После Нового Года и нежданно-негаданно подаренного ей прощения она на несколько недель с головой ушла в отделку квартиры, стремясь максимально использовать отпущенный ей талант эстетического восприятия цвета и формы.

Альфред Лорд направлял ее, помогал развить вкус. Благодаря ему она научилась разбираться в старинном бархате, определять стоимость и качество китайского фарфора, поняла прелесть великолепных ардабильских и ханских ковров — другими словами, он приобщил ее к миру дорогих изысканных вещей, доступных лишь очень богатым людям.

Очень тактично Альфред объяснял ей, что мебель из клена не вполне… Лучше навсегда забыть, что такая существует. Приглядитесь, говорил он, к творениям великих европейских мастеров. Конечно, конечно — французская и английская мебель прекрасно сочетаются. Вот проведите рукой по спинке этого великолепного кресла времен Директории, проникнитесь этой гармонией и постарайтесь всегда о ней помнить.

Она влюбилась в изысканный стиль Директории. Само это слово зачаровывало ее. Вслед за Альфредом она пыталась произносить его на французский манер, и ей нравилось, что этот стиль возник на закате Революции, в период, когда разум ненадолго возобладал над безумием, прежде чем окончательно уступить помпезному ампиру, с его гнутыми ножками, львиными лапами и обильной позолотой.

Еще одним открытием стал стиль хепплуайт. Она всю жизнь прожила среди тяжелой викторианской мебели, которую так любила ее мать, и не представляла себе, что английская мебель может быть такой легкой и изящной. А когда она попробовала хепплуайт в сочетании со своей излюбленной Директорией, то наконец поняла, что любая гостиная может стать произведением искусства. Она делала сотни набросков различных интерьеров и засыпала с мыслью о различных цветовых сочетаниях.

Она мирилась с существованием Клэя как с необходимым компонентом решаемой ею задачи — задачи создания в короткий срок безупречно элегантного дома для себя — и для него, раз уж он все равно тут. И это позволяло ей держаться приветливо и привлекать его к своим делам, которые приобретали все больший и больший размах.

Почти ежедневно она делала покупки. Зима была слякотная. Каждое утро она со всех сторон слышала, что на улице совершенно нечем дышать, но она дышала, что же делать. Как только она выходила из квартиры, ею овладевала безумная жажда что-то предпринять, что-то купить, лишь бы не останавливаться, не прислушиваться к себе.

Обычно она ехала на такси до Третьей авеню и шла в хозяйственные магазины, где искала себе те обои и ткани, которые ей рекомендовал Альфред. Потом она шла в антикварные магазины на Мэдисон-авеню, заглядывала в салоны Парка-Бернета или Кристи или в универмаги.

Поскольку в центре поймать такси было невозможно, она шла пешком сквозь грохот пневматических молотков, вскрывающих асфальт, сирены полицейских и пожарных машин, машин скорой помощи и бесконечный несмолкаемый шум строительных площадок. Этот шум не только действовал на барабанные перепонки, но проникал во все тело, достигал спинного мозга. И тут с вами происходило что-то непонятное, но что именно — она не знала.

Ветер был холодный и пронизывающий, совсем не похожий на морской бодрящий ветерок в Велфорде. Небо по цвету напоминало китовую ворвань. Ноги скользили по обледеневшему снегу, волосы падали на лоб колючими прядями, окоченевшие руки в карманах норковой шубки сжимались в замерзшие кулаки. Она начинала ненавидеть этот город.

В Велфорде она всюду ездила на машине. Хоть жила и небогато, но у нее была своя машина и по холодным дорогам она передвигалась в тепле и удобстве. В Нью-Йорке, проходя мимо высоченных домов, она чувствовала себя маленькой и беззащитной, и ей казалось, что со всех сторон на нее наступают громадные бетонные фаллосы. В голову лезли мысли о насилии — а может, так специально и было задумано. И она вспоминала церковные шпили Велфорда, устремленные вверх для того, чтобы быть ближе к небу, а не для того, чтобы подавлять то, что внизу.

Спасаясь от этих мыслей, она приноравливала свой шаг к идущим рядом женщинам. Они направлялись в магазины, меся снежную грязь сильными, мускулистыми, затянутыми в нейлон ногами. Это были уже не те недавние рождественские покупатели — исчезло беспокойство, они стали более целеустремленными и решительными. Идя вслед за ними, она чувствовала себя рядовым огромной армии, участницей парада, масштабы которого выходят далеко за рамки окружающего их непристойного серого пейзажа. Левой. Правой. Ноги защищены мозольным пластырем. Лица скрыты под слоем увлажняющего крема. Обрюзгшие груди и зады подтянуты, подобраны с помощью эластика и силы воли. Головы четко фиксируют цены, размеры, фасоны.

Стоило войти в магазин, как она сталкивалась с другой армией женщин — модно причесанной, бренчащей бижутерией армией продавщиц. Переходя от прилавка к прилавку, она не могла отделаться от ощущения, что ее заколдовали. Смотреть, щупать, сравнивать — словно это важнее всего на свете. Каждая вещица казалась волшебной и обещала начало чего-то нового.

На что-то все это похоже. Уж не в рай ли она попала ненароком? — спрашивала она себя с долей цинизма, хотя, с другой стороны, она сама была почти готова в это поверить, вдыхая восхитительные запахи парфюмерных отделов. Может, и ангелы похожи на продавщиц, которые, распознав в ней «стоящего» клиента, одаривают ее почти искренним вниманием и заботой? Может, музыка небесных сфер так же успокаивает, как шелест эскалаторов? И, наконец, может быть, сам Господь Бог это и есть всемогущий, улыбчивый дух торговли, постоянно являющий себя в новом виде, подобно тому, как меняется товар на витрине?

Иногда она ходила по магазинам чуть ли не целыми днями — по шесть часов кряду — не останавливаясь даже выпить чашечку кофе. Ей нужно было купить и принести домой столько всего разного: постельное белье, фарфор, светильники, пепельницы, надувные вешалки, кожаные корзины для мусора, медные кастрюли и сковородки, всякие французские штучки для кухни и, конечно, одежду. Она покупала уйму одежды. Список необходимых покупок растягивался бесконечно.

Все чеки она выписывала на многочисленные банковские счета Клэя. И ей вполне искренне казалось, что она ни за что не платит. Но кто-то же платил? Вероятно, Клэй. Однако о нем она думала меньше всего, когда делала покупки.

Домой она вваливалась чуть живая, спину ломило, суставы пальцев ныли от тяжеленных сумок, она швыряла добычу на пол посреди спальни и ее охватывало блаженное чувство удовлетворения. Иногда она по нескольку дней не притрагивалась к покупкам. Почему-то как только она отрывала ярлык и прятала вещи, они теряли свою волшебную силу.

Время от времени Клэй начинал протестовать. Особенно его раздражали цены. Уж очень ее заносило.

— Восемьдесят долларов за ярд! Зачем такие дорогие портьеры? — спросил он, когда она принесла пятнадцать разных образцов и разложила перед ним на кофейном столике рядом с орешками, которые он пожирал горсть за горстью.

— Я подумала, вдруг тебе тоже захочется поучаствовать, — вместо ответа сказала Синтия.

Ему не захотелось. Он сидел широко расставив ноги и опустив скрещенные руки, живот у него свисал вниз, на лице застыло страдальческое и упрямое выражение.

Она сделала еще одну попытку.

— Я не спорю, цены ужасные. И я не меньше тебя переживаю из-за этой проклятой инфляции.

— Неужели нельзя было купить хотя бы долларов по сорок?

— Почему? Можно. В магазине Шумахера была ткань по сорок, только она мне не понравилась. Какая-то серозеленая, а поярче у них не было, я узнавала.

— Сколько ярдов тебе понадобится?

— На окна в гостиной? Ярдов тридцать, наверно. А если делать оборки, то и побольше.

— Это же минимум две тысячи четыреста!

— Плюс работа. Кому-то надо их сшить, повесить на место. И еще подкладка.

— А подешевле ничего нет?

— Прости, дорогой. Но я уже все обыскала.

— Я знаю одного торговца, он получает ткани из Гонконга — уцененные.

— Пожалуйста, не надо.

— А что? Может, они хорошие.

— Они отвратительные. Послушай, либо мы отделываем квартиру хорошо, либо не отделываем вовсе. Если хочешь, я хоть завтра могу пойти в фирму Мэйси и за шесть тысяч ты получишь полный ремонт. Но какой в этом смысл?

— Ты можешь уложиться в одиннадцать тысяч?

— Постараюсь. Но ведь осталась еще кухня. На эту тему мы уже говорили, помнишь?

— Придется продать часть акций.

— Послушай, ты только скажи — я сразу перестану…

— Нет, ты права, просто хотелось бы…

— Мне больше нравится вот этот, — поспешно сказала она, убирая остальные образцы и не желая выслушивать, чего бы ему хотелось. — Это шелк со льном, очень необычный оттенок — розовато-бежевый.

— Гм.

— Ты потом сам будешь доволен, вот увидишь!

— Это из тех, что по восемьдесят долларов?

— По восемьдесят пять.

Она наняла служанку — худую чернокожую таитянку с тремя детьми и без мужа, которая жила в Южном Бронксе и носила красивое имя, вызывающее ассоциации с богатством и блеском — Мишель.

Она приехала в Штаты когда ей было пять лет, а в тринадцать бросила школу. С тех пор ее жизнь проходила главным образом в поездах метро — она ездила по всему городу, убирала в чужих домах, прятала заработанные деньги в туфли, а в конце недели жутко напивалась, вознаграждая себя за тот жесткий режим, в котором она жила с понедельника до пятницы. Синтия всегда знала, что в Нью-Йорке полно женщин, которые живут ничуть не лучше, но раньше она о них как-то не думала.

Она и представить себе не могла, что ее до такой степени заденет судьба Мишель, которая каждый день, дрожа от страха, спешила по темным улицам к метро, и за каждым углом ей мерещились грязные торговцы наркотиками, хулиганы и насильники. Каждый день она приходила в их огромную, залитую солнцем квартиру на Парк-авеню, взбивала подушки на диванах, на которых ей никогда не сидеть, чистила серебро, с которого ей не есть, мыла ванны, в которых ей не мыться, и вся ее жизнь была сплошная безысходность, лишающая человека всего человеческого. Синтия до сих пор еще не сталкивалась ни с кем, кто влачил бы такое жалкое существование.

Вероятно, она иначе смотрела бы на все это, будь Мишель какая-нибудь старуха, у которой вся жизнь позади. Но она была молода, держалась независимо, ни перед кем не заискивала. Она была в расцвете сил, и силы ее тратились впустую, а Синтия, выходит, извлекала из этого собственную выгоду.

Сколько можно думать о ней, не раз уговаривала себя Синтия, пусть Мишель сама о себе беспокоится. У меня своих проблем хватает. Мишель перебьется. Никто не заставлял ее идти в прислуги. Разве что Господь Бог.

Трое детей. Не боится ли она, что в один прекрасный момент они могут от нее отвернуться? Мечтает ли, чтобы они вышли в люди? Вздрагивает по ночам от мысли, что вдруг они станут преступниками, наркоманами, насильниками, революционерами? Черт побери, ругалась про себя Синтия, в Велфорде мне б такое и в голову не пришло. Надо гнать от себя такие мысли, срочно на что-нибудь переключаться. И она заводила разговор о том, что хорошо бы купить саморазмораживающийся холодильник — «чтобы нам было меньше работы», или о том, чтобы закрыть паркет полиуретановым покрытием — чтобы «нам» не нужно было его натирать.

Дожили! Она, уроженка северо-восточной части Лонг-Айленда, когда-то знавшая нужду, а теперь сама нанимающая прислугу, чувствует себя — вольно или невольно — виноватой. Это факт очень неприятный, поскольку дает Клэю в руки козырь, который он может — вольно или невольно — использовать против нее.

Прошел январь, затем февраль. Почти каждый день она думала бросить Клэя. И каждый день решала остаться. Она постоянно скучала по Велфорду, особенно по тем томительно-долгим июльским дням, когда небо такое синее, а воздух теплый и чистый, и Главная улица предвкушает августовский наплыв туристов, которого из года в год все ждали и почти всегда напрасно.

Рут Даллес, владелица ювелирной лавки недалеко от ее магазинчика на Главной улице, заходила выпить чашечку кофе. Они болтали о своих торговых делах. Интересно, как пойдет медная утварь у Синтии? Не чересчур ли «по-ньюйоркски» оформлена витрина с жемчугом у Рут? Иногда они болтали так целый час, пока из магазина Рут не звонил ее помощник и говорил, что ей нужно срочно вернуться, поскольку кого-то заинтересовало кольцо с бриллиантом.

Синтии так хотелось снова оформлять витрины, снова возиться с бухгалтерией и инвентаризацией — снова почувствовать себя хозяйкой одного из магазинчиков, этих центров притяжения на Главной улице. Ей не хватало тех минут, когда, поглядывая в окно сквозь витрину, на которой были выставлены прихватки для духовки, она думала, не зайдет ли Эл — обнимет, чмокнет в щеку и спросит, что она делает вечером. Она с тоской вспоминала, как торопила его поскорей уйти, не смущать посетителей, и как потом звонила девочкам — сказать, что будет ужинать с Элом, и попросить их убрать с газона подушки, того и гляди дождь пойдет.

Она скучала даже по безрадостным обедам, когда они все втроем — она и две ее дочки — сидели на кухне и вяло переругивались. Крошечное, ненадежное убежище в огромном враждебном мире, но все-таки убежище — и это лучше, чем, выйдя замуж, чувствовать свою полную уязвимость и незащищенность.

Как-то оставшись одна, она вдруг, безо всяких особых причин, поняла, что когда Клэй выложил перед ней брачный контракт, он как бы украл все ее былые представления о себе самой. А она, подписав контракт, стала его сообщницей. И за это она возненавидела его, но еще больше — себя.

Теперь слишком поздно. И нечего об этом думать, приказала она себе. Надо просто жить дальше.

Клэй бродил по квартире как чужой, спотыкаясь о стремянки, доски и инструменты, путаясь в проводах. Иногда Мишель, которая гордилась тем, что знала некоторые магические заклинания, принималась сверлить его взглядом, вероятно, в соответствии с каким-то зловещим ритуалом. Но и без ее колдовских чар он уже сам отдалился от Синтии и всего, что его окружало в этой квартире. Мысленно он был далеко.

Для секса отводился один и тот же час — одиннадцать вечера. Тут она никогда не подводила. Но теперь все происходило быстро и по-деловому. Они больше не говорили «люблю тебя». Отставив сантименты, они пользовались совсем другими словами — грубыми, откровенными, циничными.

Секс несколько снимал возникшее между ними напряжение, но засыпали они каждый на своей стороне огромной кровати с балдахином, которую она недавно приобрела. Ни у кого из них не было желания протянуть руку — перекинуть мост через разделявшее их пространство. Но ни один не уходил в другую комнату, хотя и мог бы — комнат хватало. Словно их связывал немой уговор. Может быть, они еще на что-то надеялись. Может, да. А может, нет.

Иногда ей приходило в голову, что, как и предсказывал Эл Джадсон, Клэй, возможно, пошаливает на стороне. Клэй был достаточно хитер и не давал прямого повода для подозрений. Человек, который в течение двадцати семи лет изменял жене и попался, только когда за ним установили профессиональную слежку, должен был виртуозно владеть искусством уверток и обмана. Маловероятно, чтобы женитьба на такой, как я, рассуждала Синтия, могла его коренным образом изменить.

Конечно, кое-какие мелочи проскальзывали, но серьезных улик не было. Например, его записная книжка: до Рождества он оставлял ее вместе с ключами и мелочью на тумбочке в спальне. После Нового Года она ее больше не видела.

С работы он возвращался более или менее вовремя. Когда задерживался, объяснения были подробные и достаточно убедительные. Джо Манхейм, пожилая жена которого вынуждена сделать аборт, попросил съездить с ним в Бронкс и помочь договориться об операции. Позвонил Джеральд, у него испортился котел парового отопления. Приехала его бывшая секретарша Джейн Торино, которая только-только оправилась после попытки самоубийства.

И конечно, без конца звонила Нэнси Крэмер, действуя по принципу: если ложь повторять очень часто, она рано или поздно станет правдой (а ложь состояла в том, будто они с Клэем никогда не были любовниками). И при каждом разговоре она неизменно приглашала Синтию на ланч, пока Синтия не попросила Клэя сказать Нэнси, чтобы она отцепилась.

В середине марта Синтия поехала в Велфорд на торжественный обед, который в ее честь устраивала мать. Миссис Мур созвала всех своих старинных подруг по благотворительной деятельности — сейчас этот были в основном вдовы — и немногих оставшихся в живых членов бридж-клуба, в котором когда-то состояли и они с мужем.

Сидя в гостиной материнского дома (оконные стекла и хрустальные конфетницы сверкают, плинтусы свежепо-крашены, розы распустились как раз в меру), Синтия ловила оценивающие взгляды гостей и видела, как они исподтишка перешептываются, хотя при этом все одобрительно кивают головой и без конца повторяют: «Ах, Синтия, ах, дорогая».

Одна из дам задержала ее руку в своей и в прямом смысле слова пересчитала бриллианты в ее обручальном кольце. Другая пощупала бархат жакета и сделала ей комплимент по поводу умело подкрашенных волос. Миссис Каллаган чуть не сняла с нее ожерелье, чтобы оценить блеск жемчужин, потом устремилась в холл посмотреть ее норковое манто и стала просить Синтию тут же надеть его для тех, кто не видел. Синтия отказалась: слишком жарко. «Пожалуйста, ну пожалуйста, ну же!» — не то упрашивали, не то приказывали они.

Она сдалась. Улыбаясь и обливаясь потом, она старалась не выходить из себя, пока они гладили мех, поджимали губы, критически склоняли набок головы и изумленно разводили руками. Кто-то из них ездил в кругосветное путешествие, кто-то проводил каждую зиму во Флориде, но баснословный финансовый (и моральный) взлет Синтии Мур затмил всех и все. По их понятиям.

Прощайте, Муры-бедняки. На сцену выходит везучая Синди.

Миссис Мур, слегка ошалевшая от лавины доброжелательных чувств, обрушившихся на ее дочь, звенящим голосом пригласила всех к столу. Они гуськом потянулись в столовую. Салфетки сложены шатром, а букет в центре стола составлен в лучшем цветочном магазине.

Усадив Синтию во главе стола, миссис Мур, не дожидаясь, пока все займут свои места, стала нарезать сочный пирог-киш со спаржей и накладывать салат. Она светилась от гордости. Время ли теперь вспоминать, что когда-то она недолюбливала Клэя и не доверяла ему? Теперь это уже не имело никакого значения. Ее друзья наконец приняли Синтию и стали относиться к ней с уважением.

Такой счастливой миссис Мур была только однажды — в день свадьбы Памелы с ее инженером.

Клэй ел все больше и больше. Раз-другой Синтия подумала, что так и умереть недолго. Его часто мучила одышка. Сердце и легкие наверняка не справляются со всеми этими фунтами лишнего веса. Представьте себе, что каждые семь лишних фунтов — это толстая телефонная книга, которую вы повсюду таскаете за собой, когда-то прочитала она в брошюре одного шутника-диетолога. Если двести сорок фунтов Клэя перевести на телефонные книги, то их получится столько, сколько в Америке крупных городов. Это какой же надо иметь костяк! А при этом рука у него была изящная, меньше, чем у нее.

Как-то вечером, за ужином, когда она держала его руку в своей, она вдруг явственно увидела его скелет и плоть на нем. Она представила, как он лежит в узком длинном гробу, вдвое уже чем надо, и как с двух сторон по краям выпирает его тело. Мало-помалу плоть исчезала и наконец остался крохотный скелетик, намного меньше, чем ее собственный.

О Господи, останови меня, спаси! Избавь меня от этого бреда! — дико, беспомощно, отчаянно взывала она про себя, ничем не выдавая своих мыслей, ничего не сказав, по-прежнему продолжая держать его за руку.

Он тогда рассказывал, как Джеральд нагрубил ему по телефону, а потом о налоге, который снова вырос, а потом пошел переодеться в купальный халат, потому что в брюках ему было тесно.

На другой день она отнесла шесть пар его брюк в мастерскую и попросила выпустить два дюйма в талии, чтобы он не мучился понапрасну. Она это сделала из лучших побуждений. Он рассвирепел. Орал, что собирается похудеть на десять фунтов. Как можно быть такой тупой и бесчувственной? Она обомлела. Раньше он никогда на нее не орал. Ей просто хотелось реабилитировать себя в собственных глазах, избавиться от чувства вины за те гадкие мысли, что нет-нет да и возникали у нее в голове. Но разве ему объяснишь?

У нее появилось навязчивое желание лишиться рассудка. Она замечала, что все чаще поступает вопреки собственным намерениям. Сыновья Клэя безумно раздражали ее — необъяснимо, неоправданно. Она не баловала их ни дружелюбием, ни вниманием, как, впрочем, и самого Клэя. И вообще улыбалась она, только когда разговаривала с Альфредом Лордом.

Я не хочу, не хочу быть такой, мысленно повторяла она, твердила как заклинание. Она чувствовала, что ее разрывают надвое. Но кто? И зачем? Она не могла, не хотела отвечать на эти вопросы. Ей казалось, будто ее подвергают мучительной пытке на дыбе. Воображение рисовало какую-то сложную деревянную конструкцию с веревками и блоками — средневековое, страшное и до жути реальное орудие пыток. А внутри этой конструкции — ее обнаженное тело, кисти и лодыжки закреплены хитроумными узлами, она извивается от боли в лопающихся от напряжения мышцах, руки и ноги все сильнее растягиваются в разных направлениях, но не разрываются до конца, слишком надежно все сочленено и, несмотря на все страдания, ей не дано соскользнуть в спасительное безумие.

Неужели она обречена до конца своих дней жить с ощущением, что сходит с ума, и знать, что этого никогда не случится?

К концу марта она поняла, что Джон Роджак, скорее всего, не будет больше присылать денег на девочек.

В октябре, когда она выходила замуж, он прислал чек на сто пятьдесят долларов и записку, что потерял работу. В ноябре она не получила ничего. В декабре пришла посылка с коробкой конфет, рождественская открытка нию, на какой-нибудь курорт, — сказала она Клэю как-то утром.

Он брился в ванной, которую по ее просьбе облицевали темно-розовым кафелем, чтобы лица с утра казались посвежее.

— Да?

— Хорошо бы и мать взять с собой. Она уже два месяца не может оправиться от бронхита.

— И бросить меня тут одного? — Это было скорее утверждение, чем вопрос. Дураку ясно, что она хочет бросить его тут.

Он взял в руки бритву. Глаза на фоне ослепительно-белой пены были синие и колючие.

— Конечно, я бы не уехала, но…

— Вы вчетвером просто смоетесь, а меня оставите здесь одного вкалывать?

— Не знаю, почему нужно все именно так поворачивать. Я была бы только рада, если бы ты тоже мог поехать. — Она прислонилась к стене и посмотрела на себя в зеркало — волосы нечесанные, глаза настороженные.

— Тебе не кажется, что это довольно-таки эгоистично?

— Нет, я просто думаю, что две недели в этой квартире с девочками, которые от безделья будут постоянно цапаться, сведут меня с ума.

— А мне что прикажешь делать? — Он постучал бритвой о край раковины, потом осторожно провел ею по щеке.

— Я не виновата, что у них здесь нет друзей. Это ты настаивал, чтобы непременно отправить их в закрытую школу.

— Но ты же сама хотела, чтобы они поступили в Хоуп-Холл. Вспомни, как ты радовалась, — ответил он, сердито глядя на нее в зеркало.

Она подождала, пока он не кончит брить шею возле кадыка.

— Я не хочу торчать полмесяца в Нью-Йорке с двумя неуправляемыми подростками.

— Пусть походят в театры, музеи. В Нью-Йорке есть чем заняться.

— Такие занятия их не интересуют.

— Короче говоря, я не позволю тебе оставлять меня тут одного.

— Зачем же одного? Можешь позвать Нэнси Крэмер или еще кого-нибудь из твоих подружек, их у тебя навалом.

— Я хочу, чтобы ты была здесь.

— Как только они уедут обратно в школу, я в твоем распоряжении.

— Какая муха тебя укусила? — Он ополоснул лицо водой и вытерся. Лицо было краснее стен.

— Никакая. Но если ты забыл, я тебе напомню: ты как-то до свадьбы говорил, что супругам полезно время от времени отдыхать друг от друга. Так вот, я хочу отдохнуть одна.

— Господи, Синтия, мы женаты только полгода. Ты говоришь так, как будто мы прожили бог знает сколько лет и уже осточертели друг другу.

— Ах, ну да, вероятно, отдельный отпуск ты планировал только для себя?

— Ничего я не планировал! — закричал он.

— Ты ездил в отпуск без Мэрион?

— Да, но тогда дети были маленькие.

— Она оставалась дома, а ты уезжал?

— Она не хотела никуда ехать с детьми, ей нравилось жить в Коннектикуте и потом в Велфорде. — Он протер лицо одеколоном.

— Понятно. Ну, а я устроена иначе. Я хочу уехать с детьми, а ты пока побудешь дома.

— Но почему?

— Потому что иначе я сойду с ума! — закричала она, сама удивившись этому не меньше, чем Клэй. Она ведь не собиралась терять самообладание. Но потеряла. Что-то взорвалось внутри, и вот она ведет себя как ненормальная. Опять повторялось то же самое, что произошло с ней на Рождество. — Сейчас я закупала бы товары для магазина и готовилась к лету, если бы ты не упросил меня выйти замуж.

— Тебя никто не принуждал соглашаться, если ты не хотела за меня идти.

— Знаю. Не надо было мне уезжать из Велфорда. Мне здесь все противно.

— Тогда возвращайся. Возвращайся туда, откуда приехала. — Он повернулся к ней спиной, чтобы повесить полотенце, и говорил в стену.

— Может, я и уехала бы, если бы ты не заставил меня подписать этот контракт. Завтра бы меня здесь не было. Я совершила ошибку. Я ненавижу Нью-Йорк. Ненавижу эту квартиру. Мне противно быть твоей женой, и я не люблю твоих детей. Но я никогда от тебя не уйду.

Она замолчала — опять поразившись себе. Впервые она додумала все до конца. Но это была чистая правда. И она давно ее знала. Ничто не заставит ее уйти первой.

Он повернулся к ней. На лице обида, голос ровный.

— Ну так в Калифорнию ты не поедешь.

— Ты окончательно решил?

— Да, окончательно.