Во время зимнего сезона 1987 года я периодически жила в кондоминиуме поло-клуба. На втором году обучения в Дьюке, родном университете моего отца, у меня выдался перерыв. Я не была прилежной студенткой – не в силу своих способностей, а потому что это бесило родителя. В то время это было важно для меня, и именно по этой причине я выбрала Дьюк.

Всю жизнь я считала Эдварда Эстеса своим отцом лишь формально. Даже в самых ранних воспоминаниях он всегда стоял в стороне, обособленно, присутствовал только для вида. Возможно, он мог сказать то же самое и обо мне и моих попытках стать дочерью, но я была ребенком, а он нет.

Дети – невероятные маленькие создания. Они читают подтекст и видят все тонкости человеческой натуры, и согласно этому выстраивают собственное мышление, действия и реакции. Дети прислушиваются и больше доверяют своей интуиции, и никакое влияние, блокирующее и отвлекающее нас, взрослых, не может затмить эту чистоту природного чутья.

Эдвард Эстес не был моим биологическим отцом. Он и его жена, Хелен Ралстон Эстес, усыновили меня совсем малюткой. Это было частное и дорогостоящее усыновление, о чем мне напоминали ежегодно и именно в тот момент, когда это могло нанести наибольший эмоциональный ущерб.

Они не могли иметь собственных детей. Невозможность произвести настоящего наследника выводила Эдварда из себя, и, благодаря удивительным причудам своей психики, он решил изливать свою злобу на Хелен и меня. На нее, потому что она настояла на усыновлении. На меня, потому что я была живым примером его физического недостатка.

Хелен – поверхностное и испорченное дитя из богатой семьи, обнаружила, что в ее жизни не хватает модного аксессуара, которым к тому времени обзавелись все ее друзья – ребенка. Она нашла агента по усыновлению, внесла первый взнос и свое имя в список, и нетерпеливо ждала. Когда в 90-х ей захотелось приобрести зеленую сумку "Биркин" от Гермес, Хелен проделала все то же самое: взнос, список, волнительное ожидание.

В отличие от классической сумки "Биркин", мода на меня пришла и ушла из жизни Хелен. В тот момент, когда я в два года впервые проявила непослушание, меня тут же передали няне и редко показывали публике. В пять лет я достигла расцвета своей детской миловидности и вновь стала любимой куклой, которую можно наряжать, играть с ней в дочки-матери и красоваться на публике. Например, водить на уроки верховой езды.

Мне повезло, я обладала природным талантом держаться в седле. Я была не просто симпатичной крошкой с бантиками в косичках и в бархатном шлеме на голове, но также могла держаться на пони как клещ, и не раз приносила домой синие ленты.

Все любят победителя.

Даже моему отцу, несмотря на его истинные чувства ко мне, очень нравились почести и внимание, которое я привлекала, как начинающая звезда конного спорта. Мой талант стал разменной монетой, удержав родителей от желания отправить меня в закрытую школу в Швейцарии. Мне было четырнадцать, и я попалась за курением кальяна и распитием самогона в компании двадцатиоднолетнего сына садовника.

Тот факт, что жители Палм-Бич увидят мою фотографию в одном из журналов, позволил мне продуть половину семестра в Дьюке. Все для того, чтобы зимой 1987 года я могла выступать на конных соревнованиях в Веллингтоне.

Той зимой я впервые в жизни влюбилась. Раньше я просто не видела в этом смысла. Мой опыт и девятнадцать лет наблюдений показывали, что любовь недолговечна, хрупка и оставляет ожоги. Никто не выходил из нее счастливым и невредимым. Мне казалось, что гораздо лучше флиртовать, веселиться и двигаться дальше, как только отношения начинают двигаться «на юг», что они неизменно делали.

Было бы намного лучше, если бы я продолжала придерживаться этого принципа, но в моей жизни появился Беннет Уокер. Я знала: день, когда я влюбилась в него, изменит мою жизнь навсегда. Тогда я понятия не имела, каким верным окажется это утверждение и каким трагичным.

Свое состояние семейство Уокеров сколотило во времена Второй мировой войны благодаря судостроительному бизнесу. В период Великой депрессии они скупали судоходные компании и вкладывали капитал в сталелитейный бизнес. Состояние увеличилось вдвое, втрое и вчетверо в течение Второй мировой войны и других последующих конфликтов. В 50-е Уокеры занялись промышленными разработками и недвижимостью.

Бóльшую часть своих денег мой отец заработал своими руками, являясь одним из самых высокооплачиваемых и известных адвокатов, защищающих богачей с дурной репутацией. За эти годы он и сам стал знаменитостью определенного сорта, снимая с крючка правосудия богатых преступников. Это позволило ему занять высокое положение в обществе, несмотря на возраст его состояния. Обладатели «старых денег» в Палм-Бич презирали Эдварда Эстеса и его способ достижения богатства – за спиной, конечно. Однако когда они оказывались в тисках закона, отец становился для них лучшим и самым дорогим другом.

Он знал об их истинном отношении, и это одновременно удивляло и возмущало его. Обида – любимый конек моего отца. Никто и никогда так не лелеял свои обиды, как Эдвард Эстес.

Представьте его ликование, когда непокорная дочь была замечена под руку с самым завидным женихом – сыном богатейшей семьи из старой «аристократии» Палм-Бич. Дочь, известная своими предпочтениями в выборе ужасно-неподходящих дружков – моими любимчиками были игроки в поло и рок-музыканты. Помимо успехов в верховой езде, влюбленность в Беннета Уокера позволила мне впервые в жизни угодить отцу. Разумеется, именно это окончательно разрушило наши с Эдвардом Эстесом отношения.

Словно в трансе я оставила позади «Звезду поло» и села за руль. Не думала, не планировала, действовала на автопилоте. Чертов хаос, в который превратился день, забился в темный уголок моего сознания, пока я вела машину. Я ничего не слышала. Все, что окружало меня, казалось нереальным и далеким.

Мой рассудок был перегружен. В тот момент бегство казалось лучшей идеей. Однако у моего подсознания оказались другие намерения. После километров размытого пейзажа и торговых центров, мелькавших за окном, я обнаружила себя на мосту «Лейк Уорт», ведущему на Остров. В Палм-Бич.

Палм-Бич – это отдельный мир, шестнадцать миль песчаной отмели, усеянной пальмами и особняками. Южная часть Острова настолько узкая, что только одна дорога ведет на север. По мере расширения Острова, боковые улицы разветвляются и петляют, образуя непомерно дорогую его половину на стороне озера Уорт и неприлично дорогую на стороне океана. Деревья и кусты настолько пышные, что многочисленные шикарные особняки невозможно разглядеть, не то что оценить их великолепный вид во всей красе.

Мои родители жили за высокими железными воротами на шикарной розовой вилле в итальянском стиле. Выложенная булыжниками подъездная дорожка огибала фонтан с русалкой, восседавшей на тройке морских коньков и выливавшей воду из сосуда. Много раз меня, словно маленького ребенка, вытаскивали из фонтана. Голую, как в момент своего рождения, наполненную радостью свободы.

Припарковавшись в неположенном месте через дорогу от дома, я просто осталась сидеть внутри. Если просижу здесь еще четырнадцать минут, появится полицейский в форме и будет докучать мне, потому что моя персона явно не из этого круга. Правый уголок рта приподнялся в подобии язвительной усмешки. Я не ступала за порог этого дома вот уже двадцать лет. Даже мимо не проезжала. Так странно сидеть здесь сейчас, на другой стороне улицы, и смотреть на ворота. Абсолютно ничего не изменилось в этом месте. Я могла заглянуть в прошлое и увидеть себя десятилетней, пятнадцатилетней, двадцатиоднолетней, выходящей из высоких и темных двойных дверей. Когда мне шел двадцать второй год, я однажды вышла в эти двери и больше не вернулась.

Кто-то из моих родителей сегодня ездил на черном кабриолете «бентли», который сейчас припаркован на стоянке под портиком. Наверное, отец. Мать всегда ненавидела солнце и куталась в шелка и шифон. Прятала каждый дюйм своей кожи, пока не становилась похожей на мумию от Валентино. Отец, всегда загорелый и подтянутый, играл в гольф и теннис, пилотировал собственный винтажный катер марки «Сигаретт» в гонках на озере Уорт. Я задумалась, как бы он поступил, если бы вышел из дома, выехал на своем «бентли» за ворота и увидел меня, сидящей здесь. Узнал бы? Когда он в последний раз меня видел, я носила длинную пышную гриву темных вьющихся волос. Мое лицо искажала ярость, и, к моему ужасу, глаза набухли от слез. Год назад, в приступе ярости я обкромсала свои волосы «под мальчика» и с тех пор так и ходила. Благодаря почти двухлетним стараниям пластических хирургов выражение моего лица теперь оставалось неизменным, строго безразличным. Сейчас я физически не могла плакать. Самовлюбленный нарцисс (каким отец был всегда), вряд ли захотел бы разглядеть во мне кого-то кроме бездельника. Как выйдет на улицу, тут же достанет телефон и вызовет полицию.

После моей встречи с асфальтом под грузовиком Билли Голема мать приходила в госпиталь повидать меня. Не потому, что я ей звонила. Не потому, что она была моей матерью и беспокоилась обо мне. Она пришла, потому что ее домработница увидела мое имя в статье «Палм-Бич-пост» об этом происшествии и спросила, не родственница ли я им.

Хелен пришла проведать меня, но не знала, что говорить и делать. Я дала ей отправную точку для проявления материнства, но она обладала лишь поверхностными знаниями в этой области. Я не имела никакого сходства с дочерью из ее воспоминаний. Ни физически, ни как-то иначе. Ушла из ее жизни также быстро, как и вошла в нее.

Хелен было так неловко, что через пятнадцать минут я притворилась спящей, дав ей возможность уйти. Я спрашивала себя, зачем приехала сюда? Разве недостаточно того, что старые воспоминания прорвались сквозь скрывающие их шрамы? Я должна была приехать сюда лично, чтобы боль стала острее?

Видимо, так я и думала.

Какая странная ирония в том, что смерть Ирины каким-то образом может быть связана с моим прошлым. И желая помочь ей, я вынуждена встретиться лицом к лицу с тем, от чего убегала всю свою сознательную жизнь.

Я завела машину и уехала. Домой.