибудь прибирал за мной. И отдаю себе отчет в том, что с экономической точки зрения мне можно только завидовать. Я добилась того, о чем мечтает большинство женщин.

К тому же я не так уж молода и, на мой взгляд, гоняться за мужчинами ради денег мне поздновато. Я свое отслужила.

Все, что я хочу уяснить для себя — так это то, что, несмотря на громадные горизонты, открывающиеся с той вершины, которой мне удалось достичь, мне хотелось бы, чтобы жизнь Роберты оказалась счастливее моей. Чтобы ей не пришлось произносить фразу «мне нужна жена».

Мне хотелось бы иметь возможность сказать ей, что у нее-то все будет иначе, но боюсь, оснований для этого у меня не хватает.

Мужчины по-прежнему держат узды правления в своих руках, по-прежнему превосходят нас в злобе и агрессивности. И что бы они ни дали нам, они с такой же легкостью могут и отобрать назад.

Вчера у нас отняли слуг, завтра вполне могут отнять свободу и право на образование. И случись опять великая депрессия, которую постоянно предрекают наши экономисты, женщинам, может быть, вернут слуг, однако я убеждена, что при этом блестящие, умные, уверенные в себе женщины, заседающие теперь в различных комитетах и советах, будут отправлены домой.

Ведь у мужчин, видите ли, прибавится работы. А трудящийся человек, как известно, нуждается в жене.

И так происходит бесконечно. Здесь мы немножко жертвуем своим достоинством, там выбиваем немножко прав. Но в сумме и того, и другого получается непременно меньше, чем у мужчин.

Если вы, конечно, не Мариза.