— Он все верно сказал, Персис, — осторожно заметил Лэфем, садясь в коляску рядом с женой и медленно направляясь к дому в сгустившихся сумерках.

— Да, сказал-то он все верно, — признала она. Но добавила с горечью: — Но легко ему было говорить! Конечно, он прав, так и надо поступить. Это разумно, да и справедливо. — Они дошли до своих дверей, оставив лошадь на платной конюшне за углом, где Лэфем держал ее. — Надо сейчас же позвать Айрин в нашу комнату.

— Может, сперва поужинаем? — робко спросил Лэфем, вставляя ключ в замок.

— Нет. Я не могу терять ни минуты. А иначе и совсем не сумею.

— Слушай, Персис, — сказал ее муж с нежностью. — Давай-ка я ей скажу.

— Ты? — переспросила жена, и в голосе ее прозвучала презрительная жалость женщины к беспомощности мужчины в подобном случае. — Пришли ее поскорей наверх. Я чувствую, будто… — Она замолчала, чтобы не терзать его дольше.

Она открыла дверь и быстро пошла к себе наверх, мимо Айрин, которая вышла в холл, услышав звук ключа в двери.

— Сдается мне, мать хочет поговорить с тобой, — сказал Лэфем, глядя в сторону.

Айрин вошла в комнату сразу вслед за матерью, которая не успела даже снять шляпу, а накидку еще держала в руках. Мать обернулась и встретила удивленный взгляд дочери.

— Айрин! — сказала она резко, — придется тебе кое-что вытерпеть. Мы все ошибались. Вовсе он тебя не любит. И никогда не любил. Так он сказал Пэн вчера вечером. Он ее любит.

Слова падали как удары. Но девушка приняла их не дрогнув. Она стояла неподвижно, только нежно-розовый румянец отхлынул от лица, и оно стало белым. Она не проронила ни слова.

— Что ж ты молчишь? — крикнула мать. — Ты, верно, хочешь меня убить, Айрин?

— Тебя-то за что, мама? — ответила девушка твердо, но чужим голосом. — А говорить тут не о чем. Мне бы на минутку увидеть Пэн.

И вышла из комнаты. Пока она подымалась наверх, где были комнаты ее и сестры, мать растерянно шла вслед. Айрин вошла в свою комнату и вышла, оставив дверь открытой и газовый свет зажженным. Мать увидела, что она выбросила кучу каких-то вещей из ящиков секретера на его мраморную доску.

Она прошла мимо матери, стоявшей в дверях.

— Иди и ты, мама, если хочешь, — сказала она.

Не постучав, она открыла дверь в комнату Пенелопы и вошла. Пенелопа, как и утром, сидела у окна. Айрин не подошла к ней; направившись к ее секретеру, она положила на него золотую заколку для волос и сказала, не глядя на сестру:

— Эту заколку я купила сегодня, потому что у его сестры такая же. К темным волосам она подходит меньше; но возьми. — Потом заткнула какую-то бумажку за зеркало Пенелопы. — А это — то самое описание ранчо мистера Стэнтона. Ты, верно, захочешь прочесть. — Потом положила рядом с заколкой увядшую бутоньерку. — Это его бутоньерка. Он ее оставил у своей тарелки, а я потихоньку взяла.

В руке у нее была сосновая стружка, причудливо перевязанная лентой. Она подержала ее, потом, глядя в лицо Пенелопы, молча положила ей на колени. Повернувшись, прошла несколько шагов и пошатнулась, чуть не упав.

Мать кинулась к ней с умоляющим криком:

— О Рин! Рин!

Айрин оправилась, прежде чем мать подбежала к ней.

— Не трогай меня, — сказала она ледяным тоном. — Мама, я пойду сейчас оденусь. Пусть папа со мной пройдется. Я здесь задыхаюсь.

— Айрин, деточка, не могу я тебя отпустить, — начала мать.

— Придется, — ответила девушка. — Скажи папе, пусть скорее ужинает.

— Бедный! Не хочет он ужинать. Он тоже уже все знает.

— Об этом я говорить не хочу. Скажи ему, пусть одевается.

И она снова ушла.

Миссис Лэфем с отчаянием взглянула на Пенелопу.

— Ступай скажи ему, мама, — сказала та. — Я бы сама сказала, если б могла. Раз она может ходить, пускай. Это для нее самое лучшее. — Пенелопа не двигалась. Она даже не стряхнула с колен причудливую вещицу, слабо пахнувшую сухими духами, которые Айрин любила держать в своих ящиках.

Лэфем вышел на улицу со своим несчастным ребенком и сразу начал что-то ей говорить, горячо и бессвязно.

Она милосердно остановила его.

— Не надо, папа. Я не хочу разговаривать.

Он повиновался, и они шли молча. Бесцельная прогулка привела их к новому дому на набережной Бикона; она остановила его и остановилась сама, глядя на дом. Леса, так долго безобразившие дом, уже убрали, и в свете газового фонаря видна была безупречная красота фасада и многих тонких архитектурных деталей. Сеймур добился всего, чего хотел; да и Лэфем явно не поскупился.

— Что ж, — сказала девушка, — я никогда не буду жить в этом доме. — И пошла прочь.

— Еще как будешь, Айрин, — сказал Лэфем упавшим голосом, едва поспевая за ней. — И не раз будешь здесь веселиться.

— Нет, — ответила она и больше об этом не заговаривала. Об их беде они не сказали ни слова.

Лэфем понял, что она решила гулять до полного изнеможения; он был рад, что может молчать, и не прекословил ей. Второй раз она остановила его перед красно-желтым фонарем аптеки.

— Кажется, есть какие-то лекарства, чтобы уснуть? — спросила она. — Мне надо сегодня уснуть!

Лэфем задрожал.

— По-моему, не стоит, Айрин.

— Нет, стоит! Достань мне что-нибудь! — настойчиво продолжала она. — Иначе я умру. Я должна уснуть.

Они вошли в аптеку, и Лэфем спросил что-нибудь успокаивающее и снотворное. Пока аптекарь готовил рекомендованное им снотворное, Айрин разглядывала витрину со щеточками и всякой другой мелочью. Лицо ее ничего не выражало и было точно каменное, тогда как на лице отца читалась мучительная жалость. Он выглядел так, словно не спал неделю; тяжелые веки нависали над остекленевшими глазами, щеки и шея обвисли. Он вздрогнул, когда аптекарская кошка, неслышно подойдя, потерлась об его ногу. К нему-то и обратился аптекарь:

— Принимайте по столовой ложке, пока не заснете. Много ложек наверняка не понадобится.

— Хорошо, — сказал Лэфем, уплатил и вышел. — Кажется, и мне оно тоже понадобится, — сказал он с невеселым смешком.

Айрин подошла и взяла его под руку. Он положил свою тяжелую лапу на ее затянутые в перчатку пальчики. Немного спустя она сказала:

— А завтра отпусти меня в Лэфем.

— В Лэфем? Завтра воскресенье, Айрин! Нельзя уезжать в воскресенье.

— Ну тогда в понедельник. Один день я вытерплю.

— Хорошо, — сказал послушно отец. Он не стал спрашивать, почему она хочет ехать, и не пытался ее отговаривать.

— Дай мне эту бутылку, — сказала она, когда он распахнул перед ней дверь дома, и быстро поднялась к себе.

Наутро Айрин позавтракала с матерью; полковник и Пенелопа не появились; миссис Лэфем выглядела невыспавшейся и измученной. Дочь посмотрела на нее.

— Не мучайся из-за меня, мама. Я уж как-нибудь… — Сама она казалась спокойной и твердой, как скала.

— Нехорошо, что ты так себя сдерживаешь, Айрин, — ответила мать. — Этак хуже будет, когда прорвется. Ты бы немножко дала себе волю.

— Ничего не прорвется, и волю я себе дала, сколько надо. Завтра я еду в Лэфем — хорошо бы и ты со мной, мама, — а здесь уж как-нибудь один день перетерплю. Главное, ничего не говорите и не смотрите так. И что бы я ни делала, вы меня не удерживайте. А первое, что я сделаю, — отнесу ей завтрак. Нет! — крикнула она, не давая матери возразить. — Я постараюсь, чтобы Пэн не мучилась. Она ни делом, ни мыслью передо мной не виновата. Я не удержалась вчера вечером и кинулась на нее, но теперь это прошло, и я знаю, что мне предстоит вынести.

Они ей не мешали. Она отнесла Пенелопе завтрак и оказала ей все внимание, какое могло сделать жертву полной, героически делая вид, что все это в порядке вещей. Они не разговаривали; она только сказала отчетливо и сухо: — Вот твой завтрак, Пэн, — а сестра ответила дрожащим голосом: — Спасибо, Айрин. — И хотя они несколько раз оборачивались друг к другу, пока Айрин оставалась в комнате, машинально наводя порядок, глаза их так и не встретились. Потом Айрин сошла в нижние комнаты, прибралась и там, а кое-где с каким-то ожесточением подмела пол и вытерла пыль. Она застлала все постели; а обеих служанок отпустила в церковь, как только они позавтракали, сказав, что вымоет за ними посуду. Все утро отец и мать слышали, как она готовила обед, а иногда наступала тишина — в те короткие минуты, когда она останавливалась и стояла не двигаясь, потом снова принималась за работу, неся на себе тяжелое бремя своей беды.

Они сидели одни в общей комнате, из которой, казалось, обе их дочери ушли навсегда, словно умерли. Лэфем был не в силах читать свои воскресные газеты, а ей не хотелось идти в церковь, куда прежде она понесла бы свою беду. В тот день она смутно чувствовала, что на церкви каким-то образом лежит вина за совет мистера Сьюэлла, которому они последовали.

— Хотела бы я знать, — заговорила она, снова возвращаясь к прежней теме, — каково бы ему было решать, будь это его собственные дети. Думаешь, он бы так же легко последовал своему совету?

— Он нам правильно присоветовал, Персис, — только так и нужно. Иначе нам было нельзя, — сказал кротко муж.

— А мне противно смотреть на Пэн. Айрин держится куда лучше.

Мать сказала это, давая отцу возможность защитить перед ней дочь. И он ее не упустил.

— Айрин, по-моему, куда легче. Вот увидишь, Пэн тоже поведет себя как надобно, когда придет время.

— Что ей, по-твоему, надо сделать?

— Об этом я еще не думал. А как нам теперь быть с Айрин?

— Что, по-твоему, надо сделать Пенелопе, — повторила миссис Лэфем, — когда придет время?

— Во-первых, я бы не хотел, чтобы она приняла предложение, — сказал Лэфем.

Миссис Лэфем была, по-видимому, удовлетворена такой позицией мужа; но теперь она вступилась за Кори.

— А он-то чем виноват? Это все мы сами наделали.

— Сейчас не в этом суть. Как быть с Айрин?

— Она говорит, что завтра уедет в Лэфем. Ей хочется уехать отсюда. Оно и понятно.

— Да, это, пожалуй, для нее самое лучшее. И ты с ней поедешь?

— Да.

— Хорошо. — Он опять уныло взялся за газету, а жена поднялась со вздохом и пошла к себе уложить кое-какие вещи в дорогу.

После обеда, когда Айрин с неумолимой тщательностью убрала все следы его в кухне и в столовой, она сошла вниз одетая для улицы и попросила отца опять погулять с ней. Они повторили бесцельную прогулку предыдущего вечера. Когда они вернулись, она приготовила чай, а потом они слышали, как она возится в своей комнате, словно у нее было множество дел, но не решились заглянуть к ней, даже когда все стихло и она, видимо, легла.

— Да, ей надо самой с этим справиться, — сказала миссис Лэфем.

— Думаю, она справится, — сказал Лэфем. — Только не осуждай Пэн. Она ни в чем не виновата.

— Я знаю. Но не могу так сразу признать это. Я ее осуждать не стану, только не жди, что я так быстро примирюсь с этим.

— Мама, — спросила Айрин утром, торопясь с отъездом, — что она ему сказала, когда он объяснился?

— Что сказала? — переспросила мать, а потом добавила: — Ничего она ему не сказала.

— А про меня что-нибудь говорила?

— Она сказала, чтобы он больше не приходил.

Айрин отвернулась и пошла в комнату сестры.

— До свидания, Пэн, — сказала она, целуя ее и стараясь при этом не глядеть на нее и не касаться ее. — Я хочу, чтобы ты ему объяснила все. Если он мужчина, он не отступится, пока не узнает, почему ты ему отказала; и он имеет право это знать.

— Это ничего не изменит. Не могу я принять его после…

— Как хочешь. Но если ты не скажешь ему про меня, я сама скажу.

— Рин!

— Да! Не говори, что я его любила. Но можешь сказать, что все вы считали, будто он любит — меня.

— О Рин…

— Не надо! — Айрин выскользнула из объятий, готовых сомкнуться вокруг нее. — Ты ни в чем не виновата, Пэн. Ты ничего мне плохого не сделала. Ты очень старалась мне помочь. Но я еще не могу — пока.

Она вышла из комнаты, позвала миссис Лэфем повелительным:

— Пора, мама! — и принялась укладывать оставшиеся вещи в чемоданы.

Полковник поехал с ними на вокзал и усадил их в поезд. Он взял им отдельное купе в пульмановском вагоне; стоя на перроне и опираясь поднятыми руками о дверцу, он старался сказать что-нибудь утешительное и обнадеживающее:

— Вам хорошо будет ехать, Айрин! Ночью прошел дождь, пыли, значит, уж точно не будет.

— Не жди, пока отправится поезд, папа, — сказала девушка, сурово отметая ненужные слова. — Иди домой.

— Хорошо, если ты хочешь, я пойду, — сказал он, радуясь, что может хоть чем-то ей угодить. Но он оставался на платформе до самого отхода поезда. Он видел, как Айрин хлопотала в купе, поудобнее устраивая мать; но миссис Лэфем не подымала головы. Поезд тронулся, а он тяжелыми шагами отправился по своим делам.

В течение дня, когда удавалось мельком увидеть патрона, Кори пытался по его лицу угадать, известно ли ему, что произошло между ним и Пенелопой. Когда подошло время закрывать, пришел Роджерс и заперся с Лэфемом в кабинете; молодой человек ждал, пока оба не вышли вместе и не расстались; по их обыкновению, без прощальных приветствий.

Лэфем не обнаружил удивления, увидев, что Кори не ушел; он лишь ответил: — Ладно, — когда молодой человек изъявил желание поговорить с ним, и вернулся с ним в кабинет.

Кори закрыл за ними дверь.

— Я буду говорить с вами только в том случае, если вам уже обо всем известно; в противном случае я связан обещанием.

— Вероятно, я знаю, о чем вы. О Пенелопе.

— Да, о мисс Лэфем. У меня к ней сильное чувство, — простите, что говорю об этом, но иначе мне не было бы оправданий.

— Вам не в чем оправдываться, — сказал Лэфем.

— О, я рад, что вы так говорите, — радостно воскликнул молодой человек. — Поверьте, мое чувство не что-то для меня поспешное и необдуманное, хотя для нее оно, видимо, оказалось полной неожиданностью.

Лэфем тяжело вздохнул.

— Что до нее, так мы с ее матерью, что ж, мы ничего. Вы нам обоим очень нравитесь.

— Да?

— Но у Пенелопы есть что-то на уме… не знаю… — Полковник смущенно опустил глаза.

— Она упоминала о чем-то… я не понял… но надеялся… что с вашего разрешения… преодолев препятствие, каково бы оно ни было. Мисс Лэфем… Пенелопа… дала мне надежду… что я… что я ей небезразличен…

— Да, думаю, что оно так, — сказал Лэфем. Он внезапно поднял к честному лицу молодого человека свое, столь непохожее, но такое же честное лицо. — А вы за кем другим не ухаживали в это самое время?

— Никогда! Кому такое могло прийти на ум? Если дело только в этом, я легко могу…

— Я не говорю, что только в этом или вообще в этом. Такое вы и в голову не берите. Но, может быть, вы не подумали…

— Разумеется, не подумал! Для меня это настолько невозможно, что я и подумать не мог, и мне так обидно, что не знаю, что и сказать.

— Ладно, не принимайте этого слишком уж к сердцу, — сказал Лэфем, испуганный его волнением. — Я не говорю, что она так подумала. Я просто предположил… предположил…

— Могу я хоть что-нибудь сказать или сделать, чтобы убедить вас?..

— Никакой в этом нужды нет. Меня убеждать не надо.

— Но мисс Лэфем? Можно мне увидеть ее? Я бы попытался убедить ее, что…

Он горестно умолк; а Лэфем рассказывал потом жене, что перед ним все время стояло лицо Айрин, каким он видел его в окне вагона, перед отъездом; и, желая сказать «да», он не мог открыть рта. В то же время он сознавал право Пенелопы на то, что ей принадлежало, и снова вспомнил слова Сьюэлла. К тому же они уже нанесли Айрин самый тяжелый удар. И Лэфем, как ему казалось, сделал уступку.

— Если хотите, приходите вечером ко мне, — сказал он и угрюмо выслушал благодарные излияния молодого человека.

Пенелопа вышла к ужину и заняла место своей матери во главе стола.

Лэфем молчал при ней, сколько мог. Потом он спросил:

— Как ты себя чувствуешь сегодня, Пэн?

— Как вор, — ответила девушка. — Как вор, которого еще не арестовали.

Лэфем подождал немного и сказал:

— Твоя мать и я, мы хотим, чтобы ты так не думала.

— Это от вас не зависит. Не могу я так не думать.

— Я считаю, что можешь. Если я знаю, что случилось, то в случившемся винить некого. И мы хотим, чтобы ты видела тут хорошее, а не дурное. А? Ведь Рин не станет легче оттого, что ты причинишь горе и себе и еще кому-то; и я не хочу, чтобы ты вбивала себе в голову всякую чушь. Насколько я знаю, ты ничего не украла, и что имеешь — все твое.

— Отец, он с тобой говорил?

— Со мною говорила твоя мать.

— А он с тобой говорил?

— Это к делу не относится.

— Значит, он не сдержал слова, и я с ним больше не знаюсь!

— Если он такой дурак, чтоб обещать, что не будет говорить со мной, — Лэфем сделал глубокий вдох и отважился, — когда я сам об этом заговорил…

— Ты сам заговорил?

— Ну, все равно что сам — а он чем скорее нарушил обещание, тем лучше; так и знай. Помни, это не только твое, но и мое с матерью дело, и мы свое слово скажем. Он не сделал ничего плохого, Пэн, и наказывать его не за что. Пойми ты это. Он имеет право знать, почему ты ему отказываешь. Я не говорю, что ты обязана согласиться. Я хочу, чтобы ты свободно все решала; но причину ему объяснить ты должна.

— Он сегодня придет?

— Не то чтобы придет…

— Значит, придет, — сказала девушка, невесело улыбаясь его уверткам.

— Он придет ко мне…

— Когда?

— Может, и сегодня.

— И ты хочешь, чтобы я с ним увиделась?

— Пожалуй, оно бы лучше.

— Хорошо. Увижусь.

Лэфем отнесся к этому согласию недоверчиво.

— Что ты надумала? — спросил он.

— Еще не знаю, — печально ответила девушка. — Смотря по тому, что сделает он.

— Ну что ж, — сказал Лэфем, и по тону его было понятно, что ответ его не успокоил. Когда карточку Кори принесли в комнату, где он сидел с Пенелопой, он вышел к нему в гостиную. — Кажется, Пенелопа хочет вас видеть, — сказал он; указав на дверь в малую гостиную, он прибавил: — Она там, — но сам туда не вернулся.

Кори вошел к девушке с робостью, которая не уменьшилась от ее печального молчания. Она сидела в том же кресле, что и тогда, но теперь она не играла веером.

Он подошел и нерешительно остановился. При виде его подавленности на лице ее мелькнула слабая улыбка.

— Сядьте, мистер Кори, — сказала она. — Почему бы нам не поговорить обо всем спокойно; я знаю, вы признаете, что я права.

— Я уверен в этом, — ответил он с надеждой. — Когда я сегодня узнал, что вашему отцу все известно, я упросил его позволить мне снова увидеться с вами. Боюсь, что я нарушил данное вам обещание — в буквальном смысле слова…

— Вам ничего иного не оставалось.

Это ободрило его.

— Но я пришел только затем, чтобы исполнить все, что вы прикажете, а не… не докучать вам…

— Да, вы вправе все знать, а в тот раз я не могла ничего объяснить. Теперь все считают, что я должна это сделать.

Она взглянула прямо на него, и по его лицу пробежала тревога.

— Мы думали, что… что это Айрин…

Он на мгновение опешил, а потом воскликнул с улыбкой облегчения, укора, протеста, удивления, сочувствия…

— О, никогда! Ни на миг! Как вы могли подумать? Невозможно! Я о ней и не помышлял. Но я понимаю… понимаю почему! Я могу объяснить… нет, объяснять тут нечего! Я с самого начала ни разу сознательно не сделал и не сказал ничего, что заставило бы вас так подумать. Я понимаю, что все получилось ужасно! — сказал он, но все еще улыбаясь, точно не принимая этого всерьез. — Я любовался ее красотой — кто бы не любовался? — и считал ее очень хорошей и разумной. Прошлой зимой в Техасе я рассказал Стэнтону, как встретился с ней в Канаде, и мы решили — это я рассказываю, чтобы показать вам, как я был далек от того, что вы подумали, — мы решили, что ему надо приехать на Север и познакомиться с ней, ну и… вышло, наверное, глупо… он прислал ей газетную вырезку с описанием его ранчо…

— Она решила, что она от вас.

— Боже мой! Он мне сказал об этой вырезке, когда уже послал ее. Все это была наша глупая шутка. А когда я опять увидел вашу сестру, я по-прежнему только любовался ею. Теперь я понимаю, что выглядело это так, будто я ищу ее общества; а я хотел только одного — говорить с ней о вас, — ни о чем другом я с ней не говорил, а если иногда и менял тему, то лишь потому, что стеснялся вечно говорить о вас. Вижу, как все это оказалось огорчительно для всех вас. Но скажите, что вы мне верите!

— Должна верить. Это ведь наша ошибка…

— Да, да! Но в моей любви к вам, Пенелопа, ошибки нет, — сказал он, и это старомодное имя, которое она так часто высмеивала, в его устах прозвучало удивительно приятно.

— Тем хуже! — ответила она.

— О нет! — ласково возразил он. — Не хуже, а лучше. Этим я оправдан. Почему хуже? Что тут плохого?

— Неужели вы не понимаете? Уж теперь-то вам надо бы понять. Ведь и она в это поверила, и если она… — Продолжать она не могла.

— Ваша с стра… тоже… в это поверила? — ужаснулся Кори.

— Она только о вас и говорила со мной; и когда вы уверяете, что любите меня, я чувствую себя гнусной лицемеркой. В тот день, когда вы дали ей список книг и она приехала в Нантакет и твердила только о вас, я помогала ей тешить себя надеждами — о, не знаю, сможет ли она простить меня. Но она знает, что я-то никогда не прощу себе! Вот поэтому и сможет простить. Теперь я понимаю, — продолжала она, — как старалась отвлечь вас от нее. Невыносимо! Остается только никогда не видеть вас, никогда не говорить с вами! — Она невесело засмеялась. — Жестокое для вас решение, если вы меня любите.

— О да, больше всего на свете!

— Жестокое, если вы останетесь верны своей любви. А этого не произойдет, если вы не станете приходить к нам.

— Значит, все? Значит, это конец?

— Это — не знаю уж что. Я не могу не думать о ней. Сперва я решила, будто смогу, но теперь поняла, что нет. Похоже на то, что становится все хуже. Порой мне кажется, что я сойду с ума.

Он смотрел на нее потускневшим взглядом. Но вдруг глаза его снова блеснули.

— Неужели вы думаете, я мог бы полюбить вас, если бы вы лицемерили перед ней? Я знаю, вы были верны ей и еще вернее себе самой. Никогда я не пытался увидеть ее без надежды увидеть и вас. Я считал, что она знает о моей любви к вам. С первого раза, как я увидел вас, вы заполнили мои мысли. Неужели вы думаете, что я флиртовал с девочкой? Нет, вы не думаете этого! Мы не сделали ничего дурного. Намеренно мы никому не вредили. Мы имеем право друг на друга…

— Нет! Нет! Никогда больше не говорите мне об этом. Иначе я буду считать, что вы презираете меня.

— Но разве это ей поможет? Ведь я ее не люблю.

— Не говорите мне этого! Слишком часто я сама себе это повторяла.

— Если вы запретите мне любить вас, это не заставит меня полюбить ее, — настаивал он.

Она хотела что-то сказать, но у нее перехватило дыхание, и она только смотрела на него.

— Я вынужден вам повиноваться, — продолжал он, — но что это ей даст? Вы не можете дать ей счастье ценой собственного несчастья.

— Вы склоняете меня пойти неправедным путем?

— Ни за что на свете. Но тут нет ничего неправедного.

— Что-то все же есть — не знаю что. Между нами стена. И мне предстоит всю жизнь биться о нее, и все равно это ее не разрушит.

— О! — простонал он. — Мы ни в чем не виноваты, Почему мы должны страдать за чужую ошибку, словно за собственный грех?

— Не знаю. Но страдать мы должны.

— А я не буду и вам не дам. Если вы меня любите…

— Вы не имели права знать это.

— Но это позволяет мне помешать поступить во зло во имя добра. Я всей душой сожалею об этой ошибке, но винить себя не могу; и я не пожертвую своим счастьем, когда ничем этого не заслужил. Я никогда от вас не откажусь. Я буду ждать столько, сколько вам угодно, пока вы не почувствуете себя свободной от этой ошибки; но вы будете моей. Помните это. Я мог бы уехать отсюда на несколько месяцев, даже на год, но это будет похоже на трусость, на сознание вины, а я не боюсь, и вины за мной нет, и я останусь здесь и сделаю все, чтобы видеть вас.

Она покачала головой.

— Это ничего не изменит. Разве вы не понимаете, что у нас нет надежды?

— Когда она вернется? — спросил он.

— Не знаю. Мама хочет, чтобы туда поехал отец и увез ее на время на Запад.

— Она там с вашей матерью?

— Да.

Он помолчал, потом сказал с отчаянием:

— Пенелопа, она ведь так молода; она наверняка… наверняка встретит…

— Это ничего не изменит. Не изменит для меня.

— Вы жестоки — жестоки к себе, если любите меня, и жестоки ко мне. Помните, в тот вечер, перед тем как я объяснился вам — вы говорили о той книге и сказали, как глупо и дурно поступать так, как поступила ее героиня. Почему же вы не считаете это верным для меня, ведь вы ничего не даете мне и никогда не сможете дать, если отнимете себя у меня. Будь это кто-нибудь другой, вы бы наверняка сказали…

— Но это не кто-нибудь другой, и это-то и делает все невозможным. Иной раз мне кажется, что это возможно, стоит мне убедить себя в этом, но потом вспоминается все, что я говорила ей о вас…

— Я буду ждать. Не вечно же это будет вам вспоминаться. Сейчас я больше настаивать не стану. Но вы сами увидите все в ином свете… яснее. Прощайте — нет! Спокойной ночи! Завтра я приду опять. Все наверняка уладится, и, как бы там ни было, вы ничего дурного не сделали. Помните это. А я очень счастлив, несмотря ни на что!

Он хотел взять ее руку, но она спрятала ее за спину.

— Нет! Не могу я вам позволить это — пока еще не могу.